6
Свежий ветер дул в сторону Фьедерхольмарна.Старая деревянная шаланда шла с попутным ветром от Стрёммен,развернув паруса. Какая-то моторка с лихими «полосками скорости» по алюминиевому корпусу с душераздирающей монотонностью шлепала по волнам, направляясь к Шлюзу.
Я сидел на самом конце Епископского мыса, в точности как она приказала. Даже фотоаппарата у меня с собой не было, так уж было решено. Кроме того, я замерз так, что зубы выбивали дробь — уж это-то ее наверняка порадует.
Я смотрел поверх воды на другой берег, стараясь выглядеть спокойным — на случай, если кто-то разглядывает меня в бинокль.
Берег напротив рассказывал об эпохе кирпичных заводов. Главная достопримечательность Кварнхольмена выстроена так, что похожа на квадратный штабель серо-коричневого кирпича — чтобы уже при въезде ты ощутил душу Стокгольма.
А дальше — добротно выложенные красно-коричневые фасады района Данвиксхеммет, до боли напоминающие местечко, где я квартировал слишком долгое время. Местечко, где жратву давали на жестяных тарелках, с которых ее метали в пасть алюминиевыми ложками. А вот мельница Сальтшё — еще один неуклюжий памятник стройматериалам, которые зачаровывали тогдашних архитекторов. Ну, ясное дело, кирпич был дешевый — рабочим-то платили всего ничего, стопарь водки да еще какую-нибудь мелочь.
Я опустил взгляд, так что Янне оказался в поле зрения. Он патрулировал прилегающие воды на быстрой моторке. С ним в лодке был еще кто-то, и этот кто-то усердно прикидывал направление для съемок, хотя и остерегался поднять телевик, чтобы его не засекли с берега.
Я сменил позу, чтобы вполоборота взглянуть на кусты позади меня. Там притаился Кнаппен. У него с собой был даже штатив для коробки фотоаппарата. А дальше, на островке возле ресторана «У шкипера», засел в соответствии с планом генерального штаба еще один коробейник.
На высоком берегу за мной, в шестиугольном желто-коричневом деревянном павильончике с крышей из дранки, восседал Тарн, руководивший всеми силами по радио. «Утренняя газета» развернулась вовсю. Не хватало только вертолета. Да дюжины репортеров, которые одновременно набирали бы один и тот же номер.
Она опаздывала уже на четверть часа. Я чувствовал, что воспаление легких мне почти обеспечено. Генеральный приказ Тарна обязывал ждать полчаса. Я дрожал уже всем телом. Еще пятнадцать минут.
Пятнадцать бесконечных минут. Мимо, отдуваясь, пробегали люди в спортивных костюмах. Кто-то тащил за собой астматически дышавшую собаку. Проследовала пожилая пара, шаркая по гравию и громко восхищаясь роскошными лодками у причала. Три лолиты, лет по тринадцать-четырнадцать, прошли мимо по дорожке. Они хихикали, а кожа под слишком тонкими блузками была у них совсем гусиная.
Вот в такие минуты тихих размышлений и рождаются большие мысли. Например: что бы делали шпионы во всем мире без этаких обдуваемых ветром парковых скамеек? Смайли — ну, тот, что тоже побывал на холоде, — наверняка прочувствовал задом твердость дерева, да и ревматизм нажил. А Верни Самсон — разве он не жаловался на простатит, что заработал у Берлинской стены? Ну а Джеймс Бонд? Да он небось еле живой от всех своих простуд.
Минутная стрелка на моих часах вроде бы остановилась. Мимо прошлепал «Принц», пароходишко внутриозерных линий. Похожий на кусок сыра, который кто-то расковырял. За кормой — бугор воды, волна ударила в берег у моих ног, в ноздри шибануло запахом гниющей травы и рыбы.
Позади меня вдруг что-то звучно шлепнуло. Я вскочил и обернулся так стремительно, что чуть не потерял равновесие. Это был Тарн. Он пытался было спуститься по крутому травянистому склону и грохнулся на пятую точку.
— О, — заорал я, — надеюсь, вы не ушиблись! Вам не надо было выходить из дому без костылей.
— Заткнись, — негромко фыркнул он.
Я помог ему устроиться на скамейке. Он что-то ворчал себе под нос, явно промерз насквозь.
— Полчала уже прошло. Она не придет.
— Да, — сказал я, — не придет. Но, может, подождем, пока у Янне не начнется морская болезнь от качки в лодке?
Тарну было явно плохо от свежего воздуха. Щеки покраснели, даже губы приобрели какой-то цвет. Сам он просто кипел от злости.
— Мы будем действовать в точности так, как планировали, — прошипел он. — Ты пойдешь сейчас к своей машине, сядешь в нее и уедешь. Помни, что за тобой до самой редакции следует одна из репортерских машин. На ней едет Ерка, он проверит, не увяжется ли кто-нибудь за тобой.
— О'кей, — сказал я послушно. Значит, еще один час сверхурочной работы в мое единственное за лето свободное воскресенье. Но временно исполняющие не говорят «нет». И в Швеции секретные задания идут в зачет — как в смысле сверхурочных, так и в смысле прибавки к пенсии.
Я быстро двинулся к машине, прошел сквозь аромат жареной картошки возле «У шкипера», мимо запаркованных там машин с кричащими нашлепками (оповещающими о том, что они бегают на «турбо»). Подходя к моему «пежо», я уже почувствовал, что согреваюсь. Ерка осуществлял скрытое наблюдение, чуть ли не перекрыв репортерской машиной выезд со стоянки. Четыре антенны торчали в разные стороны, в машине светились обзорные экраны — короче, он был так же неприметен, как Анита Экберг без лифчика.
Я сунул ключ в замок дверцы и увидел записку. Она нахально лежала прямо на сиденье водителя. Там было одно-единственное слово, крупными буквами: «ПЕРЕВЕРНИ!»
Я быстренько отпер дверцу и уселся на записку. Ухмыльнулся в сторону Ерки и порылся рукой под задом, будто там застрял привязной ремень.
Записка чуть помялась. На обороте было написано:
«Я ЖЕ СКАЗАЛА: БУДЬ ОДИН! ПОЕЗЖАЙ НА РИДДАРХОЛЬМЕН».
Несколько секунд я сидел неподвижно. Девица в кресле-каталке обнаружила нашу ловушку, отперла дверь моей машины и положила бумажку с суровым приказом — как поступать далее. И все это под бдительным оком Ерки.
Я взглянул в его сторону. Мотор он уже запустил. В машине уже сидел фотограф Пелле, что дежурил возле «У шкипера».
— Фу-у, — тихонько перевел я дух и отправился в путь.
«Пежошка» медленно катилась к Юргордсвэген. Я разглядывал лес мачт в гавани. Она, или кто там был, могла спрятаться в каком-нибудь из больших богатых катеров. Об этом Тарн не подумал. Я помотал головой. С богатым не борись, это закон для всех.
Ерка катился за мной по Юргордсвэген, выдерживая положенное расстояние. Он послушно следовал за мной по Страндвэген и через Норрмальмсторг, но любознательно подтянулся поближе, когда я втесался в автобусный ряд и протолкался по Кунгстрэдгордсгатан — вместо того чтобы проехать прямо в «Утреннюю газету».
Я видел, что Ерка и Пелле пытаются понять, куда я направляюсь. Тем временем я проехал через Стрёмбрун и свернул на Дворцовую набережную. Там нас разделил красный свет и поток воскресных фланеров. Я ехал медленно, чтобы Ерка меня видел, а при въезде на Риддархольмский мост почти остановился.
На другом конце моста стоял громадного роста парень. Он с большим интересом рассматривал мою машину. Гигант, сто килограммов мускулов, затянутых в джинсы и черную спортивную майку с текстом «Sioux City Squaws». Лицо у него было детское, блестящее, а белокурые волосы стояли торчком.
Я остановился перед Риддархольмской церковью и взглянул в зеркало заднего вида. Белокурый гигант, обернувшись, следил за мной.
Репортерская машина проскользнула через мост и затормозила рядом со мной. Стекло опустилось. Ерка молчал. Он высказывался редко.
— Кто-нибудь за мной ехал?
Ерка помотал головой.
— Слушай, мне надо заскочить домой и взять одну вещь, — сказал я. — Моя квартира тут за углом, в Старом городе. Потом приду на работу. А вы, я думаю, можете ехать.
Ерка улыбнулся и поднял микрофон. Поговорил вполголоса с Тарном и кивнул:
— О'кей.
Большая репортерская машина лихо развернулась и исчезла. Я врубил первую скорость, съехал с холма Врангельска, остановился у Западной стены. Вылез и внимательно огляделся.
Никакой девицы в кресле-каталке не было и в помине. Я покачал головой. Еще один промах. Зато с горки спускался здоровенный блондин — так, как будто гулял.
Ветер все еще дул, но тут было чуть теплее. Набережная, обращенная к Риддарфьерден, купалась в солнечных лучах. И все же скамейки на длинной террасе у воды были почти все пустые. Какая-то пара, принеся термос, устроила на краю набережной пикник. Молодой парень с косичкой на затылке и кольцами в мочках ушей загорал, не обращая внимания на холод и ветер. Он углядел на самой дальней скамейке женщину, которая сидела и улыбалась. Но его авансы успеха не имели. Она улыбалась мне.
Я прислонился к машине и улыбнулся в ответ. Ей было примерно двадцать пять. Подтянутая, черноволосая, загорелая. Сидела она, повернувшись в мою сторону, рука на спинке скамьи, нога на сиденье. Белые зубы сияли, глаза блестели — настроение было хорошее.
Непохожа она была на рабыню стула-каталки. Скорее выглядела как королева бала либо как цыганская шлюшка, с наслаждением наблюдающая, как из-за нее дерутся.
Я кивнул ей. Вот, значит, какова кандидатка в самоубийцы.
Она подняла руку и поманила меня к себе. Я выпрямился и, не торопясь, направился к ней, в то же время осторожно зыркая по сторонам. Парень с косичкой выглядел не очень довольным. Пара с термосом меня даже не заметила.
Я оперся на спинку скамьи.
— Привет, — сказал я.
Она улыбнулась, показав все свои сияющие зубы, и положила ладонь на мою. Рука была теплая, а пожатие крепким.
— Наконец-то мы одни, — задиристо сказала она.
Я обернулся и бросил взгляд на улицу.
— Какого черта, — буркнул я. — Такое чувство, будто кто-то смотрит на меня через оптический прицел с крыши строительного управления.
Она фыркнула.
— Со мной только Гугге, — сказала она. — Покупает мороженое в киоске.
Гугге оказался тем гигантом у моста. Он уже шел к нам. В одной руке он держал три порции мороженого.
— Чур, мне ромовое с изюмом, — пророкотал он, подходя. Голос у него был просто создан для казарменного двора или допросов с пристрастием.
— Гугге всегда получает все, что хочет, — засмеялась она.
— Да уж, — сказал я. — Мне давайте любое. Чтобы не обидеть Гугге.
Он засмеялся и протянул мне мороженое; щеки его блестели, как наливные яблоки.
— Это ты положил записку на сиденье в моей машине? — спросил я, стараясь, чтобы тон был безобидным.
Он поглощал мороженое так, что за ушами трещало, но в ответ любезно кивнул.
