«Сеятели чумы». «Чисто биологическое убийство» Петра II? Биологические диверсии конца добактериологической эпохи.

Наблюдения за заболеваемостью в период «черной смерти» позволили многим ученым прийти к мысли о возможности «прилипчивого заражения». Попытки вызвать эпидемии («поветрие») посредством «дурного запаха» еще имеют место, но с XV в. для достижения этой цели уже активно используется «контагий». По данным A. G. Robertson и Г. D. Robertson (1995), Цезальпино сообщил о неудачной попытке вызвать мор среди французских войск, имевшей место во время Неаполитанской кампании 1435 г. Тогда испанские солдаты раздали французам вино, в которое была подмешана кровь людей, больных проказой. Польский воевода Сименович предложил в 1540 г. заполнять полые ядра слюной бешеных собак и другими веществами, «способными отравить атмосферу и вызвать эпидемии». Однако внимание властей теперь перехватывают «сеятели чумы».

«Сеятеличумы». Э. Литтре (1875) считал, что «посев чумы», наравне с колдовством, принадлежит к разряду мнимых преступлений, значение которых невозможно строго определить. Под влиянием настроенного известным образом воображения, страх заразы или зла, проистекающего из сношения со злыми духами, мог разрастаться до бесконечности, равно и требование более и более жестоких кар для преступников. Однако и он задавался страшными вопросами. Если нельзя сеять чуму, существовали ли сеятели ее, подобно тому, как были колдуны, хотя и не было колдовства? Правда ли, что были злоумышленники, делавшие мнимые, конечно, но тем не менее фактические попытки для распространения заразы? Не было ли среди «сеятелей чумы» больных, обреченных на смерть и мстящих таким образом здоровым людям?

Теоретическая простота контагионистического учения на практике обернулась террором. Э. Литтре привел выдержку из «Истории Женевы» Бонниварда. Вот что тот писал о событиях, которые наблюдал лично.

«В этом году (1530) чума свирепствовала в Женеве и, людям, по-видимому, недостаточно было наказания, посланного Господом за их грехи; злоба человеческая, не удовлетворяясь страданиями, ниспосланными свыше на человеческий род, старалась еще усугубить их; и факт этот показался мне столь достойным сохранения в памяти, что я решился занести его в эту летопись.

Необходимо упомянуть, что в Женеве существовала и еще существует больница для зачумленных во время эпидемии; в этом госпитале есть надзиратель, который вместе с тем и хирург, чтобы перевязывать больных; духовное лицо, чтобы исповедовать и утешать больных; и прислужники, получающие хорошее вознаграждение за опасность, которой они подвергаются, в том числе и женщины для ухода за больными и для содержания помещений в чистоте. Этих женщин называют сиделками (sureresses), но не потому чтобы они оказывали помощь из милосердия, напротив того, они получают хорошее содержание и еще пользуются незаконными барышами, которыми делятся с надзирателем и священником.

Однако, по милости божьей, чума стала ослабевать, что пришлось не по сердцу этим лицам, ибо люди, извлекающие пользу из зла, не могут желать добра и всегда предпочтут поддержать первое. Тут они вспомнили об одном юноше из хорошей фамилии, который занимался всякого рода плутнями. Он даже хвастался ими и гордился прозвищем злого, если его в то же время считали умным; но он еще не совершил такого поступка, за который подвергался бы телесному наказанию. Имя его было Михаил Каддо. Наконец, он до того довел себя своим плутовством, что очутился без пристанища, и никто из родных и знакомых не хотел пускать его к себе в дом; тогда ему пришлось прибегнуть к отчаянной штуке, чтобы выпутаться из затруднения, он притворился заболевшим чумой, чтобы найти себе убежище и пропитание. Его немедленно отправили в больницу, с приказанием иметь за ним хороший уход, что и было исполнено, и его лечили даже больше вином, чем микстурами. Тут он сообразил, что эта жизнь дарового угощения не может продлиться более сорока дней, по истечении которых его спровадят из больницы, и он придумал средство, продлить ее. С этою целью он сталь убеждать надзирателя де Фосижи, поддерживать чуму, которая, вредя другим, была им столь выгодна.

