15
Было утро позднего шведского лета, один из тех дней, когда вдруг вспоминаешь, что на зимних шинах надо сменить шипы.
Поеживаясь от холода, я торопился к станции метро в Акалла. Я шел в толпе девушек, работающих по скользящему графику, и сторожей складов. Ступив на дергающийся и гремящий эскалатор, я оглянулся. Бледные лица казались желто-зелеными в неверном сиянии потрескавшихся ламп дневного света.
Чернокожий парень в билетной кассе просветил меня насчет моей дальнейшей жизни. Он сказал мне, коренному стокгольмцу, что от Центрального вокзала до Риддархольмен мне надо ехать на 53-м автобусе. Я был потрясен тем, что сам не знал этого, и надеялся, что в Стокгольме много таких, как этот, из Сенегала.
В вагоне подземки светила только половина лампочек. Схемы станций были сорваны, подушки сидений вспороты, а стены и потолок покрыты надписями.
Полчаса спустя я сидел в автобусе. Холодное солнце вытягивало длинные тени вдоль фасадов с их грязными рекламными щитами. Водители гудели друг другу, в наказание за никому не ведомые прегрешения.
И вдруг столица Швеции показалась мне такой дешевой — дешевой на манер Хьюстона, или Лагоса, или Сантьяго-де-Чили.
Захламленные, шумные города, которые и сделаны-то для того, чтобы их употребляли как кому вздумается, и которые каждое поколение перелопачивает, подгоняя под свои слепые потребности. Города без определенного облика, ведь деньгами уюта не измеришь.
Города, где действует лишь одиннадцатая заповедь: греби под себя — и будешь иметь.
Я вылез из автобуса перед Риддархюсет и не торопясь перешел через мост к Риддархольмен. Ветер трепал мою тонкую одежку, а солнце не грело, только слепило.
Большой серебристый «БМВ» уже стоял на террасе у воды. В машине была только она.
Чуть подальше, у самого края набережной, остановился фургон пожарников — точнее, их водолазов. На волнах качалась резиновая лодка, рядом отдувались два аквалангиста. На берегу они приготовили завтрак — кофе в термосах, бутерброды в корзине.
Я кивнул ей и прошел мимо.
Свернул на стоянку, посмотреть — нет ли там какой машины со ждущим чего-то водителем. Никого. Вернулся к ее машине, открыл дверцу и сказал:
— Ты что, вместо Гугге прихватила пожарников?
— Садись, — рявкнула она, совсем как собаке.
Я послушался.
В машине было уютно, тепло и удобно. Радио тихонько выпевало какой-то дикси-шлягер.
— Чего тебе надо? — раздраженно спросила она, глядя в сторону, на пожарный фургон.
Черные волосы были подняты и заколоты в большой узел на затылке. Шея длинная, крепкая, загорелая. Одета она была в ярко-красную рубашку с напускными рукавами и вышитое болеро. Тонкие ноги обтянуты джинсами, засунутыми в сапожки для верховой езды.
— Чего тебе надо? — снова спросила она раздраженно.
Красные губы блестели на загорелом лице, темные глаза искрились жизнью. Я сидел, утонув в кожаном сиденье, и жалел, что не поспал чуть подольше.
— Что, никто даже и не поцелует? — спросил я кисло.
Она чуть не захлебнулась от злости и замахнулась, чтоб ударить. Но когда я пригнулся и умоляюще закрыл руками опухшее лицо, начала смеяться. Некоторое время так и сидела с поднятой рукой и смеялась, и я опустил руки, но не совсем, и тоже ухмыльнулся.
Тогда она перестала смеяться, взялась рукой за мой небритый подбородок, прижала меня к подголовнику, перегнулась и поцеловала.
Она поцеловала мои разбитые губы мягко и бережно, и осторожно раздвинула их языком, и ласкала их так нежно и сладко, что мои руки опустились и обняли ее.
Потом она с улыбкой откинулась назад в свой угол, а я сидел недвижно и глядел на нее и улыбался, а солнце согревало машину, и радио передавало искрящуюся музыку — Луи Армстронг играл на трубе.
— Я хочу знать, кто сообщил тебе об ограблении броневика, — шепнул я.
Она врезала мне так быстро, что я не успел увернуться. Ударила раскрытой ладонью, но так сильно, что у меня треснула губа. Рот наполнился вкусом крови. Трещина порвала уже было засохшую корку на губе.
Я сидел молча, зализывая новую рану. Но потом опять спросил:
— Кто?
Она сделала раздраженную гримасу и гневно дернула головой.
— Кто? — спросил я.
Она отвернулась, стала смотреть на фургон водолазов. У них наступило время завтрака. Они вылезали из воды по лесенке, не снимая ласт.
— Кто? — спросил я.
— Кого изнасиловали? — негромко спросила она.
— Дочь Юлиуса Боммера. Это был ирландец.
При ее загаре побледнеть было трудно. Но глаза округлились, рот раскрылся, и она как-то сразу сгорбилась.
— Кто тебе сообщил? — спросил я.
— Ирландец? — повторила она.
— Ирландец, — подтвердил я. — А кто тебе сообщил об ограблении?
— Мне надо ехать, — бросила она еле слышно.
— Какого черта, — сказал я.
Я наклонился и вытащил ключи из замка зажигания. Потом взял в руку трубку телефона, открыл дверцу и вылез из сияющего «БМВ».
— А теперь выбирай, — сказал я. — Можешь выдрючиваться и дальше. Тогда я забираю ключи и трубку и ухожу. Потом, что-нибудь после обеда, когда все будет спокойно, а у меня будет время, я позвоню и вызову техпомощь. Они приедут и заберут тебя, когда смогут, конечно.
Это ее даже не разозлило. Она сидела, погрузившись в свои мысли. Я потряс телефонной трубкой.
— Или же ты позвонишь тому, кто тебе сообщил. Я хочу встретиться с ним... или с ней... сегодня, сейчас.
Я поднял вверх ключи.
— Сделаешь это, получишь их обратно.
Она посмотрела на меня влажными карими глазами. Затем протянула руку за трубкой.
Я снова уселся рядом с ней. Она набрала какой-то номер быстрыми умелыми пальцами. Карие глаза изучали меня, пока она ждала ответа.
— Я хочу поговорить с Ролле, — сказала она чуть погодя.
Снова ожидание. Она подняла руку к моему лицу и мягко провела пальцем по губам.
— Ролле, привет, это я. — Прежний быстрый, решительный голос. — Тут со мной один парень, которому нужны некоторые сведения. Он не знает, кто я такая, но доверять ему можно... да, да... да, черт дери...
На ее лбу появилась морщинка. С Ролле у нее явно возникли трудности.
— Я тоже не дура! Позвоню тебе позже, но сперва ты мне скажешь, когда сможешь с ним встретиться. Ролле, делай, что я тебе говорю... погоди, вот поговори с ним сам.
Она протянула мне трубку. Несколько секунд я глупо взирал на телефон. Потом осторожно взял трубку, поднес к уху и сказал:
— Алло?
— Слушай, ты! Чего ты там вытворяешь? Чем-то взял ее на крючок, да?
Этот голос был мне знаком. Я сразу его узнал.
— Об этом мы сможем поговорить, когда встретимся, — хрипло сказал я. — Причем сегодня. Я могу во второй половине дня. Скажем, в два. Только где?
— В два часа — годится, — произнес знакомый голос. — Но тогда пусть это будет на Кунгсхольмен.
Со своего места я видел Риддарфьерден, а за ним — Кунгсхольмен. Первое, что бросалось там в глаза, была ратуша.
— Парк у ратуши? — сказал я. — Возле раковин?
— Парк у ратуши, ладно. Но где там раковины?
— Увидишь, когда придешь, — сообщил я. — Как я тебя узнаю? Может, всунешь розу себе в задницу, а?
Я протянул трубку соседке. Она посмотрела на меня удивленно, но взяла и стала слушать, что ей скажет Ролле.
— Позвоню тебе позже, — холодно и решительно прервала она разговор.
Мы посидели немного, не разговаривая. Я попытался отдать ей ключи. Но она взяла меня за руку и медленно протянула:
— Ты не знаешь, что делаешь.
— Я никогда этого не знаю. В этом залог всех моих успехов в жизни.
— Ты играешь с огнем, — прошептала она и погладила меня по лбу. Затем обняла меня за шею и притянула к себе, к своим губам. Я тоже обнял ее и поцеловал так, чтобы она почувствовала. Я прижался к ее пышной груди, не обремененной лифчиком, и когда поцеловал ее в шею, она залилась смехом. Я выпустил ее и уселся прямо.
— Это ты с огнем играешь, — сказал я.
Она лежала на сиденье, улыбалась и смотрела на меня своими карими глазами. Вид у нее был счастливый, как у ребенка.
— Но ведь, черт дери, — сказал я, — у тебя же под рукой пожарники, если я слишком уж запылаю.
Она рассмеялась, радостно и безудержно, как она смеялась тогда, когда я предложил ей лучший способ смерти — ну, тогда, в первом нашем разговоре. Ее руки скользнули по моему лицу, дотронулись до ранок на бровях и губах.
— Интересный ты человек, — сообщила она. — Не боишься жить рисково.
Что я мог ответить? Только улыбнуться.
— Я хочу с тобой встретиться опять. — Голос ее звучал решительно.
Это мне вполне подходило.
— И я хочу с тобой встретиться.
— Хорошо, — сказала она. — Каждое утро в восемь.