— А как ты влез? — спросил я спокойно.
Он только покачал головой:
— Это не твое дело.
Я повернулся к женщине на скамейке.
— Как он влез?
— Сядь-ка рядом, — почти приказала она, похлопав по скамье.
Я сдался и сел рядом с мороженым в руке.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— На торопись. Сиди пока так.
— Я буду звать тебя Кармен, — сказал я.
Она была одета в черное. Мягкая черная кофта нараспашку, под ней просторная черная блузка, черные джинсы в обтяжку. Стройная и гибкая, как подросток, но руки сильные, как у кучера-ломовика. Говорят, это бывает, если провести несколько лет в кресле-каталке.
— Так звали одну озорную цыганку в Севилье, — пояснил я.
— Кармен... — Она наклонила голову набок. Изучающе оглядела меня и вдруг произнесла: — А ты бы мог мне понравиться.
— Я всем нравлюсь, — ответил я. — Идеальный друг. Дешевый, выносливый и легко заменяемый.
Она ткнула мороженым в сторону белокурого гиганта.
— Гугге, отвали. Мы тут посекретничаем. Если он начнет глупо себя вести со мной, бросить его в воду.
Гугге откликнулся с энтузиазмом:
— Поближе или подальше?
Он поднялся, лукаво подмигнул мне и подошел к краю набережной, чтобы прикинуть высоту полета. Как у всех по-настоящему сильных парней, у него были покатые плечи и широкая круглая спина.
— Почему ты хотел со мной встретиться? — Теперь ее голос опять был холодным и решительным.
Я уселся поудобнее возле ее вытянутой ноги.
— Кто такой Гугге? — спросил я.
— Не беспокойся. — Она сказала это с нажимом, как врач, утешающий пациента. — Гугге совершенно не опасен. Он мой друг детства, отличный гимнаст, учится на преподавателя физкультуры, а летом работает — помогает мне. Чего ты от меня хочешь?
Мороженое было безвкусное — вода и сахар. Я взглянул на другой берег Риддарфьерден. Вдоль него тоже нагромоздили кирпичных шедевров. Да, это место входит в число красивейших в мире городских пейзажей. Но что придает ему жизнь, так это вода и деревья. Каменный ландшафт тут нечто вроде истукана в окружении играющей воды и танцующих на ветру деревьев.
Я тщательно прицелился и бросил мороженое в мусорную корзину.
— Что делал Гугге утром в четверг? — спросил я.
Она подалась вперед и свободной рукой влепила мне пощечину.
— Не давай воли воображению. Говори, что тебе нужно!
Я потер ухо.
— Не прикидывайся дурочкой, — сказал я. — Ты отлично понимаешь, чего я хочу. Мне надо знать, кто убил Юлиуса Боммера. Откуда тебе стало известно, что ему грозит опасность? Кто ты такая? Почему звонила тогда ночью?
Она медленно стерла с губы мороженое.
— Меня зовут Кармен, ты забыл? И послушай — одну вещь ты должен понять: тогда ночью я говорила серьезно. И дело по-прежнему серьезное. Если ты или кто-то другой из «Утренней газеты» стукнете на меня в полицию — мне придется умереть!
Она сделала паузу, чтобы откусить от своего мороженого.
— Ты легко можешь установить, кто я такая. Можешь спрятаться и посмотреть, как Гугге будет сажать меня в машину. Потом запишешь номер и позвонишь в автомобильную справочную службу... это нетрудно.
Она рассмеялась.
— Я позвонила в «Утреннюю газету» тогда ночью, часом позже. Мне сказали, что ты ушел. Дали твою фамилию и номер телефона. Ты вроде снимаешь жилье у кого-то? — Разделавшись с мороженым, она облизала пальцы. — На следующий день я потратила на тебя целых полчаса. Ты не женат, долго был за границей, оформил заявку на репортерское бюро, взял напрокат «пежо-205», паркуешь его на Риддархольмен; поскольку там тебе уже трижды вешали штраф, ты...
Тут она снова улыбнулась:
— Тебе никак не дашь тридцать девять. — Она опять подалась вперед, но на сей раз чтобы похлопать меня по щеке. — Швеция — чудесная страна. Ты так же легко можешь узнать все обо мне. Можешь все рассказать полиции. Тогда я умру. Ты меня убьешь.
Из ее уст это звучало как какая-то детская считалочка.
— Полиция о тебе уже знает, — сказал я. — «Утренняя газета» не имеет права скрывать сведения о планируемой серии миллионных грабежей. Мы можем — это чтоб ты знала нашу позицию — еще какое-то время не называть твое имя. Но только пока мы будем уверены, что ты не замешана ни в каком преступлении.
— А что, замешана?
Ее карие глаза излучали презрение, на смуглом лице играла улыбка. Она была красива, полна жизни, она наслаждалась, насмехаясь надо мной. Но ее ноги выше шишковатых коленей были неестественно тонки, а ступни не шевелились.
— Почему ты не спросишь о номере телефона, который мы зарегистрировали? — сказал я, чтобы ее подразнить.
Она засмеялась и тряхнула головой. Черные волосы взлетели в воздух.
— Потому что ты блефуешь. Никакого номера ты не зарегистрировал. Нет никакой фирмы «Телекодекс» в Кембридже. А звонила я из телефонной будки на Свеавэген.
Я пожал плечами. Чего ж она тут сидит? Не надо было и приходить.
— Кто убил Юлиуса Боммера?
Смуглое лицо стало жестким.
— Я не знаю.
— Почему ты послала мне компьютерную дискету? С нее все и началось.
Она взялась руками за ногу, чтобы подвинуться. Только тут стало заметно, что она парализована.
— Где эта дискета? — Голос звучал зло и решительно.
Я встал. Гугге — там, у кромки набережной — вскочил на ноги.
— Словно в загадки играем, — сказал я. — Никому ничего не говорят, и все думают самое плохое. Меня же интересует только одна вещь. Ты позвонила мне и сказала, что Юлиусу Боммеру угрожает опасность. Я сразу поехал к нему домой, но он был мертв.
Она ерзала на скамье, нетерпеливо поворачивалась, пока не нашла такой позы, что могла сидеть прямо.
— Я услышала, что ему грозит опасность. Потому тебе и позвонила.
— Кто сказал тебе, что ему грозит опасность?
Она смотрела мне в лицо, не говоря ничего.
— Позови-ка Гугге, пусть подойдет, — сказал я. — Вам придется утопить меня, чтобы положить конец своим заботам. Или я пойду к машине и отправлюсь прямиком в полицию. Там расскажу целую кучу странных деталей, которые все указывают на тебя.
Она сидела молча.
— Придется тебе пойти тем же путем, что и Юлле, — сказал я медленно. — Выбирай сама.
Смуглое лицо было худым и напряженным, когда она не улыбалась.
— Значит, есть детали, о которых ты полиции не рассказывал?
Я кивнул:
— Не спрашивай почему. Но в благодарность прочитай «Ave Maria» пятнадцать раз.
— Эта дискета ничего не стоит. — Она уставилась на меня, лицо у нее было безжизненное, как у игрока в покер.
Я снова кивнул.
— Она закодирована, — сказала она негромко.
— А что ты ожидала там обнаружить?
— Не знаю. Я ее украла. Думала...
Я стоял неподвижно и ждал. Гугге не сводил с меня глаз. Я поднял руку и помахал ему. Он улыбнулся и ответил тем же.
— Ну, пока, — сказал я. — У тебя противная привычка бросать трубку.
Она вздрогнула.
— Погоди... я расскажу...
Она скрестила руки, стянув на груди кофту, будто мерзла.
— У меня есть... очень близкий друг, — сказала она. — Он попал... он просто-напросто попал в плохую компанию. Ввязался в сомнительные дела. Его просто использовали. Гангстеры. — Карие глаза смотрели на меня с горечью. — И это повторится! Что мне делать?
— Не знаю. Обратись в полицию.
Она сжалась, явно в отчаянии.
— Не могу. Мой друг... он ничего не понимает. Его посадят в тюрьму, а ведь он ничего не сделал.
Я пожал плечами и повторил:
— В полицию.
Она выпрямилась и тряхнула головой так, что черные волосы упали ей на лицо. Отвела их руками и снова взглянула мне в глаза, со злостью и вызовом.
— Я должна найти какое-то решение, — сказала она твердо. — Ведь есть же какой-то способ. Я не хочу, чтобы он попал за решетку. И умирать не хочу.
Я закусил губу и ждал, что будет дальше. Два раза я уже попрощался. Гигант блондин стоял в ожидании, уперев руки в бока.
— У тебя есть верный Гугге.
Она мотнула головой. И вдруг улыбнулась:
— Тебе и в самом деле тридцать девять?
Я осклабился:
— Так точно, мадам. Тридцати девяти лет, без постоянной работы и жилья.
Вот к этому-то она и подводила.
— Можно поставить все на деловую основу, — сказала она. — Получишь сто тысяч крон, наличными.
— Спасибо. Только позволь спросить: за что?
— За то, что мой друг не будет фигурировать в этой истории с Юлиусом Боммером.
Ну и дура. Полуночная чокнутая. Я поднял вверх палец:
— Давай прикинем, правильно ли я тебя понял. Ты не хочешь сообщать, как тебя зовут, не хочешь сообщать, как его зовут. Не хочешь сообщать, в чем вообще дело. Но если я смогу сделать так, что его не коснется эта история с Юлиусом Боммером, то мне обломится сотня тысяч?
Карие глаза блеснули. Ее просто трясло от воодушевления.
— Как меня зовут, ты знаешь, — сказала она. — Кармен. — И поманила рукой: — Подойди.
Я приблизился, но она поманила еще. Я склонился к ней, она притянула меня к себе и поцеловала. Горячий был поцелуй и крепкий.
— Вечером позвоню. — Речь снова была решительная и быстрая.
Я только и смог, что послушно кивнуть. Гугге стоял возле нас и улыбался.
— Ах, это ты, — сказал я. — Инфизкульт, значит, обучает теперь и тому, как справляться с автомобильными дверцами?
— Ясное дело, — ухмыльнулся он. — Не то, что раньше. Мы целыми вечерами занимаемся нин-джитсу.
— Ну да, — заметил я. — А под утро содомским грехом, до тех пор, пока не приходит время тренироваться на сейфах?
Ухмылка смылась с его лица. Но дева на скамейке захохотала.
— Ты, я нахальства не терплю, — прошипел он. — Так что поосторожней.
Но уйти он мне не помешал — наверное, потому, что она захохотала.
Я пожал, плечами. Пошел к машине, уселся в нее. Гугге взял девицу на руки, как раз когда я разворачивался. В зеркале мне было видно, как белокурый великан нес ее к стоянке на набережной за башней Биргера Ярла. Я медленно ехал к большой стоянке Стройуправления на другом конце Риддархольмена.
Когда их уже не было видно, я нажал на газ и рванул по переулку. Там, в холодном ущелье между старым риксдагом и церковью Риддар-хольмен, я остановился. Вышел и быстренько обогнул старую церковь. Теперь я видел весь мост от острова, а сам был незаметен.