Во-первых, они решили отравлять, или иным образом ускорять смерть привозимых в госпиталь пациентов, в случае если бы они выказывали расположение к выздоровлению.

Потом они стали вырезать нарывы с тел покойников, превращали их в порошок и, смешав его с другими составами, давали принимать больным под видом лекарства. Этого мало, они посыпали таким порошком вышитые носовые платки, красивые подвязки и тому подобные вещи, а Михаил Каддо разносил и разбрасывал их ночью по городу, выбирая преимущественно дома, где предвиделась богатая нажива, и даже натирал порошком замки дверей. Утром, когда слуга или служанка выходили из дома, им бросались в глаза эти красивые платки и подвязки; они радовались своей находке, а вечером запирали на замок натертые двери дома или лавки и нередко прикасались к своим господам. Так попадали они в сети, болезнь их приносила выгоды Каддо, надзирателям, священникам, фельдшерам и сиделкам.

Это оставалось скрытым некоторое время, но дьявол более радеет об увеличении числа грехов, нежели о сокрытии их. Когда Каддо достаточно поработал ночью, то он не утерпел, чтобы не продолжать свое дело днем, и однажды, в постный день следующего года, кинул сверток с порошком посреди Констанцкой улицы, воображая, что никто его не заметит.

Однако нашелся человек, который это увидел, и, не помышляя, что тут может быть опасность, а предполагая скорее шутку, сказал: «Этот кот, Михаил Каддо, что-то бросил сюда, чтобы подтрунить над народом», и хотел поднять сверток. Но другой более рассудительный человек сказал: «Не годится в нынешнее время дотрагиваться до неизвестной вещи, подними ее чем-нибудь, но не руками, и посмотрим, что это такое. Они достали щепки и с их помощью подняли и открыли сверток, из которого немедля распространилась страшная вонь. Все были в изумлении и не могли постичь, в чем дело, за исключением одной бедной женщины, которая не задолго перед тем выписалась из больницы, и она сказала: «Наверно, господа, это сделано из чумного нарыва». И все крайне изумились, и пошли известить о том синдиков, которыми в то время были Иоганн Базлард, Иоганн Ами, Боте мер, Перрин Вильмет и Иоганн Лерье; и они созвали совет, обсудить дело и дали приказание немедленно схватить Михаила Каддо. Сольтье, полицейский агент, поймал его в ту самую минуту, когда он думал укрыться в доме Рива.

Он был схвачен и заключен в тюрьму, где синдики (греч. syndikos или synegoros — в то время должностное лицо, ведущее судебные дела какого-нибудь учреждения) вместе с другими делегатами совета, учинили ему допрос и требовали его сознания. И на первых порах, он представлял из себя шута, говоря синдикам, что следует приготовиться к исповеди (здесь игра слов, Confesserun crime сознаться в преступлении и исповедываться): «Подождите до Пасхи, и я все расскажу вам». Синдики отвечали ему: «Вы должны, прежде всего, сознаться нам». Видя, что он виляет, поднесли к нему веревку. Тогда он стал объяснять, что в брошенном свертке была материя из раны, бывшей у него на ноге. Когда же у него спросили, с какою целью он это сделал, то он ответил: «Над моею раною насмехались, и я хотел наказать насмешников». Синдики, не удовлетворись этим ответом, подвергли его пытке, и тогда у него развязался язык; он обличил надзирателя, сиделок и фельдшеров и открыл, с помощью какого предохранительного средства они могли прикасаться к чуме, не подвергая себя опасности; об этом средстве уже было опубликовано, так что не стоит упоминать о нем здесь.

Немедленно правительство распорядилось арестовать его сообщников, которым делали допросы, очные ставки и которых подвергали пытке. Они все говорили на один лад, за исключением одного прислужника, по имени Лентиль, которому удалось спастись; ему, впрочем, не придавали особого значения и не давали себе труда отыскивать его. Заключенные в тюрьме дожили до Пасхи, по прошествии которой их казнили, но не всех за раз и в один день. Их возили на телеге по всему городу, привязанных к столбу и обнаженных до пояса. И палач держал на телеге готовый огонь, в котором он калил свои щипцы, и когда они накалялись, то на каждом перекрестке вырывал у них кусок мяса. После того их привезли на площадь Моляр, где им отрубили головы на эшафоте; тела же их четвертовали, и части эти разнесли так, чтобы выставить в различных местах, за исключением сына надзирателя, которому, во внимание к его молодости, только отрубили голову. Он признался, что умеет составлять микстуру отца, и его лишили жизни не ради мести, но чтобы помешать распространению зла» (Les Chroniques de Geneve, т. II, с. 395–401).