Я с изумлением воззрился на нее.
— Здесь, — сказала она.
Я ухмыльнулся:
— Не уверен, что проснусь.
— Не играет никакой роли, — энергично откликнулась она. — Ты не можешь приезжать каждый день. Я не могу приезжать каждый день. Но одно-единственное обещание дадим друг другу: постараемся наведываться сюда по утрам в восемь. Если ты не придешь, я тебя буду вспоминать. Если я не приду, ты меня будешь вспоминать.
Она вдруг рассмеялась:
— А придем оба, так встретимся.
Моя ухмылка съежилась, стала улыбкой сомнения. Все-таки она чокнутая. Моя чокнутая полуночница.
— О'кей, — сказал я вяло.
Она с кокетливой досадой помотала головкой.
— Мне пора смываться.
— Дружок, — спросил я быстро, — как тебя зовут?
— Кармен, — улыбнулась она. — Ты что, забыл?
— О'кей, — снова сказал я. Больше ничего в голову не приходило.
Она показала рукой на дверцу. Я вылез на холод и ветер. Сделав озорную гримаску, она попрощалась со мной. Серебряно-серый «БМВ» исчез за бугром улицы. Она так быстро вела машину, словно угоняла ее.
У меня за спиной ржали пожарники, сидевшие возле своего фургона.
— Эй, — крикнул кто-то, — уж я бы ни за что ее не отпустил.
Я обернулся. Капюшон водолазного костюма еще стягивал его лицо, пышные светлые усы были примяты — след маски, — но он расплывался в улыбке.
— Ну так ты ее не знаешь, — отозвался я.
И пошел не торопясь вверх по склону бугра. Ветер трепал мне волосы.
Рисково я живу, сказала она. А теперь вот мне предстоит встретиться с человеком, которого я знаю.
Последний раз, когда я слышал его голос, он держал меня железной хваткой сзади и говорил: «Хорошо мы его размягчили?»
Как только люди придумывают такие вещи, как площадь Вэстербруплан?
Устройте смерч из трехсот пустых пластиковых пакетов, пяти обувных картонок, двадцати восьми потерянных варежек и трех тачек гравия. Водрузите это, в нарушение правил парковки, в самом центре карусели на перекрестке. Потом постройте громадную воронку, которая бы засасывала из парка холодный ветер шхер. Только смотрите, чтобы вокруг этого феномена не настроили зданий. Пустите дорожки для пешеходов. Чего еще не хватает? Ну, перил вдоль тротуаров, чтоб несчастным прохожим было за что хвататься, когда хлесткий ветер начнет сбрасывать их в бетонные ущелья. Вот такая это площадь.
Кстати, зачем люди, тяжело ступая, взбираются на сам мост, на Вэстербрун, чтобы затем с него прыгнуть в воду, когда так просто взять и лечь под колеса на Вэстербруплан?
Когда я иду пешком с Риддархольмен в «Утреннюю газету», это мне как раз по дороге. Сперва приятный пешеходный мост через Стрёммен, где даже балкончики сооружены для заядлых рыболовов. Ради одного только удовольствия подразнить их стоит проделать весь путь.
Она, значит, хорошо знает Ролле. Может, работает с ним вместе. Она набрала короткий номер — коммутатор какой-то фирмы. Причем набрала по памяти.
А вот тут набережная: Клара Мэларстранд. Еще один угол Стокгольма, куда лишь немногие рискнут добраться сквозь шумный поток автомашин.
Тут причаливают пароходишки, совершающие рейсы на Дроттнингхольм — сверкающие начищенной бронзой, оттертыми добела досками корпусов, с любовно сращенными и покрашенными тросами. Тут можно видеть россыпи японских туристов, в клетчатых штанах для гольфа, с фотоаппаратами «никон», в роговых очках диоптрий на десять. А если особенно повезет, можно словить кайф от аромата горящего угля и белых клубов пара, накрывающих всю набережную.
Она, значит, ему приказывала. Она приказывала, как приказывают деньги тем, кто куплен. Она говорила с той нахальной напористостью, которая ожидает послушания. Она им владеет... Она владеет типом, который вместе с другими избил меня до потери сознания.
А вот тут Норр Мэларстранд, новый цыганский табор Стокгольма.
Тут вдоль берега стоят полуготовые к выходу шхуны, распространяя запах жарящихся блинов. А итальянские туристы, расположившиеся на стояночных полосах со своими автофургонами, благоухают на всю гавань шкварчащим в масле чесноком. А дальше — гордый парусник, школьный корабль, с бортов которого свисают головы бравых ребят, которые никак не могут вспомнить, в какую сторону разрешается плевать — по ветру или против.
Итак, она согласилась. Она устроила мне встречу с человеком, который, может быть, воплощает смерть и для нее самой. Кармен, озорница с табачной фабрики в Севилье, озорница, смертельно опасная для мужчин.
А теперь, наконец, самое узкое зеленое пятно в Стокгольме, прогулочная дорожка до Роламбсхов. Единственный парк в мире, где можно гулять, не боясь толпы, собачьего дерьма и солнечного удара.
А потом уже Вэстербруплан.
Я поднимался по лестнице к верхней бетонной палубе. Надо мной угрожающе шумел поток машин. Скопившиеся за много зим песок и соль сыпались мне за ворот. Я поднял нос над краем тротуара и тщательно осмотрелся — чем грозят мне цементные равнины.
Все как обычно.
Девицы на автобусной остановке старались удержать юбки возле коленей, но те то и дело взлетали к шеям. Газеты рвались из рук тех, кто пытался читать. Люди с контактными линзами зажмуривались, люди с зонтиками беспомощно смотрели, как эти зонтики у них в руках выворачиваются наизнанку, а слабонервные, вышедшие на улицу с маленькими собачками, садились на корточки и держали своих любимцев за хвост.
Вэстербруплан — как это возможно?
Помнится, переходя в первый раз, я поставил все на карту и рванулся на красный свет. Какая разница, угадаешь или нет. На этой площади конец скор и милосерден. Машины слетают с моста, как снаряды, они мчатся под уклон, под ветер, их солнце толкает в спину.
В следующий раз я был осторожнее, пошел на зеленый и чуть не оказался под громадным «мерседесом» с какой-то тетей за рулем, что потеряла ориентировку. Я только головой качал, глядя ей вслед.
Увидеть Вэстербруплан и — умереть.
В моей ячейке лежало два конверта.
Первый — большой белый с эмблемой «Утренней газеты». Извещение от гаражной комиссии о том, что мое заявление, поданное два месяца назад, не может быть удовлетворено — я же не состою в штате.
Другой — помятый канцелярский, на котором мое имя красовалось в маленьком квадратике. Внутри лежал формуляр, небрежно заполненный одной из девиц на коммутаторе: г-н Бертцер хотел бы связаться с тобой. Срочно. Оставил три номера.
Карл Юнас Бертцер желает меня видеть. Зачем? Может, у его мегеры кончились лакомства для собачки?
Он же не знает, кто я такой. Я же не назвал своего имени. Я же не давал никакого номера телефона.
Лицо у меня горело, затылок был липким от пота. Я сунул записку с номерами Бертцера в карман и пошел в уборную.
Я ополаскивал лицо водой, когда дверь распахнулась. Я присел и обернулся, готовый обхватить и сломать ногу, которая будет меня пинать.
— Что с тобой? — спросил Тарн.
Он стоял в дверях, глядя на меня покрасневшими и злыми глазами. Волосы висели сальными косицами, побрит он был как бы наполовину.
Я перевел дух и выпрямился.
— Старые воспоминания, — сказал я.
Тарн внимательно смотрел на меня. Он закрыл дверь и грузно оперся на нее, чтобы никто не вошел, а потом вытянул из внутреннего кармана небольшую плоскую бутылку.
— Тебе надо принять лекарство, — сказал он.
Ему оно тоже было необходимо.
Яркая этикетка сообщала, что это — «Докторc спешл».Я запрокинул голову и глотнул как следует.
— Ху-х, — сказал я.
Тарн кивнул, улыбнулся и тоже хватанул. Только ради компании. А потом угостил какой-то таблеткой — зажевать запах.
— В двенадцать ланч с Вильфредом Сандбергом. Он знает все об охранных компаниях.
Я кивнул. Виски бултыхалось в желудке. До ланча было еще два часа.
— Он за нами заедет. Поедим в старом «Цум Винерброт». Ну, ты знаешь — забегаловка, где подают кислую капусту, на Понтоньергатан. Это он так решил.
— Ладно.
Мне надо было спуститься в архив, мне надо было найти угол в «Утренней газете», откуда бы я мог спокойно позвонить. И мне нужно было найти Зверя.
Нас вез Янне.
— Откройте окна и проветрите! — заорал он. — А то мне влетит, если попадемся в облаву — за пассивный алкоголизм!
— Понимаешь, нам надо выпивать, — сказал я. — У нас же нет акций.
Плоская бутылка Тарна давно была брошена в одну из бумажных корзин «Утренней газеты». Маленькие бутылки долго не живут. Во всяком случае, в сфере, формирующей общественное мнение.
Вильфред Сандберг стоял перед австрийским ресторанчиком.
Здоровый, мускулистый мужик лет на шестьдесят. Молодился — надел просторную твидовую куртку и бабочку, какую носят художники. Но руки, смахивающие на лопаты, да опущенные углы рта придавали ему вид такого человека, каким он и был: полицейского, ставшего директором-распорядителем.
