Возбужденный комиссарий рассказал подоспевшему Скалье о нечаянном визите папы. О чем тот беседовал с Марком Антонием, осталось тайной, однако всем бросилась в глаза необыкновенная гневливость Маффео Барберини, который после этого свидания пожелал лично присутствовать на строгом дознании учеников еретика в Палате пыток. В Театральном дворике под ногами расползались лужицы, было сумеречно, по хмурому небу бежали низкие облака. Отовсюду неслись крики и стоны. Суета в крепости продолжалась и после визита первосвященника. Утомленные допросами в Палате пыток доминиканцы вылезали из подвала, а невыспавшегося инквизитора комиссарий. Священной канцелярии повел в противоположную сторону, к двери под помпейскими термами, где находились камеры для самых закоренелых преступников.

С отвращением шел кардинал из Бахусова сада в Замок святого Ангела. Пусто было в душе у него, и пусто было вокруг. Эту пустоту напоминанием о пережитых муках нарушило появление обвиняемого. Впервые встречались они в низком и мрачном пыточном застенке под Театральным двориком. В одном углу этого подвала стояло деревянное колесо, в другом – скамья с испанскими сапогами, в третьем – находился выложенный кирпичом очаг, повсюду лежали какие-то тиски, сверла, бичи, гвозди, разной формы сосуды неведомого назначения. Возле самого входа зияла ниша, куда привязывали человека, чтобы пытать его по способу древних китайцев равномерно падающими на голову каплями воды. Посредине заваленного отвратительным инструментом помещения стояло красивое климентинское кресло. Паж, которым в первую очередь обзавелся бывший аскет, принес из салона Климента ренессансный подсвечник и поставил его на доску костодробилки. Трепетные язычки пламени, медленно утопая в восковых чашах, уступали дождливому утру, блеклый свет которого проникал из коридора. Обессиленный кардинал, успевший накинуть роскошный пурпурный плащ, не смотрел на обвиняемого. Дознание его больше не волновало. Он достиг того предела, за которым все становилось обыденным и бессмысленным. Его утомленный взгляд отдыхал лишь на изящных изгибах подсвечника, который удерживали, слившись в объятии, позолоченные фигуры Адониса и Афродиты. Красота этой группы была совершенной, гармоничные пропорции и строгие формы изумительно соответствовали друг другу. Смысл жизни был утрачен навеки, и обрести его вновь было невозможно, поэтому пассивному созерцателю оставалось теперь лишь наслаждаться прелестными изображениями, удивительным образом ожившими в нежнейших переливах утреннего света.

– Понимаю, – нарушил обвиняемый тягостное молчание.

Инквизитор был настолько поглощен созерцанием чудесных фигур, что не сразу осознал, что именно понимает этот человек, и, лишь когда тот с мучительным стоном повторил это слово, пришел в себя.

– Понимаешь? Что?

– Невозможно настаивать на всех своих тезисах.

– Ты готов от чего-то отказаться?

– Да.

– Как на тонущем корабле?

– Да. – Потерпевший кораблекрушение не противоречил своему допросчику.

– Наиболее опасно для тебя все, что ты писал о папе.

– Я отказываюсь от этого, – обреченно махнул рукой Марк Антоний.

– Отказываешься?

– Отказываюсь.

– Прямо с палубы в море?

С самого начала подводил Скалья старого упрямца к этому акту, но, когда он состоялся, испугался сам. Человек у него на глазах обратился в прах, увлекая в бездну вместе с собой и его, своего судью. День за днем, неделю за неделей вырастал перед ним облик еретика. И ничтожный инквизитор жил его величием. Гнушаясь по временам своим занятием, он тем не менее понимал, что дознание создавало ему некоторый ореол; и эта внезапно обретенная значительность сказывалась в изменившемся отношении к нему окружающих. Он стал персоной грата, тайным советником, охранителем догматов, которому надлежит осудить самого мудрого противника Рима. Знакомые смиренно обходили его, опасаясь задеть, горожане на улицах снимали шапки, женщины склонялись к его ногам. Скалья предчувствовал, что он будет обладать этим могуществом ровно столько времени, сколько будет находиться у него под дознанием еретик, и затягивал следствие к неудовольствию и папы, и генерала. И чем настойчивее подгоняли его Барберини и Муций, тем сильнее не желал он закапчивать процесс, тем меньше хотелось ему лишиться залога своей новой силы. Нет, нет, сперва нужно укрепить собственные позиции в курии! Он жаждет угодий, гарантий, наград, дарственных, прежде я ем сыграет свою роль. И вот то, чего он опасался, случилось: титан сломлен и вместе с собою увлекает в бездну своего инквизитора. Пытаясь удержать реформатора от падения, Скалья принялся потихоньку раздувать пепел, надеясь оживить в сердце Доминиса ненависть к их общему тирану:

– Следовательно, папа не монарх и не насильник, он не грабил твоих общин, он не разбойник, не развратник, не… не… Можешь ли ты написать иную книгу «О церковном государстве»?

– Попытаюсь… – сокрушенно пообещал кающийся.

– С прежним вдохновением, с прежней логической остротой ума?

– С большим опытом.

– Ты познал папу Урбана Восьмого, как и я. Ты знаешь, что он властолюбив, надменен, предан телесным наслаждениям, словом, он таков, каковы были папы до него и какими они будут после него, ибо святой престол в своем чреве носит подобных ублюдков, и это неизбежно, если следовать твоим выводам.

– Мои прежние выводы были основаны на недостаточных предпосылках.

– На недостаточных предпосылках? И ты понял это лишь теперь, в темнице?

– Нечто сломилось во мне еще раньше, при дворе Иакова, поверь. До своего отъезда в протестантские земля я видел лишь одну сторону, и притом только из одного, сплитского угла.

– А вдали римский паноптикум предстал перед тобой в увеличении?

– Сомнения стали точить меня, едва я попал в Англию. Печатая там сплитскую рукопись, я просил папу не бросать сразу в огонь мою книгу, но дозволить…

– …дозволить распространение твоих книг? Тех самых, где ты провозглашаешь папство вырождением христианства? И призываешь епископов к бунту против святого престола? Мне кажется, что большего фарисея церковь еще не вскармливала.

– Я искренне хотел, – Доминис пытался убедить Скалью в своей откровенности, – добиться, чтобы конклав рассмотрел мои тезисы и принял те, что направлены па благо церкви.

В душе инквизитор должен был признать, что Доминис больше взывал к католической церкви, нежели к англиканской или к немецким реформистам, хотя и немедленно попал в «Index libioram prohibitorum» и был торжественно проклят святой конгрегацией. Отлученный вероотступник, однако, не порывал в Лондоне связи с родиной, и инквизиции пришлось основательно поломать голову над тем, как перехватить все его послания, памфлеты, книги и письма.

Это сокрушило отступника: проповедовать при легкомысленных европейских дворах и на ярмарках! Во время долгих путешествий ему пришлось сражаться с самым подлым противником, подстерегавшим за каждым углом, – с собственными сомнениями. Он не мог уже остановиться. Только вперед, всегда вперед, вот до этой самой башни, где, как предсказывал комиссарий Священной канцелярии, любой признает свои заблуждения. А сейчас, возвратившись назад, он заклинал:

– Меня привело в ужас единовластие королей, как некогда и пап, и я иначе взглянул на существо взаимоотношений между духовной и светской властью, что доказывается в моих последних дополнениях к книге «О церковном государстве»…

– Только и дела, – кардинал досадовал одновременно и на папу, и на его противника, – только и дела у Берберини, что задумываться над твоими теологическими дополнениями. Твои писания задели его как мужчину. Архиепископ Кентерберийский распространяет по Европе копия письма, где ты защищаешь папского ублюдка. Этого Маффео не простит тебе до конца дней своих.

– Мне налгали…

– Налгал тебе юный Барберини или нет, вовсе безразлично. Что бы там ни было, ты раструбил по всему свету о связи папы с Бьянкой Болонской. А трогать фавориток государей, Марк Антоний, опаснее, чем заниматься теологическими рассуждениями.

– Меня судят за эту сплетню?

– Господи, помилуй, он не может из-за этого осудить тебя. Но к его удовольствию, ты являешься воплощением всяческих ересей.

– Ты назначен произвести дознание.

– Ну и что же?

– Следовательно, не низкая месть руководит им. Он хочет по справедливости разобраться в моем деле.