Я успел в самое время. Они ехали в большом серебристо-сером «БМВ». Она вела машину быстро и уверенно, а здоровила блондин заправлял за губу порцию табаку. «МГА-701», Мартин Густав Адам, семерка ноль единица. В мою сторону они даже не глядели.
«БМВ» 700-с-чем-то. Оборудованный инвалидным управлением.
Я помотал головой. Небось потянет не меньше чем на полмиллиона крон? И пристойно ли в такой машине жевать табак?
Может, она не чокнутая. Может, просто очень богатая.
У богатых людей бывают такие странные идеи. Они думают, что все можно купить и что всех можно купить. Они думают, что можно владеть землей. И деревьями. И небесами. И своим будущим.
За это она готова дать сто тысяч. Но купить можно только то, что продается. А единственное, что продается, — это комфорт.
Обещала позвонить вечером. Я покачал головой. Возле меня остановилась пожилая пара, испанцы. Они озабоченно изучали карту, но никак не могли в ней разобраться. Он обратился ко мне изысканно-вежливо: где тут вход в церковь Риддархольмен?
Ну разумеется, господа, я покажу! Церковь, где лежат благородные кавалеры ордена Серафима! Церковь, где вы узнаете, с кем хотят водить компанию наши шведские короли: с Фаруком из Египта, Вильгельмом II из Пруссии, Чан Кайши из Китая.
— Но вы, вероятно, знаете, что за вход надо платить?
— Что такое? Платный вход в церковь? — Они изумленно воззрились на меня.
— Разумеется, господа. Мы в Швеции настолько богаты, что готовы платить даже Господу Богу.
7
Как всегда по воскресеньям, Тарн был в главной редакции центром всеобщего внимания.
— И они спросили Свена Голубя,кем он хочет быть, когда вырастет. И он ответил: ясно, солдатом. И они спросили малютку Тарна, кем он хочет стать. И я ответил: социал-демократом!
Хохот перекатывался по большой комнате. Тарн прогуливался между ромбовидными столами, жуя бутерброд. В руке он держал бутылку легкого пива.
— Жалко, что я стал журналистом. Подумайте только, чего бы я добился к теперешнему дню! Я бы стал директором винной монопольки, или госбанка, или конторы по техосмотру автомашин. Получал бы пенсию — две-три месячных ставки — со старых мест работы в министерствах или комитетах. Пользовался бы бесплатной консультацией по налогам, даровым трехнедельным отпуском — с секретаршей! Дачей на Форе и столиком у окна в кафе оперы. А может, стал бы министром с правом врать сколько душе угодно. И уж когда бы совсем состарился и вышел на пенсию, давал бы интервью «Утренней газете» при каждом политическом кризисе — этакий оракул Движения!
Воскресенья были дни спокойные. Вокруг столов сидели только врио, которые Тарна раньше не слышали. Они хохотали от души. Кто-то даже начал протестовать:
— Но буржуи здорово врали! Один из них обещал, что атомную электростанцию не будут загружать топливом...
— Та-та-та, — прервал его Тарн. — Правил не знаешь. Буржуи не могут врать рабочему классу. Но пролетарии могут врать высшему классу... это традиция — надувать прораба, да и чертовски приятно. И лидеры социал-демократов врут, потому что это старый добрый шведский рабочий обычай.
Да-а, Тарн в качестве заведующего винным магазином!
— Но что случилось? Почему ты не стал директором-распорядителем винной монопольки?
Он изобразил бурное отчаяние:
— Они не желали, чтобы я был членом «Молодых орлов». Сказали, что я буржуазный идеалист. Я хотел Свободы, Равенства и Братства. Они хотели Самоопределения, Уравниловки и Генерального директора. — Тут он увидел, что я стою в дверях. — Нет, вы посмотрите — агент ноль ноль тринадцать! Ты же сказал, что она клюнула!
Я пожал плечами — нет, мол:
— Ошибся я.
Он угрожающе помахал бутербродом:
— Как ошибся, намного?
Ах, Тарн, старая лиса.
— Целиком и полностью.
Он сделал вид, что удивлен:
— Так она тебе потом не позвонила домой?
Вот так, значит, они следили за мной, когда я возвращался пешком от Риддархольмен. Ну и времена. Положиться можно только на своих врагов.
— Никто мне домой позвонить не может, — сказал я. — У легавого, что прослушивает мой телефон, такая астма, что ничего не слышно, кроме его хрипа.
Тарн улыбнулся с явным сомнением. Потом обнял меня за плечи и повернул к публике:
— Дамы и господа, перед вами уникальный, редкостный тип гражданина нашей Швеции, страны всеобщего благосостояния: нищий социал-демократ! Можно тебя спросить, брат, как это так получается?
Он поднес мне ко рту пивную бутылку, словно микрофон.
— Гм, — прочистил я горло, — не знаю. Наверняка не те вечерние курсы окончил.
Тарн затараторил, как настоящий радиорепортер:
— Так ты, выходит, не знаком ни с одним министром, который мог бы помочь?
— Ну-у, — протянул я, — только и встречал что двоих.
Тарн и дергал меня, и толкал — так, видно, положено при радиоинтервью.
— Расскажи, брат, расскажи!
— Что ж, — сказал я. — Один был премьер-министр. Пытался выудить у меня сигарету. Когда я сказал, что не курю, он надулся. А потом заявил — вроде бы чтоб меня утешить: я, мол, тоже некурящий.
Над этим все посмеялись — узнали деятеля. Тарн хлопнул меня по спине:
— А второй, братишка? Кто был второй?
— Это было в Сантьяго-де-Чили, — сказал я, — в отеле «Каррера». Он наклюкался до того, что глаза у него смотрели в разные стороны. Но все еще пил и хвастался, что с ним целый час разговаривал президент Альенде.
— Ну-у, он и с тобой разговаривал?
— Альенде?
— Нет. — Тарн поморщился. — Шведский министр, социал-демократ, идиот ты этакий!
— Ах, этот, — сказал я. — Конечно. Конечно, он со мной разговаривал.
— Расскажи, что он говорил. Все выкладывай, брат!
— Ладно, — согласился я. — Он сказал не так уж много. Он сказал: ты, журналист, можешь сообразить для меня какую-нибудь блядь?
Над этим тоже посмеялись. Тарн, улыбаясь, поднял бутылку кверху:
— А что ты, брат, ему ответил?
— Я ответил, что не могу. Я не журналист, сказал я, а всего лишь фотограф,
Это вызвало еще больший смех. А после того, как Тарн уговорил меня рассказать, кто был этот министр, нам зааплодировали.
Тарн насмешливо оглядел меня и отпустил с миром. Я отвлекал на себя внимание публики в его раннем воскресном шоу. Ребята воспринимали его как противовес телевизионному «Прекрасному воскресенью».
Он хлопнул меня по спине еще раз и произнес что-то, чего я не расслышал из-за смеха.
— Что? — переспросил я.
Тарн кивнул и повторил язвительно:
— Рикардо звонил. Хотел с тобой поговорить.
Рикардо? Зверь!
Я быстро вышел в комнату фотографов. В моей ячейке лежала записка и номер его телефона. В спортивной редакции нашлась пустая комната, где меня никто не мог потревожить. Набрал номер.
— Quien habla?— произнес тягучий густой голос.
— Это я. Что-то случилось?
— Ничего, — спокойно отозвался густой голос. — Я только любопытный. Ты звонил нашему другу, которого мы вчера встречали?
— Нет, не успел, — сказал я. — Думал, у тебя есть новости.
Зверь тихонько засмеялся.
— Ты никогда не станешь настоящий subversivo.Слишком неспешный.
В этот день я не работал. Оправдываться было нечем.
— Ладно. Позвоню.
Пришлось повозиться, пока нашел визитную карточку. Я выбрал конфиденциальный номер. Он ответил сам:
— Да, Янне слушает.
— Привет, Янне. Я был у тебя вчера, со списками персонала.
— Да-да, — быстро ответил он. — Погоди минутку.
Резиновые подошвы скрипели, когда он шествовал по паркетному полу. Захлопнулась дверь. Зашелестело в трубке — он снова ее поднял.
— Ты ходил дверь закрыть, — сказал я.
— Ну да, — сказал он и озадаченно помолчал. Потом решил, что я шучу, и продолжил:— Ты сказал правду. Человек по имени Юлиус Боммер был найден мертвым утром в четверг.
И он еще назвал идиотом меня.
— Теперь я об этом деле знаю чуть больше. — Ян Нуккер старался говорить внушительно и отчетливо. — Этот человек повесился. Полиция уверена, что самоубийство. Он работал в «Утренней газете», одинокий, разведенный.
Он ожидал похвалы, но я молчал. У директора фирмы «Охрана А/О Сентинел» есть друзья в полиции. Ему следовало бы узнать побольше, несмотря на лето и конец недели.
— Я хочу кое-что тебе заявить в связи с твоим визитом.
Да парень просто речь держал, как будто для потомков.
— У тебя магнитофон включен? — спросил я.
— Да, фактически включен, — ответил он. И подождал — не буду ли я протестовать. Но я молчал. — Ты слушаешь? — спросил он спустя некоторое время.
— Ну да, — сказал я. — Давай заявляй.
Он тут же приступил к делу:
— Так вот, я хочу заявить, что я никогда не имел никакого контакта с указанным человеком. Следовательно, он звонил не мне... то есть до того, как умер.
Интересно, сколько ему рассказали в полиции.
— Я проверил также все, что относится к моему алиби, — продолжал он.
Нет, этот день просто кишел чокнутыми.
— Дружочек, — сказал я, — так далеко заходить тебе не было необходимости.
— У меня полное алиби, распространяющееся на шестьдесят часов в период... наступления смерти, — сказал он, очень довольный собой. Потом прочистил горло и продолжал: — Но я сознаю, что ты, возможно, каким-то косвенным образом можешь замешать «Сентинел» и меня в сию неприятную историю. Поэтому хочу предложить небольшую договоренность.
Сколько он может стоить? Миллионов десять, по-моему. А то и больше.
— Гм, — промычал я.
— Я назову тебе человека, который знает все о «Сентинел». Если кто и может что-то извлечь из распечаток, так это он. Но я назову его только при одном условии — что ты признаешь одну вещь, то есть признаешь правду, а именно: что ты вступил в контакт со мной, руководствуясь просто догадкой. Ты не можешь знать ничего такого, что связывает меня с Юлиусом Боммером. Ничего такого не существует.
Этот парень знал, как делают дела. Более весомого предложения он мне явно не сделает. Не может. Он пошел с маленького козыря и загородился магнитофоном.
— Ты прав, — сказал я. — Я вступил с тобой в контакт только потому, что твое имя стояло в списках сверху, под рубрикой «консультанты». Другой причины нету, по крайней мере пока. Ну вот, я выложил свои карты. А что у тебя?
Он облегченно вздохнул.
— Я знаю, как зовут человека, который проработал в «Сентинел» почти сорок лет. Он много лет был директором-распорядителем, до прошлого года. Тогда там сменился владелец. Он же, как и многие другие, ушел из «Сентинел». А я тогда поступил туда на работу.
Я помотал головой. Господин Нуккер получил хорошую цену за дешевый товар. Мне бы самому сообразить.
Юлле был журналист с тридцатипятилетним стажем. Он не стал бы звонить какому-то щенку, попавшему в фирму лишь в прошлом году. Он бы позвонил ветерану, кому-нибудь, о ком он часто слышал. Но почему он позвонил, почему?