Янне затормозил большой форд. Тарн неуклюже выбрался из машины, мне удалось вылезти вслед за ним, не треснувшись ни обо что головой.
Вильфред Сандберг поздоровался с нами, профессионально принюхиваясь. Ну ясно, алкоголь.
— Войдем, пожалуй, внутрь, — сказал он поставленно ровным голосом. Ростом он был на полголовы выше меня и путь нам прокладывал, выставив вперед подбородок.
Кабак располагался в полуподвале, где раньше находился склад. Я как-то раньше бывал тут — ресторан крестьянско-тирольского стиля. Тележные колеса под потолком, полки, уставленные начищенными медными котелками, деревянные поварешки на столах. Единственно, чего не хватало, так это официантов, которые бы пели с горловыми переливами.
При входе обычный шведский вестибюль, обитый фанерой и ДСП, с дверями, открывающимися не в ту сторону. Дальше — обычный шведский метрдотель, который приходит в движение лишь тогда, когда видит что-то ему неугодное.
— Кого я вижу, уж не господина ли редактора Тарнандера? — кисло поздоровался он.
Тарн удивленно взглянул на стоявшего перед ним жирного мужчину в длинном метрдотельском одеянии.
— Вы не помните меня, господин редактор? — настаивал занудный голос. — После заседания в Клубе публицистов вы в «Черном ангеле» учинили скандал... и... да вы вроде и сегодня уже сделали почин?
Он приподнялся на цыпочки, принюхиваясь.
Сидевшие за ближайшими столами начали поворачиваться к нам.
Тарн стоял перед жирным метрдотелем бледный, ничего не говоря. Я уже повернулся, чтобы уйти, но тут меня оттеснили.
Вильфред Сандберг, чуть наклонившись над метрдотелем, взял его не торопясь за лацкан двумя пальцами. А другую руку сжал в кулак и поднес его коротышке под нос.
— Ну, ты, — глухо проворчал он, — понюхай лучше вот это.
Потом развернул метрдотеля и подтолкнул в сторону кухни. На мгновение мне даже показалось, что он вот-вот хлопнет его по заду.
А потом прошел к столику у окна и обернулся, потирая руки.
— Это, конечно, забегаловка. Но и единственное место в Швеции, где подают настоящий венский шницель.
Он смял красную бумажку с надписью: «Стол зарезервирован» и швырнул ее в пепельницу. Мы уселись, он перегнулся через стол и спросил меня:
— Что с тобой стряслось?
Я пожал плечами.
— Это имеет отношение к охранным компаниям.
У него было лицо настоящего полицейского — такое, что улыбается только во время отпуска, да и то за границей. Сейчас на нем всего-навсего появилось несколько морщинок возле глаз. Большего проявления радости он продемонстрировать не мог.
— Тарн, — небрежно сказал он, вытряхивая сигареты из пачки, чтобы угостить нас, — может, ты хочешь прогуляться?
Но Тарн плотно уселся рядом со мной.
— Краса и гордость «Утренней газеты», — сказал он мрачно. — Мы самая ее выдающаяся команда. В общем, остаемся.
Официантка в австрийском национальном костюме нерешительно подошла к нашему столу. Вильфред Сандберг поднял палец, размером с банан:
— Три шницеля. Три больших пива, крепкого. Три кофе и счет. — И продолжал, даже не взглянув на нее: — Тарн, ты рассказал своему коллеге, кто я есть?
— Вилле — директор-распорядитель «Службы безопасности», — проговорил Тарн. — Он был при Бертцере руководителем операций в «Сентинел». Конечно, еще раньше он работал в полиции. Мы знаем друг друга... уже черт знает сколько времени.
Я сидел молча, ожидая продолжения. Но дальше стал говорить Вильфред Сандберг:
— Я слышал, что вы копаетесь в деле покупки «Сентинел».
— От кого это ты слышал? — нахально вмешался Тарн. Видно, настроение у него было самое паршивое.
Сандберг покачал головой.
— Странные вы люди, журналисты. Кричите о гласности, о защите источников информации, о том, что никто не смеет копаться в ваших источниках, и если вас, паче чаяния, спрашивают, откуда вы взяли то-то или то-то, так вы так встаете на дыбы, что хоть красней. Но потом... когда жаркое переворачивается... когда становится известно что-то и о вас, так первый ваш вопрос всегда один и тот же: кто раззвонил?
Три большие кружки крепкого пива появились на столе.
— Так вот, я слышал, что вы копаетесь в истории «Сентинел». И мне пришло в голову, что мы можем друг другу помочь.
— Кто начнет? — спросил я.
Сандберг поднял кружку. Морщинки вокруг его глаз стали заметней.
— Вам нужна помощь, — сказал он. — Так что начну я.
Он сделал знак кружкой — мол, выпьем — и холодно взглянул на нас.
— Вы, верно, знаете, почему Густав Далль купил «Сентинел»? — Он снова поднял палец и помахал им в воздухе, как бы подчеркивая смысл сказанного. — Потому, что он захотел стать генеральным консулом!
Сандберг откинулся на спинку стула, желая насладиться произведенным впечатлением. Но, видно, был разочарован, хотя Тарн смотрел на него, разинув рот.
Я изобразил изумление.
— А на место тамбурмажора он не нацелился? — произнес я скептически.
Вильфред Сандберг сидел и молчал некоторое время. Потом кивнул сам себе и сообщил нам:
— Да вы, я вижу, еще молокососы.
Ни Тарн, ни я протестовать не осмелились.
— Ничего-то вы не знаете о людях с деньгами. Вы что, думаете, Густав Далль — это какой-то гений, который позволил родить себя в некой богатой семье? Или думаете, что на каком-нибудь заседании правления, где сидят такие люди, присутствуют и родичи Альберта Эйнштейна, а?
Нас спасли венские шницели. Вильфред Сандберг придирчиво их проверил. Масса анчоусов, каперсов и долек лимона.
— Надеюсь, мясо с рынка? — подозрительно спросил он.
— Первоклассная конина, — заверил я.
Он медленно поднял взгляд и осмотрел меня:
— Понимаю, почему у тебя такая рожа.
— Генеральный консул, — напомнил Тарн с раздражением. — Рассказывай, в чем там дело.
Вильфред Сандберг тщательно заправил салфетку за ворот, взялся за нож и вилку, положил себе увесистую порцию и, прожевав, промолвил:
— Я с этими ребятами проработал тридцать два года. Мое психическое здоровье спасли две вещи: хутор в Сала и лыжные отпуска в Альпах. Не будь их, я бы вернулся в полицию. Да, черт, мне так и надо было бы поступить. Посмотрите на меня сейчас — кто я есть, что у меня имеется? Ну, у меня есть деньги, три язвы желудка, и я сижу за одним столом с журналистами.
Я ухмыльнулся ему в лицо:
— Ты же сам сказал, что любишь съезжать с горы.
Он погрозил мне пальцем:
— Ешь и молчи. Или тебе придется самому заплатить за еду.
Я промолчал.
— Титул генерального консула, — сказал он, — высоко ценится среди таких идиотов, как он. Машина с консульскими номерами, надежные кредиты, ощущение, что у тебя за спиной правительство, плюс дыхание большого мира. Густав Далль хотел купить себе такой титул.
Он поддел вилкой кусок картошки, с которого капал соус.
— Вот этот соус правильно приготовлен, на кипящем бульоне.
— А ты знаешь, к венскому шницелю не полагается никакого соуса, — заметил я.
Вильфред Сандберг смотрел на меня совершенно безразлично.
— Я, по-видимому, лучше всех в мире разбираюсь в венских шницелях, — сказал он спокойно. — Полностью не уверен, говорят, в Обераммергау есть пожилая дама, которая делает это не хуже меня. И я — я говорю, что надо взбить немного бульона со сковородки и вылить его на шницель!
Я внимательно следил, не появятся ли у его глаз морщинки. Нет, не появились.
— Шведская «Сентинел» принадлежала бельгийской компании, — сказал он. — Это вы наверняка уже знаете. Густав Далль купил «Сентинел» на паях с тем судовладельцем из Гетеборга, у которого суда плавали под чужим флагом, и директором прачечной Нуккером, который и стал директором-распорядителем. Густав Далль хотел стать консулом. Бельгийским генеральным консулом!
Он некоторое время жевал, а затем спросил:
— Может, вы не знаете, кто такой Густав Далль? Наглый пьяница, которому удалось только одно: растранжирить деньги всей семьи.
Тарн и я посмотрели друг на друга. О'кей, нас пригласили на венский шницель. Мы жевали и кивали.
— Бельгийцы фактически обещали ему титул, лишь бы он купил свой пай. И, конечно, обманули его. — Вильфред Сандберг улыбнулся — впервые. Было видно, что это ему трудно. — Им очень надо было продать. Эту отрасль они знают и секретами своими не делятся. Могу я спросить вас об одной вещи?
Тарн и я смогли только кивнуть.
— Как это может быть, что такая маленькая страна, как Бельгия, в состоянии создать такой большой международный концерн, с которым никто и конкурировать-то не хочет?
Мы не знали.
— Ответ простой. Концерн не очень-то прибыльный. Кому охота заниматься конкуренцией в отрасли, которая едва оправдывает вложенные деньги? В Швеции все это охранное дело еле удерживается на плаву.
Теперь он размахивал вилкой.
— В этой отрасли два ограничителя. Первый: требуется много работников, а в Швеции люди стоят дорого. Второе: нельзя завышать цены, потому что большие клиенты, крупные предприятия легко могут организовать свои собственные внутренние службы безопасности, если отрасль попробует содрать с них лишку.