Случай, приведенный Литтре, отличается от попыток распространения чумы, приписываемых евреям и прокаженным во время пандемии чумы «черной смерти». Два века контагионистических представлений о распространении чумы не прошли даром. Заговорщики в Женеве действуют теперь более осмысленно. Они подбрасывают людям не колдовские ладанки с головами ящериц и лапками жаб, а вещи, пропитанные гноем, извлеченным из чумных бубонов, т. е. они пытаются привести их к контакту с «чумным контагием».

Чума воспринималась современниками как террор «сеятелей чумы». Власти их целенаправленно ловили и уничтожали. В 1536 г. в Италии ни у кого не было сомнения в том, что чуму возобновили сорок ведьм, наносившие специальные мази на дверные ручки и косяки, от чего люди вымирали целыми семьями (Киттеридж Дж. Л., 2005). Подобные процессы повторились в Женеве в 1545 г. уже с участием колдунов. Один человек под пыткой признался, что намазал ступню повешенного волшебной мазью, после чего натер ею запоры дверей, в результате по городу распространилась чума. Кальвинисты стали искать заговор и, разумеется, нашли и заговор и заговорщиков. В ход пошли суровые наказания: у осужденных мужчин щипцами срывали с костей плоть, осужденным женщинам отрубали перед сожжением правую руку. С особым пристрастием пытали и допрашивали бедняков «дурной репутации», дабы выяснить, не содействовали они распространению чумы. Тех «негодяев», которые отказывались признать свою вину, приковывали к стене и оставляли умирать. Не менее 43 человек тогда были обвинены в распространении заразы и 39 из них казнены. В марте 1545 г. женевский палач Jean Grranjat принужден был казнить свою мать, обвиненную в распространении чумы. Скромный муниципальный служащий все сделал так, как это требовал от него закон: сначала он отрубил ей правую руку, а потом сжег заживо. Однако вспышки чумы повторялись, что свидетельствовало о плохой работе инквизиции. Жан Кальвин (1531–1564) сетовал по этому поводу: «Тем не менее, конспираторы не прекращают покрывать дверные замки своей мазью. Смотрите же, какие опасности нас окружают» (цит. по Киттериджу Дж. Л., 2005).

В 1567–1568 гг. вЖеневе казнили еще 13 «разносчиков чумы», в 1571 г. — 36. Втом же году городской врач Жан-Антуан Саразен издал трактат о чуме, в котором он подтверждал, что эпидемия являлась делом рук «разносчиков чумы». В Шамбери (город во французском департаменте Савойя) в 1572 г. патрули получили приказ стрелять в разносчиков заразы. В Фосиньи в 1571 г. по этому обвинению 5 женщин были сожжены, 6 отлучены от церкви, а 25 преданы суду (Делюмо Ж., 1994).

В 1580 г. на юге Франции, в Эксе (Прованс), был «разоблачен» очередной «еврейский заговор». Власти «выяснили», что причиной эпидемии чумы стал яд, которым евреи натирали дверные молотки. Этот яд был получен очень сложным способом, поэтому он оказался таким эффективным. Оказывается, летом того же года, в один из самых знойных дней, евреи заманили в свое жилище англичанина, имевшего рыжие волосы, привязали его к кресту, вставили ему в рот деревянную распорку, чтобы тот не имел возможности его закрыть, и натравили на него несколько гадюк, которые жалили его в голую спину. Несчастный англичанин скоро скончался, и злоумышленники собрали слюну, вытекавшую у него изо рта, и приготовили из нее болезнетворную мазь (Трахтенберг Дж., 1998).

