Однако архиепископ пал духом, едва оказавшись в Сплите. Бесчисленные пристройки к стенам дворца Диоклетиана, безвкусные перегородки, часовенки, ниши – все говорило о некоей искусственно поддерживаемой жизни. Из полуподвальных окон разило тухлой рыбой и слышались звуки непрерывных ссор, из трещин в мостовой несло смрадом клоаки. Вверху, на натянутых между балконами или стенами противоположных домов веревках, точно семейные знамена, развевалось пестрое белье. Во время первой же прогулки по своим владениям примаса охватило чувство полной гибели некогда существовавшего государства. Грабители растащили камни древней императорской усыпальницы; проломы, оставленные в античных стенах, издали казались огромными заплатами. Взор останавливался на строениях чудесной архитектуры, которым, однако, не хватало воздуха, чтобы в полном объеме проявить свою красоту. Остатки древней стены перегораживали тесные изрытые улочки. Варварская провинция, кипел гневом пришелец из итальянского Возрождения, невежество и дикость на каждом шагу!

Мавзолей Диоклетиана, который принявшие христианство переселенцы перестраивали в течение столетий, воздвигнув на нем высокую колокольню, также мало напоминал знакомые базилики. Вытянутый вверх восьмиугольник казался стиснутым, сжатым, загроможденный каменными и деревянными пристройками и хорами. Правда, внушительное впечатление оставляли круглые античные колонны с капителями в форме раскрывшегося чудесного цветка, которые несли на себе свод, но и здесь гармония была нарушена: пытаясь увеличить место для прихожан из простого народа, между этими колоннами водрузили деревянные леса, поддерживавшие две верхние галереи, куда можно было попасть лишь из вынесенной наружу колокольни; эта уродливая перестройка вовсе погубила древнюю архитектуру.

И толпа в кафедральном соборе оказалась столь же грубой, грязной, в заплатах. Капитул и аристократы нарушили душевное равновесие архиепископа шумными похвалами его дяде Антуну, чьей героической смерти под Клисом он был обязан своим избранием на сплитскую кафедру – хотя римская курия давным-давно уже не обращала внимания на эти выборы и даже считала их вызовом по отношению к себе. Прослышавшие о его ученой карьере, дряхлые клисские герои дали понять, что репутация нового пастыря будет прежде всего зависеть от того, насколько он сможет подвигнуть христиан на очередной крестовый поход против турок. Марк Антоний был слишком осмотрителен, чтобы сразу вступить в конфликт с союзниками ускоков, однако его нерешительность усилила сомнения в лагере противников Венеции. От турецких нашествий сильно пострадало и сельское духовенство, буквально вынужденное просить милостыню в разграбленных селах, торговать реликвиями и прорицаниями грядущих ужасов. Недавно открытую семинарию очень скоро распустили, да, впрочем, мало кто из этих постриженных оборванцев чему-либо учился; заброшенные и озлобленные, они тут же пожаловались архиепископу на капитул, которому во всеобщем оскудении удалось тем не менее удержать за собой кое-какие бенефиции. Большинство же священников скитались без крова над головой и убежища, совершая христианские требы на расстоянии ружейного выстрела от турок.