Тарн слушал, морща лоб:
— Но ведь Густаву Даллю нужны были деньги? Он купил «Сентинел», чтобы заработать. План ведь состоял в том, чтобы Нуккер взбодрил старую клячу и послал ее на биржу, не так ли?
Сандберг кивнул:
— Ну да! Директор прачечной засунул свои расчеты в компьютер и пообещал, что «Сентинел» помчится так, что пыль столбом! — Он звучно фыркнул. — Сто миллионов постоянного дохода ежегодно! И титул генконсула в придачу. За вклад размером в сто двадцать пять миллионов. Но знаете, что вышло?
Отгадать было несложно:
— Он потерял свои деньги.
Вильфред Санберг довольно кивнул:
— Он с трудом платит по счетам. Ему нужны наличные деньги.
Тарн забыл про свой шницель.
— Ты хочешь сказать, что он не стал генконсулом и что он ничего не зарабатывает?
— Ну да. А почему? Ясно — из-за директора прачечной!
— Яна Нуккера, — сказал я.
Вильфред Сандберг пронзил меня взглядом:
— Ты его знаешь?
— Ты был в числе тех, что покинули «Сентинел»? — спросил я. — Ты был с Бертцером, когда он ушел?
Теперь он не скрывал подозрительности:
— Что ты об этом знаешь?
Тарн усмехнулся:
— Понимаешь, Вилле, шведская разведка потеряла большой талант, когда наш друг стал снимать девок.
Вильфред Сандберг на Тарна не отреагировал.
— Я был вместе с Бертцером, когда он ушел. Этот чертов директор из прачечной явился к нам и заявил: «Сарай с утильсырьем!» Бертцер, конечно, старая баба, но дело свое он знает.
Мы отодвинули тарелки. Чашки с кофе стояли на столе.
— И какую пользу мы можем для себя из этого извлечь? — спросил я.
Вильфред Сандберг тяжело подвинулся на стуле, поковырял во рту зубочисткой, а когда закончил, сказал:
— Если все это надо записывать на твоем носу, то тебе ни от чего пользы не будет.
Тарн вмешался:
— У Густава Далля деньги есть. Он ожидает окончательного результата. Если ж такового не будет, то кто-то окажется виноватым. Как ты думаешь, кто в таком случае будет виноват?
— Тот, кто разработал весь план, — сказал я. — Ян Нуккер.
— Директор из прачечной, — фыркнул Вильфред Сандберг. — Всю шведскую экономику обнюхал, чтоб найти предприятие... с перспективой!
Он просто-таки выплевывал слова.
— Пострадали-то мы, несчастные идиоты в «Сентинел». У нас была такая структура капитала, которая подходила под его расчеты. Из нас, мол, деньги можно быстро выкачивать. Но одного директор прачечной не учел, а именно — чем мы занимались!
За столом стало тихо.
— Расскажи теперь, какую помощь ты хотел нам оказать? — сказал я наконец.
Он отложил зубочистку в сторону.
— На кого надо обратить внимание, когда происходят странные вещи? Где начинать искать? Кто виноват в том, что «Сентинел» катится к чертовой матери? У кого есть все основания раздобывать нечистые деньги?
Тарн заерзал на сиденье.
— Нечистые деньги?
Мы опять сидели молча и ждали. Вильфред Сандберг соизволил ответить:
— Нечистые деньги. Если у кого и есть возможности добыть их, так это у охранников. Они спокойно ходят ночью по разным предприятиям. Могут учинять там все, что угодно.
— Что ты имеешь в виду?
— Заниматься промышленным шпионажем. Экономическим шпионажем. Покрывать воровские шайки. Мошенничать со страховками. С компьютерами. Это прибыльнее, чем бегать по своим маршрутам, гасить лампы и выставлять счета на сто пятьдесят крон в час за меры, принятые для сбережения электроэнергии.
Тарн сидел, явно надеясь, что к кофе ему дадут и рюмочку. Но Вильфред Сандберг уже послал на тарелочке в кассу свою кредитную карточку.
— И грабить транспорты с ценностями, — сказал Тарн, глядя прямо перед собой.
Вильфред Сандберг уставился на него. Об этом он не подумал. Лоб наморщился.
— Ты имеешь в виду, как вчера утром, на Магелунгсвэген?
Я начал выбираться из-за стола.
— Бодрящий был шницель, — сказал я.
Подошла тетя в народном костюме, чтобы ей подписали счет.
— Можешь теперь пойти к метрдотелю и стряхнуть с него пыль, — сообщил я ей. — Мы уходим.
Сандберг поднялся, не говоря ни слова. Он был явно не в себе. Тарн улыбался, пожимая плечами.
— Спасибо за венский шницель, — сказал он.
Выйдя на улицу, Тарн попытался поддержать веселый разговор, но Вильфред Сандберг уже заказал такси.
— Видишь ли, все это так сложно, — сказал ему Тарн. — Мы ничего не понимаем. Происходят странные вещи... Какая-то девица в кресле-каталке звонит нам по ночам...
— Девица в кресле-каталке? — задумчиво протянул Вильфред Сандберг. — У Густава Далля есть сестра, которая сидит в кресле-каталке.
Я застыл, будто меня приколотили гвоздями к тротуару.
— А по какой причине? Что с ней случилось?
Вильфред Сандберг обернулся ко мне. На его губах медленно проступала улыбка. За спиной у него остановилось такси.
— Свалилась вроде с лошади, — сказал он, ухмыляясь. Сел в машину и помахал нам, прощаясь, а в глазах его светился победный азарт.
16
Чего я ждал? Знамения с небес?
Время было дневное — когда в Швеции ничего не случается.
Время торговцев табаком, время парикмахеров, время распивания кофе. Время художественных галерей, и время костоправов и массажисток, и время налоговых консультантов. Время, когда нация почти замирает. Единственное время, когда в монопольке нет очередей.
Идти в гору по Пильгатан для Тарна было все равно что подниматься на вершину в Альпах. Он хрипел и шипел, ноги под ним дрожали.
— Полмиллиона сигарет, — сказал я.
— Что?
Курильщиков щадить нельзя.
— Чуть в горку — и сразу результаты, — сказал я.
Тарн бросил окурок. Он даже наступил на него.
— Самое время... — пробурчал он.
— ...действовать, — перебил я.
— Нет, — сказал он, переводя дух. — Поговорить с шефом. А потом пойти и рассказать все в полиции. Пора.
Я остановился на склоне.
— Пора — кому? Это мне пора?
Тарн кивнул.
Мы стояли на узкой улице, в затишке. Солнце тут припекало. Лоб Тарна был мокрый от пота.
— Пойти в полицию — а с чем? — спросил я. — Со сплетнями из «Цум Винершницель»?
— О'кей, но в газету нам бы надо было пойти. Мы же там работаем. Когда-то надо поговорить с руководством.
— Поговорить с руководством? — отозвался я. — В «Утренней газете»? Но, Тарн, ты все забыл! «Утренняя газета» существует не для того, чтобы улучшать эту общественную систему. «Утренняя газета» существует, чтобы ее развлекать. У «Утренней газеты» в этой системе свое место. «Утренняя газета» существует для тех, у кого власть. Они поддерживают ее, а она поддерживает их. Солнце светит на «Утреннюю газету»! Там журналистам угрожает только одна опасность: кусочек масла, что кладут им на бифштекс в столовой, может растаять.
Тарн помотал головой. Поискал в карманах сигареты. Потом хмыкнул:
— А что мы потеряем, если поедем в газету и поговорим об этом деле?
— Убийцу Юлле, — ответил я. — Его мы потеряем. И того, кто приказал ему убить. И того, кто заплатил за убийство. Их мы и потеряем. У меня нет никакого желания ехать аж в Ирландию, чтобы пристрелить человека, который заслужил наказание.
Он снова помотал головой.
— О'кей, — сказал я, — я согласен — при одном условии! Возьмем такси, и махнем в редакцию, и поговорим со всей стаей руководителей. Но условие такое: завтра в газете будет об этом статья!
Тарн громко засмеялся.
— Невозможно! Ты понятия не имеешь о журналистике. Так это не делается!
Я махнул рукой в раздражении:
— Это я-то ничего не понимаю в журналистике? Да ведь я прошел школу «Утренней газеты»!
Тарн только крутил головой.
— Знаешь, что такое большая журналистика в наши дни? — спросил я. — Так вот, это когда миллионер, член социал-демократической партии, использует свою личную колонку в «Утренней газете», чтобы в качестве председателя Шведского радио указать газете «Свенска дагбладет» на то, что он, будучи председателем управления экспортных кредитов, не давал фирме «Вуфорс» никаких особых льгот при поставке пушек в Индию.
Тарн выглядел подавленным.
— Ты улавливаешь суть? — спросил я. — Ее трудно улавливать, когда господа разговаривают друг с другом. Но это в наше время и есть большая журналистика.
Он взял меня за рукав и повел вверх по склону.
— Единственный способ стать в наши дни большим журналистом, — сказал я, — это стать столь же «big», как и они. Таким «big», что сможешь им угрожать. Поставим тут точку, и помогай бог тем новостям, которые должны были бы попасть в газету и помочь улучшить систему. Ведь никогда они не станут так же важны, как миллионеры социал-демократы.
Мы медленно взбирались по склону, держа друг друга под руку.