Милан пережил страшное испытание «злонамеренно вызванной» чумой в 1630 г. Люди были уверены, что на стены и двери общественных зданий и частных домов было нанесено ядовитое вещество. В городе упорно поддерживались слухи, что этот яд изготовлен из змей и жаб, слюны и гноя больных чумой. Конечно, такую отраву могли приготовить только по внушению дьявола те, кто вступил с ним в сговор. Но бдительные граждане все же обнаруживали «союзников дьявола». Пожилой мужчина молился на коленях в церкви. Захотев сесть, он вытер скамью подолом плаща. Увидев это, женщины завопили, что он нанес на скамью отраву. Собралась толпа, мужчину избили, потащили в тюрьму и подвергли пытке. Достоверна трагическая кончина миланского комиссара здравоохранения Пьяцца и цирюльника Мора, обвиненных в нанесении на стены и двери домов города подозрительного желтого жирного вещества, вызывающего чуму. В Милане в 1630 г. была установлена монументальная колонна с надписью на латинском языке: «Здесь, на этом месте некогда стояла лавка цирюльника Джанджакомо Мора, вступившего в сговор с комиссаром здравоохранения Гу-льямо Пьяцца и другими во время страшной чумы и посредством смертоносной мази, которую они повсюду наносили, истребили множество народу. Посему они были объявлены Сенатом врагами родины. Их пытали каленым железом, переломали кости и отрубили правые руки. Затем четвертовали, а через шесть часов умертвили и сожгли. Чтобы не осталось никакого следа от этих преступников, их имущество было продано с торгов, а прах брошен в реку. И чтобы люди помнили об этом событии, Сенат повелел снести дом, в котором замышлялось преступление, и на его месте воздвигнуть колонну «Позора». «Сторонись, сторонись, честный гражданин, из страха вступить на эту опозоренную землю. Август 1630 г.». Колонна простояла до 1778 г., напоминая, что люди, замышляющие против родины, заслуживают самого сурового наказания (Делюмо Ж., 1994).

Каноник, записавший историю чумы 1630 г. в Бусто-Арсицио (Ломбардия), рассказывал следующее: «Сначала французы одержали победу в Мантуе, но императорские войска их остановили. Тогда враги (автор рукописи был сторонником дома Габсбургов) замыслили погубить жителей зараженным околдованным хлебом». Сначала автор не верил в подобное злодейство, но это было настолько очевидно, «потому что во многих местах находили этот хлеб, и сам я стал очевидцем этого» (Делюмо Ж., 1994).

В одном из своих трактатов основатель немецкого протестантизма Мартин Лютер (1483–1546) писал о еще одном явлении, которое, по его мнению, имеет место во время эпидемий чумы: «Существуют еще худшие преступники. Некоторые люди, чувствуя, что заболевают, ничего об этом не говорят и общаются со своими собратьями в надежде передать им пожирающую их заразу. Проникшись этой мыслью, они бродят по улицам, входят в дома, даже пытаются поцеловать прислугу или детей, надеясь таким способом спастись. Хочется верить, что эти люди действовали по наущению дьявола, что только его следует обвинять. Однако я слышал, что зависть и отчаяние толкает этих горемык на подобное преступление, потому что они не хотят болеть одни. Право, не знаю, верно ли это? Но если это действительно так, то, кто же мы, немцы, люди или демоны?» (цит. по Делюмо Ж., 1994).

По утверждению Д. Дефо (1722), среди врачей, наблюдавших Великую лондонскую чуму 1665 г., шли споры о причинах появления людей, старавшихся передать свою болезнь другим. Некоторые из них утверждали, что причина такого поведения людей кроется в самой сущности болезни. Каждый больной одержим злобой и ненавистью к другим людям. Вредоносность болезни проявляется не только в физических признаках, но и искажает саму натуру человека, подобно ворожбе или дурному глазу, или подобно тому, как ведет себя взбесившаяся собака, которая до болезни была добрейшим животным, а теперь кидается и кусает любого, кто попадается ей на пути, включая тех, к кому раньше была очень привязана. Другие врачи относили это явление на счет испорченности человеческой природы.

Доктор Ходжес, оставивший детальное описание Великой лондонской чумы, настоятельно рекомендовал исключить любую возможность намеренного заражения чумой здоровых горожан больными: «При чумной заразе, что может быть более безотлагательным, чем отделить здоровых от больных? И особенно при заболевании, которое проникает не только в тело, но и отравляет дыхание; ведь в таком случае дыхание больного губит здоровых людей, и даже на пороге смерти заболевшие норовят передать другим тот яд, что сразил их самих. Этим бредовым стремлением и объясняются всяческие проделки с подсовыванием здоровым заразы из болячек зачумленных; не говоря уже о той женщине, которая заключила в объятья своего несчастного мужа и заставила его окончить жизнь вместе с ней» (цит. по Атаровой К. Н., 1997).

