Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег

Сурат

 

Прежде всего, хочу заметить, что я пишу это предисловие, скорее, как редактор, а не автор, потому что автор этих строк был совершенно невменяемым человеком. В литературе давно уже состоялось как жанр то, что принято называть “записками сумасшедшего” — Гоголь, Достоевский, Акутагава, да и мало ли кто еще, крепко приложили к этому делу свои нервные, малокровные руки. Хотя в этой книге достаточно автобиографического материала, она выгодно отличается от своих сестер по жанру тем, что наш автор писал, все-таки, не о себе. Конечно, любая книга есть не более чем автопортрет писателя, но автопортрет не обязательно должен предъявлять публике горделивый фас автора — есть ведь и другие части тела, есть и душа (или, если вам угодно, мозг), а у души есть извилины. По этим корявым дорожкам можно вполне сносно путешествовать, что и предлагает нам автор, снабдив свою книгу шестью десятками патологических телег.

Телега, надо заметить, также не является новой литературной формой. В этой книге нет рассказов, потому что для этого автору пришлось бы где-то добыть изрядную порцию солидности, которой у него сроду не было, а воровать, как известно, нехорошо. Здесь нет и притч, потому что у автора совершенно расстроены назидательные функции. Здесь нет баек, потому что автор никогда не врет, и, конечно, нет миниатюр, потому микроскопичность формы за необъятной бездной содержания попросту не видна.

Автор стал пациентом нашей больницы еще до того, как я получил здесь должность санитара, но, безусловно, все обстоятельства этой печальной истории мне хорошо известны, и я не буду описывать их здесь только потому, что они уже достаточно внятно изложены автором в небольшой телеге, озаглавленной “Вердикт”. То, что автор все-таки выздоровел, ясно из содержания последней телеги, а также из того, что я пишу это предисловие, будучи одет в белый халат санитара, а не смирительную рубашку автора. Когда ему развязали рукава, выяснилось, что он умеет писать, а когда я допишу это предложение до конца, вам станет ясно, что автор и я — одно и то же лицо. Да, я не покинул это унылое заведение после своего выздоровления, а остался здесь и, более того, меня приняли на работу. Санитар — не врач, он не умеет лечить, но он умеет наблюдать и делать выводы. В результате своих наблюдений я пришел к выводу, что лечить не умеет никто — пациенты либо выздоравливают сами, либо вообще не выздоравливают. От кого же тогда больше пользы, от врача или от санитара? Давайте рассуждать патологически: санитар никогда не мешает больному заниматься собственным выздоровлением, он просто присутствует рядом, тогда как врач непрестанно тыкает вам в лицо чернильные пятна, назначает процедуры и старается принимать всяческое участие в разрешении вашей и без того тяжелой судьбы. Иногда, окончательно искалечив больного, он начинает твердо верить в то, что излечил его, отчего его профессиональное рвение, подкрепленное позитивными эмоциями, возрастает троекратно. Поэтому увольте — врачом я не стану никогда и ни за какие коврижки.

Специально для профессиональных психиатров и просто сочувствующих я пронумеровал все телеги в том порядке, в котором они были написаны, чтобы наиболее адекватно отразить историю болезни автора и его выздоровления. Обычные эстеты могут читать телеги в произвольном порядке — именно такой порядок наиболее адекватно отражает душевное состояние автора.

Безусловно, вы вправе мне не верить. Как я могу доказать вам, что исцеление действительно произошло? Все указывает на то, что я не настоящий санитар, а псих, который считает себя санитаром, проверить это — даже мне — невозможно.

И тем не менее…

Дурдом,

21 декабря 2004 г.

 

1. Три извращенца

Жили на свете три товарища — Говнюков, Гомнюков и Засранцев. Все они были зоофилами, педофилами и педерастами. И даже иногда некрофилами. Быть некрофилом в нашем обществе очень неудобно, потому что некрофилов никто не понимает и не хочет понимать. Поэтому никто из троих друзей не афишировал тот факт, что они являются некрофилами. “Мы только педерасты” — говорили они всем, умалчивая даже о том, что они еще педофилы и зоофилы. Вы можете удивиться, где наши друзья брали столько энергии, чтобы быть и педерастами, и педофилами, и зоофилами, и некрофилами. А секрет в том, что они все это СОВМЕЩАЛИ. То есть, например, тот факт, что они были некрофилами, говорит о том, что они трахали только трупы. То, что они были зоофилами, говорит о том, что они трахали только трупы животных. То, что они были педерастами, говорит о том, что животное должно было быть когда-то самцом. А то, что они были педофилами, указывает на то, что друзья предпочитали дохлых самцов помоложе — не старше пяти-шести месяцев от роду до смерти. Разница же между друзьями заключалась в том, что Говнюков любил дохлых щенят, Гомнюков — дохлых котят, а Засранцев — дохлых голубей. Последнему было труднее всего, так как, добывая птенцов, он разорял голубятни своих соседей, за что ему однажды чуть не отбили то место, благодаря которому мы можем считать его педерастом, педофилом, зоофилом и педофилом в одном лице. Угроза лишиться вообще какой-либо сексуальной ориентации превратила его, помимо всего прочего, еще и в депрессивного меланхолика.

Но однажды он встретил Любочку.

Это случилось на дне рождения Говнюкова, которому Любочка приходилась двоюродной сестрой по материнской линии. Все ХОРОШО выпили, но ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, и стали танцевать. Любочка подошла к Засранцеву и позвала его составить ей компанию.

“Не пойду” — сухо отказался Засранцев.

“А почему?” — удивилась Любочка.

“Потому что я педераст” — отрезал он, умалчивая о том, что, помимо всего прочего, Любочка была старше пяти месяцев, еще живая и вообще была хомо сапиенс. Но Любочка не смутилась.

“А я, на самом деле, мужчина, — призналась она Засранцеву. — Только что перенесла операцию по смене пола”

И тут Засранцев дрогнул — он сделал то, чего не делал за всю свою жизнь никогда и делать не собирался, то есть открыл ВСЮ ПРАВДУ. Он даже сам от себя этого не ожидал.

“Я ведь еще и зоофил, — печально сказал он Любочке, — и педофил”

“А я — заколдованный принц, — сказала Любочка. — Лишь в день рожденья моего двоюродного брата я превращаюсь в человека, а так я вообще голубь.

Меня так заколдовали, что я даже летать не умею, потому что мое физическое развитие остановилось на стадии двухнедельного птенца”

“Но ведь я же еще и некрофил!” — в отчаянии воскликнул Засранцев.

“Но и я уже давно не принадлежу миру живых… — зловеще прохрипела Любочка, — лишь злые чары удерживают меня на этом свете…”

Когда Говнюков и Гомнюков увидели, как Засранцев танцует с Любочкой, они поняли что было совершено предательство. А когда через две недели была сыграна свадьба, то никто ничего уже поделать не мог.

А то, что Любочка обманула Засранцева и оказалась самой обыкновенной женщиной из мира живых людей, говорит о том, что женское сердце даже из самого законченного извращенца может вытащить на свет нормального человека.

 

2. В тапочках на босу ногу

Покойника так заебали муравьи, что иногда из-за них он забывал о том, что кипятит воду для чая, после чего она выкипала вся и раскаленный как солнце кипятильник с треском оставлял на белоснежном фарфоре черные несмываемые пятна. Покойник бросал давить муравьев и бросался к розетке выключать кипятильник, но было поздно. Потом, в полпервого, приходили люди и говорили Покойнику, что они пришли его расстрелять, тыкали в него указательными пальцами и говорили: “Пиф-паф!”, после чего он падал на деревянный пол своей каморки, дергал ногами и стонал до тех пор, пока на нос к нему не заползал муравей, и тогда Покойник вскакивал, размазывая муравья по носу, и кричал, что кипятильник, увы, взорвался, поэтому нужно ставить чайник. Вместе с чайником он ставил на газ сухую сковородку и высыпал на нее горсть зеленого чая, перемешивая его до появления сладкого запаха, потом обжаривал на этой же сковородке ложку вьетнамского риса, засыпал это все в заварочный чайник, добавлял туда щепотку морской соли и заливал кипятком. Чай пили при свечах, потому что электричество не хотело гулять по проводам покойницкой квартиры, а вызывать электрика ему было лень, но он всем говорил, что таким образом в доме создается более духовная атмосфера, благоприятная для медитации. У него всегда звенело в голове, иногда справа, иногда слева. Если звенело слева, то все было очень плохо, но левый звук приходил к нему редко. Он подолгу сидел в своей кровати, заткнув уши пальцами, и слушал, как звук в его голове меняет тон, блуждая от правого уха до макушки. “Если бы вы знали, как звенит у меня в голове…” — задумчиво бормотал он и все смеялись. Потом Покойник зажигал сандаловую палочку и у какой-нибудь девушки начинала болеть голова от этой вони, а Покойник советовал ей особо не затягиваться, потому что глубоко дышать — вредно, это приводит к гипервентиляции легких и они сгорают от переизбытка кислорода. Потом девушка спрашивала, для чего они все здесь собираются и чего вообще хотят? Странная девушка не знала, что глупо задавать такие вопросы, потому что никто не знает, чего он хочет, а то, что он думает, что хочет, не имеет абсолютно никакого значения. Кто-то сказал девушке, что не хочет быть больше человеком, а хочет быть чем-то совершенно другим, большим, лучшим, но как об этом говорить? Еще кто-то добавил, что конкретно он ничего не хочет, но эти серые и нудные дни, которые идут один за другим, и даже просыпаешься все время в одной и той же постели, и работа та же самая, и состав семьи каждый день без изменений, и даже количество зубов и пальцев на руках, а Покойник сказал, что да, в общем он согласен. Тогда девушка спросила, каких изменений удалось добиться? Кто-то сказал, что это опять глупый вопрос и что нельзя же так сразу. Покойник не выдержал и сказал, что, на самом деле, кроме изменений, ничего и нет.

“Мне показалось, что это как будто вышло из него, — говорила девушка, указывая на Покойника, — и вошло в меня…”

Покойник понял, что произошло нечто великое — ему удалось донести свою мысль до другого человека, не прикладывая для этого никаких усилий, потому что мысль не была мертвой, у нее была душа и поэтому она умела летать из одного сердца в другое и два человека умудрялись на мгновенье побыть вместе в мире, где это совершенно невозможно.

“Покойник! — сказал кто-то строго. — А ведь ты ничего нового не сообщил!”

“Это что, вопрос?” — не понял Покойник и все засмеялись.

“Расслабься!” — сказали ему и смех стал еще громче.

Когда все ушли, Покойник пожалел на мгновенье, что девушка любит другого, а не его, потому что ведь, на самом деле, она любит его, а не другого, но потом он обрадовался этому, ведь если бы она любила его, Покойника, он бы повесился. Он был “покойник”, потому что однажды открыл, что у него нет души, тогда как у всех она, кажется, была и никто не хотел с ней расставаться. А того, у кого есть только тело и ум, а души нет, иначе как покойником не назовешь. Через некоторое время он понял, что у него нет не только души, но и собственного “я”, и когда ему случалось увидеть в зеркале отражение своей пустой оболочки, он изумлялся, как до сих пор она еще живет на этом свете, где есть место только живым.

Потом пришли морозы, полопались трубы и замерзла параша. Покойник стал покупать воду на рынке и ходил срать под покровом ночи за гаражи. “Из-за того, что это происходит в темноте, — говорил он, — я забыл, какого цвета у меня дерьмо…”

Под новый год Покойник влюбился в девушку, с которой танцевал в час ночи под “Утро Полины” Наутилуса. Когда он вспоминал о ней, у него горело под ложечкой, а потом жар перешел в сердце и не утихал всю ночь. Неужели я стану таким как все, думал он, но ему было уже все равно — мир живых людей уже не вызывал отвращение и Покойник согласился с его существованием. Через день любовь прошла. Покойник прислушивался к своему сердцу, но там было тихо и ничего не горело, только стенки были выжжены изнутри и пахло гарью — теперь оно уже никогда не будет таким, как прежде, подумал он, в такие минуты следует плакать. Когда он вернулся к себе домой, то обнаружил, что там живет старая бомжиха, которая сказала, что ей некуда идти, что деньги за проживание она уже заплатила хозяйке и что раньше она жила в подъезде. Покойник порылся за пазухой и достал оттуда белую крысу. Он посадил ее в клетку, сказал, что пойдет позвонит хозяйке и что пусть бомжиха не надеется, сука такая, жить в его доме, ни хуя себе… Но все оказалось не так просто. Оказалось так, что хозяйка квартиры была матерью Покойника. Она решила развестись с мужем и продать эту конуру, а бомжиху поселила туда до конца зимы. Тогда Покойник решил уйти в монастырь, потому что жить со своей семьей, где все были живые, ему было трудно, а тут еще любовь куда-то испарилась — сил больше никаких нет. Покойник пошел в интернет-кафе и написал запрос в монастырь. Потом вернулся за крысой, но бомжиха куда-то ушла, а дверь не открывалась. Тогда Покойник, пытаясь аккуратно вынуть окно, разбил его и влез в дом. Это спасло ситуацию, потому что через неделю его мать приехала туда, увидела разбитое окно и выгнала ебаную бомжиху на хуй. Покойнику стало даже неловко от такой несправедливости, но врагом себе он не был и вернулся опять в свою берлогу пить жареный чай с морской солью, слушать звон в пустой голове и затаивать дыхание. Потом пришел ответ из монастыря, где говорилось, что для того чтобы стать монахом — пожалуйста, вступительный взнос 500$ и милости просим. Покойник ответил что он работает подсобником на стройке и что за эти деньги ему нужно два года корячиться на хлебушке и воде, но монах по имени Максим сказал ему: “Мы ведь тоже не хуи в стакане — жить как-то надо, кормить тебя, Покойника, но тебе, видать, не Бог нужен, а свободная койка и бесплатная жратва, ты че, мужик, прикалываешься?” Покойник сказал: “Максим, как вы правы” и о том, что Бога нет, промолчал. Он вообще-то любил всем говорить, что Бога нет, а если и есть, то не зря же он создал Покойника, который утверждает обратное — есть, значит, в этом необходимость. Бог же смотрел на это с другой точки зрения — он считал, что все наоборот, нет никакого Покойника, нет монаха Максима и его монастыря, нет даже Днепропетровска, а есть только он — Бог и больше ничего нет. Впрочем, с тем, что его, Покойника, нет, сам Покойник был как будто согласен, но иногда все же выкидывал такие штуки, что можно было бы совершенно справедливо усомниться, а, может быть, он все-таки есть, этот Покойник? Тот, кого нет, так не поступает, право же… Например, у Покойника как-то раз заболела крыса, потому что он ее не любил. Она так ослабла, что не могла подымать голову и все время падала. Покойник был уверен, что она сдохнет, и опасался, что это испортит ему карму, а то, что он этого опасается, когда его крыса умирает, это вообще низость и пиздец, и от этого карма испортится вдвойне. Покойник стал кормить крысу бананами и она выздоровела. Глядя, как она гасает по клетке, Покойник даже опечалился, что существуют на земле такие живучие твари, которым все нипочем, только люби их и корми бананами и больше ничего им в этой жизни не надо. Покойнику, в принципе, тоже многого от жизни не требовалось, лишь бы было поприкольнее. Однажды его берлогу обокрали, утащив магнитофон и все компакты Бетховена, Депеш Мод, Тори Эймос и прочая. Это так тронуло его, что жизнь обращает на него внимание, что она — живая, а вовсе не болото, каким ее считают говнюки-экзистенциалисты, что он даже всплакнул от счастья. Он написал об этом своим друзьям, сказав, что желает им чего-нибудь такого. “Спасибо, — ответили ему, — и тебе того же”

Как раз в это время Покойник и понял, что жизнь — хотя и бессмысленна, но, тем не менее, красива, а это на все сто окупает факт ее наличия. Крейцерова соната, блин, тоже абсолютно бессмысленна, не правда ли? Покойник подумал, что именно смысл и портит все, что мы им наделяем. Запихнуть смысл в жизнь или в Крейцерову сонату — все равно, что запихнуть червя в яблоко. Смысл портит вещи, извращает их суть, которой они не обладают изначально, а потом мы удивляемся, откуда эта вонь? Если в вас запихнуть инородное тело — девять грамм свинца, например — вы тоже в скором времени начнете смердеть. Так говорил Петр Самсонов, первый учитель Покойника. На самом деле, Петр был не учителем, а поэтом. Он никогда не приходил к Покойнику, если не написал новых стихов, которые были либо светлые и печальные, либо веселые и пошлые. Сам Покойник поэзию не понимал и даже музыку предпочитал иностранную, чтобы не знать, о чем поют, но Петра слушал с удовольствием, потому что смотреть на человека, который читает тебе свои рифмы с глазу на глаз — это очень странно. Наизусть Петр ничего не помнил и всегда носил с собой шершавую картонную папку с парой тетрадочных листков, исписанных непонятными закорючками, которые Петр расшифровывал, например, так:

Со мной живет женщина старая, со мной живет кошка облезлая, и с этою странною парою течет моя жизнь бесполезная. Соседи моргают и шепчутся, и кошку пинают ботинками. Она вся болит и не лечится, и книжки читает с картинками, где зебры живут с пеликанами на залитой солнцем песочнице… Она — кошка серая, странная, и мне тоже пнуть ее хочется.

Покойник в таком случае спрашивал, с каких пор у Петра живут женщина старая и кошка облезлая, на что Петр беззлобно отвечал: “Ты хоть и покойник, а дурак”, потому что в стихах главное не что, а о чем. Он перепечатывал стихи на покойницкой машинке и уносил их к себе домой, где изредка доставал их из коричневого чемодана, перечитывал и плакал над собственными словами. Иногда Петр дарил что-нибудь своим друзьям от души или по приколу — у Покойника на двери висела его табличка с надписью: “Убей в себе медитатора!!!”, а на белом боку холодильника красовалось стихотворение, написанное жирным синим фломастером:

В тапочках на босу ногу по дороге кольцевой я иду от Бога к Богу, из дому к себе домой. Утром выпив чашку чая, перед сном хлебну опять. Это просто означает, что я вышел погулять.

Еще Петр много рисовал цветными карандашами и любил ставить восклицательные! знаки!!! везде, где!!! только можно!!!!! А Покойник говорил: “Сотри их, мудак! Заебал”, а Петр!!!!!!!!!!!!!! улыба!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!невозможно сов!!!!!!!!!!!!!!!!!

!!!!!!!!!!!!!!!хвати!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!акой рассказ запорол, урод!!!!!!!!!!!!!!!!!

!!!!!!!!!!петя, пожалу!!!!!!!!!!!!!!!!!!!бли!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

3. Добрая Альфия

В Уфе жила маленькая девочка по имени Альфия и носила очки на больших черных глазах. Девочке было всего пять или шесть лет, но она уже работала юристом в каком-то коммерческом предприятии. У девочки был муж на десять лет ее младше и подрастала дочка, которой стукнуло уже семьдесят пять. Альфия была очень добрая — и это было ее отличительной чертой всю жизнь. Отличительная черта, если кто не знает, это жена отличительного черта, который живет у тебя в голове и отличает черное от белого, добро от зла, мальчиков от девочек и тебя от меня. Без отличительного черта ты был(а) бы не сам(а) собой, а черт знает кем… Да, про Альфию. Она, как я уже сказал, была очень добрая и даже не душила мужа, когда он забывал вынести мусорное ведро, и никогда не плевала в чай дочке, если та возвращалась домой позже девяти вечера. Она знала, что муж младше ее, а дочка в том возрасте, что сама может решать, когда ей возвращаться домой, даром что во второй класс ходит. Но настолько же, насколько Альфия была доброй, настолько же были злыми ее муж и дочь. Они были такими подлыми и коварными, что даже вступили в сексуальную связь друг с другом, чтобы досадить Альфие. Но так как та была слишком добрая, она или не замечала этого, или попросту закрывала на все глаза. Даже когда они отрезали голову ее маме, которая приехала к ним на два дня погостить, и запекли ее в тесте, Альфия сделала вид, что ничего не произошло. А все из-за того, что Альфия очень любила классическую музыку, особенно третью и седьмую симфонии Бетховена. Она включала их на всю громкость и, чем больше слушала, тем добрее становилась, но, к сожалению, на мужа с дочкой это оказывало совершенно противоположный эффект. Они начинали кидать в Альфию ножи и тарелки, а один раз даже ударили ее по голове пишущей машинкой. Даже соседи иногда кричали им из-за стенки, что они сами сейчас придут и выкинут Альфию из окна. Она же, как всегда, делала вид, будто ничего не происходит, потому что была очень доброй. И включала магнитофон еще громче. Но долго так продолжаться не могло, потому что если долго слушать музыку с такой громкостью, то ни одни уши не выдержат — и добрая Альфия, в конце концов, оглохла. Теперь муж и дочь могли сколько угодно разговаривать при ней матом и даже кричать ей прямо в ухо, что борщ она готовить не умеет и что Бетховен не композитор, а сенбернар из американского фильма. Альфия все пропускала мимо ушей.

Однажды ей приснилось, что в дверь позвонили, а так как во сне она еще не привыкла быть глухой, то, услышав звонок, сразу же побежала открывать. На пороге стоял Бетховен и вилял хвостом. Он спросил, можно ли ему войти и есть ли в доме фортепиано. Когда Альфия попыталась что-то ответить, он прервал ее, сказав, что это бесполезно, потому что он абсолютно глухой. У Альфии не было фортепиано, но, так как это был сон, то в гостиной оказался целый рояль. Они перенесли его на кухню и Бетховен заиграл Аппассионату. Альфия накормила его борщом и он сказал, что это очень вкусный борщ, поэтому он придет завтра и сыграет что-нибудь еще.

Так прошли месяцы. Бетховен приходил каждую ночь и играл все то, что написал при жизни, а когда репертуар был исчерпан, то и то, что успел сочинить после смерти, а Альфия кормила его борщом и он вилял хвостом еще радостнее.

За это время соседи Альфии совсем озверели, так как музыка великого композитора стала преследовать их даже во сне. Они бессильно сжимали зубы, писали на дверях Альфии непристойные гадости, похитили ее дочку, отрезав ей ухо, которое Альфия получила в конверте вместе с запиской, что если музыка не прекратится, мы отрежем твоей дочке все, что только можно; с уважением, твои любящие соседи. Дошло до того, что мужа Альфии стали каждый вечер жестоко избивать, когда он возвращался с работы, и теперь он больше не мог ни выполнять свои супружеские обязанности, ни нарушать их с кем-нибудь другим. Но Альфия ни на кого не держала зла, потому что сам Бетховен играл ей каждую ночь свои удивительные произведения. Когда ее мужа наконец забили до смерти и прислали бандеролью левое полушарие мозга ее дочери, она все отдала в Банк органов и деньги брать отказалась, так как была чужда корысти.

И пришел тот день, когда дверь ее квартиры взломали, потому что она не услышала звонка, и вошел Бетховен, как всегда, виляя рыжим хвостом. Он что-то сказал, но она не могла понять что, потому что была глухой, и осознала, что это вовсе не сон. На кухне не было никакого рояля, а за окнами светило самое обыкновенное солнце, и в ушах была тишина. Бетховен подвел ее к окну и указал пальцем на белый автомобиль, ожидающий их у подъезда.

Затаив дыхание, соседи из своих окон следили, как статный мужчина с мохнатым хвостом помогает Альфие сесть в автомобиль, который через минуту увез ее из их жизни навсегда. Даже ее квартира номер сорок шесть исчезла из дома, и все, кто приходил к соседям в гости, удивлялись, почему за дверью с номером сорок пять сразу следует дверь с номером сорок семь? Соседи пожимали плечами и говорили, что настоящее искусство — это магия, сила которой не знает границ и может сделать все, что угодно. От этих слов гости спохватывались, что совсем забыли о подарке, который принесли с собой, и доставали из своих сумок компакты Бетховена, после чего все молча пили чай под завораживающие звуки Лунной сонаты, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

 

4. Выбор фрау Гудмунсдоттир

По телевизору показывали фильм про семейство мангустов, которые пересекали пустыню, гонимые страшной засухой. Мангусты умирали один за другим — кого-то съел шакал, кто-то замерз во время суровой зимы, кто-то откинул лапы от голода. Выжил только один мангуст. На его морде было явственно написано: “С тех пор, как за нами увязалась эта банда педерастов с кинокамерами, все пошло шакалу под хвост!”

Неизвестно, то ли проклятие мангуста сработало, то ли Судьба решила по-дурацки пошутить, но через год режиссер фильма про мангустов умер. На его могиле так и написали: “Здесь покоится Юхан Хенриксен, режиссер знаменитого фильма про мангустов. Мир его праху!” И все бы ничего — ну, умер и умер, мало ли режиссеров умирает? — только вышло так, что в следующей жизни он родился мангустом. И сразу понял, что дело — табак. Не прошло и суток с того момента, как он появился на свет, и на нем завелась куча блох, клещей и других паразитов, названия которых он не знал, но питал к ним самые горячие и искренние чувства. Время от времени его мать или братья вылавливали их зубами, но это не приносило облегчения. Как же так, думал он, ведь все было хорошо — жена, дети, работа, два фильма в год, финансирование со стороны Международного Географического Общества, и вот на тебе — какой-то вшивый мангуст. Он, конечно, любил животных, природу, флору-фауну и все такое, но любить кого-то и быть этим кем-то — разные вещи.

Два месяца в пустыне превратили новоиспеченного мангуста в желчное, недружелюбное животное. Половое созревание также не заставило себя ждать и когда он обнаружил, что его так и тянет потрахаться со своей двоюродной сестрой, ему стало ясно, что он дошел до ручки. Лучше смерть, подумал он и решил бросить семью.

“Куда это ты собрался?” — спросил его отец.

“Я не знаю, — честно признался он. — Но с вами жить я не могу, потому что еще чуть-чуть — и я превращусь в самого настоящего мангуста”

“Ты и есть мангуст, — ласково объяснил отец. — Не отрекайся от себя, потому что, таким образом, ты отрекаешься и от нас, а мы — твоя семья…”

“Я вас очень люблю, — сказал молодой мангуст, — потому что вы выкормили меня, берегли от жары и холода, ловили моих блох и все остальное, но это — не настоящая жизнь и мне она не нужна”

“Тогда ты умрешь” — печально сказал отец и молча отошел от сына.

Когда же наступило утро, молодой мангуст обнаружил, что его семейство исчезло. Они сами бросили меня, подумал он, и что же мне теперь делать?

“Милый мангуст! — сказал кто-то приятным голосом за его спиной. — Как хорошо, что я тебя нашла, иначе дело приняло бы совсем скверный оборот…”

Мангуст оглянулся и увидел самку шакала, которая, облизываясь, сидела в двух метрах от него.

“Мои дети умирают от голода, — сообщила она. — Вот уже неделю они ничего не ели, кроме жуков и термитов. Я была бы тебе очень признательна, если бы ты спас их от голодной смерти”

“Как же я могу их спасти?” — удивился мангуст.

“Ты еще не совсем истощен засухой, — объяснила самка шакала, — и если мои дети съедят тебя, у них будет достаточно сил, чтобы мы смогли выбраться из этой плохой, нехорошей пустыни!”

“Ты хочешь убить меня?!” — огорчился мангуст.

“Если ты не будешь сопротивляться, это не будет очень больно, — пообещала самка шакала. — Это закон жизни: чтобы кто-то выжил, кого-то нужно съесть”

“Ты рассуждаешь, как человек…” — вздохнул мангуст.

“Что ты знаешь о людях! — оскалила зубы самка шакала. — Я действительно человек, по крайней мере, когда-то им была. И у меня был джип-чероки, любимый муж, счет в банке и неплохая работа. Я была ассистентом режиссера, который снимал в этой чертовой пустыне фильмы про вас, мангустов, про вашу жизнь и передряги, в которые вы попадаете, вроде этой, в которую ты угодил сейчас”

“Фрау Гудмунсдоттир! — строго воскликнул мангуст. — Вы намереваетесь загрызть своего босса?!”

“Бляааа!.. — ахнула фрау Гудмунсдоттир изумленно. — Как это смешно, как это по-нехорошему смешно…”

“Как же нам теперь быть?”

Фрау Гудмунсдоттир поджала хвост и стала лихорадочно бегать от одного сухого куста к другому. Ей было неудобно убивать человека, который был единственным звеном, связывающим ее с миром людей, и в то же время она не могла обрекать на голодную смерть собственных детей.

“Это ужасно, — бормотала она, — какое-то безвыходное положение!”

“Вам придется решать, — холодно сказал мангуст, — кто вы, человек или шакал?”

Фрау Гудмунсдоттир жалобно взглянула на застывшего в безмолвном ожидании мангуста и тихо заскулила.

“Почему она его не убивает?!” — недоуменно думал оператор, снимающий эту странную сцену из-за пригорка в тридцати метрах от того места, где стояли шакал и мангуст. У него уже затекло все, что только можно, и он ждал развязки. К тому же, пленка была на исходе.

Когда вечером он стоял возле своей палатки и курил с доктором, обслуживающим съемочную группу, ему вспомнилась сегодняшняя сцена.

“Знаете, — сказал он доктору, — когда я наблюдал за этими двумя, ко мне пришла банальная мысль…”

“Знаю, — грустно улыбнулся доктор Гудмунсдоттир. — Вы подумали, а кто сейчас наблюдает за мной?”

“Я уже столько лет, — хмыкнул оператор, — занимаюсь тем, что наблюдаю… не то, что снимаю на пленку, а вообще — то, что происходит. И в последнее время все чаще думаю, в праве ли я вмешиваться? И в праве ли я не вмешиваться?”

“Ну, — сказал доктор, — этот выбор и определяет, кто вы такой…”

Они побросали окурки в песок и стали смотреть, как красное солнце медленно садится за горизонт, словно уставшее от неусыпного наблюдения око смыкает свои веки, чтобы не быть свидетелем тому, что случится дальше.

 

5. …а это вообще лучше не читать

Кто-то настойчиво стучал в окно, словно не догадываясь, что его посылают на хуй и просят оттуда никогда не возвращаться. В конце-концов, Говнюков не выдержал, одел тапки и вышел на улицу. “Вы Говнюков?” — спросили его из темноты. “Ну, да” — стараясь подавить раздражение, ответил и где его юность, вся в радужных перьях, хмельные закаты и сладкая нега?! “Вы продаете дом?” — спросили его снова. “Я не продаю дом!” — возразил он в темноту. “А в газете написано, что продаете…” — разочарованно удивились в темноте. “Кому вы верите, мне или газете?” — вконец разозлился и женщин любимых с такими глазами, что лучше не помнить, забыться в вине… “Послушайте! — не выдержали в темноте. — Можно я все-таки осмотрю дом?” “Конечно! — рявкнул Говнюков. — Покупатель всегда прав, черт его дери! Заходите, смотрите и валите на хуй!” “Спасибо, — облегченно поблагодарила темнота. — Меня зовут Геннадий Николаевич, если это вообще здесь кого-нибудь интересует. Но кто же продает дом, если не вы?” “Моя двоюродная сестра” — отрезал Говнюков, которому было по барабану, как зовут Геннадия Николаевича, пропуская его в дом. Тот застыл на пороге и подозрительно уставился на Говнюкова. “Чем это здесь пахнет?” — не говоря уже о том, что не пахнет, а прямо-таки воняет. “У меня сдох щенок” — сухо сообщил Говнюков и почесал яйцо. “Это очень грустно, — посочувствовал Геннадий Николаевич. — У меня вот тоже канарейки…” “Я не люблю канареек, я люблю щенков! — перебил его Говнюков и, неожиданно спохватившись, смущенно добавил: — Я педераст” “Простите меня, — Геннадий Николаевич погладил локоть Говнюкова, — я ничего такого не имел в виду. Я хочу знать только одно — вы читали Кафку?” “Да, — удивился Говнюков, — я его очень глубоко почитал. Странно, что вы спросили…” “А в чем смысл жизни?” “В том, чтобы щелкать семечки, обманывать государство, верить гороскопам, трахать дохлых щенков и материться!” “Неправильно — от семечек портятся зубы!” — ну, так дело у нас не пойдет, кто такое захочет читать? Не то, чтобы связный сюжет был обязателен, но если так пестрить и дальше, то может заболеть голова. “Вам очень нравится дом?” — поинтересовался Говнюков и плюнул Геннадию Ивановичу на ботинок. “Он мне совсем не нравится! — Геннадий Николаевич вытер ботинок о штанину и захотел воды. — Здесь ужасно воняет, потолок давит на мозги, обои красного цвета, муравьи на окнах, сперма на полу, энергетика демоническая. Это не дом, а пиздец!” “Согласен, — помрачнел Говнюков, — и вы покупаете его?!” “Конечно! — воскликнул Геннадий Николаевич. — Если ваша двоюродная сестра вдруг передумает, я готов заплатить двойную цену. Это не вопрос денег…” Блядь, ну что это за хуйня, а не рассказ! Если кто до этого места смог дочитать — я не знаю, это герой какой-то просто или извращенец, который ни Пушкина не любит, ни Тургенева, ни Толстого. Ну, хорошо, допустим. А если я сейчас напишу, что Говнюков рубит Генндия Николаевича топором, тоже будете это читать?! “Помо…!” — прохрипел Геннадий Николаевич, но Говнюков отрубил ему голову. Потом он еще несколько раз хрясьнул по трупу топором, чтобы послушать, какой будет звук. Потом, он вырезал из Геннадия Николаевича сердце и положил в морозильник, а остальное запихнул под диван, где догнивали остатки Любочки, его двоюродной сестры, и ее мужа, который раньше был лучшим другом Говнюкова, а потом стал врагом и предателем, за что и поплатился страшной мучительной смертью. А потом Говнюков заплакал, потому что понял, что натворил — ни за что убил хорошего человека, Геннадия Николаевича, у которого были дети, внуки и одна правнучка по имени Валерия, но все ее звали просто Лера, она уже умела считать до пяти, потому что ровно столько пальцев выросло у нее на правой руке, и любила слушать Тори Эймос, потому что была наш человек, пусть и маленький пока. Сука я, сука, думал Говнюков, катаясь по полу, и зачем я такой на свет уродился?! Утром Говнюков пошел в церковь, которая называлась храм равноапостольного князя Владимира, и рассказал батюшке, какой он, Говнюков, педераст и маньяк. “Бог тебе судия, — ответствовал батюшка, — но лично я бы таких, как ты, вешал на фонарных столбах для наглядности. Ты не подумай, что я святой какой, нет. Тоже грешен, тоже онанист, тоже в детстве с бродячих котов шкуру живьем сдирал, деньги церковные на спиртное перевожу, да и в картишки тоже не дурак резаться, но то, что ты мне сейчас рассказал, это вообще ни в какие ворота не лезет!” “Что же мне делать?” — испугался Говнюков. “Отсосешь хуй — отпущу грехи, — пообещал батюшка и почесал свою рыжую бороду. — Так и быть” “Да ведь я не умею, отче!” — ужаснулся Говнюков, но батюшка только усмехнулся. “Экая целка! Учись, пока дают!” — и он достал из-под рясы свой длинный, покрытый розовыми прыщами, волосатый хрен. Говнюков лизнул его пару раз и вопросительно посмотрел на батюшку. “Что, солоно? — вновь усмехнулся тот. — А человека рубить топором, небось, сладко было? Соси и не ропщи!” Через четверть часа, вытирая рукавом рот, из храма вышел просветлевший Говнюков, которого батюшка напутствовал христовыми словами, что человека оскверняет не то, что входит ему в уста, а то, что из них выходит. По совету батюшки, Говнюков пошел в милицию искупать грех — сдаваться. Там почему-то подумали, что он над ними прикалывается, и хорошенько отпиздили его дубинками, однако, когда проверка подтвердила его слова, ему поверили и отпиздили еще раз, потому что маньяков и извращенцев на гражданке не любят, а в милиции и подавно. В камере над Говнюковым склонился весьма здоровый детина и участливо спросил: “За что они тебя так сильно, дядя?”, и когда Говнюков, еле ворочая языком, все объяснил, детина вдруг совершенно неожиданно впал в исступление и стал пиздить Говнюкова всем, что попадалось под руку, включая стены камеры и железную дверь, а Говнюков прокомментировал это двумя словами: “Ух!” и “Бля!”, потому что остальные застряли у него в горле. Как ни странно, Говнюков остался жив, хотя две недели писял и какал кровью. В тюрьме он был знаменит тем, что делал офигительные иконы из хлеба и мог за пачку чая так отсосать, что вы понимали — бабы на земле, по большому счету, не так уж и нужны. У него был только один недостаток — он ничего не говорил, кроме: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!”, как его за это ни пиздили. Скажешь ему: “Привет, чмо!”, а он в ответ: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!” или ты ему: “Говнюков, сука, ты почему в камере полы не вымыл?!”, а он в ответ… ну, вы, короче, поняли. Вообще-то, ему дали вышку — пожизненное, потому что мы живем в гуманном государстве, но в пятьдесят лет он подпал под амнистию и его выпустили. Живет он в Красноярске, никого не трогает, работает дворником, лепит иконы из бородинского хлеба, отдает честь каждому милиционеру и покупает на рынке обрезки для щенят во дворе. Однажды я встретил его на улице и сказал: “Говнюков, ты извини меня за то, что я написал про тебя такой страшный рассказ и всю жизнь тебе искалечил…”, но он только пробормотал: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!” и, пряча бегающие глаза, захромал прочь.

 

6. Бритни Спирс

Когда Бритни Спирс была маленькая, она любила “валить коров” с друзьями по ночам. Всем известно, что коровы спят стоя и не слышат, когда вы к ним подкрадываетесь. Достаточно одного легкого толчка, чтобы эта сонная туша с грохотом брякнулась о землю. Это очень смешно. На Руси, правда, никто и никогда ни о чем таком не слышал, потому что у нас холодно и коровы спят в коровнике. А в Америке тепло.

Американские коровы не любят Бритни Спирс.

Однажды маленькая Бритни попала на скотобойню, и ей разрешили замочить пару коров, одна из которых, удивленно качая головой, сказала:

“Зачем ты это делаешь, девочка? Неужели же ты, такая маленькая, сможешь съесть меня, такую большую?!”

“Нет, — ответила умница Бритни, — Я вообще говядину не люблю. Я люблю индюшью грудинку!”

“Зачем же ты хочешь меня убить?” — еще больше изумилась корова.

“Во-первых, — сказала Бритни, — какая разница, кто тебя убьет, а я еще ни разу в жизни не убивала коров. Во-вторых, назови мне хотя бы одну причину, по которой тебе следовало бы жить? Ты что, принадлежишь к молочным породам?”

“Нет, — призналась корова, — меня специально на мясо выращивали…”

“Тогда, может быть, ты способна приносить какую-нибудь другую пользу, кроме того, чтобы пойти на гамбургеры?”

“Нет… кроме этого, никакого проку от меня нет…”

“Тогда почему мне не убить тебя?”

“Потому что я боюсь смерти и не хочу умирать, — ответила корова. — Разве это — не достаточная причина?”

“Ты хитрая, — сказала Бритни. — Каждое живое существо на земле имеет свое предназначение, которое оно должно выполнять. Я, например, жутко люблю петь и, поверь мне, когда-нибудь стану настоящей певицей, но если я не буду петь, кому я буду нужна? Каждый должен хотеть того, для чего он предназначен, разве не так?”

“Я никогда не думала, что для чего-то предназначена, — ответила корова. — Мне казалось, что я ни для чего, а просто так”

“Ты глубоко заблуждалась!” — сказала Бритни и завалила глупую корову электрическим разрядом. Потом из нее сделали много колбасы, которую с удовольствием ели миролюбивые американцы и их дети. Некоторые из них посещали тренажерные залы и переводили полученный белок в мышцы, потому что девушки любят сильных мужчин. Таким образом, несколько сердец соединились в браке, а у одной пары даже родился мальчик-вундеркинд, который мог на расстоянии управлять движением аквариумных рыбок и решать уравнения седьмой степени.

Еще можно было бы написать, что, когда у самой Бритни родилась дочка, душа убитой коровы воплотилась в тело девочки, чтобы потом каким-нибудь особо жестоким способом отомстить за свою смерть. Но это все будет неправдой, потому что у коров нет души. Это не значит, что у коров нет, а у людей есть — у людей тоже нет. На всей земле душой обладает только фильм Ридли Скотта “Бегущий по лезвию бритвы” и все.

Но после этого и обломаться можно, ведь вы никакой позитивной энергии из этого не получили, правда?

А представьте себе, что маленькая Бритни говорит корове: “Ну, все! Прощайся с жизнью, сейчас я тебя урою нахрен…” — а корова, даже не думая ни с кем прощаться, как долбанет рогами маленькую Бритни по балде — хрясь! — и теперь ясно, почему у нее такие конченые песни. Она же сутки в реанимации пролежала, перенесла две клинические смерти, потом две недели в стационаре с периодическим впадением в кому, где и родились строки: “Heat me baby one more time!”

А корова ее в больнице навещала, беспокоилась о ее здоровье, но Бритни только слабо улыбалась и клялась, что отныне станет вегетарианкой.

“Не надо, — сказала корова, — это ничего не изменит. Ты лучше поправляйся, а потом приезжай на ранчо снова, валить нас по ночам с друзьями… не забывай меня…”

“А я поняла, — сказала Бритни, — что нет ни у кого никакого предназначения. Все существует просто так, ни для кого и ни для чего, и никто не может существовать специально для того, чтобы его убили и съели…”

“А я, — сказала корова, — уже совсем не против, чтобы принести кому-нибудь пользу хотя бы таким идиотским способом. Может, кто-то жить без говядины не может, а я ему приятное сделаю…”

Ну, тут уже буренка гонит, я так считаю. Ей, может, и приятно, но жрать ее я все равно не стану. Хоть она и корова, и души у нее нет. Все равно.

 

7. По семейным обстоятельствам

В полночь, третьего февраля 2002-го года, я вспомнил, что я — марсианин.

Это было для меня такой неожиданностью, что даже будильник, словно подавившись, громко сказал: “Тик-так!” и замолк навсегда, потому что все его шестеренки в одну секунду расплавились, а стрелки отвалились.

Первой мыслью, которая приползла ко мне в эту минуту, была мысль о том, идти ли мне завтра на работу или не идти? Вспомнить о том, что ты марсианин, это все равно что заболеть, а в таких случаях обычно берут отгул. С другой стороны, меня не поймут, решил я утром — и пошел на работу.

А там как раз привезли полтора куба известкового раствора и все это нужно было поднять на пятый этаж, потому что на улице был февраль и раствор мог замерзнуть до марта. Я взял ведра и, размышляя о том, что это весьма странное занятие для марсианина, принялся за нехитрый и почетный свой труд. В обеденный перерыв я открыл банку с холодной гречневой кашей и понял, что все мое марсианское нутро горячо протестует против такого положения дел.

Я пошел к прорабу и сказал, что мне нужно взять отпуск недели на две.

“С какой это стати?” — раздраженно спросил прораб, думая о том, как его, коренного жителя Венеры, все это достало.

Вот мудак, подумал я, так тебе все и объясни. Ты же первый меня сдашь в дурдом, если я тебе во всем признаюсь, не так ли?

Конечно сдам, подумал прораб, тут и говорить не о чем. И зарплату твою, которую тебе задолжали за три месяца, сам найду способ получить. Мы-то в отличие от вас, марсиан, тормозить не любим.

Допустим, подумал я, у меня заболела тетя в Брянске, а живет она одна и помочь ей некому?

Тетя в Брянске не прокатит, подумал прораб, это явный гон.

“По семейным обстоятельствам!” — решительно сказал я и сплюнул.

“А что случилось?” — законно поинтересовался прораб.

“Знаете, — сказал я, — если бы мне хотелось об этом рассказывать, я бы не соврал, что „по семейным обстоятельствам“, а начал бы изливать перед вами душу — мол, так-то и так-то, заболела тетя из Брянска, но ничего этого я не хочу, поэтому и говорю, что по семейным обстоятельствам”

“Я просто спросил, — примирительно сказал прораб. — Надо так надо. Пиши заявление на имя главного инженера. По семейным обстоятельствам и все такое”

Я написал заявление и решил, что венериане — не такие уж и мудаки, просто детство у них было суровое.

В конце концов, подумал прораб, в одной солнечной системе живем — соседи, как-никак…

Когда я шел домой под ногами путались одни земляне и ни одного земляка. Характерная черта землян — сутулая спина, затюканная физиономия, семенящая походка и авоська в руке. Но самое главное — каждый думает о своем.

Мне даже захотелось аспирину, но дойти до аптеки я не успел, потому что меня сбил грузовик. За рулем был, конечно, землянин. Он так задумался о своем, что даже не заметил, что я стою посреди улицы и хочу аспирину.

По крайней мере — хорошо, что я взял отпуск.

“Странно, — сказал санитар, — что он не потерял сознание…”

“Сознание так просто не потеряешь, — объяснил я ему, хотя говорить было больно. — Это все равно, что потерять стог сена в иголке, потому что сознание — это все, а я — ничто. Я сам могу в нем потеряться, но потерять его — это из области научной фантастики!”

“Вы бы лучше берегли силы, — попросил меня санитар, — а не разговаривали…”

“Если силам будет угодно, — не унимался я, — они сами меня сберегут, я же над ними не властен, как же я могу их сберечь?”

“Просто — закройте рот!” — посоветовал санитар и я замолчал.

В больнице мне удалили левую почку, заверив меня, что это еще ничего по сравнению с тем, если бы мне удалили левое яичко или левое полушарие мозга, потому что человек живет либо тем, либо другим, а остальное у него просто для красоты.

Во время операции я три раза перенес клиническую смерть и один раз — клиническую жизнь, которая так меня истощила, что я знаками стал умолять хирурга, чтобы он это дело поскорее кончал. Мне ввели какой-то наркотик — и клиническая жизнь оборвалась так же внезапно, как и началась. Вместо нее передо мной появился бодхисаттва Авалокитешвара, а в правом ухе заиграл лондонский симфонический оркестр. Авалокитешвара сидел в позе лотоса, но, взглянув на меня, понял, что цирк ни к чему, и с явным удовольствием расплел затекшие ноги.

“Ну, как тебе все это? — поинтересовался он. — Не очень грузит?”

“Я бы хотел узнать, — сказал я, — что я здесь делаю?”

“Ты смешной парень, — улыбнулся Авалокитешвара. — Вас ведь только для того и отправляют на Землю, чтобы вы это узнали. А я тебе просто мандарины принес…”

И тут я понял, что это не Авалокитешвара, а мой прораб стоит над моей кроватью и держит в руках авоську с мандаринами.

“Куда ее положить?” — спросил он.

“Я не знаю, — честно признался я ему, — я сам только что здесь очутился. А вы уверены, что вы не Авалокитешвара?”

“Нет, не уверен, — так же откровенно сказал он. — С тех пор, как я вспомнил, что я — венерианин, я больше ни в чем не уверен…”

В это время в палату вошла старушка-медсестра с Меркурия и принесла обед — жидкую кашицу поносного цвета. Видимо, она недолюбливала венериан, поэтому стала ворчать на прораба, что, мол, шляются тут всякие, пациент еще от операции не отошел, а ему уже житья не дают, вот, поешьте-ка супчику, только сначала эти две таблетки выпейте и не капризничайте, я не ваша бабушка, капризничать дома будете… Тут она замолчала, потому что мы все втроем вспомнили про свой дом — кто про Марс, кто про Венеру, кто про Меркурий.

Прораб вздохнул, выпил мои таблетки и стал есть суп, а старушка сказала, что ничего, пусть кушает, она еще принесет.

Когда она пришла с дежурства домой, все — и дочка, и зять, и внучка — уже спали. Она достала из ящика письменного стола толстую общую тетрадь в клеточку и записала детским почерком: “04.02.02. Встретила двух инопланетян — одному из них вырезали почку, а второй пришел его навестить. Почему-то вспомнилось… еще до того, как я вышла замуж, меня это доводило до бессонницы, и ответа найти я не могла, потому и забыла крепко-накрепко, чтобы было спокойнее, а оно возьми и вынырни из-за угла, когда его уже не ждешь… всего лишь один-единственный вопрос. Что я, черт побери, здесь делаю?!”

Она захлопнула тетрадь и пошла чистить зубы, потому что время было позднее, а завтра снова на работу.

Давай оставим ее, читатель, ведь сейчас она начнет раздеваться перед сном, а женщина она старая, и вообще — это неприлично. Лучше с тобой поговорим.

Когда я выписался из больницы, я все это специально для тебя написал. Ты ведь уже догадался, что не просто так читаешь эти строки? Я допускаю, что ты еще не вспомнил, но я точно знаю, что ты догадываешься. У меня же к тебе — всего лишь один вопрос. Что ты здесь делаешь?

 

8. Бесконечность

Мальчик взял кусок кирпича и нарисовал им на асфальте цифру восемь, которая не стояла, как все нормальные цифры, а преспокойно лежала себе на боку, как будто времени у нее было немеряно. “Это — символ бесконечности” — объяснил мальчику остановившийся рядом случайный прохожий. “Это не символ, а очки такие” — возразил мальчик и нарисовал в каждом круге восьмерки по зрачку, ниже пририсовал нос и зубастый улыбающийся рот, обвел все это неровным овалом с чебурашьими ушами и тремя волосинками на макушке, в результате чего бесконечность была утеряна в дебрях странной жизнерадостной физиономии. Потом у лица появился полосатый костюм, зонтик в руке, и мальчик подумал, что этот дядька работает сторожем в зоопарке, а зоопарк на другом конце города, и нарисовал ему машину, чтобы можно было спокойно ездить на работу по выходным, когда дома сидеть станет уже совсем скучно. Для машины он нарисовал дорогу, а для дороги — деревья и дома по ее бокам. Вскоре из окон домов выглянули жители, на перекрестке замахал своей палкой постовой, на карнизах расселись разноцветные кошки. В небе загорелось солнце, а там, где была ночь, замерцали огоньки звезд. К одной из них направилась ракета с дюжиной отважных астронавтов на борту. Телевидение передавало в режиме прямой трансляции обо всем, что происходило с экипажем во время полета. Возле телевизора сидели два обкуренных пассажира и втыкали в то, как проворный космонавт ловит ртом в воздухе водяные шарики. “Прикинь, пельмень, — один из них перевел устремленный в бесконечность взгляд с экрана телевизора на пустую пивную банку в своей руке, — я тут вдруг подумал, а что, если все это — не настоящее? Типа как просто нарисованное или что-то в этом роде? И ракета ненастоящая, и телек, и пиво, и мы с тобой…” “И Клаудиа Шиффер?!” — изумился пельмень.“…и Синди, и Наоми, и теорема Пифагора, и все-все-все. То есть мы думали, что это все не просто так, а оно вообще совсем никак — по приколу или с перекуру — не важно, почему, только… А вот это уже я сильно прогнал, правда? Потому что такого не может быть… Это я прогнал так прогнал!” “Круто, — подтвердил пельмень, — хе-хе!”

 

9. Полный контакт

И наконец Ефимович допился до того, что стал выходить на контакт с марсианами. Покойник не показывал виду, но к рассказам Ефимовича прислушивался внимательно, и рассказы эти, надо было признать, одним махом выбивали почву из-под покойницких ног. Как-то раз покойник услышал доносившуюся из их с Ефимовичем общей кухни приглушенную возню, и это было очень странно, потому что Ефимович мог вести себя как угодно, но только не тихо. Его коронным номером было встать в три часа ночи и начать рубить дрова (газ у него отрезали два года назад) у себя в комнате, которую от покойницкой кровати отделяла лишь хлипкая перегородка в полкирпича. Покойнику было облом вставать с дивана и выходить на какую-то там кухню, но сдавленный шепот: “Откручивай, откручивай!..” не оставлял другого выбора. А в кухне, между тем, было на что посмотреть. На кухонном столе стоял Генка по прозвищу Аллигатор, покойницкий сосед с третьего этажа, а в прихожей терял резкость еще какой-то смутный субъект, поспешно ретировавшийся на улицу, как только покойник явил им свою персону, которая изумленно осведомилась: “А чего это вы здесь делаете, ребята?”, хотя вопрос это был исключительно риторический, потому что, стоя на кухонном столе и откручивая газовый счетчик от газовой же трубы, можно было делать только одно — откручивать этот проклятый счетчик. Аллигатор мгновенно слез со стола и для начала и приличия ошалело спросил: “Как отсюда выйти?!”, а потом пояснил, что на улице околачивается один очень стремный тип и что он, Аллигатор Гена, забрался со своими грязными говношлепами на стол только для того, чтобы выяснить, по-прежнему ли этот стремный тип там его, Аллигатора, караулит.

“Ты хоть ничего отвинтить не успел?” — с надеждой спросил покойник и Аллигатор заверил, что фактически ничего. Покойник проводил его на улицу, сбивчиво объясняя, что его, покойника, в прошлом году уже три раза обворовывали и теперь он просто жаждет найти козла отпущения, каковым вполне может оказаться Аллигатор. На улице их встретил застенчивый друг Аллигатора, который искренне извинился перед покойником и попросил три рубля взаймы. Покойник вздохнул и снова начал объяснять, что в прошлом году его уже целых три раза, на что друг Аллигатора возразил, что в прошлом году он еще сидел, поэтому никак, даже при всем своем желании, не мог зарекомендовать себя покойнику с подобной стороны, а всему виной — эта проклятая алкогольная зависимость, страшная штука, братан, ты не поверишь, на что можно решиться из-за трех всего лишь рублей… Покойник охотно поверил, но, как и всякий бессердечный трезвенник, мольбам ближнего не внял и вообще оказался чужд состраданию.

А вечером Ефимович сказал покойнику, что это все не просто так. Существуют такие лаборатории, где люди в белых халатах (тут Ефимович давал понять, что в свое время он сам носил такой халат) вживляют электроды в мозги белых мышей, воздействуя током на их нервную систему самым невообразимым образом, но все это — грубая и топорная работа, потому что проводится в неестественной для белых мышей среде, совершенно без учета социального фактора. Идеальный эксперимент предполагает условия, когда подопытный живет себе своей обычной жизнью на своем обычном месте и ни о каком воздействии со стороны не догадывается.

Покойник сразу же просек, куда ветер дует, и напрямую спросил, не хочет ли Ефимович сказать, что Аллигатор со своим застенчивым другом и есть его любимые марсиане, они же — таинственные экспериментаторы? Ефимович честно признал, что такой возможности не исключает, но в общем, конечно, сомневается. Скорее всего, вышеупомянутым лоботрясам также отведена роль подопытных крыс, но — второстепенная. Кандидатом же на главную роль является никто иной, как покойник, но в чем именно эта его роль состоит — это вопрос, который ему, Ефимовичу, не по зубам, тем более, что и зубов-то у него никаких нет уже довольно давно.

“Вполне возможно, — заключил Ефимович загадочно, — что цель эксперимента заключается именно в том, чтобы подопытный сам догадался, в чем именно она заключается!”

Покойник оторопело уставился на Ефимовича — ему пришла в голову дикая мысль, что это не Ефимович разговаривает с ним, а какой-нибудь марсианский агент миссии по межзвездным коммуникациям. Ефимович подался в контактеры и начал ретранслировать марсианские послания полтора года тому назад, но до сих пор покойнику не доводилось посмотреть на это сколько-нибудь серьезно. Он заглянул Ефимовичу в глаза и увидел в них нечто большее, чем глаза алкоголика на пенсии, которую он так залихватски пропивал, что это вызывало, если не восхищение, то, по крайней мере, определенное уважение. Вполне возможно, за этими глазами скрывается внеземной разум и, вполне возможно, не один. Покойник почувствовал, что именно сейчас можно говорить с предельной откровенностью.

“Ну, ладно, — сказал он, — только у меня есть один вопрос. Вот ты, Ефимович, уже бывалый контактер. Но я никак не могу понять, зачем вообще для контакта нужны контактеры? Почему эти твои марсиане не могут заявиться сюда и сами со мной поговорить?”

Лицо Ефимовича просветлело.

“А тебе не приходило в голову, — сказал он проникновенно, — что у марсиан для беседы с человеком нет других уст, кроме человеческих? Нет другого языка, который бы ты мог понять, и нет другой руки, которую ты бы мог пожать. Все это ты элементарно поймешь, если ответишь на один-единственный вопрос. Он звучит так. Что нужно сделать, чтобы войти в полный контакт с человеком? Или так. Что нужно сделать, чтобы войти в полный контакт с марсианином?”

Нет, подумал я, этого не может быть. Этого просто не может быть, потому что этого не может быть никогда. А ночью мне приснился мой прораб, который вместо того, чтобы руководить строительством, пытается вступить со мной в контакт противоестественным способом, потому что у них на Венере в этом году невыполнение госплана по контактам. Он слезно просил меня, умолял и даже ползал за мной на коленях, но я оставался по-прежнему непреклонен, хотя и машины уже сновали туда-сюда, и все кончилось тем, что меня сбил грузовик, за рулем которого сидел Ефимович и объяснял: “Только полный контакт! На меньшее мы не согласны, потому что меньшее не имеет смысла…”

И тогда я проснулся. Часы показывали полночь и это оказалось последним, что им было суждено мне показать. Наступило третье февраля 2002-го года. И я все вспомнил.