— Ну так что, поедем туда и растопим наше масло под солнцем? — спросил я. — Или пойдешь со мной в ночь и мрак?
Он сжал мою руку:
— Есть тут автобусная остановка поблизости?
Тарн в автобусе? Это он-то, пытавшийся как-то заплатить за квартиру старыми квитанциями такси?
— Я пойду с тобой, — сказал я.
Мне же все равно надо будет показать ему, где у автобуса входная дверь.
Стокгольмская ратуша — это, пожалуй, вершина кирпичной архитектуры. На второе место поставить нечего, а уж потом идет городская библиотека. Наступление эры железобетона. В Стокгольме эпохи заботливо регистрируют.
Я пришел на полчаса раньше срока и стоял, уставившись на массивный фасад, на все позолоченные скульптуры. Я чуть поколебался, потом прошел в главный портал, разыскал в длинном холле прилавок администраторов и обратился к рыжеволосой даме:
— Какая у вас охранная компания?
— «Секуритас».
Хорошо, подумал я.
Я не торопясь прошелся по ухабистому двору, сквозь открытую галерею и уселся на скамейку в сквере. Раковины на газоне были в трещинах. Кусты вокруг террасы постригли по-новому. Вьющаяся зелень на стенах была почти не видна из-за строительных лесов. Одни только ивы, что макали ветки в Риддерфьерден, были такие же, какими я их помнил.
Вот о деревьях надо было бы знать больше. Они ведь живут дольше, чем люди. Деревья живут по-своему, без суеты, без мишуры, без претензий и умирают серьезно и достойно. Я сидел и думал обо всем том, что можно сделать из дерева, но запнулся на виски — можно ли гнать виски из сосны? Действительно, можно ли гнать виски из сосны?
Зверь замаскировался под туриста. Он облачил свое длинное туловище в плащ из обрезков армейского сукна, водрузил на нос черные солнечные очки, повесил на шею один из моих фотоаппаратов, а под мышку взял рисовальный альбом. Крупно шагая, он пересек двор и уселся возле фонтана с альбомом в руке.
Через калитку у Норр Мэларстранд ввалилась толпа туристов с двух подъехавших автобусов.
Они восторженно загалдели, когда перед ними предстала скандинавская Венеция, но порывы холодного ветра напомнили и о полярных медведях.
Возле художника у фонтана собралась любопытная толпа. Зверь сидел, полуоткрыв рот от напряжения — было трудно увидеть что-либо сквозь черные очки — и почти вслепую чиркал по бумаге карандашом. Туристы, сгрудившиеся вокруг него, тыкали в рисунок пальцами и переговаривались. Некоторые смеялись.
В области изобразительного искусства у Зверя явно не было будущего.
Как раз за ним стоял мужчина и сверлил меня взглядом. Я повернул голову, поглядел на какой-то проходивший мимо катер, осмотрел скамейки вокруг меня. Потом снова взглянул на Зверя.
Мужчина позади него по-прежнему не сводил с меня глаз. Он не был похож на шведа. Рыжеватый и бледный, ростом ниже большинства окружающих, но широкоплечий и плотный. Одет он был во что-то дешевое и не шведское: поблескивающие штаны из дралона и плохо сидевшая на нем фуфайка, которую он, может быть, приобрел в магазине «Вулворт», в Белфасте.
— Хэлло, Мик, — сказал я вполголоса.
Его густые рыжеватые волосы спускались локонами по щекам широкого лица. Маленькие уши, маленький плоский нос, тонкие бесцветные губы. Он бы выглядел заурядно, если бы не его глаза — светлые, бледно-голубые, как у алкоголика, и отсвечивающие розовым, как у альбиноса, большие и обрамленные длинными, мягкими и рыжими девичьими ресницами. Они уставились на меня, не мигая. Кто-то сел рядом со мной на скамью.
— Это, никак, с тобой мы тут должны встретиться?
Здоровенный, хорошо одетый сорокалетний мужик, заботливо украшенный загаром.
— Здорово, Ролле, — сказал я.
— Что у тебя за крючок, на котором ты ее держишь?
Баритон у него был глубокий и сочный. Такой вырабатывается уроками правильной речи, курсами офицеров запаса и распеванием дуэтов под утро после пирушки. Обычно у его обладателя еще и звучный смех, и крепкое рукопожатие, но этого мне узнать не довелось.
— А у тебя? — спросил я.
Мы немного посидели молча. Я чуть повернул голову, чтобы проверить, на месте ли Мик. Конечно, там. Не хватало только Гугге.
— Чего ты хочешь?
Он старался, чтобы голос звучал вежливо-утомленно.
— Когда и где будет следующее ограбление броневика? — спросил я.
Это его позабавило:
— Если б я это знал, так поехал бы туда с копилкой для пожертвований.
— Ну, тебе-то это узнать пара пустяков.
Тут уж ему веселиться расхотелось. Он аккуратно положил ногу на ногу.
— Удивляюсь, почему я согласился с тобой встретиться.
Я радостно улыбнулся ему:
— Могу сказать. Во-первых, тебе хорошо платят. Во-вторых, ты хочешь узнать, где дискета.
Он молча посмотрел на меня непроницаемым взглядом.
— А она у меня, — сообщил я. — Она и была-то в компьютере. Удивляюсь, как вы могли ее не обнаружить.
Либо он ничего не понимал. Либо хорошо держался. Ни один мускул на лице не дрогнул.
Я взглянул на Зверя. Рыжий еще стоял у него за спиной. О чем мы говорили, им не было слышно.
— Знаешь, почему я не передал ее в полицию? — спросил я. — Да просто потому, что это единственное, что у меня есть. Для меня это ценная валюта. Единственное, чем я могу заплатить кое за что.
Пока что он надо мной не смеется, подумал я. Пока что он еще не встает, чтобы уйти.
— Ты же знаешь, что в нее встроена какая-то программа подстраховки, — сказал я. — Разделы с деликатной информацией невозможно скопировать. А чтоб расшифровать их, потребуются недели. — Я помотал головой. — Расшифровать я ничего не могу. — И добавил: — Махнемся?
После этого говорить было нечего. Оставалось только ждать.
Он беспокойно задвигал ногами. Переменил позу на скамейке. Откашлялся, но не сплюнул.
Потом повернулся ко мне, но только вполоборота, и сказал:
— Ты знаешь, откуда у этого чертова журналиста оказалась дискета?
Я сидел как пораженный молнией. Медленно-медленно отдал себе приказ досчитать до десяти, прежде чем вздохну, мигну, сделаю какое-то движение. Когда был уверен, что голос не подведет, я облизал губы и ответил:
— Не имею представления.
Ай да Кармен! Ее друг, ее информатор, ее послушный раб Ролле не знал, как дискета попала к Юлле.
— О'кей, — услышал я. — Как мы это сделаем практически?
— Расскажешь о следующем ограблении, — сказал я, — получишь дискету.
Это для него было слишком уж просто. Он задумался.
— А как мы можем доверять друг другу?
— Я тебе совсем не доверяю, — сказал я. — Но я знаю, что получишь ты. Ты получишь сто процентов прибыли, если доверишься мне. Или получишь тюремный срок.
Он вдруг улыбнулся.
— Я не вполне уверен, что ты уяснил ситуацию, — сказал он. Снова этот звучный, поставленный голос. Как соло саксофона. — Но давай сделаем, как ты предлагаешь.
Он быстро поднялся.
— Созвонимся.
Я обернулся, чтобы посмотреть ему вслед. Уголком глаза я заметил, что рыжий отделился от толпы, стоявшей за Зверем. Я остался на скамейке, меня разморило от алкоголя, от пива, от солнца, от ветра и от жизни.
Зверь подошел и уселся рядом:
— Я вас обоих снял.
Я мог только кивнуть.
— Но того, кто стоял за мной, я снять не мог. У меня в затылке глаз нет.
— На затылке, — поправил я.
— Но Бустос наверняка снял, — сказал он.
Мой друг из Акаллы бежал к нам трусцой через двор. Он кинул мне мой старый «никон».
— Их было трое, — сказал он на своем пулеметном испанском. — Третий — высоченный блондин. Сидел в такси. Я их всех снял.
— Спасибо, — сказал я.
— Мне пора бежать. Что бы ни случилось, только звякни.
И он убежал, пересекая двор.
Зверь сидел, вытянув ноги. В руках он держал большой альбом для рисования. Сделанный им рисунок, изображающий Риддерфьерден, был выдержан в духе постреализма. Он бы хорошо смотрелся на выпускной выставке рисунков в детских яслях.
— Почему ты все это придумал так заумственно? — медленно спросил Зверь. — И к тому же опасно.
Я вяло пожал плечами.
— Теперь они знают, где дискета. И Кристина Боммер им больше не нужна.
Зверь отложил альбом, перемотал пленку в «лейке» и вынул ее.
— Дамский угодила, — сказал он.
Он вынул пленку и из «никона», который был у меня. А потом показал мне обе катушки и улыбнулся:
— Но нам теперь явлен враг.
Опять эта ослепительная улыбка, противостоять которой не может никто.
— Точно, — сказал я и рассмеялся. — Наконец-то удостоились откровения небес.
17
— Бертцер.
Он сказал это с привычной самоуверенностью, и по телефону голос звучал моложе.
— Привет, — сказал я. — Я к тебе приезжал, но там было полно легавых.
— Я тут ни при чем. Я ждал твоего визита. Надеюсь, ты получил мое сообщение через «Утреннюю газету».