Падший ангел горько усмехнулся наивной попытке своей жертвы вновь вознести его на прежний пьедестал. У него в душе не было больше трепета перед мессианской жертвой. Вкус грязи был отвратителен, но воспарить в неземные высоты оп более не мог. Познание совершилось, и после похмелья разом опустели сосуды с кровью мучеников. Он не желал больше тратить понапрасну мгновения быстро летящей жизни даже в роли глашатая вечной правды.

– Разве справедливо, что нас обоих бросили в эту крепость, чтобы обсуждать истины вероучения? Почитай он хоть каплю человеческий разум, он подыскал бы для подобных занятий какой-нибудь монастырь или школу.

– Здесь тоже своего рода монастырь.

Слишком поздно вечный скиталец стал осторожным и хитрым. Судорога отвращения перехватила горло Скалье, когда бывший свободолюбец принялся оправдывать своего тюремщика. Беспристрастный, нелицеприятный святой отец! Замок святого Ангела медленно и надежно лишал человека чувства собственного достоинства. Всякое искреннее слово между еретиком и его судьей было искажено лицемерием. Но кардинал не хотел отдавать автократу честь унижения Доминиса.

– Верно, здесь тоже своего рода монастырь. И нигде столь усердно не молятся во спасение грешников. В этих мрачных кельях извлекают истину раскаленными клещами с помощью колеса и испанских сапог. Ты и теперь утверждаешь, что святой отец справедлив?

– Он протянул мне соломинку спасения.

– За которую ты будешь держаться, стуча зубами?

И в самом деле, нижняя челюсть Доминиса дрожала, и он не мог подавить этой дрожи; воспаленный взгляд видел в признании единственную возможность избавления посреди подхватившего его бешеного потока. Скалью ожесточила эта новая подлость – решать вынуждали его, а пана оставался добрым и всепрощающим. Значит, Доминис надеется выйти отсюда, и его нужно избавить от этих иллюзий.

– Так просто, подобно Галилею, тебе не освободиться из Замка святого Ангела. И любому будущему читателю твоих сочинений не однажды придется краснеть за их подлого, подкупленного, развратного автора.

– Скалья!

– Ты хотел бы отречься сейчас от своих тезисов и притом сохранить чистой душу? Папа и Священная канцелярия повелели мне судить человека, человека как такового пойми!

– Что, кроме моих трактатов, можно мне приписать?

– А чего человеку нельзя приписать? К чему ты только не стремился, наглый примас? Слушай, тебя обвиняют в том, что ты хотел воссоединить римскую церковь с англиканской и стать ее первосвященником под эгидой Иакова Стюарта. Новый папа похвалялся, будто раскрыл заговор между лютеранами и кое-кем из католпков, а твои обширные связи и обильная корреспонденция делают это вполне вероятным…

Высказав это заведомо облыжное обвинение и заметив растерянность Доминиса, инквизитор вдруг сам уверовал в его основательность. Воистину не было пределов дерзости этого бунтовщика. Но не оказался ли он мудрее всех пап и королей? Обновить христианство, возвысить его на римских развалинах – такое было по плечу лишь гению; отчего же не использовать в подобных целях даже скудоумного короля? И выдумка чванного Барберини, лукаво желающего предстать в роли спасителя перед омертвелым Римом, в конечном счете могла соответствовать железной логике его противника. А то, что сейчас Доминис старается казаться меньше макового зернышка, лишь раскрывает его подлинную сущность. Пусть это и были мимолетные мечтания, не имевшие политических последствий, – для дознания пригодится. Осторожный папа, удерживающий своих стрелков вдали от полей религиозных битв, стремится превратить соперника во врага католицизма вообще, и не исключено, что именно здесь таится самая глубокая истина независимо от вымышленных аргументов обвинения.

– Патер комиссарий допросил твоих слуг, родных, знакомых, учеников. Ты верил когда-нибудь в людскую дружбу? В железные ворота Замка ей нет доступа. Или она здесь долго не выдерживает. Я избавился от опасных иллюзий, слушая твоих близких. Брат Матей, твой бывший семинарист, показал, будто ты тайно, будучи сплитским архиепископом, установил связь с Чарльтоном, английским посланником в Венецианской республике. По указанию извне ты приступил к своему сочинению против Рима.

– И это показал мой Матей? – Доминис был ошеломлен.