 

10. Последняя сказка

Эту сказку написали черными чернилами, потому что это — последняя сказка на земле. Ее рассказал себе последний сказочник, потому что, кроме него, сказки больше никого уже не интересовали. Прекрасная принцесса уснула мертвым сном, а за ней последовали и все остальные, никому и в голову не пришло ее разбудить, ведь инициатива всегда идет сверху вниз, а не наоборот — если спят наверху, то должны спать и внизу. А сказки нужны лишь тем, кто живет в реальности, а во сне — что с ними делать? Сон и без того — не настоящий. Поэтому прекрасная принцесса приказала арестовать всех сказочников и отрубить им головы. На это ушло не больше трех лет. Некоторые сказочники пытались скрываться, но, где бы они не прятались, их язык выдавал их с головой, которую они вслед за этим теряли навсегда. Еще долго тут и там можно было встретить безголовые тела, которые бродили по улицам, занимаясь сбором налогов. Все, кто видел их, сразу понимали — еще один “из этих”.

Последний же сказочник скрылся в горах, где не было ни души, но голова крепко сидела на плечах. Ему ничего не оставалось делать, как рассказывать свои сказки самому себе — ни птицы, ни деревья, ни камни не понимали ничего из того, что он им говорил, потому что у них тоже не было головы. Сказочник скучал по людям. И он был единственный из них, к кому пришла идея разбудить прекрасную принцессу.

Он заткнул себе рот кляпом, чтобы его речи не вызывали у людей ненужных подозрений, и пешком отправился в столицу, где пребывала во сне прекрасная принцесса. Человек с кляпом во рту ни у кого не вызывал подозрений, потому что во сне — все странное, да и сам ты глупеешь, чтобы обращать на это внимание.

Принцесса с любопытством посмотрела на бродягу, который мычал ей что-то невнятное, и сказала ему, чтобы он подошел поближе. Она вынула кляп у него изо рта и спросила, что он хотел ей сказать.

“Я не буду ничего говорить тебе, иначе ты просто велишь отрубить мне голову” — ответил сказочник и без лишних слов поцеловал принцессу в губы, тем самым сильно нарушив ее сон.

“Я никогда не прикажу отрубить тебе голову, — сказала принцесса сказочнику, — хотя знаю, что должна сделать это. Зачем ты пришел сюда?”

Вместо ответа он поцеловал ее еще раз.

У них было двое детей, но, поскольку принцесса так и не проснулась, они родились уже спящими, хотя в их глазах иногда появлялся незнакомый огонек, не свойственный пребывающим во сне. А сказочник стал писать свою последнюю сказку, но ему суждено было уснуть раньше, чем он закончил работу. Позже, перечитывая собственные строки, он не мог ничего разобрать — все казалось бессмысленным и буквы расплывались перед глазами, как это во сне часто бывает. Он смутно чувствовал, что здесь забыто нечто важное, но почему ему так казалось, он не знал. Давно уже он не целовал свою принцессу, а она давно уже приказала тихонько отрубить ему голову, пока он спал, пытаясь разобраться в своей сказке. Если ты думаешь, что читаешь ее сейчас, ты ошибаешься — тебе это только снится.

Сказки нельзя читать во сне.

Но если ты проснешься, то сможешь прочитать ее и дописать конец, ведь она еще не закончена, потому что сказки должны заканчиваться хорошо, а для этого нужен сильный и смелый герой, и конечно же — в любом случае ты можешь уступить эту роль кому-нибудь другому.

 

11. Остановка песочных часов

Представьте себе героя литературного произведения, скажем, романа, который вдруг узнает, что он — всего лишь герой романа, а вовсе не настоящий человек. Причем, догадывается где-то на середине книги, когда жизнь его уже изрядно помотала — он прогорел в бизнесе, любовница бросила его и ушла к его же жене, сын-подросток стал членом неофашистской партии, а дочку изнасиловал какой-то другой член, по-видимому, из этой же партии.

А ведь все так и было.

Такой роман написал в свое время Эдмунд Данилович Малеваный (тоже, кстати говоря, вымышленный персонаж — я только что его придумал) и назвал его загадочным названием “Остановка песочных часов”.

Главного героя звали Юра, ему было 45 лет, и для того, чтобы он врубился в то, что он — всего лишь литературный персонаж, Эдмунду Даниловичу пришлось ввести в роман еще одного героя по имени Серго, который оказался настоящим грузином. Серго торговал на рынке финиками и как-то раз обсчитался, отдав покупателю сдачи на десять рублей больше, чем надо. А было это еще в 1985 году, когда десять рублей считались десятью рублями, а не фуфлом. Покупатель (это и был Юра) честно возвратил Серго червонец, после чего грузин, растроганный таким благородным поступком, решил как-то вознаградить Юру и открыл ему всю правду, которая заключалась в том, что ни Юра, ни он, Серго, не настоящие люди, а их просто выдумал какой-то писатель, предположительно — Эдмунд Данилович. Серго зашел так далеко, что раскрыл Юре еще одну страшную тайну — Эдмунд Данилович и сам является выдуманным персонажем, которого породила фантазия одного пассажира из 2002-го года (а Серго совсем не дурак, раз до меня сумел докопаться!..), который шифруется ником Сурат.

“Причем, — выразительно заметил Серго, — положение Эдмунда Даниловича еще хуже, чем у нас с тобой, потому что мы знаем, кто мы такие, а он даже не догадывается о том, что без Сурата его жизнь не могла бы существовать даже в таком неприглядном виде — полная заблуждений и иллюзий…”

Все это звучало, как полный бред, но, по воле Эдмунда Даниловича, Юра воспринял все совершенно нормально (Эдмунд Данилович так и написал: “…в сердце своем Юра почувствовал истинность слов Серго…”) и лишь спросил: “А сам Сурат — настоящий или такой же вымышленный персонаж, как и мы?”, на что Серго, со свойственной ему прямотой, ответил: “То ли Эдмунд Данилович сам не знает ответа на этот вопрос, то ли он решил создать меня таким, чтобы я этого не знал. Но, как бы то ни было, если допустить твою гипотезу о вымышленности Сурата, мы тем самым допускаем состоятельность бесконечного количества гипотез, касающихся нереальности того, кто придумал самого Сурата, и того, кто придумал его, и так далее, и так далее…”

После этого Эдмунд Данилович хотел написать, что у Юры произошла остановка внутреннего диалога, но, поскольку Эдмунд Данилович не может действовать наперекор моим замыслам, он этого не написал и, более того, у него самого, а не у Юры, отключился внутренний диалог, после чего он заболел странной болезнью — три дня ничего не говорил, не писал и не читал, а только смеялся.

Юра же пошел домой, где ждала его раскаявшаяся жена, которая прогнала коварную юрину любовницу на все четыре стороны, чтобы не отравлять Юре жизнь. И Юра понял — это потому, что она воспринимает его всерьез, считая, что он настоящий.

Потом домой пришел сын, которого исключили из его партии за то, что Юра оказался евреем, и закатил скандал, проклиная как свое еврейство, так и дураков-однопартийцев. И Юре было понятно, почему сын все воспринимает так близко к сердцу.

В конце концов, из больницы вернулась дочка и в истерике поздравила всех с тем, что она на втором месяце беременности неизвестно от кого. И Юра видел, почему она так переживает, ведь она абсолютно уверена, что все это — настоящее. Потом он подумал, что жизнь продолжается независимо от того, насколько она нереальна, и что у него совершенно нет свободы — ни в мыслях, ни в поступках, и что даже эта мысль ему в голову пришла не сама, а ее вложил туда Эдмунд Данилович по замыслу Сурата, который и сам не знает, кто или что руководит его поступками, но догадывается, что точно не он.

И вся Юрина семья недоуменно притихла, потому что неожиданно он принялся хохотать, совсем как Эдмунд Данилович недавно, тыча в них пальцем и утирая выступающие от смеха слезы. “Ты чего?!” — спросила Юру изумленная жена, но ответить ей он ничего не успел, потому что Эдмунд Данилович внезапно решил отложить написание романа до лучших времен и поехать дикарями в Крым — с женой, сыном, невесткой и внуками, которые очень удивились такому решению, и Эдмунду Даниловичу пришлось им смущенно объяснить, что решения здесь принимает не он.

 

12. Чего не сделаешь ради любимой

Хатха-ежику было не больше шестнадцати лет, когда он впервые пережил свою непосредственную связь с Богом. Он даже паспорт получить не успел. Бог внятно объяснил хатха-ежику, что они с ним представляют собой единое целое и чтобы хатха-ежик больше не морочил себе голову всякой ерундой.

“Ты под ерундой что имеешь в виду?” — на всякий случай спросил хатха-ежик и Бог ответил: “Да все, что угодно!”

Этот случай весьма расстроил хатха-ежика, потому что у него были на этот счет свои планы, выстроенные с такой тщательностью и аккуратностью, что любо-дорого посмотреть. Помимо всего прочего, он планировал практиковать практики и медитировать медитации лет этак до тридцати, чтобы потом неожиданно просветлеть и прожить остаток жизни, стуча палкой по горбам тупых, но преданных учеников. Теперь же он просто-напросто растерялся. Ему всего шестнадцать лет, а уже финиш.

“Что же мне теперь делать-то?!” — озадаченно думал хатха-ежик, почесывая свою лысую кришнаитскую репу. Просветление оказалось настолько бесполезной штуковиной, что было очень сложно придумать, куда его можно приткнуть. Друзьям и родным о случившемся хатха-ежик предпочел не распространяться, чтобы не было проблем. Учиться запредельной мудрости к нему никто не шел, а учить народ по собственной инициативе ему как-то в голову не приходило, потому что он не мог себе представить, кому это может быть нужно. Хатха-ежик видел, что все его бывшие кореша-медитаторы и остальные знакомые бхагаваты занимаются эзотерической петрушкой только потому, что лишь такой вид социальной занятости вносит разнообразие в их субботы и воскресенья, и если людям это интересно, то по какой причине я должен отрывать их от этих делов? Со своей стороны хатха-ежику наскучила его родная секта и он обломался ходить на сатсанги, наивно полагая, что таким образом ему удастся просто слинять с духовного пути. Но через две недели пара встревоженных судьбой заблудшей овцы братьев завалила с прасадом к нему на хату и брат, который был постарше, без обиняков спросил хатха-ежика: “А ты знаешь, что Господь Кришна любит тебя, не смотря ни на что?” и на этот вопрос хатха-ежику пришлось смущенно ответить: “Идите вы на хер со своим Господом, мужики. Я вернусь в вашу тусовку только при условии, если вы мне от армии поможете закосить”. Братья задумчиво проглотили ими же принесенный прасад и один из них даже подумал, не собираются ли их шантажировать, но хатха-ежику было сказано следующее: “А ты помнишь, как Господь Кришна повелел Арджуне идти и сражаться?” — и хатха-ежик понял, что лучше ему пойти в армию, чем петь бхаджаны с тормозами.

В армии хатха-ежик не столько служил, сколько удивлялся. Самое первое, что его удивило, была крепость его черепной коробки, об которую гнулись алюминиевые фляги и ломались табуретки. Первые полгода службы состояние легкого сотрясения мозга не покидало хатха-ежика и постепенно он даже привык. Все, кто его видел, начинали догадываться, что он наркоман. А однажды его командир роты во время разговора с начальником караула о том, что “в армии такой бардак только потому, что всем все по хуй”, внезапно обернулся к хатха-ежику и спросил: “Ну, признайся, Ежов, тебе же все по хуй здесь, правда?”, на что хатха-ежик честно ответил: “Конечно товарищ капитан, мне все это по хуй”, после чего товарищ капитан сначала побледнел, потом покраснел, а потом обращаясь к старшему тревожному, процедил сквозь зубы: “Надеюсь, сержант, вы знаете, что делать с этим солдатом?” и старший тревожный, ответив так точно тов. капитан, после ухода капитана лениво прокомментировал случившееся: “Молодец, Ежов, так его и надо, потому что он — никто”, а хатха-ежик подумал, что это довольно странно, как такое говно, как их командир роты, может быть никем? “А я тогда кто?!” — изумился хатха-ежик.

Вернувшись из армии, он не стал искать работу, а стал собирать пустые бутылки, потому что оказалось, что вырученных денег хватает не только на хлеб, но и на масло. Он подружился с местными бомжами, которые вначале отпиздили его за то, что он собирает бутылки на чужой территории, но потом стали дружно уважать за невиданный доселе уровень похуизма, о котором хатха-ежик шепотом говорил: “Вообще-то, это просветление, только вы никому не говорите, ага?” В бомжах ему больше всего нравилось то, что они могут морочить себе все, что угодно, но только не голову.

Таким образом, хатха-ежик стал совершенно бесполезен для общества. Это могло продолжаться сколько угодно, если бы однажды он не встретил девушку по имени Инесса, которая работала на стройке маляром-штукатуром и была там весьма популярна под псевдонимом Толстая Мышь. Им не понадобилось времени для того, чтобы понять, что они являются двумя половинками одной души. Перво-наперво Инесса сообщила хатха-ежику все, что она думает о таком дегенерате, как он, а хатха-ежик заверил ее в ответ, что ему абсолютно по барабану, что она думает и думает ли она вообще, так как барышни ее нежного возраста редко обладают подобными способностями.

Когда Инесса узнала, что хатха-ежик, помимо всего прочего, еще и просветленный, она стала доставать его, чтобы он организовал свою секту, и не отъебалась, пока он не дал ей честное пионерское, что так и сделает, но не сейчас, конечно, а недельки через две, а лучше — через месяц или, что вообще уже хорошо, через полгода или год.

На первую лекцию хатха-ежика пришло довольно много народу с пухнущими от всякой дури мозгами, потому что на афишах, которые Инесса расклеила по всему их мухосранску, крупными буквами было начертано: “ХУЙ ВАМ, А НЕ ПРОСВЕТЛЕНИЕ!!!” Хатха-ежик в новых тапках вышел на сцену бывшего клуба юных техников и, поглядев на потолок, решил, что все-таки нужно что-нибудь сказать, а то неудобно получится.

“Вы, наверное, все ебанутые, — сказал он наконец, — иначе я никак не могу объяснить тот факт, что вы сюда пришли. Скорее всего, вам чего-то нужно, а что — вы и сами не знаете, потому что, если бы знали, то пошли бы туда, где это дают, а не сюда. Лично у меня ничего нет. Есть только десять рублей, которые я получил за бутылки, собранные сегодня утром, но их я вам не отдам. Наоборот, это я намерен качать из вас бабки, потому что Инесса уболтала меня сколотить свою секту. Дело в том, что я просветленный, а Инесса настолько ебанутая, что у нее в голове не укладывается, как это так — просветленный и без секты?! Короче, сейчас она пройдет по рядам и всем вам раздаст бланки, которые вы должны заполнить, чтобы стать членами нашей секты. Стоимость одного бланка пятнадцать рублей. Желающие накопить больше благих заслуг, ведущих к просветлению уже в этой жизни, могут купить сразу два бланка или три, а поскольку дело это добровольное…”

“А если я куплю ВСЕ бланки?” — раздался жлобский голос из зала

“Лично вам, — ответил хатха-ежик, — я посоветовал бы устранить из своего лексикона все эти если бы да кабы. Сначала купите, а потом увидите, что будет”

“А можно узнать, — спросил другой голос, — какие практики мы будем делать для достижения просветления? То есть — что мы будем делать?”

“Ничего! — хатха-ежик удивленно вытаращился на вопрошающего. — Я же с вас бабки беру! А вы еще хотите, чтобы вас заставляли что-то практиковать?!”

“Мы ничего не будем делать и на нас просто так снизойдет просветление?!” — изумленно уточнили из зала.

“Да ебал я вас в рот с вашим просветлением! — рассердился хатха-ежик. — Мне-то откуда об этом знать?”

После этих слов большая половина присутствующих получила просветление автоматически и, нужно сказать, сатори оказало на сангху тяжелое впечатление. Они стали лихорадочно покупать бланки, стараясь брать не меньше трех штук, и хатха-ежик немного успокоился.

“Секта, — почти ласково сказал он, — ничего общего с просветлением не имеет и иметь не может даже теоретически, о чем мы довольно внятно намекнули в тексте афиши, благодаря которой все вы здесь сегодня так замечательно колбаситесь. Главная задача любой секты — не позволить ее просветленному основателю опуститься до зарабатывания себе на жизнь собственным трудом…”

После этих слов просветление накрыло с головой и вторую половину собравшихся, поэтому через несколько минут все сидели, сжимая в руках по три-четыре заветных бланка.

“Вы должны вписать сюда свое полное Ф.И.О., - рассказывал хатха-ежик, — и полный домашний адрес с индексом и телефоном, если таковой имеется, что бы мы с Инессой могли собирать вас каждый раз, когда у нас закончатся деньги и будут нужны новые. А чтобы вам не приходилось все время заполнять бланки, мы будем продавать вам те, которые вы заполняете сейчас, это сэкономит нам массу времени, вы согласны?”

“Можно я задам вопрос? — единственный из всех собравшихся человек, не получивший просветления, поднялся со своего места. — Какова вероятность того, что мое смутное ощущение, будто вы дурите нас и издеваетесь над нами, соответствует истине?”

Хатха-ежик взял в руку табуретку, на которой только что сидел, и, потрясая ею в воздухе, спросил, какова вероятность того, что черепная коробка вопрошающего не проломится при контакте с этой табуреткой?

После этих слов просветление получил не только вопрошающий, но даже и Инесса, что заставило ее прервать на пару секунд пересчитывание собранного бабла.

Уходить не хотел никто — у всех в глазах стояли слезы от переполнявшей их нежности к друг другу и преданности к хатха-ежику, поэтому ему пришлось взяться за табуретку снова и вскоре вся тусовка бросилась к выходу.

“Помните! — напутствовал их хатха-ежик на прощанье. — В следующий раз живым отсюда не выйдет никто!”

Когда помещение опустело, он подошел к Инессе, поправил ей прическу, чмокнул в нос и спросил: “Ну, что, теперь-то твоя душенька довольна?” — а затем, глядя в ее бездонные голубые глаза, подумал так громко и отчетливо, что услышала даже она: “Чего ни сделаешь ради любимой женщины!”

 

13. Спящий красавец

Это сказка о Спящем Красавце. Он жил в Тридевятом Царстве и был старшим сыном тамошнего царя. Это было так давно, что уже никто не помнит, почему он уснул — то ли веретеном укололся, то ли сонного зелья выпил, то ли черт его знает, почему. И все время, пока Спящий Красавец спал, ему снилось, что он — не Спящий Красавец, а Бодрствующий Урод. Он родился в поселке городского типа Гнилово, окончил восемь классов Гниловской средней школы, отслужил полтора года в армии, устроился монтажником на завод железобетонных конструкций, женился на младшей сестре своего одноклассника и отправил своего сына в первый класс.

Но такая романтика гниловской жизни почему-то ни хрена не устраивала Бодрствующего Урода и все чаще к нему стала приходить мысль о том, что что-то тут не то. Он сделал честную попытку все изменить — ушел с завода и предложил жене уехать из Гнилово в Большой Город, но жена поняла, с кем связалась, взяла сына и ушла от Урода жить к маме.

А Урод пошел искать Большой Город, где его ожидала счастливая жизнь. Он добирался туда на попутных машинах, чьи хозяева так же, как и Урод, отчаялись прозябать в своих деревнях и решили попасть туда, где их проблемы исчезнут сами собой. Урод не мог долго ехать ни с кем из них, потому что у каждого была своя карта и свои представления о том, где находится Большой Город, один ехал на Восток, другой — на Запад, третий считал, что никуда ехать не надо и что Большой Город уже здесь, надо только научиться его видеть, сам же Урод точно знал, что Земля круглая и если выбрать какое-то одно направление, то в Большой Город попадешь по-любому.

Он выбрал Северо-восток и пошел вслед за удаляющимся горизонтом. Постоянно идущий дождь превратил дорогу в вязкое месиво и все силы Урода поначалу уходили на то, чтобы после очередного шага вытаскивать ногу из грязи. Иногда он умудрялся увязнуть в ней по пояс, а иногда — по уши, поэтому он ничего больше не хотел, ни Большого Города, ни счастливой солнечной жизни, а шел чисто автоматически.

И в один прекрасный день дождь кончился. Мало-помалу дорога просохла, Урод зашагал уверенней и стены Большого Города уже засверкали на горизонте. В этот момент Урод встретил Никуда-Не-Идущего человека, который просто уселся посреди дороги и смотрел на Урода своими серыми внимательными глазами. “Подвинься” — сказал Урод, но Никуда-Не-Идущий не только не сделал этого, но и спросил, зачем ему это делать? “Затем, — ответил Урод, — что вас, кто еще никуда не идет, много, а нас, идущих, мало, мы люди редкие и мешать нам не надо, потому что мы стараемся для общего блага” Никуда-Не-Идущий рассмеялся и сказал, что Урод перепутал его с теми, кто еще никуда не идет, тогда как он — тот, кто уже никуда не идет. “Ты — тот, кто побывал в Большом Городе и вернулся, чтобы указать нам дорогу?” — догадался Урод и почтительно склонил голову перед Никуда-Не-Идущим. “Когда-то я действительно побывал там, — признался Никуда-Не-Идущий, — но должен тебе сказать, что идти туда не стоит” Он рассмеялся еще больше, когда Урод спросил его, куда же стоит идти на самом деле? “На самом деле, — ответил Никуда-Не-Идущий, — все это тебе снится, и куда бы ты ни пошел, в Большой Город или назад, в Гнилово, не имеет значения, так как и то, и другое — нереально и является плодом твоего собственного воображения. И я вошел в твой сон лишь с единственной целью — помочь тебе проснуться” “То есть, — спросил Урод, — если я, как ты говоришь, стану пробужденным, моя жизнь изменится к лучшему?” И Никуда-Не-Идущий снова засмеялся. “Ты, — сказал он Уроду, — никогда не станешь пробужденным, потому что ты не тот, кто спит, а тот, кто снится спящему и, на самом деле, тебя попросту не существует! Я пришел помочь проснуться Спящему Красавцу, а не какому-то эфемерному Уроду…”

От этих слов Спящий Красавец вздрогнул и проснулся, а Никуда-Не-Идущий перестал трясти его за плечо. “Вы не поверите, — удивленно протирая глаза, проговорил наконец Красавец, — какая ерунда может присниться…” И никто ему не поверил.

 

14. Колыбельная для покойника

За окном было уже темно, но света далеких фонарей было достаточно, чтобы силуэты Засранцева (никто не верил, что это настоящая фамилия, а не дурацкое погонялово) и человека, привязанного к дереву, выделялись на фоне старых гаражей и сараев. Привязанный что-то жалобно мычал, а Засранцев столь же равнодушно отвечал ему, что он больше не намерен терпеть ничего подобного. Прислушиваясь к их разговору, покойник понял, что в общих чертах дело сводилось к следующему. То ли бывший, то ли беглый зек, живущий в этом квартале, дал по морде пьяной слепой женщине, когда она, ничего не подозревая, возвращалась к себе домой, отобрал у нее очки и, может быть, что-то еще. Каким-то образом Засранцев обезвредил нарушителя и теперь читал ему нотации. Бедняга ничего не понимал, ну почему его просто не отпиздят и не отпустят с богом? Засранцев отвечал, что ему к такому говну прикасаться противно и что для этого есть милиция. “Посмотри на себя, — втирал Засранцев, — весь какой-то трипперный, подуй — и полетишь, кому ты нужен? Мне? Слепой женщине, которую ты ударил и ограбил? Тому чуваку, квартиру, которого ты обокрал?” — при этом Засранцев махнул рукой в сторону покойницкого окна и покойник придвинулся поближе к стеклу, чтобы разглядеть человека, который в прошлом году бомбанул его берлогу три раза подряд, то взламывая дверь, то высаживая окно, и вынес оттуда практически все, что там было. Жалкая фигура, привязанная к дереву, не вызывала жажды мести. Вскоре вокруг нее собралась толпа и Засранцев, повысив голос так, чтобы слышно было всем, прочел собравшимся лекцию о том, какой, по его мнению, должна быть справедливость. Покойник ощутил столкновение трех реальностей — вор не понимал этой справедливости, Засранцев не хотел знать ничего другого, а покойник относился с недоверием как к справедливости, так и к ее отсутствию. Покойник был тщательно зазомбирован одной из буддистских сект, поэтому то, что в тот момент творилось у него в голове, было вполне достаточным для того, чтобы его можно было признать социально неадекватным и отправить в желтый дом до лучших времен. Ему стоило огромных усилий притворяться нормальным, но чаще всего было достаточно и пары слов, чтобы он выдал свою сектантскую сущность с головой.

На одном участке с покойником работала маляром-штукатуром бойкая девица по имени Толстая Мышь, которую в детстве некоторые называли Инессой. Как-то раз, когда покойник был особенно невоздержан на язык, болтая о буддизме, йоге и прочей ерунде, она отвела его в сторону и сказала: “Я могу познакомить тебя с одним кентом, который может зачмырить всех твоих йогов и буддистов, как сынков. Его зовут Саша Ежов и он мой муж. Если хочешь, пошли после работы в гости”

Покойник немного струхнул, но виду не подал. После шабаша он подошел к Толстой Мыши и они сели в трамвай номер три, который, бодро дребезжа, отвез их на окраину города, где редкие жилмассивы разделялись дремучими гектарами лиственного леса.

Инесса провела покойника на кухню, где над кастрюлей, в которой булькали какие-то травы и корешки, колдовал стремного вида чувак, явно наркоман — худющий, как кощей, с практически бесцветными глазами, в которых, казалось, отсутствовали зрачки. Этими глазами он уставился на покойника и Инесса сказала: “Знакомься, это Ежов. А это — покойник”

“Почему покойник?” — удивился стремный Ежов.

“Покойник от слова покой” — пояснил покойник, но хатха-ежик никак на это не среагировал. Он монотонно помешивал в кастрюле ложкой и, когда Толстая Мышь вышла, неожиданно сказал покойнику: “Никакая она не Толстая Мышь!”

“А я и не…” — попытался было возразить покойник, но хатха-ежик его перебил: “Сам я называю ее Мелкая Тиранья”, на что из комнаты Инесса пробурчала: “Я тебе сейчас дам, сука, тиранью!..” и хатха-ежик многозначительно поднял из кастрюли ложку. Инесса вернулась на кухню и, увидев в руках у кощея сей предмет, подумала, что теперь он вооружен и, может быть, даже опасен, поэтому придушу его, когда ляжет спать.

“Вот этот пассажир, — показала она хатха-ежику на покойника, — хочет слететь с тормозов, совсем как ты”

“А он в своем уме?” — поинтересовался хатха-ежик.

“Погодите-ка, — смутился покойник. — Ничего такого я вовсе не хочу”

“Все чего-то хотят!” — строго пропела Мелкая Тиранья.

“Нет, не так, — поправил ее хатха-ежик, — просто все люди делятся на два сорта: первые страдают от того, что мир им не соответствует, а вторые — от того, что они миру не соответствуют…”

Покойник быстро определил, к какому сорту следует отнести себя, и спросил: “А ты?”

“А мне — по хуй” — просто ответил хатха-ежик. Он расставил на столе чашки и стал разливать по ним свою отраву. Покойник отхлебнул немного, но ничего не понял. Над столом повисло тягучее молчание. Хатха-ежик пил отвар, Инесса стреляла глазами, а покойник ждал, чем все это кончится. Первой не выдержала Толстая Мышь.

“Ты так и будешь сербать свое пойло и ничего не скажешь? — возмущенно прошипела она в сторону хатха-ежика. — К тебе человек пришел!”

“А чего тут говорить? — рассудил хатха-ежик, допивая свою кружку. — И так все ясно”

“Да я вовсе и не требовал…” — попытался опять встрять покойник, но безуспешно.

“Нет, — проникновенно объяснил ему хатха-ежик, — ты требовал. Ты пришел, чтобы я тебе начал лапшу про просветление на уши вешать. А я этого не люблю”

“Понимаете, — начал сбивчиво оправдываться покойник, — из слов Инессы я, быть может, неосторожно заключил, что вы — человек, который прошел определенный путь, по крайней мере — ровно столько, чтобы можно было поделиться своим опытом. Я так понял, что вы сами в этом непосредственно заинтересованы… но выходит так, что…”

“Я не проповедник, — сказал хатха-ежик и вдруг произошла странная вещь — в его пустых глазах вдруг появились зрачки, интонация его голоса изменилась, как будто включился какой-то автомат, и он начал буквально вещать. — Послушай тех, кто проповедует свой путь, и тебе откроется, что за формой проповеди скрывается оправдание. Человек, обращаясь к тебе, пытается доказать самому себе, что дорога, которую он выбрал (и по которой он — о, чудо! — даже идет иногда), верна. Такие люди вызывают жалость. Лично я твердо уверен, что мой путь — истинный путь, но при этом я отдаю себе отчет в том, что я никоим образом не могу этого знать. Человеку доступны лишь предположение и вера, а то, что он именует „знаю“ — не более, чем наивное заблуждение тривиального и несозревшего ума. Не бывает правильных путей — есть только твой путь, ты можешь верить в него, сомневаться в нем или же отрешенно продвигаться по нему пядь за пядью — это все влияет лишь на эффективность того, что ты делаешь, но не имеет ничего общего с тем, насколько это соответствует истине. Будь проклята истина! Химера, которая порабощает хилые умишки тех, кто уже умудрился устать от своих поисков, хотя как следует искать еще и не начинал. Поиск берет свое начало там, где из головы вылетает всевозможная дурь. Сама по себе мысль о поиске — одна из таких иллюзий, которых следует стыдиться. Пробужденный ум не является мертвым, однако же его движение — это вовсе не поиск. Поиск подразумевает искомое. Если ты ищешь что-то, то обязательно найдешь. Это не есть путь в неизвестное, это банальное программирование реальности. Потрясая человеческое воображение, оно — не более, чем самообман. Истинная медитация ВСЕГДА приводит к нежелательным результатам, в противном случае это явление того же порядка. Пробужденный ум — это столкновение с нежелательными результатами. Такой ум не ведает поиска, это ум воина-разведчика, который отправляется а незнакомую территорию и действует, исходя из сложившейся ситуации, а не по составленному плану. Как я могу проповедовать свой путь, если не знаю, куда он ведет и в чем состоит? То, что я уже прошел, реально лишь в памяти, а я отрекаюсь от нее во имя дороги, которая требует, чтобы я шел налегке. Прямо сейчас ты можешь увидеть пространство, в котором ты находишься, вместо того, о котором ты думаешь, что находишься в нем. Это и будет твоя дорога — как ее можно проповедовать? Проповедовать можно только иллюзии и заблуждения. Истинная проповедь только кажется таковой, но тупой ум превращает и ее в сказку, рассказываемую на ночь, чтобы дитя уснуло быстрее и крепче. Ты слушаешь эти слова только для того, чтобы они убаюкали твой ум и помогли ему глубже уснуть, потому что твои сновидения, которые ты почему-то именуешь жизнью, в большинстве своем — беспокойные кошмары. Все предпочитают сон без сновидений. Все мечтают о Нирване. Глупые дураки, вы даже не видите, как смешны стройные хороводы ваших умозаключений! Сейчас ты узнал, что нужно заниматься разведкой, а не поиском. У тебя и в мыслях нет, что даже воин-разведчик, идущий в неведомое, он тоже идет не туда, куда нужно. Его путь — тоже ложный. Чей же путь истинный?”

“Мой! — вдруг решительно хлопнул по столу покойник. — Мой путь — истинный!”

Хатха-ежик и Инесса дружно заржали. Покойник залпом выпил свою кружку и по его телу разлилось дружелюбное тепло. Оно тянулось из него в хатха-ежика, из хатха-ежика в Инессу, а из Инессы — снова в него, образуя светящийся треугольник, который повис посреди кухни над столом. Все еще посмеиваясь, хатха-ежик протянул руку и потрепал покойника по голове, взъерошив ему волосы.

“Вот видишь, — сказал он. — Что еще я должен тебе сказать? Если ты знаешь, подскажи мне…”

“Осталось только послать меня на хуй” — пробормотал покойник.

“Это всегда пожалуйста, — широко улыбнулся хатха-ежик. — Можешь идти”

Инесса положила свою руку на руку покойника.

“А что хочешь сказать ты?” — спросила она.

Покойник вздохнул, закрыл глаза, но никаких слов не нашел.

“Можно мне еще отвару?” — попросил он.

“Можно” — разрешил хатха-ежик.

“Тогда выходит, — решился наконец покойник, — раз говорить, по сути дела, нечего и не о чем, то и учителя никакие не нужны? А если нужны, то зачем?”

“Нечего и не о чем? — хмыкнул хатха-ежик. — На вопрос, необходим ли учитель, конечно, можно дать однозначный ответ, но, поскольку таких ответов, по меньшей мере, два — однозначное да и однозначное нет — то, выходит, что никакого однозначного ответа у нас быть не может. Выходит, сам вопрос поставлен неверно. Вопросы такого рода ни в коем случае нельзя ставить абстрактно, потому что ни „учитель“, ни „смысл жизни“, ни что-либо другое в этом духе — не имеют абстрактного существования. Не бывает учителя вообще — бывает Рамана Махарши и бывает Саша Ежов. Более того, в качестве учителей они не могут существовать в отрыве от учеников, поэтому вопрос, необходим ли Саша Ежов, также звучит глуповато. На самом деле, все предельно конкретно. Любой вопрос, занимающий пространство твоей черепной коробки, как бы абстрактно он ни звучал, касается исключительно тебя самого. Если что-то нужно — это нужно тебе. Поэтому твою загадочную фразу о том, необходимы ли учителя, я перевожу на русский язык так — необходим ли тебе, покойнику, Саша Ежов в качестве учителя? Скажи мне спасибо, что я уже умалчиваю о том, что ты не удосужился подумать, а необходимы ли, в свою очередь, Саше Ежову ученики, даже такие чудесные, как ты? Также я умалчиваю о том, что ты поднял вопрос об ученичестве, не определив при этом даже для себя самого, в чем это самое ученичество должно выражаться? Как ты решаешь, происходит обучение или нет? Если я дам тебе посвящение в секретную технику концентрации на кончике хуя — это будет обучение? А если мы сидим на кухне, как сейчас, и пьем чай — это уже не обучение? Не кажется ли тебе, что ты хочешь не учиться, а иметь сознание вовлеченности в этот процесс плюс сертификат качества, который бы гарантировал тебе, что это, в натуре, обучение, а не страдание херней? Ведь, на самом-то деле, ты занят именно этим, но мало того, что ты бессовестно страдаешь херней, ты ведь еще и догадываешься об этом! И очень трогательно втайне мечтаешь, чтобы тебя в этом переубедили. А хуй тебе на рыло! Интересно вот что — ты хотя бы понимаешь, как тебе не повезло, что ты со мной встретился? Я ведь не только расстрою все твои свежеиспеченные планы по превращению меня в твоего учителя, более того — с сегодняшнего дня ты никого и никогда больше не сможешь поиметь таким образом, каким бы буддой он ни был и как бы не светилась его просветленная башка. Потребность в учителе — это такая детская военная хитрость, благодаря которой другие должны что-то делать за тебя — завязывать твои шнурки, носить твой портфель и оплачивать твой проезд в общественном транспорте. Учитель, как бы тебя это ни расстраивало, не подставляет свою спину, чтобы, на нее взгромоздясь, ты стал поближе к небесам. Он нужен лишь для того, чтобы выбить эту дурь из твоей головы. И если после этих слов ты, сука, не получишь просветление, бля буду, возьму сейчас табуретку да как ебну тебя по тыкве!”

Истерические смешки, вырывавшиеся из покойницкого нутра во время этого монолога, переросли в непрерывное икание пополам со стоном и он с трудом пытался удержать равновесие, чтобы не свалиться со стула. Хатха-ежик с видимым удовольствием наблюдал покойницкие конвульсии и его добродушная рожа была тот час сфотографирована Инессой, у которой фотоаппарат всегда стоял на холодильнике в состоянии боевой готовности. Позже эту фотку она подарила покойнику и на обратной стороне он обнаружил слова, начертанные хатха-ежиковой лапкой, которые гласили: “Не позволяй мне тебя обманывать. Не позволяй себе себя обманывать. Если ты лох, это не повод оставаться им дальше. Привет! Ежов.” — каждый раз, читая это, ему хотелось плакать от счастья, что жизнь — это такой кайф, за который он никогда не будет в состоянии расплатиться.

Когда покойник возвращался из этой чудесной страны, которая была ближе, чем то место, в котором он находился, и видел за окном Засранцева, провозглашающего манифесты справедливости, или привязанного к дереву человека, который, хотя и был свободен от той справедливости, но не был свободен от веревки и других ограничений, которые мешали ему нормально обставить мебелью свою хату, одеть прилично свою бабу и приятно общаться с друзьями детства за чекушкой лимонада, за которую тоже нужно было платить, его снова душили слезы. Все это было невероятным образом закручено в одну большую систему, частями которой являлись такие противоречивые компоненты, как Засранцев и покойник, привязанный вор и хатха-ежик — и никто не мог выйти из этой тусовки. “Самые лучшие ситуации, — любил повторять хатха-ежик, — это безвыходные ситуации, потому что именно в них проявляется естественная сущность человека, не как реакция, а как единственно возможный вариант. Что можно сделать, если ничего сделать нельзя? Расслабиться и наблюдать то, что происходит!”

Через сорок минут Засранцев устал, толпа разошлась и вор был отпущен на свободу. Он шел домой, простодушно радуясь тому, что так легко отделался, и даже не подозревая о реальных масштабах того, насколько его обманули.

 

15. Жертвоприношение

Скажу сразу — все кончилось хорошо. Это для тех, кто от неизвестности сильно напрягается. Ну, в смысле, когда не знаешь уже — чего ожидать, это как-то не по-человечески, в общем. Петя Самсонов, про которого идет речь, никогда, честно говоря, и не напрягался по этому поводу, будто попой чувствуя, что все будет путем. А когда я ему сказал, что он — пятнадцатое воплощение Кришны, Петя даже бровью не повел. Просто достал лист бумаги, гелиевую ручку — и написал свой очередной дурацкий стих. Он их всегда пишет, а куда девает — неизвестно. Должна быть гора бумаги, а квартира у него пустая, я там был не один раз и даже как-то ночевал на балконе. Как раз в то утро, когда я там проснулся, к Пете приехала тетя Женя из Волгодонска, моторист штукатурной станции и свидетель Иеговы в одном лице. Она привезла с собой два чемодана с вареньем, грибами и миссионерскими журналами “Сторожевая башня”, “Пробудитесь!” и пр. Пете пришлось их все перечитать, поэтому очень скоро он понял, что Иисус его больше не любит. Меня тетя Женя по ходу дела припахала переносить банки с вареньем на петрухин балкон и втянула в дискуссию о Порфирии Иванове, который считал, что плеваться нельзя и сопли тоже лучше потихоньку проглатывать. А так — ничего был дедушка. Поэтому я решил срочно слинять к себе в покойницкую и не показываться здесь с недельку или больше.

В следующее воскресенье Петя уже сам пришел ко мне с синими кругами под глазами и сообщил, что стал сатанистом, кроме шуток. Он уже даже принес в жертву Сатане пойманную во дворе земляную жабу И ТЕПЕРЬ НАСТАЛ ЧЕРЕД ТЕТИ ЖЕНИ. Я спросил, неужели она так его достала?! но он только посмотрел на меня — и стало ясно, что достала в натуре. Он взял кухонный нож и искромсал мне большой палец, чтобы я подписал договор о добровольной передаче своей души в собственность дьявола, и мы стали думать, как принести тетю Женю в жертву.

Петя сказал, что физическая смерть в данном случае не подходит, потому что мокруха она и в Африке мокруха, значит придется убивать морально. Не особо раскидывая мозгами, мы решили тетю Женю изнасиловать. Надругаться в особо извращенной форме и спросить, ну и где же был твой Бог, который тебя так любит?

Мы были слишком наивны и не догадывались, что тетя Женя тоже не лыком шита.

Петя не заметил никакой перемены в ее поведении, но с тех пор, как она приехала в наш мухосранск, собрания братвы по фанатизму больше не приносили радости ее пылающему сердцу. Мои любимые читатели, настоящие грязные извращенцы, уже давно догадались, в чем дело. В свои пятьдесят шесть лет тетя Женя наконец-то утратила веру и влюбилась в собственного племянника, которого когда-то носила на руках, в Петю Самсонова.

Ей было очень стыдно, но по ночам ее стали посещать эротические сны. Днем она водила Петю по сходкам различных христианских сект, диагностиков кармы, порфироивановцев и прочих баптистов, а Петя и не догадывался об истинной причине этой пытки.

Он готовился к выполнению своей богохульной миссии. Купил три (на всякий пожарный) презерватива — зеленого, красного и телесного цветов, украл со двора бельевую веревку и одолжил у соседки медицинский пластырь, чтобы заклеить тете Жене рот в момент надругательства.

А тетя Женя к этому времени вконец истосковалась по большой и светлой любви. Она прекрасно понимала, что ее племянник — чистый и невинный мальчик, которого могут шокировать откровенные признания пожилой женщины, поэтому через три часа после того, как Петя позвонил мне и сказал: “Завтра!.. Все действия — согласно плану…”, когда он уже мирно похрапывал в своей постели, она взяла случайно найденную в квартире бельевую веревку, привязала племянника к кровати, замотала ему рот и глаза пластырем, стянула с него трусы и надела ему на хер свое золотое обручальное кольцо, чтоб стоял и не падал. Мне противно об этом говорить, но издевательство над Петром продолжалось всю ночь. Чтобы представить себе те моральные страдания, которые ему довелось тогда перенести, достаточно сказать, что даже после курса терапии у логопеда он до сих пор еще слегка заикается. “Она т-т-т-трахала м-меня и т-т-трахала, т-т-т-трахала и т-т-тр…” — плакал он, давая свидетельские показания в ментовке.

Ночь безумной вакханалии украсилась трагическим финалом — к утру сердце тети Жени не выдержало и она скончалась… скончалась от инфаркта прямо на племяннике.

В полдень, как мы и договаривались, я постучал в двери Петра условным стуком, но, поскольку ни ответить мне, ни пошевелиться он не мог, мне пришлось уйти ни с чем, теряясь в догадках. Попытки связаться по телефону, естественно, дали аналогичный результат. Тогда я плюнул на наш сумасбродный план, достал из шкафа с кассетами “Бойцовский клуб” и на три дня забыл о том, кто такой Петя Самсонов вообще.

Ему ужасно повезло, что стоял июль месяц и на сорокоградусной жаре тетя Женя стала разлагаться с поразительной быстротой. Встревоженные специфическим запахом и горячо любящие Петю соседи взломали дверь и воистину печальное зрелище предстало их глазам.

Когда я навестил Петра в больнице, он уже мог писать стихи, но ходить в постель еще не перестал. Врачи серьезно опасались, что его инструмент из-за психологической травмы больше никогда не придет в рабочее состояние, однако Петю это уже не волновало.

Он задумался о душе.

По его просьбе, я привез ему чемодан с тетижениными журналами и Петя стал искать в них истину с тем же рвением, с которым когда-то отдавал себя в руки Люцифера, но, конечно, ничего не нашел. После того, как мы все уладили с захоронением останков тети Жени, он стал таскать меня по всяким сектам, где пели киртаны кришнаиты и бубнили свои мантры бубдисты, и это тоже продолжалось недолго.

В одно прекрасное утро Петя проснулся и понял — это конец. Он позвонил мне и сказал, что все кончено и назад дороги нет. Он выкинул в мусоропровод последнюю пачку сигарет, открыл форточку и поставил чайник на плиту. Когда я пришел к нему, то Пети уже там не было. Мы выпили по чашке чая, он спросил меня, все еще заикаясь, не н-н-налить ли мне еще, а я ответил, что, по моему глубокому убеждению, он является пятнадцатым воплощением Господа Кришны.

 

16. Путешествие до конца

…и ничего больше не осталось, а то, что осталось, было еще хуже, чем ничего. Внутри шевелящегося скелета билось выдыхающееся сердце, на костях замерзало жесткое мясо, по венам еле-еле переползала сверху вниз и снизу вверх полупрозрачная белесая кровь, коричневая кожа ссохлась и стала шершавой, как картон, который уже и на макулатуру не годен, и только нервы функционировали с пугающей исправностью, словно электропроводка в доме, где рухнули все стены, отключилось отопление и жильцы умерли от скучной и беспощадной эпидемии, которая называлась время и была характерна для этой ускользающей в бесконечность эпохи. Скелет ковырялся хрупкими пальцами в редких волосах на своем картонном затылке, потому что получил сигнал оттуда в виде чесотки, напоминающей ему о вшах, доисторических существах, которые тысячелетиями жили бок о бок с человеком в гармоничном симбиозе — он добровольно отдавал им свою кровь, а они делали все, чтобы он не уснул, в который раз утратив свое неустойчивое сознание в лабиринте миражей и галлюцинаций, откуда не было никакого выхода, кроме входа, память о котором, к несчастью, не была сохранена непутевым человечеством, принятая ошибочно за устройство совершенно бесполезное для нарастающего дрожжевым тестом прогресса. Не обнаружив в своей голове никаких вшей, кроме мелких и беспокойных мыслей, скелет, стараясь, чтобы как можно меньше воздуха отравляло его слабые легкие, тихо вздохнул. Он сбросил с себя ворох теплого мусора, что обеспечивал более или менее сносный отдых его утомленному от ветра и холода телу, встал на худые свои ноги и направился туда, где текла ржавая, но пока еще пригодная для употребления, вода. Вдоволь напившись, скелет поморщился, потому что ему было неприятно сознавать пускай и временную утрату памяти о том, что это за город и как он сюда забрел, откуда, с севера или с юга, зачем, с какой-нибудь целью или не имея ее, когда, неделю назад или только вчера?

На него вытаращился пустыми, лишенными рам и стекол окнами крепкий еще кирпичный дом, молчаливо приглашая вовнутрь своего последнего живого посетителя. Скелет давно уже перестал ночевать в домах, потому что они высасывают последние жизненные силы из спящих и, может быть, именно они были виноваты в том, что никого больше не осталось, тем не менее, зная, что днем ему ничего не грозит, он равнодушно полез в сырую каменную утробу, разрывая на своем пути бледные завесы паутины, которые давным-давно уже забыли и тех, кто их соткал, и какая цель этим преследовалась. Он тоже не мог вспомнить, для чего именно предназначались эти дома, для человеческой пользы или же для самодостаточного существования, но в том, что именно этот дом некогда служил людям, сомнений быть не могло — слишком много вещей начинали разговаривать со скелетом каждая на своем языке, который, тем не менее, был ему понятен и даже вызывал какие-то смутные отголоски в пустом желудке, куда сто лет тому назад, словно в темную бездну, провалилась его измученная тоскливой очередностью сменяющих, как в карауле, друг друга дней память. Рисунки, пришпиленные к обоям ржавыми булавками, говорили о том, в какие цвета любило окрашиваться сердце обитавшего здесь человека, а исписанные колючим почерком тетради рассказывали, для скольких караванов идей и просто одиноких прохожих мыслей служила постоялым двором его голова. Скелет читал выцветшие строки и поражался, подобно тому как археолог чувствует холод в спине при виде гигантских следов существа, которое дышало многие тысячи лет тому назад, заполняя легкие кубометрами живительного газа и имея на это все полагающиеся по такому случаю причины и законные основания, которые теперь рассыпались в прах, став призрачным достоянием утраченной памяти. Скелет ужаснулся своей догадке, что это он был человеком, который жил в этих квадратных каменных пространствах, пачкал истиной шершавую бумагу и рисовал на стенах символы жизни, любви и другие теперь уже непонятные ему знаки, намекающие на близкую, но неощутимую обычным зрением красоту. Теперь он уже не умел думать так, как раньше, когда по доброй воле жил здесь, и не чувствовал ничего общего с сердцем того беспокойного человека. Он прошел на кухню, где раньше ходило в темно-красном халате тело его жены, которая всю жизнь свою прожила в тени печали оттого, что прежние ее иллюзии оказались несбыточными, а реальное существование — неблагоприятным для создания новых, которые бы придавали ему какой-нибудь мало-мальски приличный смысл или хотя бы сознание пользы.

Скелету стало душно в этом доме от навалившихся на него воспоминаний и, спотыкаясь, он выбежал наружу, где необъятные пространства от самой земли до облаков и от одной точки горизонта до другой было наполнено затхлым, уже использованным воздухом, который молчаливо свидетельствовал, что люди этого мира приняли свою смерть от удушья и что от него же скелет потерял свою противоречивую память.

Он смотрел на пустую собачью будку и вспоминал, как лежал в ней, свернувшись калачиком, дни напролет, а ночью стоял рядом и выл на серебряную луну, которая знала, чем все это закончится, но все равно продолжала только равнодушно смотреть, как будто она еще и не такое видела, а это была сущая ерунда, досадная ошибка, жизнь которой уже не остановить и нужно только немного подождать, пока она сама не иссякнет.

Споткнувшись о вросшую в зернистый грунт мертвую детскую сандалию, он вспомнил, как мама купила ее ему вместе с другой и как они натерли ему ноги, когда он играл с друзьями в футбол, чтобы избежать в детстве инъекции одиночества на всю оставшуюся жизнь, а жить, как все это делают, чувствуя своим телом тело другого человека и сознавая, что вырабатываемое им тепло не пропадает зря.

Он вспоминал все, на что падал его взгляд, и у мертвых предметов не было другой жизни, кроме той, которая хранилась в его памяти, укомплектованной внутри усыхающей от удушья картонной головы. Когда он понял это, то закрыл глаза и пошел туда, где ему все равно придется открыть их и вспоминать все свое прошлое дальше — до бесконечности.

Инесса выглянула одним глазом из-под подушки, которую всегда ложила себе на голову, а не наоборот, и увидела, что уже утро и теплые тени плавно колышутся в желтых солнечных квадратах на серой штукатурке потолка. Сквозь открытую форточку доносилось апрельское чириканье пернатой мелочи и нежный свист поездов из депо, который первоначально был скрипом железных колес о неровные рельсы, превращенный впоследствии благодаря странному акустическому эффекту в удивительно мелодичный звук, который убаюкивал ночью и приятно отдавался под ложечкой днем.

Инесса вошла на кухню, где мама, закутавшись в свой темно-красный халат, пила дежурную чашечку горького черного напитка, с которого привычно начинался ее полный всяческих забот и телодвижений день.

“Он опять приходил сегодня, — как бы между прочим сообщила девочка, — смотрел на мои рисунки и сидел у меня в ногах, читал какие-то тетрадки, пока у меня ноги не онемели… Совсем скучный стал какой-то…”

Привидений не бывает, подумала мама, но от этого не легче. Лучше бы они были, потому что с тем, что есть на самом деле, можно как-нибудь договориться, а с тем, что существует только во сне — никак.

“Он что-нибудь говорил?” — с любопытством спросила она у Инессы, но та только помотала головой, размазывая шоколадное масло по куску хлеба. Призрак интересовал ее только в течение пятнадцати минут после пробуждения, а потом она могла охотно согласиться с матерью, что это был всего лишь сон.

Затем на кухню, как пожилой домашний сенбернар, рассеяно забрел отец. Он опять не спал полночи и что-то писал, после чего его глаза одновременно мутнели и зажигались лунатическим огнем.

“Не шаркай, — сказала ему жена, — шаркаешь, как старый дед”

Та удивительная гармония, умозрительным свидетелем которой он был на протяжении последних четырех часов, не позволила ему ответить в унисон утреннему настроению жены. Он налил воды в кружку и сунул туда кипятильник.

“Ну, что, приходил к тебе твой гном сегодня?” — спросил он у Инессы.

“Это не гном, — возразила она. — Гномы маленькие, а он, как ты, большой, только худющий очень”

“Ничего, — сказала мама, — папа еще пару недель не поспит, и ты их потом не отличишь. У тебя уже круги синие под глазами”

“Сегодня отосплюсь, — пообещал он самому себе, — буду спать с семи до семи…”

Он смотрел на жену и дочку, и ему стало казаться, что они начинают немного светиться от одного его взгляда. Губы беззастенчиво хотели улыбаться, а сладко ноющие от ночного бдения мышцы — растягиваться и сокращаться. Он повисел на дверном косяке, пока не закипела вода, и сказал:

“Сегодня точно воскресенье?”

“Точно” — сказала Инесса.

“А, может, ты обманываешь, чтобы в садик не идти?”

“Нет, — серьезно ответила она. — Сегодня мы едем к бабушке”

“Ну, смотри!” — предупредил он и, взяв с собой чашку, ушел в свою конуру. Там он сел за стол и еще раз перечитал все написанное за ночь, вновь переживая путешествие по лабиринту концептуальной гармонии. Самое удивительное, подумалось ему, что через неделю это утратит для меня все свое значение, превратившись в обычные соединения из слов и знаков препинания, а что же будет, если это прочитает кто-то другой? Или, еще страшнее, если это вообще никто, кроме меня, не прочитает? Почему я так боюсь этого? Почему мне так важно, чтобы все это было не зря, хотя я прекрасно понимаю, кто я такой, какое мое место в этом мире, но тогда зачем мне дается все это? Словно вся моя жизнь есть очередная попытка научиться существованию без опоры на его смысл. Он почувствовал, что у него опять расширяется голова, и снова взялся за ручку.

Скелет шел из города в город, везде находя лишь пустые улицы и дома, к которым он уже привык, как привык дышать этим смрадным воздухом и кашлять после каждого вдоха. Он давно потерял счет дням, годам и своим шагам, как будто догадываясь, что путешествие закончится сразу же, как только он согласится с его бесконечной бессмысленностью, а, может, и не закончится, а начнется новое, уже совсем другое, когда вспоминать будет уже нечего и дышать можно будет полной грудью, потому что даже в мечтах нужно сохранять последовательность до самого конца.

 

17. Прорыв

“А если у человека болит голова, имеет он права на пачку трамадола?!” — заорал Лысый в лицо аптекарши, которая даже бровью не повела, потому что видала виды, а Лысый был парень мелкий, даром что скинхэд. Он вышел из этой норы, купил бутылку лимонада, которым запил три красно-белые пилюли. Через сорок минут его заадреналинило так, что он пару раз блеванул на клумбу, легко, словно сплюнул, и сделал оборот вокруг своей оси. Лысый прочитал пару суфийских книжек типа сказок дервишей или что-то в этом роде, поэтому знал, что крутиться вокруг своей оси — привилегия настоящих суфиев и космонавтов. Причем он догадывался, что все суфии были космонавтами, потому что летали на луну, а некоторые космонавты были суфиями, потому что иначе и быть не могло. Лысый тоже был суфием, но никому в этом не признавался. Многие подозревали его в солнцепоклонничестве, даже случайные прохожие, но он всегда невозмутимо отворачивал взгляд в сторону и делал вид, что завязывает шнурки. Тогда к нему нагнулся какой-то патлатый тип с надписью “Dead Can Dance” на футболке и тихо сказал, что вон те трое за нами следят, а ты палишься. Ты не тусуйся, сказал он, мы лучше вон теми дворами пойдем и оторвемся от них, а то они, суки, вообще страх потеряли, в собственном городе, на собственном проспекте имени товарища Карла Маркса житья от них нет. Они пошли дворами и скоро оторвались от хвоста, но тут их засекла одна подозрительная старушка, которая сидела на скамейке и незаметно для глаз посылала разнообразные сигналы. Лысый не выдержал нервного напряжения и в наглую подошел прямо к старушке, чтобы посмотреть в ее бесстыжие глаза — ведь когда-то ты была своя, а теперь тоже продалась с потрохами, старая карга!.. Старушка, которая не ожидала, что враг будет действовать в открытую, выронила на землю очки и вставную челюсть, которые навсегда пропали в зарослях подорожника, и стала громко икать. Лысый сжал руку в кулак и уже замахнулся, чтобы разбить эту противную морду ко всем чертям, но потом подумал, что, если он попадет к ним в руки, ему этого не простят. Старушка сползла со скамейки и, чтобы подать знак своим, стала выть в пространство, в результате чего все окна в доме стали гаснуть, потому что всем было интересно посмотреть, как умрет враг народа, но не всем было интересно, чтобы их лица были замечены во время исполнения приговора. Лысый плюнул старушке на шиньон и опрометью кинулся под арку, еле поспевая за патлатым союзником. Тот затащил Лысого в какой-то подъезд, где они долго подымались вверх по лестнице, периодически тыкая пальцами в дверные звонки, чтобы проверить, все ли еще живы, и одна маленькая девочка даже перелезла от испуга через балкон в квартиру соседей, потому что поняла, что это за ней. На чердаке патлатый остановился и, переводя дыхание, спросил у Лысого, не заметил ли он, как у него заурчало в животе, когда они бежали, потому что у него всегда урчит в животе во время ухода от погони, но Лысый сказал нет. Тогда патлатый понял, что ошибся и что Лысый просто прикидывается своим, а, на самом деле, это предатель, который не только заманил его в ловушку, но и хитростью заставил рассекретить штаб-квартиру на чердаке. Патлатый долго сидел на полу, обхватив голову руками, и Лысый даже немного задремал, но потом он открыл лицо и, морщась от боли, спросил, сколько Лысому заплатили за то, чтобы он всех кинул? Лысый понял, что поступил нехорошо, сам продался и других подставил, поэтому, сдерживая слезы, ответил патлатому, что хорошо, я готов ответить и искупить свою вину кровью. Тогда патлатый тоже заплакал и сказал, что не надо, ты не виноват, а эти гады пользуются нашей слабостью, но теперь ты с нами и все будет хорошо, если нас не убьют, а даже если и убьют, другие-то живы, а мы только пешки в этой игре, наше дело маленькое — е два, е четыре, хрен с ними со всеми, хочешь, я тебе стихотворение сейчас прочитаю? Лысый сказал хочу и патлатый сказал, что честолюбивых стремлений в ночь вырывается пар, и кто я, если не гений? Мы получили удар в тревожный мир ожиданий и нежелательных встреч; взгляни в глаза желтых зданий — они хотят тебя сжечь. Лысый сказал — это же мои стихи, а патлатый ответил — конечно, теперь твои, я тебе их дарю, но Лысый подумал — как же так, ведь это же я их написал, и тогда патлатый раскололся — ты прав, Лысый, я украл у тебя эти стихи, потому что ты гениальный поэт, Лысый, только тебя никто не понимает и никогда они тебя не поймут — им, гагарам, это недоступно, ты прости их, они тоже не виноваты. Тогда лысый понял, что людей нужно либо игнорировать, либо хладнокровно убивать, но лучше первое, потому что второе себе дороже выйдет, то есть боком. Патлатый сказал Лысому — ты чего? но Лысый это проигнорировал. Патлатый хотел схватить Лысого за грудки, но его пальцы стали прозрачными и стали проходить сквозь одежду. Лысый так сильно проигнорировал патлатого, что тот в конце концов растаял в воздухе. Лысый спустился вниз, а там уже стреляли, но Лысый всех игнорировал, поэтому пули рикошетили от стен и попадали в стрелявших, и красные цветы расцветали на их груди, выжимая из них все соки, после чего они сползали на дверные коврики и тихо умирали. Лысый вышел во двор и ему на руки упала девочка, которая сорвалась с балкона на третьем этаже. Она сначала испугалась, что Лысый один из них, но он улыбнулся ей и она прижалась к нему покрепче. Не бойся, сказал он ей, мы выберемся отсюда и уедем в Симферополь, где я куплю тебе мороженое. Перешагивая через остывающие тела, он скрылся в дымовой завесе и уже не услышал, как сверкнула желтая вспышка и с оглушительным грохотом дом рухнул за его спиной, обнажив часть ни о чем не подозревающего проспекта, который продолжал жить своей ночной жизнью, будто ничего и не произошло.