— Что в этих списках такого, что заставило его звонить в «Сентинел»?
— Не спрашивай меня. — Ян Нуккер был явно доволен. — Не имею ни малейшего представления. Человек, к которому тебе надо обратиться, это Карл Юнас Бертцер, бывший директор-распорядитель «Сентинел». Живет в Сальтшёбадене.
Он заботливо продиктовал мне имя по буквам. Опасность-то миновала. Дело закрыто. По его мнению, мы могли быть друзьями, он мог поделиться и хорошим советом, их у него навалом:
— Знаешь, в этом бизнесе пользуются конфиденциальными номерами телефонов. Если кто-то не отвечает на тот номер, что указан в телефонной книге, то надо раздобыть его секретный номер.
Дело было гораздо проще. Карл Юнас Бертцер вовсе не указан в телефонной книге. Директора охранных фирм, видно, обходятся визитками.
Я сидел некоторое время, нерешительно вертя в пальцах листок. Карл Юнас Бертцер. В Сальтшёбадене. Юлиус Боммер звонил ему из Таллькруген. Если он вообще кому-нибудь звонил.
В спортивной редакции было тихо. Работа начнется позднее, когда поступят результаты соревнований. Одинокий корректор читал что-то, сидя у длинного стола. Его я не знал. Он мне только кивнул.
— Есть отдельная телефонная книга по Сальтшёбадену? — спросил я.
Он помотал головой и вновь погрузился в свое чтиво. Я наклонился посмотреть — что он читает. Мемуары Казановы:
«Большинству любителей женской красоты мало дела, а то и вовсе нет никакого дела до ног...»
Достаточно.
Я вышел из комнаты, аккуратно закрыв за собой дверь. День только начинался. Я был свободен. И ни один убийца еще не схвачен.
Прямо по коридору в редакцию уголовной хроники. А вот и Тарн — я увидел его за дверью. В одной руке держит сигарету, а в другой — страницу из вечерки. Обе руки у него трясутся.
Меня он увидел, лишь когда я уселся рядом.
— Это правда? — улыбнулся он. — Ну, эта история в Чили?
Я зажмурился и медленно кивнул. Насчет Чили врать не приходится. Там случаются только невероятные вещи.
— Что тебе надо? — спросил он бесцеремонно.
— Я подумал... — ответил я, — что не мешало бы обратиться к кому-нибудь, кто хорошо знаком с перевозкой ценностей.
Появилось солнце, залило комнату светом. Тарн выглядел усталым, лицо слишком уж одутловатое, глаза слишком уж жесткие.
— Кто знает все об этой отрасли? — рассуждал я. — Кто знает, возможно ли такое вообще... я имею в виду серию ограблений на сотню миллионов...
Тарн обратил взгляд к свету. Погладил подбородок, раздумывая. Но думал он о чем-то совсем другом.
— Вот кстати... — сказал я, — как звали того мужика, что был много лет директором-распорядителем в «Сентинел»?
Он нехотя повернулся ко мне.
— Ты имеешь в виду Бертцера?
Я поднял руку:
— Точно, Бертцер! Нельзя ли его спросить?
Тарн молча взирал на меня. Глубоко затянулся сигаретой.
И наконец произнес:
— Послушай, я не могу вести частные расследования...
— Понимаю. Но где найти Бертцера?
Тарн сидел молча довольно долго. Его вроде трясло.
Наконец он сказал:
— Тебе надо знать одну вещь. Тут, в редакции, не пытайся отличиться. «Утренняя газета» — это царство посредственностей, управляемое слабым и тщеславным карьеристом. Что бы ты ни делал, какими бы мотивами ни руководствовался, тебя будут подозревать в одном: в попытке укрепить собственное положение. Все будут уверены, что ты всего лишь выслуживаешься, лишь пытаешься добиться для себя новых привилегий. В «Утренней газете» главное — не действительность, не истина, не увлеченность или рутинная журналистская работа над тем, что важно в этот день. В «Утренней газете» главное — карьера. Карьера посредственностей. И знаешь почему?
— Да, — сказал я. — Они ко всему относятся серьезно.
Наконец-то он улыбнулся:
— Посредственности всегда серьезны. Это единственное, чем они могут похвастаться. Но тут другое: они составляют большинство. Подавляющее большинство.
— О'кей, — сказал я. — Где найти Бертцера?
Он взглянул на меня как-то неуверенно. Потом засмеялся и сказал:
— Ну да, ты же «только фотограф». Правильный ты сделал выбор. Журналистика — это искусство смешного.
— Прекрасно. Как насчет Бертцера?
Тарн поднялся со стула.
— В книге его нет. Помнится, в прошлом году мы его едва разыскали — ну, когда «Сентинел» был продан. Где-то у нас есть его номер.
Он погрузил дрожащие пальцы в картотеку. Неуклюже пролистал пачку бумаг, сняв их с полки. Сигаретный дым ел ему глаза.
— Вот черт, — выругался он. И пошел к компьютеру на столе в углу. Врубил его, начал производить какие-то манипуляции. — Он, конечно, вот тут.
— Где это? — спросил я.
Тарн положил дымящуюся сигарету на край стола.
— У нас все шведы внесены в компьютер, — сказал он, тюкая по клавишам. — Мы арендуем банк данных у Центрального статистического бюро. Ага, вот он!
Я поднялся, чтобы посмотреть. На экране светился адрес: Бертцер Карл Юнас, род. 4 апреля 1927, Адмиральская улица, 48, 13300 Сальтшёбаден.
— Ему неплохо живется, — сказал Тарн. — И у него секретный телефон.
Тарн пошел снова к своему столу. Снова взял вечерку. Дым от сигареты плыл к потолку. Я взглянул на экран еще раз.
— A y тебя в этом банке и все номера автомобилей есть?
Я ему явно надоел.
— Позвони в справочную автоинспекции.
— Полдня висеть на телефоне.
— Позвони в справочную Висбю или Лулео.
— А кроме того, сегодня воскресенье, — добавил я.
Тарн протянул руку и погасил сигарету. Потом встал и направился к компьютеру.
— Какой номер-то у машины?
Номер я помнил:
— «МГА-701».
Клавиши защелкали. Тарн взглянул на меня с неожиданным интересом:
— «БМВ-750» с мотором «У-12». Оборудован для инвалидов, имеет ряд льгот. Владелец — фирма «Суперкарс» на Эстермальме. А «Суперкарс» принадлежит «Молоту», то есть Густаву Даллю.
Единственное, что оказалось мне известным, было имя — Густав Далль. Финансист из рода мультимиллионеров. Завсегдатай ипподромов. В налоговой декларации всегда ноль доходов. Любитель ходить под парусом. Собирает произведения искусства. Меценат, хотя кто знает, что это означает. Когда клуб фотографов попросил его помочь с выставкой фотоновостей, он не захотел ни с кем встречаться.
Тарн ухмыльнулся:
— «Молот» — это его компания по вложениям капитала. «Сентинел» в прошлом году был куплен именно «Молотом». Но какое отношение имеет «БМВ» с мотором «У-12» к отставленному от дел директору «Сентинела»? — Он подошел к своему пиджаку и выудил новую сигарету. — Тебе с этим ни за что не справиться, — сказал он, чиркая спичкой.
— Наверное, — сказал я и вышел.
В комнате фотографов я набрал номер.
— Зверь? Поехали, прокатимся. Я за тобой заеду — прямо сейчас.
Стокгольм — это уже не самый большой в мире маленький город.
— Подумать только, когда я был мальчишкой, Баркарбю было дремучей провинцией. Мы с братом добирались сюда, чтобы посмотреть, как стартуют и садятся «лансены».А как-то в воскресенье мы с матерью поехали в Бромму, в те времена это был настоящий семейный пикник. И еще ездили автобусом в Скарпнэк, поглазеть на планеры.
Зверь кивал без особого интереса. Он жил на аллее Тенета, в доме, где коридоры вынесены наружу, двери всегда поломаны, соседи целый день пьяны, а во дворе пристают к прохожим хулиганы.
— А теперь Стокгольм всего лишь гроздь «административных зон», — сказал я. — Какие-то из них содержатся плохо, другие богаты, третьи — просто идиллия, но все они запечатаны, заперты, огорожены торжествующим символом шведской культуры — патентованным забором.
Нигде более не оставляют открытыми двери в подвальные мастерские или мелкие предприятия. Нигде на улицах не выстраиваются очереди из кучеров на погрузку газет или бочек с пивом.
Лишь в Старом городе и лишь на двух-трех улицах еще можно заметить, что люди живые, услышать музыку из открытых окон, ощутить чад из кухонь и давку — отнюдь не возле магазинных прилавков.
— Где ты вырос? — брюзгливо спросил я молчавшего Зверя.
— La pampa.
Ага. Понятно.
Мы свернули на магистраль Эссингеледен, скорость резко подскочила.
— А что ты думаешь о Стокгольме? — раздраженно прокричал я.
Улыбка — просто сияние.
— Друж-жище. Все так чисто и в таком порядке. Так красиво и хорошо устроено. Вам не надо... таких, кто идет впереди! Они все ушли на досрочную пенсию.
Он гоготнул и был вынужден продолжать по-испански.
— Este, — сказал он, улыбаясь и потряхивая головой, — es una sociedad en reposo.
Это, мол, общество, которое отдыхает.
8
Сальтшёбаден считает себя маленьким городом в предместьях Большого Стокгольма.
У него есть все признаки маленького города: деревянные постройки — дома, перелески — парки, даже железная дорога функционирует. И все это на кружевной скатерти, сплетенной из кривых улочек.
Но у него нет согревающего очарования маленького города: людей, которые знают друг друга, людей, которые здороваются через изгороди, людей, которые шутят друг с другом в магазинах, и людей, которые сплетничают друг о друге на улицах.
Сальтшёбаден — это маленький город, населенный чужаками.
Найти Адмиральскую улицу оказалось не так-то просто. Это узкая полоска асфальта, которая карабкается к вершине холма на берегу моря, рядом с Обсерваторией. А потом сползает вниз, к сквозной магистрали, но там она уже понижена в звании до Капитанской.
Район шикарный. Шикарный не так, как хвастливая застройка нуворишей, а по-старинному, в добротном самоуглубленном стиле. То и дело встречаются вычурные, а то и смахивающие на молельни строения, разбросанные по участкам, которые постепенно ужимаются — ведь дробить и продавать их так выгодно. Старые виллы, возведенные людьми, у которых были и деньги, и связи в узком кругу коммунальных властей городка. Видно невооруженным глазом: строили как хотели.
Я медленно ехал по Адмиральской. Встать где-нибудь нельзя — слишком узко. Все места для стоянок тщательно обозначены табличками «Частное». На одном из них стояла белая машина «порше». Из дома рядом вырывалась музыка диско, да так, что стекла дрожали. Жильцы явно хотели, чтобы на них обращали внимание, а больше выделиться было нечем.
Мы проползли мимо номера 48. Двухэтажная вилла, в том же индивидуальном стиле, как и все другие вокруг. Уже от вида крыши у неподготовленного посетителя могла отвиснуть челюсть.