Своей первой проповедью архиепископ поразил пылких сторонников крестового похода и благочестивых верующих. Это была совсем иная проповедь, чем те, что произносили его предшественники и невежественные каноники. В угрюмой полутьме собора капитул и аристократы вдруг уразумели, что они, собственно, и понятия не имели о том, кого им предложил Рим. Миссионер, каким они неизменно представляли его себе, проводящий время в разъездах между столицами, уверенно поднялся на кафедру и, не откладывая дела в долгий ящик, принялся наставлять, как им следует организовать жизнь в собственной общине. И в то время, как набожные аристократы на своих скамьях растерянно переглядывались и пожимали плечами, горожане, заполнившие верхние галереи, пришли в восторг. Мастера со значками цехов или под знаменами братств принимали новоявленного вождя, сулившего возрождение гибнущему краю. Когда-то здесь процветали ремесла, отсюда отправлялись торговые караваны по различным морским и сухопутным путям. Нашествие турок обрубило корни стольного города, сузило некогда существовавшие беспредельные пространства до тонких полосок за горными цепями и оставило эти раздробленные, отчужденные и ограбленные куски произволу венецианцев или австрийцев. В передрягах, перетасовках, переделах и разрушениях угасал и ослепительный блеск императорского дворца. Стены его обвалились, башни потрескались, чудесные арки рухнули, вымощенные плитками дорожки потонули в грязи. И тем не менее, несмотря на гибель древнего королевства, в закоулках и потаенных углах сохранился многовековой опыт, уцелели искусство и ремесла. Пробираясь лабиринтом городских улиц, Доминис то и дело обращал внимание на лавочки и мастерские ювелиров, ваятелей, пекарей, портных, зодчих, резчиков, столяров, башмачников, умением своим не уступавших мастерству заморских искусников. Лучшие из их изделий могли потрафить самому утонченному вкусу. II если первое знакомство с необычным поселением внутри Диоклетиановых стен смутило Марка Антония, то дальнейшее придало мужества.

Уже в начальных своих попытках что-либо сделать архиепископ столкнулся с окаменевшей структурой власти в общине. Капитул, как и совет аристократов, был неприступной твердыней, всем же распоряжался поставленный венецианцами провидур. Противоречия между церковными и исполнительными властями неприкрыто проявлялись в благочестивой католической общине, вынужденной административно подчиняться венецианцам; архиепископу оставалось или смириться, или сразу же кинуться в бой против иезуитов, требовавших начать кампанию против непослушного, невежественного, зараженного богомильством низшего приходского священства.

Иезуит патер Игнаций обвинил могучего попа Дивьяна, будто тот посещает общины монахов-блудодеев в Боснии. Гигант гордо выпрямился: «Я носил крест под Клисом», на что иезуит во всеуслышание возразил: «Священная канцелярия выяснит, кто является подлинным христианином».

Упоминание об инквизиции обеспокоило верующих, собравшихся в перестроенном языческом мавзолее. Консервативные аборигены громогласно порицали нарушителей порядка, насильников и разбойников; однако костер инквизиции всем без исключения казался слишком ужасным зверем, которого не следовало пускать внутрь городских стен. Встревожились и оборванные бродяги, и городские франты. Перед лицом несомненной угрозы они кинулись к своему пастырю, которого только что было отвергли. «Ты слышишь, архиепископ! Кто здесь владыка?» На всю жизнь запомнив костры на площади Цветов, Марк Антоний охотно избежал бы упоминания о Священной канцелярии, однако доверенное ему стадо не отступало. Надеясь успокоить паству, он помимо своей воли высказался слишком неосторожно:

– Без моего одобрения инквизиция никого не привлечет к дознанию.

– Архиепископ, – громогласно возразил патер Игнаций, – Священная канцелярия не подлежит твоей юрисдикции.

– Ты ставишь Священную канцелярию выше самой церкви, патер?

– Святой орден хранит единство и чистоту церкви.

– Хранит помимо ее законных пастырей?

– Tu es archiepiscopus…

– Immediatus superior tuus, – прервал Доминис попытку иезуита перейти на латынь, – tuus metropolitanus. et primas, запомни это! И запомните все здесь!