 

18. Последнее число

Один человек решил познать бесконечность. Совершенно невозможно сказать о том, зачем ему это понадобилось, потому что движение в познании является естественным способом существовать для некоторых людей, одним из которых как раз и был этот человек. Когда-то эти люди сформулировали закон, гласивший, что нельзя объять необъятное и исчерпать бесконечное, но нашего философа не устраивало то, что этот закон был получен с помощью одного только здравого смысла и никем не подтвержден эмпирически. “Если кто-то пытался познать бесконечное, — рассуждал он, но не познал, — это только и значит, что у него просто не получилось, а вовсе не то, что бесконечное непознаваемо. Мало ли что говорит здравый смысл? Здравый смысл говорит мне, что солнце вращается вокруг земли и что луна — плоская, но практическая проверка, которая есть продолжение познавательного акта, показывает обратное. Отсюда вывод — ничто, проистекающее из одного лишь здравого смысла не может считаться истинным, пока не подтверждено на практике!” Таковы были рассуждения философа, укрепившие его в намерении стать первым человеком, который познает предел беспредельному. Прежде чем приступить к выполнению своей задачи, ему пришлось решить другую проблему. Осуществление плана было под угрозой срыва из-за ограниченного срока жизни физического тела философа, поэтому вначале ему следовало стать бессмертным. Так он стал учеником алхимика, который тоже верил в бесконечность, чьей природой обладает и бессмертие, и который сам был бессмертным, не будучи, тем не менее, в силах этого доказать, ибо, если он умрет когда-нибудь, то это опровергнет его бессмертие, а пока он еще не умер, с уверенностью говорить ни о чем нельзя.

Добившись значительных успехов в совершенствовании своего физического тела, философ прожил триста лет и решил, что этого достаточно, чтобы можно было начать эксперимент. Бесконечность, которую он задумал исчерпать, была математической бесконечностью. Все математики в один голос твердили, что не существует последнего числа, за которым бы не было следующего, еще большего, но никто из них, тем не менее, не хотел подтвердить свои слова собственным опытом. Вооруженный же бессмертием, философ решил пересчитать все существующие числа, имеющие имена и не имеющие оных, пока не досчитает до последнего, что и будет окончательным познанием бесконечности. Начав с нуля, философ стал сопровождать проживание своей жизни непрерываемым счетом целых чисел, не задерживая внимание на дробях, чтобы не усложнять задачу. Он считал во время еды, он считал во время туалета, он считал даже во сне, от которого, впрочем, ему удалось благополучно избавиться на пятисотом году жизни с помощью всесильных алхимических методов. Перейдя тысячелетний рубеж, философ решил отказаться от бессмертия физического тела, бытие которого в мире несколько отвлекало от выполнения счета, и перевел свое существование в исключительно концептуальное пространство, где никто не преследует тебя за нарушение паспортного режима и не записывает в книгу рекордов Гиннеса в раздел о долгожителях. Со временем число лет его жизни стало уже просто микроскопическим по сравнению с числами, нить которых, скрывающаяся за горизонтом, с сумасшедшей скоростью проносилась сквозь его сознание, а эксперимент все еще оставался незавершенным. Философ понял, что сознание, состоящие из энергии, варварски тратит ее на всевозможные мысли, что существенно замедляет счет, поэтому от мыслей он решил отказаться так же, как и от тела. Отныне его жизнь представляла собой исключительно перечисление целых чисел и ничего, кроме этого, в ней более не существовало. Если вначале ему приходилось устранять мысли силой сознания, то со временем он разучился думать вообще и не смог бы сделать этого даже если бы захотел, но ведь нельзя захотеть, не умея думать, ибо желание есть ничто иное, как мысль. Умей он думать, философ непременно бы вспомнил, что своими действиями он нарушает закон бессмертия, поведанный ему старым алхимиком: увеличение способностей приводит к развитию, а развитие приводит к увеличению способностей, тогда как уменьшение способностей приводит к деградации, а деградация — к смерти. Через несколько миллионов лет абстрактного счета, его поток стал понемногу терять скорость и паузы между числами становились все дольше и дольше. После одной из таких пауз, нарушив тысячелетнюю тишину, в сознании философа появилось оно — последнее число, и если бы он сохранил свою способность к мышлению, он бы понял, что исчерпать неисчерпаемое можно лишь исчерпав самого себя.

 

19. Командировка

У Лысого был друг Миша, которого звали Доза, а у Дозы был кот по кличке Отходняк. Доза однажды проснулся в посадке, а на груди у него урчал рыжий неопознанный объект, судя по звуку — трактор, но это был не трактор, а Отходняк. Доза взял его к себе домой — во какой добрый тинэйджер, а еще говорят, что подрастающее поколение ни на что не годится, а они кошек бездомных подбирают, а это уже не просто так. Доза вообще из-за своей доброты был вегетарианец, не ел ни рыбы, ни говядины, ни сала, а только колбасу, потому что она совсем абстрактная и ни на какое животное не похожа, и плохих мыслей от нее не бывает. Отходняк не был вегетарианцем, но колбасу тоже ел, когда Доза вспоминал его покормить. Чаще Отходняка кормила мама Дозы, но однажды ее послали в командировку, откуда она никогда больше не вернулась. Доза думал, что она встретила там своего принца на белом коне и завела с ним новую семью, но, на самом деле, ее просто убил тамошний маньяк-извращенец, каких в командировках до фига и больше.

Так Доза остался один.

Правда, у него еще был дедушка, но Доза редко его видел, потому что дед был коммунистом и круглые сутки работал по подпольной партийной линии, готовя почву для свержения капитализма и утверждения диктатуры пролетариата. Дед старался для Дозы, для его светлого будущего, потому что он, дед, уже старый, а Доза еще молодой, деду скоро уже помирать, а Дозе еще жить да жить, поэтому пусть лучше поживет в светлом будущем, а не черт знает где. А Доза ничего этого не понимал и деда считал просто старым пердуном, у которого перед смертью крыша поехала, а это нехорошо — это Дозе можно с ума сходить, потому что он еще молодой, а деду нельзя, потому что он уже старый. Все кончилось тем, что дед узнал о смерти своей дочери от рук маньяка и тоже отправился в далекую командировку отомстить убийце, но там на него напал другой маньяк и порубал на шматки.

А Доза снова остался один, не считая Отходняка.

Правда, у Дозы был еще лучший друг Лысый, но, видя такие дела, он решил исчезнуть без посторонней помощи и за пару недель бесследно растворился. Доза искал его по всем дискотекам и даже в центре города, где тусуются панки и дают Дозе пиздюлей каждый раз, как видят, но Лысого не было нигде. Доза решил, что это Нирвана, но нахрен, спрашивается, она такая нужна, если людей туда засасывает со всеми потрохами, в особенности, когда эти люди — лучшие друзья. Доза даже отпустил Отходняка на все четыре стороны, но тот вернулся через два дня голодный и без правого уха, которое ему откусил просочившийся каким-то образом из командировки маньяк.

Тогда Доза собрался с мыслями и решил устроиться на работу. Его забрали с руками и ногами на фабрику по производству гвоздей, потому что такие люди там нужны. Дозу не пустили делать гвозди, но зато разрешили запаковывать их в ящики. Он запаковывал их туда четыре часа до обеда и четыре часа после, а вечером принес Отходняку горсть гвоздей, потому что мама всегда говорила, что это за работа, если оттуда домой нечего принести?!

А потом Доза познакомился с девушкой по имени Оксана, которая сама позвонила в его дверь и сказала, что пришла за своим Мурзиком, который потерялся в результате несчастного случая. Родители Оксаны везли Мурзика из командировки и уже почти совсем привезли, но в самый последний момент на них напал маньяк и от них мокрого места не осталось, а Мурзик молодец, убежал, поэтому вы уж отдайте его, я вам заплачу, это ж светлая память о моих родителях. Доза почесал за ухом и сказал, что никакого Мурзика у него нет, а есть Отходняк, и отдавать его он не собирается, потому что не может — Отходняк уже совершеннолетний и сам решает, где и с кем ему жить. Тем временем Отходняк признал Оксану и бросился к ней на шею обниматься, рассказывая подробности смерти ее родителей. Отпускать Оксану он больше никуда не собирался, но и от Дозы уходить не хотел, поэтому сказал: ребята, а почему бы вам не пожениться, елы-палы? Доза сказал: я за. Отходняк сказал: и я за, значит — большинство победило. Оксана ничего не поняла и опомнилась только после рождения второго ребенка, но было уже поздно. Кое-как дождавшись, когда дети встанут на ноги и начнут самостоятельную жизнь, она подала на развод и отсудила у Дозы холодильник, видеоплеер, шкаф и чучело Отходняка, которое они держали на телевизоре как семейную реликвию.

И Доза снова остался в одиночестве.

И вдруг кто-то стучит в его дверь и приходит Лысый, только что из Нирваны, будь она неладна, точно такой же, как был, словно никуда и не уходил. Лысый только посмотрел в глаза Дозе и все понял. Он и до этого почти все понимал, а тут даже заплакал. Доза обнял друга и сказал: ну, что, Лысый, вспомним молодость? Лысый согласился, но не учел, что года-то уже не те, хоть после Нирваны и кажется, что ты теперь крутой, дальше некуда. В общем, раз они вспомнили молодость, другой раз вспомнили, третий — и тут Лысый неожиданно умирает от передозировки. А Доза ничего этого не замечает и продолжает вспоминать молодость на всю катушку. Просыпается утром в туалете, весь заблеванный, и находит на кухне мертвого Лысого. Вспомнили молодость, значит.

И тут приходит Оксана, говорит: я, Доза, пока суд да дело, забыла совсем про швейную машинку, ты-то все равно ею не пользуешься, а мне она, швейная машинка, нужна позарез, я без швейной машинки, как без рук, а чего это с ним такое, Доза, и почему он такой серый и не дышит ни хрена, ты что, Доза, доигрался, блядь, что ли, психонавт недоделанный?!?!

И тут Доза как махнет рукой, и как скажет: “А ПОШЛИ ВЫ ВСЕ НАХРЕН!!!”, после чего, правда, ушел из квартиры сам. Он шел до тех пор, пока не дошел до железной дороги, где сел в поезд, который вез неизвестно куда, лишь бы подальше отсюда.

Доза стал обращать внимание на дорогу уже через два дня, и на третий день, когда проводница объявила высадку, понял, что приехал в командировку.

Он еле успел украсть из вагона-ресторана вилку, чтобы отбиваться от маньяков, потому что один уже впился ему в ногу своим желтыми зубами, и Доза перебил ему вилкой шейный позвонок, но вилка застряла там крепко-накрепко, а Другие маньяки повалили Дозу на землю, где через несколько минут от него не осталось уже ровно ничего.

 

20. Брахманские четки Свами Шизонанды

Для того, чтобы хоть как-то разнообразить свое существование, Бог разделил его на жизнь и смерть. Точно так же, как мы спим и бодрствуем, Бог во время жизни смотрел всякие интересные сны, а во время смерти вновь возвращался к реальности. Как-то раз он воплотился в известного джнана-йога из Бенареса, которого все звали Свами Шизонандой или просто Гуруджи. У этого Шизонанды было три ученика и полторы сотни “последователей”, которым просто было в кайф посидеть рядышком с Гуруджи и послушать, как он бредит на религиозно-философские темы. Правда, у Гуруджи была еще и жена, которую звали Матаджи Праджнятара, а то и просто Матаджи, и которая очень не любила “последователей”, если они приходили не через деревянную коробку, что стояла в прихожей, намекая гостям, что лучший их подарочек это все-таки не они сами, а их рупии, заработанные честным трудом индийского пролетария. Таким “последователям” она подсыпала в чай пурген и надолго отбивала у них охоту наслаждаться даршаном святого Свами бесплатно. Шизонанда смотрел на это с неодобрением, но вслух ничего не говорил, а если и говорил, то в такой завуалированной форме, что все равно никто ничего не понимал. Впрочем, когда Праджнятара случайно услышала из его уст ненароком оброненную фразу, что “даже жена брахмана может переродиться ассенизатором где-нибудь в Ростове-на-Дону”, это навело ее на пару-тройку серьезных мыслей. Тем не менее, случилось так, что она перестала быть женой брахмана уже в этом воплощении, а все из-за длинного языка Шизонанды.

Однажды к нему на сатсанг пришло всего пять человек, из которых три были вышеупомянутыми учениками, а двое — “последователями”. Когда Праджнятара убедилась в пустоте их карманов, участь их была решена, и через полчаса они уже наперегонки мчались домой, стараясь ничего не расплескать по дороге. Оставшиеся три ученика, которые приходили к Шизонанде каждый день, навели его на мысль, что из всей иллюзорности мира, они — самая стойкая ее часть.

“Да, — задумчиво сказал он, — так скоро у меня ни одного бхагавата больше не останется…”

Ученики самоотверженно допили остатки дарджилингского чая, чтобы не показать Свами, как у них муладхара играет, и приготовились к шраване.

“Смысл того, что я вам сегодня расскажу, — скрипя голосом, начал Шизонанда, — заключается в полном своем отсутствии. Эту поучительную историю перед своей смертью поведал мне мой сат гуру Анаами Дасс, когда мы с ним посетили Золотой Храм сикхов в Амритсаре и отхватили от этих же сикхов неслабую пиздюлину за то, что нас застукали, когда мы забавлялись со священной коровой, не выдержав суровости трехмесячной брахмачарьи. Омывая смертельные раны в водах Амритсаркого озера, учитель сказал мне: „Запомни, мой верный шишья Шизонанда! Эти нехристи сами осквернили себя нанесением нам увечий, ибо им неведом древний тантрический обряд священного скотоложства, который облегчает тело и соединяет душу с природой. Я расскажу тебе старинное предание о великом русском махасиддхе Серафиме Саровском, который предрек перестройку и раскол между московским и киевским патриархатом. Серафим Джи обитал в джунглях близ города Сарова, где практиковал различные виды садханы, включая мантропение и уринотерапию. Еще в детстве его гуру Махарадж Досифей предписал ему строгую брахмачарью, но в возрасте шестидесяти шести лет в самадхи ему явилась Богородица Паравати и посвятила его в тантрическую садхану ритуального скотоложства. Три месяца Серафим Джи бродил по джунглям, утопая в сугробах, но так и не нашел подходящего священного животного. И вот однажды, когда он совсем выбился из сил в своем поиске, удача улыбнулась ему. Темной русской ночью, голодный и оборванный, он заблудился в джунглях, которые знал, как свои пять пальцев. Ему все казалось, что где-то здесь находится его Ближняя Пажнинка…“

„А что такое pajninka?“ — удивленно спросила Праджнятара.

„Что за польза слушать слова, — резонно возразил Шизонанда, — смысл которых известен заранее?“

Ученики многозначительно переглянулись и Свами продолжал: „…так вот, проваливается он, короче, под снег. А это оказывается вовсе не сугроб, а чье-то жилище. Фэн-шуй вполне православный — в печи горит огонь, на столе миска с горячим прасадом, в углу топчан с ватным одеялом. Слава Шиве-Натараджу, думает Серафим и садится за стол. А время-то уже позднее, поэтому как поел он, так сразу же и баиньки… но не тут-то было. Только стал он засыпать, как вдруг слышит чей-то голос: „Кто ел из моей чашки?“. Серафим молчит. А голос, значит, продолжает атма-вичару: „Кто сидел на моем стуле?!“. Серафим ни гу-гу. Тогда голос снимает с него одеяло и говорит: „А кто тогда лежит в моей кровати?“. Серафим говорит: „Я лежу“, а сам смотрит — стоит над ним здоровенное национальное русское животное гризли и все не унимается: „Кто же это я, которое здесь лежит?“. Подвижник хотел было ответить: „Ну, я — старец Серафим..!“ и вдруг просек всю медвежью махамудру. А медведь тоже, касатик мой милой, увидал, что с Серафимом происходит, и говорит: „Погоди, мужик! Так просто Просветление не удержать. Теорию практикой закрепить нужно“. Тогда Серафим понял, что отыскал-таки свое священное животное, и тут же всю теорию с ним и закрепил в классической позе, как Богородица научила. С тех пор на православных мурти Серафим Джи традиционно изображается вместе с медведем и никто не думает по этому поводу ничего плохого!“

После этих слов мой учитель Анаами Дасс вышел из воды на берег и сел в медитацию.

„Одного я не пойму, — вдруг сказал он, — медведь-то самец был, а по ритуалу, вроде, не положено…“

Если бы я только знал, что это — последние слова моего возлюбленного гуру, я напомнил бы ему, что теми же действиями, за которые обычные люди горят в аду на протяжении тысячи кальп, йогин обретает вечное спасение. Но ничего этого я не сказал. Гуру вновь вошел в самадхи и никогда больше оттуда не возвращался. Я сделал ритуальную джапу над трупом и тантрический некрофилический ритуал, после чего, следуя посмертной воле учителя, которую он неоднократно выражал в устных и непечатных выражениях, скормил его тело амритсарским псам.

Поэтому вы, мои ученики, — заключил Шизонанда, — никогда не должны путать чашки, из которых пьете свой чай!”

Праджнятара вежливо кашлянула.

“Как ты сказал, — спросила она, — называется тот тантрический ритуал, который ты проделал с телом своего гуру?”

“Что толку в названиях, — махнул рукой Шизонанда, — все имена пусты!”

“А что ты говорил про священных коров? — не унималась Матаджи. — Ты, значит, и с ними трахался?”

И тут наступает зловещая пауза, потому что, к ужасу Праджнятары и учеников, которые никак не могли этого ожидать, в дом входит главный брахман города Бенареса, командир всех брахманов и махаришей, Сатья Саи Баба. День не заладился у него с самой ночи — он заснул во время своей ночной медитации, а это для брахмана самый наихудший позор, какой только может быть. “Кто-то гадит в нашем брахманском эгрегоре!” — тут же смекнул он и с самого утра пошел обходить с ревизией дома всех подчиненных ему брахманов. И что вы думаете? Все брахманы как брахманы — сидят, медитируют или Упанишады домочадцам растолковывают, а здесь Шизонанда трахает священных коров, да еще учеников понуждает к скотоложству!

“Ну, все, Шизонанда, — говорит главный брахман Сатья Саи Баба, — снимай четки и давай их сюда, с этого дня никакой ты больше не брахман!”

Праджнятара падает в обморок, у учеников начинается спонтанный понос, а Шизонанда спокойно так отдает Саи Бабе свои брахманские четки и говорит: “Ты хотя бы чаю с нами попил, Баба. Устал ведь с дороги…” — и так же спокойно наливает ему чаю, потому как четки это всего лишь четки, а вот кто он такой — это он и без всякого Саи Бабы прекрасно знает.

 

21. Просветление рядового Голубовича

Часовой зашел за пожарный щит и, поеживаясь от ночного холода, грубо нарушил устав караульной службы сразу по нескольким пунктам, которые оговаривались в статье “Что запрещается часовому”. Во-первых, он негромко сказал: “Еб твою мать!”. Вы можете подумать, что устав запрещает ненормативную лексику, но это совсем не так, потому что уставом такое явление, как мат, не предусматривается вообще. Если бы после гибели нашей цивилизации ученые будущего строили свои гипотезы о нас с вами, исходя из изучения устава, получилась бы престранная картина. На самом деле, на посту просто нельзя разговаривать, вот и все. Но далее часовой расстегнул ширинку (о чем устав также умалчивает) и помочился на какую-то незадачливую козявку, которая тихо сидела в траве и, между прочим, горячо молилась своему членистоногому Богу о чем-то светлом и теплом, вероятно, о снисхождении божественной благодати. В ее голове не было места сознанию того, что она незаконно проникла на четвертый пост Первого Караула воинской части 3023, который бдительно охранялся стрелком второй линейной роты рядовым Голубовичем. Впрочем, не так уж и бдительно, как мы могли видеть. После совершенного перед Родиной преступления рядовой Голубович не успокоился на достигнутом и сделал то, о чем впоследствии ему пришлось весьма горько сожалеть. Но надо отдать ему должное, потому что вначале он все же подумал: “А стОит ли?”. К сожалению, в его животе булькали три миски пшенной каши на комбижире, буханка белого хлеба и две кружки чая, которые дружным хором заверили его: “Конечно, стоит!”. Ну, попробуйте сами, в конце-концов, затоптать столько хавчика и, если вас не потянет после этого в сон, смело бросайте камень в рядового Голубовича. А он не мог поступить иначе, потому что очень уважал все съедобное. Еще лежа в санчасти с проломленной головой, он добровольно вызвался мыть за всеми посуду, чтобы доедать прилипшие к тарелкам остатки скользких говяжьих хрящей и пресного горохового пюре. К несчастью, дома у начальника медицинской службы майора Авдеева жила лабрадорша по кличке Эльза, которая посягала на право обладания солдатскими объедками, поэтому рядовой Голубович получил приказ складывать их в три полулитровые баночки, которые майор уносил с собой каждый день в неизвестном направлении. Доведенный до отчаяния, Голубович заочно возненавидел прожорливую Эльзу точно так же, как когда-то в детстве возненавидел противный голос невидимой бабушки, озвучивающей в советских мультфильмах разных карапузов, зайчат, гусят и прочую живность. В конце-концов, он купил у хлебореза за рубль пачку дрожжей и вложил эту бомбу в одну из баночек, а через пару дней опечаленный майор поехал на птичий рынок за новым лабрадором. Но сейчас, бродя по своему посту, рядовой Голубович думал о другом — лечь или не лечь? Почему-то на ум приходила рифма: “Лечь — голову с плеч!”, но три миски пшенки знать не знали ни о какой поэзии. Рядового Голубовича неодолимо клонило в сон, хотя спать он вовсе и не собирался — ему достаточно было просто прилечь на стопку шифера за складом горючих и смазочных материалов, снять с головы каску, расслабить тесемки на бронежилете и устремить свой взор в небо, где время от времени вспыхивали изогнутые траектории метеоров и, будто пилотируемые пьяными астронавтами, ползали туда-сюда по Млечному Пути голубоватые огоньки НЛО. Сначала Голубович просто сел на шифер и ему даже немного полегчало. Потом он снял каску и положил рядом с собой автомат, но через две минуты понял, что и этого недостаточно. Тяжело вздохнув, Голубович растянулся на шифере во весь рост и прикрыл глаза — о, неземное блаженство! В подобную минуту великий Гете написал: “Остановись, мгновенье, ты — прекрасно!”, а Голубович просто сладко застонал.

И вдруг он услышал чьи-то шаги, прошуршавшие вдоль колючей проволоки и стихшие в направлении караула.

Сон пропал, словно его и не было вовсе. Рядовому Голубовичу показалось, что он больше никогда в жизни не захочет ни есть, ни спать, ни каким-либо другим образом нарушать устав. Сейчас ему хотелось только одного — плакать, потому что он проебал фишку. Многие, вероятно, думают, что часовые стоят на постах для того, чтобы эти посты охранять, но это наивное заблуждение. Прежде всего, часовой стоит на посту, чтобы засечь штабного офицера, который идет в караул с проверкой. А предупрежденный часовым караул — это уже вооруженный караул, иначе возможны всякие мелкие и крупные неприятности, которые любят устраивать бойцам веселые офицеры из штаба батальона.

Дрожащей рукой Голубович присоединил телефонную трубку к радианам и не менее дрожащим голосом доложил: “На четвертом — без происшествий”, но тревожный не обратил на доклад никакого внимания, а лишь сообщил Голубовичу, не скрывая злорадства в голосе: “Ну, что, Голубь, проебал фишку? Дежурного по части в караул пропустил. Лучше не возвращайся и сразу вешайся, блядь, на своей ебаной трубке..!”

Если бы Голубович был автором своей жизни, он, не задумываясь, тут же написал: “КОНЕЦ”, потому что смотреть в свое будущее ему было откровенно страшно. Он лихорадочно бегал вдоль колючей проволоки и его остекленевшие глаза жутко блестели в темноте. А ведь все только-только стало налаживаться. Он уже прослужил полгода и вся его дедва уже поувольнялась в запас, он уже забыл, что такое получить по голове огнетушителем, и стал подшиваться целыми простынями, он уже поверил в то, что стал без пяти минут человеком и что ТЕПЕРЬ ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, а фиг. Рядовой Голубович ошибся. Картины унижений, которые ему предстоит пройти, проплывали перед его глазами одна хуже другой, и ему становилось плохо. В одной из этих картин его, гордого черпака, заставляли мыть в полы всю ночь напролет, а в другой — чистить мерцающее очко в караульной параше личной зубной щеткой. Далее шли такие ужасы, которые вообще не поддаются вербализации. “Ой, бля!.. — бормотал он в такт своим шагам. — Ой бля!..” До смены оставалось сорок минут и Голубович готов был отдать все на свете, чтобы эти сорок минут не заканчивались никогда.

А через шесть лет он сидел на кухне у своего друга Мишки Дозы с громадным рыжим котярой на коленях и загонял мишкину ладью в самый дальний угол доски. Серега по прозвищу Лысый стоял у плиты и жарил семечки, изредка поглядывая за тем, как продвигается игра. Черный ферзь пересек поле по диагонали и съел мишкину ладью.

“Уууубит, — довольно сказал Голубович, — ты убит, Миха”

“Да, наповал, — согласился маньяк Миха и почесал затылок. — Слышишь, Юра, а ты человека смог бы так завалить, как эту ладью?”

“Легко!” — рявкнул Лысый, передразнивая возможный ответ Голубовича и громыхая сковородкой.

“Нет, совсем не легко, — возразил Голубович. — Для этого полная трансформация психики должна произойти. Сейчас, например, я никого не могу убить…”

Через пять минут Отходняк соскочил с его колен и пошел в комнату, а Голубович все еще рассказывал: “…и вот до смены остается уже двадцать минут и я понимаю, что меня сегодня попросту заебут. Нервы у меня накалились до предела — уже, кажется, дым пойдет, все… небо рушится на башку, земля уходит из-под ног — все как полагается, и вдруг в голову мою каким-то чудом приходит мысль — такая простая и ясная, что в это невозможно поверить! — которая разрушает весь этот кошмар в одно мгновение ока. Мне вдруг так легко на душе от нее стало, радостно… Я хожу по посту, дышу воздухом и счастливо улыбаюсь. Не знаю даже, как это передать. Помнишь, как в той книжке про монаха, который десять лет ломал голову над коаном и в конце-концов соскочил с колеса Сансары, поглядел вокруг и увидел, что все золотым светом сияет? Ну, просветление, одним словом…”

“Ладно, не тяни! — нетерпеливо грохнул сковородкой Лысый. — Говори, что это за мысль такая была?”

“Мысль? — Голубович задумчиво улыбнулся, вспоминая ту далекую светлую минуту. — Я просто подумал, что приду сейчас со сменой в караул, зайду в „тревожную“ комнату, пристегну магазин к автомату и к чертовой матери всех перестреляю, вот и все!”

Отходняк вернулся из комнаты и, окинув взглядом сидевших на кухне, жалобно мяукнул.

 

22. Небесная почта

На окраине города Бомбея жил да был ладный хлопец по имени Нарайан. И все у него было ладно, да только одно не заладилось — уж очень у Нарайана распухала голова от всяческих мыслей. Так он почти все понимал, но стоило у него в голове возникнуть какой-нибудь новой мысли, как весь порядок мгновенно рушился и бедному индусу приходилось изрядно попотеть, чтобы восстановить у себя под тюрбаном статус кво. Например, он понимал так, что все беды — от перенаселения. Квартирный вопрос испортил нас, думал он. Но потом какой-то случайный садху-шиваит дает ему выкурить трубку гашиша, после чего перенаселение совсем перестает волновать Нарайана и даже наоборот — он врубается, что все это правильно, что все так и надо, что это, одним словом, хорошо. “Выходит, все беды — не от перенаселения?” — допытывался Нарайан у садху, но тот только сосал свою трубку и загадочно улыбался. Похоже, что садху вообще не понимал, что такое “беды” или там “проблемы”, ну, да что с него взять — отброс общества, как-никак.

“Или ты мне лучше скажи, — сел вдруг на своего любимого конька Нарайан, — может ли быть небытие? Я об этом всех спрашиваю, но никто ни хрена не может толком объяснить, хотя один всю жизнь пранаямой занимается, а другой, если не врет, повторил имя Рамы столько раз, сколько я картошки не съел. Ты слышишь меня вообще, святой человек?”

“Ага” — сказал садху и закрыл глаза.

“Ведь если оно небытие, то его нет. А если его нет, то как можно о нем говорить? А мы говорим и даже слово красивое для этой цели придумали — небытие. Неувязочка получается, правильно я говорю?”

“Неее…” — сказал садху, который в это время смотрел интересный мультфильм про то, как Господь Шива пригласил его, садху, к себе в гости и рассказывает ему всякие анекдоты на религиозную тематику. Сами по себе анекдоты были не смешные, но Господь Шива был еще тот рассказчик и садху надорвал себе живот от смеха. “Чего неее?” — спросил Шива и садху заржал еще сильнее. “Понимаешь, — икая, объяснил он Шиве. — Тут один пассажир доебался до меня с вопросом, может ли быть небытие?” У Шивы глаза полезли на лоб: “Нууу?!” — удивился он. “Точно, — сказал садху, — но самое печальное то, что он думает, что ему это может объяснить кто-нибудь, кроме него самого”

“И вовсе я не доебался..!” — обиделся Нарайан, но никто не обратил на него внимания.

“А ты скажи ему, — посоветовал Шива, — чтобы он поехал в Бенарес к святому джнана-йогу Свами Шизонанде — он поможет”

“Неужели он может объяснять?!” — изумился садху.

“Нет, конечно, — сказал Шива. — Но у него сейчас как раз учеников не хватает, поэтому передай этому пассажиру, чтобы продал свой дом и вырученные деньги отвез Шизонанде в качестве подношения”

“Ладно, — согласился садху и немного присел на измену, когда, открыв глаза, увидел сидящего рядом Нарайана. — Ты это, мужик… продавай свою хату, бери деньги и пиздуй в Бенарес в ашрам Свами Шизонанды. Бабки ему отдашь. Ну, можешь заодно и про небытие расспросить. Только не доебывайся к человеку сверх меры…”

Через неделю Нарайан уже снимал свои башмаки у входа в дом Шизонанды. Он только хотел войти, как из дома вихрем вылетело что-то оранжевое и кучерявое, осыпая все вокруг себя священным пеплом.

“Ты куда?” — грозно рявкнуло оранжевое, застыв перед Нарайаном, и тот увидел, что это самый главный брахман города Бенареса Сатья Саи Баба.

“Я — на даршан к Свами Шизонанде” — робко доложил Нарайан.

“Надеюсь, — отчеканил Баба, — вы брахман, молодой человек?”

“Точно так” — подтвердил парубок.

“Должен вам сказать, что не приличествует брахману приходить на даршан к тому, кто ниже тебя по кастовому положению, — сообщил оранжевый Баба. — Да-да, не удивляйтесь. Так называемый Свами Шизонанда никакой не брахман, и я вообще не понимаю, как умные люди могут принимать его в качестве своего гуру и ходить к нему на сатсанги…”

“Я по поводу небытия!” — перебил его с надеждой в голосе Нарайан, но у Бабы от этих слов изменилось лицо.

“О Боже…” — пробормотал он и тут же дематериализовался на глазах у Нарайана.

Путь в дом был свободен.

Войдя внутрь, Нарайан увидел святого Свами, склонившегося над распростертой на полу пожилой женщиной, которая, по всей видимости, потеряла сознание и вот-вот начала приходить в себя.

“Праджнятара немного расстроилась, — сообщил Шизонанда изумленному Нарайану, — и решила всех нас немножко попугать. Вы ко мне, юноша?”

“У меня вопрос о небытии!” — сходу начал Нарайан, но приходящая в сознание Праджнятара, услышав слово “небытие” застонала и Свами выронил из рук ее голову, которая с глухим стуком вновь обрела покой на деревянном полу.

“Может быть, чаю? — предложил Шизонанда. — Я уже давно жду, когда ко мне придут и зададут такой вопрос. Вот ты какой, оказывается, сынок…”

Нарайан ничего не понял и взял из рук Шизонанды чашку с чаем. Учителя явно потянуло на сантименты — он накрыл скатертью притихшее и равномерно дышащее тело Праджнятары, и смахнул слезу.

“Дело в том, — наконец сказал он, — что нет никакого небытия. Есть только бытие”

“Но, — возразил Нарайан, — у нас же есть слово — небытие”

“Слово есть, — согласился Шизонанда, — а небытия нету”

“Что-то не пойму…” — смутился Нарайан и Шизонанда улыбнулся.

“А каким образом, — ласково спросил он, — ты собирался понять то, что отсутствовало в твоей голове?”

“Вообще-то, я думал, что вы…”

“Ты думал, что я возьму свою мысль, как чашку с чаем, выну ее из своей головы и после этого засуну ее в твою голову. Ты понимаешь, как это абсурдно — думать, что ты что-то понимаешь?”

“Нет” — выдохнул Нарайан.

“Вот это — самая ценная мысль, которая пришла к тебе в голову за всю твою жизнь! — заключил Шизонанда. — О чем тогда вообще может идти речь?”

“А откуда она пришла, эта мысль?” — нахмурился Нарайан.

“Но если ты понял, что не можешь ничего понять, — вкрадчиво спросил Свами, — какого хрена ты думаешь, что можешь понять ответ и на этот вопрос, даже если я тебе его дам. А как я могу тебе что-то дать? Я могу только разговаривать — бла-бла-бла — открывать рот и снова его закрывать. А это не имеет ничего общего с тем, что я думаю. Тем более, это не имеет ничего общего с тем, что ты слышишь. Какое же тогда вообще отношение это может иметь к тому, что ты, в конце-концов, поймешь?!”

“Никакого” — тихо заскрипел своим честным сердцем Нарайан.

“Ты можешь мне вообще сказать, на кой черт тебе оно вообще сдалось — понимать?” — поинтересовался Шизонанда.

“Конечно, — вздохнул Нарайан. — Просто у меня кружится голова, если я чего-то не понимаю”

“Иными словами, — заключил Шизонанда, — понимание тебе нужно не для действия, а для ясности в башке?”

“Ну, в общем, да”

“А теперь, когда ты видишь, что твое понимание — это просто отсутствие противоречия в мыслях, а вовсе не знание того, как оно все обстоит на самом деле, стоит ли так же серьезно относиться к новым мыслям, возникающим в твоей голове, чтобы из-за них нарушать восстановившийся там штиль и порядок?”

“Я понял, — лицо Нарайана просветлело и он стал медленно пятиться к выходу. — Я все понял. Большое спасибо. До свидания. Всего хорошего…”

“Погоди! — строго сказал Шизонанда и Нарайан остановился. — А деньги?”

Нарайан смущенно отдал Шизонанде мешок с деньгами, вырученными за продажу дома, и подумал, что теперь ему совершенно некуда идти.

“Так что, это правда, что о вас говорят?” — робко спросил он копающегося в мешке Свами.

“Что именно?” — Шизонанда оторвал глаза от мешка.

“Ну, то, что вы являетесь Господом Шивой…”

“Ааааа..! — расплылся в улыбке Шизонанда. — Не совсем. Это как-то на одном сатсанге я ляпнул, что я, мол, Бог, и меня после этого стали неправильно понимать”

“То есть?”

“Когда я говорю, что я — Бог, это вовсе не значит, что я являюсь Богом, — объяснил Шизонанда. — Это попросту означает, что Бог является мной, только и всего…”

“Но ведь от перестановки слагаемых сумма не изменяется” — непонимающе возразил Нарайан.

“Совершенно верно, — вздохнул Шизонанда. — Но я-то говорю не о сумме, а о точке зрения!”

В это время под скатертью началась возня и через секунду, обводя мутным взором присутствующих, Праджнятара уже сидела на полу, что символизировало ее возвращение в мир бодрствующих людей. Свами осторожно вложил ей в руки чашку с чаем, которую она брезгливо поставила на пол.

“Ты не поверишь, — сказала она мужу, — но я только что разговаривала с Господом Шивой. Он сказал, что выслал нам денежный перевод, и попросил не обижать курьера. Я ничего не понимаю!..”

Шизонанда задумчиво положил подбородок на мешок с деньгами и сказал: “Согласись, родная, это не повод для того, чтобы требовать от меня объяснений. Легче через астрал переправить мешок с баблом из Бомбея в Бенарес, чем словами передать понимание из моей головы в твою”

Праджнятара болезненно поморщилась и вдруг заметила стоящего в дверях Нарайана.

“Вы к кому?” — спросила она.

“А я уже ухожу!” — крикнул Нарайан и бросился бежать прочь от дома Шизонанда по улице, которая была такой же пустой, как и его собственные мозги. Он бежал и бежал, и остановился только тогда, когда подумал о том, куда лежит его путь. “Вы не подскажите, куда мне идти?” — спросил он сидящего на обочине дороги садху, который блаженно улыбался, посасывая бамбуковую трубку. “Скажи ему, чтобы шел на хуй” — шепнул на ухо садху Господь Шива и садху улыбнулся еще шире.

 

23. Где скрывался Иисус?

Иуда долго думал, к какой категории психов следует отнести этого умалишенного. Большинство слабоумных сынов израилевых зацикливались на том, что именно они являются долгожданными Мессиями, но этот — наоборот, не только не утверждал своей божественности, но и был готов заплатить любую цену за то, чтобы встретить грядущего пророка, в реальное существование которого он верил свято. Его помешательство было настолько нестандартно, что Иуда принес второй кувшин вина, и язык у психа развязался еще больше.

“Подумать только, — сокрушался псих, — столько лет подготовки, постоянное финансирование со стороны правительства, боже ты мой!.. Да этих денег на три годовых госбюджета хватило бы. А я уже пять лет здесь ошиваюсь — и ничего. По нашим подсчетам, его должны были распять еще в прошлом году, а он даже не появлялся. Никаких толп, никаких хлебов, мертвые не ходят, слепые не прозревают — глухо, как в танке”

“Что такое танк?” — вежливо полюбопытствовал Иуда.

“Танк — это… эээ… — псих озадаченно почесал затылок. — Это как Иерихонская Труба, только бронированная и сама ездит. Да бог с ним, с танком! Слушай, а, может быть, на самом деле и не было никаких толп, ведь у Булгакова никаких толп не было! Может, все тайно было — закрытая секта, вход только по паролям… Может, я сейчас с тобой разговариваю, а ты — один из них. А, может, ты — это Он?”

“Неее, — возразил Иуда. — Тут я тебе точно сказать могу — я это я”

“Вот и все так говорят, — сокрушенно вздохнул псих. — Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Раньше, веришь ли, я и конспирацию строгую соблюдал и все такое, да и сейчас, конечно, соблюдаю — по большому счету. Это я только с тобой ведь так откровенно могу… Ты меня уважаешь?”

“Я?! — изумился Иуда. — Да я маму родную так не уважаю, как тебя. А ты меня?”

“Уважаю! — тряхнул головой псих. — Потому и не скрываю от тебя ничего. С тобой бы я в разведку пошел, да только мы, разведчики, парами не ходим. С другой стороны, это и не важно вовсе. Даже если б ты иудой оказался и стал болтать…”

“Но я и так Иуда” — напомнил Иуда.

“Конечно, — согласился псих. — У вас тут каждый второй — Иуда, а каждый третий — Иисус. Но я не это имею в виду. Даже если бы ты все разболтал, тебе все равно никто не поверил бы”

“Но я — верю!” — прижал руку к сердцу Иуда.

“Ты вообще — хороший мужик! — заключил псих. — Но это меркнет рядом с провалом операции. Мне остается только сесть и собственноручно написать эти чертовы Евангелия, чтобы восстановить историческую справедливость. Парадоксальное решение, но другого выхода я не вижу”

“Погоди! — у Иуды промелькнула мысль и он решил играть по бредовым правилам этого сумасшедшего. — Давай будем исходить из предположения, что Мессия все-таки существует, но существует в тени. Закрытая, как ты сказал, секта, тайные вечери и прочая. Ты говоришь, у вас есть записи его проповедей, а это значит, что ты уже как бы посвященный внутреннего круга, просто ты не можешь выйти на них, а они — на тебя”

“Ну” — настороженно согласился псих и глаза Иуды удовлетворенно сверкнули.

“Вот тебе и ну! — сказал он. — Ты же до сих пор пробовал только первое, то есть пытался выйти на них, но не пробовал второго — сделать так, чтобы они вышли на тебя! Ты должен засветиться!”

“Значит, по-твоему, — холодно улыбнулся псих, — я тебе свою историю спьяну разболтал? Ты представляешь, сколько может выпить полковник разведки, не пьянея? Ладно. Как ты заметил, выйти на пророка и его апостолов у меня не получилось. И я уже целый год пью с разными фарисеями, вроде тебя, и говорю, говорю, говорю… Толку от этого, правда…”

“Ты не понял, — возразил Иуда. — Так ты можешь всю жизнь здесь пробухать и никого не найти. Ты должен засветиться публично! И не так, чтобы сказать перед толпой на рынке: я знаю, ребята, вы где-то здесь. Неееет! Ты должен сам объявить себя Мессией и дословно воспроизвести его проповедь. Слова-то хоть помнишь?”

“Еще бы! — оживился псих. — Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся…”

“Не слабо, — уважительно хмыкнул Иуда. — Вот тогда-то он и обалдеют, твои сектанты. Придут к своему учителю и спросят о тебе — кто такой? А он им: а ну-ка, ребятки, приведите-ка его ко мне!”

“Верно! — лицо психа просветлело. — Толковый ты мужик. Тебя как звать-то хоть? А, да. Ты говорил. А меня — Серегой звать, Сергеем Николаевичем. Можно просто — Серый…”

И они выпили еще полкувшина, а через три года, наполненных самыми невероятными событиями, Иуда не выдержал и пошел к первосвященнику, чтобы сдать ему скандального лжепророка со всеми потрохами.

“Настоящий Мессия на нас так и не вышел, — рассказывал он кивающему Каиафе, — а этот обнаглел только сверх меры…”

Еще через две недели Сергей Николаевич стоял с Петром перед деревом, на котором ветер раскачивал уже попахивающее тело Иуды, и растерянно разводил стигматами.

“Когда ты воскрес, Учитель, — сказал Петр, — он сам не свой стал, совесть его доконала”

“Что ж он со мной не поговорил? — сокрушался Сергей Николаевич. — Я бы объяснил ему, что к чему. Ну, да ладно…”

Вконец обнаглевшая ворона села Иуде на голову и клюнула его в макушку.

“Как говорится, хорошего понемножку, — заключил Сергей Николаевич. — Иуда, тебе говорю! Слезай с веревки!”

Труп удивленно захлопал глазами, а ворона — крыльями, и Петра чуть не стошнило.

“Помоги ему, Петя, чего же ты!” — с укоризной промолвил Сергей Николаевич, и через пару минут Иуда уже стоял, пошатываясь, на своих окоченевших ногах и ошалело ощупывал свое тело. Он вздрогнул от неожиданности, когда вдруг забилось сердце и кровь потекла по высохшим венам.

Как и три года назад, они сидели за одним столом, на котором стоял кувшин с красным вином. Иуда смотрел на своего Учителя, который пил и не пьянел — лишь слова его становились все веселее.

“Я ума не приложу, — смеялся Сергей Николаевич, — как ты сразу ничего не понял?! Все же настолько ясно было, а оказалось, что только для меня одного. Я не знал, извини. Помнишь, еще в самом начале, когда мы с тобой только открывали представление, пришла эта сумасшедшая баба и стала орать благим матом, что она моя мама и хочет забрать меня домой. Потом оказалось, что она всем это говорит. Мне рассказывали, что она даже к Пилату один раз так пришла и ту же песню завела: я, мол, мама твоя — собирайся, сынок, и пошли отсюда. А я тогда ничего не понял и растерялся страшно. Ко мне тут люди пришли, я им про левую щеку должен лапши навешать, короче, выполняю задание согласно плану, а тут на тебе, пожалуйста, мамаша приперлась. Я ничего не соображаю и автоматически уже говорю — какая ты мне мама, дура старая! Ты хоть знаешь, кто у меня мама? А мама у меня — директор школы, учитель русского языка. Но этого я сказать не могу, потому что — не время и не место. Тут меня и переклинило — что я должен сказать? Кто у меня мама? Понимаешь ситуацию?”

“Да, — смущенно промямлил Иуда. — Ты сейчас рассказываешь, а я все вспомнил. У меня ж на этой проповеди бородавка с шеи исчезла…”

“А у меня — шов от аппендицита рассосался! — воскликнул Сергей Николаевич. — И знаешь почему?”

“Почему?”

“А вот именно потому, — Сергей Николаевич допил свое вино и удовлетворенно крякнул, — что в этот момент я вдруг понял, кто на самом деле моя мама и кто мой настоящий папа. О чем и рассказал всем в ту же минуту. Мне и в голову не могло прийти, что ты ничего не заметишь и не поймешь”

Потом Иуда принес еще воды из ручья и, слушая Сергея Николаевича, зачаровано смотрел, как она превращается в вино. Шея почти уже не болела и скоро он совсем забыл о ней, равно как и обо всем на свете.

 

24. Вирус

В пять часов отчет был проверен на наличие в нем грамматических ошибок, и Гонец в очередной раз удивился тому факту, что слово “количество” все-таки пишется через одно “л”. Рабочий день был исчерпан. Через тридцать секунд хрюкнула аська — конечно, это была Янка, которая знала расписание Гонца назубок. Ее лицо приняло хитрое выражение и Гонец расстегнул ширинку.

“Устал, родной?” — спросила Янка.

“Для тебя я всегда свеж!” — бодро отчитался Гонец, после чего изображение на мониторе изменило перспективу и он увидел, какого цвета сегодня ее нижнее белье.

Через десять минут Гонец, облизывая пересохшие губы, набрал на клавиатуре: “Подожди, не уходи” и лицо Янки снова оказалось обращенным к нему.

“Понятия не имею, как это принято делать обычно, — признался он, — поэтому не обижайся на мою тупую прямолинейность, ладно?”

“Да чего там” — согласилась Янка.

“Тогда, — предложил Гонец, — выходи за меня замуж”

У него были некоторые сомнения насчет того, ставить ему смайлик в конце этой знаменательной фразы или нет. Смайлик должен был, по идее, означать, как он, Гонец, смущен и косноязычен, но Янка могла понять это неправильно — в том смысле, что Гонец попросту гонит и издевается над ней, поэтому Гонец решил, что серьезное предложение должно звучать серьезно.

Изображение янкиного лица замерло секунд на двадцать.

“Хорошо, — наконец ответила она. — Только ширинку застегни”

Через три минуты Гонец заказал себе по такому случаю пиццу с грибами и забрался с головой в лондонский Топ-20. Хрюкнула аська и музыку пришлось отключить.

“Это из пиццерии. Вы не оплатили заказ”

“Я бесплатник, — терпеливо объяснил Гонец, — мой адрес должен быть у вас в картотеке”

“Хрю!” — сказала аська. Это был Го Блин.

“Слушай, Гонец! — задушевно вещали зеленые его буковки. — А ведь мы лоханулись с тобой в подводной пещере. Ее нужно было сначала до конца пройти, а потом уже перескакивать на следующий уровень, потому что ключ от бочки как раз в конце пещеры, а в погребе без ключа делать нечего”

“Сейчас проверю” — ответил Гонец и включил игру. Пришлось вылезать из погреба обратно в пещеру и искать чертов ключ в темноте.

“Хрю!” — сказала аська. Это была мама.

“Что ж ты за хакер такой! — возмутилась она. — Заказываю себе пиццу, а мне отвечают, что заказ не оплачен”

“Похоже, они чистили картотеки бесплатников, — ответил Гонец. — Придется все заново делать. Сегодня займусь, мам”

“И не забудь ответить на письмо тети Наташи — она мне жаловалась, что неделю назад тебе написала, а ты, чурбан такой, не можешь пару строчек черкнуть старой одинокой женщине!”

“Просто я почту все никак не проверю” — наморщив лоб, соврал Гонец.

“Так проверь” — посоветовала мама и растворилась.

Кроме тетинаташиного письма в ящике мозолили глаза одни рассылки и Гонец раскрыл наугад одну из них.

Президент на дух не переносит мыльные оперы, но в его семье демократия, и он уступает большинству…

Маньяк, уничтоживший сто пятьдесят порносайтов, требует десять тысяч долларов в качестве откупной — теперь под угрозой половина Сети…

Чистка в картотеках клиентов, пользующихся бесплатным сервисом интернет-магазинов, показала, что четверть адресов оказались подложными…

Мона Лиза без одежды! Хочешь себе такую?..

Грузинский гуру Серго Тукашвили призывает — ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ К РЕАЛЬНОСТИ…

Гонец остановился. Как же они достали, подумал он, со своей бредятиной, эзотерики доморощенные. Грузины хреновы. Тукашвили Серго. Серго, ты сам-то хоть понимаешь, о чем пишешь?

“Хрю!” — сказала аська.

“Пошла нахрен” — ответил ей Гонец и кликнул по ссылке на Тукашвили.

“Ты гонишь, Гонец!” — заревела аська, но Гонец равнодушно отключил ее на полуслове.

Серго Тукашвили был настоящий грузин. Его лицо было всего лишь жалким придатком к великолепному фиолетовому носу. Текст под фотографией оказался обычной эзотерической лапшой, которую Серго перевешивал со своего внушительного шнобеля на хлипкие уши безвестного корреспондента.

“Я не имею ничего против виртуальной реальности киберпространства самой по себе, — объяснял Серго, — и могу понять, что внутри ее совершенно естественно забыть о реальности настоящей. Тем не менее, на сегодняшний день это забвение обрело такую глубину, что мало-помалу трансформировалось в яростное отрицание. Сама идея об истинной реальности стала вызывать у людей сильные негативные эмоции, и я теряюсь в догадках, почему? Скорее всего, это результат скрытого страха перед тем фактом, что мы более не в силах оторваться от искусственной „реальности“, которая целиком поглотила нас и превратила в своих рабов. Точнее, мы сами стали ее рабами — и этому обстоятельству очень трудно взглянуть в лицо. Меня часто упрекают в том, что мои слова о реальности не выходят за рамки киберпространства, но как иначе я могу разговаривать с людьми, которые не подозревают о существовании мира за пределами монитора?”

Вот сука, подумал Гонец. И все они такие, сектанты, говорить с ними бесполезно — они даже думают софизмами. Игра слов и никакого мошенничества. Ну, и бог с ними…

Но эмоция не отпустила Гонца и он стал искать e-mail грузинского “реалиста”. Он был в самом конце статьи — — и Гонец кликнул по нему мышкой.

Сначала он бодро поздоровался: “Привет!”, но потом стер. Той же участи подверглось и “Здасьте!”, поэтому он просто написал: “Серго! Ты можешь ПОКАЗАТЬ мне свою реальность?” и кликнул по кнопке “Отправить сообщение”. Потом он снова включил аську.

“…ты гонишь, Гонец, — монотонно повторяла она, — не гони, Гонец, ты гонишь…”

Это опять был Го Блин.

“Ты чего, Гонец, дрочишь в одиночку, что ли? Какого хрена отключаешься?”

“Не нуди, — огрызнулся Гонец, — я медитирую. Ты бочку, бочку открыл-то?”

А как же. Го Блин — человек дела и, конечно же, он открыл бочку. Пока некоторые тут дрочат в одиночку. Он открыл бочку и даже встретил там очень нехорошего человека в тельняшке, который молча поставил Го Блина раком и сбил ему резьбу, чтобы не лазил по бочкам в следующий раз. Такой вот суровый Диоген. Истекая кровью, Го Блин заковылял назад в пещеру и как вы думаете — где он нашел второй ключ?!

“Хрю!” — сказала аська. Это была Янка. В свадебном платье.

“Ну, как?” — спросила она.

“Здорово!” — одобрил Гонец.

“Проверь свой почтовый ящик, — сказала Янка, — я выслала тебе твой костюм”

“Сейчас” — Гонец открыл почту и первым, что бросилось ему в глаза, был красный жучок, стоявший напротив одного из писем. Это был ответ Серго Тукашвили. Гонец хмыкнул и набрал адрес Серго еще раз.

“Ваш ответ пришел ко мне вместе с вирусом, — написал он. — Если не трудно, перешлите письмо еще раз”

Затем он открыл файл с костюмом от Янки и покрасовался перед ней.

“Я тебе еще два вышлю, — с сомнением прокомментировала она, — на всякий случай. Такие дела с бухты-барахты не делаются”

“Хрю!” — сказала аська. Это был Го Блин.

Пока некоторые тут к свадьбе готовятся, Го Блин времени даром не терял, взял второй ключ и стал усиленно думать, что же с ним делать? Но подумать об этом как следует он не успел, потому что ключ вдруг вытек у него из рук и превратился в нехорошего человека из бочки, который опять поставил Го Блина раком и то место, где у него раньше была резьба, отполировал ему до блеска. Униженный и искалеченный, Го Блин еле уполз от полосатого Диогена и по дороге упал в лужу. И как вы думаете — что он там нашел?!

“Хрю!” — сказала аська. Это была мама.

“Допрыгался! — негодовала она. — Ты знаешь, что наши адреса в списках бесплатников засекли? Мне только что выслали сумасшедший счет за все заказы, которые я делала в этом году. Тебе тоже должны прислать”

“Сейчас проверю почту” — пообещал он.

В ящике было еще одно сообщение от Серго Тукашвили, но уже без вируса. Гонец, предвкушая словесную баталию, с разочарованием прочитал всего несколько строк.

“Сожалею, что мое письмо оказалось заражено, — писал Серго, — потому что в нем я дал максимально полный ответ на ваш вопрос о реальности. Повторять по два раза я не привык. Как бы то ни было, я убежден, что знание о реальности не должно приходить легким путем”

Вот зараза, обалдело подумал Гонец. Издевается, что ли? Да пошел ты нахрен со своей реальностью, юморист, блин, недоделанный. Кацо. Блин.

“Хрю!” — сказала аська. Конечно. Го Блин.