Она (крыша) была изломана как минимум на шесть плоскостей разного уровня, простираясь над большими балконами и узкими карнизами, выставляя напоказ смоленые коньки, из-под которых спускалась блестящая красная черепица. Все это подпиралось высокими побеленными фасадами из шпунтованной доски, с большими окнами в красных наличниках с прорезными звездами.
Зверь сидел возле меня и улыбался.
— Magnifico.
Судя по голосу, впечатление было сильное.
— Либо это половинка какого-то карельского железнодорожного вокзала, — заявил я, — либо это швейцарские часы с кукушкой, на которые напала слоновая болезнь.
Номер 48. Нигде не написано, кто тут обитает. Табличка на почтовом ящике у калитки сообщала только адрес. Да и внешне эта табличка выглядела хвастливо-скромной.
Мы проследовали до магистрали и нашли местечко для стоянки перед больницей. Я прихватил распечатки со списками и вылез из машины.
— Подожди здесь, — сказал я Зверю. — Если не вернусь через час, позвони в похоронное бюро.
Я вскарабкался по склону до почтового ящика номер 48. Обычная картина для Швеции. Никаких указаний, куда идти дальше. Кончается это обычно тем, что вваливаешься через открытую дверь кухни и орешь: «Есть тут кто-нибудь?» Я открыл низкую скрипучую калитку и ступил на хрусткую щебенку дорожки.
Этого было достаточно. Громадная овчарка пересекла газон и остановилась передо мной. Дрессированная — застыла в метре от меня, оскалив зубы. Глухо рычала и повизгивала, но не лаяла.
Я стоял неподвижно. Более неподвижно, чем Карл XII стоял последние лет пятьдесят.
Боковая дверь отворилась, на ступеньках появилась какая-то женщина. Бледное лицо, копна седых волос, белый лабораторный халат, скрывавший худую фигуру. Она взглянула на собаку, потом на меня и улыбнулась.
— Убери чертова пса, — сказал я.
Ей это доставило еще большее удовольствие. Овчарка тявкнула.
— Рюббе, на место! — прозвучал властный мужской голос. Пес поджал хвост. Улегся на землю и взглядом попросил у меня прощения.
— Рюббе, черт ты этакий, — сказал я как можно ласковей. — В следующий раз буду о тебе знать. Получишь молотого перца.
Обходя кусты ежевики, ко мне из-за угла виллы шел мужчина. Лет шестидесяти, реденькие седые волосы, круглое лицо без морщин, серые глаза, плотное телосложение.
— Карл Юнас Бертцер? — спросил я.
— Да, — сказал он сдержанно. — Прошу извинить за собаку.
— Рюббе я не боюсь, — сказал я. — Меня страшит эта мегера, что стоит на лестнице.
Одним-единственным взглядом женщина дала понять, что она думает о моем воспитании. Подозвала собаку и исчезла за дверью.
— Мегера на лестнице — это моя жена, — сказал Бертцер тем же официальным тоном, что и раньше.
— Весьма сожалею, — ответил я. Но не сказал, о чем именно.
Он кивнул, я получил прощение. Он вздохнул, звучно, тяжело и непроизвольно. Серые глаза глядели устало, плечи ссутулены, углы рта опущены.
— Что вам угодно? — спросил он без всякого интереса. И вздохнул еще раз, глубоко, надсадно, откровенно — будто рыгнул.
Настоящий шведский вздох.
У него десять миллионов, а он разочарован в жизни. Карл Юнас Бертцер увенчал свою жизнь лучшим из того, что ему знакомо, и все же недоволен.
Шведский вздох.
Я ухмыльнулся. Пора было пришпорить старичка:
— В четверг умер мой друг. Я нашел его в гараже, он там висел. Вот эти списки каким-то образом имеют отношение к его смерти.
Бертцер долго смотрел на меня. В его мрачных глазах что-то проснулось. Ему уже хотелось засыпать меня вопросами, но он был человек осмотрительный. Сначала внимательно просмотрел списки.
Ветер шелестел в листве березы позади меня. Клен шумел как-то нервно, а гордость сада, большой дуб, что-то ворчал.
Карл Юнас Бертцер вздохнул еще раз, но на сей раз чуть более энергично.
— Я полагаю, — сказал он, поднимая на меня взгляд, — что это копии материалов, находящихся в полиции?
— А полиция к этому причастна? — спросил я.
Бертцер поджал губы и изучающе осмотрел меня. Это был оценивающий взгляд и расчетливое молчание человека, ведущего переговоры и продумывающего тактические ходы.
— Если кого-то находят повешенным... — сказал он медленно. — Впрочем, не могли бы мы пойти ко мне в контору и посмотреть на все это в спокойной обстановке?
Он двинулся вдоль оштукатуренной цементной стены цокольного этажа и открыл передо мной дверь. Здесь у него небось обычно входят собаки, замурзанные детишки и неприятные гости, подумал я. И остановился на пороге, онемев от изумления. Мне открылась большая, изысканно обставленная комната, достойная директора-распорядителя. Комната, которая могла бы выдержать сравнение с банковскими дворцами вокруг Хёторьет. Стены были примерно на метр от пола выложены светлыми дубовыми панелями с художественной резьбой. Под потолком проходили толстые балки из орегонской сосны, а широкие окна цокольного этажа были обрамлены щегольскими наличниками.
Снаружи, в саду, пекло солнце. Рюббе носился по лужайке с палкой в зубах. Но сюда не доносилось ни звука. Пуленепробиваемые стекла, что ли, в окнах вставлены?
Карл Юнас Бертцер обошел массивный письменный стол красного дерева и показал жестом, чтобы я садился на какое-нибудь из кресел, обтянутых белой кожей.
— Теперь я работаю дома, — сказал он вяло.
Потом водрузил на нос очки и погрузился в распечатки со списками. И снова шведский вздох — сильный, тяжелый, надсадный..
В своем подвале он был директором. Снаружи хозяйничали его овчарка, дрессированная на полицейский манер, и жена, злая на всех и вся. Дни его величия миновали. И таких, как он, вздыхателей в Швеции полным-полно.
Сижу и жду. Оглядываюсь. Щит, обтянутый фланелью, — прикреплять записки; другой, гладкий белый, — делать заметки; экран для кинопроектора; красивый старинный пюпитр из темной сосны со встроенным компьютером.
— Так, — сказал он, стараясь не проявлять особого интереса.
— Так что там, в этих списках?
Он осторожно пожал плечами. Более бурного проявления чувств он допустить не мог. Потом так же осторожно помотал головой:
— Это зависит от того, о чем спрашивают.
— У меня только один вопрос: как умер Юлиус Боммер?
Он приподнял листок из распечатки и одарил меня хорошо отработанной полуулыбкой.
— Здесь про это ничего нет, — сказал он. — И кто такой Юлиус Боммер?
Я перевел дух. Разве так вот гоняются за убийцами? Я выкарабкался из низкого белого кресла и подошел к столу. Выхватил распечатки из его рук и потопал к двери.
— Одну минуту, — послышалось от стола.
Я остановился и помахал списками.
— Юлиуса Боммера убили, — сказал я. — И я думаю, что имя убийцы имеется в этой пачке.
— Так чего же вы не идете в полицию?
— А вот на это тебе должно быть совершенно наплевать. И если ты еще раз скажешь мне «вы»,так я обзову тебя папашей. Папа... Карло!
Он неуверенно улыбнулся.
— Прощай, папочка Карло.
— Погодите, — оказал он.
Я помедлил, не открывая двери.
— Чего ждать-то?
Он встал и обошел вокруг стола.
— Я не имею никакого отношения к вашему другу Боммеру. И не понимаю, почему вы пришли ко мне. Но поскольку ваше дело затрагивает мое бывшее предприятие, я готов помочь, сделать все, что могу... чтобы прояснить все, что можно, насчет Боммера.
Он бережно взялся за распечатки. Я не отпускал их.
— Это же, наверное, копии? — сказал он спокойно. — Вы вполне можете оставить их у меня. Полагаю, что у вас есть оригинал... то есть дискета?
Дискета? Я долго смотрел на него. Он отвечал мне удивленным взглядом.
— Прояснить... — сказал я. — А как?
Мы крепко держались за списки, каждый со своей стороны, но никто еще не уперся каблуками в паркет, чтобы потянуть как следует.
— Мне кажется, тут просматривается... определенная картина. — Он ободряюще улыбнулся мне. — Но не хочу заниматься пустыми спекуляциями.
Я молчал. Он кашлянул. Потом снова вздохнул, но на сей раз как-то подфыркивая.
— Завтра, когда «Сентинел» откроется, я смогу кое-что проверить. Во второй половине дня постараюсь связаться с вами и поделиться той информацией, которую я, возможно, получу.
Картина? Но я не стал ни о чем спрашивать. Это не какой-то там щенок, поступивший на работу в прошлом году. Этот мужик уже поимел свои десять миллионов крон.
— Завтра, — сказал я негромко, — приду сюда тебя навестить. И тогда может случиться одно из двух. Либо тут окажется легавый и начнет выяснять, кто я, черт дери, такой. Тогда ты чист, как свежий снег. Либо ты начнешь делать мне новые предложения. Тогда тут какая-то лажа. И что-то с тобой не так, папочка Карло.
Я осторожно подергал распечатки. Он уставился на них. Гладкое белое стариковское лицо побледнело еще больше.
— Отпусти, — сказал я. — Мне надо идти. Надо еще кое-кого посетить.
Но Бертцер не ослаблял хватки. Он стоял как парализованный, потом с трудом повернул ко мне голову и сказал:
— Погодите.
— О'кей, — сдался я. — Оставь их себе. У нас есть еще экземпляр.
Крепко держа распечатки, он как-то механически пошел к своему столу. Лучше всего он себя чувствовал под прикрытием красного дерева.
— Какой ты нетерпеливый, папаша Карло, — сказал я.
Он не желал смотреть на меня. Отвернулся и уставился в окно.
— Вы слышали что-нибудь о продаже «Сентинел»?
Как же, слышал:
— Куплено в прошлом году Густавом Даллем, владельцем «Молота». Какой-то прыщ Нуккер стал новым директором-распорядителем. Папочку Карло прогнали, так?
Бертцер отрывисто вздохнул и ответил:
— Купили все это американцы.
Он уселся попрочнее.
— Мне даже не сказали, что увольняют. Нуккер явился в «Сентинел» в понедельник утром. Встретил моего шофера в коридоре. «Ты кто такой?» — спросил. «Я шофер директора Бертцера». И тогда он заорал: «Не нужны нам больше никакие шофера».
Он жалобно поглядел на меня. Я пожал плечами. У меня шофера никогда не было.
— Затем всех ведущих сотрудников, примерно дюжину, собрали на совещание. Нуккер не сказал ни слова, пока все не собрались. Тогда он поднялся и объявил, что теперь действуют новые правила. «Сентинел» выходит на биржу. Для этого требуется устойчивая прибыль порядка ста миллионов крон в год.
Вот как? Я склонил голову набок и глубокомысленно наморщил лоб.