Короткая дуэль между иезуитом и архиепископом доставила удовольствие присутствующим, на то у каждого из них были свои причины. Капитул и аристократы, обманутые первым выступлением нового прелата, миролюбивого племянника погибшего героя, одобряли его выпад против всемогущего ордена, что должно было по крайней мере хотя бы ослабить оба соперничавших лагеря и укрепить их собственное положение. А венецианскому коменданту любая распря среди местных жителей была как нельзя более на руку. И лишь горожане, часть которых потихоньку даже склонялась к протестантству и без особого, правда, шума поддерживала тех, кто пытался добиться свободы, искренно встали на сторону архиепископа. Однако сам Доминис ничуть не был убежден в той силе, которая звучала в его громовых заявлениях. Едва взойдя на кафедру, он заметил внушающее страх присутствие представителя жуткой организации, слепо подчиненной своему генералу. Орден иезуитов благодаря отлично поставленной службе информации и железной дисциплине своих членов принял в свои руки кормило правления в римской курии; вполне очевидно, что и здесь, в этой провинции, где все перепуталось, разладилось и перемешалось, иезуиты, пользуясь отсутствием твердой руки, выступали целенаправленной всесокрушающей силой. А власть архиепископа ограничивали и венецианский провидур, и комендант местной общины. Согласно учению и догматам Рима, вся власть происходила от бога, и, следовательно, наместник святого Петра стоял выше всех государей, а церковь – выше любой светской власти. Однако в действительности все переплеталось между собой, сталкивалось, переходя порой в собственную противоположность. И все это в полной мере отражалось на жизни маленькой общины. Архиепископа назначал папа, провидура – дож, по орден иезуитов признавал лишь могущество своего генерала; безнадежно затянутый узел светских и религиозных обязанностей и прерогатив! И однако пришелец не испугался сих неприступных твердынь, гордо кинув в лицо их представителю: Tuus metropolitanus et primas…

– Мы запомним, – голоса гулким эхом заполняли звонкую пустоту собора, – ты наш предстоятель. Примас Хорватский!

– Опирайся на пас, пастырей народных, – прогудел поп Дивьян, – и не бойся ни турок, ни иезуитов!

– Да как же мне на вас опираться, – с вызовом возразил ему архиепископ, – когда вы ничего не знаете?

– Ничего не знаем, говоришь? – Великан осмотрел себя и перевел взгляд на одетого в шелк прелата.

– Ровным счетом ничего, разве что драться с турками. От вашего священнодействия не будет семени в борозде. Эх, герои, если б вы на плуг приналегли или каким иным ремеслом овладели!

Приходские священники от удивления разинули рты. Кровь Иисусова, да ведь они же сан приняли! Сан для службы духовной. А этот обратно их толкает, к сохе да· шилу… Пусть они и скитались вдоль турецкой границы, жили в разоренных хижинах, все лучше, чем с мужицким делом возиться. В растерянности внимали они своему предстоятелю, которого только что приветствовали от всего сердца.

– Кто хочет посвятить себя службе духовной, должен отныне под моим присмотром пройти школу.

– Твой предшественник, блаженной памяти Фокони, – вмешался патер Игнаций, – предоставил воспитание клириков нам, обществу Иисуса.

– А вы это воспитание предоставили туркам?

Иезуит обиженно умолк, не зная, что ответить на ехидную шутку. Ведь в самом деле, доверенную им семинарию иезуиты бросили на произвол судьбы, те самые иезуиты, которые в Италии посвящали столько внимания своим учебным заведениям. Правда, в данном случае менее всего была виновата леность или отсутствие усердия со стороны члена ордена – он следовал прямым рекомендациям своего генерала; однако заявлять об этом вслух не подобало.

Два юных клирика, выступавших на торжественной церемонии представления новому епископу в качестве учащихся несуществующей семинарии, выглянули из-за толстой античной колонны:

– Reverendissime! Reverendissimus praelatus…

– Ш-ш, тише, Иван, озорники, тихо! – пытались урезонить их старшие, но упрямый паренек не позволил заткнуть себе рот. Он уже проворно проталкивался вперед, таща за руку другого, чуть поменьше и потоньше. А пробившись сквозь окружавшую архиепископа толпу, оба разом поклонились, и первый из них, видимо это его звали Иваном, повторив полный титул архиепископа, озлобленно произнес:

– Никто нас здесь ничему не учит.

– Никому до нас дела нет, – поддержал приятным звонким тенором другой, с нежным красивым лицом.

– Разве что заставляют воду таскать на свои поля, – угрюмо продолжал первый, рослый статный юноша.

– Что отнюдь не наилучшая подготовка к пастырскому служению, высокопреосвященный…

– А вовсе мужицкое занятие!