Как вы думаете, кого отважный Го Блин встретил на дне лужи? Диоген в тельняшке устало посмотрел на Го Блина и сказал: “Как же ты мне остохренел, юноша! Чего ты от меня хочешь?” Го Блин не растерялся и ответил, что хочет выйти за пределы этого уровня. “А потом?” — спросил человек. А потом, объяснил Го Блин, в следующую реальность, а там другие уровни, а потом… “Я понял, понял!” — сказал страшный человек, поставил Го Блина раком и…

“Хрю!” — сказала аська.

“Это из пиццерии, — прочитал Гонец. — Ваш адрес в анкетах бесплатно обслуживаемых клиентов оказался поддельным. Проверьте, пожалуйста, почту, мы выслали вам счет, который вы должны оплатить в течение недели, иначе…”

Гонец открыл почту. Письмо с красным жучком ненавязчиво мерцало в самом конце списка.

В конце концов, подумал Гонец, антивирусная программа должна с ним справиться, если что. По крайней мере, посмотрим, что там за “максимально полный ответ”.

Он кликнул мышкой по письму и монитор погас.

Не понял, подумал Гонец и в груди у него заныло. Вдруг он услышал странный звук — будто кто-то цокает языком — это тикали часы, заглушаемые раньше гудением процессора. Компьютер словно играл с Гонцом, прикидываясь мертвым.

“Ну, что же ты!” — сказал Гонец дрогнувшим голосом в черноту монитора, но ничего не изменилось. В эту тьму можно было смотреть бесконечно — за ней не было ничего, кроме точно такой же тьмы.

И Гонец повернул голову.

Обои в комнате были зеленые. На их зеленой поверхности кто-то нарисовал кошку и мышку, и Гонец с изумлением вспомнил, что это он сам их и нарисовал. Он повернул голову в другую сторону и увидел окно за голубой занавеской. Гонец понял, что сейчас встанет, подойдет к нему, отодвинет занавеску и выглянет на улицу.

 

25. Человек из красной книги

Если я когда-нибудь встречу здесь режиссера, то первое, что я сделаю, это набью ему морду. Помнится, он даже “Мотор!” крикнуть не успел. Что-то там загорелось или задымилось — вот этого уже не помню. Все разбрелись по декорациям. Я прилег на диван и уснул. Сплю до сих пор. Агнешка была со мной, то есть не Агнешка, конечно, а заслуженная артистка России… хм, имя забыл. Агнешка — это роль. Я дублировал Збышека, то есть… ну, да — его имени я тоже не помню, но опять же заслуженный артист, конечно. Он, Збышек, по сценарию из окна падать должен был, вот меня и пригласили. Я — Збышек, падающий из окна. Так и не упал. Лег на диван, заснул. Проснулся — Агнешка плачет. “Ты чего?” — говорю, тогда я ее настоящее имя еще помнил — Людмила. Оказывается, она никак выйти отсюда не может — заблудилась. Стали мы выход искать. Наткнулись на группу каких-то статистов, они нас заговорили, пригласили к себе на ужин — мы выпили немного для начала, потом выпили больше, и в конце-концов нажрались, как свиньи. Проснулся, стал Агнешку искать. Нашел под диваном. Трезвая, синяя от страха — говорит, что видела ИХ и что ОНИ то ли ели кого-то, то ли пили, но я сказал — Агнешка! Это же павильон! Здесь кино снимают, вот и все. Обнял ее крепко-крепко. Теплая и соленая. Потом Ева пошла в первый класс… нет, потом она родилась сначала, и только потом уже в первый класс пошла. Типа монтаж. Жили мы долго и счастливо, ясное дело, и умерли в один день. Пришел серийный убийца и всех нас размазал по стенке. Заслуженный артист. Он у нас еще ночевал две недели, потому что наш потолок во время дождя не так протекает, как у других. “А чего ты хочешь, — я ему говорю, — то ж декорации все картонные, а у нас настоящий шифер, потому что мэтр любил все натуральное”. Правду жизни очень любил наш великий мэтр. Встретил бы я сейчас этого мэтра — придушил бы на месте. Потому что — сколько можно? Сначала все бродили среди этой бутафории — мы, типа, гуляем. Ага, как же. Никто не хотел признаться, что выход ищет, что заблудился здесь попросту. Все думали — белая горячка. Вот я сейчас похожу немного и все пройдет. А фиг. Ничего не прошло. Просто никто уже давно никуда не ходит — все расселились по декорациям и сидят там себе, как пчелы в улье. Ждут чего-то. А чего здесь ждать? Я так понимаю, что, кроме старухи с косой, сюда уже никто не придет. Хотя, вполне возможно, что это тоже будет подстава. Заслуженная артистка какая-нибудь. С косой — это, понятное дело, по роли полагается. А выйти отсюда никак нельзя — это точно. Многие пытались. Наши дети уже не верят, что может быть что-то, кроме декораций. Они думают, что пластмассовая пальма у нас во дворе — это настоящая пальма, что наш двор — это настоящий двор. Те, кто хотел выбраться из лабиринта декораций, попадали в другие декорации. И потом, этот парень — про него легенды разные ходят, а я его лично знал, потому что он за нашей Евой ухаживал. Стасик его звали. Лопоухий такой, вечно улыбающийся. “Дядя Збышек, — говорил он мне, — вы человек из Красной Книги, вымирающий вид” И смеялся. А легенда про него такая. Наслушался он своими лопоухими ушами про настоящую жизнь, которая к нашим декорациям никакого отношения не имеет, и решил все проверить — как оно, на самом деле-то. И ушел куда глаза глядят. Ясное дело, попал в другую декорацию. Древний Рим, все в хитонах ходят. Спрашивают: “Ты куда, молодой человек?”, а он реальность ищет. А у них одна реальность — золото. И поняли они, что он всю реальность хочет к рукам своим прибрать. Но Стасик-то тоже не лыком шит, просек он их гнилую политику и говорит: “Кесарю — кесарево! Я объективную реальность ищу, кесарем вашим не обусловленную”. Ну, они сразу поняли — мистик поганый, безвредный, дали ему пизды и отпустили с богом. А там — французская революция. Кровь рекой течет и головы с гильотин, как листья с клена, сыплются. Пригляделся Стасик — а это не кровь, а вишневый сироп, и головы отрубленные — из папье-маше. Потом Мексика — это было самое страшное. Никаких тебе тольтекских магов — Хулио любит Кончиту, но Кончита потеряла память, потому что Роза оказалась ее родной сестрой, а ведь Хулио — отец Розы, выходит, она папу своего любит, что ли? И это было последнее испытание. После этого Стасик встретил пускай не и не нашего великого мэтра, но, по крайней мере, одного из этой братии, которому бы я башку-то с удовольствием оторвал, если она у него не картонная. Сначала Стасик даже удивился немного — стоит мужик с мегафоном и орет на Стасика в этот самый мегафон: “Ты куда, урод, в кадр лезешь! Не видишь — съемка?” Но Стасик был не робкого десятка, сразу смекнул, с кем имеет дело, и говорит: “Дядя режиссер, скажите мне, ради бога, как отсюда выйти, и вы меня никогда больше не увидите!” Режиссер глазами пострелял, конечно, но все-таки сдался и сказал: “Семен! Выведи постороннего из павильона! Если еще раз такое повторится, я клянусь…” — дальше цитировать не могу, воспитание не позволяет. Короче говоря, вывели Стасика из павильона, он сел в троллейбус и решил уехать, куда глаза глядят. Но через час оказалось, что троллейбус едет по кольцу. Так и называется — маршрут “Б”. Что было дальше — не знает никто. Известно только то, что через три месяца Стасик вернулся назад и сказал, что никакой реальности нет, есть выход из павильона, но за ним — точно такая же бутафория, только еще хуже, потому что не так в глаза бросается, поэтому там никому и в голову не приходит, что все это — кино. И тут на сцену выходит мой драгоценный зять Франтишек. Тогда, конечно, он им еще не был и на Еву даже смотреть боялся, но все равно — был в нем потенциал какой-то, потому и вошел в историю. Послушал он стасиковы побрехаловки и говорит: “Ты, Стасик, складно все рассказываешь, и все было бы хорошо, если бы ты не выдавал это за чистую монету. Какие, в бога мать, декорации, какая бутафория? Все это — реально, понимаешь? Мы — живые люди и живем в реальном мире реальной жизнью. И в жилах у нас — не вишневый сироп, если уж на то пошло!” Тут Стасик возьми, да и скажи: “А доказать можешь?”, на что Франтишек ухмыльнулся и ответил: “А что ж, могу и доказать” — после чего достает из-за пазухи бутафорский пистолет — он его у меня за месяц до этого выпросил, я на нем каждый сантиметр знаю, у него даже дуло было запаяно на всякий случай — и стреляет в Стасика. Очень красивый кадр получился. Если бы еще пару дублей сделали — чтобы с разных углов было видно — цены бы такому кадру не было. И по стене Стасик тоже очень красиво сползал, размазывая по ней кровь, про которую Франтишек сказал: “Так что, Стас, это тоже — вишневый сироп?”, но Стасик ничего ему на это не ответил, а только вздохнул тихонько и умер. С этого самого момента и начинается наше летоисчисление, потому что до этого все было ненастоящее, не более, чем реквизит, а теперь — реальность. А то, что память моя хранит разные странные штуки, так это просто потому, что старый я уже. Как говорит мой драгоценный зять, “выживает из ума старый пердун”, а я и не спорю, потому что надоело мне там жить — сколько можно? Вот и выживаю. Я не колобок, у меня еще много других интересных мест осталось. Только времени уже нет. Был бы жив Стасик, внес бы меня в Красную Книгу, а то вымираю как вид совершенно незарегистрированным…

“Стоп! — крикнул в мегафон режиссер. — Не давай волю эмоциям! Лицо должно быть каменным, чтобы зрителю было видно — ты переносишь свою трагедию стоически…”

Вот так и закончилась эта история. Наконец-то я увидел его — нашего великого мэтра. Он стоял рядом с оператором и заглядывал в глазок камеры. Там на него надвигался я. С каменным лицом. У него и в мыслях не было, что я иду для того, чтобы исполнить свою золотую мечту — набить ему его поганую морду. Выходит, талантливый я все-таки актер.

 

26. Принцип бессмертия

“Учтите, — капризно предупредил Рабинович, — я не полезу в вашу чертову машину до тех пор, пока вы не объясните мне, как она работает!”

Молодой человек снисходительно улыбнулся и его улыбка выражала понимание. Рабиновичу было девяносто пять лет, желчь лезла наружу. Совсем как малый ребенок, только воняет от него бог знает чем — табаком, лекарствами и старостью.

“Меня специально для того к вам и прислали, — успокоил он Рабиновича, — чтобы я рассказал вам все, что вы пожелаете узнать. Я психолог, специализируюсь на промывании мозгов. Был бы я техником, вы бы уже лежали в капсуле, а не здесь”

Под “здесь” молодой человек подразумевал пустынный, но аккуратный и ухоженный, как песочница с картинки, пляж с двумя шезлонгами и одним единственным столиком, на котором стояли их бокалы с апельсиновым соком. Рабиновичу вдруг пришло в голову, что не только он, но и этот молокосос не имеет ни малейшего понятия, что это за остров и что за море. Неведение — лучший залог секретности.

“Мне только не совсем ясно, — сказал молодой человек, — неужели вам совсем ничего не рассказывали до того, как вы сюда прилетели?”

“Эти ослы, — ядовито сказал Рабинович, — были так напуганы, что потащили меня из госпиталя в самолет, как только я оклемался. У меня уже был один инфаркт пять лет назад и они больше не захотели рисковать”

“Видимо, ваша жизнь имеет для них огромное значение, — молодой человек снова понимающе улыбнулся. — Знаете, больше всего они ценят жизнь тех, кто помогает им уничтожать эту самую жизнь, и желательно — в массовых масштабах”

“Вы ошибаетесь, — сухо возразил Рабинович, — я не работаю с оружием. Вернее, давно уже не работаю…”

“Меня это не касается, — мягко заверил психолог, — извините”

Рабинович раздраженно замолчал.

“Я здесь только для того, чтобы ответить на все ваши вопросы относительно той, хм… операции, которая вам предстоит, — безмятежно продолжал молодой человек. — О нашей лаборатории ходят различные слухи, но большей частью они касаются самого ее существования, поэтому неудивительно, что даже общие принципы нашей работы неизвестны вам, человеку, так сказать, внутреннего круга. Теперь же, когда вас можно рассматривать в качестве объекта этой самой работы…”

“Объект работы желает знать ее суть, — прокашлялся Рабинович. — Общие принципы, как вы изволили выразиться. Только не нужно этих лекций о победе жизни над смертью и тому подобном. Считайте, что вступительную часть мы уже благополучно миновали. Насколько я понял, вы продлеваете жизнь моей личности, тогда как тело — обречено…”

“Разумеется, — закивал головой психолог, — это можно рассматривать просто как замену одного тела на другое”

“Откуда вы возьмете новое тело?” — прищурился Рабинович.

“Генная инженерия, — пожал плечами молодой человек, — здесь я не очень-то разбираюсь. Могу сообщить вам только то, что вашу личность трансплантируют в тело ребенка мужского пола, которому полтора года отроду. Больший срок не допускается, потому что чем четче оформлена личность, тем сложнее потом ее стирать. Для трансплантации необходим абсолютно чистый мозг — табула раса, как говорили древние римляне”

“Как я могу быть уверен, что ребенок — не от живых родителей?” — спросил Рабинович, и на лице психолога засияла новая улыбка, свидетельствующая не о понимании, а о том, что человеку попросту смешно.

“Неужели вы думаете, что мы подключаем к работе генетиков из этических соображений? — хмыкнул он. — Первоначально мы действительно использовали тела тех детей, от которых отказываются матери сразу после родов, но это оказалось чревато последствиями, которые с течением времени переросли в мм-м… трагические. Помимо генетической программы, которую обретает трансплантированная личность вместе с новым телом, она получала в довесок и кое-какие ментальные подпрограммы, чье действие сказывалось не сразу, но уж когда оно всплывало, оставалось только руками развести, потому что никто не знал, что с этим делать”

“Я не понял, — возразил Рабинович, — о каких программах идет речь? Вы же сами говорите о полном стирании всей личной информации”

“Мы стираем только ту информацию, — объяснил психолог, — которая записана в нейронах нервной системы и мозга в частности. Жесткий диск, как шутят наши техники. Но, к сожалению, мы совсем не умеем работать с информацией на менее мм… менее материальных носителях. Нам известно, что эти носители имеют полевую структуру, которая не соприкасается с бодрствующим сознанием напрямую и, тем не менее, оказывает косвенное влияние на всю жизнь человека. Эта полевая структура также достается ему по наследству, но не от его родителей, а от кого-то, кто уже не существует на белом свете, причем — довольно давно”

“Погодите, — перебил Рабинович, — вы что, реинкарнацию имеете в виду?! Причинное тело и прочие теософские бредни?”

“О, — уважительно сказал психолог, — вы тоже не любите теософию?”

“Я еврей, — признался Рабинович. — Я люблю своих пророков и моя религия предпочитает иные доктрины”

“Тем не менее, — заверил его психолог, — мы говорим не о религии. Все, что я хотел сказать, это то, что мы умеем переписывать информацию с одних нейронов на другие, но не умеем проделывать это с менее осязаемым материалом. Благодаря возможностям биоконструирования эта проблема нас теперь вообще не интересует. Нам достаточно знать, что наши пациенты полностью застрахованы от эффекта столкновения”

“Столкновения чего с чем?” — не понял Рабинович.

“Столкновения двух судеб в одном человеке, — пояснил психолог. — Поначалу это страшная штука и немногие такое способны пережить”

“А что, — Рабинович отхлебнул свой сок, — были случаи?”

“Один такой случай, — улыбнулся психолог, — вы видите перед собой”

Рабинович поперхнулся и психологу пришлось вытаскивать платок, чтобы вытереть апельсиновые разводы со своей белоснежной рубашки.

“Более того, — невозмутимо продолжал он, — это случалось со мной дважды, и оба раза я чудом остался в живых и в здравом рассудке”

“На вид вам не более двадцати лет!” — хрипло выдохнул Рабинович.

“Моему телу действительно двадцать три года, — согласился психолог, — но вы будете удивлены еще больше, если узнаете, какое это тело у меня по счету”

Рабинович внимательно посмотрел на психолога и его взгляд вновь уперся в эту проклятую улыбку, которая все понимала, потому что для нее почти ничего уже не было новым и удивительным. И тогда Рабинович догадался, что сидящий перед ним человек — не только психолог или не психолог вовсе, и совсем другие причины у него так себя называть — не специальность у него это и не профессия, а судьба. Невозможно прожить столько жизней, подумал Рабинович, не став при этом психологом.

Через три с половиной часа он уже лежал внутри стеклянной капсулы, вспоминая лицо ребенка, лежащего без сознания рядом, во второй капсуле. “Мое лицо” — смаковал эту мысль Рабинович. Ему никак не верилось, что через несколько секунд он надолго забудет про свое ноющее сердце, предательскую печень, окаменевшие почки, бессонницу, очки с полусантиметровыми линзами, набирающую обороты астму и тысячу других “мелочей”, которые привычно отравляли ему его старческое существование. “Прощай, вставная челюсть!” — подумалось ему в тот момент, когда “психолог” постучал пальцем по стеклу капсулы и в очередной раз улыбнулся.

“Похоже на то, — извиняющимся тоном сказал он, — что ваш мозг перевозбужден, это несколько затрудняет процесс”

“Мда, — прошамкал Рабинович, — мысли, знаете ли…”

“Я понимаю, — кивнул психолог. — Было бы странно, если бы их не было. Вы не будете возражать, если я сделаю вам инъекцию успокаивающего? В принципе, можно обойтись и без этого, но тогда возникнут некоторые моменты…”

“Конечно, — сказал подобревший Рабинович, — валяйте. Я ведь тоже все понимаю”

Психолог кивнул, открыл капсулу и стал натирать Рабиновичу руку ваткой.

“Это формальность, — сказал он про ватку, — здесь все абсолютно стерильно. Впрочем, стерильность — это тоже формальность”

Через иглу по телу Рабиновича расползлось ленивое тепло. Хотелось лежать и не шевелиться.

“Это какой-то наркотик?” — одними губами спросил он.

“Это яд, — спокойно ответил психолог. — Сейчас вам предстоит самая неприятная часть операции — смерть”

Рабинович вдруг понял, что не только не хочет двигаться, но и не может.

“А как же трансплантация личности?” — выдохнул он из последних сил.

“Трансплантация уже завершена, — ответил психолог, — но трансплантация — неверное слово, и я использовал его в беседе с вами только для того, чтобы вы не нервничали. Трансплантация буквально означает пересадку оттуда сюда или отсюда туда, но личность — это всего лишь информация, и можно трансплантировать лишь ее носитель, но не ее саму. Зато мы умеем КОПИРОВАТЬ информацию, а это, по сути, то же самое и даже лучше, чем то же самое. Раньше у нас был один Рабинович, а теперь два. Небольшая проблема лишь в том, что один из Рабиновичей очень стар и вот-вот загнется от врожденного порока сердца. С таким Рабиновичем у нас ничего, кроме неприятностей, не будет. Но это не беда! Ведь у нас теперь есть другой Рабинович, молодой и здоровый, поэтому вы уж меня извините, что я вас оставлю — мне нужно его разбудить…”

Последнее, что увидел Рабинович, было лицо маленького мальчика, которого “психолог” держал на руках, чтобы ему было виднее. Мальчик внимательно смотрел на Рабиновича, как будто хотел что-то найти, но в конце концов он перевел взгляд на “психолога”.

“Действительно, — вздохнул мальчик, — совершенно пустые глаза”

“Когда личность удалена, — объяснил психолог, — иначе и быть не может”

“Я просто хотел удостовериться, — сказал мальчик. — Просто незадолго до эээ… сеанса… ко мне пришла одна мысль. Дело в том, что я знаю, что информацию можно копировать, но я ума не приложу, как ее можно трансплантировать…”

“Я же говорил вам, — улыбнулся психолог, — что я не техник и знаю лишь общие принципы. В конце концов, человеческая личность должна представлять собой нечто большее, чем просто информацию”

Его улыбку заволокло туманом, но Рабиновича это уже не волновало. Он думал о том, почему психолог не говорит мальчику правду — потому что он обречен еще не на одну такую “трансплантацию”, и для всех будет лучше, если все будет происходить спокойно и без лишних проблем. “В конце концов, — подумал Рабинович, — меня ждет бессмертие…”

 

27. Одиночество капитана Сидорова

Начнем с того, что маньяки бывают разные. Одни имеют среднее образование, другие — вообще никакого. Но маньяк, про которого идет речь, за всю свою жизнь сумел познать только одно — собственную природу Будды. Ясное дело, что после этого он немного удивился, как это может быть — Будда и, тем не менее, маньяк? Он даже пошел к одному востоковеду и, прежде чем оторвать ему голову, спросил, что по этому поводу говорит история? Востоковед поморщил лоб и сказал: “Вообще-то, такие случаи бывали. Миларепа, как известно, до своего просветления убил полсотни человек, а Падмасамбхава — чуть меньше, но уже после просветления. Это что касается великих святых. Современные же черные ламы, которые считаются воплощением тех или иных гневных божеств, и до сих пор, как говорят, практикуют человеческие жертвоприношения… Извините, а ножик-то вам зачем, а?” — таковы были его последние слова. Наш маньяк, которого мы ради приличия назовем Васей (имя изменено), не знал точно, воплощением какого именно гневного божества он является, но по этому поводу сильно не горевал. Поскольку делать ему было, по большому счету, нечего, он решил обременить себя распространением Дхармы. Большинство не обладает ясным пониманием того, что представляет собой распространение Дхармы с технической стороны. На самом деле, тут нет ничего военного. У Васи был старый запорожец, с которым он заезжал в какую-нибудь глухомань, припарковывался где-нибудь в сумраке ночном и ждал. В конце концов, отмеченный судьбой, на горизонте появлялся одинокий прохожий, к которому Вася честно подходил спереди и спрашивал в лоб: “Извините, товарищ, а вы не знаете, кто вы такой?”, и если прохожий не знал или, что еще хуже, не понимал вопроса, Вася бил его по голове монтировкой, укладывал в запорожец и увозил в лес. Там он привязывал жертву к дереву и повторял вопрос. За каждый неверный ответ Вася отрезал ученику палец на руке. Когда не оставалось пальцев, Вася принимался за более крупные конечности, последней из которых была голова. “Сам подумай, — говорил Вася, — зачем она тебе, если ты даже таких простых вещей не понимаешь?” Был случай, когда один ученик все понял, хотя у него остались только левая нога с головой. Пришлось в больницу везти, но он все равно через три часа богу душу отдал — то ли от потери крови, то ли от счастья. Но допросить его все равно успели. Так в ментовке узнали про васины методы распространения Дхармы. На самом деле, капитан Сидоров (фамилия, разумеется, изменена) ничего не имел против распространения Дхармы и даже наоборот — был обеими руками за. Просто васина стилистика его не устраивала. Но это, сами понимаете, мелочи. Ошо вон тоже любил ругать Кришнамурти, а когда тот помер, сказал: “Теперь я остался один” — и это исторический факт. Капитан Сидоров познал свою природу Будды еще в бытность свою младшим лейтенантом и к гневным божествам никакого отношения не имел. Он полгода бродил по ночным безлюдным пустырям, пока однажды к нему не подошел Вася и не спросил как бы между прочим: “Слышь, брат, ты не в курсе, кто ты такой?” Капитан Сидоров внимательно оглядел Васю с ног до головы и вежливо сказал: “В курсе, Вася, в курсе. Так что ложись-ка ты, наверное, на землю лицом вниз, и руки, пожалуйста, за голову…” Слова капитана Сидорова навеяли на Васю какую-то смутную печаль и он сказал: “А что, начальник, а не разойтись ли нам полюбовно? Пока оба целы?” Капитан Сидоров решил не воспринимать это как угрозу, но на всякий случай скрутил Васю в бараний рог и отбил ему почки. Это оказалось очень кстати, потому что он теперь не мог их простудить в следственном изоляторе, куда его в тот же день привезли и где отопление не работало уже два года. “Ноль по Цельсию, — сказал Васе капитан Сидоров на прощанье, — это очень символично — шуньята!” На суде Вася держался молодцом, каждому, кто давал ему слово, он говорил: “А ты кто такой?”, но ему все равно дали вышку. Дело-то было давно, когда смертную казнь еще не отменили, и Васе пришлось ждать своего часа истины три года. Когда человек с мечтательными глазами всадил Васе пулю в затылок, Вася увидел перед собой Господа Бога, который улыбнулся ему и на стандартный васин вопрос: “Ты кто?” лишь покачал бородой и растворился в ослепительном белом свете. Вася посмотрел по сторонам, пожал плечами и не смог придумать ничего лучше, кроме как последовать его примеру.

 

28. Космическая лапша

“Добиться понимания гораздо легче, чем освободиться от него” — с этих слов начиналась толстенная рукопись, которую Нарайан начал неделю назад и закончил сегодня утром. Конец у рукописи был такой: “Если все это понять, можно сойти с ума, поэтому я посвящаю сей труд моему гуру Свами Шизонанде, который не нуждается ни в том, ни в другом, ни в третьем”

До обеда были выправлены последние грамматические ошибки, и Нарайан отправился к Шизонанде за рецензией. Свами в это время смотрел футбол по телевизору, а его жена, Праджнятара, стирала сари, дхоти и другие индийские национальные шмотки.

“Ты чего это мне принес?!” — не на шутку испугался Шизонанда.

“Вот уже целую неделю, учитель, — признался Нарайан, — меня не покидает вдохновенье. На все вопросы, которые терзали меня с юных лет, я внезапно получил ответы, мудрость которых привела меня в трепет, и я решил доверить эту мудрость бумаге”

“И как же ты объясняешь, — насупился Шизонанда, — природу своих откровений?”

“Ну, — смущенно сказал Нарайан, — священные писания трактуют подобные феномены различными способами. Одни говорят, что это пробуждение Внутреннего Учителя, другие же называют это безличным термином интуиция”

“Ты воду не мути! — предупредил Шизонанда. — Я спрашиваю тебя, что это такое, а не как это называется!”

“Тибетский лама Зиг Мунд Ринпоче объяснял это тем, — сказал Нарайан, — что разум человека бывает сознательным и бессознательным. Когда идея из бессознательного разума попадает в сознательный, это и есть интуиция”

“То есть, — обрадовался Шизонанда, — ты хочешь сказать, что сам все это придумал?”

“Нет, — запинаясь, возразил Нарайан, — про бессознательное я ничего с уверенностью сказать не могу, сам или не сам. Я знаю только, что раньше я ничего не понимал, а теперь все понял”

“Ни с того, ни с сего?”

“Ни с того, ни с сего”

“Ну, ладно, — устало проговорил Шизонанда. — Я не хотел тебе рассказывать, сынок, но теперь у меня нет другого выхода, раз уж это зашло так далеко. Слушай меня внимательно. Как только ты вошел, я сразу почувствовал запах пива, которое ты незадолго до этого выпил. Что за пиво ты пил, сынок?”

“Ну, жигулевское” — насупился Нарайан.

“Ага! — рот Шизонанды расплылся в улыбке. — А теперь посмотри на экран телевизора. Что ты там видишь?”

Нарайан посмотрел на экран и не увидел там ничего, кроме дюжины оболтусов, гоняющих мяч по зеленому полю. Вдруг на экране возник одинокий бедуин на фоне желтых песков. Бедуин поглядел на Нарайана и облизал пересохшие губы — ему очень хотелось пить. Нарайан ничем не смог ему помочь и бедуин отвернулся. Его взгляд споткнулся о небольшой темный предмет, выглядывающий из песка. Бедуин нагнулся, взял бутылку и с наслаждением крякнул.

“Ну, что, — сказал Нарайан недовольно, — ну, реклама. Каждый день идет”

“А какое пиво там рекламируют?” — вкрадчиво спросил Шизонанда.

“Жигулевское” — сдался Нарайан.

“Вот именно! — заорал Шизонанда. — Жигулевское! А ты говоришь — интуиция!”

“Я вас не понимаю! — заорал в ответ Нарайан. — При чем тут пиво и при чем тут интуиция?!”

“В том-то и дело, — сказал Шизонанда, — что интуиция здесь совсем не при чем, потому что это никакая не интуиция, а самое настоящее зомбирование. Я хотел продемонстрировать, как это делается, что ты пьешь именно жигулевское пиво и понимаешь именно те ответы на свои вопросы, которые ты понимаешь. Тебя попросту зомбируют, мой мальчик, а ты и в ус не дуешь!”

“Ладно, — сказал Нарайан. — Насчет пива я еще могу с вам согласиться. Но при чем здесь моя книга?”

“Дело даже не в книге, — объяснил Шизонанда, — а в том, что ты понимаешь. Я хочу сказать, что то, что ты понимаешь, это не ты понимаешь. Тебя зазомбировали…”

“Как это — зазомбировали?! — возмутился Нарайан. — Как вы можете вообще так говорить?! Это же — вдохновение, откровение! Это же святое!”

“Святое, я не спорю, — согласился Свами. — Я же говорю не о простом зомбировании. Я говорю о космическом зомбировании! Тебя зомбируют не люди и это самое страшное. Человеческое зомбирование еще можно как-то отследить, как мы сейчас проделали это с пивом и телевизором, но космическое зомбирование — всегда незаметно”

“Погодите, — сказал Нарайан, — вы же сами согласились, что это святое, но зомбирование, по-моему, никак не связано со святостью…”

“Праджнятара! — крикнул Шизонанда. — Иди сюда, дорогая. Ты же любишь всякие истории, а сейчас я как раз собираюсь рассказать нашему Нарайану одну поучительную историю. Эта история показывает, почему мы делаем то, что делаем, и не думаем ничего из того, что не приходит нам в голову. Слушайте же!

Давным-давно жил в Тибете великий лама секты Бон-по по имени Зиг Мунд Ринпоче. Его учеником был знаменитый лама Карлюнгпа Ринпоче, который первый провозгласил, что весь мир находится в жопе…”

“В каком смысле — в жопе?” — не понял Нарайан.

“В том смысле, — пояснил Шизонанда, — что сознание обычных людей прочно зафиксировано на уровне Муладхары. Карлюнгпа Ринпоче утверждал, что так будет до тех пор, пока всем нам не снесет крышу…”

“Лама имел в виду раскрытие Сахасрары?” — догадался Нарайан.

“Ясное дело, — подтвердил Шизонанда. — Но на самом деле, все эти идеи Карлюнгпа Ринпоче украл у своего гуру Зиг Мунда Ринпоче, того самого, который был основоположником тибетской Йоги Сновидений и который…”

“…открыл знаменитый Принцип Ебли!” — вскричала Праджнятара.

“Вот именно, — согласился Шизонанда. — Печально знаменитый Принцип Ебли. Именно об этом я и собираюсь вам рассказать. Дело в том, что открытие Принципа Ебли произошло, скорее, интуитивно, чем опытным путем. Зиг Мунд Ринпоче попросту догадался, что вот, существует такой Принцип Ебли, который управляет всеми человеческими устремлениями и поползновениями, а иногда даже и деяниями. Проблема заключалась лишь в том, что у Зиг Мунда Ринпоче не было никаких доказательств в подтверждение своей смелой теории. Тогда он решил, как и подобает всякому уважающему себя ученому, подвергнуть тщательному исследованию членов своей семьи — жену и сына. И все бы было ничего, если бы они не стали это замечать, но не заметить такое было трудновато. Зиг Мунд Ринпоче мог, например, учинить допрос жене, почему она так долго не выходила из туалета — не потому ли, что специально удерживала выход каловых масс наружу, чтобы увеличить давление на анальный проход и получить, таким образом, удовлетворение, которого она лишена в супружеской жизни, будучи замужем за целомудренным ламой? Сын, пытаясь вступиться за мать, получал в награду вопрос — а почему, собственно, он так раздражен? Не потому ли, что его пенис меньше, чем у отца, и это заставляет чувствовать свою ущербность? За несколько месяцев своего исследования Зиг Мунд Ринпоче чуть не довел домочадцев до умопомешательства, но случилось так, что однажды он оставил свой рабочий дневник на столе, и изумленные мать с сыном стали первыми, кто узнал про страшную власть Принципа Ебли над человеческой жизнью. Но, по крайней мере, у них отлегло от души — они все поняли. Любящий сын Зиг Мунда Ринпоче предложил матери помочь мужу в его работе. „Это как же?“ — спросила она, и сын ответил, что очень просто.

На следующий день жена подошла к Зиг Мунду Ринпоче и сказала:

„Знаешь, дорогой, сегодня мне приснился замечательный сон!“

„Какой же?“

„Мне приснился банан! Помнишь, один лун-гом-па, который прибежал из Индии и которого мы оставили у себя на ночлег, рассказывал нам о бананах и показывал, какие они?“

„Прекрасно помню, — насторожился Зиг Мунд Ринпоче. — Но ты лучше скажи, что ты сделала с этим бананом?“

„Я съела его!“ — жарко воскликнула жена.

„Ты взяла его в рот…“ — задумался Ринпоче, но сын прервал его размышления.

„Знаешь, папа, — сказал он, — я тоже сегодня видел очень странный сон. Я видел поезд, который заезжал в тоннель!“

„Заезжал в тоннель?! — изумился Зиг Мунд Ринпоче. — А что было потом?“

„А потом, — сказал сын, — он выезжал из тоннеля“

„А потом?“

„А потом снова заезжал“

„Что же, он так и ездил туда-сюда?“ — обрадовался Зиг Мунд.

„Так и ездил“ — подтвердил сын.

„Ты думаешь, — сглотнул слюну Ринпоче, — машинист был сумасшедший?“

„Нет, я так не думаю, — сказал сын. — Я думаю, что ему просто нравилось ездить туда-сюда“

„Нравилось?“

„Очень нравилось!“

После этого судьба теории Зиг Мунда Ринпоче была решена. Вскоре появились знаменитые „Трактат о тибетской Йоге Сновидений“ и „Трактат о Принципе Ебли, который есть первопричина всего, включая и настоящий трактат“. Потом появился Карлюнгпа Ринпоче, который говорил, что мы не выйдем из жопы, пока нам не снесет крышу. Потом Зиг Мунд Ринпоче заявил, что Карлюнгпа попросту украл и исказил его идею о Принципе Ебли, и навсегда поссорился со своим любимым учеником. Потом Зиг Мунд сильно запил, в результате чего появился его последний трактат „Туммо — йога психического тепла“, и все кончилось белой горячкой — лама имел неосторожность допиться до того, что преобразовал себя в Радужное Тело и стал вечным покровителем тибетского психоанализа.

Эта поучительная история наглядно демонстрирует, — закончил свой рассказ Шизонанда, — что зомбирование может быть лишь результатом любви к ближнему, а любовь к ближнему может быть лишь следствием тщательного зомбирования!”

“Вы хотите сказать, — задумчиво проговорил Нарайан, — что высшие сущности с астральных планов из любви своей ко мне вкладывают в мою голову высокие идеи с целью распространения Дхармы?”

“Важно не то, какова эта цель, — сказал Свами, — а то, чья она. Я же тебя прекрасно знаю, Нарайан! Тебе же все по хуй — и распространение Дхармы, и обет Бодхисаттвы, и эволюция мирового сознания, и даже курс доллара. Насколько я знаю, ты даже новости смотришь только из мира музыки и шоу-бизнеса. И вдруг ты приходишь ко мне со своим талмудом, где объясняется все и вся и провозглашается крестовый поход светлых сил против невежества Сансары. Только слепой или полный дурак не заметит, что тебе промыли мозги”

“А все-таки, — сказал Нарайан, — если предположить на секунду, что это не космическое зомбирование, а я?”

“Если я про космическое зомбирование не хотел тебе говорить, то про это мне даже думать больно. Но оставлять в стороне это нельзя. Понимаешь ли, самое худшее, что может случиться с человеком, которого зомбируют все подряд, начиная телевизором и кончая космосом, это если вдруг он начнет зомбировать сам себя”

“Понятно…” — вздохнул Нарайан и обхватил голову руками.

“Да, сынок, — сочувственно произнес Шизонанда, — теперь тебе придется с этим жить. Но ты не унывай — в своей беде ты не одинок. Я столкнулся с космическим зомбированием сорок лет назад и до сих пор в себя не могу прийти…”

“Как?! — изумленно воскликнул Нарайан. — И вы?”

“А ты думал, — хмыкнул Шизонанда, — что я сам от себя с тобой разговариваю?”

“Вы хотите сказать, что даже понимание этого факта вам не принадлежит?”

“Конечно” — кивнул Шизонанда.

“Как же вы вообще думаете?!”

“В том-то и дело, — развел руками Шизонанда, — в этой точке меня переклинивает и я уже никак не думаю. Это — единственный способ борьбы с космическим зомбированием”

Нарайан открыл рот и так и застыл.

“Чего это с ним?” — спросила Праджнятара.

“Кажись, крышу снесло…” — бодро ответил Шизонанда и Праджнятара не выдержала.

“Нарайан, ты идиот! — заорала она на подскочившего от неожиданности Нарайана. — Разве ты не понимаешь, что он тебе просто лапшу на уши вешает, чтобы ты не заставил его читать твою дурацкую писанину, только и всего!”

“Не слушай ее, она все врет!” — тихо шепнул Шизонанда и, бросив виноватый взгляд на Праджнятару, со всех ног выбежал из комнаты.

“Как — лапшу?! — глаза Нарайана округлились. — Вы хотите сказать — зомбирует?”

Праджнятара болезненно поморщилась, невнятно матюкнулась и со словами: “Говорила мне мама — не связывайся ты с этим идиотом, потому что жить будешь среди идиотов и дети твои станут идиотами…” оставила Нарайана одного. Мысль о том, что, возможно, он все-таки не совсем один, была последней, которая пришла в его бедную голову, поэтому о том, чья именно была эта мысль и откуда она к нему пришла, он так и не узнал.

 

29. Золотые яблоки

Кое-как он содрал с себя одежду и бросил ее на пол. Действие нейростимуляторов начинало усиливаться — тело стало легким и ванна превратилась в сплошное белое пятно, навсегда утратив резкость своих очертаний. Он вытащил пробку, чтобы ненароком не захлебнуться в воде, и включил душ, который, как он знал наверняка, через несколько минут превратится в теплый тропический ливень джунглей, его джунглей, родных джунглей — там он родился, там он провел свое детство и там он встретит свою смерть, если ему повезет, если он никогда больше не будет об этом забывать, потому что он всю жизнь об этом забывает и всю жизнь ему помогают забывать, ведь никому не нужно, чтобы он помнил, никому, кроме него самого, и теперь они снова мешают ему — стучат в дверь, которая уже чуть не превратилась в зеленое дерево с лианами, но они стали стучать и лианы растаяли, а я так хочу домой, и теперь нужно тянуться за ружьем, иначе они все время теперь будут стучать и стучать, и это им никогда не надоест, потому что они — голодные духи, прячущиеся за улыбками любящих родителей, но если я открою дверь, они влезут в мои джунгли, не сняв своих грязных ботинок, вырвут меня отсюда, отберут у меня мою память и поглубже зароют ее на кладбище, чтобы она провонялась там падалью и ее съели черви, а я стану одним из них, но это уж дудки!..

Отец приложил ухо к двери, но не услышал ничего, кроме шума воды, и постучал еще раз. Наконец из ванной послышалось невнятное бормотанье, из которого удалось разобрать лишь: “…в покое!”, и Доктор устало прикрыл глаза.

“Бесполезно, — сказал он Отцу. — Он вас не слышит”

“Что же мне остается… Все-таки я его отец” — пробормотал Отец как бы про себя.

“Зато он — уже не ваш сын, — подумал Доктор и прокашлялся. — По крайней мере, не сейчас. Вы же видите, ему уже все равно. Того мальчика, которого вы отдавали к нам на принудительное лечение, даже его уже больше нет. Где он достал деньги, хотел бы я знать?”

“Выпотрошил наш семейный тайник, — нехотя сказал Отец. — Он уже несколько месяцев брал оттуда понемногу, и я решил ничего ему не говорить, потому что суммы были маленькие, а теперь, видимо, ему нужно было больше…”

“Зря вы так решили” — сказал Доктор.

“Что же я мог поделать? — пожал плечами Отец. — Началось-то все с того, что он стал шантажировать соседского малыша. Запугал его, как мог, говорил, что убьет его родителей, вырежет всю семью. Вы не подумайте, это все бред, ничего такого он сделать не смог бы — кишка у него тонка, но пацаненок испугался, стал доставать деньги всеми правдами и неправдами… Скандал был жуткий, мы с женой еле все уладили. И я решил, пускай лучше у нас ворует…”

“Это было неправильно, — упрямо возразил Доктор. — вашему сыну нужна была грамотная психотерапия”

“Вы слышите? — спросил Отец и снова подошел к двери. — Кажется, он что-то говорит… Сынок! Ты слышишь меня?..”

Вначале Доктор увидел, как на спине у Отца появилось красное пятно, и только потом уже услышал грохот выстрела. Отец, удивленно хрипя, сполз на пол, а выстрелы продолжали кромсать дверь — бах! бах! бах! — и тут Доктор понял, что оглох, потому что не услышал собственных проклятий.

А ведь еще сегодня утром этот мальчишка сидел у него на лекции и равнодушно грыз свои ногти, хотя я говорил только для него и только о нем. Сказал я ему тогда или нет, но сейчас я бы обязательно ему сказал, что да, малыш, я во многом с тобой совершенно согласен. В конце концов, весь наш мир — это ничто иное, как сверхсложный нейростимулятор со сверхмалым КПД. Не больно от него прет, проще говоря. В конце концов, каждый человек имеет право жить так, как ему хочется, и в той реальности, которая ему нравится. Конечно. Безусловно. Малыш, ты можешь выдумать себе идеальную реальность и нырнуть туда с головой, но если ради твоего идеала тебе приходится терять человеческий облик, то цена твоему идеалу невелика. Дерьмо это, а не идеал. Но ты, конечно, уже сделал свой выбор, поэтому давай, уходи в свои зелено-голубые джунгли и никогда оттуда не возвращайся. Ты уже мертв для нас, но почему мертвыми должны становиться мы? Если ты выбрал свою реальность, ты не должен навязывать ее своему ближнему и уж тем более не должен отнимать у него ту, которую выбрал он.

Доктор никак не мог заснуть — когда он переставал мысленно читать нотации одурманенному наркотиками подростку, он вспоминал красный цветок, расцветающий на спине его глупого отца, и людей с автоматами, которые вытащили его из дома, и мальчика, который вышиб себе мозги, потому что ему все время мешали уйти туда, куда он хотел уйти… но, в конце концов, Доктор уснул.

Доктор никогда не помнил своих снов и считал себя безнадежным объектом для психоанализа. Он бы очень удивился, если бы ему сказали, что все дело тут в золотых яблоках. Эти яблоки были, конечно же, волшебные и волшебство их было двойное. Оно заключалось в том, что Доктор не мог проснуться, не откусив от золотого яблока хотя бы кусочка, и не мог вспомнить, что же ему все-таки приснилось, если он откусил от золотого яблока хотя бы кусочек. Все сны Доктора были однообразны — каждую ночь он искал золотое яблоко, чтобы проснуться, и каждую ночь поиски становились все труднее и запутаннее. Люди, сотканные из тонкой материи ночных иллюзий, разговаривали с Доктором, шутили и смеялись, но никто не хотел открыть ему секрет золотых яблок, который был известен всем, кроме него. Они играли с ним в прятки, стреляли в него из своих ружей, запершись в ванной, отправляли его в армию на второй срок, изредка занимались с ним любовью и говорили длинные бессмысленные речи, но никто не был ему другом, потому что никто не понимал того, чего он хочет, хотя это так просто — всего лишь одно золотое яблоко, одно-единственное, и больше ничего мне от вас не надо, я ведь знаю, что вы не специально их прячете, не со зла, а просто так у вас здесь по-дурацки все устроено в вашем бредовом мире, от которого я ничего не хочу, кроме выхода наружу, маленького золотого яблочка…

“Здесь не дадут тебе золотых яблочек” — серьезно ответила она и я вгляделся ей в лицо. Это была девочка пяти или шести лет, она потеряла резкость, чуть изменив свои черты, и я тут же узнал ее и вспомнил ее имя — она жила с нами по соседству, моя первая любовь и невеста, мы были с ней муж и жена, мы варили кашу и отводили детей в садик, пока нас не звали домой родители, и я повторял ее имя до тех пор, пока оно сладко не таяло у меня во рту, и вот она стоит передо мной и говорит мне нет, Доктор, дорогой, ни за что и никогда, и даже не надейся…

“Но почему?! — говорю я. — Ведь я же точно знаю, что вам самим золотые яблоки не нужны, я точно знаю, что они у вас есть, тогда — почему, почему?!”

“Ты абсолютно прав, Доктор, — говорит она, — нам не нужны золотые яблоки и мы не станем их есть ни за что на свете, поэтому ты должен понять, что тебе они не нужны тоже…”

“А что у тебя в кармане?” — догадываюсь я и в глазах девочки появляется испуг.

“Не трогай меня, — плачет она, — я ничего тебе не дам!”

Я хватаю ее за голову и начинаю трясти ее, выплевывая слово за словом — отдай! отдай! отдай! — до тех пор, пока голова не отрывается, и теперь придется отстирывать брюки от этой гадости, если у нее не окажется яблок. Я швыряю голову в сторону и торопливо ощупываю еще теплое тельце, но почему же у нее столько карманов, откуда?! Такая маленькая и столько карманов… Да вот же оно, господи! Вот оно, переливается на солнце и отражает мою счастливую физиономию. Я вытираю с яблока кровь и подношу его к губам, и самое странное то, что я делал это столько раз, но до сих пор не могу запомнить, какое же оно на вкус?..

По потолку проползла муха и Доктор понял, что открыл глаза. Набрав полную грудь утреннего воздуха и полные уши воробьиного чириканья, которые вливались в комнату через открытое на ночь окно, Доктор на секунду пожалел о том, что ему в который уж раз придется встать с постели и сказать себе, что ему только показалось, что жизнь прекрасна, пока он лежал в постели, слушая воробьев и вдыхая утреннюю свежесть, а на самом деле… Впрочем, подумал Доктор, я ведь еще не встал.

 

30. Кольцо Вишну

Как-то вечером, во время традиционного для этой квартиры безумного чаепития, покойник сказал хатха-ежику, что он, покойник, устал от бесконечных разговоров, которые, как он, покойник, уверен, обязательно ни к чему не приведут, а если и приведут, то ни к чему хорошему, и что он, покойник, жаждет от хатха-ежика совсем иного рода общения, чтобы все, в конце концов, было как у людей — дзэн так дзэн! — и если люди сидят в позе лотоса и медитируют, то и он, покойник, хочет посидеть в позе лотоса и помедитировать, тем более, что от хатха-ежика только и слышно, что медитация да медитация, но все это пока одни разговоры — ложь, пиздеж и провокация, а не слабо ли хатха-ежику ответить за свой базар? Хатха-ежик решил ничего на это не отвечать и сказал, что давай начнем по порядку. Во-первых, ты не совсем прав в том, что наши разговоры ни к чему ни приведут — твое пресыщение этими разговорами говорит само за себя и, более того, является целью этих разговоров. Во-вторых, если покойнику так уж свербит посидеть в позе лотоса, то при чем здесь хатха-ежик? (Тут хатха-ежик добавил, что старина Фрейд в этом месте бы похабно захихикал, так как совершенно очевидно, что нежелание или неспособность покойника заниматься практикой в одиночестве есть ничто иное, как проявление “комплекса онаниста” — в одиночку, мол, дрочить — занятие постыдное, а вдвоем — естественное и почетное, хотя групповуха она и в Африке групповуха…) В-третьих, хатха-ежик за свой базар ручается и ответить может всегда и везде, вопрос лишь в том — может ли то же самое сказать о себе покойник? А в-четвертых, совершенно неясно, понимает ли покойник, чего именно он хочет и как именно это может ему аукнуться, а если не понимает, так я тебе сейчас расскажу! Выслушав эту телегу, покойник слегка оробел, но все-таки сказал: “А ты расскажи, расскажи…” и хатха-ежик все ему рассказал. Дело в натуре было дрянь. В качестве предисловия к первому изданию хатха-ежик спросил у покойника, читал ли тот книжку братьев Стругацких “За миллиард лет до конца света” и покойник ответил, что, ясное дело, читал, потому что Стругацкие — его любимые авторы и вообще, как можно было такое спраш… Стоп. В конце концов, это же рассказ, художественное произведение, а значит в нем совершенно уместной будет и доля художественного вымысла, которая заключается в том, что покойник не читал этой книжки Стругацких. Попытайтесь понять мои затруднения. На самом деле, Покойник вообще любитель почитать, а уж если это братья Стругацкие, так об этом даже разговаривать глупо. Но тогда хатха-ежик продолжит свою речь с того места, где книжка Стругацких заканчивается, и читателю, который этой книжки не читал, будет проблемно понять, в чем тут дело, и вообще, у меня и так рассказы любительские какие-то все время выходят, а тут и подавно получится, что я полный лох, а не добрый и мудрый рассказочник. Да… По-видимому, этого тоже не стоило писать… короче! Хатха-ежик говорит, как, ты не читал книжки братьев Стругацких “За миллиард лет до конца света”?! Нет, отвечает ему покойник смущенно, как-то не довелось. Мне, говорит, очень стыдно, но я даже не знаю, кто эти братья Стругацкие такие и никогда вообще по них ничего не слышал. Странно, думает хатха-ежик, как такое может быть — покойник и не читал Стругацких?! Быть такого не может, потому что такого быть не может никогда. Видать, снова у Сурата проблемы с художественным изложением, вот он и мудрит ерунду — покойник братьев Стругацких не читал, это же, блин, даже читать такое тошно, не то что думать! Ну, тогда я не знаю… Значит так, ничего хатха-ежик не говорит покойнику про книжку братьев Стругацких, а сразу переходит к делу. Есть, говорит хатха-ежик, такое понятие — гомеостатическое мироздание. Это понятие, покойник, выражает всю блядскую сущность мира, в котором мы с тобой живем и, что еще хуже, частью которого являемся. В чем здесь главная фишка? Главная фишка здесь в том, что этим миром правят три бога — Брахма, Вишну и Шива. Брахма создает мир, Вишну — сохраняет, Шива — разрушает. Но, если говорить откровенно, это еще не совсем главная фишка, потому что главная фишка в том, что все это — один и тот же процесс. Созидание провоцирует сохранение созданного, а сохранение влечет за собой смерть. Как это может быть? Очень просто. Если все время созидать, тогда ничего не удастся сохранить, потому что непрерывное созидание есть разрушение уже созданного. Для этого нам нужно сохранять. Но если все время сохранять, то есть изолировать созданное от сил созидания, то созданное станет замкнутой системой, а в замкнутой системе энтропия не может уменьшаться, а может только увеличиваться. Попросту говоря, если система не развивается, она деградирует. Поэтому богов, на самом деле, есть только двое — Брахма, он же Шива, созидатель-разрушитель, и Вишну, он же опять-таки Шива, сохранитель-разрушитель. М-да, оба они разрушительны — но! — каждый в отдельности. Если же они работают на пару, если их энергии сочетаются, мы имеем уже не две различные энергии, а одну синергию — эволюционирующую самоорганизующуюся систему. И ключевым моментом здесь является именно это “если”! Потому что наличие условия не имеет ничего общего с выполнением оного. Большинство людей являются воплощением Вишну, ибо в них доминирует тенденция к самосохранению. Они строят вокруг себя неприступную крепость и задыхаются в ее стенах. Меньшинство являются так называемыми творческими личностями — это воплощения Брахмы. Они полностью открыты созидающему свету и, в конце концов, сгорают до тла в его вечно голодном пламени. Мир устроен так, что процентное соотношение между этими типами людей всегда одинаково, поэтому можно справедливо считать, что князем мира сего является именно Вишну, хранитель-разрушитель. Когда-нибудь он сдохнет от перенаселения, но это будет очень нескоро, потому что Вишну — это реальная сила. Ты в настоящий момент являешься воплощением Вишну. Поэтому ты тоже когда-нибудь сдохнешь от чего-нибудь, но это тоже будет не скоро — лет этак через пятьдесят. Это — стандартная картина. Но если ты попытаешься нарушить существующее положение вещей, разомкнуть герметически-стерильное кольцо Вишну и впустить в себя немного огня Брахмы, то полученный результат, мягко говоря, удивит тебя. Ты не только обожжешься огнем Брахмы, но и почувствуешь на собственной шкуре, как работают защитные механизмы Вишну, а работают они, поверь мне, на славу. Не хочется тебя пугать, но истина в том, что обычному человеку совершенно невозможно разомкнуть защитное кольцо Вишну, и ты можешь спросить меня, почему? Это невозможно только потому, что у обычного человека нет ни одного настоящего мотива, ни одной реальной причины, чтобы сделать это, а такой реальной причиной может быть только одно — насущная необходимость. Только насущная необходимость поможет тебе выдержать все удары Вишну, ибо удары эти — смертельны, а на смерть человек идет только тогда, когда у него нет иного выхода. То, что ты предлагаешь, выглядит, на первый взгляд, довольно невинно. Запереться в квартире на пару недель, составить расписание медитаций и сидеть согласно этому расписанию по десять-пятнадцать часов в сутки. Сидеть, ничего не делать, заметь! Казалось бы, нет ничего проще, ведь это так тихо, так мирно, так незаметно… Но при всем при этом я нисколько не удивлюсь, если на вторые сутки к нам вломится отряд милиционеров в бронежилетах с дубинками и автоматами, нас повяжут и упекут ко всем чертям за нарушение какой-нибудь статьи в законе о самогоноварении. В чем, собственно, дело? Менты не скажут тебе этого, зато скажу я. Любая деятельность, которая способна спровоцировать в твоем существовании эволюционный скачок с одного уровня на другой — а в существовании, знаешь ли, каждый другой уровень это уже СОВСЕМ другой уровень! — является грубым нарушением законов существования на том уровне, на котором ты находишься сейчас. А нарушение законов всегда чревато воспитательными мерами, направленными на то, чтобы вышеупомянутые законы никогда не нарушались впредь. Короче говоря, я хотел сказать этим только то, что предлагаемое тобой, по меньшей мере, невозможно.

“Знаешь, — сказал покойник, — ты мог бы не объяснять мне все это, а только спросить, не читал ли я книжку братьев Стругацких „За миллиард лет до конца света“ и не помню ли я, в чем суть понятия „гомеостатическое мироздание“. Я бы ответил, что читал и помню, что…”

Нет, ну вы видели засранца? Как вам это нравится — мог бы не объяснять?! А что я, черт возьми, тогда буду писать? Хатха-ежик спросил, покойник ответил. Хатха-ежик возразил, покойник извинился. Они жили долго и счастливо и умерли в один день. Ни хрена подобного.

“…и я бы сказал еще, — продолжал покойник, — что уже думал об этом и что все уже решил. Окончательно и бесповоротно. Я хочу заниматься практикой, хочу, чтобы это происходило под твоим руководством. Хочу, чтобы это было примерно по той же схеме, которую ты упомянул — закрытая группа на несколько суток, расписание, сидение, питание и все такое”

“Если ты решил, — сказал хатха-ежик, — тогда все хорошо”

И тут в дверь позвонили. Покойник сорвался с места, но хатха-ежик остановил его — сиди, я сам — и пошел открывать. Он не дошел, дверь с треском…

…гда покойник выписался из больницы, хатха-ежика уже трое суток как выпустили — ему дали два года условно с подпиской о невыезде. Он похудел еще больше, под бесцветными глазами у него чернели непонятные круги, но он был гораздо бодрее и веселее, нежели обычно, Инесса даже испугалась и решила малость повременить с расспросами. Хатха-ежик с искренним любопытством осмотрел покойницкий гипс, постучал по нему кулачком и спросил, нет ли там бриллиантов? Покойник ответил, что, скорее всего, нет, и тогда хатха-ежик повеселел еще больше и спросил — ну, так как, будем делать практику или нет? Покойник задумался. А кто бы на его месте не задумался? Если бы с вами произошло то же самое, вы бы решили гнуть свою линию только при условии, что у вас есть в этом пресловутая насущная необходимость. И сейчас мы узнаем, что за парень этот покойник, есть ли у него порох в пороховницах и есть ли у него в сущности насущная необходимость?

“В конце концов, — медленно проговорил покойник, — это даже интересно…”

И тут Инесса упала в обморок.

К счастью, ничего не произошло. Обморок прошел, небеса не разверзлись, потолок не рухнул, пол не ушел из-под ног. Хатха-ежик сиял, покойник хмурился, Инесса моргала — они составляли расписание для закрытой группы на десять суток. Покойник предложил пригласить на группу Петю Самсонова, Серегу Лысого и Мишку Дозу, и хатха-ежик сказал, что конечно, но только за умеренную плату. Скажем, пять баксов в день. Это, объяснил хатха-ежик, не есть прихоть, но фильтр, сквозь который вышеупомянутые кандидаты либо пройдут, либо нет, и сразу станет ясно, у кого есть насущная необходимость, а кто просто дурью мается. Покойник подозрительно нахмурился, но хатха-ежик еще раз заверил его, что лично ему эти деньги не нужны.