— Вижу, что вы не разбираетесь в экономических подробностях. «Сентинел» до тех пор, под моим руководством, давал прибыль от двадцати до тридцати миллионов крон ежегодно. Единственным исключением был год перед продажей «Сентинел». Тогда мы неверно скалькулировали стоимость установки компьютерного центра. Прибыль понизилась на десять миллионов. Попытайтесь понять: этот человек пожелал выжать из фирмы более чем тройную прибыль! Новые владельцы купили «Сентинел» за сто двадцать пять миллионов крон и хотели утроить прибыль!
Тут я проснулся:
— Погоди... купили за сто двадцать пять миллионов? И хотели получать прибыль в сто миллионов ежегодно?
Бертцер слегка наклонил голову.
— В принципе — да.
Я таращился на него в изумлении. Вспомнились веселые янки, которые купили землечерпалку и за несколько месяцев отхватили прибыль в сто процентов на старой золотоносной реке в Колумбии.
— Мы, чай поди, в Швеции находимся? — сказал я.
Он снова склонил голову.
— Неплохой дивиденд с капитала, — пробормотал я.
— Да, — ответил он. — Но на этом история не кончается. Вы забываете выход на биржу. Это дало бы шестьсот миллионов крон.
В голове у меня все как будто замерло и остановилось.
— Спокойно, — сказал я. — Значит, так: Густав Далль купил «Сентинел» за сто двадцать пять миллионов крон. Потом нанял батрака, чтобы тот взвинтил прибыль до ста миллионов в год. Если бы это удалось, Густав Далль вывел бы предприятие на биржу и смог продать акции — в совокупности на шестьсот миллионов крон?
Он опять вздохнул, но уже улыбаясь.
— В принципе — да.
— Он бы, следовательно, заработал почти пятьсот миллионов крон за несколько лет, не считая годовой прибыли?
Он лишь наклонил голову.
— Вот черт, — сказал я. — А разве такое в Швеции дозволяется?
— Ничего необычного тут нет. Надо только найти предприятие с достаточным потенциалом. Суммы могут варьироваться, но метод обычный и простой. Вы никогда не слышали о потрошительных компаниях?
Потрошительные компании — это те, что загребают 350 миллионов крон в год? Миллион прибыли в день?
— А в газетах про «Сентинел» писали?
Бертцер поколебался:
— Нет... не такими словами. Журналисты, которые освещают экономические новости, знают свою ответственность. Они понимают, в каком мире живут.
— Но ведь, — простонал я, — если наши милые социал-демократы не могут остановить подобные штуки, так существует же в нашем королевстве такая вещь, как родная шведская зависть?
Бертцер наклонился над столом и обратился ко мне, как к ребенку:
— Такие операции не являются незаконными. Свободное предпринимательство не виновато. Но я считаю, что общественная деятельность разного рода должна руководствоваться не только рамками закона. Она должна, кроме того, опираться на этику и нравственность.
Мелкие серебряные волосы. Гладкое лицо. Неброские, чуть старомодные манеры. Да старику надо было стать священником.
Какой из него современный руководитель предприятия?! Он походил скорее на хозяина мануфактуры былых времен. И тут я понял. Он был недостаточно эффективен. Потому его и прогнали.
— А как дела пошли потом?
Бертцер сделал еще один из своих кивков-наклонов. Отвел взгляд от меня, глянул в окно и продолжил:
— Как утроить прибыль предприятия? У Нуккера были свои соображения. Во-первых, уволить треть служащих. Во-вторых, никто из оставшихся не должен был получать зарплату более двадцати тысяч крон. В-третьих, весь персонал, все охранники, должны были перейти в другой профсоюз. До этого они принадлежали к профцентру служащих. Теперь же они должны были перейти в профсоюз транспортников и Центральное объединение профсоюзов. В-четвертых, никто в «Сентинел», кроме самого господина Нуккера, не должен был носить титул директора.
— Крепко закручено, — сказал я.
— И все это должно было происходить в компании, занимающейся охраной, в фирме, действующей в сфере безопасности. То есть там, где только лояльность, и сплоченность, и уважение друг к другу обеспечивают то, что больше всего нужно этому предприятию; честность всего персонала.
Тут он вдруг так разозлился, что повысил голос чуть не до крика:
— Вы понимаете — у охранников есть возможность воровать. Никто бы не мог воровать столько, сколько могут они.
— Говорят, что и владельцы таких компаний не лыком шиты, — вставил я.
Он меня не слышал.
— Конечно, я протестовал. Я сказал Нуккеру: нельзя тебе, заявившись сюда, вести себя как слон в посудной лавке. Но Нуккер ответил: это не посудная лавка, а сарай с утильсырьем.
Вид у Бертцера был сейчас отсутствующий — он явно погрузился в старые горькие воспоминания. Потом вспомнил обо мне, кивнул угрюмо и смущенно:
— Нуккер позвонил Густаву Даллю. И Далль сказал мне, что я освобожден от своих обязанностей. И должен немедленно покинуть помещение.
Бертцер взглянул на меня и улыбнулся:
— Вот такой был у них план. Но случилось нечто такое, чего они не ждали. Я ушел не один. Нас оказалось таких четверо — что встали на дыбы. Четверо из высшего руководства «Сентинел».
Должно быть, это была звездная минута его жизни.
— Мы просто взяли и покинули здание. Я даже верхнюю одежду свою не взял.
У него явно было пристрастие к эффектам — но скромного рода. Я бы на его месте оставил на столе в зале заседаний свои подштанники.
— И что было дальше?
Он вытащил носовой платок и провел им по лбу и щекам.
— Ну, что могло быть? Охранников перевели в Союз транспортников. Зарплата понизилась. Было большое недовольство. Больше сотни служащих уволили. Это привело к хаосу в техническом секторе. Двое из тех, что ушли со мной, организовали собственную компанию по охране. Они забрали всех своих клиентов из «Сентинел». И что вышло? «Сентинел» зашатался. Прибыль скатилась до двенадцати миллионов вместо ста, которыми хвастался Нуккер.
Распечатки лежали перед ним на столе, он подтолкнул их пальцем. Потом опять испустил тот самый шведский вздох.
— Я работал в «Сентинел» тридцать восемь лет, всю свою жизнь, — сказал он. — Начал как охранник, а кончил директором-распорядителем. Хорошее было предприятие, честное. Клиенты ему доверяли, а сотрудники неплохо себя чувствовали. Его недостаток был в том, что оно давало маловато прибыли во времена, когда прибыль фирмы значит больше, чем ее здоровье.
— Так-так.
Бертцер выпрямился. На его лице появилась улыбка, какая бывает у участников каких-нибудь переговоров.
— Я бы очень хотел просмотреть эти списки. Не вполне, правда, уверен, какие у меня при этом мотивы — хочу ли я отомстить? Или вырвать «Сентинел» из рук торгашей?
— Для меня это роли не играет. Только есть два вопроса.
Он кивком дал разрешение изложить их.
— Первый, — начал я, — могут ли списки объяснить, почему умер Юлиус Боммер?
Он уже высказался насчет картины. И ничего больше говорить не хотел.
— Вы сами утверждаете, что списки могли стать причиной его смерти. Все, что я могу сделать, попытаться проверить ваше утверждение.
Разговор, достойный зала заседаний. Если А равняется Б, то, может, В можно поменять на Г. Вот путем таких разговоров и становятся директорами-распорядителями.
— О'кей, — сказал я. — Второй вопрос: если я приду завтра за списками... будет тут сидеть легавый, поджидая меня?
— Нет.
— Слово чести... директора-распорядителя?
Он посмотрел на меня внимательно, но моя улыбка была не такая широкая, как у него.
— Слово чести, — сказал он торжественно.
Я встал, а он поинтересовался: может, попросить Асту принести хереса? Нет, спасибо, сказал я. Аста наверняка добавит мне в рюмку мышьяку.
Мы вышли на солнце и сквозняк. Рюббе подбежал, виляя хвостом. Я отвесил поклон Асте и отступил через калитку.
Карл Юнас Бертцер остался стоять на газоне. Он поднял руку и помахал мне. Люди так делают, когда им приходится клясться в чем-то своей честью. Они думают, что ты член клуба болельщиков или поклонников. Муссолини — тот, говорят, махал аж обеими руками.
Зверь был внизу, возле теннисных площадок у воды. Там четыре девушки играли двое на двое. Он стоял рядом, высокий, стройный, черноволосый, и посылал им сияющие улыбки из глубины черной бороды. На площадке слышалось хихиканье, а мяч то и дело летел не туда, куда надо.
— Пошли, — сказал я сердито. — Я-то думал, ты охраняешь мою безопасность.
Зверь помахал девушкам и засмеялся.
— Друж-жище, — сказал он, — безопасность охранять не есть безгрешность сохранять.
Я хотел ехать в «Утреннюю газету» за фотографиями для Кристины Боммер. Зверь хотел глазеть на девиц. Я отвез его в Королевский парк. Обычно его прогулки заканчивались тем, что он усаживался играть в шахматы. Тут все-таки ценились мозги.
Отдел иллюстраций был пуст. В окна струилось солнце.
Я разыскал катушку и отправился в лабораторию. Там тоже было пусто. Если воскресенье в конце лета выдается хорошим, вся Швеция отдыхает. Только у нас на Севере сиеста длится целый день. Так что, ругать прилежание в Испании? Там говорят: manana, в смысле «завтра». В Германии — «на следующей неделе».
Пока пленка сохла, я прошел в архив. Прочел все, что было напечатано в «Утренней газете» насчет «Сентинел». Ни одной из пикантных деталей, о которых рассказывал Бертцер, там не было. Такова уж экономическая журналистика — на проигрывающих не ставят.
Снимки с Юлле были ужасны. При черно-белом изображении драматизм усиливается. Цвет лучше работает на идиллические сцены. Поэтому-то «Утренняя газета» дает почти только одни цветные фото на первой полосе.
Я отпечатал лишь те снимки, где был Юлле. Но, как всегда, сделал контрольки со всей пленки. Пока снимки сохли, начал просматривать кадры на контрольках.
Что-то там было странное. Такое же чувство я испытал и там, на улице в Таллькруген. Я достал лупу и стал один за другим разглядывать контрольки. Так, дверь открыта, «порше» стоит...
«Порше»!
Что делал «порше» возле Шато Боммер? Будь у Юлле автомобиль, в лучшем случае это была бы старая служебная «гранада». «Порше» в Таллькруген — чужак.
Разве я не слышал, как завелся мотор, как тронулась какая-то машина? А перед этим залаяла собака?
Я схватил негативы и вернулся в темную комнату. Увеличил только «порше», сделал 18 на 24. Ага, виден номер: DXS-898.
Я прибрал за собой, высушил все копии, приготовил конверт со снимками для Кристины Боммер и пошел в отдел уголовной хроники.
Там оказался один только Тони Берг. В редакции он считался мужчиной с большой буквы. Возил в машине пистолет и не выносил конкуренции. Если кто-то находил болтающийся в петле труп, это была конкуренция. Я сунул в дверь голову и спросил:
— Тарн?
— Ушел.
Я поколебался из деликатности всего несколько секунд.
— Послушай, он мне помог с автокартотекой. Но у меня оказался не тот номер...
Тони Берг угрюмо посмотрел на меня. Воскресенье, делать было нечего, никакой увертки он придумать не мог.
— А теперь-то у тебя верный номер? — спросил он раздраженно.
— Конечно, — сказал я. — DXS-898.