Смотрите-ка, бунтовщики! Смутьяны! Стакнулись и решили выступить на глазах у всех.

Возгласы возмущения, среди которых ясно различались ругательства, посыпались на смутьянов, которые, изложив свое дело, низко кланялись архиепископу. А тот не мог удержать улыбки, к вящему удовольствию прихожан, занимавших скрипучие галереи. Молодые бунтари в равной мере вызвали симпатии и вольномыслящего прелата, и горожан, ненавидевших сытых каноников и подневольный труд.

– Бездельники! – с презрением обрушился на семинаристов патер Игнаций. – Чему вас учить?

– Всему, что может помочь народу, – отрубил Иван.

– Философии, – смутился другой, Матей.

Архидьякон собора в вопросах воспитания разделял точку зрения иезуитов. Этих ослов надо учить палками, отнюдь не логикой. А капитул, использовавший силу своих юных питомцев для полива пересохших полей, не колеблясь, воспринял их протест как явное и неслыханное богохульство. В конце концов, чем эти зеленые юнцы могли засвидетельствовать свою преданность церкви? И каноник Петр постарался избавить архиепископа от напрасного труда, который, по всей вероятности, не уродится добрым плодом, поскольку чем ученее считается человек в этих краях, тем он распущеннее, а ученые титулы к тому ж подольют масла в огонь, да помимо всего прочего, в тесном городе для этого не найдется ни подходящего здания, ни учителей.

– Я предоставлю свой дворец семинарии. Я сам буду преподавать логику, математику, философию, физику, теологию этим вашим «ослам»! – пылко ответил архиепископ канонику и всем добронамеренным и мудрым мужам, хорошо знавшим свой край и нравы его обывателей.

Бормоча бессвязные слова благодарности под гневный ропот оскорбленных наставников, Иван вместе со своим товарищем упал к ногам архиепископа. И хотя подобные коленопреклонения неизменно вызывали у Марка Антония внутреннее отвращение, на сей раз сердце его не могло не дрогнуть при звуках мычания, издаваемого этой лишенной собственного названия скотиной, как высокоученые хронисты и провидуры окрестили наследников разбитого Хорватского королевства. От высокомерия, влекущего за собой грабежи и разбой, прежде всего следовало оберегать свое древнее право и человеческую сущность; грамотность становилась надежным щитом в эту эпоху, когда всяческие претензии и привилегии опирались на весьма неясные документы и Священное писание. Логика трактатов иногда оказывалась более губительной, нежели пушечная пальба. Попав в разрушенную столицу, Марк Антоний будет подпирать ее свод колоннами разума. Здесь все должно пойти по-иному, чем в сельской епархии, где он понапрасну тратил время, разъезжая между Веной, Венецией и Ватиканом. Сплит находился на значительно большем расстоянии от этих столиц, но зато он сам, Доминис, стоял ближе к наследию некогда существовавшего государства. Удаленность города от соперничающих между собой великанов и выгодное его положение на Адриатике, собственно, и побуждали к восстановлению прежнего разбитого целого. Если митра предстоятеля Далмации и Хорватии не много значила за стенами собора святого Дуйма и уж вовсе ничего – в Вене, Венеции и Риме, то носителя ее одолевали великие планы. Первым делом, размышлял Доминис, надобно создать здесь современное учебное заведение, которое привлечет учеников со всей Хорватии да, пожалуй, и из более далеких краев. Ведь ему, рожденному на острове Раб, как и многим другим уроженцам захолустных приморско-далматинских провинций, тоже пришлось поступить в Лоретан, где иезуиты воспитали из них фанатиков, которые своим безусловным повиновением должны были еще более успешно исполнять обязанности стражей на предмостье церкви. Именно здесь, на этом мысу, следует воздвигнуть маяк духа, чтобы предотвратить отлив молодежи в чужие и пагубные русла – этим надеялся Доминис завоевать симпатии своей невежественной общины.