Я стоял и молчал. Зверь болтался на углу, неподалеку. Мы не сразу нашли такую телефонную будку, которую он одобрил.
— Не разыгрывай спектакль. — Голос Бертцера стал жестче. — Вовсе не трудно было узнать, кто обнаружил мертвого Юлиуса Боммера.
Один-ноль в пользу Карла Юнаса Бертцера. У него, значит, есть связи в полиции.
Я накрыл мембрану ладонью, чтобы мой голос звучал глуше и торжественней:
— Ты дал слово директора-распорядителя.
Он кашлянул и ответил смущенно:
— Я не виноват, что полиция дежурила перед виллой. Я... я свое обещание сдержал. Я не сказал ни слова о том, что ты был у меня.
— Значит, Рюббе? Это он проболтался?
Он снова откашлялся, уже нетерпеливо.
— Я не знаю, почему полиция приехала. Послушай, я хочу поговорить о распечатках.
— Нас подслушивают?
— Может быть. Меня это не волнует.
Я подумал немного. А меня это волнует? Как всегда, когда надо умно и глубоко проанализировать что-то и принять решение, я поступил так: орел или решка?
— О'кей, давай о распечатках.
Карл Юнас Бертцер сделал паузу. Наверное, доставал свои заметки.
— Они не представляют никакой ценности. Возможно, какое-то общее представление составится, но только если изучить весь материал. — И он перешел прямо к делу: — Мне надо взглянуть на дискету. Если ты не захочешь показать ее, наша договоренность недействительна.
Дискета. Просто шлягер этого дня. Откуда он узнал, что дискета у меня? И разве у нас была какая-то договоренность? Орел или решка?
— О'кей, — сказал я. — Сегодня вечером подходит? Я с нею заеду к тебе.
Он откровенно обрадовался:
— Отлично.
Жизнь Карла Юнаса Бертцера обрамилась золотой каемочкой. Значит, придется ему заплатить чуть больше.
— Послушай, — сказал я, — ты знаешь что-нибудь о здоровенном, загорелом и белокуром шведе, который хорошо одевается и красиво поет и которого зовут Ролле?
В трубке — тишина. Он колебался, потому что знал.
— Нечего крутить, папаша Карло, — сказал я, — а то дискеты не увидишь.
Он откашлялся перед тем, как ответить.
— Это может быть Рольф Ханссон, — скованно произнес он. — Который был, да и сейчас он шеф службы безопасности на «Сентинел».
Я кивнул. Плохие новости в моей профессии — это хорошие новости.
— О'кей, папаша Карло. До вечера!
Он сказал еще что-то вежливое, и я ответил еще вежливее, и мы положили трубки, раскланиваясь. Я толкнул дверь будки.
— Еще только один разговор! — крикнул я Зверю. Он выбрал телефонную будку, ведомый латинским пристрастием к драматизму. На вершине Кунгсклиппан, с видом ни на что — рядом лишь стоянка машин, да грязно-черные подворотни. Первые в Стокгольме трущобы с колоннадами, пустые и мертвые, только мусор в деловых помещениях, которые невозможно никому сдать. Нельзя жить ближе к центру, и все же делать покупки приходится в основном по почте.
Машина стояла на Парммэтаргатан, готовая быстро стартовать.
Мы могли вскочить в нее, выехать на Бергсгатан и влететь в гараж полиции, лучшее укрытие в Стокгольме, когда тебя разыскивает группа, расследующая убийство.
Мы могли кинуться по лестнице, триста ступенек вниз с Кунгсклиппан и попасться там, со стертыми ногами, в руки полиции.
Мы могли рвануть в метро в соответствии с теорией Зверя: смываться лучше всего на общественном транспорте. Государственные пути бегства, сказал он, открыты только для изменников родине.
Поэтому мой «пежо» и стоял в тупике, да еще с нарушением правил. Поэтому мы и стали бы легкой добычей квартального полицейского, прояви он просто нормальное усердие и дунь в свой свисток.
Потребовалось три звонка для того, чтобы найти нужного человека в конторе «Сентинел».
— Нуккер, — сказал он внушительно.
— Зачем ты натравил полицию на Бертцера? — Нуккер долго молчал, но я не торопился.
— Я больше в такую игру не играю, — сказал он. — Ты берешь на испуг. Мне это надоело. Чего ты хочешь?
— Распечатки — это мура, — заявил я. — Но... у тебя не пропала ли одна дискета?
Повисло молчание, на сей раз вызванное смятением. Было слышно, как он в чем-то роется. И наверняка включил магнитофон.
— Дискета у меня, — сказал я.
Он тяжело дышал в трубку.
— Янне... Янне... проснись... дискета у меня!
Зверь махал рукой, указывал на часы. Он хотел перебазироваться — из соображений безопасности. Я показал ему язык.
— С тобой хочет поговорить Густав, — уклончиво произнес Ян Нуккер.
— Сколько ты дашь за дискету?
Наконец-то он среагировал быстро:
— А она продается?
— Конечно. Думаю выставить ее на биржу.
— Я могу хорошо заплатить, — сказал он, поначалу с некоторым сомнением. Но потом оживился: — Но мне надо довольно много от тебя узнать, чтобы сделка состоялась.
— Когда ты говорил с Густавом?
— Утром. Я ему сказал, что ты заходил ко мне в субботу.
Значит, Густав Далль все обдумал. И хочет снова меня увидеть.
— Как с ним связаться?
Ян Нуккер назвал два телефонных номера.
— Он ждет твоего звонка. — Тут он на несколько секунд замолчал. — Ты цену на дискету назначил?
— Пускай сперва твой хозяин предложит сумму, — сказал я и положил трубку.
Еще раз толкнул дверь будки и крикнул Зверю:
— Только еще один звонок!
Он сердито погрозил пальцем, но на сей раз соединили быстро. Ответил тот голос, аэропортовский.
— Привет, Верит, — сказал я. — Это я... который с трупом!
— А, привет! — отозвалась она радостно. — Вот тут Густав хочет знать, можешь ли ты... и твой друг... хотите ли вы пообедать с ним сегодня вечером?
Я онемел.
— Алло? — Аэропортовский голос забеспокоился.
— Густав хочет пообедать? — переспросил я. — С нами?
— Ну да. В восемь часов — подходит?
— Разумеется. А где?
Верит вздохнула с облегчением:
— Густав живет в Юрсхольме. Страндвэген. Значит, он вас ждет в восемь часов!
Я вышел из будки, шатаясь. Дискета была просто чудодейственной. Все хотели со мной связаться. Все хотели иметь со мной дело. А теперь Зверь и я будем обедать в Юрсхольме с мужиком, который красуется на витрине шведского финансового мира.
— Зверь? Нас пригласили в Юрсхольм! Званый ужин на Страндвэген!
Он чуть сжался, недоверчиво взирая на меня.
И сказал:
— У меня нету гальштуки.
— Галстука, — сердито поправил я.
Мы застряли в потоке машин на Пульхемсгатан, как раз напротив бункера Главного полицейского управления, и вокруг нас оказались четыре полицейские машины.
— Зверь, — простонал я, — от твоего планирования нашей безопасности у меня коленки стучат друг о друга.
На полу валялась карта Стокгольма. Я ее поднял, развернул и упрятал свое расквашенное лицо между двумя городскими районами.
Может, мою машину разыскивают? Но такими делами заниматься полиция не любит. Зверь, сидевший за рулем, выглядел как террорист. На это полицейские могли закрыть глаза — они торопились на обед. Но лицо вроде моего, двенадцати цветов ярчайшего «Техниколора», заставит их призадуматься. А думающие полицейские — это угроза для общей безопасности.
Я так и сидел, погрузив нос в карту, всю дорогу через Фридхемсплан, пока последняя полицейская машина не исчезла за бугром моста Транеберг. Зверь нарочно отпустил ее подальше, мы отстали, зажатые соседями на этом мосту с видом на прекрасный пролив.
И тут я вдруг захохотал:
— Обед в Юрсхольме? С троцкистом из пампы!
Зверь даже не улыбнулся. Причину я знал.
— Как дела у твоей сестры?
Широкие костлявые плечи дернулись.
— В Тукумане еще идет эта дрянь война.
Мы молча ехали по бетонным лоткам, по которым струился поток жестянок к площади Ульвсундаплан. Потом выехали на Ульвсундавэген, хвастливо-широкую улицу предместья, которая потеряла размах, обстроившись предприятиями. И только тут он вновь заговорил.
— Пятнадцать тыщей крон, — сказал он. — Мне надо пятнадцать тыщей крон.
Я потряс головой. Никому из нас никто бы не дал в долг такие деньги. У нас обоих и так было предостаточно займов. Авиабилеты для банка не гарантия.
— Где ты сегодня ночуешь? — спросил я.
Он жестом ответил: посмотрим, мол. И тут меня ужалило:
— А где ты спал сегодня?
Зверь показал в улыбке свои волчьи зубы, но смутился — я застал его врасплох.
— Тронгсунд, — сказал он.
Я ткнул его в бок кулаком и фыркнул.
— Днем ты телохранитель у меня. А по ночам сторожевой пес у Кристины Боммер. Да где ты спал-то? На коврике у двери?
Ему было явно неловко.
— Сегодня я сплю дома, — сказал я.
Его глаза расширились. И он сказал грустно:
— Нельзя.
— Должен. Жду звонка.
— Кто будет звонить?
Я изобразил жестом «посмотрим», научился у него. И добавил:
— Не знаю. Шанс есть у многих.