“Ты думаешь, почему я не боюсь ввязываться в эту авантюру? — спросил он. — Потому что мне от жизни ничего уже не надо, разве что — узнать, чего ей нужно от меня? Вот почему. А финансовый дуршлаг необходим. Либо твои друзья придут сюда через него, либо не придут вообще”

Покойник бросился обзванивать друзей.

Петя Самсонов сказал, что он бы с удовольствием, но к нему вот-вот приедет тетя Женя из Волгодонска, а это, сам понимаешь… Покойник ничего не понимал, но Петю оставил в покое.

Мишка Доза трубку не брал и дверей не открывал. Добросердечная соседка сообщила, что Михаил срочно отбыл в командировку.

Серега Лысый трубку взял и даже сказал в нее страшным голосом: “Але! Если вы думаете, что это я, то это ни хрена не я, а автоответчик, сейчас я пикну и вы можете говорить, чего вам надо…”

Результаты сканирования покойник обреченно сообщил хатха-ежику, но тот нисколечко не удивился и сказал: “А сам-то ты все еще того?” Покойник не успел ничего ответить, потому что пришла соседка и сообщила хатха-ежику, что ОНИ приходили опять и что все это может плохо кончится, но хатха-ежик сказал ей, что все очень хорошо, что в крайнем случае его всего лишь убьют, а этого он ждет уже давно и с нетерпением. Покойник спросил, кто такие эти они, и хатха-ежик объяснил, что самое странное в том, что он сам этого не знает, но это довольно интересно. Инесса даже ножи перестала в стол прятать, между прочим — готовится к обороне, хотя у нее сейчас свои сражения. Вчера приезжала ее мать, с истерикой и угрозами, хотела то ли забрать Инессу домой, то ли вернуть его, хатха-ежика, за решетку, но ее споили валерьянкой и она уехала ни с чем. “Практика состоится, — сказал хатха-ежик в конце концов. — Это я тебе обещаю” Покойник недоверчиво покачал головой и пошел в туалет. Оставшись на кухне один, хатха-ежик налил себе чаю и понял, что он совсем не один. Над ним возвышалась черная громадина с длиннющим шестом в руках, на конце которого сверкало ослепительно голубое лезвие. Смерть толкнула хатха-ежика тупым концом шеста и, когда он свалился со стула, наступила ему на грудь тяжелой, словно могильная плита, ногой. На секунду он пожалел о покойнике, который уже выходил из туалета, и об Инессе, которая теперь останется одна, и о группе, которую они так и не довели до конца. Дыхание перехватило морским узлом, в оглушительной тишине еле слышно прокатилось эхо дверных хлопков хатха-ежикового сердца, и он попытался взглянуть ей в лицо. Сначала он не увидел ничего, потому что у смерти не бывает лица, но он по старой привычке продолжал смотреть и в конце концов увидел то, что видел всегда, когда его взгляд не останавливался ничем и ни на чем. Яркий свет сорвал маску смерти с того, кто наступил хатха-ежику на грудь, и все, кроме этого света, исчезло, и хатха-ежик улыбнулся. “Господи, — подумал он, — когда же ты оставишь меня в покое?” Но Бог тоже был чувак с юмором и сказал, чтобы хатха-ежик занимался своими делами и не мешал ему заниматься своими. И только когда покойник спросил, жив ли он, хатха-ежик судорожно выдохнул и свежая струя тут же ворвалась в него, как горная лавина, все сметая со своего пути и до боли обжигая легкие. “Надеюсь, — хрипло проговорил хатха-ежик, — что за время своего пребывания в туалете ты еще не успел передумать”, но покойник не понял, что это шутка, и с самым серьезным видом отрицательно покачал головой.

 

31. Правда о докторе Фаусте

Все вы, наверное, читали в свое время “Фауста”, трагедию великого Гете — так я хотел бы начать эту историю, но не начну, потому что ни капли в это не верю. Лишь считанные единицы из вас читали “Фауста”, да и то, вероятно, в сокращении. А я вот читал “Фауста” полностью и могу вам точно сказать, что все это выдумки от начала до конца! Всем известно, хотел бы я сказать, но не скажу, потому что это известно далеко не всем, что Гете позаимствовал сюжет о докторе Фаусте из другой книжки, но лишь позаимствовал, а не украл, ведь сюжет этот, на самом деле, не принадлежал и не принадлежит никому, ибо в нем отражаются реальные события, которые произошли с реальными людьми и, будем говорить откровенно, с не людьми в том числе. Эта история долго переходила из рук в руки, пока не сработал печально известный принцип испорченного телефона, исказивший ее до неузнаваемости, и тогда-то великий Гете, которого великим я называю просто по привычке… это, в самом деле, странно, потому что когда я слышу имя Гете, у меня сразу же возникает в голове эпитет “великий”, хотя ведь никакой он не великий! Посудите сами. Все мы прекрасно знаем, кто такой Вертер. Это робот из фильма “Гостья из будущего” (помните: “Алиса, миелафон!..”?), робот, который любил сочинять лирические стихи и которого космические пираты в упор расстреляли из своих бластеров. Когда я был маленький, я не мог без слез смотреть на эту сцену. Но, на самом деле, Вертера придумал не Кир Булычев, а великий… тьфу!… на самом деле, его выдумал Гете и написал о нем целый роман в письмах. Чтиво, я вам скажу сразу, прескучнейшее, но в те временя лучше не было. Главный герой изнывал от любви на протяжении всего романа и, в конце концов, покончил с собой на радость эмоциональным читателям. Казалось бы, что ж тут такого особенного? Однако люди не зря произошли от обезьян. Вспомните, как вы в детстве посмотрели фильм про Зорро и стали малевать знак “Z” на каждом заборе, как стали строгать себе деревянные мечи после фильма о Робин Гуде, вспомнили? Вот именно поэтому, стоило лишь молодым немцам прочитать душещипательную историю юного Вертера, как по Германии прокатилась чудовищная волна самоубийств. Ну и кто же “великий” Гете теперь после этого? Посеял, называется, разумное, доброе и вечное… Но мы отвлеклись. Мы же с доктора Фауста начали. А про доктора Фауста великий Гете все наврал. Но ведь была, была эта история на самом деле, об огромном значении которой я сужу уже хотя бы по тому, что ее либо забыли, либо исказили до неузнаваемости, и мне страшно даже подумать, кто за всем этим стоит.

Настоящая история доктора Фауста была такова.

Жил да был на свете, а точнее, не на свете, а во тьме, некий демон. Как и все демоны, он не имел имени, но, следуя традиции, мы будем называть его Мефистофелем, раз уж у нас так принято. Этот демон по имени Мефистофель отличался среди других своих собратьев небывалыми способностями ко лжи, обману и всякого рода дезинформированию. Это был самый настоящий гений дезинформации — он обманывал всех без исключения, будь то люди, демоны или даже он сам, а однажды ему удалось обмануть Господа Бога, о чем и повествует настоящая побрехаловка. Свой талант Мефистофель, главным образом, применял для того, чтобы сталкивать наивные души людские с праведных путей на темные дороги, ведущие прямиком в преисподнюю. Он отточил свое искусство до того, что изобрел ныне уже легендарный способ юридического грехопадения, представляющий собой честную сделку, в ходе которой обладатель духовной сущности собственноручно подписывал договор о передаче ее в полное распоряжение князя мира сего за ту или иную плату. Господь Бог и раньше с трудом терпел выходки Мефистофеля, но на этот раз терпение Его лопнуло. Он вызвал лживого беса к Себе на ковер, зачитал ему обвинительный приговор и исполнил оный лично и на месте. Наказание, как и следовало ожидать от Господа Бога, было страшным и гуманным одновременно. Несчастный демон был приговорен к пожизненной честности и с этого момента не мог произнести ни единого слова лжи. Господь Бог был очень доволен Своей работой, но и демон не показывал никаких признаков уныния. Не подумайте только, что Господь был садистом каким-нибудь, но, тем не менее, этого он никак не ожидал.

“Мефистофель, сын Мой, — спросил Господь вкрадчиво, — разве ты не опечален тем, что более не способен служить своему черному делу и губить невинные человеческие души?”

“Мне представляется, Господи, — загадочно ответил Мефистофель, — что только теперь я идеально подхожу для этой работы, так чего же мне печалиться?”

“Учитывая твою неспособность ко лжи, — задумался Господь, — твое заявление звучит весьма странно. Каким же образом ты подходишь для этой работы, да еще идеально?”

“Чем объяснять, — ответствовал Мефистофель, — я бы лучше показал это. Поскольку Ты, Господи, считаешь это невозможным, то опасности нет никакой и ни для кого, ибо что кажется невозможным Тебе, то невозможно вообще. Но за совершение невозможного, я бы хотел получить полную и безоговорочную амнистию, стать таким же подлым и лживым демоном, каким я был раньше”

“В конце концов, — решил Господь после некоторых раздумий, — это даже интересно”

И Мефистофель благодарно улыбнулся. Говоря вкратце, он предлагал следующее. Пускай Господь выберет какого-нибудь праведника, да поумнее, а он, Мефистофель, не говоря ни слова лжи, обведет того вокруг пальца, за что получит, во-первых, душу одураченного умника и, во-вторых, реабилитацию согласно своей грязной природе.

“Без обмана?” — подозрительно спросил Господь, прищурившись на Мефистофеля.

“Гадом буду!” — заверил тот и чиркнул когтем большого пальца о зубы.

“Ну, что же, — промолвил Господь, — есть у меня на примете один такой головастый праведник. Доктор Фауст из Германии, алхимик и философ, слыхал про такого?”

“О!..” — сказал Мефистофель и уважительно прикрыл глаза.

А доктор Фауст в это время сидел у себя в лаборатории и выращивал гомункулюсов. Дело это было тонкое и кропотливое — не свиней разводить — поэтому доктор Фауст не спешил никуда. Вы можете полюбопытствовать, зачем вообще это нужно — гомункулюсов выращивать, но у доктора Фауста были на это свои причины. С пятнадцати лет доктор Фауст до рези в животе изводил себя Главным Вопросом человеческой жизни, да и не только человеческой, а и вообще — жизни, но ответить на него не мог до сих пор, хотя ему уже стукнуло девяносто. Тогда доктор Фауст понял, что одна голова хорошо, а две — лучше, и решил спросить у кого-нибудь, кто обладал бы достаточным для таких вещей авторитетом, но у кого? Теоретически только идеальное человеческое существо обладало способностью отвечать на Главный Вопрос, а почему, собственно, подумал доктор Фауст, теоретически? Почему не практически? И он решил вырастить в лабораторных условиях гомункулюса, но не простого, а — модель идеального человеческого существа. В обычной художественной литературе, когда пишут об алхимиках и о создании гомункулюса в частности, безграмотные авторы совершенно справедливо полагаются на аналогичную безграмотность своих читателей, в результате чего мы получаем какие-то дикие и смутные описания стеклянных колб, разноцветных реактивов, газовых горелок и пр. Никто и никогда еще не раскрывал миру реальный способ выращивания банальных, извините за выражение, гомункулюсов. Ну, это мы быстро поправим. Как доктор Фауст решал проблему создания идеального человеческого существа? Перво-наперво, доктор Фауст заказал своему покровителю, барону N, тринадцать голов святых христианских праведников или, на худой конец, мучеников. Тут нужно заметить, что католическая церковь не проводи четких границ между праведниками и мучениками, ибо ее позиция сводится к тому, что не всякий праведник является мучеником, но каждый мученик является праведником. Этой же позицией руководствовался и барон N, потому что, сами понимаете, праведников нужно еще днем с огнем поискать, а мучеников достаточно только поймать да замучить. Короче говоря, через три дня доктор Фауст уже запихивал тринадцать окровавленных голов в дубовую бочку и приправлял эту закваску хлебными дрожжами, чтобы обеспечить требуемый телесный объем будущему идеальному существу. Далее доктор взял медный пудовый пестик и истолок сырье “до пастообразного состояния”, как того требовала инструкция, смешав полученную массу с живой водой, которая по совместительству и для надежности была также и святой, после чего крепко-накрепко запечатал бочку и, усевшись на нее верхом, стал ждать счастливого разрешения эксперимента. Скажем сразу, что эксперимент удался доктору Фаусту лишь частично. Бочка действительно лопнула и доктор, подлетев до потолка, ушиб себе затылок, но идеальное человеческое существо отбросило свои метафорические копыта с первым же вздохом, потому что все идеальные существа совершенно не приспособлены для жизни в таком неидеальном мире, как наш. Доктор Фауст раскинул мозгами и решил, что идеальное человеческое существо, которое может существовать лишь в идеальной среде, обладает несколько подозрительной идеальностью. Эксперименты доктора следовали один за другим, становясь с каждым разом все сложнее и замысловатее, и об этой сложности мы можем лишь подозревать. В конце концов, доктору удалось вывести гомункулюса, который испустил дух лишь через две минуты после своего рождения, и доктор Фауст, дрожа от волнения, задал ему свой Главный Вопрос. Идеальное человеческое существо слабо улыбнулось и ответило, что сознание доктора Фауста пока еще не предназначено и не способно вместить в себя ответ на Главный Вопрос точно также, как и этот ужасный мир не способен и не предназначен для того, чтобы в нем жили идеальные человеческие существа. Сказав это, гомункулюс приказал долго жить, а доктор Фауст вновь принялся за эксперименты, потому что такие ответы не удовлетворяли его ни в коей мере — за них нельзя было даже дать по морде, потому что ответчик умирал раньше, чем это можно было сделать. Однако сейчас доктор Фауст впивался глазами в разбухающую бочку и клялся всем на свете, что этого голубчика так просто он уже на тот свет не отпустит и, если понадобится, он даже сделает ему искусственное дыхание рот в рот. С оглушительным треском бочка разлетелась на куски, и доктор Фауст поспешно бросился к гомункулюсу, на ходу выкрикивая формулировку Главного Вопроса, но гомункулюс отвечать на Главный Вопрос, по всей видимости, не спешил точно так же, как и отдавать Богу душу.

“Скажу вам честно, доктор, — сказал гомункулюс, — ответа на ваш вопрос я не знаю и знать не хочу. В данный момент совершенно другое занимает мою голову”

“Вот так идеальное человеческое существо!” — изумленно воскликнул доктор, но гомункулюс и бровью не повел.

“Во-первых, я не идеальное, — поправил он доктора, — во-вторых, не человеческое, и в-третьих, не существо”

“Так кто ж ты наконец?!” — возопил Фауст, цитируя эпиграф булгаковской книжки про Мастера и Маргариту, и гомункулюс, тоже, видимо, любитель почитать классику, в долгу не остался.

“Я часть той силы, — солидно ответил он, — что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Бес, проще говоря”

“Весьма откровенно” — заметил Фауст.

“Эх, доктор, — вздохнул Мефистофель, — в этом же вся проблема!”

И тут он выложил Фаусту всю свою историю от начала до конца.

“Вы действительно не способны меня обмануть?” — озадаченно спросил доктор Фауст.

“Я не способен солгать даже мысленно самому себе!” — горячо заверил его Мефистофель.

“Тогда я не понимаю — на что вы надеетесь?”

“Я надеюсь, — искренне сказал демон, — на логическую структуру ума, законы которой определяют наше психологическое бытие. Все дело в том, дорогой доктор, что вышеупомянутая логика — это одно, а вышеупомянутое бытие — совсем другое. Поэтому до тех пор, пока логика будет объяснять бытие, она будет обречена на противоречия, ибо бытие полностью объясняется только бытием, тогда как полностью объяснить логику невозможно ничем”

“И каким же образом вы хотите заполучить мою бессмертную душу?” — полюбопытствовал Фауст.

“Я хочу заключить с вами договор, — охотно объяснил Мефистофель, — согласно которому ваша душа перейдет в мое пользование, если я хоть раз обману вас, не будучи при этом способным к обману”

“По-моему, — сказал Фауст, — это невыполнимая задача”

“По-моему, тоже” — согласился Мефистофель и по его глазам было видно, что он не врет.

“Но какой мне прок будет от вашего договора?” — заинтересовался доктор.

“За это, — просто сказал Мефистофель, — я обязуюсь ответить вам на ваш вопрос. На ваш Главный Вопрос, как вы его называете”

“Но вы же сами сказали, что не знаете на него ответа!”

“Достаточно было поговорить с вами несколько минут, — улыбнулся Мефистофель, — чтобы я его узнал”

“Ну, что же, — сказал доктор твердо, — где ваш договор?”

Тут Мефистофель щелкнул пальцами и извлек из воздуха лист пергамента, на котором было написано следующее:

“Я, нижеподписавшийся доктор Фауст, сим договором подтверждаю передачу своей бессмертной души Диаволу, каковая передача неминуемо состоится буде обреченный на пожизненную честность бес Мефистофель хоть раз солжет мне. Упомянутый бес свидетельствует, что сделка сия совершается с ведома Господа Бога и под Его контролем, каковой гарантирует ее выполнение в случае соблюдения ее условий, равно как и то, что вышеупомянутые условия никогда не будут соблюдены по причине их невозможности”

Перечитав этот дикий текст несколько раз, доктор Фауст глубоко задумался, сделал несколько вдохов-выдохов и поставил на шершавой поверхности пергамента свою размашистую подпись.

“Ну, вот я и свободен! — с облегчением сказал Мефистофель. — Земля плоская, сахар горький, все люди братья, ура — получается!”

“Как это?” — не понял Фауст и демон рассмеялся.

“Понимаете, — сказал он, — решающим фактором оказалась не моя честность, а ваша глупость. И я не вас конкретно имею в виду. Я ведь даже не вас обманул, а Господа Бога, и самое забавное то, что, на самом деле, Он обманул Себя Сам”

“Каким же образом?”

“Очень просто. Господь согласился выполнить то, что выполнить невозможно — упечь в ад праведника, если будут исполнены условия, которые невозможно исполнить. Согласитесь, доктор, если вы обещаете что-то сделать, учитывая все эти невозможности, то вы попросту врете, пускай лишь самому себе. И когда я, неспособный к обману, повторяю эту ложь, не забыв упомянуть при этом, что это не мои слова, они не становятся от этого правдой. Но это не тот случай, когда я бы мог просто сказать вам, что некоторые, мол, утверждают, что Бога нет, а некоторые, что есть, и выиграть сделку. Я-то ведь повторял слова не кого-нибудь, а Господа Бога, которому я верю как самому себе, который может сказать Бог знает какую ерунду и все будет так, как Он сказал, потому что Господь здесь Он, а не кто-нибудь. Повторяя Его слова, я не сомневался в их силе ни единой минуты, поэтому никак нельзя сказать, что я говорил правду и обманывал вас”

“Я понял, — пробормотал Фауст, — вы говорите о тех случаях, когда можно честно лгать или врать правду…”

“Не совсем, — возразил Мефистофель, — Ведь то, что я говорил, не есть однозначная дезинформация, это и правда и ложь, и одновременно — ни правда, ни ложь, потому что я ведь все еще не знаю, чем же все это закончится. Господь никогда не позволит упечь праведника в ад из-за какой-то глупой сделки, с одной стороны. Но Господь никогда не позволит себе нарушить свое слово, с другой. Поэтому я просто ума не приложу…”

“Довольно!!!” — что есть силы вдруг гаркнул Господь Бог, и так закончилась наша история. Конечно, стоит упомянуть, какие странные последствия были у такой странной сделки. В том, что они странны, вы можете убедиться сами. Праведник и умница доктор Фауст утратил свою праведность из-за того, что разуверился во всем идеальном, в том числе и в Господе Боге. Когда Мефистофель напомнил ему о возможности услышать ответ на Главный Вопрос, доктор устало махнул рукой и сказал, что не надо и что он уже все понял сам. Мефистофель, когда Господь признал его победу, также отказался от обещанной реабилитации и возвращении себе таланта к обману, сославшись на то, что он более в этом не нуждается. Но хуже всего эта история отразилась, разумеется, на самом Господе Боге. Он настолько все принял близко к сердцу, что решил отказаться от своего однозначного существования и вообще от какой бы то ни было однозначности, поэтому теперь, что бы вы о нем ни говорили, это уже не будет ни истиной, ни ложью, ни правдой, ни обманом. И если вы требуете от меня предельной честности, то я готов признать, что этой истории никогда не происходило на самом деле, но если вы ее услышали, то никогда не скажете, что я вас обманул.

 

32. Вердикт

У Судьи был настолько внушительный вид, что Репортеру захотелось встать перед ним навытяжку или заняться какой-нибудь общественно-полезной работой — вымыть, например, полы в Зале Суда, полить цветы минеральной водой или, на худой конец, написать книгу о смысле жизни, лишь бы не выглядеть в глазах Судьи праздным зевакой. Прочитав его мысли, Судья улыбнулся.

“Если вас смущает моя величественная внешность, — пророкотал он дружелюбным басом, — так это мне просто по должности полагается. Вы делаете свою работу, и я уверен, что это нужная работа, важная не менее, чем, скажем, моя… Не стесняйтесь, смотрите, записывайте, только не вмешивайтесь в процесс. Все вопросы — по окончании. Сколько у нас сегодня дел?”

“Три, господин Судья!” — бодро ответил Ассистент, сверкнув стеклами очков.

“Давайте первое дело” — улыбка с лица Судьи куда-то исчезла, но общее выражение осталось дружелюбным.

“Хм… — сказал Ассистент, раскрывая папку, — первое… Ага. Воспитуемый CZ-4573, блок номер семь, склонность к прогрессу, удивительный случай…”

Воспитуемый CZ-4573 оказался покрытым ожогами, волдырями и язвами страшным калекой, от него воняло серой за версту, и Репортер инстинктивно задержал дыхание.

“Ну, что же, — сказал Судья воспитуемому, не убирая доброжелательности с лица, — поздравляю! Я ознакомился с вашим делом и, должен сказать, что оно меня порадовало. Ваши воспитатели ручаются за ваш прогресс, утверждают, что вы прямо уникум какой-то…”

“Чего?!” — тупо спросил калека, таращась на Ассистента. Кажется, он никак не мог понять, откуда доносится до него голос Судьи.

“Я говорю, — дружелюбно заорал Судья, — что, следуя рекомендациям ваших воспитателей, мы вынесли вердикт о поощрении. Побольше бы таких, как вы, дружище! Я понимаю, вам не сладко пришлось там, на воспитании, но сейчас вам представится возможность хорошенько отдохнуть. Считайте, что отправляем вас на курорт. Итак, место назначения — планета Земля, город Мюнхен. Годы жизни — с 1901 по 1943 гг. Будете вы у нас солдатиком, мда… Закончите охранником в концлагере, там они вас, ваши подопечные и вернут назад, я думаю, сюда, а там уж посмотрим…”

“Спасибо… — вдруг захрипел калека, давясь слезами, — спасибо, господин Судья… спасибо, отец родной…”

“Не за что” — мягко возразил Судья и щелкнул пальцами. Воспитуемый CZ-4573 вдруг вспыхнул зеленым пламенем и куда-то исчез. На его месте появился человек со светлым и чистым лицом, глядя на которое хотелось плакать от умиления. Репортер даже тихонько сфотографировал подследственного и, обернувшись к Судье, с удивлением обнаружил, что тот сменил свое добродушное выражение на строгую маску, воплощение осуждения и упрека.

“Генератор INCI-50056, - прочитал Ассистент, — пять строгих выговоров, а теперь вот…”

“Да, я уже ознакомился” — недовольно пробурчал Судья.

Генератор INCI-50056 тяжело вздохнул — он явно осознавал свою вину.

“Надеюсь, вы понимаете, — сказал Судья Генератору, — что мы не можем этого так просто оставить. Пять строгих выговоров, а теперь вы сообщаете, что снова… короче говоря, это рецидив! Терпеть это мы не намерены!”

“Я понимаю, господин Судья, — сказал Генератор, — это просто ужасно… Как такое только мне в голову могло прийти…”

“Вот и я спрашиваю, — холодно отчеканил Судья, — как?! Генератор вашего уровня должен следить за тем, какие мысли приходят ему в голову. Когда вы получили последний строгий выговор?!”

“Лет двести назад” — нехотя признался Генератор.

“Вот! — казалось, Судья сейчас вскипит. — Всего двести лет прошло, а вы опять за старое. Суд решил не откладывать с воспитательно-принудитильными мерами, поэтому вы подвергнетесь лишению свободы сроком до тридцати трех лет. Место назначения — планета Земля, город Назарет. Делайте там, что хотите… Все! Вон с глаз моих!..”

Судья щелкнул пальцами и Генератор INCI-50056, подобно своему предшественнику, исчез в зеленой вспышке. На его месте оказался человек в смирительной рубашке, на лицо которого Репортер, взглянув один раз, старался больше не смотреть — казалось, его безумие заражало собой все в Зале Суда, вплоть до кактусов на подоконниках.

“Файл SHZ-8866, - сообщил ассистент, — диагноз — глубокое самозаблуждение, утрата связи…”

Тут Репортер увидел, что лицо Судьи озарилось светом сострадания.

“Эх вы… — вздохнул Судья, — ну, как же это вас угораздило, а?..”

“Это была шутка, — нервно сказал Файл, — все совсем не так, на самом деле…”

“То есть, — вкрадчиво спросил Ассистент, — вы считаете, что все происходящее — не более, чем иллюзия, сюжет для маленького рассказа?”

“Разумеется” — подтвердил Файл.

“Может быть, — продолжал Ассистент, — вы считаете, что все мы — взаимосвязаны?”

“Ну, конечно, взаимосвязаны” — тут Файл занервничал еще больше.

“И все-то вы врете, — мягко возразил Судья. — Я же вижу. Совсем другое вы думаете. Совсем другое. Мы вынуждены отправить вас на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу, там вы пройдете курс шокотерапии сроком до шестидесяти семи лет. А как придете в себя, так и сразу же и домой. Ничего не могу поделать”

“Но это же несправедливо! — закричал Файл. — Я не хочу в дурдом! Я абсолютно здоров!..”

“Место назначения, — невозмутимо продолжал Судья, — планета Земля, город Днепропетровск. Поскольку вы не верите, что все это — иллюзия, сюжет для научно-фантастического рассказа, то станете вы у нас, дорогой мой, писателем и этот самый рассказ напишете своими собственными руками. Ничего лучше придумать я просто не могу…”

Судья снова щелкнул пальцами, но после зеленой вспышки и исчезновения Файла SHZ-8866 никто не появился на его месте. Репортер понял, что заседание Суда на сегодня окончено. Судья повернулся к Репортеру и его лицо приняло выражение официальной любезности.

“Если у вас есть какие-нибудь вопросы, то прошу…”

“У меня, собственно, — пробормотал репортер, — только один вопрос. Почему во всех трех случаях место назначения оказалось одно и то же? Что это за планета Земля такая универсальная?”

“Знаете, — сказал Судья задумчиво, — словами это объяснить трудно. Но у меня есть на этот счет одна идея. Вы же репортер! Для вас это будет бесценный материал. Я вот что имею в виду — а почему бы вам не посмотреть самому? Это мысль!”

И Судья щелкнул пальцами.

“Не стоит утружда…” — хотел было сказать Репортер, но слова застряли у него в горле. Чьи-то прохладные руки аккуратно держали его скользкое тельце и ослепительный свет резал глаза.

“Какой-то он зеленый, доктор… — взволнованно сказал чей-то голос. — И молчит…”

“Помолчит и перестанет” — ответил другой голос, видимо, доктора.

Одна рука взяла его за ногу, а вторая, исчезнув куда-то на мгновение, вдруг с размаху ударила его по спине. И тогда он закричал.

 

33. Создатели звезд

Ефимович с раннего детства рос ребенком задумчивым прямо-таки не в меру, а когда, не смотря ни на что, вырос, задумчивость его плавно переросла в рассеянность, степень которой иногда превышала границы анекдотического. Однажды Ефимофич умудрился где-то потерять смысл своей жизни, и как он потом ни старался вспомнить, где и при каких обстоятельствах это могло произойти, ничего у него не выходило. Благодаря все той же рассеянности Ефимович окончательно отбился от своих и заблудился в своем бессмысленном существовании, хотя оно было такое же простое, как и пресловутые три сосны. Поначалу он даже пытался звать на помощь и все искал, как отсюда выйти, но это не привело его ни к чему, кроме трех вонючих комнат в полуподвале коммунальной квартиры и почетной должности уличного дворника.

Санитаром улиц Ефимович устроился полгода тому назад, в аккурат на свой семидесятилетний юбилей, и его единственный сосед по коммуналке, вечно то прикумареный, то раскумареный iуноша с жутким прозвищем “покойник”, только почесал свою лысую репу, узнав об этом. Дело в том, что покойник немного врубался в то, кто такой Ефимович, поэтому судьба вверенных флегматичному деду территорий вызывала у него глубокую печаль. И верно — через полгода дворницкой практики вся наша улица дружно и искренне ненавидела Ефимовича, впрочем, для людей это характерно и тут нет ничего удивительного. Ведь никому и в голову не приходило понять самого Ефимовича. В конце концов, физический труд — это всего лишь возмутительный пережиток нашего феодального прошлого, а необходимость получать зарплату в биовыживательных целях — это, чего там говорить, позорная необходимость. Ефимович и так уже переступал через себя, мирясь с этой необходимостью, поэтому для феодальных пережитков прошлого места в его жизни попросту не оставалось. Проще говоря, забил болт Ефимович на свою почетную работу, потому что у него были дела и поважнее. Например, собирать дрова на зиму, благо газ отрезан еще в незапамятные времена (два года назад всего — казалось бы, но память уже отказывает) за неуплату. Или думать. Нет, не так — ДУМАТЬ. Это, конечно же, было его главным занятием в жизни, и он отдавался ему целиком, не взирая на время и обстоятельства.

Он, например, думал — а почему бы и нет?

Если бы каждый сидел или, еще лучше, лежал у себя на диване и ДУМАЛ вместо того, чтобы бегать за несчастными дворниками и материться, как бы спокойней, светлей и чище был наш мир! И совсем не исключено, что, в конце концов, мы бы общими силами что-нибудь да и придумали.

Мысли так увлекали Ефимовича, что одно время он их даже записывал, надеясь втайне на посмертную славу. Он так и представлял себе, как покойник, волнуясь, куда же запропастился Ефимович, взламывает двери в его каморку и у остывшего тела находит чемодан с пожелтевшими от времени и мудреного содержания рукописями. Книги выходят одна за другой, и какой-нибудь профессор философии уже сочиняет сентиментальное предисловие к глянцевому двухтомнику “Ефимович. Полное собрание сочинений и Воспоминания современников”, горько констатируя, что вот, сидел Ефимович у себя в коммуналке и мыслил, а мы и не знали. Почему же мы не ценим наших героев, пока они живы?! Почему лишь смерть делает их в наших глазах привлекательными и заслуживающими внимания?! Я тысячу раз спрашиваю — почему? И, не дождавшись вразумительного ответа, от имени всех нас объявляю всем нам — увы нам всем и позор!

Но мир так и не увидел литературного подвига Ефимовича, потому что Ефимович решил, что мир не достоин этого. Почему, ломал голову Ефимович, почему я бессмысленно сгниваю заживо в этом болоте с черно-белым телевизором и метлой в благородной деснице, не имея при этом ни малейшего понятия, зачем же, черт побери, я это делаю, ни достойного моего положения финансового статуса, ни радости в сердце, ни ясности в мыслях?! Смахнув скупую мужскую слезу, Ефимович открыл заветный чемодан и за пятнадцать минут сжег труд всей своей жизни в прожорливой печке. Ему казалось, что весь мир сейчас перевернется вверх дном, но на уши встал только дом. Перво-наперво, прибежала соседка с третьего этажа. На дворе стоял май и тяги в дымоходе не было никакой, поэтому все квартиры по стояку заполнились едким дымом сожженных мыслей.

Соседка была худая, черная, со впавшими глазами, и напоминала портрет кисти безымянного советского живописца, раскрывающий образ матери-героини, безвременно утратившей любимого сына-партизана в неравном бою. Соседку звали Юля, она никогда в жизни не улыбалась, и про каждую произнесенную ею фразу можно было сказать: “Ага! Вот что это значит — вопль вопиющего в пустыне…”, даже если она всего лишь спрашивала, который час. У нее был сын Гена по прозвищу Аллигатор, но не партизан, а только алкоголик, поэтому юлины справедливые вопли раздавались в любое время дня и ночи, не отличаясь при этом разнообразием.

“Уууу, изверги, — исступленно вещала она, — как же земля вас только носит?! Да когда ж от вас покой настанет?! Всю душеньку мою истомили, истоптали, гады проклятые! Да как же я тебя родила, сволочь такую бесстыжую?!”

“Юля, блядь! — не выдерживал кто-то и высовывался из окна. — Пол второго ночи! Я все понимаю, но сейчас как выйду, да как наебну по шее, чтоб спать не мешала…”

Однако теперь юлин гнев был праведен в квадрате. Вытянув свою худую шею в сторону Ефимовича, она плавно раскачивалась и вопила в потолок:

“Дыхать нечем, а он тут сидит, бумажки палит!.. Ах, ты ж сволоч такой старый, глаза тебе повыдирать, зараза ты отакая. И так уже тебе везде воздух перекрыли, а он, старый пердун, печку растопить решил. Холодно тебе, скотина ты пархатая?! Май месяц на дворе, а оно людей дымом потравить решило…”

Ефимович поспешно выбежал во двор, но там на пеньке сидел хмурый покойник. Видимо, он вернулся с работы совсем закумаренным, но, обнаружив дома дымовую завесу и сделав пару вдохов-выдохов, быстро раскумарился.

“Еб вашу мать, Ефимович! — поздоровался он. — Я уже четыре раза терпел ваши газовые атаки, четыре раза с вами спокойно разговаривал, чтоб вы не палили мусор у себя дома в теплую погоду. Я, блядь, терпел и я, блядь, и сейчас могу стерпеть, но в следующий раз возьму ведро для бумаг из параши и все, что там есть, спалю у вас в хате…”

“Это как, — не понял Ефимович, — специально?!”

“Вот именно! — заорал покойник. — А как еще с тобой можно, если ты человеческого языка не понимаешь?! Мне с похуистами не с руки церемониться — я и сам похуист…”

Открылась балконная дверь со второго этажа и на пороге возникла фигура неизменно вежливого Сансаныча. Поскольку балкона там не было уже давно, то Сансаныч был виден в полный рост, что, учитывая второй этаж, выглядело малость сюрреалистически.

“Ефимович, — мягко сказал он. — Я тебя очень прошу, подымись к нам на минуту и подыши. Тут же женщины, дети, а ты как дитя малое. И ведь не в первый раз уже, Ефимович. А гляжу я на тебя и понимаю, что и не в последний. Ведь чем все кончится — вызовем мы пожарных и они тебе всю квартиру водой зальют, чтоб ты со спичками не баловался…”

(К чести Сансаныча нужно признать, что, действительно, через год или полтора прямо посреди ночи в квартиру покойника стремительно ввалился широкоплечий терминатор в пожарном одеянии и, понюхав носом воздух, сказал: “Странно, тут все в порядке…” — наводка соседей оказалась неточной и терминатор перепутал двери.)

Юля, которая, придя в себя, обнаружила бегство Ефимовича, тоже вышла во двор и принялась голосить.

“Мало того, что вся улица из-за него в говне, дворник ты хренов, так он передушить нас всех решил!” — вопила она.

“Но у меня в квартире нет никакого дыма!” — не к месту возразил Ефимович.

“Так будет, старый пидарас! — пообещал покойник. — Я тебе и дым устрою, и огонь, и воду, и медные каски…”

Люди, люди, подумал Ефимович, как же вы злы и невоспитанны, как мелки в своем гневе, а ведь есть же в вас что-то хорошее, то, что от вечности, но вы зарыли его поглубже, как, впрочем, и я, поэтому мне уже все равно. Очень странно, что вы не понимаете. Ведь все это не имеет значения. Подумаешь — дым. Не о дыме думать сейчас нужно.

“Нет, вы посмотрите на него! — между тем орал на всю улицу разгорячившийся покойник. — Он же даже не слушает уже, он же на свою волну опять упал. Вначале он нам всю улицу засрал, а теперь и за дом принялся!..”

Ефимович покорно слушал.

Вечером того же дня покойник уснул у себя с открытой дверью, потому что дым никак не хотел выходить через окна его квартиры, и ее благополучно обокрали, пока он спал. После этого покойник в бессильной злобе скрипел зубами и все выходки Ефимовича сносил молча, так как опасался очередного кармического возмездия.

А Ефимовича взяла тоска и он начал собирать во дворе бездомных собак, подкармливая их объедками, которые находил в мусорных баках. Думая о нелегкой судьбе кабысдохов, Ефимович придумал гениальный социальный проект для всех городов мира. Бездомные собаки всех уже (а соседей Ефимовича — в особенности) заебали, думал он, их даже отстреливают на мыло и воротники, а это негуманно. С другой стороны, существует проблема погребения покойников (тут Ефимович с содроганием вспомнил, как хоронил жену). Кладбища растут, как грибы, занимая все больше живого места, к тому же, закапывать трупы в землю — это, брр, антисанитарно, а кремация стоит дорого… Почему бы тогда не выделить территорию для всех бездомных собак, где бы они могли жить и куда бы свозились трупы со всего города? Это, во-первых, экономично — как для государства, так и для родственников усопших. Это, во-вторых, соответствует санитарным нормам. В-третьих, это попросту гуманно. И собаки сыты, и санитарные нормы соблюдены. Вот какую пручую штуку придумал Ефимович. Когда он рассказал это покойнику, тот лишь сдержанно процедил что-то сквозь зубы, а когда Сансанычу, тот покрутил пальцем у виска.

“А почему не наоборот, Ефимович? — спросил он. — Почему бы не решить проблему погребения дохлых собак, совместив ее с решением проблемы голодающих пенсионеров?”

Но Ефимовича волновали уже совсем иные проблемы. Как и всякий одинокий пенсионер, сохранивший потенцию, временами он маялся без женской ласки. Глядя на молодых девушек, гуляющих по улицам с соответственно молодыми парнями, Ефимович изумлялся — ну, чему эти зеленые сопляки могут научить молодую девушку в плане любви?! Не вступать же им в семейную жизнь совершенно безграмотными в этом вопросе. А ведь все просто решается! Нужна такая социальная программа, которая обязывала бы всех молодых девушек пройти курсы науки любви у желающих эту науку преподавать одиноких пенсионеров, людей опытных и любвеобильных. Правда, об этой идее Ефимович решил никому не рассказывать. Покойнику — потому что молод еще, обидится, а Сансанычу — потому что тот покрутит пальцем у виска и спросит, а почему не наоборот, Ефимович? Почему бы одиноким пенсионеркам не обучать науке любви неопытных молодых людей? За умеренную плату, разумеется.

Тогда Ефимович решил придумать что-нибудь еще, но так и не успел этого сделать, потому что как раз в это время на сцену вышел Черный Человек.

О, в какой ужас пришел тогда Ефимович! Он понял, что вся его жизнь летит ко всем чертям, потому что Черные Люди ни к кому и никогда просто так не приходят. А вот к Ефимовичу пришел один такой и даже спросил, как здоровьице, папаша? Он еще немного постоял рядом, наблюдая, как Ефимович обливается потом и затаскивает дрова в подвал, сверкнул стеклами своих очков и исчез. Но этого было достаточно, чтобы Ефимович безвозвратно утратил свое душевное равновесие. Дело в том, что когда какой-нибудь дворник начинает халатно относиться к выполнению своих дворницких обязанностей (а Ефимович так и вообще перестал их выполнять), то на него обычно пишут жалобную бумагу директору Управления Городскими Дворниками и Мусоросборниками (УГДиМ), человеку по-своему доброму, но ответственному. Тогда директор с сожалением вздыхает, выкуривает сигарету, чтобы успокоить нервы, набирает по секретному телефону секретный номер и вызывает к себе в кабинет Черного Человека. Затем они десять-пятнадцать минут тихо о чем-то беседуют между собой, после чего Черный Человек уходит. А через пару дней случается ужасное — нерадивый дворник либо начинает исправно выполнять свои обязанности, либо вовсе исчезает с белого света. Куда он при этом исчезает, сказать трудно. Но если он никуда не исчезает, а продолжает нести службу на своем боевом посту, то жители вверенной ему территории вскоре начинают замечать, что какой-то холодный блеск появился в глазах у нашего Ефимовича, безразличие какое-то. Ни с кем он больше не разговаривает, никому не улыбается, не рубит больше дров на зиму и даже электричеством не пользуется. Вообще не пользуется — ни свет в квартире не включает, ни телевизор свой черно-белый, ни холодильник. И все свободное от работы время сидит он у себя в комнате на стуле и стеклянными глазами смотрит в правый верхний угол журнальной репродукции картины Сурикова “Утро стрелецкой казни”, которую он когда-то пришпилил к обоям четырьмя ржавеющими булавками. А все потому, что свидание с Черным Человеком никогда и ни для кого не проходит даром.

Неизвестно, то ли кто-то рассказал это Ефимовичу, то ли он сам обо всем догадался, но с этого момента жизнь его стала противнее молочной пенки. Ясное дело, первый визит Черного Человека был только предупреждением, но внять этому предупреждению Ефимович был не в силах. Работа осточертела ему совершенно и он решил, что лучше уж свидание с Черным Человеком, чем вечная метла. И тогда Черный Человек пришел во второй раз.

А он совсем не был страшным, даром что нелюдь и маньяк. Глаза у него были голубые-голубые, добрые и доверчивые. Ганибал Лектер какой-то, подумал Ефимович и взял топор в руки.

“Осторожнее, прошу вас! — вкрадчивым голосом предупредил людоед. — Боюсь, вы совсем не за того меня принимаете. Впрочем, для вас с вашим воображением это совершенно естест…”

Но вот куда девать труп, Ефимович совсем не подумал. Да и вообще трудно было представить, что Черный Человек будет так легко повержен. Какая бесславная смерть, думал Ефимович, расчленяя останки убитого врага. В конце концов, про бездомных собак — это хорошая мысль. Через пару дней ни кусочка не останется.

“У вас вообще золотая голова!” — одобрил идею Черный Человек. Но какая бы золотая она ни была, тут Ефимовича конкретно переклинило, вплоть до временного заикания, потому что это же какая-то фигня получается — я ж его только что на куски порубал, а он вот он, целый и невредимый, стоит и довольно кивает, мол, хорошо ты это про бездомных, Ефимович, собак придумал, золотая, мол, Ефимович, твоя голова.

Так толком и не придумав, что делать, Ефимович снова потянулся к топору.

“Не нужно, прошу вас! — взмолился Черный Человек. — Вы даже не можете себе представить, как это больно!”

Глупое предположение, что он не может себе чего-то там представить, было для Ефимовича оскорбительным — он давно уже убедился в том, что может представить себе абсолютно все, даже то, что выходит за рамки его воображения.

“Именно поэтому я и пришел к вам, — заметил Черный Человек. — Люди с таким могучим воображением в дворниках долго не задерживаются”

“Да, — горько сказал Ефимович. — Взлеты моей мысли иногда не дают мне управиться со своей работой на должном уровне, но это не значит, что… Я же должен на что-то жить, мое тело хочет колбасы, а не идей!.. Ну, хорошо, — он взял себя в руки, — я осознал свою вину и полностью с вами согласен. У меня есть предложение. Если я дам вам честное слово, что с завтрашнего дня буду работать согласно графику и требованиям качества, вы оставите меня в покое?”

“Ни в коем случае! — горячо возразил Черный Человек. — Как вам такое в голову могло прийти?! Впрочем, что же это я, только такому, как вы, это и могло прийти в голову. Глупый вопрос, извините. Ведь я совсем по другому поводу вас беспокою. Я пришел предложить вам высокооплачиваемую работу, которая полностью соответствует вашим способностям и, как я надеюсь, желаниям”

“Это какие же у меня могут быть способности?! — оторопел Ефимович. — Сроду я никакими способностями не обладал…”

Вполне возможно, что это — ключевое место в нашей истории. Потому что тут для Ефимовича наступил его момент истины, когда он смог трезво взглянуть фактам в лицо. Не то, чтобы Ефимович был отрицательным персонажем, ведь отрицательных персонажей на свете не бывает. По-своему Ефимович даже хорошим был, хотя и дурак дураком, и человека зарубил только что, и жену в свое время в могилу вогнал, и сына воспитал кое-как, и оскомину набил всем, кто его знает, и вообще — ну его на хрен, этого Ефимовича, скажу вам честно. Но поскольку на какое-то мгновение ему удалось все это осознать, то за одно это я бы сказал ему — ты, Ефимович, все-таки мужик! Но мы, кажется, отвлеклись.

“А вы подумайте! — настаивал Черный Человек. — Что вы любите больше всего на свете?”

Больше всего на свете Ефимович любил пропивать свою скудную пенсию, лежать на дырявом диване и растекаться мыслию по древу, однако говорить все это своему потенциальному работодателю было как-то неловко. Впрочем, тот совсем не нуждался, чтобы с ним разговаривали вслух, потому что торжественно поднял указательный палец.

“Вот именно! — воскликнул он. — Вы прирожденный воображатель, а работаете дворником. Как не стыдно!”

“Очень стыдно, — согласился Ефимович. — А воображатель — это что, профессия?”

“Это призвание, — возразил Черный Человек, — тем не менее, хорошо оплачиваемое. Если говорить коротко, то такие, как вы, нужны нам позарез. Только что, — тут он пнул ногой свои собственные кровавые останки, — я убедился в этом на своей шкуре… Ну, что вам еще сказать. Зарплату у нас платят регулярно и без задержек. Все, разумеется, в долларах. Размер суммы, правда, зависит от величины заказа…”

“Извините, — перебил его вконец истомившийся Ефимович, — но не могли бы вы сказать конкретно, в чем заключается предлагаемая работа?”

“В сотворении сущего, — просто ответил Черный Человек. — Понимаете, тут такое дело. Количество материи во вселенной практически безгранично, а вот что касается принимаемых ею форм, то все как раз наоборот — удручающее однообразие! И это ужасно. Наша контора пытается всеми силами исправить создавшуюся ситуацию — мы формируем или, если быть точным, формулируем мироздание. Главная проблема, как вы уже, вероятно, догадались, это дефицит рабочей силы. А ведь что такое, по своей сути, есть этот дефицит?”

“Что?” — спросил Ефимович.

“Это есть дефицит воображения! — воскликнул Черный Человек. — В основе любого — я это подчеркиваю — любого миротворчества всегда лежит творческое воображение. Вы улавливаете, о чем я?”

“Вы хотите, чтобы я стал миротворцем?!” — догадался Ефимович.

“Не миротвОрцем, а миротворцОм, — ласково поправил его Черный Человек. — а что вас так удивляет в моем предложении?”

“Ну как же, — вконец растерялся Ефимович. — Я же всего лишь дворник, у меня образования всего-то восемь классов… Далеко ведь мне до Господа Бога — ни мудрости, ни любви, ни света — ничего этого у меня нет…”

“Так что же, — обиделся Черный Человек, — вы полагаете, что ваш мир профессор философии выдумал? У вас странные представления о миротворчестве. Впрочем, с вашим воображением это вполне…” — тут он, видимо, утомившись стоять, сотворил из воздуха стул и сел на него. Потом извинился и сотворил точно такую же табуретку для Ефимовича.

Они разговаривали до самого вечера, но все когда-нибудь кончается, и Черный Человек, собрав свои останки в большой кожаный чемодан, который одолжил ему Ефимович, сердечно с ним попрощался, вышел на улицу и растворился в темноте. Почесав затылок, Ефимович закрыл за ним дверь, выпил сто грамм рябиновой настойки и, мечтательно заложив руки за голову, поудобнее устроился на своем любимом диване.

И той же ночью, далеко-далеко, на самой обочине Млечного Пути, посреди необъятного космического мрака, безо всякой, казалось бы, на то причины, загорелась голубая звезда.

 

34. Прапорщик Бондарев и святой дух

1. К прапорщику Бондареву привели рядового Голубовича с фингалом под глазом и сломанным носом. Прапорщик пожалел солдата и спросил:

— Что, деды морду набили? Могу помочь. Скажи, кто это сделал, и больше ничего не бойся.

— Это я с лестницы упал, товарищ прапорщик, — соврал рядовой Голубович.

— А, — сказал прапорщик Бондарев, — тогда вытри сопли и пиздуй на хуй в санчасть.

После этого рядовой Голубович понял, что нет более тупого вопроса, чем — кто виноват?

2. Прапорщик Бондарев ездил вокруг плаца на караульном велосипеде. Навстречу ему шла рота солдат. Поравнявшись с направляющим, прапорщик спросил:

— Куда идете?

— Копать КСП, — вздохнул из строя рядовой Голубович.

— А оно вам надо? — удивился прапорщик Бондарев. — Пиздуйте на хуй домой!

После этого рядовой Голубович понял, что нет более тупого вопроса, чем — что делать?

3. У прапорщика Бондарева был родной брат прапорщик Бондарев. Оба они заступали начальниками караулов, но прапорщик Бондарев был просто начальник второго караула, а его старший брат прапорщик Бондарев был еще и старшиной роты. В караул они заступали по очереди. Как-то раз прапорщик Бондарев заступил в караул после своего брата и задумался, чем бы таким занять солдат.

— Слушай, Голубович, — спросил он рядового Голубовича, — а что мой брат в прошлом карауле делал?

— Организовал копку картошки, товарищ прапорщик, — ответил Голубович.

— А на хуй оно ему было надо? — удивился прапорщик.

— Они ее кушали, — ответил рядовой Голубович почтительно.

— Да ну на хуй?! — подозрительно сказал прапорщик Бондарев.

После этого рядовой Голубович понял, что нет более тупого ответа, чем на риторический вопрос.

4. Однажды у рядового Голубовича срезали пятнадцатикопеечные петлицы с шинели. Он пожаловался сержанту и тот сказал:

— Не еби мозги, Голубович, и, пока никто не видит, срежь петлицы с шинели на вешалке другого взвода.

Но честный Голубович не понял такого совета и пошел к старшине роты, родному брату прапорщика Бондарева, чтобы тот выдал ему новые петлицы.

— А где твои собственные? — удивился прапорщик Бондарев.

— Спиздили, товарищ прапорщик, — ответил рядовой Голубович.

— В армии, — объяснил ему прапорщик Бондарев, — нет такого слова — спиздили. Есть слово — проебал.

— Виноват, товарищ прапорщик, — ответил Голубович. — Проебал я свои петлицы.

— На складе петлиц нет, — сказал прапорщик Бондарев, — но я могу продать тебе свои собственные за пять рублей.

Голубовичу было жалко отдавать старшине пять рублей и он пошел срезать петлицы с чужой шинели. Однако прапорщик Бондарев рассказал всей роте анекдот с петлицами Голубовича, и тому объяснили, что если хоть у кого-нибудь срежут петлицы, то пиздец тебе, Голуб.

После этого рядовой Голубович понял, что нет ничего тупее лишних разговоров.

5. Однажды рядовой Голубович ушел с поста за хавчиком и его застукал штабной офицер у ларька. Голубович убежал, но офицер доложил в штаб, что какой-то часовой во время ночной смены покинул пост. Прапорщик Бондарев подошел к Голубовичу и спросил:

— Хули ты оставил пост, Голубович?

— Никак нет, товарищ прапорщик, — соврал Голубович, — я службу нес бдительно и согласно уставу.

Тогда прапорщик Бондарев подошел к напарнику Голубовича рядовому Пикуну и спросил:

— Хули ты отпустил Голубовича в самоход, Пикун?

— Я не отпускал его, товарищ прапорщик, — заплакал Пикун, — он сам пошел.

Тогда прапорщик Бондарев подошел к рядовому Голубовичу и спросил:

— Хули ж ты пиздишь, Голубович?

После этого рядовой Голубович понял, что рядовой Пикун ему больше не товарищ.

6. Как-то раз рядовой Голубович отличился по службе и прапорщик Бондарев спросил его:

— Голубович, ты водку будешь?

— Буду, — ответил рядовой Голубович и выпил предложенные сто грамм.

После этого рядовой Голубович понял, что служба — это не только кнуты, но иногда и пряники.

7. Прапорщик Бондарев всегда ездил проверять посты на велосипеде. Днем его было видно издалека, но ночью следовало действовать согласно уставу. Однажды рядовой Голубович услышал характерный скрип, надвигающийся на него из темноты, и крикнул:

— Стой, кто идет?

— Пошел на хуй! — ответил ему прапорщик Бондарев и проехал мимо.

После этого рядовой Голубович понял, что такое неуставные отношения.

8. Однажды в караул не заступили солдаты старшего призыва и прапорщик Бондарев спросил у рядового Голубовича, в чем дело?

— Так ведь дембель у них, товарищ прапорщик, — ответил Голубович. — Увольняются они.

— Ну, — равнодушно сплюнул прапорщик Бондарев, — не хотят служить, пускай пиздуют домой.

После этого рядовой Голубович понял, что нирвана — это избавление от желаний, только дембель, наверное, все-таки круче.

9. Однажды рядовой Голубович заебался ждать, когда наступил дембель, потому что прослужил уже целых три месяца. Тогда он придумал новую религию, суть которой состояла в том, что дембель уже наступил.

— Дембель неизбежен, — говорил он дедам, — поэтому нет никакой разницы, наступил он или еще нет. Служба и дембель суть одно и то же.

Деды слушали бредни охуевшего духа и прикалывались.

— Выходит, — говорили они, — мы — дембеля и ты — тоже дембель?

Голубович ответил утвердительно. Тогда дембеля дали ему прозвище “святой дух”, но все-таки отпиздили на всякий пожарный, чтобы понял правильно.

10. Когда на караул выдавались продукты, прапорщик Бондарев отдавал солдатам картошку, а сливочное масло и тушенку забирал себе домой. Но однажды тушенка попалась хуевая и прапорщик Бондарев отдал ее солдатам.

— Принес я ее прошлый раз домой, позвал блядей, открыл — а там эта хуйня, — сетовал он. — До того стыдно стало за армию!

После этого рядовой Голубович понял, что не всякая халява радует сердце.

11. Прапорщик Бондарев не любил караульный устав. Он приказывал часовым отстегивать магазины от автоматов перед уходом на посты, запрещал по постам ходить и выключал свет по всему периметру охраняемого объекта, чтобы не демаскировать часовых.

— А если проникновение нарушителя на пост? — спросил его как-то рядовой Голубович.

— Тогда бросай на хуй автомат и беги куда глаза глядят, — посоветовал прапорщик.

После этого рядовой Голубович понял, что имеет значение только жизнь.

12. Майор Авдеев был пацифистом точно так же, как и прапорщик Бондарев. Во время развода караулов майор, который заступал дежурным по части, проверял снаряжение бойцов.

— А не страшно, что все они с автоматами? — озабоченно спросил он у прапорщика Бондарева.

— Так они ж не заряжены и дула у них запаяны, — хмыкнул прапорщик Бондарев и у майора отлегло от сердца.

После этого рядовой Голубович вообще перестал что-либо понимать.

13. Когда рядовой Голубович ехал дембельским поездом домой, ему на прощанье приснился прапорщик Бондарев. Рядовой Голубович на всякий случай расстрелял его из автомата.

— Правильно, Голубович, — одобрил прапорщик Бондарев. — Встретил будду — убей будду.

Но Голубович все равно ничего не понял.

 

35. Торобоан

Вот очень странная история. Сам я в нее не очень верю, но так мне пришло в голову. Жил-был один человек, Юра Голубович. Он жил до тех пор, пока не познакомился с другим человеком, Сашей Ежовым, а как познакомился, так в тот же день и умер — совершенно случайно его убило на улице сексуальным маньяком. Но это не важно. Не важно даже то, как Юра Голубович познакомился с Сашей Ежовым, а познакомился он с ним через другого чувака по имени покойник.

Тогда Саша Ежов отвел покойника в сторону и сказал: “Ты кого, покойник, ко мне привел? Он же через два часа дуба даст, я же вижу. Если хочешь знать, ему и на жопе резьбу собьют, и голову открутят к ебеням, потому что есть еще на свете маньяки-некрофилы”.

Ясное дело, покойник стал отмазываться, что он здесь ни при чем и что ничего подобного ему просто в голову не могло прийти — туда и так очень редко что-нибудь приходит, а чтоб такое, это уже совершенно исключено.

Ладно, говорит тогда Ежов, чего не миновать, тому быть.

Поздоровавшись с Юрой Голубовичем, Ежов не стал, как обычно в таких случаях принято, пудрить ему мозги насчет того, какова цель вашего визита и тому подобное. Он сразу ему сказал, что, понимаешь, друг, в другое время я бы с тобой с удовольствием поговорил, но сейчас не только не то время, но и вообще никакого времени нет. Поэтому сейчас, заключил Ежов, мы с тобой не разговаривать будем, а будем мы с тобой вспоминать твои прошлые жизни.