– Почему бы мне не делать здесь то же, что я делал зa морем?! Ведь самые одаренные студенты останутся рядом со мной в качестве воспитателей новых поколений. Не пройдет и десятилетия, вы увидите, как в бывшем дворце Диоклетиана возникнет академия!

Подобное заявление повергло в ужас весь капитул во главе с архидьяконом. Академия?! От этого пахло язычеством, это сулило опасности. И хотя местные аббаты посвящали значительно меньше времени занятиям абстрактной схоластикой, нежели сбору бенефиций, тем не менее кое-что им довелось познать из Аристотеля и выдумок неоплатоников; да и само это название показалось им апокрифическим. Каноник Петр полагал, что создание академии слишком обременит епархию, а попа Дивьяна поразило возможное появление стольких мудрецов. К чему они тут, когда старому священнику едва удается себе кость разыскать? Поглощенное погоней за бенефициями священство оказалось единодушным в своем угрюмом ропоте: по его мнению, просветительские выдумки архиепископа абсолютно не нужны народу, и без того склонному к излишним мудрствованиям, ему сперва надобно покрепче вбить в голову уважение к отцам церкви, начиная от папы и кончая последним капелланом в Загорье; и единственным здесь настоящим средством воспитания остается острый кол и пуля, аминь! Однако из общего хора выделялось несколько голосов. Богатый купец Иван Капогроссо, сидевший на верхней галерее, предложил внести свою скромную лепту на академию, и его поддержали прочие купцы и ремесленники. Предприимчивые горожане жаждали мира с могучими соседями и охотнее поместили бы часть своих доходов в предприятия, связанные с воспитанием разума, чем отдавать их на содержание вооруженных наемников.

– Трусы, – кричал им со своего места на скамьях для аристократов дворянин по имени Яков, – трусы! Вы опять станете продавать нас турецкому паше, как при осаде Клиса!..

Эти слова вызвали вихрь возмущения на галерее. Посреди оглушительного шума с передней скамьи поднялся изможденный человек. Вытягивая вверх правую руку, он призывал к спокойствию, в то время как его соседи успокаивали разбушевавшегося Якова.

– Тише… тише… Доктор Альберти хочет говорить.

В этих восклицаниях звучало уважение, которым доктор явно пользовался и на скамьях аристократии, и на галереях для простолюдинов. Подождав, пока установится тишина, доктор заговорил, задыхаясь и заикаясь от волнения.

– Высокопреосвященный! Высокочтимый де Доминис! Ты прибыл сюда из богатого и развращенного мира, где процветают академии, но где одновременно пылают костры. В один прекрасный день обитающие но ту сторону моря пожалеют, что пробудили демонов любопытства, которые ведут в геенну огненную, господи, помилуй нас! Может ли ваша ученость гарантировать, что дьявольские сомнения не проникнут и к нам? Здесь, у самой черты, куда подступили страшные османы, мы уцелели лишь благодаря несокрушимой вере и героическому самопожертвованию. Продолжай утверждать именно это, предстоятель! Такую веру и такое геройство…

Доминис изумленно смотрел па возбужденного оратора, стоявшего перед ним. Доктор словно бы даже перестал заикаться, хотя и трепетал всем телом, точно тростинка на ветру, взгляд его пылал, а сам он на глазах таял от жара своих звонких слов. Блистательный стилист! Это вынужден был признать бывший преподаватель из Вероны. Тщательно отточенные фразы, произнесенные с искренним волнением, покоряли слушателей, и, воспламеняясь от их восторга, доктор с еще большей яростью наскакивал на прославленного гуманиста.

– Мы не такие уж невежды, монсеньор, голодранцы и бродяги… как это кажется вашей высокоучености! Град сей существует издавна, подобно Венеции, и был он некогда могущественнее повелительницы Адриатики, в давние времена принадлежа короне Звонимира. Довольно читают у нас, и многие добрые книги переведены на наш пастуший язык, который обладает своим собственным стилем и грамматикой, а поэтическое слово наше – хотя бы Марка Марулича – слышно было далеко.

– Браво, доктор, отлично, благородный Матия, вечная слава нашему поэту, слава в веках нашим поэтам, браво! – неслось отовсюду.