– Именно это сделал он после того, как переломали кости твоему другому ученику. Здесь все признаются во всем! Впрочем, и у лжи – недолгий век. В предисловии к своей книге ты утверждаешь, будто она создавалась в течение двенадцати лет, следовательно, ты начал ее, когда занял сплитскую кафедру. Невежды! Насильники, опьяненные своим всемогуществом! Они не потрудились даже похитрее составить обвинение. Итак, твой любимец сокрушенно признал, что еще до своего бегства вы поступили на шпионскую службу к английскому королю.

– Шпионскую службу?

– Я предъявлю тебе протокол дознания.

Доминис пошатнулся, точно ноги больше не держали его. Обвинения в ереси было достаточно для его согбенной спины, и вновь предъявленное обвинение его совсем доконало. Словно сквозь вату, слышал он голос инквизитора. Читатели его книг будут гнушаться им, подкупленным, грязным шпионом! Инквизиция не удовлетворилась, осудив его за теологические ереси. Вероотступник во всем должен выглядеть самым низким и самым подлым, сплошное олицетворение человеческого коварства!

– Ведомо ли папе, что это признание вынужденное? – обессиленный, разом лишившийся мужества, пытался он удержаться за краешек папской мантии.

– Знай же, – тон инквизитора был ледяным и лишал последней опоры, – сам Барберини пеняет мне и гневается за то, что я тяну, он лично приказал подвергнуть пытке твоих учеников и близких. Распятый первым, Иван кричал ему с колеса: «Папа – антихрист! Доминис – спаситель!» Его мученическая смерть привела в чувство Матея, который выложил все, что от него хотели услышать.

Нет, с этим раскаявшийся грешник не мог смириться. Обрадованный инквизитор уловил, как в душе его постепенно рождается протест. Охваченный ужасом старый учитель, словно воочию, видел перед собой круглую металлическую крышку в центре Палаты пыток, которая прикрывала канал, куда мучители сбрасывали тела умерших или ненужных им более людей. И тело брата Ивана сбросили вниз, в погребальные лабиринты мавзолея, а затем его останки поглотил Тибр.

– Людоеды! – хриплый вопль вырвался из груди Доминиса, охваченного лютой ненавистью к палачам.

– Да, – с наслаждением согласился Скалья, – они, упоенные властью, не нуждаются ни в человечности, ни в правдивости. Им и так все поверят. Что из того, что выдумка глупа? Признание станет для жертвы еще худшим унижением, а принятие верующими – еще большим выражением преданности. И это остается у нас последним шансом при жизни.

– Ложь, – прохрипел старик, – ложь…

– Коль скоро мы пока не являемся негодяями, – продолжал кардинал свою исповедь, – то, во всяком случае, таковыми начнем себя чувствовать. И это есть начало нашего поражения, в то время как мерзавцы наверняка будут властвовать.

– Негодяи!

– А отец этих лживых, грешных, грязных ублюдков…

– Папа! – вырвалось у старика. – Антихрист!

– Понимаешь?

Вздрогнув, Доминис оцепенело посмотрел на мгновенно изменившееся лицо Скальи, который с нескрываемым, внушавшим ужас торжеством повторял:

– Понимаешь! Разумеется! Кто же еще столь глубоко Познал папство, как не ты.

И обвиняемый, словно вдруг лишившись одежды, нагим предстал перед своим загадочным обвинителем. Тому, кто судил, было дозволено говорить все что угодно перед тем, кого судили. Лицемерное отвращение Скальи к тирании побудило обвиняемого добровольно покинуть последний бастион своей обороны. Он одиноко стоял, лишенный защитника, в ужасном зале суда, где погиб Иван, славя его, спасителя. Но теперь он нашел в себе силу взглянуть туда, куда до сих пор боялся повернуть голову. Там в темном углу его ожидало колесо, на котором сжимали и вытягивали кости. На опущенных рычагах виднелись свежие пятна крови. И каменный пол был окроплен кровью мучеников.

Шумная занавесь дождя открыла щели темницы, и неверный желтоватый свет проник в помещение, как бы стирая следы ночных мучений. Сплитский архиепископ опустился на колени возле пятен крови и замер.

– Скалья, – произнес он после долгой паузы, – прими мое покаяние!