Теперь в бок кулаком ткнул меня он. Я засмеялся:
— Русская рулетка по телефону! С тобой когда-нибудь раньше было такое?
Его ржавый фургон стоял на парковочной террасе дома в Тенета. Мы оставили «пежо» в гараже. Зверь сбегал за своим моряцким мешком в квартиру, которую он делил с двумя другими аргентинцами.
— У нас еще три часа, — заметил он, выворачивая фургон к мостам у магистрали из Тенета.
— Поезжай к заправочной станции ОК у поворота на Ринкебю, — сказал я.
Разгреб барахло, накопившееся в бардачке, и достал листок бумаги и ручку.
— Пятнадцать тысяч, — сказал я, когда он остановился на шумной стоянке.
И тщательно выписал цифру. Потом мы сидели, уставившись на бумажный листок.
Наш фургон, маленький фольксвагеновский автобусик, у которого текли сальники, с грохотом въезжал в Юрсхольм, а за нашими спинами садилось солнце.
— Это в Швеции самый классный город, — сообщил я. — Основан братом дедушки Улофа Пальме.
Зверь сделал один из своих выразительных жестов.
— Да-а, — философски сказал он, — у нас в Аргентине такие штуки тоже есть.
Я таки напутал с маршрутом, и порядочно. Брагевэген, и Агневэген, и Одинвэген, и Валевэген, и Иотавэген. Мы выехали на виляющую набережную, и я бросил взгляд поверх воды.
— Вот это называется Свеавикен, — сказал я. — В честь великой реформы дяди Пальме. Интересно, как это место называлось раньше? Взгляни на другой берег, на Лидингё. Вон та элегантная конструкция называется Окуневая пристань.
— Да-а, — снова отозвался Зверь, — а как же все-таки прошлое имя Свеавикен?
— Черт его знает, — ответил я. — Но попробуем догадаться. Здесь тогда вывели первые канализационные стоки. Значит, залив наверняка называли Говняным. А когда — уже позднее — в Юрсхольме стала селиться знать, залив переименовали в Гуано-Бей.
Зверь сбросил скорость и, выпячивая губы, стал разглядывать лес мачт в лодочной гавани.
— Ты понимаешь, — сказал я, — старик Пальме хотел тут построить идеальный город. Гаражи на три машины, теннисные корты и мусорные мельницы для служанок... словом, совершенное общество. Поэтому-то улицы тут и называли именами богов.
— Ета, — сказал Зверь, — это что, такой шведский бог?
— Ёта, — ядовито поправил я.
— Йота, — пробормотал Зверь. — Я думал, йота — это название буквы.
Густав Далль жил в доме с видом на лодочную гавань. Низкое солнце окрасило фасад его двухэтажной виллы в красный цвет, а все окна превратило в сияющие зеркала. Вилла была старая, деревянная, с новыми пристройками, со странной гладкой крышей, которая отсвечивала золотом.
— Здесь? — спросил Зверь, надавливая на скрипучий тормоз. — Выглядит как дискотека в Рио-де-ла-Плата.
Мы вылезли из старого ржавого автобуса. Я взглянул на машину и сказал:
— Да тебе ее, пожалуй, и запирать не стоит.
Мы преодолели изгородь из кустов, причем не там, где полагалось, и взяли наискосок по газону, направляясь к главному крыльцу. Оно был выстроено из тика, старого тика, исполосованного дождем и ветром, а сбоку болтался дюймовой толщины трос, украшенный морскими узлами, каждый со своим шнуром.
Я потянул за шнур.
Из-за двери донесся вибрирующий звон большого гонга.
— Вот увидишь, — сказал я, — у него небось дворецким служит китайский кули.
Но нам открыл пожилой мужчина, одетый в совершенно обычный черный костюм. Убийственно серьезный, с траурной бабочкой на шее и в белых перчатках.
Зверь вошел первым, готовый ко всему. Обшарил бдительным взглядом огромный холл с хрустальными люстрами и высокими зеркалами — они стояли в проемах между дверьми. Не увидев ничего подозрительного, он повернулся, энергично потряс дворецкому руку:
— Привет.
Дворецкий молча поклонился. Затем глянул на меня — все-таки я был шведом — и произнес:
— Господин Далль ждет вас.
Вытянув руку, он указал на дверь лифта, старинную раздвижную дверь между двух зеркал. В кабине нашлось место как раз для нас троих, и она, подрагивая, вознесла нас на третий этаж.
Там, под крышей из золота, в своем зимнем саду, нас ожидал Густав Далль.
Он стоял возле бара, окруженного рощицей низеньких экзотических деревьев. Тропинка, выложенная каменными плитами, вела туда мимо фонтана. Извилистый ручеек орошал зелень по краю площадки для танцев. А дальше, в глубине, стоял накрытый стол, сверкавший снежной белизной скатерти.
Густав Далль поздоровался, наклонив голову. Он был уже навеселе. От него пахло не духами, от него несло виски.
— Вот ты как устроился, — сказал я. — Переоборудовал чердак?
Он вежливо улыбнулся.
— И здорово ведь получилось, — сказал я одобрительно. — Правда, обычно возникает проблема, куда девать все старые лыжи и финские санки.
Зверь обследовал клумбы. Он нюхал цветы, трогал ветки кустов, и я вдруг заметил, что у него под кожаной жилеткой спрятан нож.
— Люблю цветы, — сказал Густав Далль рассеянно. Я с подозрением следил за маневрами Зверя. — У них такой невинный запах.
Я ждал, что он разовьет свою мысль. Можно ли купить невинность? Но он стоял и молчал.
— Дринк? — спросил он наконец.
— Спасибо, — отозвался я. — Стаканчик caipirinha.
— Чего? — спросил он.
— Лимонный сок с ромом, половина на половину, плюс чуть сахару и льда. Зверю — ничего. Он поведет автобус.
Густав Далль обошел стойку бара.
— Вкусно и освежающе, — сказал я. — Это пьют в Бразилии, когда рубят сахарный тростник. Получаешь три доллара в день плюс бесплатно caipirinha. Но там это смешивают с cachaga... в общем, тем дерьмом, что остается при изготовлении рома.
Он только кивал в ответ.
— Cachaga — это единственный шнапс изо всех мне известных, на котором ставят знак: череп и кости. Пить его опасно.
Он поставил на стойку ледяной лимонный сок и белый ром. В баре у него было все.
— Твой прапрадед вроде сидел в риксдаге? — просил я.
Он снова кивнул.
— Это когда здание риксдага строили на Хельгеандсхольмен?
Густав Далль поднял взгляд и улыбнулся:
— Он был и на празднике открытия.
Передо мной стоял бокал с caipirinha. Хозяин и себе сделал такой же. Мы чокнулись и пригубили.
— А у тех, кто строил ваш чертов риксдаг, — сказал я, — у них-то и прав избирательных не было.
Он чуточку покраснел.
— У них был двенадцатичасовой рабочий день. Но по утрам им давали выпивку, в точности как в Бразилии.
Густав Далль поморщился, поставил бокал на стойку и внимательно изучил содержимое.
— Ты прав, — сказал он. — Этот напиток освежает.
— У тебя в «Сентинел» есть парень по имени Рольф Ханссон, — сказал я. — Что ты о нем знаешь?
— Ничего, — спокойно ответил Густав Далль. — Ровным счетом ничего.
— А ты доверяешь Янне Нуккеру?
Он поднял бокал:
— Может, сперва поедим?
Не дожидаясь ответа, он обернулся:
— Эрикссон, мы можем сесть за стол?
Этот обед стал одним из самых скучных во всей моей жизни.
Густав Далль угощал так, что надо было не есть, а смотреть. У него самого был такой вид, как будто он вот-вот заплачет.
Пышные говяжьи филе, обжаренные тут же на гриле с древесным углем, были с красивой корочкой и декоративными следами от решетки, но слишком сухие. Эксперт из пампасов, Зверь, задумчиво ковырнул свою порцию.
— Да, трудно готовить, когда мясо под заморозкой, — сказал он понимающе.
К мясу Эрикссон сервировал редкие фрукты, порезанные и оформленные в виде звездочек, лун и астральных символов — что-то было жесткое, что-то кислое или горькое, а что-то приторно-сладкое от виноградного сахара. Ко всему этому он добавил жирную, бледного вида жареную картошку и семь соусов пастельных цветов, в тон.
В бокалы нам наливали терпкое красное вино, по заявлению Густава Далля — из нумерованных бутылок. Это было единственное, что он произнес за всю трапезу. Потом появился Эрикссон с тортом — чистое мученье для зубов. Мороженое обжигало холодом, меренги прилипали к деснам.
Сверх того в меню оказался тепловатый кофе с ликером «Elixir d'Anvers» — единственное, что имело хороший вкус.
— Сам его импортирую, — возвестил Густав Далль. Он и хвастался-то как-то бесстрастно. — В нем тридцать две травки.
Он сидел на стуле, опустив плечи и свесив голову.
— Что приуныл? — спросил я. — Маниакально-депрессивная астения? Или Янне Нуккер учинил что-то глупое?
Он посмотрел на меня долгим взглядом и выпрямился.
— Эрикссон, — позвал он.
Старый дворецкий подошел к столу, неся на серебряном подносе два конверта. Один он положил перед Зверем, другой возле меня.
Я быстро вскрыл конверт. Там лежал авиабилет до Лондона и чек на две тысячи фунтов. Выписанный на банк «Барклай» и подписанный Густавом Даллем.