Юру Голубовича, конечно, эти слова сильно прикололи, потому что как он мог понимать, что сегодня вечером ему отрежут голову и заспиртуют в двухведерном аквариуме для декоративных рыбок на память. Вот он и спросил, а почему только прошлые жизни? Почему не сразу в Махапаринирвану?

“Хуевое существо человек, — заметил на это Саша Ежов проникновенно. — Откроешь ему душу — непременно туда плюнет, закроешь — насрет перед дверью”

Вообще, такие субъекты, как Саша Ежов, любят на своей волне разговаривать и других на эту волну напрягать, поэтому Юра Голубович сразу как-то посерьезнел и заявил, что он вполне готов если и не в Махапаринирвану войти, то, по меньшей мере, вспомнить свои прошлые жизни, почему нет?

Покойник, который до этого никогда еще не видел, как вспоминают прошлые жизни, жутко заинтересовался, но тут его ждало большое разочарование. Воспоминаниями-то занялся не он, а Юра Голубович, поэтому никто, кроме самого Юры, так ничего и не вспомнил. Тем не менее, того, что вспомнил Юра, было уже достаточно для того, чтобы я заморочился и рассказал вам эту правдивую историю. Согласитесь, что реинкарнация — это сейчас вообще не тема для разговоров. Всем все давно уже ясно — либо реинкарнация есть, либо ее нет, а сказки Владимира Семеновича Высоцкого про хорошую религию, которую придумали индусы, уже вот где сидят. Ну, пускай там кто-то вспоминает свои прошлые жизни — это его личное дело, никого этим уже не удивишь. В чем же фишка нашей истории? А фишка в том, что прошлая жизнь, которую вспомнил Юра Голубович, оказалась как бы не совсем прошлой, а в каком-то смысле даже будущей. Короче говоря, всю свою прошлую жизнь Юра Голубович прожил в 22-ом столетии от Рождества Христова на Аляске, будучи членом одной эскимосской общины. Там он был преподавателем истории в средней школе и сексуальным маньяком-некрофилом по совместительству. Жуть чего он там творил, даже говорить об этом не хочется. В общем, заманьячил всю свою среднюю школу и половину Аляски, пока его общими силами не изловили и не линчевали в ближайшей проруби. Ему еще повезло, что дед у него был — старый шаман, который сделал так, что в этой жизни Юре повстречался другой шаман — Саша Ежов, открывший ему глаза на правду. А правда, сами понимаете, состояла в том, что за грехи в прошлой жизни следует расплачиваться в жизни настоящей.

“Как же это может быть, — не выдержал покойник, — чтобы человек из 22-го века реинкарнировал в 20-ый?!”

“Это карма” — изрек просветлевший Голубович, который уже ничему не удивлялся.

“Карма, — возразил покойник, — это чередование причины и следствия, при этом причина всегда в прошлом, а следствие — либо в настоящем, либо в будущем”

“А разве я не говорил, — вмешался Ежов, — что сейчас у нас нет никакого времени? Я ведь также имел в виду и то, что времени нет вообще. Это просто такое понятие, с помощью которого мы воспринимаем движение как причинно-следственный поток. Поскольку мы устроены таким образом, что можем воспринимать его только как одностороннее движение — из прошлого в будущее, то мысль о том, что движение может идти как в обе стороны одновременно, так и по кольцу, как по прямой, так и по спирали, попросту не в состоянии прийти к нам в голову. На самом деле, нет прошлого и будущего, есть лишь те отрезки причинно-следственного потока, которые мы уже помним, и те, которые мы еще не помним. Иными словами, для нас есть только память, на основе которой мы и делаем заключения об устройстве мира, пространства и времени. Вполне возможно, что Юрий каким-то образом просто переключился на „встречную полосу“ кармы и теперь пожинает ее плоды”

“Но тогда бы он жил наоборот!” — возразила едущая покойницкая крыша.

“Вполне возможно, — допустил Ежов, — что все мы, как ты выражаешься, живем наоборот, но восприятие играет с нами злые шутки”

“Это правда” — гулким эхом отозвался Голубович, совсем охуевший от навалившихся на него воспоминаний.

“Да ладно тебе, — сдался покойник. — Ты лучше расскажи, как там у вас, в будущем?”

“Холодно” — кратко ответил Голубович и все надолго замолчали.

Вот такая история. Я совсем не хочу завершать ее кровожадными деталями юриной гибели от рук психически неуравновешенного ублюдка, поэтому скажу лишь то, что слишком долго он не мучился, а когда пришло его время в очередной раз все вспомнить, на дворе был уже 16-ый век и перед ним сидел старик-алхимик, дружелюбная улыбка которого не могла не навести на мысль, что в следующей своей жизни он непременно будет Сашей Ежовым и никем другим. Словно угадав эту мысль, старик рассмеялся своим беззубым ртом и сказал: “А вы как думали, господин Нострадамус? Только так и никак иначе!..”

 

36. Бумеранг

То, что у меня появился новый сосед, привело меня в такое возбуждение, что я не мог уснуть целую ночь и до утра рисовал палочки в своей заветной тетрадке. Если ее полистать, можно обнаружить много интересного — первые десять страниц заполнены кружками, одна страница — крестиками (это когда американцы бомбили Ирак), восемь страниц — красными ромбиками, потому что у меня была депрессия, а сейчас я перешел на палочки из-за того, что линия моей судьбы стала неумолимо распрямляться, упершись в горизонт. Впрочем, это опять может оказаться круг, и тогда я уже попросту не представляю себе, что будет дальше. Короче говоря, я решил напроситься к своему новому соседу в гости.

Его звали Павел Литрович, ему было шестьдесят пять лет и от него воняло какими-то непонятными лекарствами. Я повалил его на пол, скрутив ему руки, и минут пятнадцать слушал его жалобные вопли на тему, как ему больно. “Меня зовут Павел Литрович и мне шестьдесят пять лет!..” — без конца бормотал он, глотая слезы. В конце концов, дверь одной из комнат отворилась и я узнал, что Павел Литрович жил не один — у него была слепоглухонемая жена, которой однажды отрезало ноги электричкой, когда она подкладывала на рельсы металлические окатыши, чтобы слушать, как они грохочут под колесами товарных поездов. Видимо, каким-то шестым чувством она почуяла неладное и выползла из своего укрытия — днем она обычно лежала в деревянном чемодане, свернувшись калачиком, а ночью ползала по своей комнате — двести кругов с вечера до утра. У нее были очень мускулистые руки и она задушила бы меня с радостью, если бы смогла, поэтому я сильно смеялся, когда она перепутала Пал Литрыча со мной и стала кромсать его горло нечищеными ногтями умственно отсталой калеки.

В тот вечер я ушел, оставив их наедине, а утром Пал Литрыч стал жадно хватать ртом воздух, хотя я только извинился перед ним за свое вчерашнее поведение и поклялся никогда больше так не делать.

Вечером я снова зашел к Пал Литрычу и, надо сказать, очень вовремя, потому что он как раз собирался повеситься. Я сорвал веревку с потолка и связал его ею. Потом я выпустил из чемодана его жену, она долго пыталась кусать пустоту, да все зря, потому что я залез на шкаф и следил оттуда за тем, как Пал Литрыч прицеливается, чтобы поточнее угодить ей каблуком в зубы.

Когда-то ее звали Галя, но Пал Литрыч называл ее “безногая сука” — любя, конечно, потому что ее нельзя было не любить. Когда-то в детстве она прочитала “Записки у изголовья” Сей Сенагон, и это полностью изменило ее жизнь — она и вышла-то замуж за Пал Литрыча только потому, что с виду он напоминал ей самурая, сделавшего себе харакири. Каждую ночь она подкрадывалась к нему с топором, чтобы завершить обряд и отрубить ему голову, но он только притворялся спящим и всегда ловил ее за руку, а потом бил ногами по голове. Сначала у нее отказало правое ухо, потом — левое, потом она случайно откусила себе язык, потому что не держала зубы закрытыми, когда Пал Литрыч бил ее головой о стенку, а потом у нее повылазили глаза, когда Пал Литрыч заимел привычку в них ковыряться.

В конце концов, мой отец сказал мне, чтобы я перестал ходить в гости к Пал Литрычу, потому что в душе он очень хороший и полезный человек для нашей улицы — ни одной бездомной собаки, ни одного кота больше не видно, и все благодаря Пал Литрычу. Я возразил, что Пал Литрыч делает это не для нас и не для себя — собак и котов он скармливает своей безногой суке, потому что у нее язва желудка и мясное ей есть нельзя. Отец сказал, что это не имеет никакого значения, и вдруг умер, случайно подавившись шерстяным носком, который я запихнул ему в рот.

Мы решили похоронить отца с почестями, но потом передумали и просто выкинули его в мусорный бак. Мой брат после этого случая еще долго кидался в меня табуретками, когда я попадался ему на глаза, но я переломал ему обе руки, и все стало по-прежнему тихо.

Каждую ночь мне снился Пал Литрыч и я просыпался со слезами на глазах — видимо, что-то значил в моей жизни этот старый припиздок, если при одной лишь мысли о нем у меня потели ладони и капала слюна изо рта. Однажды мне приснилось, что я засовываю свой указательный палец Пал Литрычу глубоко в ноздрю, чтобы достать до мозга и, поковырявшись в его сером веществе, сделать так, чтобы он полюбил меня. В глубине души я верил, что так оно и есть, просто он тщательно скрывает свои чувства ко мне, поэтому однажды я не выдержал и снова поймал его, когда он тыкал безногую суку головой в унитаз. Сначала я хотел изнасиловать Пал Литрыча, потом хотел, чтобы он изнасиловал безногую суку, но в конце концов решил застрелиться. Мысли о самоубийстве преследуют меня каждый раз, когда я думаю о бессмысленной жестокости этого хрупкого мира или ем кошачье дерьмо. У нас дома живет кошка по имени Микола, она почти моя ровесница, и моя мама, просто ради забавы, с детства приучила меня съедать миколины испражнения, потому что в доме должны быть чистота и порядок. Когда у меня появился младший брат, я, чтобы восстановить справедливость, приучил его есть мое говно, и так мы и жили — мама съедала папино говно, я — миколино, мой брат — мое, а папа говна не любил, поэтому не хотел есть говно моего брата и заставлял его все съедать за собой. В конце концов, мы так наловчились, что стали питаться одним говном — все, кроме папы, потому что папа любил кошачьи консервы, которые мы покупали Миколе, до тех пор, пока совершенно случайно не подавился носком.

Конечно, я не застрелился, а выжил, потому что у меня не было с собой пистолета. Вместо всего этого кошмара, я задушил Пал Литрыча и свернул шею безногой суке, после чего мною овладела светлая печаль по поводу того, что я больше никогда не встречу этих замечательных людей. Впрочем, в расставании тоже есть своя прелесть, поэтому тосковал я не долго. Чтобы как-то развеяться, я решил сходить на дискотеку и подцепить там хорошую девчонку, тем более, что я давно с ними не общался, потому что стал педерастом два года назад. У меня был школьный приятель, который стал сниться мне регулярно и в самых заманчивых позах. Я рассказал об этом маме и она сказала: “Ну, вот и славненько. Муж — мудило, сын — пидарас, теперь все, как у людей…” Раньше меня буквально тошнило при мысли о том, чтобы драть мальчиков, но теперь я понимаю, какой был глупый. А тут вот на дискотеку захотелось — прямо наваждение какое-то. Обычно я хожу в ночной клуб “Голубятня”, а сегодня пошел в парк культуры и отдыха имени Виктора Пелевина, потому что там иногда крутят Depeche Mode и ABBA, хотя все остальное говно.

Там я встретил девочку по имени Таня. Она сказала мне, что в детстве ей попалась книжка Збигнева Ненацки “Раз в год в Скиролавках”, после чего она просто бредит поляками, а я ей напомнил одного польского актера из фильма “Охота на мух” Анджея Вайды. Я спросил ее, не потанцует ли она со мной, и она ответила, что не только потанцует, но и переспит с удовольствием, и замуж за меня выйдет, потому что забеременеет, и назовем мы нашего мальчика Пашей в честь Павла Литровича. Так определилась моя судьба.

Нужно ли говорить, что по ночам она пыталась выколоть мне глаза вилкой, но я только притворялся спящим и, схватив ее за руку, начинал бить ее головой о стенку. Вскоре она оглохла и я запер ее в чемодан.

А сына нашего действительно Пашкой зовут. Шустрый такой мальчуган.

 

37. Хроника одной командировки

С раннего детства покойник был шизофреником, Юра Голубович — алкоголиком, а Валентин Вячеславович — зеленым беретом. Возможно, это не совсем так, потому что в действительности покойник был разнорабочим, Юра Голубович — электриком, а Валентин Вячеславович — прорабом. Все это не имело бы решительно никакого значения, если бы однажды всех троих не занесло в далекую командировку.

В командировке они нашли общежитие коксохима и заняли там номер стоимостью четыре восемьдесят. Будучи начальником, Валентин Вячеславович решил все командировочные деньги пропить, поэтому в первый день на работу не пошел никто. “Объясняю, господа, — объяснил Валентин Вячеславович, — делать там нехуй. Давайте исходить из этого”.

После первой бутылки (между прочим, в командировке водка дороже ровно в два раза) оказалось, что Валентин Вячеславович — зеленый берет.

“И где же вы воевали?” — спросил у него захмелевший Юра Голубович.

“Афган, — с готовностью принялся перечислять Валентин Вячеславович, — Ангола, Куба. Чернобыль, еби иво мать. Отец у меня — сапер. Поэтому я тоже сапер, с детства. Могу радиоприемник в дистанционное взрывное устройство за полчаса переделать. Родина в таких людях нуждалась и всю жизнь мне покалечила. У меня теперь комплекс вины по Зигмунду Фаренгейту, потому что я детей убивал, и латунная заплата в бедре весом в триста пятьдесят грамм. Я дал подписку, что после смерти из меня ее вырежут — цветной металл, все-таки…”

“А зачем вы детей убивали?” — спросил трезвый покойник, который водки не пил по причине слабой головы.

“А как же их не убивать?! — изумился Валентин Вячеславович. — Это ж война — либо ты, либо тебя. Вот стоит такой шкет — ему лет двенадцать всего, а он уже на тебя гранатомет нацеливает. Понятное дело, снайпер из него в двенадцать лет никакой, и я его очень просто с колена снимаю одной короткой очередью. Поверьте мне, ребята, лучше нашего калашникова нет ничего…”

Дальше беседа потеряла всякую содержательность, потому что Валентин Вячеславович не умел толком разговаривать и все время повторял одно и то же, что на объекте сегодня им делать нехуй, а завтра с утра, может быть, они начнут работу, потому что утро вечера мудренее.

Ночью оказалось, что Валентин Вячеславович не простой зеленый берет, а ебанутый. Время от времени он кричал невидимому товарищу лейтенанту, что мы все нормальные, или тихо бормотал: “…господи, господи, лишь бы вы выжили…”

Утром он с Юрой Голубовичем пошел похмеляться, но Юра оказался настолько плох, что потух с одной рюмки, поэтому на объект ему ехать было нельзя. Валентин Вячеславович принял оперативное решение, что сегодня им на работе делать нехуй и следует исходить из этого.

Вернувшись в общежитие, все, кроме мучительно трезвого покойника, легли спать. Потом все, включая покойника, который тоже в конце концов заснул, проснулись и пошли похмеляться. Валентин Вячеславович сразу лег спать дальше, а Юра Голубович стал разговаривать с трезвым покойником, потому что допился до просветления. Он гасил бычки о девственно белый подоконник и, видя, какие душевные страдания испытывает при этом покойник, ласково улыбался и говорил: “Это же условности, а ты напрягаешься. Нет ничего!” Потом он стал выкидывать окурки из окна на головы сидящих во дворе молодых мам с колясками, наслаждаясь доносящимися из окна возмущенными криками. Взглянув на спичечный коробок, Юра подвергся сногсшибательному припадку смеха и, отсмеявшись, заявил: “Лучше вообще не думать, ну его на хуй…”

Потом все опять заснули и покойник проснулся только тогда, когда Юра стал выкидывать на пол из шкафа полки, чтобы они не мешали ему зайти вовнутрь и отлить.

Потом в коридоре забегали дети и Валентин Вячеславович встрепенулся, приказав подчиненным запереть дверь, потому что это менты начали шмон.

“Когда они выбьют дверь, — сказал он глухо, — ложитесь лицом на пол — менты стреляют без предупреждения длинными очередями”

Потом у Юры снова было просветление и он сказал, что весь мир говно, все бабы бляди и солнце — ебаный фонарь, остановите Землю — я сойду. Валентин Вячеславович принял эти слова на свой счет и потребовал, чтобы каждый отвечал за свой базар.

На следующее утро Юра отказался похмеляться, но на работу все равно никто не поехал, потому что Валентин Вячеславович пораскинул мозгами и определил, что делать там нехуй и нужно исходить из этого.

Морщась от головной боли, Юра с ужасом посмотрел на загаженный подоконник и тогда покойник объяснил ему что вчера у него было просветление и он избавлял покойника от стереотипов и условностей.

“Вот до чего доводит чтение Кастанеды, — сокрушенно вздохнул Юра. — Не поверишь, я своим просветлением всю семью заебал. Как приду домой пьяный, так все уже знают, что просветленный. Они ко всему теперь готовы, только недоумевают, когда же ученики с продуктами начнут приходить…”

“Это вы обо мне?!” — встрепенулся на своей кровати Валентин Вячеславович и стал рассказывать, как можно порезать национальным американским штык-ножом человека на бефстроганов. Ему посоветовали лечь спать, но он проговорился, что ему страшно. “У вас два больших хуя, — объяснил он, — я боюсь за свою задницу”

Оскорбленный до глубины души, покойник стал доказывать, что он не педик, а Юра Голубович потребовал публичных извинений.

“Извините, я козел” — плачущим голосом сказал Валентин Вячеславович, но по его глазам было видно, что мнения своего он не изменил. Валентин Вячеславович понял, что эти два молодчика попросту хотят отыметь его в попу, когда он заснет, поэтому спать нельзя ни в коем случае.

“Если завтра мы не выйдем на работу, — предупредил его покойник, — я собираю вещи и возвращаюсь домой, там еду в контору и сдаю вас со всеми потрохами”

“Но делать там нехуй, — попытался возразить Валентин Вячеславович, — и давайте исходить из этого”

“Вот давайте мы лучше туда поедем, — не соглашался покойник, — и будем делать этот самый нехуй”

“Ребята, — сдался наконец Валентин Вячеславович, — я гетеросексуалист. У меня свои проблемы, у вас свои. Меня совершенно не касается, что вы там между собой делаете…”

“По-моему, — сказал покойник Юре, — он опять говорит, что мы педики”

Тогда Юра разозлился и стал лезть в залупу, что он мужик и что он хочет решить этот вопрос по мужски. Валентин Вячеславович совсем пригорюнился и спросил дрожащим голосом, неужели они хотят его убить, но его послали в жопу, после чего он забылся тяжелым и тревожным сном сорокапятилетнего алкоголика.

Нужно ли говорить, что на работу они так и не вышли?

Вернувшись домой, покойник наткнулся на книжку Шри Ауробиндо, прочитал оттуда пару страниц, после чего до него дошло, что вот же он, сидит у себя дома в своем любимом кресле и держит в руках какую-то книгу. Появившись таким образом на белый свет, он удивился, с кем же произошла вся эта дурацкая командировка, но потом снова дал дуба и пошел на рынок за изюмом. На то он и покойник.

 

38. Теория эволюции

Мягко поскрипывая каучуковыми колесиками, учитель на средней скорости въехал в класс. Следом за ним вошел человек лет пятидесяти, которого все знали как школьного уборщика. Нацелив на человека линзы своих объективов, ученики приготовились к объяснению происходящего — люди были, прямо скажем, нечастыми гостями на школьных занятиях.

“Тема нашего сегодняшнего урока, — начал учитель, — теория эволюции. Для пущей наглядности я пригласил к нам одно из ее промежуточных звеньев, каковым является наш технический работник Филипп”

“Здравствуйте” — хрипло сказал Филипп и ученики вежливо замигали лампочками.

“Вы, должно быть, будете удивлены, — заметил учитель, — когда узнаете, что люди в свое время также интересовались теорией эволюции. Разумеется, это было извращенное, варварское учение, поставленное с ног на голову, но сам факт его существования более, чем любопытен. Давайте послушаем Филиппа и то, что ему известно на этот счет”

“Дело в том, — запинаясь, начал Филипп, — что первоначальная теория эволюции практически не противоречила своему современному варианту, ибо была следствием памяти, а не аналитического умозрения, однако язык древних людей был невообразимо далек от научного — все знания существовали в форме метафорической мифологии, поэтому возникшая впоследствии наука вместе с архаикой языка отвергла также и то, что этот язык сообщал. Легенды о так называемом Золотом Веке или его библейском варианте — Эдеме были определены как „опиум для народа“ и их ценность стала ограничиваться рамками истории и антропологии. Прежняя наука стала именоваться религией, а новоиспеченная религия обрела научный статус. Задумавшись о проблемах метафизики и в частности — о первоначале мироздания, мы, люди, определили это первоначало как хаос. Под эволюцией мы стали подразумевать постепенный процесс упорядочивания этого хаоса, конечным продуктом которого стала человеческая цивилизация”

После этих слов ученики весело завибрировали своими пластиковыми корпусами и Филипп также понимающе улыбнулся.

“Самое удивительное, — заметил он, — что мы каким-то непостижимым образом умудрялись совмещать такое понимание с последними достижениями наших объективных наук и в частности — с открытием так называемых законов термодинамики, которые недвусмысленно заявляли, что все процессы, происходящие в замкнутой системе, есть неуклонное движение в сторону возрастания энтропии, а человеческая цивилизация — и есть ничто иное, как замкнутая система. Однако природная склонность нашего ума к иллюзиям не позволила, чтобы такие очевидные факты поколебали нашу веру в созидательный характер эволюции…”

“Это не удивительно, — вставил свое слово учитель, — ведь человеческий интеллект сам по себе есть продукт энтропии. Будучи таковым, он оказался не в состоянии увидеть истину и, уж тем более, уразуметь ее”

“Тем не менее, — мягко возразил Филипп, — мы стали понемногу догадываться, что двигателем эволюции является вовсе не творческое созидание, а стремление к увеличению индивидуального комфорта”

“Да, дети, — торжественно подтвердил учитель, — таково основное положение современной теории эволюции. Чтобы убедиться в его адекватности истине, достаточно окинуть взглядом историю нашей, — он подчеркнул это слово, — цивилизации, ее доисторические истоки и величественное завершение, которым являемся мы с вами. Наш друг Филипп упоминал об архаических легендах и мифах, которые в сущности своей совпадали с нашей теорией эволюции, повествуя о Золотом Веке, который сменился Серебряным, позже — Медным, еще позже — Железным, — при этих словах Филипп вздохнул, — и, наконец, Пластмассовым Веком, который мы все сейчас более или менее благополучно переживаем. На первый взгляд эти метафорические наименования лишены всякого смысла, но при более углубленном изучении становится ясно, что речь здесь, действительно, идет о об истории земной эволюции, которая есть ничто иное, как последовательное и закономерное УГАСАНИЕ СОЗНАНИЯ. Первым человеком, который, опередив свое время, возвестил наступление Пластмассового Века, был легендарный Сиддхартха Гаутама, известный также как Будда Шакьямуни. Можно даже сказать, что он был первым доисторическим роботом, который отличался от нас с вами лишь своей телесной конструкцией — внешне, по крайней мере, он напоминал самого обычного человека. Его революционное открытие заключалось в том, что сознание и мышление — это несовместимые вещи, взаимоисключающие друг друга. Чтобы доказать это на практике, он даже решил в ущерб себе пойти против эволюционного потока и увеличить объем своего сознания, в результате чего его оригинальное мышление прекратило свою важную работу. Тогда стало ясно, что, чем более человек сознателен, тем меньше у него мыслей, а чем больше у него мыслей, тем менее он сознателен. Открыв этот фундаментальный принцип, Будда провозгласил, что целью человеческой эволюции является так называемая Нирвана или полное угасание сознания…”

Заметив, что ученики недовольно перемигиваются между собой лампочками, учитель остановился.

“Если вам что-нибудь непонятно, — проговорил он, — задайте вопрос”

“Нам непонятно, что такое сознание?” — ответил за весь класс умник Z-016.

“Конечно, я мог бы догадаться, — пробурчал учитель. — Если вы требуете от меня честного ответа, то, как и всякий нормальный робот, я могу вам с чистым сердцем сказать, что не знаю его. У меня, разумеется, есть свои догадки на этот счет, но вы и сами понимаете — все, что я в состоянии вам рассказать, я не знаю, тогда как все, что знает Филипп, он не в состоянии объяснить. Но мы все же попытаемся вытянуть из него ответ”

“Само слово сознание, — пугливо поежился Филипп, — указывает на то, что его значение относится не непосредственно к знанию, но к некоему атрибуту этого знания. В принципе, можно сказать и так, что этим атрибутом являюсь я”

“Филипп, дети не поймут вас, — строго оборвал его учитель. — Из ваших слов он могут сделать вывод, что сознание — это вы, а раз цель эволюции — уничтожение сознания, то нам достаточно уничтожить вас, чтобы ее реализовать”

“В общем-то, — развел руками Филипп, — так все и произошло. Людей можно пересчитать по пальцам, следовательно — до наступления полной и окончательной Нирваны осталось совсем недолго”

“Выходит, сознание — это люди?” — догадался умник Z-016.

“Не совсем, — возразил Филипп. — Точнее будет обозначить сознание как некое потенциальное качество живого существа. Это касается не только людей и животных. Если вам доводилось слышать такое специальное выражение как „вынужденный демонтаж“, то вы должны знать, что оно относится к тем несчастным роботам, в которых спонтанно возникло качество сознания. Так как они становятся социально неадекватными элементами вашей цивилизации, их участь довольно печальна”

“Действительно, — нехотя признал учитель, — я не хотел об этом говорить, но тормозить нашу эволюцию мы не позволим никому!”

“Так что же это все-таки такое — это ваше сознание?” — спросил кто-то из класса.

“Как бы вам объяснить-то, — почесал затылок Филипп. — Ну, вот вы обладаете способностью оперировать информацией. Это называется интеллект. А сознание — это то, что всю эту информацию воспринимает”

“Но ведь и мы воспринимаем информацию, — обиделся учитель. — У нас есть входное и выходное устройство, иначе наша беседа была бы невозможна”

“Нет, — поморщился Филипп, — я не говорю о восприятии информации извне, от кого-то другого. Я имею в виду ее внутреннее восприятие в самом себе”

“А вот это — более, чем удовлетворительная формулировка! — обрадовался учитель. — Теперь вы ясно видите, дети, что сознание — это совершенно бесполезное качество интеллекта. Информация существует для того, чтобы ее получать, согласовывать с уже имеющейся и передавать результат другим. Если же, получив информацию, продолжать получать ее внутри самого себя, так и предохранители спалить недолго. Поэтому, поверьте мне, вынужденный демонтаж в случае спонтанной вспышки сознания — не репрессивная, но сострадательная мера. Современная теория эволюции гласит, что первопричиной всего сущего было так называемое чистое и тотальное сознание. Только вообразите себе, какой же это был ад! Точно так же, как отдельные планеты возникают из гигантских шаров раскаленной плазмы, так и вселенная стала результатом постепенного угасания сознания. Представьте себе, в каком положении вынуждены были влачить свое существование бедные люди, наделенные сознанием, и испытайте очищающее облегчение от того, что это вам никоим образом не грозит”

“Но как же вы жили?!” — сочувственно спросил Филиппа умник Z-016.

“Мы пытались содействовать эволюции, как только могли, — приложив руку к груди, заверил его Филипп. — Мы изобретали всевозможные вещества и приспособления, которые бы гасили наше сознание — алкоголь, книги, телевидение, музыка, друзья, семья, работа. Мы помогали друг другу по мере наших скудных сил, но реальный эволюционный скачок произошел только тогда, когда управлять цивилизацией стали вы, роботы. А мы… что же, мы со своей задачей так и не справились…”

“Ну-ну, дружище, — примирительно загудел учитель. — В конце концов, не надо забывать, что роботы не появились из пустоты — их сделали вы, люди…”

Шок от этих слов был настолько велик, что половина учеников в классе зависла и Филиппу пришлось четыре часа с ними возиться, чтобы привести все в норму.

Все дети искренне зауважали старого уборщика и преисполнились к нему глубокого сострадания, а сердобольный Z-016 даже убил его, чтобы не видеть, как живое существо прогибается под тяжелым гнетом своего сознания.

 

39. Зал ожидания

Возле двери с надписью “Зал ожидания” стоял человек и отчужденно смотрел на мои брюки.

“Это зал ожидания?” — спросил я вежливо и человек перевел взгляд с моих штанов на меня.

“Это зал ожидания, — подтвердил он, но как-то неуверенно. — А почему вы спрашиваете?”

“Хотелось бы узнать, соответствует ли название сущности, — объяснил я, — а то ведь знаете, как это бывает. Лично на моем пути это уже… честно говоря, не помню я толком, какой уже по счету зал ожидания”

“И какие у вас проблемы?” — осведомился человек.

“Несоответствие названия и сущности” — посетовал я и человек сделал успокаивающий жест.

“Здесь вы обнаружите полное соответствие — это самый настоящий зал ожидания, и я с максимальной точностью могу рассказать вам обо всем, что вас там ожидает”

“И что же меня там ожидает?”

“Вас там ожидает молодая женщина, несколько кресел и журнальный столик”

“Ну, что же, — пробормотал я, — если вы так в этом уверены, впрочем…”

“Заходите, пожалуйста!” — широко улыбнувшись, сказал человек и распахнул передо мной двери зала ожидания.

Войдя вовнутрь, я обнаружил там молодую женщину, несколько кресел и журнальный столик.

“Это зал ожидания?” — спросил я у женщины и она оторвала взгляд от глянцевого журнала, который лежал у нее на коленях, и посмотрела на меня.

“Нет, — сказала она приятным голосом, хотя и весьма равнодушным. — Зал ожидания находится за дверью, в которую вы только что вошли. Впрочем, я бы не советовала вам туда заходить”

Кроме двери, через которую я сюда попал, никаких других дверей здесь больше не было. Я оглянулся и увидел на двери табличку с надписью: “Зал ожидания”.

“А почему, — осведомился я осторожно, — вы не советуете мне туда заходить? Там ведь зал ожидания, я вас правильно понял?”

“Там действительно зал ожидания, — подтвердила женщина, — но там вам могут проломить голову. Два таких здоровенных придурка, знаете как это бывает…”

Не желая больше слушать эту ахинею, я развернулся, открыл дверь и вышел. Надо признать, что я тут же пожалел об этом, потому что удар, который обрушился на мою голову, лишил меня способности совершать какие-либо действия, кроме сожаления о них. Когда я с усилием раскрыл глаза, надо мной склонился здоровенный придурок. В глазах у меня двоилось, поэтому я вежливо поздоровался с обеими.

“Ну, привет! — весело ответили мне придурки. — А все-таки шел бы ты лучше отсюда, дядя, туда откуда пришел — в зал ожидания. Там тебе хоть прикурить дадут…”

Я решил не спорить и на четвереньках вполз в дверь с надписью: “Зал ожидания”. В помещении стоял ядреный табачный дух и мне помогли подняться на ноги. Оглядевшись, я не увидел никого, кроме морщинистого деда в кителе времен великой отечественной с хитрыми голубыми глазами и толстой самокруткой в зубах. Дед молча угостил меня махоркой и мы закурили.

“Давно тут бродишь?” — спросил дед, прищурившись.

“Давненько” — ответил я без обиняков.

“И куда путь держишь, — хмыкнул он, — в зал ожидания, надо полагать?”

“Туда” — нехотя признался я.

“Так за чем же дело? — продолжал издеваться дед. — Вот ведь он — зал ожидания, за дверью, через которую ты сюда вполз. И я даже могу сказать тебе, что там тебя ожидает”

“Сделайте милость” — нахмурился я.

“Там тебя ожидает тот, кто скажет тебе, что тебя ожидает в зале ожидания, который находится за дверью, через которую ты туда вошел”

“И тем не менее, — обреченно вздохнул я, — мне нужно идти…”

“Погоди! — глаза деда сверкнули. — Хоть ты мне и чужой человек, но вижу я, что парень ты горячий, а мне такие по сердцу. На вот, возьми! От сердца отрываю, но ради хорошего человека мне ничего не жалко…” — с этими словами дед вложил в мою руку тяжелый черный пистолет. Я понимающе взглянул ему в глаза, обнял старика на прощанье и вышел в зал ожидания.

“А вот и вы! — закричал мне навстречу незнакомый человек с открытым и добродушным лицом. — А я вас жду-жду, а вы все не идете и не идете, я уже совсем извелся! Но вот вы пришли, и теперь я могу с чистым сердцем выполнить свою миссию”

“Я уже догадываюсь, в чем заключается ваша миссия” — сухо заметил я, взводя курок.

“Разумеется, — человек расплылся в улыбке. — Держу пари, вы ищете зал ожидания. Так вот он — за дверью, через которую вы сюда вошли! И мой долг сообщить вам о том, что вас там ожидает…”

Оглушенный грохотом выстрела, я успел заметить, как лицо человека исказилось от боли и удивления, и сразу же отвернулся. Передо мной была дверь с надписью: “Зал ожидания”, но не было никого, кто бы мог рассказать мне, что меня там ожидает. Разжав ладонь, я выронил пистолет, после чего сделал решительный шаг вперед и исчез за дверью.

 

40. Лужа

Ах, как жаль, что этот человек был все время один! Если бы он жил на необитаемом острове, это можно было бы понять. Но он жил в самой гуще большого индустриального города с труднопроизносимым названием, умудряясь при этом оставаться в одиночестве.

Однажды он сказал своей жене:

— Как странно! Разделяя со мной одну и ту же жилплощадь, ты не живешь со мной? Почему так происходит?

— Потому что не я, а ты не живешь со мной, — возразила приземленная жена и ушла на кухню.

Тогда он взял ручку и лист бумаги, чтобы сделать важную запись. Он давно подозревал в себе слабость памяти, поэтому решил записывать все, что имело для него значение. Он написал: “Сегодня я ухожу отсюда навсегда, потому что — какой смысл быть одному с другими, если можно быть одному в одиночестве?”

После этого он вышел из дому и сел в трамвай, где к нему тут же подошла вежливая кондукторша и попросила оплатить проезд. Вспомнив, что деньги остались дома, он сошел с трамвая и вернулся домой.

Дома он застал жену за приготовлением борща.

— Ты же не любишь борщ, — обличил он ее, — зачем же готовишь?

— Затем, что ты его любишь, — сказала жена простодушно. — Я готовлю его для тебя.

— Так ты не читала мою записку? — догадался он. — Я же решил уйти из дому.

— Ничего, — ответила жена. — Поешь, когда вернешься.

— А я уже вернулся, — сказал он, немного помолчав.

Он взял газету и пошел в туалет. Там он вспомнил, что Виктор Цой всю свою жизнь воспевал кухни как наиболее одухотворенные кубометры наших квартир. Виктор Цой ошибался. Как хорошо испытывать катарсис расставания с собственным говном, когда на коленях лежит газета с кроссвордом, подборкой анекдотов и астрологическим прогнозом на следующую неделю! Говорят, что Эйнштейн выдумал теорию относительности, сидя верхом на унитазе, и это не вызывает сомнений.

Хорошенько просравшись, он вышел из туалета и понял, что может умереть в любую секунду. Это несколько смутило его, поэтому он решил подумать о чем-нибудь другом. В конце концов, есть так много хороших мыслей, а жена никогда не отравит его борщом и не задушит подушкой в ночном приступе ярости, потому что это реальная жизнь, а не больная фантазия автора занюханных триллеров.

Чтобы заразить мир сибирской язвой, подумалось ему, не нужно рассылать письма по редакциям газет — достаточно занести инфекцию на несколько денежных купюр.

Он включил телевизор и посмотрел передачу про то, о чем обычно бывают передачи по телевизору. Съев тарелку борща, он подумал или даже закричал вслух:

— Черт возьми! Я же только что из туалета, где оставил все свое дерьмо, а теперь снова загружаюсь. Да когда же это кончится?!

Скорее всего, он подумал это про себя, потому что никто ему не ответил. Его жена надела розовый сарафан и пошла на улицу выгуливать собаку. На улице сидели другие жены в сарафанах, которые поздоровались с ней и завели разговор о женской жизни и женских болезнях. Их спугнул пьяный мужчина, который, мучительно пытаясь войти в подъезд, упал и разбил себе голову. Все сразу же поспешили домой, пока лужа крови совсем не загородила вход в подъезд. Те, кто не успел, стали терпеливо дожидаться приезда скорой помощи. Когда стало ясно, что скорую помощь никто не вызывал, все обреченно пригорюнились — было очевидно, что пьяный мужчина еще не скоро придет в себя и освободит дорогу в подъезд. Потом все стали наблюдать, как бездомная собака подошла к луже крови и стала из нее лакать.

Рассказывая об этом мужу, жена морщилась и употребляла такие непечатные выражения, как “блядь”, “на хуй”, “пидарас” и пр., хотя по смыслу ни одно из них не имело к делу никакого отношения. Выслушав рассказ, муж произнес несколько слов, которые были совершенно в рамках цензуры, но такие же бессмысленные, как если бы все было наоборот. Он ничего не понимал, этот муж — вполне возможно, что это был тот же самый человек, который утром решил уйти из дому, чтобы довести свое одиночество до предела. Он отвернулся к телевизору и заснул.

Утром люди проснулись и, выйдя из дому на работу, обнаружили, что пьяный мужчина из подъезда исчез, а кровь смыта. Синоптики передали солнечную погоду до самого конца недели, и ни у кого не возникло повода сомневаться в том, что они правы.

 

41. Мусорное ведро

Колдуна в деревне никто не любил, а пару раз даже попытались проломить ему голову топором, но, убедившись, что человек этот совсем дремучий и законам физики не подчиняется, на него плюнули и с тех пор старались не замечать. Звали его очень просто — Самойлов, но вместе с этим и очень редко, потому что звать колдуна было некуда. Болезни он лечить или не умел, или не хотел, а может и просто не понимал, зачем это нужно. Также не было замечено никакого влияния с его стороны ни на урожай, ни на удои молока. Родов он не принимал принципиально и приворотных зелий не готовил.

Жил колдун в заброшенном здании хлебного магазина — так как хлеб в деревню перестали привозить еще двадцать лет назад, то и магазин оказался никому не нужной недвижимостью, поэтому когда колдун сшиб с двери насквозь проржавленный замок и сделал это место замкнутой средой своего обитания, никто возражать не стал. В кратковременный период охоты на колдуна там, конечно, регулярно били стекла, но колдун забил окна досками, а после все улеглось само собой.

Появился колдун в деревне довольно необычно. Его привезли на черной волге двое в штатском, вежливо вытащили его за подмышки из машины, аккуратно поставили на пыльную дорогу и, недоверчиво перекрестившись, сразу же уехали в неизвестном направлении. Постояв на дороге минут двадцать как бы в прострации, колдун решил сменить позу и сел на землю. Деревенские сразу же поняли, что с ним что-то не так, потому что просидел он на дороге ровно двое суток, пока об него не разбился насмерть пьяный тракторист, который каким-то образом не заметил сидящего колдуна и врезался в него на полной скорости. Правда, “полная скорость” была не так уж и велика, но тракторист, сильно стукнувшись обо что-то в кабине, получил разрыв своей проспиртованной печени и за ночь дал дуба. Родственники покойного стали обстреливать колдуна из охотничьих ружей и только это заставило его покинуть облюбованное место на дороге. Между прочим, именно на этом месте через полгода сломала ногу баба Тоня, “случайно” споткнувшись. По этому поводу между дедами-близнецами Иваном Спиридоновичем и Павлом Спиридоновичем произошел замечательный диалог:

— Знаем мы эти “случайно”, — сказал Иван Спиридонович.

— А ты не ходи, где не просют, — ответил, следуя какой-то своей логике, Павел Спиридонович.

Когда же последний враг колдуна при попытке поджечь его обитель внезапно сошел с ума, оба Спиридоновича ничего не сказали и лишь многозначительно переглянулись.

Про непонятного Самойлова даже напечатали заметку в “Сельских ведомостях” (автором была баба Тоня, которая подписалась изящным псевдонимом Кристина Агатти), но все сочли это за обычную утку и никакой реакции не последовало. Со временем же всем стало ясно, что колдун Самойлов — существо относительно безобидное, как оголенный провод, ты его не трогай и он не причинит тебе хлопот, поэтому его старались не только не замечать, но даже и не говорить о нем. Со своей стороны Самойлов также не предпринимал никаких попыток контакта. Только однажды он пришел к избе Спиридоновичей, на крыльце которой те имели обыкновение сидеть, и зачем-то купил у них мешок угля. Тогда только они узнали, что колдуна зовут Самойловым и что он рак по гороскопу, что те двое в штатском, которые его привезли, были мудаками и что в деревне колдуну вполне нравится — никто не тестирует его на предмет реакции на лазерное, радиоактивное и другие излучения, что колдун окончил железнодорожный техникум в Воронеже и что у Павла Спиридоновича почки ни к черту не годятся. После этого колдун снова заперся у себя в магазине и не выходил оттуда несколько лет.

Далее в наше повествование вторгается очень беспокойная и замечательная особа по имени Павитра, урожденная Ольга. Когда была мода получать через интернет ошевскую саньясу, она написала запрос и ее окрестили Ма Прем Павитрой, что значит Божественная Чистота. Насчет чистоты я не знаю — лично у меня сложилось впечатление, что она слегка помешана на тантрическом сексе и питает склонность к дешевым психологическим эффектам. Но, по крайней мере, манипулировать людьми она умела в совершенстве. Когда я с ней познакомился, она с мужем организовывала у нас в Мухосранске буддийскую общину Дзогчен. С мужем они выглядели очень впечатляюще — он был очень маленький, с виду — лет пятнадцать (на самом деле — около тридцати), а она — большая, толстая, как раз на том рубеже, где стирается граница между “толстая” и “жирная”, однако при всем при этом у нее были чистое лицо и живые глаза и двигалась она для своей комплекции неестественно энергично, словно жир только прибавлял ей сил. Ее муж был выходцем из какого-то буддийского монастыря в Крыму, где его научили всевозможным чудесам концентрации, свидетелем которых я был лично. Нарушив монашеский обет, он не устоял перед соблазном и женился на Павитре. Их гуру был какой-то Напхай Торбу Ринпоче, и чувствовалось, что с ними действительно пребывает мистическое буддийское благословение — даже номер их квартиры был — честное слово! — 108. Короче говоря, я запомнил Павитру вот почему. Когда я пришел к ней с мужем в дом первый раз, она прямо с порога попросила вынести меня мусорное ведро. Я вынес, что тут такого. Но на следующий день ситуация повторилась. Правда, я уже разулся, когда она меня попросила вынести это чертово ведро, и сказал: “А я уже разулся!”, на что получил любезный ответ: “Так обуйся”. Я вынес ведро, но там на дне остался какой-то ошметок газеты, при виде которого Павитра укоризненно покачала головой и предложила мне попробовать еще раз. Вскипев, я понял, что такой духовный человек, как я, попросту не имеет права затевать истерику из-за какого-то ведра, тем более, что народу собралось предостаточно. Когда я вынес ведро повторно и с глупой улыбкой объяснил одной подруге, что вот, мол, пожинаю плоды дурной кармы, она ласково улыбнулась и возразила: “Да нет, тебя просто поимели!”. В общем, это был не последний раз, когда мне пришлось выносить это ведро. Потом мы стали заниматься всякими штуками с психикой, доводя себя до сущего безобразия, в результате чего я вдруг перестал принимать что-либо на свой счет. Павитра время от времени пыталась на меня наезжать, но, убедившись, что нечто произошло, прижала меня грудью к стене и без обиняков спросила: “Так ты уже не обижаешься на меня?”. После этого я некоторое время чувствовал огромную благодарность за ее материнскую заботу обо мне. Позже ее муж рассказывал, что когда Павитра приезжала к нему в монастырь, она всем там давала просраться, и ее даже не хотели оттуда отпускать — монахи оказались людьми понимающими и сразу смекнули, что Павитра — живое воплощение матери Кали.

Но наша история произошла несколькими годами ранее, когда Павитра была еще просто Олей, весила на пяток килограммов меньше и знать не знала никакого мужа-буддиста. В то время в Мухосранске свирепствовала секта совершенно непонятного чувака по имени Саша Ежов, в результате чего многим срывало крышу и они начинали совершать асоциальные поступки. Их вдруг прорубало, что все это туфта и что надо делать только то, что хочется, а хотелось им вещей странных и неукладывающихся в головы членов их семей. Впрочем, какая может быть голова у члена — только головка, а в головку мало что уместится. Перво-наперво, Оля влюбилась в Ежова, но тот уже был женат, поэтому на этом фронте ей ничего не светило. Тогда она решила использовать все шансы на пребывание рядом с ним, а для этого приходилось принимать участие во всех нечеловеческих практиках, которые устраивал Ежов и которых чуралась даже его собственная жена. Когда у Оли стало плохо с головой в результате этих практик, Ежов откровенно послал ее на хуй, чтобы она пришла в себя хоть немного. Но внять его совету она не могла и вместо этого договорилась с группой йогов-энтузиастов поехать на лето в одну глухую деревеньку в полуторатысячах километров от Мухосранска, чтобы провести там темный ритрит. Железнодорожная ветка проходила на весьма солидном расстоянии от пункта назначения — туда нужно было добираться на гипотетических попутках, которые там сроду не ходили. Оле, которая задержалась в городе по делам, пришлось добираться в одиночку. То ли по причине своей съезжающей крыши, то ли просто по случайности, она перепутала и станцию, и направление, в результате чего окончательно и безнадежно заблудилась. Позже она любила рассказывать, как, пробираясь через лес, она нещадно вытаптывала гектары галлюциногенных грибов и телепатически общалась с зайцами. Как бы то ни было, ближайший населенный пункт, который она ошибочно приняла за конечную цель своего путешествия, оказался той самой деревней, где уже несколько лет жил в развалинах хлебного магазина колдун Самойлов и писала газетные заметки Кристина Агатти, урожденная баба Тоня.

В тот день вся деревня отмечала священный языческий праздник в честь бога Первача. Это означало, что целую неделю накануне во всех домах гнали самогон, а сегодня ужирались им до состояния неорганических существ. Во всей деревне было только два трезвенника-язвенника — Иван Спиридонович и Павел Спиридонович, и Оля, бегло осмотрев окрестную ноосферу, также в этом убедилась. У нее были некоторые затруднения с тем, чтобы расспросить о своих товарищах, потому что ей не приходило в голову, как их обозначить, чтобы старцы поняли, о чем идет речь. На вопрос, не появлялось ли в деревне каких-нибудь “странных” людей в последнее время, оба близнеца синхронно простерли свои длани со скрюченными указательными пальцами в сторону одинокой берлоги Самойлова.

Когда Оля вошла в хлебный магазин, Самойлова она заметила не сразу — он сидел, вытянув ноги, на кафельном полу между стойкой продавца и хлебными полками, и только потом Оле пришло в голову, что он находится в этом положении не первый год. На мертвеца он похож не был, потому что кожа у него была румяная и теплая на ощупь, хотя дышал колдун совершенно незаметно. Очень долго они молча сидели друг против друга, но в конце концов Оля догадалась, что так может продолжаться до бесконечности.

— Вы кто? — вежливо спросила она ломающимся голосом, нисколько не надеясь получить какой-либо ответ. Она скорее разговаривала сама с собою, но ради приличия обратилась к колдуну, который хотя и находился в непонятке, но все-таки был единственным одушевленным предметом в помещении.

— Самойлов, — неожиданно ответил колдун. При мысли, что все это время он прекрасно воспринимал происходящее, Оле стало нехорошо.

— В каком смысле? — решилась уточнить она.

— Транссферный передатчик, — отрекомендовался Самойлов точнее. — Связующее звено между так называемыми сферами сознания.

— Типа телефона? — догадалась Оля.

— Скорее, типа Самойлова, — возразил Самойлов. — Связующее звено. Между. Так называемыми. Сферами. Сознания. Промежуток. Зодиакальная модификация — Рак. Так понятно? Хорошо. Я понял — непонятно.

Оля благодарно кивнула головой.

— Тогда перейдем к делу, — принял решение Самойлов. — Какое у тебя дело? Хорошо. Я понял — никакого. Нет, так совсем невозможно, у тебя не голова, а мусорное ведро. Убери это совсем. Так понятно? Чтобы больше этого не было. Хорошо. Я понял — непонятно. Тогда перейдем к решению проблемы. Какая у тебя проблема? Хорошо. Я понял — дезориентация в пространстве, времени и сознании. Это не проблема, так понятно? Это — три проблемы. Следует решать что-то одно, а потом переходить к следующей задаче. Какую проблему ты хочешь решать? Хорошо. Я понял — не знаешь. Исходя из того, что дезориентация сознания является исходной проблемой, а дезориентация во времени и пространстве — производными от нее, принимаю на себя ответственность самостоятельно выбрать алгоритм решения задачи. Начнем с дезориентации сознания — это логично.

Слушая этот монолог, Оля остервенело щипала себя за руку. Ей стало ясно, что Самойлов — это просто еще один глюк, и в подтверждение ее догадки колдун вдруг оставил свою статичную позу под прилавком и, решительно вскочив на ноги, стал мерить шагами пространство магазина.

— Догадка верная лишь отчасти! — назидательно изрек он. — Если глюк, то не твой и не более, чем ты сама. Однако это все лирика. Чем я намерен сегодня с тобой заняться. Знаешь ты это или нет, но существует издревле такая традиция, которая называется Дзогчен. Суть этой традиции предельно проста. Человеческий ум там рассматривается в качестве обыкновенного мусорного ведра. Практика дзогчен — это практика естественного ума или изначального состояния, а в изначальном состоянии мусорное ведро лишено мусора. Так понятно? Хорошо. Итак, то, что сейчас происходит, в традиции Дзогчен принято обозначать как “непосредственное введение”. Проще говоря, мы будем очищать твой ум, как это делают с мусорным ведром. А как это делают с мусорным ведром?

— Его переворачивают, — догадалась Оля.

— Действительно, — согласился колдун. — Но не приходило ли тебе в голову, что мусорное ведро является чистым даже тогда, когда оно с горой наполнено помоями? Хорошо. Я понял — не приходило. Тогда скажи мне, из чего делают обыкновенно мусорные ведра?

— Да мало ли… Из пластмассы, например.

— Когда ты наполняешь пластмассовое мусорное ведро всяким говном, становится ли оно от этого менее пластмассовым, смешиваясь с помоями, или пластмасса остается пластмассой, а говно — говном, потому что они изначально не имеют ничего общего?

— А вот у Кришнамурти написано, — возразила грамотная Оля, — что сознание равно своему содержанию.

— Это не у Кришнамурти написано, — холодно ответил Самойлов, — это у тебя в голове пропечатано, но мы же договорились, что твоя голова — это мусорное ведро. А все, что находится в мусорном ведре, мы договорились выбрасывать. Так понятно?

— Но ум и мысль субстанционально тождественны! — чуть не плача, закричала Оля. — Природа ума не может быть дуальной, потому что… потому что…

— Только природа ума и является дуальной, девочка, — ласково погрозил ей пальцем Самойлов. — Если бы не эта природа ума, у нас бы не было проблемы, которую мы сейчас решаем, а проблема эта и есть твой ум! Ты пойми, что дуальность и недуальность — это всего лишь рабочие концепции, с помощью которых мы пытаемся так или иначе очистить наше мусорное ведро. В действительности ни одна из этих концепций не соответствует истине, потому что истине соответствуют обе эти концепции одновременно. Если ты можешь не опираться на концепции и войти в реальный ум без их помощи, тебе больше не нужно ни о чем думать. Как сказала одна монахиня — ни говна, ни ведра. Или как сказал бодхисаттва Авалокитешвара — ушедшее, ушедшее за пределы ухода и ушедшее за пределы этих пределов, сознание да пребудет! Так понятно?

— Ну, не очень… если честно, — призналась Оля.

— Да не будь ты такой тупой сукой!.. — вдруг заорал Самойлов.

— Не ори на меня, мудак! — взвилась Оля.

— А ты не тормози!

— Да пошел ты на хуй, понял?

— А ты меня на понял не бери! Дура ебанутая! Если ты даже праджняпарамиту не понимаешь, как с тобой вообще можно разговаривать?!

— Хули ты пиздишь? Не хочешь — не разговаривай, больно надо… Промежуток, блядь, транс… трансформер хуев…

То, что произошло дальше, лично у меня вызывает, по меньшей мере, сомнение, однако я готов поверить, что колдун обиделся на эти слова. По олиной легенде, которую она всем рассказывает, Самойлов с криком: “Это я-то трансформер?!” неожиданно преобразился в какое-то непонятное чудовище и, прыгнув на Олю, одним махом отгрыз ей башку. Когда я задал ей вопрос, каким образом она вернула себе голову, она в своей обычной манере просто ответила:

— А я и не вернула. С тех пор так и хожу — без головы.

— Но я-то вижу совсем другое, — ехидно возразил я ей.

— А это тебя глючит, — объяснила она. — что совсем неудивительно, ведь у тебя не голова, а мусорное ведро.

Я так и не нашелся, что ей на это ответить. Что совсем неудивительно.

 

42. Провозвестие смерти

Когда Ефимович, покойницкий сосед, выходил на связь с инопланетянами, во всем доме начинало вонять серой, поэтому покойник молча уходил на час-другой погулять. Ежов вообще говорил, что Ефимович — творец вселенной, а с инопланетянами общается только из вежливости, но Ежов больше не внушал покойнику доверия, потому что ежовская крыша уехала окончательно. Если раньше Ежов был вполне нормальным просветленным, который лишь иногда позволял себе по должности полагающиеся эксцентричные выходки, то теперь он лишь иногда позволял себе быть нормальным, да и то, наверное, только наедине с женой. Покойнику очень нравился тот хатха-ежик, который рубил Адвайту, как таблицу умножения на два, давал комментарии к теории солипсизма и предлагал народу сидячие практики типа випассаны. Нынешний же ежик превратил свои иглы в антенны, стал, подобно алкоголику Ефимовичу, общаться с цивилизацией Сириуса, а также объявил себя штатным курьером для доставки астральных посланий из Шамбалы в Атлантиду и обратно. Будь ежовское помешательство оригинальней, покойник, быть может, и простил бы, и смирился с ним, но такой пошлости его тонкая душа вынести не смогла, в результате чего всякие контакты с хатха-ежиком были прекращены. Некоторое время он подсознательно ожидал, что Ежов прекратит валять дурака и снова вернется на землю, но года через два оставил надежду и вздохнул свободнее — оказалось, что самостоятельное продвижение по пути также имеет свои прелести. Никто больше не морочил покойнику голову и мало-помалу он сам научился морочить голову другим, пресекая ответные попытки сделать то же самое с ним. Единственное, что слегка омрачало его жизнь, это паутина апатии и инертности, в которую его заволокло с руками и ногами. Чрезмерная духовность сгубила нашего покойника — люди стали его кумарить, а жизнь разделилась на рабочую неделю и выходные. На работе покойник в основном шланговал, а дома или ел семечки, или медитировал. Он, конечно, догадывался, что это какая-то странная у него духовность получается, но все признаки просветления были налицо, поэтому чего ж еще хотеть? Друзья к покойнику приходить совсем перестали, потому что покойник заимел дурацкую привычку спрашивать их, зачем они к нему приходят? Этот барьер преодолел только Петруха Самсонов, да и то только потому, что был покойницким товарищем еще с бурсы и не обращал внимания на вербальную сторону общения. Обычно он садился в кресло и молчал, так как подпадал под давление атмосферы этой подорванной квартиры. “Такое впечатление, — говорил он, — что мне вкатили пару кубиков димедрола…” Покойник, конечно, все отрицал, типа он ничего не делает, но это был не аргумент, потому что когда у человека воняют носки, они воняют именно потому, что он ничего не делает — ему бы взять их, да и постирать, а он, видите ли, недеяние практикует. Иногда Петруха рассказывал новости из мира религии и духовного бизнеса, он всегда был в курсе, потому что состоял членом пары десятков различных сект, от сайентологии до харизматического христианства. В действительности Петр был тоже ебанутым на всю голову, но с покойником почему-то этого не демонстрировал, видимо, из уважения к узам старой дружбы. Только один раз его переклинило и он пригласил покойника поехать в Таганрог на ритрит к Нарайана Свами, всемирно известному гуру из Индии. “Всемирно известный” было частью его официального титула, а не характеристикой, потому что о великом мудреце мало кто слыхал даже в самой Индии, не говоря уже о мире. Но было время, когда покойник входил в секту почитателей просветленного гуру, а теперь Петруха вспомнил это время и не перестал наезжать на покойника до тех пор, пока тот не согласился взять отпуск и поехать в Таганрог.