– Принять твое отречение, – возразил угрюмо кардинал, – столь неискреннее? Я стал бы сообщником в обмане.

– Я чистосердечно решил сделать это, когда ты бросил мне вызов…

– У тебя это сорвалось с губ, долго лелеемое.

– Вырвалось помимо воли! – пытался убедить его Марк Антоний.

– Нет!

Доминис с ужасом смотрел на своего допросчика, который месяцами побуждал его к раскаянию и отказался принять это раскаяние в минуту полного крушения. Он погибал во мраке своей норы, но и его судья также изменился за это время. Лицо кардинала утратило благочестивое выражение, исчезли и сдержанные манеры аскета. Еще две недели назад Доминис удивился, увидев роскошную мантию Скальи, какие носили прочие щеголи-кардиналы, изумился он и миловидному пажу, который сейчас ожидал хозяина на лестнице, однако более всего его поразила та брезгливая угрюмость, которая неизменно сопутствует плотскому разврату. И он заметил, что приблизительно в это же время перестала появляться в крепости сестра Фидес: главная свидетельница сыграла свою роль или продолжала ее играть в другом месте. Проницательный и ревнивый старый любовник, находясь даже в аду, не упустил мелких деталей, свидетельствовавших о сближении между опытной монашкой и стыдливым аскетом. В то утро, две недели назад, смущенный инквизитор словно отражал ее свет; у него едва нашлись силы войти в камеру. Одной неполной фазы луны хватило, чтобы на лице у «святого" Скальи появилась циничная усмешка. У Доминиса и его судьи было достаточно оснований возненавидеть друг друга, но еще больше – друг друга простить. Каждый из них уничтожал личность другого в пытке, которой предал их обоих папа. Каждый из них жалел о себе, о том, каким он был прежде, осознав, что дальше так существовать невозможно, и каждый старался видеть другого в его прежней личине, как бы защищая тем самым себя самого.

– Двенадцать долгих лет ты вынашивал в сплитской глуши свою книгу о церковном государстве, – говорил Скалья. – Ты отрицал примат папы, глумился над конклавом кардиналов, уничтожал конгрегации, а зачем? Чтоб восстановить равенство епископов и общин, чтоб прежний синод епископов ограничил власть папы и кардиналов в Риме. Никто из всех сторонников Реформации столь продуманно и остро не ставил подобной альтернативы перед панством. Апостолический престол или твоя добровольная община – вот как стоял вопрос!

– Ты хочешь погубить меня, Скалья, – бормотал Доминис.

– Ты сам подрываешь свою позицию.

– На чем я теперь стою…

– Ты последовательно отбрасывал принципы иезуитов, чтоб жить в соответствии…

– Жить? – со стоном повторил Доминис – Жить? Ты хочешь отрезать мне последний путь? Я прозрел все твои происки.

– Ты прозрел? – Ненависть к зоркому наблюдателю вспыхнула в душе застигнутого врасплох инквизитора.

– День ото дня ты постепенно преображаешься. Ты вошел в Замок святого Ангела твердой походкой, в простой сутане с ангельской добротой во взоре. А каким ты выйдешь отсюда?

– Ты меня допрашиваешь?

– Священная канцелярия пас обоих заключила сюда, чтобы мы ловили друг друга. Страшно следить за чужими мыслями. И если ты еще не негодяй, как ты говоришь, то уже начинаешь таковым себя чувствовать. Это начало перемены.

А может быть, маска святого с самого начала была ловушкой, мелькнуло в воспаленном мозгу старика. Он вошел к нему в доверие, чтобы схватить в миг отчаянной ярости, и теперь держит волчьей хваткой. Циничная усмешка, презрительно отвисшая губа, крадущиеся шаги, взгляд, как у ястреба, – все в нем выдает охотника, поймавшего добычу. Он играл с ним, а теперь в преддверии конца наставляет его в любви к истине.

– Ты уличен в лицемерии, архиепископ.

– Твои проблемы не во мне, а у меня здесь нет иных.

– Как же поверить тебе? Помнишь поговорку: виновен однажды, виновен и дважды?