«Чисто биологическое убийство» Петра II? Убийство под видом естественной смерти всегда было козырной картой в политических интригах. «Горе»-убийц в таких случаях «безмерно», и они не навлекают на себя немедленной мести и преследования со стороны других политических групп. Фаворит Петра I и Екатерины I, светлейший князь А. Д. Меншиков (1673–1729), понимал, как много в его жизни и жизни членов его семьи зависит от царствования преемника Петра Великого — Петра II (сын царевича Алексея и принцессы Софьи-Шарлотты Бланкенбургской — единственный легитимный русский царь после Петра I в XVIII в.).

Меншиков усиленно хлопотал о передаче престола царевичу и о его браке со своей дочерью, надеясь таким образом сохранить влияние при дворе. Среди прочих своих действий он принимал меры по ограждению юного государя от «моровых напастей». В январе 1727 г. Меншиковым было подготовлено распоряжение, чтобы никого на Васильевский остров (тогдашнюю резиденцию императора) из тех домов, где свирепствует оспа, не пропускали. Пытаясь примириться со старыми родами, он приблизил к Петру II князей Долгоруких, те воспользовались ситуацией и восстановили императора против Меншикова. Вскоре тот был арестован и с женой, сыном и дочерьми сослан в Восточную Сибирь, в поселок Березов, где иумер 12 ноября 1729 г. Сам Петр II перебрался в Лефортовскую слободу в Москве. Здесь он попал в брачную западню, поставленную на него князем Алексеем Григорьевичем Долгоруким. Дальше происходит следующее. По сведениям историка медицины В. М. Рихтера (1767–1822), князь Сергей Петрович Долгорукий (1697–1761), не обращая внимания на то, что дети его болели оспой, продолжал упорно являться ко двору в Лефортовский дворец, что было запрещено всем, кто находится в подобных обстоятельствах. Так и осталось неизвестным, заразился ли юный император оспой от Долгорукого или из другого источника, но эта болезнь оказалась для него роковой. В «Манифесте от Верховного Тайного Совета» от 4 февраля 1730 г. говорится: «Понеже по Воле Всемогущего Бога, Всепре-светлейший Державный Великий Государь, Петр Второй Император и Самодержец Всероссийский, болезнуя оспою Генваря от 7 дня, от врямянного в вечное блаженство того же Генваря 18 числа, в первом часу по полуночи отыде».

Историки игнорируют свидетельство В. М. Рихтера. Мотивация действий князя Сергея Петровича не очень понятна в свете распространенных интерпретаций этих событий. Однако роль других князей Долгоруких в этих событиях также была длительное время неизвестной. Князья Сергей и Иван Григорьевичи и Василий Лукич Долгорукие сочинили подложное духовное завещание Петра II, но были случайно разоблачены только в 1738 г. Иваном Алексеевичем Долгоруким (сын Алексея Григорьевича; 1708–1739) во время пыток, осуществлявшихся по отношению к нему при дознании по другому делу. Видимо, участникам заговора, в котором участвовал Сергей Петрович, удалось сохранить его в тайне. О нем самом, по историческим источникам, удается собрать очень немногое. Сергей Петрович принадлежал к иной ветви Долгоруких, чем Алексей Григорьевич, и был женат на княгине Ирине Петровне Голицыной (1700–1751). Ее родственник, Дмитрий Михайлович Голицын (1667–1737), сыграл основную роль в приглашении герцогини курляндской Анны на российский престол на «ограничительных условиях». Сергей Петрович сделал успешную карьеру при императрице Анне Иоанновне и умер своей смертью в своей постели. А вот Дмитрий Михайлович умер в Петропавловской крепости, куда его заключили по надуманному предлогу, «лишив всех имений». В России же после смерти Петра II династия Романовых по мужской линии оборвалась, и, по сути, произошел государственный переворот, приведший к власти Брауншвейгскую династию в лице Эрнест-Иоанна Бирона (1690–1772). Так, изящным и, возможно, «чисто биологическим убийством» закончилась эпоха Петра Великого.