Тони Берг вытащил трубку. Тщательно раскурил ее, прежде чем усесться к компьютеру. Пощелкал клавишами.
— Ух ты, какие у тебя шикарные друзья, — сказал он. — DXS-898, самая дорогая модель «порше». Зарегистрирована на фирму по торговле автомобилями, «Суперкарс» на Эстермальм.
Не помню, что я ему ответил. Надеюсь, что поблагодарил.
9
Дверь была приоткрыта.
Моя собственная дверь, на Стура-Нюгатан, второй этаж, была приоткрыта.
Держа ключ в руке, я прислушался. Ни звука во всем доме, воскресная тишина. Пекарня не работала, пекарь Бенни уехал на Аланды. Единственный сосед по этажу был во Франции. Все прочие жильцы исчезли кто куда — уехали на дачу или ходили на лодке под парусом.
А моя дверь была приоткрыта.
Два патентованных внутренних замка с секретом и один накладной, с защелкой. Для большей безопасности надо разве что мины ставить.
И все же моя дверь была приоткрыта.
В прошлый раз за приоткрытой дверью я обнаружил человека, висящего под потолком.
Я поколебался еще немного.
На Вэстерлонггатан пела группа боливийцев. Стучал барабан, уже в сотый раз пролетел их гордый кондор. Какая-то машина, кашляя, проехала по Стура-Нюгатан. Компания громкоголосых американцев прошла под открытым окном в переулок. Привычные звуки, надежные звуки.
Через пять минут повисну под потолком? Вряд ли.
Кончиками пальцев я потянул на себя внешнюю дверь и толкнул внутреннюю. Она тоже была открыта. Я просунул голову в темный коридор.
Было тихо. Пахло пылью, и незастеленной постелью, и застоявшимся воздухом. Было так тихо, как будто время остановилось и не двигалось с тех пор, как я ушел. Все ящики в коридорном шкафу были выдвинуты.
Я вошел и закрыл за собой двери. Кто-то в квартире побывал. Письменный стол в средней комнате выпотрошили. Содержимое брошено на пол. Все полки пусты, книги — кучами на полу.
— Черт побери, — громко сказал я.
Положил фотосумку и конверт со снимками для Кристины Боммер в коридорный шкаф и быстро вошел в кухню. Там картина была как после землетрясения. Все двери нараспашку, все картонки очищены от спагетти, кукурузных хлопьев, или сухарей, или что там еще было. Штабель газет в углу — весь разворошен.
Где у меня в последний раз стоял телефон? У кровати?
Я пошел в спальню.
В долю секунды я ощутил, что все делаю неправильно. Мне смутно померещились какие-то три тени. И тут на голову мне набросили простыню.
— Какого черта! — зло прохрипел я.
— Молчи, гад! — отозвался резкий мужской голос.
Кто-то схватил меня за руки, а кто-то другой ударил в живот. Я перевел дух, приготовившись к новым ударам. Такое ожидание длится как будто вечно.
Наконец мне врезали — под ложечку, и меня чуть не вырвало.
— Спокойно, сволочь!
Голос был другой, у самого моего уха. Этот тип меня и держал.
— Вот гад! — выругался тот, который меня ударил. Я обмяк на руках того, что держал меня сзади. Сквозь простыню просачивался серый свет.
— Это вы убили Юлиуса Боммера? — выдохнул я.
Мне вмазали под ухо, и я почувствовал во рту вкус крови.
А потом тип, стоявший передо мной, начал работать методично. При каждом ударе он изрыгал хриплые ругательства. Вначале я прижимал подбородок к груди, чтобы защитить челюсти и зубы, напрягал живот. Но я не видел того, кто бил, и каждый удар становился унизительным шоком. Скоро я почувствовал, что злость, сосредоточенность и способность сопротивляться куда-то из меня утекают, и я тяжелым кулем повис на руках стоявшего за мной.
Со своей злостью, и с болью, и со своим телом я расстался на какой-то крутящейся и поющей спирали, и чей-то голос сказал над моим ухом:
— Хорошо мы его отделали.
Но в углу таилась новая опасность, которую я раньше не чувствовал. Чей-то хриплый голос прорычал:
— Git outa my way!
На английский почти уж непохоже — да ведь это говорит ирландец! Ни с чем не спутаешь это лопотание, искаженную мелодию фразы. Я чуть оклемался и собрал было силы, чтобы сказать что-нибудь. Но тут в меня — прямо между глаз — ударила молния.
Было мокро, было грязно и неприятно, и было больно. Влажная тряпка ерзала по моему лицу, прошлась по шее. Я поднял руки, пытаясь защититься.
— Тише, тише, — раздался женский голос.
Я узнал этот голос, но был еще не в состоянии решить, кому именно он принадлежит. Она переворачивала меня умелыми и крепкими руками, хотя я и стонал. Уложила на спину, и передо мной, еще не в фокусе, появилась копна белокурых волос и загорелое лицо.
— Вызвать «скорую»?
Кристина Боммер.
— Нет.
Я попытался сесть. Мне надо было сказать что-то важное.
— Ни «скорой», ни полиции. Ничего.
Я в своей спальне, которую снимаю. Под головой окровавленная простыня. Кристина Боммер стоит возле меня на коленях. Она принесла ведерко с водой — обмыть мне лицо. Я никак не мог вспомнить, какое было назначение у этого ведерка раньше.
— Спокойно, — сказала она. — Что-то с тобой подозрительное происходит, но Юлле повесил не ты. Тебе это просто не под силу.
Я зажмурился. Нет, только не сейчас, подумал я.
— Не под силу? — проскрипел я. — А ты не видела троих, улизнувших отсюда?
Она наклонилась надо мной, тщательно промывая мое ухо. Может, она их видела?
— Который час? — спросил я.
— Чуть больше пяти. Ты сказал, что я смогу забрать снимки после пяти. Дверь была открыта. Я постучала. А потом нашла тебя здесь.
Я, должно быть, потерял сознание всего на несколько минут.
— Ты никого не видела на лестнице? Или у дверей на улице?
Она покачала головой.
— Трех парней-то не видела на улице? Может, какая-нибудь машина отъехала?
— Нет, ничего.
Я приподнялся на локте. Она попыталась уложить меня обратно.
— Полежи немного, отдохни, — сказала она.
— Пошла ты к черту, — огрызнулся я. — Мы с тобой еще не женаты.
— У тебя наверняка сотрясение мозга, — сердито сказала она.
— Знаю, — отозвался я. — Слышу, как он там дребезжит.
Я все-таки встал и проковылял в кухню. Взял пиво из холодильника и два стакана, потом пришлось усесться.
— Что произошло?
Она пощупала мой нос умелыми и крепкими руками, осмотрела голову, кожу под волосами, нажала на живот. Потом взяла свой стакан и уселась в конце стола. Смерть мне не грозила.
— Да, действительно — что произошло? — сказал я устало. — Двери были приоткрыты, когда я пришел. Я вошел в квартиру. Трое ждали меня. Один держал, а другой избивал. Третий, ирландец, отключил меня насовсем.
Кристина Боммер выпрямилась.
— Ирландец? Как ты определил?
— По слуху.
Она кивнула:
— Юлле любил Ирландию. Он прочел о ней книжку, написанную Юлу.А потом часто туда ездил.
Я зажмурился. Нет, только не ИРА.Только не какой-нибудь крупный международный конфликт. Скорее всего, это совершенно обычная шведская деревенская драка.
— И с кем там в Ирландии он был знаком?
Она улыбнулась.
— Завтра ты будешь выглядеть как привидение. В Ирландии? В основном с радиолюбителями.
Она была медсестра. Наверняка знала, что говорит. Буду как привидение.
— Бьюсь об заклад на сотню, что парень, отключивший меня, был не радиолюбитель, — сказал я.
Мы посидели молча. Мой котелок медленно начинал варить в прежнем режиме. Кто их послал? Девица-самоубийца? Нуккер? Бертцер?
— Ты здесь не в безопасности, — сказала она. — Замки в дверях сломаны.
ИРА? «Сентинел»? «Утренняя газета»?
— Вот черт, — сказал я.
Тот, с ремнем?
— Можешь ночевать у меня, — услышал я ее голос.
Легавые?
— Послушай, можно тебя спросить об одной вещи?
Ну, начинается, подумал я. Хочет пойти в полицию.
— Ты педераст?
Я уставился на нее. Копна белокурых волос была подобрана в узел. Вместо жилета она сегодня надела блузку, но и та столь же соблазнительно обтягивала бодрые сосочки. Я глубоко вздохнул.
— Милая фрекен Боммер. Меня избили до потери сознания. Я только что пришел в себя и постепенно восстанавливаю все, что раньше умел. Уже дошел до таблицы умножения. Но дайте мне десять минут. Пойдите в спальню, лягте, снимите трусики, повесьте их на край кровати и разведите коленки. Только десять минут, и я буду с вами.
На большее меня не хватило. Она сидела молча и смотрела на меня — с холодком, но и с любопытством. Медсестра. Ей все равно, каков ты и как себя ведешь, она займется тобой лишь когда ты совсем уж плох. Мое словоизвержение было излишним.
— Нет, — сказал я. — Я не педераст. Но я скажу тебе одну вещь. Я не смог бы с тобой переспать. Ни сейчас, ни в ближайшее время. Хочешь знать, почему? Пойди в коридор, в шкафу найдешь сумку, а в ней конверт.
Только тут я спохватился. Они же могли все забрать.
Но она встала и пошла в коридор, а когда вернулась, в руках у нее были снимки.
Сперва она сидела спокойно, перебирая их один за другим. Я знаю, от какого снимка лицо у нее передернулось. Она заплакала, сперва тихонько, и слезы текли у нее по щекам, а потом бурно, взахлеб, как и надо плакать, когда умирает человек.
Мы ругались, пока занимались уборкой. Мы ругались из-за сломанной двери. Мы ругались из-за пластыря, который мне надо было налепить на лицо. Мы ругались даже из-за ведерка, которое она взяла из уборной. Она хотела поставить его на место. Я хотел его выбросить. На компромисс пойти она отказалась: подарить ведерко Красному Кресту.
— Твоя беда в том, — сказал я, — что у меня есть чувство юмора.
— Твоя беда, — сказала она, — в том, что у тебя нет женщины.
— Они на меня не клюют, — ответил я.
— Знаю, — сказала она. — Я же женщина.
Голова у меня гудела, как от домашнего пива.
Живот бурчал, как от флотского горохового супа.
Когда мы засунули почти все вещи обратно в ящики, подмели все крошки и хлопья, поставили книги на полки, произошел главный взрыв. Она хотела приготовить мне поесть.
— У меня дома ничего нет!
— Пойдем купим.
— В кухне надо как следует убраться!
— Ради рыбных фрикаделек с картошкой?
— Эта кухня построена только лишь для варки кофе!
— Мы все равно не можем пойти поесть ни в одно приличное место. С этим лицом ты выглядишь как придурок.
Мы пошли на компромисс. Итальянский ресторанчик «Родольфино», на углу. Тепловатые макароны, столик на тротуаре. Полбутылки алжирского с примесью выхлопных газов. Царапины от стульев, плетенных из стальной проволоки. Мы сидели друг против друга и дулись.