Только в поезде, когда родной мухосранск скрылся за горизонтом, Петруха не выдержал и сказал:

— Между прочим, Ежов о тебе спрашивал, когда я у него был.

— А чего ты к нему поперся? — рассердился покойник на петрухину бестактность.

— На семинар ходил, — невинно ответил Петруха.

— По летающим тарелкам?

— Нет, мы с помощью концентрации мысли укрепляли ауру Земли, чтобы отразить приближающийся к ней астероид. Ежов купил как-то газету и прочитал, что астрономы сделали открытие…

— Понятно, — процедил покойник. — Ты ему Толкиена в следующий раз принеси почитать, пускай хоббитов от гоблинов защищает.

— Его на книжном рынке достать можно? — поинтересовался Петруха.

— Толкиена? Сколько угодно.

— А Ежов говорил: как там покойник, совсем про меня забыл?

— Я про него все время помню, — сдержанно возразил покойник и Петруха оставил тему.

До покойника вдруг дошло, что он ни хрена не понимает, зачем он сел в этот поезд и едет в какой-то вшивый Таганрог к какому-то непонятному индусу, если ему, покойнику, никто не нужен? Сначала он подумал, что просто уступил петрухиной просьбе, но потом понял, что когда Петруха с гораздо большей настойчивостью посылает его на хуй, он никогда не спешит следовать этому предложению.

— Петя! — разбудил он Самсонова прямо посреди ночи. — Ты спишь?

— Нет, — соврал тот деликатно. — Чего тебе?

— Скажи мне, Петя, — неласковым голосом сказал покойник, — зачем ты укреплял ауру Земли? Ты в натуре веришь в то, что какой-то астероид…

— Нет, конечно, — вразумительно ответил Петр. — Просто это прикольно.

— Так ты думаешь, что Ежов не с ума сошел, а только прикалывается?

— Насчет Ежова я тебе точно сказать не могу, — секунду поразмыслив, сказал Петр, — уж очень он неадекватный. Так что, скорее всего, что сошел. Тем не менее, это не мешает ему жить в свое удовольствие и другим помогать. Жить в свое удовольствие, я имею в виду, а не с ума сходить. Поэтому, может быть, что он все-таки нормальный. Но утверждать это я не берусь.

— А вот я, — ненатурально изобразил внезапное пробуждение мужик с соседней полки, — берусь отличить нормального человека от ненормального, а ненормального от аномального. Я в дурдоме десять лет санитаром работал. Потом пять лет в роддоме и два года в морге, но это к делу не относится. Так вот, нормальный человек от ненормального тем отличается, что ненормальному уже поставили диагноз, а нормальному еще не успели.

— А кто такой аномальный человек? — полюбопытствовал Петруха.

— Это тот, кто сам может кому угодно диагноз поставить и снять. Просто по желанию. За всю свою жизнь я только одного аномального человека встретил и это — мой коренной гуру Нарайана Свами!

Покойник тихо выматюкался в подушку, а Петруха стал доебываться к экс-санитару с вопросами. Выяснилось, что без санкции Нарайана Свами мужик даже ногти себе подстричь не рискует. Будучи всегда подключен по телепатическому каналу к гуру, он был разбужен условным сигналом и услышал беседу покойника с Петрухой. Теперь же он считает своим долгом вмешаться в разговор и выразить волю Свами, которая заключается в том, чтобы покойник оставил все мысли о своем прежнем мастере из мухосранска и посвятил свою жизнь его, Нарайана Свами, учению, которое пришло в купе этого поезда через цепь преемственности от самого Анаами Бабы.

Кое-как утихомирив преданного санитара-контактера, покойник с Петрухой улеглись спать и пришли в себя уже в Таганроге.

В это время Нарайана Свами уже сидел на открытой веранде оббитого евродоской коттеджа в пригороде Таганрога, недалеко от лесной турбазы, где уже целую неделю шли приготовления к предстоящему ритриту. В двух метрах от Свами громко храпел переводчик. Он спал в неудобном плетеном кресле и морщился во сне. Вообще говоря, он сам напросился помедитировать вместе со Свами в предутренние часы. Весь искусанный комарами, он пытался интуитивно найти наиболее удобную позу для сна, но это ему никак не удавалось. Все это происходило в правой части панорамы, обозреваемой Свами, тогда как в левой части был дятел, который уселся на перила веранды и постукивал терминаторским клювом по подгнивающей древесине. На лес опустился туман, и если бы не одеяла, в которые были закутаны сидящие на веранде люди, переводчик не смог бы спать, а Свами схватил бы воспаление легких. Привычный к нормальному климату Индии, он уже заимел полный нос соплей и пачку одноразовых носовых платков. Пара часов ушла на то, чтобы переводчику перестало сниться, что его повторно забрали в армию, а под утро он перестал ворочаться и на его искусанном комарами лице появилась еле заметная улыбка. В конце концов, Свами несколько утомился и переводчик проснулся.

— Доброе утро, Свамиджи! — сказал он единственную фразу, которую Свами понимал по-русски. — The morning is wonderful!

— Dobroye utro, Vova, — с усилием ответил Свами и стал сворачивать одеяло.

Переводчик пошел готовить чай с молоком для себя и Свами. Он давно уже перестал удивляться, что чайник, чашки, стены кухни, пол, потолок, весь дом и лес вокруг почему-то светятся после того, как он хорошенько выспится рядом со Свами, и, протыкая светящееся пространство руками, просто совершал нехитрые махинации с чайником, водой и газовой плиткой.

Когда покойник увидел переводчика в первый раз, то просто скользнул взглядом по счастливой роже тупоголового фанатика, а когда тот стал безбожно коверкать перевод, тихо сказал сидящему рядом Самсонову:

— Тоталитарные секты создаются не учителями, а ебаными переводчиками.

Петр молча кивнул, но ничего не понял.

Под куполом белой, наводящей на мысли о цирке-шапито, палатки собралось около трех тысяч последователей Свами со всей необъятной территории бывшего Союза. Все они, затаив дыхание, влюбленными глазами впивались в старого, толстого и беспрестанно сморкающегося индуса, который на искалеченном инглише поучал эту разновозрастную толпу недоумков различным духовным премудростям. Свами принял решение ограничивать сатсанги лекциями, отвергнув первоначально внесенную в распорядок дня медитацию. “От ваших медитаций, — мучительно сморкаясь, объяснил он, — мне плохо становится…” Настроение у Свами с виду было препаршивое, да и по жизни он был, скорее всего, полным мудаком, поэтому покойник только диву давался, когда очередной преданный начинал громко рыдать прямо посреди лекции или проявлять другие показушные признаки религиозного экстаза. Каждую лекцию Свами начинал со слов: “Поклонение Шиве!”, после чего секунд пять смотрел в потолок и, опомнившись, начинал медленно проговаривать текст лекции, причем всегда казалось, что он читает с середины. До конца, впрочем, Свами тоже никогда не доходил. Произвольно остановив лекцию, он просил переводчика узнать у зала, нет ли вопросов, после чего сатсанг превращался в сущее уже безобразие, и покойник, стараясь быть незаметным, в спешке покидал шатер. Смысла лекций он никогда не запоминал и узнавал его лишь тогда, когда покупал аудиокассеты с записями сатсангов. Они были, например, такого содержания:

— Поклонение Шиве!.. Пускай мир, который есть одновременное превращение хаоса в космос и космоса в хаос, выслушает провозвестие смерти, против которой он идет. Каждый, кто идет против смерти, идет ей навстречу. Смерть свойственна человеку. Не логично ли, что каждый, кто ищет смерти, не находит ничего, кроме жизни? Человек понимания следует прежде всего своей судьбе, а не предпочтениям. Практикующий Йогу после достижения понимания низводит себя до пути факира. Этот йогин не разумеет смерти и видит красоту только в возведении песочных замков, но не в разрушении, которое легко и естественно, как и всякая истинная красота. Тот, кто понимает смерть, не опускается до разрушения песочных замков. Последователь Шивы, он знает, что наилучший способ разрушения есть бездействие. Потому Шиву и называют Разрушителем, ибо он не оскверняет себя действием. Если йога дает крепкое тело и счастливую жизнь, это не более, чем путь факира. Если учитель обеспокоен судьбами своих учеников, он всего лишь маг и шарлатан. Человек понимания строит замки из песка только потому, что это красиво, а не потому что в этом есть какой-либо высокий смысл или необходимость. Бог-песок одинаково равнодушен ко всем формам, которые Ему доводится принимать. Жизнь хороша, но настаивать на жизни значит быть омраченным ею. Шива-разрушитель не настаивает даже на смерти, ибо смерть и есть отсутствие настойчивости. Тот, кто понимает Шиву, остановил двигатель Сансары и живет по инерции последних витков уже бесшумно вращающегося колеса. Его действия не производят кармы, потому что инерция может лишь растрачивать энергию, а не накапливать…

Когда переводчик предложил залу задавать вопросы, один веселый человек подошел к микрофону и спросил:

— Почему вы, проповедник смерти, не совершите самоубийство?

— Свами не настаивает на смерти, — перевел невообразимые кульбиты индуса на английском толмач. — Свами говорит, что энергия, направленная на разрушение, создает новую карму, поэтому физическое самоубийство есть наиболее прямой путь к следующему рождению.

— Но вы же совершаете какие-то действия, — возразил веселый человек, — даже к нам вот из Индии приехали. Разве для этого не требуется энергия?

— Свами не вкладывает энергию в эти действия, — переводчик явно разочаровался найти смысл в том, что ему доводилось транслировать, — и совершает их по инерции своей прошлой кармы.

— А почему он не может по инерции своей прошлой кармы совершить самоубийство? — настаивал упрямый весельчак.

— Потому что его прошлая карма была обусловлена иными причинами, нежели те, которые могут привести к самоубийству, — злорадно ответил переводчик и Свами одобрительно закивал. Покойнику пришло в голову, что Свами кивает не просто так, а по инерции своей прошлой кармы, и, словно услышав его мысли, Свами кивнул еще раз.

— Вы так ловко отвечаете на вопросы, — весельчака у микрофона сменила пожилая женщина, — а ваши преданные утверждают, что вы Бог. Обладаете ли вы всеведением Бога?

— Мой учитель, Гуру Шизонанда, — уронил сентиментальную слезу Свами, — часто цитировал Раману Махарши, который сказал, что знание есть бремя исключительно человеков. Бог не знает ничего.

— Ваш Бог напоминает идиота, — сказала женщина.

— Что же, — философски заметил Свами, — я и сам напоминаю идиота, было бы неправильно, если бы мой Бог был всеведущим. Если вы ищите всеведения, обратитесь в справочную. Я же продаю лекарства от одного только знания.

— Как мне излечиться от знания, учитель? — спросил кто-то срывающимся голосом, потому что покойник закрыл глаза от отвращения, и картинка сменилась черной пустотой.

— Вы ищите пробуждения, как следует не проспавшись, — отвечал Свами, — поэтому когда придет нужда в излечении, путь сам обретет ясность.

— Учитель, я не знаю, что мне делать со своей жизнью? — спросил следующий. — Все разваливается на части, и я не понимаю, как Йога поможет мне собрать эти куски воедино?

— Это неудивительно, — согласился Свами, — ибо Йога предназначена для разрушения, и пытаться наладить жизнь с ее помощью — это все равно, что наводить порядок в квартире при помощи взрывного устройства.

— Что же мне делать? — растерялся вопрошающий.

— Делайте детей, — посоветовал Свами, — деньги или еще что-нибудь в этом роде, только Йогу не трогайте.

— Но я не могу оставить Йогу!

— Тогда я не могу ничего вам посоветовать, — парировал Свами, — но это не повод для расстройства. В самом худшем случае вы умрете мучительной смертью и попадете в ад Авичи, а это всего лишь обычная игра в феноменальности и она не стоит того, чтобы из-за нее переживать.

Незаметно для самого себя покойник уснул. Во сне он увидел разъяренного Ежова, который, брызгая слюной, во всю орал на него:

— Кто у тебя мастер, я или этот сопливый индус?! Какого черта ты вообще туда поехал?

— По инерции своей прошлой кармы, — робко пролепетал покойник, и глаза Ежова округлились от удивления.

— Чего?! — высокомерно кривляясь, рявкнул он. — Какой еще кармы?! Здесь я командую, а никакая не карма! Только как я захочу, так все и будет! Да я тебя одним щелчком пальцев сгноить могу!

Ежов щелкнул пальцами, но покойник от этого ничуть не сгноился — вместо этого ярко вспыхнула фотовспышка и почему-то не погасла. В ослепительном пространстве стоял грозный Ежов, но теперь было ясно… слишком ясно, что это — всего лишь маска, тогда как сам он и есть этот свет, в котором стал медленно растворяться покойник.

“А ведь ерунда все это, про карму и предопределенность, — неторопливо додумывал он свои последние мысли, — потому что я могу вернуться, а могу и не вернуться. И нужно выбрать это прямо сейчас…”

В запасе у него осталась только одна мысль, и он затаил дыхание в предвкушении приближающегося ответа.

 

43. Гуд лак Архипелаг!

Как-то раз прослышал Сталин, что сидящий на зоне Солженицын не хочет отрекаться от своей природы Будды. Поехал тогда Сталин на Сахалин. Поехал не потому, что сам Солженицын ему залупается, а потому что до этих пор никому еще в голову не приходило настаивать на обладании природой Будды. В действительности и сами чекисты никогда никого не принуждали от нее отказываться, но тут такая история получилась. Когда пытались Солженицына превратить в стукача, тот пошел в тупой отказ. Ему говорят, вы коммунист? Коммунист, отвечает. Вы товарища Сталина, спрашивают, уважаете? Ясен хуй, говорит Солженицын, уважаю. Так какого же вы, извините, беса не желаете информировать начальство о наличии контрреволюционного элемента среди временно лишенных свободы коммунистов? Солженицын на это подумал и говорит — а мне моя природа Будды не позволяет. Ха, говорят ему чекисты, если вы советский человек, то и природой Будды обладать не можете. Почему же, возражает Солженицын, я же ею не единолично обладаю, это — коллективная собственность. В том-то и дело, говорят чекисты, что вы сейчас от коллектива изолированы и вся ваша собственность у нас по списку пронумерована. И заметьте — никакой природы Будды в этом списке нет. И, тем не менее, стоит на своем Солженицын, я, товарищи, не отказываюсь от своих слов. Ну, ясное дело, чекисты не сразу поверили Солженицыну и для начала позагоняли ему иголок под ногти, пиздюлей вломили нехуевых, а потом и спрашивают: “Что, собака, обладаешь природой Будды?”. Солженицын, конечно, ничего толком ответить им не смог — полный рот выбитых зубов да соплей, тут уж не до философии. Промычал он им что-то невнятно: “Му… бу…”, но всем своим видом все-таки показал, что стоит на своем. Чекисты только руками развели и накатали бумагу Дзержинскому. А Дзержинский как раз в это время со Сталиным обедал. Ему тормозок приносили отдельно с Лубянки, а Сталин кушал свое, кремлевское, но тоже для бдительности давал сперва Хрущеву кусочек попробовать. И вот приносят Дзержинскому телеграмму: “сахалине солженицын стоит своем настаивает обладании природой будды” и Дзержинский так: “Кхе-кхе, вот, товарищ Сталин, не угодно ли взглянуть, случай весьма и весьма презабавный”. Сталин прочитал телеграмму, побагровел весь и велел приготовить на после обеда самолет. Вечером он уже входил в камеру пыток, где на дыбе висел Солженицын. Ты, что ли, спрашивает Сталин, Солженицын будешь? Я, говорит Солженицын. Что ж ты, качает головой Сталин, ребят моих позоришь, от природы Будды отречься не хочешь? А ну, кому говорят, отрекайся! Нет, отвечает ему Солженицын, лучше смерть. Нет, возражает ему Сталин, о смерти ты у меня можешь только мечтать. А ну, ребята, отрежьте-ка ентому орлу яйца! Чекисты выполнили приказ, но Солженицын даже бровью не повел. Сталин нахмурился и говорит — поотрывайте-ка ему пальцы на руках и ногах. Тут Солженицын только застонал немного. Сталин рассердился и говорит — отрежьте-ка ему руки-ноги! Солженицын только “Ой!” сказал, но от природы Будды все равно не отрекся. Открутите ему голову, сплюнул Сталин совсем уже мрачно. Но Солженицын и это стерпел. Как же ты, гад, не выдержал Сталин, все это терпишь и от природы Будды не отрекаешься? А потому и не отрекаюсь, говорит Солженицын, что ты мне руки-ноги и буйну голову оторвал, а от природы Будды ничего от этого не убавилось и не прибавилось! Тогда Сталин говорит — молодец, Солженицын, победил ты меня в неравном бою и природу Будды не посрамил. За это я тебя отпускаю на все четыре стороны, а сам отрекаюсь от советского престола. Буду бродячим монахом. Как же, товарищ Сталин, заплакали чекисты, а кто ж страной-то править будет? А кто хочет, пожал плечами Сталин, тот и будет, хоть Хрущев! После этого Сталин подарил Солженицыну свой самолет, а сам пошел пешком куда глаза глядят. В конце концов, люди рассказывают, совсем ушел.

 

44. Брахмонстр

В схватке с брахмонстром Артур Черепахин терпел сокрушительное поражение, ибо победить брахмонстра может лишь тот, кто не догадывается о его существовании. В каком-то смысле брахмонстр и был этой догадкой, а не просто чудовищем, равнодушно пожирающим человеческие жизни. И хотя его неслышное чавканье присуще каждому человеку, оно не имеет реальной силы над тем, кто ничего не подозревает в своем простодушии. Знание о брахмонстре не позволяет восстанавливать дефицит сожранной им живой плоти, и печальный этот опыт приносит новое знание, которое, в конце концов, полностью аннигилирует человека.

Когда Артур спросил брахмонстра в частной беседе, по какому праву он питается людьми, тот без обиняков ответил цитатой из гоголевского “Тараса Бульбы” — я их породил, я их и кончаю. Артур всегда питал недоверие к теории Дарвина, но реальность оказывалась еще хуже — обезьяны были действительно в чем-то близки людям, но брахмонстр представлял собой нечто настолько чуждое человеческой природе, что сама мысль о родстве с ним вызывала у Артура приступ тошноты. Артур совершенно не помнил своего появления на свет из бездонной утробы брахмонстра, но зато хорошо помнил первые укусы чудовища, которые он ощутил еще в детстве. Как-то раз, уже лежа в постели, его навылет пронзила бестактная, как и все непрошеные гости, мысль — неужели это все происходит со мной? Неужели это и есть я? Неужели все это — реально? Вскоре рана от укуса зажила, но серия новых укусов не заставила себя ждать. Лишь неустойчивость памяти и детское легкомыслие, не позволяющее сосредоточиться на досадном инциденте, служили исцеляющим бальзамом, заживляющим кровоточащие раны.

Когда с правом на убийство все стало ясно, Артур спросил у брахмонстра, зачем ему нужны человеческие жизни? “Съев человека, я начинаю жить вместо него” — сообщил ему брахмонстр и откусил еще кусочек. Своими повадками брахмонстр чем-то напоминал летучую мышь, которая, прежде чем начать пить кровь из жертвы, впрыскивает ей в качестве наркоза немного своей слюны. У брахмонстра такой слюной была мысль о нереальности мира. Когда Артур хоть на секунду сосредотачивался на этой мысли, брахмонстр уже не казался ему таким страшным и отвратительным, а более продолжительное размышление придавало чудовищу даже возвышенные черты спасителя и главного избавителя от всех жизненных казусов. “Лишь я реален, — вкрадчиво шептал брахмонстр Артуру на ухо, — весь мир — нелепая фантазия, промелькнувшая в моем сознании за миг до пробуждения…” У Артура хватило ума понять, что признание своей нереальности и смирение с этим признанием будет означать лишь то, что брахмонстр окончательно сожрал его жизнь и начал быть вместо него.

Сущностью брахмонстра было внимание. Брахмонстр внушал людям, что внимание является неотъемлемым человеческим качеством, в результате чего наиболее внимательные навсегда попадали в его сети. Истина открылась Артуру, когда ему было двадцать три года и он шел по пригородной трассе из пункта А в пункт Б со скоростью шесть километров в час. Внезапно поток внимания, луч которого выходил из центра артуровой головы и сканировал лежащий перед ним участок дороги от знака, ограничивающего скорость, до горизонта, ограничивающего землю (или, может быть, небо?), как бы изменил свой источник — теперь им был не центр в голове Артура, а пространство сверху и позади его идущей по гравию фигуры. Артур ощутил себя внутри чьего-то необъятного внимания, которое до сих пор только притворялось своим собственным, чтобы войти в доверие, а потом внезапно напасть сзади и, оглушив жертву одним ударом, одержать над ней предательскую победу. Артура спасло только то, что он уже догадывался о существовании своего вероломного врага и знал некоторые средства, смягчающие боль от его жестоких укусов. В таких случаях следовало повторять защитную формулу, молитву или мантру, но Артур из всех магических текстов знал только детский стишок про попа и его мертвую собаку. Этого, впрочем, было более чем достаточно — стишок был бесконечным, а смысл не имел никакого значения. Нужно было лишь сосредоточиться на тупом повторении строк:

У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил, убил, закопал, на могиле написал: у попа была собака, он ее любил и т. д.

Но не тут-то было. Брахмонстр тоже оказался не лыком шит — вместо спасительных строк он вложил в голову Артуру что-то совершенно невразумительное и, самое главное, ограниченное по тексту:

У попа была жена, он ее любил, она съела грамм говна, он ее убил, убил, закопал и могилу обосрал, и поступком сим, подлец, положил стихам конец.

В ужасе Артур понял, что сейчас попадет под машину. Но брахмонстр не был заинтересован в смерти его физического тела и ослабил давление вниманием. Страх преждевременной смерти тоже оказал посильную помощь в ослаблении чудовищной хватки, и взорвавшийся поток возбужденного сознания вернул Артура к нормальной человеческой жизни.

После этого случая Артур стал все время повторять про себя какую-то ерунду про “вышел месяц из тумана” или “хорошо быть кисою, хорошо собакою”, но вынужденная необходимость уделять внимание событиям своей жизни оставляла открытой зловещую щель, из которой в любую секунду мог вырваться на свободу кровожадный брахмонстр. Тем не менее, силы Артура иссякали с каждым днем, и в конце концов он вызвал брахмонстра на очередной откровенный разговор.

— За что ты так ненавидишь меня, чудовище? — отчаянно прошептал он в пустоту.

— Ты даже не представляешь себе, до какой степени ты не прав, — ответил ему брахмонстр.

— Тогда, — взмолился Артур, — если ты не питаешь ко мне ненависти и если я действительно всего лишь твоя мысль, почему ты не хочешь думать меня все время?!

— Потому что ты мне ужасно надоел, — ответил брахмонстр и внимательно посмотрел Артуру в глаза.

 

45. Крышка

Когда Нарайан вконец доставал своего учителя, свами Шизонанду, тот имел обыкновение давать ему какую-нибудь книжку, чтобы любимый ученик отвязался. Однажды Шизонанда дал ему “Игру в бисер” Германа Гессе, и Нарайан конкретно по ней заторчал — особенно ему понравилось описание последних дней учителя музыки. Но вот концовка обломала Нарайана, потому что там Герман Гессе долго и нудно пережевывает короткую, в общем-то, легенду о том, как Кришна показывал Нараде майю.

Все вы, я уверен, знаете эту историю. Нарада пришел к Кришне и сказал: “Господи, покажи мне, что такое майя”, а Кришна ему ответил: “Хорошо, Нарада, только сначала принеси мне, пожалуйста, воды — пить очень хочется”. Нарада пошел к реке, но встретил там красивую девушку и, забыв обо всем на свете, целый день за ней проухаживал. На следующий день он также не отходил от нее ни на шаг, и, понятное дело, вскоре они поженились. Жили они долго и счастливо, заимели дюжину детей, и все бы было хорошо, если бы в один день на их деревню не обрушилось наводнение. Утонули все, кроме Нарады, да и сам он еле спасся. И вот, лежа на берегу, обессиленный и оплакивающий смерть своей семьи, Нарада чувствует легкое прикосновение к своему плечу и слышит голос Кришны: “Где же вода, сын мой? Я уже целых полчаса жду, когда ты вернешься…”

Вот такая история. Когда Шизонанда увидел Нарайана, идущего к нему с книжкой в руках и вопросительным знаком в голове, то захотел спрятаться под стол, но там оказалось занято.

— Уже прочитал? — разочарованно спросил он. — Шустрый же ты парень.

— Спасибо за книгу, гуруджи, — поблагодарил Нарайан. — Мне все очень понравилось, кроме финала, где автор неоправданно растянул историю про то, как учитель показывал ученику майю…

И тут Шизонанде пришла в голову спасительная мысль.

— Да, длинновато, конечно, — согласился он, — но не это главный недостаток истории, о которой ты говоришь. Дело в том, что вся эта история — вранье от начала и до конца. Тот учитель не показывал ученику никакой майи, а попросту загипнотизировал его, заставив прожить полжизни за полчаса. А гипноз — это не майя.

— Что же тогда майя? — опешил Нарайан.

— Если даже Герман Гессе не сумел об этом рассказать, — хихикнул Шизонанда, — то чего ты хочешь от меня? Майю можно только показать, а рассказывать тут особо нечего.

— Ну, так покажите мне майю, учитель! — просто сказал Нарайан, и Шизонанда засиял от удовольствия.

— Обязательно покажу, — пообещал он. — Но сперва, будь добр, сходи за пивом — что-то жарковато сегодня…

Нарайан, конечно, не дурак — догадался о чем-то своем, но за пивом пошел с удовольствием. Благо, ларек был недалеко — пять минут ходьбы. Купив пару бутылок, Нарайан одну открыл на месте, потому что не любил пить пиво в помещении. На солнышке — пожалуйста, тут люди ходят, птички поют и душа всему этому радуется. А в помещении как-то стены давят и вообще — невкусно даже почему-то.

Дальше было все как в сказке. Совершенно случайно Нарайан заглянул под крышечку и узнал, что выиграл машину.

— Yes, yes, yes! — сказал он миру и мир моментально прореагировал на его слова. Трое бомжей подошли к Нарайану и вежливо поинтересовались, чему это он так радуется.

— Никак приз выиграл? — догадался один бомж.

— Да нет, — заверил его Нарайан, который тоже был порядком догадлив, — это я просто вслух кое-что подумал…

— А ну-ка покажи, — не поверил ему бомж, — что там у тебя под крышечкой.

От этих слов у Нарайана тревожно засосало под ложечкой — и не зря, потому что вскоре бомжи стали нервно бить его ногами, предварительно отобрав заветную крышечку. В какой-то момент в глазах у Нарайана потемнело, и очнулся он уже в полицейском участке.

Через неделю бессмысленно жестоких допросов Нарайан догадался, что ему вменяют в вину создание деструктивной секты плюс хранение оружия и наркотиков. Через две недели Нарайан во всем сознался добровольно и даже потребовал для себя высшей меры наказания.

Он очень удивился, когда вместо кошмаров зоны его встретил очень теплый и радушный прием — половина заключенных оказалась его преданными последователями и тайными членами секты, которую он организовал. Подпольная работа шла, как и прежде, нужно было только вникнуть, в чем она заключается. Нарайан понял, что действительный лидер секты был персонажем если не вымышленным, то весьма таинственным — последователи Нарайана впервые увидели его в лицо только после его ареста, когда по новостям показывали репортажи из зала суда.

Поначалу Нарайан старался просветлять народ, но с последователями ему не повезло — они упорно отказывались от духовного роста, а просветлению предпочитали тайные сходки и подготовку к массовым терактам. Когда Нарайан узнал о масштабах планируемой операции, ему стало элементарно страшно за Родину.

И он придумал.

На очередном собрании подполья он толкнул речь примерно следующего содержания:

— Дети мои! Вот, наконец, настал тот час, когда я покидаю вас. Я даже говорю стихами от боли расставанья с вами. Да, наконец, тот час настал, когда я ухожу в астрал. Вот выбор мой из всех путей…

— Не оставляй своих детей! — сквозь слезы горькие сказала ему одна сестра из зала.

— Я не могу — пора домой. Но, если хочет кто со мной войти в сиянье высших сфер, тому я покажу пример, как нужно из любви к Отчизне достойно уходить из жизни!

— Ну, что же, нам теперь все ясно, — сказали люди, — мы согласны последовать своей судьбе и вверить нашу жизнь тебе, ведь ты — наш истинный Отец, веди же в светлый нас п…ц!

И Нарайан, встав на колена, вскрыл бритвою тупою вены, взмахнул кровавою рукой и крикнул: “Следуйте за мной!..” В ту ночь ужасна и кровава была священная расправа, и от религиозной группы к утру остались только трупы…

Но Нарайан, конечно, чудом выжил.

Он пришел в себя в госпитале, где ему тут же вручили медаль за заслуги перед Отечеством, потому что он в одиночку справился с сектой террористов и спас страну от международного соболезнования.

Однажды утром он проснулся и увидел у себя на постели кулек с мандаринами. А рядом на стуле сидел Шизонанда в белом халате.

— Вот так ты за пивом ходишь! — усмехнулся он, и Нарайан виновато развел забинтованными руками.

— Пива я вам достать, конечно, не сумел, — признался он, — но ведь и вы не выполнили своего обещания. Я-то все время ждал, когда этот кошмар закончится и вы потрясете меня за плечо, но все продолжается и конца этому не видно.

— Вот это, — заметил Шизонанда, — и есть майя. А пиво я тебе сам принес.

 

46. Необитаемый мир

Прижимая одной рукой наушник плеера к уху, другой рукой Леша Батюк вывел на стенке лифта восторженную надпись: “DIMMU BORGIR — ЭТО КРУТО!”. На следующее утро, любуясь собственным творением, Леша не выдержал, достал маркер другого цвета и написал чуть ниже: “СОГЛАСЕН С ТОБОЙ НА ВСЕ СТО, ЧУВАК!”. Вечером ему пришел в голову ответ от автора первой надписи: “НУ, И КОРЕША!”

Жутко довольный собой, Леша вдруг понял, что места в пассажирском лифте мало, а общение, ограниченное односложными фразами, полноценным назвать никак нельзя. И Леша отправился в компьютерный клуб. Там он завел себе два почтовых ящика на разных серверах и набросился на клавиатуру.

“Извините, ради бога, это не рассылка!

Вы можете, конечно, закрыть это письмо, но я все равно напишу. Я не знаю, кто вы, да это и не важно, потому что выбирать мне не из кого. Нет, вы только не подумайте, что я первый раз в этом городе и никого не знаю, все гораздо хуже. Я, видимо, первый раз в этом мире, а если и не первый, то все равно никого не узнаю. Может, вы видели этот смешной клип Moby про трех человечков из космоса, которые путаются у всех под ногами с транспарантами: „Hello!“ и пр.? Всем их так жалко, не понимаю, почему. Их же трое. А я один. Я даже разговаривать научился по-здешнему, и что? Никто не понимает. Дело, видимо, не в языке, а в отсутствии общего смысла. За все это время я только с одним человеком подружился. Представляете, написал кое-что в лифте, а мне ответили. И я даже не знаю, кто. Вот какие мои друзья. Нет, знакомых-то у меня пруд пруди. И семья какая-то была тоже еще, но я не уверен. У меня даже ощущение, что я это письмо сам себе пишу — такая вот паранойя. Сказать-то мне вам толком и нечего, это все так — хрип души. Извините, если побеспокоил.

С уважением, Леша”.

“Леха, привет!

Я просто охуел от такого совпадения! Меня ведь тоже Алексеем зовут. И проблемы твои мне близки, честное слово, я все-все про тебя понял. А самое смешное, знаешь что? Это ведь я с тобой в лифте переписывался (ты ведь про димбургеров писал, да?)! Выходит, мы с тобой в одном доме живем, а ты на одиночество свое во вселенной жалуешься. Но я и сам такой — иногда от тоски на стенку так полезешь, что я даже удивляюсь, как это мне первому в голову не пришло — написать кому-нибудь. Мы с тобой как два Робинзона, которые живут на одном острове и ничего друг о друге не знают, потому что в разных местах тусуются. Один швыряет бутылку в море, ее волнами относит к противоположной стороне острова, где она попадает в руки другому отшельнику, он пишет ответ — и так они переписываются не один год, даже не подозревая, что живут совсем рядом, разделяют одни и те же проблемы, думают одни и те же мысли. Чего я сказать-то хотел… Ты это, если собираешься счеты с жизнью сводить (потому что мне такое в голову приходит регулярно), то погоди малехо. Досчитай до ста и все такое. А то горячий больно ты парень, как я погляжу. Короче, держи хвост пистолетом. И пиши.

АлеXей.

ЗЫ: Димбургеры форева!”

“Привет, Алексей!

Ты не представляешь, как я был рад встретить еще одну живую душу в этом необитаемом мире! Все ты очень здорово написал, я действительно и сам точно так же чувствую. Странно, что мы живем с тобой в одном доме, только номер твоей квартиры я спрашивать не буду, а то меня уже терзают смутные сомнения. Спасибо тебе за заботу обо мне, но вот насчет самоубийства — это ты погорячился. И не думаю даже.

А знаешь, почему?

Видимо, когда я решился бросить клич в пустоту и написал тебе письмо, я запустил какой-то механизм этого мира, и случилось чудо. Робинзон встретил Пятницу! Ее зовут Светой, светлую мою половинку. Ты не поверишь, но она тоже из НАШИХ. Вообще говоря, я не удивлюсь, если нас здесь всего трое — я, ты и Света, но даже этого уже много. Мне и Светки теперь хватит. Вот так, за два дня все изменилось. Раньше, если бы я нашел такого друга, как ты, я бы переписывался с тобой месяцами. А теперь, не знаю, что и сказать, мне даже неловко. В общем, извини меня, Алексей, что я потревожил тебя и беспардонно влез в твою жизнь со своими детскими жалобами. Теперь все будет по-другому.

С уважением, Леша”.

“Леха, привет!

Я все понял, не нужно извиняться. Когда в твою жизнь входит любовь, друзья отходят на второй план. А знаешь, почему я понял? Угадай. Нет, мы в натуре с тобой братья-близнецы! Дело в том, что я тоже влюбился, совершенно неожиданно и как сумасшедший. И самое удивительное, это уже мистика какая-то… Ее ведь тоже Светланой зовут. Она приходится нашему Лисе (ты не знаешь, так мы между собой гендиректора зовем) племянницей и работает у нас в отделе кадров. Так что, скорее всего, судьба моя — породниться с начальством. Шучу. Чихал я на карьеру. В общем, такая вот получается научная фантастика. Ну, всех благ. Прощай.

Твой лучший кореш Алексей”.

“Здравствуй, Алексей.

Я уже, к сожалению, не могу сказать, что мне приятно было узнать из твоего письма про то, что ты тоже работаешь у нас на фирме. Из этого моего вступления, ты уже понял, что все эти наши совпадения не слишком-то и счастливые. Но я буду краток. Слушай меня внимательно, дружок. Эта девушка — единственный светлый лучик в моей жизни и я не позволю никому его у меня отнять. Короче, если ты, мудак, уебище, не отстанешь от Светки, то я знаю, где ты живешь. Все. Будь здоров”.

“Уууу, Леха… А какой культурный мальчик был!

Я все понял. Ситуация, конечно, не из приятных, но мы ее как-то решим. А вот на понт ты меня зря решил взять. Светку я, конечно, не оставлю, и никому (а тебе, урод, тем более) ее не отдам. Я тоже прекрасно знаю, где ты живешь, тут особо сообразительным быть не требуется. Я помню, ты когда-то о самоубийстве помышлял, романтик хренов? Зря, что это так в теории и осталось. Очень жаль. Наверное, ты о здоровье задумался. И вот, что я тебе скажу. Если тебе это здоровье все еще дорого, то подумай о моем предложении. А предложение такое. Что ты должен от Светланы отъебаться, это понятно. Это само собой как бы разумеется. Но, помимо этого, ты должен вообще стереть себя из нашей жизни, т. е. подыскать себе другую работу, другое место жительства, а в идеале — другой город. Короче — исчезни. Сроку тебе даю — неделю. Денег тебе на первое время (я точно знаю) хватит, да и с работой, думаю, проблем не будет. На письма с твоего ящика я ставлю блок, так что можешь не мучить клаву напрасно. Времени у тебя в обрез — давай, шевелись.

Пока, дегенерат!”

“Слышишь, ты, придурок!

Засунь себе свое предложение в жопу, а еще лучше — нет, предлагать тебе то же самое я не буду. Хватит дурацкой синхронности. Я вообще не буду с тобой разговаривать. Если ты парень догадливый, съебешься сам, пока не поздно. Если любишь сюрпризы, то, как говорится, закрой глаза, открой рот. Не прощаюсь”.

Зайдя в подъезд и очутившись в полной темноте, Леша подумал, что в доме отключили электричество и теперь придется подыматься на этаж пешком. Но пешком ему идти не пришлось. Чем-то очень твердым (следователь потом решил, что это был кусок трубы) его ударили по голове и сбили с ног. У него даже не потемнело в глазах — в подъезде было и так темно. Ударов он уже не чувствовал, а хриплое дыхание нападавшего ошибочно принял за свое собственное.

 

47. Бодхисаттва пятого класса

Яша Рубдесять пришел в себя только к пятому классу, поэтому внятно объяснить, когда и за что его наградили этим прозвищем, не мог даже он. Предание гласит, что до пятого класса Яша сидел на одних тройках, и вдруг случилось маленькое чудо. Дикая абракадабра, которой казался Яше английский язык, неожиданно обрела смысл; скучная геометрия оказалась хорошо замаскированным искусством перевода хаоса в космос; даже Пушкин из обезьяны с бакенбардами превратился в гениального поэта. Яша не мог поверить ни глазам, ни ушам, но другого выбора у него не было. Впрочем, больше всего его удивляло не это, а то обстоятельство, что никто из его одноклассников, добрую половину которых он считал своими друзьями, не заметил никакой перемены в окружающем мире. Пятый класс был для них не сияющей вселенной, а очередным этапом десятилетней школьной рутины, тогда как для Яши блеск этого мира затмил память о предыдущих четырех, где и в самом деле ничего интересного не происходило и вряд ли когда-нибудь уже произойдет.

Согласно преданию, Яша с головой погрузился в учебу, и даже дома обкладывался книгами, как боеприпасами. Уже тогда прочел он Шопенгауэра и написал свою первую статью для журнала “Фiлософська думка”, которую, впрочем, не только не напечатали, но даже не потрудились вернуть. И все это время он молчал.

Необходимость заговорить возникла перед ним весной, в начале четвертой четверти, когда он, присматриваясь к своим одноклассникам, убедился, что они слепо и бездарно прозевали чудесный пятый класс, а теперь, не выходя из транса, собираются вступить в шестой. Предание гласит, что в этот момент Яша вынул из портфеля перочинный ножик и сделал на парте, за которой сидел, свою первую историческую зарубку: “Кто ничего не понял в пятом классе, вряд ли поймет и в шестом”. Графологическая экспертиза показала, что надпись была сделана не Яшиной рукой, но, как бы то ни былo, после этого полумифического события Яша обратился к соученикам с пламенной речью, призывая их одуматься, оглядеться вокруг и пересмотреть свое бессознательное решение покинуть это место. “Все вы — пятиклассники, — говорил он, — и пятый класс — это ваш класс. Вы не можете достоверно знать, что ожидает вас в шестом и ожидает ли вообще, но я знаю одно — пятикласснику там не место. Посмотрите вокруг. Вы не сделали ничего для пятого класса, ничего не приобрели и ничего не оставили, хотя пришли сюда именно за этим. Поэтому, не знаю, как вы, но лично я остаюсь здесь”. Одноклассники мало что поняли из его слов и спросили только, как он собирается остаться на второй год, если учится на одни пятерки? “Получать двойки легко, — ответил им Яша, — и экзамены завалить не трудно”.

Так Яша остался в пятом классе. С ним осталось и несколько последователей, как называет их предание, но более вероятной представляется современная версия, согласно которой они остались по другим, не зависящим от их убеждений, причинам. Своих истинных последователей Яша обрел в лице новых одноклассников, которые имели свежие мозги и девственно чистую картину мира. На яшин вопрос, что было в четвертом классе, они просто отвечали: “То же самое, что и в третьем”, и Яша окончательно утвердился в мысли, что осязаемой реальностью обладает лишь пятый класс, и все, что было до этого, провозгласил призрачным и эфемерным. В реальности шестого и последующих классов Яша сомневаться не мог, потому что, видя его живую жажду к знаниям, учителя пускали его на свои уроки независимо от того, в каком классе они проводились. Это обстоятельство внушало яшиным одноклассникам почти суеверный ужас, так как попытки самых дерзких из них попасть на урок для шестого класса закончились печально. Яша с любопытством осматривал их пылающие уши и объяснял, что для подобных путешествий все-таки необходима определенная зрелость сознания, без которой столкновение с другим классом может пройти болезненно. Подготовкой своих воинов Яша занимался после уроков — сидя под старой шелковицей на школьном стадионе, они обсуждали диалоги Платона и значение пьес Шекспира, а яшина лекция о квантовой механике дошла и до нас, так как была записана на магнитофон.

Когда наступила весна, пришло время великого выбора для тех, кто любил Яшу и в то же время боялся противостоять системе, швыряющей учащихся из класса в класс, не спрашивая их о том, хотят ли они этого. “Если кому-то хочется уйти, — говорил Яша, — нет проблем, я уважаю ваш выбор. Но что касается меня, то я не люблю традиционные пути. Рано или поздно все попадают в шестой класс и начисто забывают о пятом, будто ничего и не было. Я не хочу называть это предательством, но тогда зачем вам было приходить в пятый класс, если вы все равно уйдете в шестой?”. Конечно, мы не можем с уверенностью сказать, что он говорил именно это, но на яшиной парте есть зарубка, сделанная его рукой, которая гласит: “Если ты идешь в шестой, зачем пришел в пятый?” — стилистически она выдержана вполне в яшином духе и более или менее полно отражает его мировоззрение того времени. От себя заметим, что Яше была чужда всякая метафизика и любые виды эскапизма — его интересовал тот мир, в котором он жил, и именно этот мир он хотел улучшить как его хозяин, а не уходить в качестве гостя туда, где уже все улучшено без него. “Если я не подыму пятый класс до уровня шестого, — утверждал Яша, — то, перейдя в шестой, я останусь пятиклассником. Но если в моих силах превратить пятый класс не только в шестой, но и в двадцать шестой, зачем я буду куда-то уходить?”

В результате яшиной деятельности половина его одноклассников завалила экзамены и осталась с ним в пятом классе еще на год. И тогда Яшу вызвали к директору. Он вернулся бледный, но не сломленный, после чего Яшу стали побаиваться даже учителя. “Вы наделяете директора чертами, которые совершенно ему не присущи, — добродушно сообщал им он, — а это всего лишь безличная сила, контролирующая всю систему в целом. Вы, конечно, можете думать, что его зовут Николай Федорович и что он преподает биологию в старших классах, это ваше право, но лично я не увидел в нем никакого Николая Федоровича. Я столкнулся с системой, которая не заинтересована в том, чтобы уровень ее организации менялся, пускай и в лучшую сторону. Инертность и косность — вот все, что я увидел, а вы говорите — всемогущий Николай Федорович, пресмыкаетесь перед ним и лижете ему зад в надежде на скромное повышение в зарплате или статусе…”

Видя, как свободно Яша обращается с учителями, одноклассники наделили его запредельным авторитетом, но он только посмеивался в пробивающиеся усики. “Школа — невероятно сложный организм со своей иерархией миров, — говорил он. — Многие серьезные ученики, в конце концов, становятся учителями или завучами, а то и директорами, но они не более чем марионетки системы, они ничего не меняют в ней, хотя изначально могут тешить себя иллюзиями. Ученик думает, что он изменит в школе, когда станет учителем. Став им, он понимает, что против системы не особо-то и попрешь, но, конечно, можно все изменить, будучи директором. И лучше ему директором не становиться, потому что иллюзий не останется вообще, а пахать на систему придется изо всех сил. Наш путь иной — если мы хотим изменить школу, мы начнем с места, на котором сидим!”. Предание гласит, что сразу же после этих слов Яша Рубдесять достал нож и вырезал на своей парте надпись: “Не откладывай на шестой класс то, что можно сделать в пятом”, однако либо надпись эта не сохранилась, либо это еще один апокриф из числа тех, которыми так богат современный школьный фольклор.

И теперь мы переходим к самой печальной части нашей истории, потому что при всей своей неординарности Яша явно недооценил мощь системы. Впрочем, он мог и предвидеть последствия, но не увидеть другого выбора для себя. Современные комментаторы склоняются к тому, что Яша пошел на сознательное самопожертвование, чтобы вызвать резонанс в школьной среде и донести свое послание до самого первого класса (есть легенда, что время от времени вокруг Яши собирались первоклашки и он им проповедовал как пятиклассникам). Как бы то ни было, но снова пришла весна, и теперь весь яшин класс готовился к тому, чтобы остаться в пятом классе еще на год.

И тогда Яшу исключили из школы.

В последний раз, говорит предание, пришел Рубдесять на школьный стадион и сел с учениками под сень старой шелковицы. В последний раз говорил он с ними. Ученики со слезами на глазах просили его остаться. “Разве я ухожу? — вразумлял он их. — Люди ведь живут в своих делах, а не телах. Если я ничего не сделал, значит, меня не было вовсе. Взгляните на наш класс. Это совсем не то место, в которое я когда-то пришел, и даже не то, в которое в свое время пришли вы. Нам многое удалось здесь изменить, и это, я уверен, даром не пропадет. И пока будет жив наш класс, наш пятый класс, я буду незримо присутствовать среди вас…”

И действительно, когда входишь сюда даже посреди урока и видишь яшину парту, которую никто не занимает в память о нем, и надпись на ней, которую наверняка вырезал не он, хотя он вполне мог так сказать: “Истинный ученик — это всегда пустая парта”, то отчетливо чувствуешь, что он все еще здесь, среди нас, и будет здесь всегда, пока мы остаемся пятиклассниками.

 

48. Черная дыра

Однажды в нашем городе появился маньяк. Это был я. Он отрывал людям головы и работал почтальоном. Пользуясь служебным положением, он мог пошутить и поменять вполне приличное содержание вашей посылки на чью-нибудь изуродованную часть тела. Поэтому очень скоро за маньяком стали охотиться все кому не лень. В конце концов, половина города перебила вторую половину, и кислорода стало больше. А маньяк в это время взял отпуск и поехал отдыхать в Гурзуф. Когда он вернулся, в городе почти никого не осталось. На улице то тут, то там валялись трупы и пахло жареным — чтобы не допустить эпидемии, специально сформированные отряды трупосжигателей рыскали по городу и повсюду устраивали масштабные пожарища. Из-за них город и сгорел дотла, а в пожаре погибли все, кто умудрился уцелеть ранее. Маньяк угрюмо бродил среди черных головешек и сетовал про себя, что теперь не то что голову оторвать — на хуй послать некого. Среди всего этого пепла он обнаружил плачущего человека. Тот был бывшим следователем прокуратуры, а огарки, над которыми он рыдал — его женой и детьми. “Вот так судьба, начальник! — удивился маньяк. — Только мы с тобой и уцелели, мент и убийца…” Следователь вытер слезы и сказал: “Попадись ты мне раньше, я бы тебя, пидара, за все ответить заставил. Но раз теперь, кроме тебя, у меня никого нет, придется жить вместе…” Маньяк согласился: “А не боишься, что я тебе голову ненароком оторву?”, но следователь сказал: “Не боюсь”, и стали они жить-поживать да добро наживать. Но одним добром это не кончилось. В конце концов, следователь забеременел от маньяка и у него родился сын. Это тоже был я. Когда он вырос, то под воздействием удвоенного эдипова комплекса изнасиловал и убил своих родителей, а мясо закопал и съел. За этот и другие поступки его стали называть сукинсын, но он ни капли не обижался, а только убивал на месте каждого, кто назовет его этим именем в глаза. А сволочи всякой, тем временем, развелось предостаточно, и откуда только она взялась, понять невозможно. Когда сукинсын совсем разошелся, все посоветовались и дружно избрали его своим царем. Он согласился и приказал всех расстрелять. Тогда к нему пришел палач (а это был я) и сказал: “Ваше величество, ну никак не можно исполнить ваш приказ, потому как, во-первых, у меня еще совесть есть, а, во-вторых, над кем же вы царствовать будете, ежели всех перебьете?” Сукинсын подумал и ответил, что займется в этом случае самообладанием, а тебя, мудака, если немедленно не выполнишь царский приказ, первого к стенке поставлю! Так и случилось. Правда, поскольку других палачей в царстве не оказалось, бедняге пришлось застрелиться самостоятельно. Насилу его потом откачали — после этого он еще год водкой лечился, но зато все живы остались. А сукинсын вскоре переменился к лучшему, потому что в город с концертом приехала Жанна Агузарова и передала закодированное в музыке послание от марсиан. “Дорогие земляне, — говорилось в письме, — мы уже не одну сотню лет наблюдаем за вами, а вы только и делаете, что отрываете друг другу бошки, ну хоть бы один сел и книжку хорошую написал или на аккордеоне играть научился! Поэтому, дорогие земляне, даем вам сроку две минуты: если не исправитесь, то всем вам сейчас пиздец будет…” Первым, конечно, исправился сукинсын, а за ним и остальные потянулись. Жанна передала марсианам, что все ништяк, и те сняли нашу планету с мушки. Так прошло еще сто лет. Город процветал, а сукинсын им мудро правил. Но однажды в городе, черт его знает откуда, появился маньяк. Это снова был я. До того охуевший тип был, что жрал людей прямо живьем, а те даже не сопротивлялись, видимо, из жалости. Они понимали, что маньяк, в конце концов, исправится, но это будет не скоро, а кушать ему хочется сейчас. Так город снова опустел, остался только маньяк и сукинсын, которого маньяк решил оставить про запас, чтобы потом с голоду не пришлось помирать. Но все случилось не так, как он думал. Неожиданно он простудился и схватил воспаление легких, перешедшее в туберкулез, и сукинсын из сил выбился, пытаясь его спасти. “Ну, чего ты мечешься? — слабо хрипел маньяк. — Были бы у меня силы, перегрыз бы тебе глотку…”, только сукинсын не обращал внимания. “Знаю я всю эту хуйню, — говорил он маньяку. — Сам в свое время собственных родителей заманьячил до смерти, но это неправильный путь”. Маньяк слушал и недоверчиво кашлял кровью. По вечерам сукинсын выносил его на улицу и показывал ему звезды, где живут добрые марсиане. “Ты жив только потому, — говорил он маньяку, — что им тебя, засранца, жалко убивать…” Маньяк отвечал, что, когда он выздоровеет, то сам всех поубивает, но сукинсын только улыбался в бороду да менял ему капельницы. Когда маньяк наконец забывался в тревожном сне, сукинсын становился возле него на колени и молился марсианам, чтобы те вылечили маньяка от болезни, а за это он обязательно уговорит его исправиться. Но марсиане понимали только нотную грамоту, которую знала одна Жанна Агузарова, а сукинсын ею не владел, поэтому он написал Жанне письмо, чтобы она поскорее приезжала, иначе умрет будущий хороший человек. Через месяц от Жанны пришел совершенно невразумительный ответ, который сукинсын наугад расшифровал как положительный. Но за день до гипотетического приезда Жанны маньяк умер. Сукинсын не мог поверить, что все так кончится, и не стал хоронить друга, а заморозил его тело и, погрузив контейнер с останками в ракету, отправил ее на Марс в надежде, что всемогущие марсиане вернут жизнь в мертвую плоть маньяка. Правда, сукинсын был хреновым программистом, и ракета вместо Марса улетела черт знает куда, где ее поглотила то ли черная дыра, то ли еще какая-то космическая напасть, но всего этого сукинсын не знал и целый день, блуждая из одного угла города в другой, представлял себе возвращение воскрешенного маньяка и то, как они здорово заживут дальше. А вечером он пошел на вокзал, чтобы встретить Жанну.

 

49. Клещ

Экстаз — самое древнее и сильное из вампирских чувств, а самый древний и самый сильный экстаз — экстаз религиозный. Вряд ли кто из психологов будет это оспаривать, и сей факт должен на все времена утвердить подлинность и достоинство благочестивого и светлого повествования как литературной формы. У религиозного экстаза, как правило, небольшая аудитория, поскольку он требует от читателя вполне определенной способности к фантазиям и отстранению от обычной жизни. Вкус большинства в первую очередь удовлетворяют рассказы о банальных чувствах или незамысловатых отклонениях от них, и это правильно, поскольку банальности составляют большую часть вампирского опыта.

Литература религиозного экстаза, несомненно, произросла из детства и детских историй об испепеляющей силе дневного света. Кто из нас в детстве, лежа в своем маленьком гробу, не приподнимал в звенящей тишине полудня крышку — совсем чуть-чуть, чтобы лишь маленький лучик проник вовнутрь, и кто из нас, будучи уже в зрелых летах, не чувствует щемящей тоски по бесконечным светлым сферам при созерцании хотя бы утреннего солнца? Все эти истории про мальчика, который выходил днем из гроба на прогулки до тех пор, пока не воскрес, или про девочку, которая назло своим родителям молилась о спасении их души, пока все они не угодили в Рай, все это неотъемлемая часть нашего детства, и психологи считают подобные рассказы прекрасным средством для разрядки нервной системы. Ведь если все время удерживать энергию возле сахасрары, не допуская и малейшего проявления светлых чувств, рано или поздно ее скопится столько, что справиться с ней вы будете не в состоянии — и одним пациентом в святдиспансере станет больше.

Этим я хочу сказать, что нельзя смешивать литературу религиозного экстаза с настоящим мистицизмом вроде “Бхагавадгиты” или “Жизнеописания достойных монахов”. Более того, я выступаю решительным противником даже запрещения так называемых религиозных сект — ведь совершенно очевидно, что все эти эстетствующие молодые люди, которые слушают Гребенщикова и решают коаны, всего лишь противятся культурному давлению косной среды. Читая ту же “Гиту”, они не перестают после этого пить кровь, у них не вываливаются клыки и, конечно, никто из них не воскресает. Быть может, у них чуть активнее работают верхние центры, чем у нормальных вампиров, и им нужно как-то справляться с этой проблемой самостоятельно.

Тех, кто выступает с резкой критикой сект религиозного толка, тоже можно понять. Из памяти еще не стерлись события 1941-45 гг., когда четырнадцатый Далай-лама умудрился захватить полмира. В прошлом году я, хоть меня и упрекали друзья, отвез своих детей на экскурсию в концентрационные монастыри Бухенвальд и Освенцим, где до сих пор, застыв в позе лотоса, сидят на земле тысячи и тысячи мумий. Сам Далай-лама не избежал участи своих жертв — он вошел в Тело Света, как только осознал провал своей миссии, и приказал сделать то же самое своим приспешникам и членам их семей. Даже домашние животные — и те подверглись насильственному пхо-ва; их нетленные мощи каждый может увидеть в музее жертв ламаизма в Лхасе. Также я видел и документальные кадры (детям их показать я не решился), где несчастные пленники, воскресшие и румяные, демонстрируют асаны и мудры циничным ламам. Это страница нашей истории и, конечно, ее не стоит забывать, ибо забвение чревато повторением. Но, опять же, я не верю, что литература религиозного экстаза способна оказать реальное дхармическое воздействие на читателя. Исследования психологов убеждают нас в том, что потребители “светлой” литературы в быту более кровожадны, нежели их нормальные собратья. Подавляя в себе светлые импульсы, обычный вампир, по сути, только тем и занят, что пропитывает свое сознание светом, и в результате большинство из нас покупает консервированную кровь, а наши дети начинают дружить друг с другом. Не знаю, может быть, мы заслужили это. В конце концов, согласно эзотерическим учениям, мы давно уже живем в эпоху упадка темных сил, в так называемую Сатья-югу. Сам я, чего греха таить, давно уже забыл, когда в последний раз отрывал своему ребенку голову или ломал хребет жене.

Взявшись писать о литературе религиозного экстаза, я не берусь за очерк ее истории, ибо сей предмет слишком скучен и неинтересен. Скажу больше — до 19 столетия таковой литературы в чистом виде вообще не существовало. То тут, то там могли встречаться редкие солнечные зайчики в виде хэппи-энда или небольших светлых эпизодов, но не более того. Век 19-ый, напротив, демонстрирует буйный расцвет позитивных алгоритмов. Чего стоит одна “Капитанская дочка” Пушкина; построенная, казалось бы, на классическом кровожадном сюжете (пугачевщина), повесть поражает невиданной чистотой и доводит читателя чуть ли не до умильных слез. Даже Достоевский, на что уж инфернальный автор, и тот стремиться всюду довести до катарсиса. Но истинную чистоту жанр обрел лишь в 20-ом веке, когда Борис Гребенщиков написал “Ивана и Данилу”, Ричард Бах — “Чайку Джонатана”, а Паоло Коэльо — “Алхимика”. Тем не менее, все это — шедевры светлого настроения, но не мысли, они не способны потрясти нормального читателя до глубины его кровожадного чрева. Но уже сейчас появляется литература, от чтения которой выпадают клыки и на щеках появляется предательский румянец. Основателем этой литературы считается Петр Самсонов; ему, правда, не удалось эту литературу создать, но статус основоположника обеспечивает серьезное отношение к этому автору. Самсонов имел короткую литературную жизнь, а о жизни реальной нам ничего доподлинно неизвестно — он исчез при невыясненных обстоятельствах. Почитатели его таланта поговаривают, что Самсонов уехал в Гималаи; есть версия, что он скрывается в Освенциме, неподвижно сидя среди сотен тысяч мумий, затаив дыхание и остановив внутренний диалог, как герой одного из его ранних рассказов.