Зверь кивнул. Ему перепало то же.
— Самолет уходит почти в полночь, — сказал Густав Далль. — Вполне успеете. Эрикссон довезет вас до аэропорта.
Две тысячи фунтов, двадцать тысяч крон — только смойся. Ощущеньице будто разом и побеждаешь и выбываешь. Я еще раз взглянул на билет. До Лондона и обратно, на возвращение открытая дата. К билету подколота квитанция — гостиница оплачена, неделя на всем готовом в старом добром отеле «Кумберленд» на Марбл-Арч.
— Кумберленд, — сказал я. — Из министерства ужасов, как написал Грэм Грин.
Густав Далль медленно кивнул.
— Чеки действительны только по завтрашнее утро, — отчетливо произнес он. — Вы должны быть в Лондоне завтра утром, там же и деньги получите. Позднее же чеки недействительны.
Я сидел молча и ждал еще чего-то.
Зверь внимательно обследовал свой билет, чек, гостиничную квитанцию. Потом сложил все бумаги и сунул в конверт. Поманил Эрикссона, который стоял у сервировочного столика возле гриля.
Эрикссон заковылял к нему, переступая усталыми ногами.
— Чего не брать подносилка? — сказал Зверь.
Он был зол, это было слышно по тому, как он коверкал слова.
Эрикссон вернулся к столику и принес серебряное блюдо.
Зверь поднял конверт и опустил его на поднос.
— Эрикссон, — громко позвал я.
Он подошел ко мне. Я скомкал все бумаги в комок и уронил их на поднос.
Мы посидели молча у стола, а потом Зверь встал. Он заботливо задвинул свой стул под стол и отдал легкий поклон Густаву Даллю.
— Спасибо за угощение, — сказал он и улыбнулся: — Факт такой: чтобы так жить, как я живу в Швеция, два других человека в мире должны умирать от голод. Чтобы жить так, как ты живешь в Швеция, должны умирать от голод две тыщи других людей в мире. — Он белозубо рассмеялся. — И вот ты решил, что я захочу быть на твоя сторона и разделять с тобой...
Крупно шагая, он обошел стол и направился к лифту.
— Жду тебя в автобусе, — сказал он, проходя мимо меня.
Когда двери лифта захлопнулись, стало совершенно тихо. Первым нарушил тишину Эрикссон:
— Зажечь камин в библиотеке?
Ответа он не получил.
— Saqueo, — сказал я чуть спустя, — это добыча, которая достается грабителям.
Густав Далль не шевелился.
Я поднял вилку и поковырял в остатках торта.
— Человек рождается для жизни, и это единственное, что у него есть, — сказал я. — И пока он живет, у него только одна работа. Кем бы ты ни был и что бы ни делал, работа у тебя одна. Не играет роли, какая у тебя профессия или образование. Работа только одна.
Густав Далль уставился на меня через стол.
— Эта работа, — сказал я, — состоит в том, чтобы попытаться сделать мир чуть лучше.
Он набычился, но не сказал ничего.
— Лучше, — повторил я. — Лучше для всех. А не только комфортабельнее для себя самого.
Густав Далль сердито откашлялся, но все еще молчал.
— Это единственное, что можно сделать в своей жизни, — сказал я. — И потом можно умереть с улыбкой на устах.
Он сидел не двигаясь. Моя вилка скребла по тарелке, среди крошек торта.
— Расскажи о своей сестре, — сказал я.
Густав Далль набрал воздуха и с силой выдохнул, как делают при хорошем опьянении.
— Она моя младшая сестренка, — вежливо ответил он. — Наши родители погибли при аварии автомобиля за границей. Мне тогда было двадцать лет, а ей шесть.
Я поднял рюмку с ликером, приглашая выпить. Но он меня не видел, он говорил как будто сам с собой:
— С тех пор я о ней забочусь.
Он неуклюже поднялся, шатнулся и оперся руками о стол.
— Ее дружки, ее машины, ее лошади, ее... я обо всем этом заботился.
— Я хочу с ней встретиться, — сказал я.
— Она живет в Лондоне. Эрикссон даст тебе адрес. Я вынужден просить тебя... удалиться. Я хочу... пойти отдохнуть. — И он с трудом, пошатываясь, поклонился.
Еще не было и половины десятого, а его должны были уже уложить в постель.
— А Эрикссон с этим один справится? — спросил я.
Старый дворецкий глянул на меня с жгучей ненавистью.
Перед дверцей лифта я вспомнил кое-что, остановился и посмотрел вверх. Сквозь крышу было видно ночное небо. Это было стекло, стекло, покрытое чем-то блестевшим, как золото.
Зверь сидел за баранкой. Когда я пришел, он не сказал ничего.
Фургон прямо-таки десяток годков скинул от того, что ему дали постоять в Юрсхольме. Он завелся уже с шестой попытки. Мы поехали, подпрыгивая и стреляя из выхлопной трубы вдоль длинного ряда вилл.
Я погладил себя по животу.
— Сегодня я разом съел ланч и обед, — сказал я. — Вот как бывает, когда общаешься с крупным капиталом.
Зверь улыбнулся и ударил кулаком по своей втянутой диафрагме.
— Да уж, они такие, эти капиталисты, — подтвердил он. — Едят слишком много.
Стура-Нюгатан была почти пуста. Несколько юнцов с криками раскачивали запаркованные машины, чтобы привести в действие сигнал тревоги. Стоявшая перед «Ерусалемс кебаб» группа арабов с удивлением наблюдала за ними.
Я ждал в подворотне почтовой конторы в переулке Госгрэнд, пока Зверь делал круги вокруг моего квартала. Я видел, как он остановился и заговорил с Ибрагимом из кебабной. Наконец он прифланировал ко мне своей просто вызывающе небрежной, кошачьей походкой.
— Ninguna vigilancia, — доложил он. — Ни один легавый за весь день.
Он нес моряцкий мешок на спине. Мы вошли в квартиру.
Там было тихо, душно и тепло. Когда мы зажгли свет в кухне, девушка в окне напротив помахала нам и улыбнулась.
— Спокойная улица, — сказал я.
Зверь включил кофейный автомат. Я постелил ему на диване. Мы долго сидели, молчали и читали газеты. Наконец Зверь поднялся, потянулся и спросил:
— Что будет дальше?
Я помотал головой:
— Не знаю. Но когда будет, мы это заметим.
Легли мы в полночь.
Я спал как убитый, пока Зверь не вошел в мою комнату, держа в руках обрезанный дробовик. Он сделал знак молчать. В переулке раздавались какие-то звуки.
Мы стояли друг подле друга, раскрыв рты, чтобы дышать неслышно.
— Да это кто-то просто блюет, — прошептал я.
Было почти полвторого, и я был прав.
Часом позже на лестнице послышались тяжелые шаги.
Мы оба за секунду оказались на ногах, встали возле двери, прислушиваясь. Шаркающие шаги — мимо двери, на следующий этаж.
— Это Фредди, — сказал я. — Музыкант. С работы пришел.
Немного погодя мы стояли у холодильника, держа в руках по стакану молока. И тут зазвонил телефон. Было без двадцати три.
Зверь снял трубку и передал ее мне.
— Алло, — не торопясь сказал я.
— Здорово, — сказал Тарн.
Сперва я выругался. Потом сказал: ну? Тарн загоготал.
— Слушай, я тут лежал и думал. — Голос у Тарна был трезвый, трезвый и бодрый.
— Ну? — повторил я.
— Скажи, кто перевозит самые крупные ценности?
Я этого не знал.
— Государственный банк, — сказал Тарн. — Например, с Монетного двора в город. Это единственные перевозки, на которые государство бросает полицейскую охрану. Потом почта — она нанимает полицейских для некоторых, самых своих больших, транспортов. Так что... эти машины неинтересны.
— Ну? — сказал я.
— Ты помнишь, что девица в каталке говорила об ипподроме?
Я подтвердил.
Он обрадованно продолжал:
— Ипподром «Сульвалла» может быть местом, откуда идут такие транспорты, если выбрать день с большим тотализатором. Но... знаешь, что бы я предсказал?
— Ну? — сказал я.
— Валютный фургон, — сдержанно сказал Тарн.
— Валютный фургон, — механически отозвался я.
Он дал мне время подумать. Но я думал совсем не о том.
— Тарн, сейчас почти три часа ночи, а ты звонишь, чтобы лепетать что-то о валютном фургоне. Мы не можем обсудить это завтра, на работе или еще где?
Он довольно фыркнул.
— Валютные фургоны ходят раз в неделю между аэропортом Арланда и площадью Сергель.В одном фургоне может быть до тридцати миллионов крон в валюте и ценных бумагах.
Я обхватил трубку обеими руками.
— Продолжай.
Тарн довольно загоготал.
— Мое тебе предложение: подремли еще чуток. Но чтоб ты был у въезда в аэропорт до шести утра. И — жди! Жди у карусели — той, что на шоссе. Да... еще одно. Машина ничем не отличается от других. На ней не будет надписей — ни «Секуритас», ни «Сэта», ни чего-либо еще. Так что не ошибись.
— Не ошибусь, — сказал я. — О'кей.
Я услышал, что он снова фыркнул.
— Ты уверен, что не спишь?
— Ни в одном глазу, Тарн, ни в одном глазу!
— Да, алло, подумай, а вдруг это не Тарнандер звонил! — Он зашелся в хохоте. — Вдруг это был Боссе Парневик!