— Кристина, — сказал я наконец. — Если бы мы встретились как-то по-другому, у нас скоро бы сложились идеальные отношения. Мы бы вежливо здоровались — добрый день, добрый день, прощались — до свидания, до свидания, и расходились в разные стороны. Длилось бы это пять секунд. Пять секунд совершенства, увенчанного счастливым концом.
Она слегка улыбнулась, зная наперед, о чем я хотел ее спросить.
— Чего я хочу от тебя? — сказала она. — Я хочу узнать, как умер мой отец. Думаю, что ты это выяснишь. Думаю, что ты уже сейчас довольно много знаешь. Гораздо больше, чем рассказываешь мне.
Пара за соседним столиком уставилась на нас с удивлением.
У обоих были толстые роговые очки, обручальные кольца и жирные талии.
— Их было трое, — сказала она. — Трое повесили Юлле. Это многое объясняет.
— Но почему они не повесили меня?
Я попытался сделать недовольный вид.
Пара, сидевшая рядом, слушала, разинув рты. Они услышали торжествующий голос Кристины Боммер:
— Потому, что они что-то ищут. И только ты знаешь, где это находится.
От роговых очков просто искры летели. Я повернулся к ним:
— Поймите одну вещь. — И показал на Кристину Боммер: — Она меня бьет! Вы бы только знали, как мне было стыдно летом, перед детьми...
Кристина Боммер смотрела на меня растерянно и сердито. Соседняя пара приняла решение. Они встали, он вытащил бумажник. Я положил руку ему на рукав:
— Погодите... о, как жаль, что вам надо идти. Я очень хотел бы знать — вы очки снимаете, когда трахаетесь?
Кристина задохнулась от злости:
— Ты самый подлый тип...
— Мне не нравится, когда люди глазеют на меня, — прорычал я в ответ. — Пускай уж смеются надо мной, или отмахнутся, или спросят — не больно ли мне, но только чтобы, черт дери, не глазели! Это меня бесит.
Жирная пара была уже внутри, в ресторане. Он размахивал бумажником, призывая официанта Маноло и кивая головой в мою сторону. Маноло посмотрел на меня строго и подмигнул. Он был на моей стороне. «Родольфино» уютный ресторанчик, но — в зимнее время.
Кристина пристально уставилась на меня и сказала, уже не улыбаясь:
— Неприятный ты человек. По-моему, ты что-то такое сделал или сказал, что привело к смерти Юлле.
Ответить на это я ничего не мог — да и что бы я сказал?
— По-моему, ты ему что-то передал.
Да у нее просто талант. Она лучше соображает, чем весь отдел по раскрытию преступлений — по крайней мере те, что трудятся в отпускной сезон.
Она продолжала говорить медленно и негромко, несмотря на стоявший вокруг шум:
— Может, ты сделал ошибку, невольную ошибку. Надеюсь, что так. Но если ты сделал какую-то заведомую глупость, какое-то зло или подлость, то я тебя никогда не прощу.
Ее лицо было спокойно, но по щекам текли слезы.
— Я думаю, тебе опасно оставаться дома одному, — сказала она. — Можешь сегодня переночевать у меня.
Я помотал головой. Она болела, и все тело болело, и я устал, как никогда.
— Никто из нас не будет спать сегодня ночью в одиночку. Ты заночуешь у своей мамы в Тронгсунде. Я тебя туда провожу. Метро и такси. А потом открою свою черную записную книжечку и найду себе компанию на ночь.
Я улыбался как можно дружелюбнее:
— Нельзя тебе сейчас домой идти. Кто-нибудь может проследить и узнать, кто ты такая. Потом начнет размышлять, почему ты так охотно ходишь в гости именно ко мне. А потом, может, захочет с тобой побеседовать.
Она явно была сбита с толку.
— Дело серьезное, — сказал я. — Пошли.
Вечер перешел в ночь еще до того, как я вернулся. Зверь ждал в подъезде, через улицу наискосок. У его ног лежал видавший виды моряцкий мешок.
Я вошел в свой подъезд, не глядя на друга, и захлопнул за собой дверь. Он выждал порядочное время, больше пяти минут. На лестнице было темно. Наконец он набрал код и вошел.
— Que tal? — спросил я.
— No, nada. — Никто, значит, не шел за ним. — Что случилось? — спросил он, приведенный в ярость моим внешним видом. По телефону я ему почти ничего не сказал.
Пока мы шлепали по лестнице, я рассказал ему все, несвязно и бестолково. Он остановился перед входной дверью и внимательно осмотрел замки, из них действовал только тот, что с защелкой. Но это замок из тех, что смышленые ребята в детском садике открывают столовым ножиком.
— Высверлены, — сказал Зверь. И показал на патентованные замки. В самом деле, высверлены, чистенько и аккуратно. — Такие замки не открыть с отмычкой. Их надо сверлить.
— С отмычкой, — повторил я автоматически.
Мы обошли квартиру и осмотрели все комнаты. Девушка, что живет напротив, видно, уехала — ее окна были темны. Мы постелили Зверю на диване. Он приволок свой моряцкий мешок и начал в нем рыться. Сперва вытащил дробовик.
— Какого черта, — прошипел я.
Он протянул ружье мне. Красивое старое оружие. Оба ствола с гравировкой, приклад резной. Но стволы еще и обрезаны, а приклад укорочен, так что осталась только рукоятка. Все это смахивало на старинный пистолет кавалериста.
— Соль.
Зверь держал в руке два толстых красных патрона.
— Здесь крупная соль, не дробь. Очень мало пороха. Я сам заряжал. Это не опасно.
Я покачал головой.
— Что там еще у тебя?
Он сверкнул улыбкой и засунул руку в мешок. Мягкий, но увесистый линек и facon, длинный кривой нож. Аргентинские ковбои пользуются им как домашним инструментом — кроме субботних вечеров, когда он служит другой цели. Ну ладно, линек. Но facon?
— Нет, — сказал я. — Этого не надо. Я не хочу, чтоб ты оказался в тюрьме за непредумышленное убийство.
Он смотрел на меня сердито, но только какую-то секунду. Потом сунул нож в мешок и задвинул его под диван. Обойдемся ружьем с солью и линьком. Обычная неделя для Зверя.
Мы долго сидели за столом на кухне, пили пиво, ели бутерброды и беседовали. Когда говорить было больше не о чем, молчали. Под конец Зверь улыбнулся своей белозубой улыбкой, которая заставляет чувствовать, что он тебя видит насквозь.
— Кармен, — сказал он, — вот твоя большая проблема.
Конечно, кивнул я, но на всякий случай спросил:
— В каком смысле?
Он развел руками:
— Ты будешь действовать как практик? Или как... — Его ресурсы шведского иссякли. — Un caballero, un hombre de honor?
— Человек чести, — перевел я. И отрезал: — Я буду действовать по-деловому!
Его улыбка стала еще шире, еще язвительнее.
— По-деловому? Такое намерение исключает честь.
— Бывают и честные деловые люди, — раздраженно отозвался я.
Зверь не смотрел на меня. Он сворачивал сигарету.
— Твой анализ слабый. Твой честный деловой человек — это разве не... anacronismo?..
— Да, — сказал я. — Анахронизм... Вне времени... Вне моды... Как Швеция.
Зверь недоверчиво кивал. Только в разговоре по-шведски я и мог посмеиваться над ним.
— Каждый круг людей играет со своими правилами, — сказал он. — Каждый круг начинает установлять свои законы. Все должны их выполнять, а то тюрьма. Но есть прорешки во всем, что написано на бумаге. Можно делать плохие вещи, и не накажут. Значит, любой круг людей должен иметь ненаписанные правила, правила чести. Каждый круг должен иметь профессиональную этику и, кроме этого, общественную нравственность. — Он мягко улыбнулся. — Хорошо у вас сказано, у шведов: дух и буква закона. Надо жить в духе и букве закона. Существует честь.
Скоро он начнет, пожалуй, звонить в колокола. Но Зверь и не думал закругляться:
— Мало выполнять закон, чтобы сохранить честь. Не может и быть так, чтобы солдат убил безоружного священника у врагов, а потом шел к своим, в свой круг, и хвастал этим. Священник не может отказать вражескому солдату в последнем отпускании грехов, а потом пойти к своим в свой круг и получить похвальбу.
— Похвалу, — сказал я.
Он зажег свою кривую сигарету и лишь потом поправился:
— Похвалю-у... У каждого человека, кто имеет оружие, должна быть честь. Атомная бомба — это оружие. Сабля — это оружие. Служба — оружие. Взгляд — оружие. И аргумент — оружие. Все, у кого есть оружие, должны иметь честь.
— Бизнес не оружие, — сказал я.
— Деньги — оружие.
— Лишь иногда, — сказал я. — Ты не можешь купить убеждения. Ты не можешь купить честь. Ты не можешь купить себе уважение людей, которым плевать на деньги. Ты можешь купить текст для камня на твоей могиле, но ты не можешь помешать людям смеяться над ним.
— Друж-жище, мы говорим об одно и то же. Но я говорю еще, что не можно быть и деловым и честным. Я говорю, что не можно соединить расчет и человечие.
— Надо говорить «человечность», — поправил я.
Но он меня не слышал:
— Современный западный деловой человек это понимает. Его успех зависит от того, что он отказывается от чести.
Я вздохнул:
— То, о чем ты долдонишь, называется звериный капитализм.
— А есть и другой капитализм?
— Ну и дурацкий вывод, — сказал я. — Главнейший вклад западного благоденствия в дело человечества — это законопослушный и лояльный бизнесмен.
— А политики идут за ним. Должны, чтоб не потерять контакт с деньгами. — Снова сверкнула его улыбка. — Кармен. Ты не можешь быть и деловой и caballero.
— Ну тебя с этими твоими дурацкими анализами, — отозвался я. — Твой анализ совершенно не касается самого существенного в наше время. Впервые в истории человеку грозит уничтожение как виду — целиком и полностью, повсюду на земле, — если кто-то совершит одну из тех сумасшедших глупостей, которыми как раз человек и известен. И впервые в истории все образованные люди сознают, что человек может прекрасно доживать свой век без чести, лишь бы ему достаточно много платили.
Наконец-то зазвонил телефон.
— Честь, — заорал я, помахивая пальцем, — честь измеряется гордостью, а гордость продается на метры в нашей части света, а цену пишут на красных листочках.
Зверь засмеялся и показал на трещащий телефон.
— Алло, — сказал я, — тут, что ли, звонят?
— Алло, — с удивлением сказала она.
— Где твой Гугге, где он ошивался?
— Что-нибудь случилось?
— Еще бы, черт дери.
Она помолчала несколько секунд, как бы сбрасывая темп.
— Что случилось?
— Я шепну тебе об этом на ушко, когда мы встретимся в следующий раз. Почему ты звонишь?
— Потому что будут грабить первый броневик.
Этого было достаточно, я заткнулся.
— Когда? — присмирев, спросил я.
— Я шепну тебе об этом на ушко, когда мы встретимся в следующий раз.
Она громко рассмеялась. Не понравился мне этот смех.
— Если вообще еще встретимся. — Она говорила негромко, почти шептала.
Я слушал и слушал. Слышно было ее дыхание. И больше ни звука.
— Это уже не поддается никакому контролю, — сказала она еле слышно.
И положила трубку.