Скалья мучил Доминиса не за то, чем он был, но стремился заставить его признаться в том, чем он не был. А коль скоро удалось уличить его в одной лжи, то он вовсе лишал его возможности защищаться, дабы тот окончательно не запутался. Истерзанный, с сорванной маской раскаяния, Доминис принимал личину, которая, как считал соперник, якобы в соответствии с истиной отвечала его подлинной сути.

– Коль скоро ты умеешь притворяться так, как ты притворился сейчас, делая вид, будто сокрушенно раскаиваешься, то чем еще ты не можешь прикинуться?

Шпион короля Иакова, грязный наемник, претендент на папскую тиару, организатор заговора против апостолического престола, разрушитель католической церкви и еще многое, многое другое – пусть, раз отрицание некоторых догматов для них слишком мелкое преступление. Он и так ничего больше собой не представляет.

– Дайте мне любую личину, какая вам нравится! Я все приемлю. Мое подлинное «я» исчезло в этой гробнице, где не зажигают свечей в память о мертвых, но где лживых мертвецов сжигают и распинают во славу и честь господню! А если меня больше не существует, то как же могу я запретить показывать куклу на церковных ярмарках?… Это поможет тебе?

– Оклеветать тебя? – удивился Скалья.

– Чтобы ты не чувствовал себя, как ты говоришь…

– Негодяем? Разумеется, – нахмурившись, подтвердил кардинал, – нам помогло бы, если б им оказался один из нас двоих.

Напрасно он облаял его, сидя на своей цепи. Подлинный Святитель вошел в Замок святого Ангела, и он страждет, сталкиваясь при выходе с негодяем. То, что борьба не кончилась, оставляло надежду узнику.

Желтое утро после ночного дождя бесшумно вползало под каменные своды, сопровождаемое топотом сапог, звоном шпор и перекличкой караульных на стенах. Будничная, обыкновенная суета, полная веры в грядущий день, вытесняла ночные кошмары, и озаренный светом жизни обвиняемый ободрял своего судью.

– Ты сам знаешь, Скалья, что мы оба не негодяи. Выдержи, постарайся, чтоб мы вышли отсюда целыми, насколько это возможно! Ты невиновен.

Утомленный инквизитор, взяв подсвечник, медленно дошел к лестнице. Ему всего было достаточно в эту ночь. Ему хотелось упасть на свою постель под балдахином и утопить во сне все муки и все страдания. Выжить можно было лишь благодаря силе инстинктов, наслаждаясь красотой. В поисках источника возбуждения он поднес к лицу нагретый подсвечник. Потушить жаркие язычки! Кожа начинает пылать от них, а светлей не становится… Потушить! Снова потопить стыд во тьме?… Задув один за другим дрожащие огоньки свечей, он встал у выхода и повернулся к узнику, провожавшему его тяжелым взглядом.

– Ты все чувствуешь. Сестра Фидес теперь мне прислуживает, как прежде прислуживала тебе.

– Блудница! – в душе старика вспыхнули угольки ревности.

– Сущая! Теперь ты видишь, каковы плоды твоего просветительства? Лишь большая подлость и разврат.

– Она предала меня… изуродованная иезуитом-наставником.

– Ты лишил ее опоры. Твоя книга «О церковном государстве» была твоей единственной любовницей. Созданию и печатанию этой книги ты принес в жертву все, в том числе и эту монахиню. Зачем? Зачем ты это затеял?

Так он сразил старого архиепископа. Тот учил белую монахиню любить свободу, а патер Игнаций – шпионству и в результате возникла сущая блудница, как назвал ее последний любовник. Ему было омерзительно видеть ее на гнусной службе, но наедине с собой, во мраке он все время слышал ее слова: а как пережить иначе? Самое скверное заключалось в том, что и он не находил теперь ответа. Инквизитор продолжал стоять у выхода.

– В твоих рассуждениях одно неясно мне: что побудило тебя пожертвовать благоденствием в Англии и примчаться сюда, скажи, виндзорский декан, убежденный противник папы? Восемь лет назад ты бежал, сплитский архиепископ, едва Священная канцелярия начала свое первое расследование. Это очевидное противоречие придает некоторую достоверность показаниям свидетелей, помимо иных привходящих обстоятельств. Объясни! Почему ты вернулся в проклятое папское государство? Можешь ля ты сам себе это объяснить? Подумай как следует, поройся в своей памяти, прежде чем… О, как все это противоречиво, запутанно, па грани безумия…