Архиепископ прикусил губу, поняв, что совершил ошибку. Вместо того чтобы попытаться привлечь паству на свою сторону, он оскорбил людей и тем самым позволил этому ревнителю старины высмеять его академию при всеобщем одобрении.

– Что такое научная академия? Горсть возомнивших о себе отчужденных людей, возможно даже еретиков. Нам требуется нечто совсем иное, мои дорогие сограждане. Нам нужна книга на хорватском языке, книга, понятная всем книга, которая будет укреплять веру народа…

Автора высокоученых латинских трактатов изумила буря восторга, разразившаяся при упоминании о хорватском слово. Да, это было бы самое сильное и, возможно, единственное средство, чтобы растерзанный народ сохранил себя перед нашествиями всевозможных врагов. Признав правоту взволнованного оратора, Доминис сумел, однако, найти более сильный аргумент в пользу своей академии:

– Верно, доктор, такая книга нужна. Но кто ее напишет? И что в ней будет?

– Доктор Матия усердно переводит на наш язык и толкует миссалы, бревиары, молитвенники и прочие церковные книги, – архидьякон очевидно льстил пылкому аристократу.

«Вот оно, – подумал архиепископ, – то самое слово, которое распространяется в народе и среди дворянства. Контрнаступление иезуитов на реформацию!» Появление протестантских книжек в первых хорватских типографиях встревожило общество Иисуса в Риме. Именно оттуда присылали иезуитскую догматику «на словинском языке».

Доктор Альберта заметил презрительную мину на лице прелата и смущенно добавил:

– Я и сам пишу… собственную мистерию. Церковные обряды исполняются у нас, к сожалению, бездушно, в силу давней привычки. Я попытался, господь вдохновил меня, обновить в изначальном священном пламени жертву мессии. Благочестивые юноши и девицы представят «Страсти Господня», опираясь на текст моей смерности и вдохновляясь величием подвига Спасителя…

Эти слова вызвали аплодисменты как на скамьях для аристократов, так и на галерее горожан. Однако ревнивые каноники, но собиравшиеся ни с кем делить славу, не придавали особой важности сему предприятию, а у архидьякона даже вырвалось, что подобными игрушками не приличествует заниматься столь глубокомысленному церковному автору, на что доктор попытался апеллировать к уже завоеванной им аудитории:

– В пору нынешней утомленности церкви и утвердившегося повсеместно под наплывом западных веяний корыстолюбия укрепим сперва душу. Укрепим ее, сограждане, той верой, благодаря которой христианское знамя вознеслось на твердыню турецких насильников. Выступим Против турецких завоевателей!.. Это наш завет тебе, высокопреосвященный!

Высказав свое предостережение, доктор Альберти сел. Возгласы одобрения, которыми сопровождались его слова, звучали на этот раз не столь громко, так как все опасались венецианского провидура, единственного, как считалось, хранителя мира на турецких границах. К тому же обитателям верхних галерей не было никакого дела до крестового похода. В упорном их молчании раздался лишь угрюмый возглас купца Каногроссо: «Уж лучше академия», на что дворянин Яков снова разразился бранью. Даже не примкнув ни к одной из партий в расколотом городе, Доминис со своими идеалами тем не менее оказался на стороне горожан против клира и аристократов.

– Откуда ты, Маркантун, добудешь столько денег для училища? – фамильярно спросил каноник Петр. – Община разорена, а ведь, помимо тебя, нам надо еще одного епископа содержать!

– Еще одного епископа? – разинул рот бородатый поп Дивьян.

– Ты не сказал им об этом? – в голосе каноника звучало неприкрытое ехидство.