Биологические диверсии конца добактериологической эпохи. Твердая уверенность в прилипчивости контагия привела к тому, что, с целью заражения людей, злоумышленники активно стали использовать одежду больных опасными инфекционными болезнями либо людей, бывших с ним в контакте. Образовавшаяся в XVII в. неиммунная к натуральной оспе прослойка среди населения способствовала результативности таких преступлений, проводимых посредством вещей, находившихся в пользовании оспенных больных. В июне 1763 г. сэр Джефри Амкерой послал полковнику Генри Буквиту, командующему войсками в Пенсильвании, письменное предложение об «изобретении способа распространения оспы среди недружественных индейских племен», угрожавших Форту Питту. В своем ответе от первого июля Буквит сообщил, что он предпринял попытку заразить одеяла, которые могли попасть в руки индейцев. Из этого ответа можно понять, что Буквит уже знал о том, что произошло. Капитан Симеон уведомил Буквита о вспышке натуральной оспы в Форте Питте в начале июня. Далее он записал в своем дневнике от 24 июня, что два одеяла и платок из госпиталя оспенных больных были подброшены индейцам. На следующую весну оспа широко распространилась среди индейцев, и были случаи смерти в племенах минго, делавер и шони.

Однако распространить другие опасные инфекции с помощью одежды больных не удавалось по непонятным для современников причинам. Селон А. Пруст сообщил, что тунисские племена, захватившие равнинную часть Туниса, были поражены в 1785 г. чумой. Они сделали несколько безнадежных попыток заразить этой болезнью христиан в Ла Калле, забрасывая туда через стену одежду умерших от чумы. В 1863 г. в Вашингтоне контрразведкой северян был задержан доктор Блекберн (Euke Blackburn), врач конфедератов и в будущем губернатор штата Кентукки. Он попытался вызвать вспышки натуральной оспы и желтой лихорадки в войсках северян, продавая военнослужащим одежду людей, больных этими болезнями. Был доказан, по крайней мере, один случай гибели офицера северян от натуральной оспы, носившего одежду, купленную у Блекберна. Вызвать же таким способом вспышку желтой лихорадки доктору не удалось.

Начавшаяся во второй половине XIX в. массовая вакцинация и ревакцинация войск и населения против натуральной оспы, обесценила этот способ биодиверсий окончательно. В 1870 г. во время осады Парижа пруссаками французский врач предложил командованию оставить зараженную оспой одежду в месте, оставляемым французской армией, чтобы пришедшие туда прусские войска могли заразиться. Тогда это предложение не имело действия (Mollaret Н., 1995). Однако через год оспа уже без всякого усилия со стороны человека, распространилась по Европе, России и североамериканскому континенту, не делая различий между городами, население которых было дважды вакцинировано, и теми, где вакцинация не проводилась, придерживаясь каких-то своих, неизвестных нам правил (Бразоль Л. Е., 1875).

Тем не менее угроза искусственного распространения эпидемий осознавалась европейцами. По инициативе русского царя Александра II (1855–1881) ими даже подписывались различные соглашения, ограничивающие применения ядов и заразного материала в будущих войнах. Среди них Петербургская декларация (1868), запретившая употребление в европейских армиях разрывных пуль, Брюссельская декларация о законах и обычаях сухопутной войны (1874) и так называемые Оксфордские решения (1880). Они включают среди других пунктов «отказ от применения в качестве оружия войны некоторых методов (подразумеваются яды), которые бесполезно увеличивают страдания людей или неизбежно вызывают их смерть, равно как и тех, которые могут распространяться на гражданские элементы».

* * *

Попытки биологических диверсий, предпринимавшиеся в добактериологический период, как правило, оказывались неудачными, за исключением тех редких случаев, когда в высоковосприимчивых популяциях людей распространялась одежда больных натуральной оспой. Тем не менее массовое поражение людей искусственно вызванными эпидемиями считалось возможным как среди контагионистов, так и миазматиков из-за большого количества мистификаций, неправильного понимания механизмов происходящих на их глазах эпидемических катастроф и веры в сверхъестественные явления.