Члены капитула разом смолкли, низшее духовенство зашевелилось, и воцарилась многозначительная тишина, в которой ясно ощущалась тревога. Народ, заполнявший деревянные галереи, плохо различал выражение лиц архиепископа и священников, находившихся на каменном дне собора, с трудом улавливал оттенки их диалога, одпако страстность и напряженность поединка захватила всех. В эту минуту всеобщего безмолвия, таившего в себе ужасную угрозу, собор походил на разверстую пасть, из которой вот-вот готов был вырваться долго сдерживаемый рев. На плечи каждого из присутствующих словно навалилась вдруг тяжесть, не успевшая найти себе выражения в словах. Статуи святых из глубины своих ниш с изумлением взирали на происходящее. Одетые в белое монахини и готовые идти под венец невесты своей бледностью как бы подчеркивали тягостную атмосферу.

Архиепископ окаменел, словно уподобившись вырезанным из камня великомученикам, не находя в себе сил нарушить молчание. Ни на секунду не забывал он о гнусном условии, поставленном папой Климентом VIII, бросившим ему кость в виде сплитской епархии, но Доминису и в голову не могло прийти, что так будет проходить его первая встреча с прихожанами. А ведь разговор неминуемо долг жен был возникнуть, независимо от того, кто задал бы ему вопрос: каноник Петр или кто другой, менее враждебный. Оглушенный торжественным эхом папской грамоты, архиепископ Сплитский, примас Далмации и Хорватии упустил из виду куда менее почетное дополнение к ней, которым обусловливалось его назначение сюда, выраженное в словах: «cum reservatione annuae pensionis 500 ducatorum mor netae venetae pro personis nominandis». Напрасно метался он потом по Ватикану, надеясь избавиться от этого дьявольского хвоста, торчавшего из-под архиепископской мантии. Государственный секретарь Альдобрандини был неумолим, когда ему удавалось хоть что-нибудь выжать из любой епархии. Легче было получить полное отпущение грехов, нежели освободиться от денежных выплат. С помощью доброжелательно настроенного по отношению к нему почтенного кардинала Баррони Доминису удалось превратить скудо в дукаты, однако сумма тем не менее оставалась значительной, и, хотя в Риме он с этим почти примирился, здесь на глазах у паствы все ожило с прежней силой. Миг, когда обнаружился торчавший хвост, миг, который он так старался отодвинуть, наступил внезапно, в разгар тщательно отработанного приветственного церемониала.

Громкое недовольство обнищавших священников тучей обволокло архиепископа и капитул. Всегда эти важные господа что-нибудь скрывали от них, простых попов. Дворянские особняки были им недоступны, капитул их не слушал, а теперь из таинственной мглы вдруг появился другой епископ, помимо этого, стоящего здесь и украшенного всеми святительскими инсигниями, как на древних изображениях. Они хотели знать все, оскорбленная мужицкая гордость не выносила тайн, за которые потом по обыкновению им приходилось расплачиваться из собственного кармана. Дивьян протолкался к всеведущему канонику и схватил его за горло – выплевывай, коли уж начал. Какого там еще епископа придется содержать?

– Говорят, – задыхался припертый к стенке лицемер, – будто наш славный Марк Антоний назначен сплитским архиепископом при одном условии…

– Ну… – выжимал гигант из пузатого пребендария.

– При условии, что из своего архиепископского содержания он будет выплачивать ежегодно пятьсот скудо некоему Андреуччи, конфиденту государственного секретаря Альдобрандини!..

– Пятьсот скудо из доходов нашей общины?!

– И к тому же, толкуют посвященные, еще пятьдесят скудо некоему дворянину при некоем кардинале, – закончил каноник Петр дрожащим голосом.

Дивьян отпустил обмершего толстяка и повернулся к архиепископу, который продолжал оцепенело молчать. Возмущенные голоса, усиленные акустикой собора, грохотали вокруг. Для измученной голытьбы то были баснословные деньги, да и каноников потрясла сумма – каждому из них удавалось выцедить лишь по нескольку скудо в год, и это воспринималось как чудо – трудно было из этой опустошенной, бесплодной земли выжать еще какие-то деньги. Искушенные в нищенстве, с крестом и Библией в руках исходившие пешком свои жалкие приходы, они чувствовали себя жестоко обманутыми. Подлинный грабеж! Сущие разбойники! Почему их края должны кормить столько папских прихлебателей?! Еле-еле, с несказанными муками удается собрать десятину для первосвященника, а тут на тебе – еще! Община изнемогает от налогов податей, штрафов, различных поборов, а теперь курия ставит новые условия. Прислали одного епископа, чтоб тот вымогал деньги для другого, третьего и так без конца и края.

– Говори! Ты здесь поставлен или над нами еще кто-нибудь есть? – Священник поклонился прелату, но тон его и взгляд были вызывающими.

Кровь бросилась в лицо Доминису, однако он сумел справиться с волной закипевшего гнева. Ничего не поде лаешь, приходилось выбираться из постыдного положения, в какое он попал благодаря папе. Взимая с него дань за полученную кафедру, курия ограбила его и оскорбила низведя до положения простого исполнителя своей воли в осужденной на погибель общине. Тем самым святые отцы убивали двух зайцев – набивали золотом свои подвалы и приобретали послушных наместников, которые, едва появившись, вступали в конфликт с обираемой райей. Ненависть охватила душу прелата, ненависть к гнусному, алчному, наглому Риму, который прислал его сюда. Выбора нет: или на его голову падет вечный позор, подобно всем римским клевретам, или… Это второе разверзлось перед ним как пропасть, дна которой он не видел. Но ведь он хотел избежать немилости папы, хотел честно смотреть людям в глаза, этим несчастным, непокорным и гордым людям.

– Вы избрали меня своим архиепископом, согласно древнему обычаю… – нерешительно начал он. Папа не признает этот обычай, и потому гримаса на лице иезуита была чрезвычайно красноречивой. Но будь что будет! Без их помощи он вовсе окажется в одиночестве на опасной крутизне, и, отвечая безмолвствующему на сей раз патеру Игнацию, он продолжал, пронзаемый сотнями глаз: – И папа прислал мне мантию. Следовательно, я ваш предстоятель, единственный и безусловный.

– А эта оговорка? – Дивьян требовал прямого ответа.

И тут на помощь попавшему в ловушку папскому наместнику вдруг пришел патер Игнаций. Он был суров и краток. Священство, все, без исключения, обязано абсолютным послушанием наместнику престола святого Петра, сидящему в Риме. Слово папы, каким оно было до сих пор, свято и неопровержимо, ибо внушено вдохновением свыше. Всякий, кто возражает ему даже в мыслях своих, совершает грех против церковных канонов и подлежит су Священной канцелярии. Слова иезуита, точно карающий меч, обрушились на недовольных, и символом покорности и повиновения стали безмолвные статуи великомучеников; в наступившей тишине только громко скрипели деревянные балки галереи, наводя на мысль о воздвигаемом эшафоте. Пылкий апологет крестового похода оробело затих, и только бородатый поп дерзко проявлял непослушание:

– Будешь выбивать из нас деньги для курии?

– Не буду!

Сокрушаемый сомнениями папский вассал принял решение. Если он из-за пятисот дукатов утратит сейчас доверие епархии, то кто еще сможет усидеть на этом разоренном перекрестке морских и сухопутных путей? Гордо выпрямившись, озаренный последними лучами зимнего солнца, вдруг прорвавшегося в окна, собрав остатки величия он в свою очередь бросил вызов куда более могущественному властелину:

– Здесь я предстоятель. И я не приемлю никаких условий ценой своей чести!

– Верно, Маркантун, так и надо! – раздалось в ответ несколько изумленных радостных возгласов.

И сдерживаемый восторг мгновенно выплеснулся из толпы наружу, к вратам собора святого Дуйма, становясь все более громким и грозным. Столько было в этом городе иноземных пришельцев, навязанных чужой волей, и вот наконец появился он, свой, здешний человек! Истинный пастырь! Примас всей Далмации и Хорватии! Люди вокруг исступленно вопили, а воспрянувший духом, окруженный облаками ладана архиепископ словно воочию видел перед собой неведомые смердящие фигуры, которые выползали из-под сводов собора и заводили свой безумный танец, яростные и ненасытные порождения преисподней!