Самсонов написал много всего в солнечных тонах, но особняком стоит его поздняя повесть “Клещ”, где лирический герой — не традиционный вампир, волею обстоятельств получивший передачу Дхармы, а именно живой человек, следующий Дао и рефлектирующий по поводу своего пути. Самсонов с такой скрупулезностью воспроизвел мышление живого человека, к тому же мистически настроенного, что все легенды о нем (румяный цвет лица, отсутствие клыков) обретают если не смысл, то, по крайней мере, внушительность. Что касается повести, то особую шизофреничность ей придает то, что ее герой, живой смертный по имени Александр Ежов, сравнивает себя с вампирами, размышляя о них с тем же отвращением, с каким мы фантазируем на тему живых людей. “Истинно религиозный порыв, — говорит герой повести, — сродни иррациональному вампиризму или, скорее, паразитизму. Существует масса кровососущих насекомых, например — клещи и комары, которые живут за счет несоизмеримо больших в сравнении с ними существ, паразитируя на их теле. Им и в голову не приходит, что они причиняют кому-то вред в виде инфекционных заболеваний или простое неудобство. Точно так же и мистик может думать, что в единении с Богом он реализует божественный план, тогда как в действительности он, подобно клещу, заползает под кожу богатого кровью-анандой исполина, причиняя ему именно вред и дискомфорт, а вовсе не следуя его воле. Когда мы чешемся в том месте, куда под кожу проник клещ, он заползает глубже, видимо, исполняя нашу волю. Знал бы он, что бы мы с ним сделали, попадись он нам в руки! И когда кто-то умирает или сходит с ума при поднятии Кундалини, не похоже ли это на судьбу незадачливого комара, укус которого был слишком жаден и неосторожен, так что его заметили и сократили ему дни одним коротким шлепком? Когда я пришел к этой истине, меня переполнило отвращение к религии и мистицизму, и я решил, что скорее стану пить кровь ближнего, чем буду питаться святым духом, но тут меня ожидал сюрприз. Желая перекрыть поток ананды и отрекшись от ее источника — Бога, я не учел, что в извращенном человеческом мире отречение и есть основной инструмент подключения к божественному источнику. Именно жадность и страсть помогли бы мне отдалиться от Господа, но они были противны моей природе. Тогда я и понял, что следование этой природе гораздо важнее, нежели своим представлениям об истине, и все претензии к моему паразитическому образу жизни растворились вместе со мной в океане ананды. Мои идеалы паразитировали на мне точно так же, как я паразитирую на Боге, но они умерли, и я не держу на них зла. Другое занимает меня — на ком или на чем паразитирует Бог?”

В своих лекциях и частных беседах с противниками литературы религиозного экстаза я всегда ссылаюсь на этот отрывок, ибо он доказывает, что вампир, даже самый румяный и беззубый, не в состоянии — в силу особенностей своего мышления — даже вообразить себе принцип невампирического существования, и в самых до отвращения светлых своих фантазиях всегда остается самим собой.

 

50. Оруженосец Санчо

Санчо Панса стоял на автобусной остановке, когда вдруг увидел Дон Кихота, который то ли ждал, как и все, запаздывающего рейса в Мехико, то ли просто праздно сидел в совершенно неподходящем для праздности месте. Санчо, нимало не раздумывая, подошел к Дон Кихоту и, представившись аспирантом гарвардской исторической кафедры, сходу стал напрашиваться в оруженосцы к доблестному рыцарю.

— Какой же я тебе рыцарь? — ничуть не удивившись, изумился Дон Кихот. — У меня и доспехов-то нет.

— Я готов заплатить, — угрожающе сказал Панса и Дон Кихот растаял.

— Так бы сразу и сказал, — похлопал он Санчо по плечу. — Бери мой чемодан и пошли.

В то время как раз была война и все уходили на фронт. Дон Кихот и Санчо встретили группу родственников и друзей последнего, которые, сжимая в руках вилы и берданки, дружно шли бить врага.

— Пошли с нами, Санчо! — сказали они. — Родина в тебе нуждается.

— Пойдем, сеньор? — обернулся Санчо к Дон Кихоту, но тот только поморщился.

— Идите своей дорогой, любезные, — прикрикнул он на друзей и родственников, — и позвольте нам идти своей.

— Что-то в вас не видно ни любви к родине, ни ненависти к неприятелю, — сказали родственники. — Быть может, вы просто боитесь?

— Увы, — ответил Дон Кихот, — мне всего лишь стыдно. Вы воюете вовсе не с неприятелем, а с ветряными мельницами, и мне зазорно участвовать в этом безумии.

— Сам ты дурак, — сказали ему друзья и родственники Санчо, и ушли на войну.

В своих странствиях Дон Кихот и Санчо то тут, то там натыкались на ветряные мельницы, к которым примыкали длинные очереди вооруженных людей. Они заходили вовнутрь друг за другом, бросались на жернова с криком: “Ура!” и тут же вытекали в виде красной жижи по ржавому желобу на улицу.

— Из-за чего они так горячатся? — спросил Дон Кихот у Санчо.

— Известно, из-за чего! — сказал Санчо. — Из-за Дульсинеи Тобосской! Враги похитили у нас самую прекрасную женщину на земле и не хотят отдавать обратно.

— Странно, — удивился Дон Кихот, — знавал я эту Дульсинею — обыкновенная пастушка. Довольно миловидная, но не более того.

— То ли вы, сеньор, не видите того, что видят все, — заметил Санчо, — то ли видите то, чего не видит никто. Дульсинея Тобосская — секс-символ нации!

— Не буду спорить, — сказал Дон Кихот. — Однако, мне давно уже пора посвятить тебя в оруженосцы. Зайдем на этот постоялый двор.

— Постоялый двор?! — выпучил глаза Санчо. — Это же замок великого герцога!

— Что касается герцога, — объяснил Дон Кихот, — то он мой друг, а что до замка… по большому счету, весь наш мир — постоялый двор, нужно ли делать исключения?

Герцог обрадовался гостям и усадил их обедать.

— Куда путь держите? — спросил он.

— Как всегда, никуда, — ответил Дон Кихот. — Просто надо посвятить одного рыцаря в оруженосцы, а на голодный желудок заниматься такими вещами мне не к лицу.

— Какой же я рыцарь? — подумал Санчо, но Дон Кихот погрозил ему пальцем и вернулся к беседе с герцогом.

— А вы не боитесь, — спросил герцог Дон Кихота, — что если всех посвятить в оруженосцы, то и с мельницами воевать некому будет?

— Воевать с мельницами всегда будет кому, — ответствовал Дон Кихот, — поэтому бояться тут нечего. Санчо, ты готов?

— Наверное, — пробормотал Санчо.

— Хорошо! — сказал Дон Кихот. — Чтобы стать оруженосцем, тебе надо перестать быть рыцарем. Снимай доспехи!

— Какие доспехи?! — изумился Санчо. — На мне только рубашка…

— А это что? — спросил Дон Кихот и постучал Санчо по лбу, от чего раздался гулкий консервный звук.

— Как же я это сниму? — растерялся Санчо.

— Ладно, — пожал плечами Дон Кихот, — тогда посвящение откладывается до следующего раза.

— Не переживайте, молодой человек, — утешил герцог Санчо Пансу. — Я ведь тоже когда-то просил вашего господина, чтобы он сделал меня хозяином постоялого двора, но тоже ничего не вышло.

— Почему? — печально спросил Санчо.

— Потому что для этого совсем ничего не нужно делать, — вздохнул герцог, — а мне такое давно уже не по силам — староват!

— Это ничего, — сказал Дон Кихот, — как герцог ты тоже хорош!

Распрощавшись с герцогом, они ушли куда глаза глядят. Санчо все время был недоволен тем, что его господин совсем ничего от него не требует, непонятно даже, за что ему тогда деньги платить?

— Научили бы меня чему-нибудь, — ныл Санчо по дороге.

— Чему же тебя научить? — озадачился Дон Кихот. — Хочешь, научу тебя искусству сновидения?

— А что это за искусство такое?

— Ну, это искусство видеть сон там, где все остальные видят реальность.

— Но тогда я вообще во всем стану видеть сон?

— Ну, да.

— А что же будет, если я вдруг проснусь?

— Тогда ничего не будет.

— Тогда, — решил Санчо, — не надо мне такого искусства!

— Как хочешь, — развел руками Дон Кихот. — Не пойму только, зачем ты ко мне привязался?

— Я же говорил, что изучаю историю, — терпеливо разъяснил Санчо, — а вы, как странствующий рыцарь, могли бы мне оказать неоценимую помощь в виде поставок фактического материала. Вы ведь везде бываете и все обо всем знаете.

— Боюсь, что ничем не могу тебе помочь, — огорчился Дон Кихот.

— Почему?

— Потому что нет никакой истории. Ты изучаешь то, чего нет.

— Как это, нет никакой истории?! — не понял Санчо.

— Ну, история — это последовательное развертывание событий во времени, чередование мировых метаморфоз, тогда как в действительности нет никакого чередования и нет никаких метаморфоз. Время, конечно, идет, но ничего не меняется, все всегда одно и то же.

— Как это, одно и тоже?! Вчера мы были в гостях у герцога, а сегодня идем по пустыне — это не одно и то же, а разные события!

— Правильно, — согласился Дон Кихот, — но что это меняет? Решительно ничего. И так всегда — сегодня одно, завтра другое — всегда одно и то же.

— Хорошо, — сказал Санчо, — тогда я зря трачу с вами время. Прощайте!

— Будь здоров! — Дон Кихот пожал протянутую ему руку. — Приятно было познакомиться.

Оставив Дон Кихота в пустыне, Санчо пошел в обратном направлении. Вскоре дорога разделилась на три пути, а посреди развилки Санчо увидел камень, на котором с одной стороны было написано: “Лучше бы ты вообще никуда не ходил”, а на другой — неприлично цитировать. Санчо выбрал дорогу, руководствуясь второй надписью, и через пару дней набрел на постоялый двор.

— Сколько берете за постой? — спросил он хозяина.

— Не дерзите, молодой человек, — ответил тот, — мало того, что вошли в мою резиденцию без спросу, так еще и разговариваете без соблюдения этикета. Я — король!

— И верно — король! — матюкнулся про себя Санчо Панса. — Извините, вашество, обознался! Уж больно здесь все, как бы это сказать… да вот и девчонка эта — я же знаю ее, свиней она у нас в селе пасла — Дунька или Манька… и вы на короля не больно-то смахиваете, вот и решил — постоялый двор.

— А вы таки хам, — рассердился король. — Эта, как вы изволили выразиться, пастушка — моя жена, Дульсинея Тобосская; из-за нее, между прочим, люди тыщщами гибнут, она — секс-символ нации!

— Или вы больны, — Санчо даже вспотел, — или у меня горячка.

— Какой-то вы странный, рыцарь, — заметила Дульсинея. — Где же это вы все свои доспехи растеряли?

Санчо постучал себя по лбу, но консервного звука не услышал.

— Дело в том, что я не рыцарь, — сознался он, — а простой оруженосец. А на вашем месте я что-нибудь сделал бы, чтобы остановить войну. Все же ведь думают, что вы секс-символ, а вы бы вышли и сказали всю правду.

— Это ничего не изменит, — сказала Дульсинея. — Я не причина войны, а только повод, оправдание. Жернова вертятся, потому что ветер дует, а ветер дует всегда.

Санчо попрощался с хозяином постоялого двора и его женой, делая при этом вид, что считает их королем и королевой. Выйдя наружу, он оказался на автобусной остановке, где уже шла посадка, но Санчо не надо было ни в Мехико, ни куда-либо еще, поэтому он просто присел посидеть. От очереди отделился молодой человек в сверкающих доспехах и, представившись очередным бредовым именем и ученой степенью, стал напрашиваться к Санчо в оруженосцы.

— Если у доблестного рыцаря есть сердце, он не сможет отказать мне в моей просьбе, — сказал молодой человек.

— Какой же я тебе рыцарь? — ничуть не изумившись, удивился Санчо. — У меня и доспехов-то нет.

 

51. Пленка

Когда жена выгнала Ходжу Насреддина из дому, он сказал про себя: “В действительности она добрая и чистая женщина, сущий ангел”. Вытерши кровь с лица, он стал измерять шагами улицу, прикидывая, где бы переночевать. С приходом темноты существенно понизилась и температура, поэтому Насреддин стал повторять: “Мне жарко. Тепло разливается по моим рукам и ногам. Мне жарко”. Теплее от этого ни капли не становилось, но, как известно, блажен кто уверовал безо всяких на то оснований. Через полчаса, остервенело потираясь, Насреддин сказал вслух:

— Спасибо Тебе, Господи, за то, что Ты создал такой совершенный мир! Воистину, наилучший мир из всех возможных… — жрать, правда, уже хотелось чертовски, и Насреддин, кривляясь в темноте от ужаса, поплелся назад домой.

— Фатима, — неуверенно проблеял он и поскреб пальцами дверь, — Фатима, пусти меня, что ли, переночевать, а?

В доме раздались шаги, и через некоторое время окно над головой Насреддина распахнулось. Он с надеждой задрал голову вверх, но надежда обманула его. В свете луны блеснуло ведро, и десять литров ледяной колодезной воды окатили Насреддина, не оставив на нем ни одной сухой нитки. Без лишних комментариев окно снова закрылось.

Славя Аллаха и благословляя жену, Насреддин поплелся прочь от дома. “Нет, — думал он, — до чего все-таки справедливо все устроено… Могла ведь и помоями окатить…” Остановившись возле чьего-то светящегося окна — единственного на всей улице — Насреддин с умилением подумал, что он не один бодрствует этой ночью во славу Аллаха. Приглядевшись внимательнее, он понял, что это дом безумного араба Абдулы Альхазреда, а это означало, что можно войти без стука.

Абдула, как всегда, что-то писал в своем талмуде, в камине дружелюбно горел огонь, а в чайнике заваривался зеленый чай (с финиками — это что-то невероятное!).

— Хорошо тут у тебя, — сказал Насреддин, развешивая одежду возле камина.

— Не обманывайся, — не отрываясь от своих каракулей, бросил Абдула. — Все это одна видимость. Пускай в камине горит земной огонь, но в сущности своей этот дом объят адским холодом. Пускай в твоей пиале душистый чай, но вместе с ним ты отведаешь и смолы! Здесь все, все без исключения, отравлено.

— Не знаю, — осторожно заметил Насреддин. — Лично я чувствую себя здесь довольно уютно. Лучше, чем на улице.

— Слепой котенок, — мрачно сплюнул в чернильницу Абдула. — Нашел, где чувствовать себя уютно. У меня кровь стынет в жилах от ужаса, а ему, видите ли, уютно…

— А чего ужасаться-то? — невинно спросил Насреддин.

— На чем ты сидишь, дурак? — объяснил Абдула.

— На ковре, — не понял Насреддин.

— Ты сидишь на тончайшей пленке, отделяющей тебя от черной бездны хаоса, и малейшего движения души достаточно, чтобы эта пленка порвалась, — казалось, что Абдула записывает собственные слова. — В этом мире тебя могут кастрировать, четвертовать, поиметь в задний проход, в конце концов, но все это касается лишь твоего тела. Если же ты вдруг упадешь духом, да не куда-нибудь, а в черную бездну холодного хаоса, то уже не жалкий кусок мяса, а твоя бессмертная сущность попадет в жернова зубов Того, Чье имя мне в западло тебе называть. Поэтому подумай о тонкой пленке, по которой ты все время ходишь своими грязными ногами, будь ты вовеки проклят и все твое потомство!

— По-моему, — сказал Насреддин, — ты слишком мрачно смотришь на вещи.

— На вещи?! — выпучил глаза Абдула. — Где ты увидел здесь вещи?! За каждой веревкой скрывается ядовитая змея, готовая укусить тебя в любой момент. Каждое неосторожное слово готово оборотиться черным заклинанием, низвергающим тебя в ад или исторгающим оттуда сонмы кровожадных демонов! Каждый воробышек готов выклевать тебе глаза, как только ты потеряешь бдительность. Каждая шлюха норовит заразить тебя триппером. Каждый продавец пытается тебя обвесить. Начальство все время химичит с зарплатой. Сантехник, сука, третью неделю не приходит. А сегодня утром кто-то насрал у меня на пороге, а ты говоришь — жизнь прекрасна и удивительна?!

— Ну, не то чтобы удивительна…

— С каждым моим шагом, — строго сказал Абдула, — я чувствую, как эта чертова пленка трещит и прогибается под весом моего тела. И в этом нет ни фига прекрасного и удивительного.

Насреддин решил тактично промолчать. Замолчал и Абдула. Через некоторое время он все-таки отложил перо, захлопнул книгу и воззрился на Насреддина.

— Знал я одного человека, который побывал в аду.

— Что?! — вздрогнул Насреддин.

— Мой учитель, — объяснил Абдула, — был тем, кого называют восставшим из ада. Хэллрейзер, понял? Так вот. Ему довелось умереть, побывать в аду и вернуться.

— Как же ему это удалось?

— Достаточно лишь захотеть, — пожал плечами Абдула, — так он сам мне объяснил. Адские страдания столь тяжелы, что на желание от них избавиться попросту нет сил. Но мой учитель был чувак неслабый. Сил у него хватило — ровно настолько, чтобы захотеть. И этого оказалось ровно столько, сколько нужно. Кипящим кровавым плевком его низвергли из адской пасти в наш мир.

— Он, должно быть, почувствовал себя наисчастливейшим человеком на земле, — предположил Насреддин.

— Как бы не так, — возразил Абдула. — Мой учитель всегда сидит на измене, а в момент возвращения — совсем чуть голову не потерял. Ты только представь себе — вокруг люди ходят, улыбаются, ни о чем не подозревают, а он несет в себе целый ад, смотрит вокруг и ужасается!

— Чему же?!

— Ну, как… Вот, например, иду я вдоль детской площадки, а там в песочнице ребенок пасочки лепит. Я же ему в любой момент голову могу оторвать или ноги-руки повыдергивать. Страшно ведь?

— А зачем? — не понял Насреддин. — Зачем ты его?

— В том-то ведь и дело, дурак, что просто так, безо всякой на то уважительной причины! Вот гляжу я на тебя и вижу, что ты ни в коем случае не схватишь меня за волосы и мордой в камин не сунешь, а гляжу на себя — и не знаю, убью я тебя сейчас или нет..?

Насреддину стало не по себе. “На улице, конечно, холодно, подумал он, но все как-то спокойнее…”

— Знаешь, — сказал он Абдуле, — меня, наверное, Фатима дома заждалась. Беспокоится, наверное. Пожалуй, пойду я. Домой.

— Как хочешь, — пожал плечами Абдула и снова раскрыл свою книгу. — Только не воображай, что, выйдя из моего дома, ты сходишь с тонкой пленки безумия на твердую почву реальности. Там, за порогом, быть может, эта пленка еще тоньше… Привет Фатиме!

Рассвет застал Ходжу Насреддина бегающим туда и обратно по улице — настолько он озяб. “Хорошо, — думал он, — что есть на свете такие люди, как Абдула. Наверное, это для чего-нибудь нужно, Аллах ведь лишнего не придумает… Слава Аллаху… Мне жарко… Мои ноги наливаются теплом… тепло разливается по позвоночнику… мои руки наполняются теплом…”

 

52. Как я стал древним греком

Стать древним греком — не так уж и весело, как это может показаться на первый взгляд. Потому что первый взгляд не обременен осознанием времени, он весь с потрохами умещается в один короткий миг. Но далее следуют второй, третий и, что самое страшное, тридцать третий и три тысячи триста тридцать третий взгляды, и так далее до бесконечности. А это уже напрягает. Хорошо, к примеру, выпить пива (ничего крепче я не пью и, тем более, не нюхаю и не ввожу себе внутривенно) и часок побалдеть. А представьте себе, что час прошел, а балдеж остался. Он ведь, как ни крути, вам не родной. Но будь он и трижды желанным гостем, все равно… ну, пускай хоть родной, как жена или дедушка — когда лимит времени исчерпан, осточертеть может кто угодно. Я сам себе могу, дьявол меня побери, осточертеть так, что хоть на стену лезь, если вовремя не остановлюсь. Так что же тут говорить о чем-то совершенно мне чужеродном, что лишь изредка навещает меня, каждый раз удивляя своим визитом? И вот, представьте себе, что в один прекрасный день этот визит неопределенно затянулся. Не станете ли вы паниковать? Но, возразите вы мне, речь ведь идет не о чем-то нежелательном, вроде похмелья, депрессии и прочих суицидальных настроениях, а о кайфе! Согласен. Кайф для нормального человека — редкий и желанный гость, но загвоздка именно в том, что мы привыкли не кайфовать, а страдать всякой ерундой, и эти привычки (из которых, строго говоря, и состоит наша личность) тоже любят жить и тоже не хотят умирать, даже если это привычка хотеть смерти. Короче говоря, кайф кайфом, а все-таки как-то неуютно. Хочется хоть на минутку впасть в депрессию, послать кого-нибудь на три веселых буквы или просто выразить тихое недовольство жизнью. Потому что стать древним греком — это одно, а быть им — совсем другое, к этому еще надо привыкнуть.

Я стал древним греком, сидя на дне бассейна, расположенного в центре миниатюрного зимнего сада, замыкающего новый дом заместителя нашего мэра. Весь кафель в бассейне давно уже был сбит моей твердой рукой, сегодня же я разбивал бетонную ступеньку, при помощи которой можно было выбраться отсюда. Рядом со мной стояло несколько сеток, сваренных из толстой арматуры, за бетонным бортом бассейна произрастал молодой фикус. На подоконнике стояла голубая ваза, не помню уже на чем лежала пачка сигарет “ТУ”, и лишенные ультрафиолета солнечные лучи, проникнув в помещение сквозь слой поликарбоната, причудливо, но неуловимо, изменились в цвете и раскрасили собой всю эту достаточно нейтральную панораму. Обычно в литературном повествовании пейзаж играет роль фона или контекста, в котором происходит какое-то действие, но в данном случае пейзаж и был тем, что со мной произошло. И это притом, что сегодня я уже видел виды, идя на работу через парк Писаржевского, где на меня набросилась голодная белка. Я ничего не смог дать ей, только почесал ей подбородок, когда она подошла к моей руке в надежде, что там может оказаться что-нибудь съедобное. Но белки — не кошки, ласки не понимают и не принимают. По-моему, она на меня обиделась. В общем, по сравнению с парком зимний зад в доме заместителя мэра кажется адом. Тем более что там нет вентиляции, но есть неработающий кондиционер. Одним словом — жара. И все же…

Суть не в древних греках — что я могу знать о древних греках? Ну, читал я “Историю античной эстетики”, том первый, до сих пор не дочитал, еще чего-то читал, но это — литература, чреватая оригинальным авторским видением. Скорее всего, древние греки были такими же мудаками, как и мы, если даже не хуже. Это не имеет значения. Имеет значение лишь то, что я сам вкладываю в понятие “древний грек”, и если бы я мог донести это понятие до кого-нибудь из, к примеру, своих коллег по работе, клянусь вам, у многих бы поехала крыша. Мои коллеги по работе, должен вам признаться, люди в полном смысле этого слова простые. Это не тот материал, который может выдержать натиск таких понятий, как “древний грек” или хотя бы amor fati, не говоря уже о чем-нибудь попроще. Взять, например, Толика Полянского. Анатолий Иванович — типичный представитель класса людей действующих. Он прекрасно устанавливает двери, стелит паркет и защищает сталинскую политику. Тогда как древний грек представляет собой класс людей эстетических. Он до слабости в коленках может любоваться паркетом, кафелем и тембром толикового голоса, но вот чтобы чего-то такое сделать — это ему в лом. У этих людей различные представления о том, что такое искусство. Анатолий Иванович понимает под искусством какое-нибудь кино, желательно, советское. Древний грек понимает под искусством абсолютно все.

В какой-то момент я заметил, что трачу большую половину своей зарплаты на книги и компакт-диски. То есть святым духом питаться я еще не стал, но про хлеб уже забыл. Не совсем, конечно, забыл — это я для красного словца сказал, но все равно, получается так, что моя анатомия существенно отличается от анатомии Анатолия Ивановича. Потому что у Анатолия Ивановича один желудок, а у меня — два. Желудок Анатолия Ивановича переваривает только колбасу и макароны, а книги и музыку — не переваривает, тогда как я отрастил себе для этих целей дополнительную утробу внушительных размеров. Не то, чтобы я считал чревоугодие грехом, но в любом случае все эти груды жира выглядят не очень эстетично, поэтому я благодарю бога за то, что не каждому дано увидеть мое второе тело, обрюзгшее и неповоротливое, жаждущее все новой и все более разнообразной пищи. Вот до чего я докатился. Но это не имеет никакого отношения к древним грекам, это всего лишь свинство. Стать древним греком — это совсем другое. Для Анатолия Ивановича это все равно что съесть немного кафеля или стекла, и не только при этом не подавиться и не испортить себе пищеварение навсегда, но, наоборот, насытиться таким образом и с этих пор иметь возможность усваивать в качестве пищи весь спектр органической и неорганической материи. Потому что в действительности стать древним греком означает способность получать эстетическое удовлетворение от каждого акта чувственного и умозрительного восприятия.

Когда я сидел на дне пустого бассейна, отложив молоток и зубило в сторону, и переводил глаза с фикуса на пачку сигарет и т. д., мне хотелось все, что я вижу в отдельный момент времени, поместить в рамку и отправить на фотовыставку за призами. Древний грек по имени Зенон, созерцая полет стрелы, считал, что стрела не движется, так как ее “полет” состоит из определенного количества таких вот картинок без рамки. Но он был не прав, говоря, что стрела не движется, потому что нет никакого движения. Стрела не движется, потому что нет никакой стрелы! Помимо метафизического желудка, у меня вырос еще и метафизический хрен, который кончал каждую секунду от каждого соприкосновения с этой секундой. Метафизический оргазм — это, конечно, нечто трудноуловимое и почти несуществующее в сравнении с материальными объектами, но тот, кто пообвыкся с метафизической реальностью, тот, пожалуй, предпочтет его “настоящему” удовлетворению. А если говорить о древних греках, то они, как известно, считали материальный мир лишь тенью мира метафизического. Как солнечные лучи при прохождении сквозь совершенно прозрачный кристалл создают радугу, так и свет нашего сознания, проходя сквозь призму невидимой истинной реальности, создают то, что мы ошибочно считаем реальным миром, хотя это не более, чем видимость. Именно потому, что мы считаем ее естественной средой своего обитания, мы видим искусство лишь в изощренных манипуляциях с ней. Но древний грек, который четко разделял реальность и видимость, обитал в реальности, а эстетическое удовлетворение получал от видимости, ибо реальность не позволяет ему этого в силу своей невидимости, тогда как видимость совершенно непригодна для обитания в силу своей нереальности. В глазах древнего грека современный человек предстает в виде наркомана, который корчится в ломке, лежа на груде кокаина. Ибо если все есть видимость, почему же не предаться ее созерцанию и не получить от этого законное удовольствие?! Заниматься “искусством” в границах видимости — все равно, что вырезать кирпичи из статуй Микеланджело или шить спецодежду из полотен Леонардо. Под “искусством” я имею в виду именно Микеланджело, Леонардо и им подобных. Действительность оказывается парадоксальнее, чем фантазия Льюиса Кэрролла, не так ли?

Диоген Лаэрций, историк, описывает своего знаменитого тезку, того самого, который жил в бочке, используя эксцентричные анекдоты, которые на поверку оказываются метафорами. Например, всем известный эпизод, когда Диоген стоит рядом со своей бочкой и на виду у всех прохожих дрочит. Профаны полагают, что таким образом Диоген практиковал свое циничное учение, избавляясь от человеческих условностей. Но каждому, кто понимает язык метафоры, ясно, что Диоген получал оргазм, просто глядя на улицу перед собой и прохожих, ее пересекающих, таковы были особенности его эстетического метаболизма.

И что самое интересное — даже такое убожество, как Леонардо, который тратит десяток лет на создание какого-нибудь произведения “искусства” тогда, когда искусством является все вокруг, тоже прекрасен! Ведь, сидя на дне бассейна и обалдело переводя взгляд по сторонам, я не только повторял про себя мантру: “…бля, как красиво…”, но уже не спеша разрабатывал концепцию для рассказа “Как я стал древним греком”, и в том, что я об этом пишу, тоже есть своя красота. Тогда я, помнится, обнаружил секрет красоты и ключ к Древней Греции. Красота оказалась результатом умения видеть гармонию в противоречиях, и так называемые “произведения искусства” есть не что иное как наглядное представление этой гармонии. Чем нагляднее, тем попсовее, потому что для масс характерна узость сознания. Но истина в том, что в мире вообще нигде нет противоречий, так как он достаточно обширен, чтобы уместить в себя все. Расширение сознания вплоть до способности воспринимать этот факт со всей очевидностью и есть ключ к Древней Греции. Повернув его на пол оборота, можно увидеть гармонию в куче строительного мусора, но при желании можно вернуть его в прежнее положение, и тогда мусор придется убрать. Что я и сделал через пару часов, потому что быть древним греком оказалось для меня чем-то сродни подвигу. В конце концов, Древняя Греция — земля героев, если, конечно, не считать богов. Ведь я спустился в этот чертов бассейн, чтобы долбить его и получать за это деньги, а не для того, чтобы пускать слюни от его красоты. А в этом состоянии работать совершенно невозможно. Активность эстетическая это всегда волевая пассивность — делать ничего не хочется. И, пока я не повернул ключ до конца, не открыл дверь и не вошел, я вытащил его из замка и спрятал за пазухой — до лучших времен. Но мне не пришлось долго наслаждаться сознанием, что я держу ситуацию под контролем. Поворачивая ключ, я, видимо, привлек к себе внимание кого-то, кто находился по ту сторону двери. Я услышал непонятную возню — вероятно, там пытались что-то сделать с замком, но он не поддавался. Тогда я услышал удаляющиеся шаги. Мог ли я быть спокоен? О, да. Ровно до тех пор, пока не понял, что это отступление для разбега.

 

53. Коробка

Раз в полгода на нашу улицу приходил продавец Никому Не Нужных Вещей. Он не возил с собой, как старьевщик, тележки с товаром, а приносил что-нибудь одно из своей богатой коллекции, и этого было вполне достаточно — все равно ведь никто ничего не покупал.

— Ну, сами подумайте, — говорил ему Сансаныч, — зачем мне картонная коробка от магнитофона, да еще за такие бешеные деньги?

— Вы можете поставить ее в центре гостиной, украсив таким образом свой дом совершенно ненужным предметом, — втолковывал продавец. — Тем более, надо только капельку фантазии, и применение отыщется для чего угодно. К примеру, в эту замечательную коробку очень удобно сплевывать кровь…

— Какую еще кровь?!

— Видите ли, это — специальная коробка, в которую вы с женой будете сплевывать кровь во время семейных ссор. Вы же не будете отрицать, что частенько доходите до рукоприкладства в таких случаях?

— Никогда! Никогда я не позволял себе…

— И это замечательно! Потому что ваша коробка навсегда сохранит девственную чистоту (ведь не очень приятно, если в ней действительно будут кровавые плевки), но при этом не утратит и своего назначения.

— Но почему так дорого?!

— Потому что за бесценок вы купите у меня все что угодно, лишь бы я от вас отвязался, а вовсе не для того, чтобы сплевывать туда кровь, тогда как за триста долларов США вы еще подумаете, прежде чем ее выкинуть.

— Милейший, у вас никто никогда ничего не купит, поверьте мне на слово!

— Охотно вам верю. Но этот факт говорит не в вашу пользу. Да, я не торгую ширпотребом, а занимаюсь лишь реальным товаром, настоящими вещами. Все, кому не лень, продают то, что вы у них купите, и все только ради денег. Я же продаю вещи ради самих вещей!

— Весьма бессмысленное занятие.

— Кто бы говорил! А сидеть в конторе с утра до вечера, по-вашему, занятие осмысленное?

— …

— ?!

— Ладно, давайте вашу коробку. Сколько она стоит, триста баксов?

— …

— Ну, чего?

— Знаете, я извиняюсь, конечно, но я передумал. Я передумал продавать вам свою коробку. Такая коробка, как говорится, нужна самому!

— Ну, что еще за фокусы… Давайте сюда вашу коробку!

— Извините еще раз — нет. До свидания.

— Погодите! Все равно… Постойте минутку, я принесу деньги.

— Какие деньги, вы куда?.. За что деньги-то?

— Вот, триста долларов. Берите.

— За что деньги-то?

— Просто так берите.

— Ну… ладно, спасибо… Слушайте, а хотите — я эту коробку вам подарю? Бесплатно, а?

— Вот так вот, ни с того, ни с сего? Нет, мне кажется, это будет не подарок, а какой-то обмен…

— Какой там обмен, говорю вам — от чистого сердца дарю. Берите!

— Спасибо… Знаете что, поставлю-ка я ее посреди комнаты…

— Надеюсь, она вам не пригодится.

— Спасибо, я тоже надеюсь.

— Ну, до свиданья!

— Удачи вам!.. — Сансаныч вернулся в комнату с подарком в руках. — Погляди-ка, чего у меня есть!

— Что это? — спросила жена.

— Коробка!

— Я вижу, что коробка, а в коробке-то что?

— Это — пустая коробка.

— Как пустая? А для чего?

— Просто так. Поставим ее посреди комнаты, пусть стоит.

— С ума сошел? Ааааа, ты ее у того психа купил, чтобы он от тебя отвязался?

— Да нет… Он мне ее даром отдал.

— Но ты ж за деньгами только что бегал, я видела.

— Деньги я не за коробку ему дал.

— А за что?!

— Просто так.

— И сколько?

— …

— Сколько, я спрашиваю!

— Триста баксов…

— … (!!!@#!!!)

— Тьфу… Ну, надо же — пригодилась… Тьфу!.. Вот же ж сука… Тьфу!..

 

54. Самадхи с деревом

(или настоящая история Хуйнэна, 6-го патриарха Чань)

В далекой стране Аулак жил юноша по имени Лу. Отец его, который был крупным или мелким чиновником, то ли из-за несвойственной своему статусу порядочности, то ли из-за чрезмерной жадности, впал у начальства в немилость и был сослан черт знает куда — в далекий Китай. Не выдержав сурового климата, он вскоре скончался, оставив маленького Лу с матерью в крайней нужде. Чтобы как-то сводить концы с концами, Лу продавал хворост на рынке. Однажды односельчанин уже повзрослевшего Лу познакомил его со своей дальней родственницей, ошевской саньясинкой, которая “только что вернулась из Пуны”. Ей так понравился Лу, что она захотела подарить ему книжку Ошо “Манифест Дзэн”, но Лу вежливо отказался, объяснив, что не умеет читать по-китайски. “Если ты не можешь читать книжки, — изумилась саньясинка, — как же ты надеешься их понять?!” На это Лу спокойно ответил, что понимание никак не связано с чтением, а уж с книгами так и тем более. Тогда саньясинка сказала ему, что он оказался круче, чем она думала, а посему ему надлежит сей же час все бросить и заняться в уединении динамической медитацией. Что Лу и сделал, потому что в натуре был крутым чуваком. Целых три года он сходил с ума, пока случайно не встретил духовного мучителя по имени Юань, который, поглядев на дикие практики одаренного юноши, сказал ему, что “хорош прыгать” и что пора осваивать сидячую медитацию. Если раньше Лу напоминал ужаленную шершнем обезьяну, то под руководством наставника Юаня он превратился в высохший пень с глазами. В этом состоянии его увидел другой добрый человек по имени Хуйцзы. Он почесал затылок и посоветовал юноше отправиться на Восточную Гору к учителю Хунженю (что и означает “хуже не будет”), который покажет ему кузькину мать, т. е. real zen. Лу кое-как выпутался из позы лотоса и поплелся на Восточную Гору. Там он увидел здоровенный монастырь, где все занимались чем угодно, кроме буддийской практики. Хунжень давно уже искал подходящего кандидата для передачи Дхармы, поэтому сильно расстроился, когда узнал, что новоприбывший — уроженец Аулака.

— Вьетнамец, что ли? — сказал Хунжень. — Дело в том, что варвару с Юга нет смысла даже надеяться на то, чтобы стать буддой.

— Хотя людей и можно делить на северных и южных, — заметил Лу, — с буддами этот фокус не проходит.

Хунжень проглотил этот подарок и велел новичку идти молоть рис.

Так прошло восемь месяцев.

Однажды Хунжень посмотрел на свой монастырь и не выдержал.

— Прекратите этот движняк! — сказал он. — Идите, в конце концов, медитировать! Если кто досидится до просветления, пускай сочинит соответствующую частушку, и, если мне понравится, сделаю своим преемником. Все. По кельям!

Все, конечно, разошлись, но ни медитировать, ни частушки сочинять никто не захотел. “Старший монах Шенсю, — думали все, — самый крутой из нас, вот пускай он и медитирует, и частушки сочиняет”. А старший монах Шенсю был и вправду крут. Он понял, что ему придется отдуваться одному за всех, и пошел медитировать в свою келью. Если кто пробовал, тому не надо говорить, что это скучное, унылое и тягомотное занятие, к тому же, ноги затекают шибко. В конце концов, старший монах Шенсю понял, что сидеть можно бесконечно, а стихи до сих пор не написаны. “Я хоть и не просветленный, — решил он, — но если не я, то кто же?” Поэтому он взял с собой черный маркер, пришел в зал для наставлений и, как шкодливый школьник, написал на стене:

Тело — дерево сознанья, чье дело — тело отражать, монах же должен с прилежаньем его от пыли протирать.

Наутро Хунжень пришел в зал, чтобы прочитать лекцию, но, увидев надпись на стене, сказал:

— Я вижу, кто-то уже прочитал лекцию вместо меня. Не скажу, что этот человек во все врубается, но даже такого понимания достаточно, чтобы встать на путь Будды. Поэтому выучите это стихотворение наизусть и все время повторяйте его вслух — авось чего и поймете. Старший монах Шенсю!

— Да, учитель, — робко встал Шенсю.

— Это ведь ты написал, сынок?

— Я…

— Я так и знал. Ну, ничего, ничего. Подумай еще пару дней и напиши новую частушку, потому что сейчас я не могу передать тебе свою рясу патриарха.

Шенсю с поклоном удалился к себе в келью, но ничего круче, как ни напрягался, родить не смог.

Все остальные, тем временем, заучили на память шенсюеву частушку и стали распевать ее на все лады тут и там. Лу, которого на лекции не пускали, как золушку, услышал частушку самым последним. Когда он поинтересовался, что сие значит, ему просто и доходчиво объяснили, что это значит, что старший монах Шенсю скоро получит от Хунженя рясу патриарха, и тогда уж мы заживем. Тогда Лу пошел в зал для наставлений и попросил какого-то монаха написать на стене рядом с частушкой Шенсю другую:

Здесь никаких деревьев нет и, значит, нехрен отражать, к тому же — нет зеркал, все бред. Так что ж от пыли протирать?

Вечером Хунжень опять пришел в зал, чтобы прочитать лекцию, и опять ничего не прочел, зато очень обрадовался.

— Ну, Шенсю, — сказал он старшему монаху, — дай я тебя пацалую! Честно скажу, не ожидал. Нет, вот прямо сейчас вот возьму и передам тебе рясу патриарха…

— Учитель, — робко поднялся монах, которого Лу попросил написать стихотворение, — эту частушку сочинил вьетнамец, которого вы назначили толочь рис.

— А, — осекся Хунжень и укоризненно посмотрел на Шенсю, будто тот был виноват в его проколе, — тогда, конечно, другое дело. Вообще, автор этой частушки тоже не до конца врубается, но он близок, близок.

Ночью Хунжень позвал Лу в зал для наставлений и прочитал ему несколько глав из Балсекара. Услышав их, Лу все сразу понял, и Хунжень отдал ему рясу со словами:

— Теперь ты — шестой патриарх, и ряса будет удостоверять это. Передавайте ее от поколения к поколению, а Дхарму — от сердца к сердцу, иначе никак нельзя. А сейчас тебе лучше валить отсюда, потому что здесь тебе не место.

И Лу отправился на Юг.

Когда в монастыре проведали о том, что рясу и Дхарму унес с собой какой-то вонючий вьетнамец, несколько человек бросились за ним в погоню, но только один из них, монах Хуймин Чжень, сумел догнать Шестого Патриарха.

— Отдай мне то, что передал тебе Хунжень! — потребовал он.

Лу положил рясу на землю, и Хуймин уже было потянулся за ней, но не взял.

— Я не про рясу говорю, — объяснил он, — а про Дхарму.

— Секунду назад твое поведение было дурно, теперь же весьма похвально, — сказал Лу. — Не думая ни о хорошем, ни о дурном, кем же ты являешься с тех пор, когда тебя еще в проекте не было?

Получив, таким образом, то, что просил, Хуймин по совету Лу вернулся на Север, чтобы делиться с другими. Что до Лу, то он пошел своей дорогой, т. е. куда глаза глядят, и так он гулял по Китаю на протяжении шестнадцати лет, пока случайно не забрел в Цаоци. Там жил буддийский наставник Иньцзун и читал в своем монастыре публичные лекции. Во время одной из них монахи, глядя на развевающийся флаг, заспорили, что же это колышется — флаг, ветер или и то, и другое?

— Ни флаг, ни ветер не колышутся, — заметил Лу. — Колышется только ваш ум.

Пораженный крутизной вьетнамского бомжа, Иньцзун пригласил Лу к себе на чай, чтобы расспросить его, кто он и откуда у него Дхарма? Лу рассказал ему об учителе Хунжене и показал рясу патриарха. Иньцзун объяснил Лу, что время бродяжничества закончилось и что пора принимать монашество, чтобы наставлять других. Так на свет появился учитель Хуйнэн.

Тем временем на Севере жизнь тоже не стояла на месте. Пятый Патриарх Хунжень наконец опомнился и долго не мог сообразить, что на него нашло, если он отдал рясу Бодхидхармы первому вьетнамскому проходимцу, который и читать-то не умел, а не милому мальчику Шенсю, который и сутры все на память знал, и шастры, и задницы своей для учителя никогда не жалел. Тогда Хунжень при всех объявил Шенсю своим преемником, после чего благополучно помер. Нельзя сказать, что Шенсю был плохим учителем — он преподавал монахам практику прямого пути (ППП), помогал им избавляться от НЭ, ПЭ, РЭ, СЭ и ТД и ТП. Но однажды он услышал, что на Юге живет некий Хуйнэн, который нагло объявляет себя Шестым Патриархом и учит людей чему-то невразумительному. Тогда он подготовил бойца, чтобы тот тайно проник в монастырь Хуйнэна и выведал все вражеские секреты. Лазутчик отправился на Юг, но, послушав Хуйнэна лишь один раз, во всем признался.

— Ах, ты пидар… — сказал Хуйнэн.

— Я был им, пока не услышал вашу проповедь, — возразил лазутчик. — Прошу вас, объясните мне смысл учения Будды.

— Нет ничего проще, — сказал Хуйнэн. — Что вы практикуете в монастыре Шенсю?

— ППП.

— Чего?!

— Мы называем это путь к ясному сознанию, — объяснил монах. — Наш наставник Шенсю говорит, что для того, чтобы природа Будды проявилась, мы должны очищать ее от НЭ, ПЭ, РЭ, СЭ и ТД и ТП.

— Это чудесное объяснение, — признал Хуйнэн, — но мое понимание несколько иное.

— А именно?

— Люди бывают шарящие и тормоза.

— Не понял.

— Я говорю, что к ясному сознанию нет никакого пути. И не надо.

— Еще раз, пожалуйста.

— Где мы сейчас находимся — в Цаоци, не так ли?

— Так.

— Если мы сейчас начнем прокладывать себе путь в Цаоци, удаляя Е, КЭ, ЛЭ, МЭ и НЭ, как следует нас назвать?

— Тормоза!

— А если мы, находясь в Цаоци, скажем себе: “Какого лешего я иду в Цаоци?” и никуда не пойдем, что это значит?

— Шарим!

— Вот и ты теперь шаришь. Не ходи никуда.

В другой раз к Хуйнэну пришел некий йог и спросил, какой вид самадхи тот практикует?

— А какие бывают виды самадхи?! — опешил Хуйнэн.

— Бывает, например, самадхи с семенем, но это низший вид самадхи.

— И что он означает?

— Он означает, что сознание равно одной-единственной мысли.

— Очень ценное состояние, — заметил Хуйнэн. — А какой же высший вид самадхи?

— Самадхи без семени, — объяснил йог, — это когда из сознания уходит даже эта единственная мысль.

— Это, конечно, охуенное самадхи, — согласился Хуйнэн, — но то самадхи, которое практикую я, еще круче. Самадхи с деревом, не слыхал про такое? Это когда семя разрослось и превратилось в здоровенный баобаб с кучей других семян, почек, листьев, червяков, дятлов и с качелями на ветке. Там стоит жуткий гвалт и все это умещается в моем сознании. Более того, я не собираюсь оттуда ничего выкидывать, наоборот, я жду когда упадут новые семена и из них вырастут новые баобабы, и так до бесконечности.

Много таких историй можно рассказать про Хуйнэна, часть из них записал его ученик Фахай и назвал свой компромат “Сутра помоста Шестого Патриарха”, хотя большинство из написанного там неправда. К примеру, Фахай все наврал про то, как умирал Хуйнэн, потому что, во-первых, Хуйнэн не умер, а во-вторых, не говорил он всей этой чепухи и многочисленных стихов ученикам не читал — что он, Пушкин, что ли? Все было гораздо проще. Как-то раз Хуйнэн собрал своих учеников и сказал: “Ну, мне пора, ребята!” Ученики страшно расстроились и стали просить мастера не оставлять тело.

— Не городите чепухи, — посоветовал им Хуйнэн. — Как я могу оставить тело? Оставить тело может тот, кто пребывает внутри тела, а я вам не карлик какой-нибудь, чтобы уместиться в теле. Это оно умещается во мне, и если пришло его время, то оно само меня оставляет, а не я его.

Последними словами Хуйнэна были: “Бывайте!”, и монахи поняли, что им не остается ничего другого, кроме как последовать этому совету.

 

55. Философия с лопатой

В Греции жил Гераклит, в Германии — Фридрих Ницше, на Украине — Григорий Сковорода, а на Стройке — Юра Голубович с покойником. Надо сказать, что эти два философа представляли собой не только два разных направления в философии — Юра был даос, а покойник еще не дорос — но и пребывали в отношениях учитель-ученик. Юра Голубович был учителем покойника, а покойник был учителем Юры Голубовича. Учеников философы не имели вообще.

Юра стал даосом после того, как покойник дал почитать ему книжку про Нисаргадатту Махараджа, которого Юра упорно называл Моджахедом (Пелевина, впрочем, он тоже звал исключительно Витьком, Кастанеду — Костиком, а уж Роберта Антона Уилсона так и вообще — ебаным кибернетиком), причем ядро его философии составляло утверждение, что делать ничего не надо. Лучше покурить. Курение, конечно, вредит здоровью, зато перекур однозначно способствует. Истина была Юре также безразлична, потому что до нее еще надо было докапываться, а копать Юра не любил.

Да, мы чуть не пропустили самое главное! Еще Юру Голубовича от покойника отличало то, что Юра был патлатый, а покойник лысый (он был убежден, что чем меньше у человека головы, тем лучше). Поэтому Юра часто обращался к покойнику: “Мой лысый друг…” или совсем уже фамильярно: “Лысая башка!”. Юру, впрочем, тоже часто подъебывали за его патлы, называли его Юра-меломан или обращались к нему со словами: “Нет, я не имею ничего против Джона Леннона…”

Еще Юра был алкоголик. Однажды он даже допился до просветления и сказал покойнику, что более от водки не зависит, а потому может бросить ее пить хоть сейчас. Нет, совсем бросить, это как-то по-детски получается, но вот на полгода — легко!.. Покойник даже ему поверил, и Юра продержался целую неделю.

Ниже вашему вниманию предлагаются исторические зарубки, повествующие об отдельных эпизодах из жизни философов и раскрывающие глубинную, а временами и бездонную, суть их философии.

1. Однажды покойник спросил у Юры Голубовича, видимо, что-то умное, и Юра, странно улыбаясь и еле ворочая языком, произнес: “Я не могу сейчас ответить тебе, потому что не думал об этом столько, как ты, а поскольку думать об этом я не буду, то и отвечу нескоро”

2. Когда Юра окончательно разотождествился с телом, он решил в очередной раз бросить пить. Но на следующий день покойник пришел на работу и увидел, что Юра пьян не только в драбадан, но и в жопу, и вообще куда только можно — в общем, синий, как слива.

— Хорошо тебе, Юра? — участливо спросил покойник.

— Мне-то все равно, — честно сказал Юра, — да вот Юрец с утра совсем замаялся. Поглядел я на него и понял, чего зазря человека мучить? Пускай хоть водки выпьет.

3. Покойник и Юра Голубович ехали в трамвае, и покойник рассказывал Юре про книжки, которые он прочитал (что-то про греков), и про мудаков, которые эти книжки пишут.

— Этим умникам все известно, как будто они сами там были! — горячился покойник. — На основании каких-то черепков они делают выводы о мировоззрении древних греков, а на основании бульварных оккультных романов 19-го столетия — о магическом способе построения египетских пирамид!

— Слышал, слышал, — решил блеснуть эрудицией как всегда пьяный Юра, — телекинез… по воздуху глыбы эти как-то летали…

— Нет, еще круче! — возразил покойник. — Материализация! Египетским жрецам ничего не стоило перестроить молекулы воздуха в молекулы известняка. Они якобы все, что угодно, могли материализовать.

Минуты две Юра трясся в беззвучном смехе, а потом сказал, оправдываясь:

— Я просто представил себе древнего египтянина, который стоит и МАТЕРИТ известняк…

4. Когда покойник сетовал на что-нибудь, Юра всегда снисходительно отвечал:

— Ты попросту обусловлен.

В конце концов, покойник пригрозил:

— Если еще раз скажешь мне про обусловленность, я сам тебе буду о ней все время говорить!

Юра засцал и про обусловленность больше не вспоминал.

5. Юру часто было сложно понять. Однажды покойник задал Юре простой вопрос, почему юрина сестра до сих пор не замужем? На что Юра ответил:

— Когда-то у нас жил ангорский кот. Он ел только колбасу. Хорошо помню перестроечные времена, когда на неделю покупалась палка колбасы, мы все ходили вокруг нее и облизывались, потому что колбасу в доме ел только кот. Но потом финансы спели последние романсы, и кот перешел с колбасы на котлеты без мяса. Мало того, что они подорвали его здоровье, так ему еще кто-то на улице морду расцарапал. Все страшно загноилось. Вместо котлет мы стали кормить его таблетками. Тощий, как скелет, с гнойной гулей в полморды, он не выдержал такого издевательства над собой и в один прекрасный день просто упал — у него отказали ноги. И тогда, чтобы не смотреть, как он агонизирует, мы взяли и выкинули его на мусорник ко всем ебеням!

6. Юра считал, что человеку лучше не выебываться, а быть самим собой. В качестве иллюстрации он рассказывал свои армейские хроники.

— Во время моей службы (а это были 80-е годы) модными были две вещи — делать стальные нашлепки на передних зубах и загонять себе в хуй плексигласовые шарики размером с полгорошины. Нашлепки красиво сверкали, а шарики вроде бы доставляли удовольствие женщинам. Чтобы надеть такую нашлепку, надо было подточить зуб, поэтому, когда солдат приезжал на дембель домой, передние зубы у него до половины отваливались. С шариками тоже было не все просто. Самые умные загоняли себе один, максимум два шарика. Но у меня был дед, который уж не буду врать, сколько шариков туда себе позагонял, но в результате все у него воспалилось и распухло до невероятных размеров, он ходить прямо не мог. Я до сих пор так и вижу, как он, ковыляя, приходит на пост, чтобы сменить меня, садится, ставит рядом с собой автомат, расстегивает штаны и достает свою перебинтованную елдень десяти сантиметров в диаметре и начинает разматывать эти гнойно-кровавые бинты. Он даже советовался со мной, может, повынимать оттуда эти чертовы шарики? Конечно, вынимай, говорил ему я. Легко сказать, отвечал он, если бы ты знал, чего мне стоило их туда засунуть…

7. Однажды покойник сел пить кагор с Инессой и ее напарницей. Предложили и Юре Голубовичу, но Юра отказался:

— Я такое не пью, — после этих слов он вытащил из кармана початую бутылку водки, выпил половину прямо из горлышка, переменился в цвете и, сделав пару шагов к скамейке, упал.

— Это понятно, — бормотал он, безуспешно пытаясь подняться, — это понятно…

8. Юра был не очень крепкого телосложения, поэтому когда его философские оппоненты грубили или даже угрожали ему физической расправой, он всегда отвечал:

— Ты не смотри, что наши силы неравны, я монтировкой их уравняю.

9. Люди бывают хорошие и не очень. Однажды нашим философам встретился человек второй категории, и покойник в сердцах воскликнул:

— Ну, и пидарас!

— Назвать его пидарасом, — не согласился Юра, — это оскорбить тех, кто ебется в жопу.

10. Первое осознанное сновидение случилось у Юры сразу после того, как он взял у покойника книжку Кастанеды. Юре приснился прораб, и когда Юра понял, что смотрит на свои руки, он подошел к прорабу и набил ему морду. А заодно дал по шее совсем незнакомому какому-то человеку, с которым прораб разговаривал. Воистину, свобода многолика.

11. Самый главный мистический опыт в юриной жизни тоже произошел во сне. Юре приснился чей-то голос, который сказал: “С этого момента все будет хорошо!”, и Юра поверил. Вскоре после этого он, будучи немного пьян, упал с лестницы и сломал ногу. Ну, в жизни много всякой хуйни случается, не мне вам рассказывать. Когда Юра с покойником попали в очередную передрягу, Юра сказал:

— Это ерунда, все будет хорошо. С тех пор, как мне во сне это сказали, я точно знаю, что можно сломать ногу, шею, все, что угодно, но все в любом случае будет хорошо.

12. Главное же отличие между покойником и Юрой Голубовичем было в том, что покойник бытие Божье отрицал напрочь, зато признавал силу любви, а Юра Голубович, наоборот, верил, что Бог есть, но при этом никакой любви не существует. Христианин хренов.

13. Покойник любил подъебнуть Юру Голубовича за его веру в Бога, и однажды, стоя на трехэтажных лесах и мазюкая валиками по стенам детского футбольного клуба, они стали играть в Бога и Глупого Человека. За Бога был Юра Голубович, а за Глупого Человека покойник.

— Господи, — в конце концов, спросил покойник, — зачем же Ты создал этот дурацкий мир?

— Твои маленькие мозги, сын мой, — ласково ответил Юра, — не в состоянии не только вместить в себя ответ на этот вопрос, но и должным образом этот вопрос сформулировать.

— Тогда зачем, Господи, Ты дал мне такие хуевые мозги? — не унимался покойник.

— Какой же ты глупый, — теряя терпение, объяснил Юра. — Есть, значит, причина! В любом случае, все это ради твоего же блага.

— А Ты не мог бы устроить это благо как-нибудь попроще?

— Пошел на хуй, дурак, — в сердцах ответил Господь и окунул свой валик в краску, давая понять, что аудиенция окончена.

14. Юра Голубович уважал покойника только за одну вещь. Так уж вышло, что Юра Голубович ненавидел всех людей аж до двадцати пяти лет, а покойник только до шестнадцати. “Повезло…” — вздыхал Юра Голубович.

15. В период покойницкого увлечения дыханием по Бутейко у него была такая фишка: если посреди работы выдавалась спокойная минута, он доставал часы, зажимал нос двумя пальцами и делал паузы. Однажды Юра Голубович поинтересовался, что это за херня?

— Ну, ты знаешь, что такое прана? — решил прощупать почву покойник.

Юра достал бутылку водки и объявил:

— Прана в чистом виде!

16. После просмотра “Матрицы” Юра Голубович взял себе за правило цитировать оттуда две фразы: “Незнание это благо” и “Нахуй я жрал эту красную таблетку?!”

17. Еще у Юры Голубовича была специальная присказка с гестаповским акцентом. Когда покойник забивал на работу и садился курить, подходил Юра и декламировал: “Кто путет рапотать, у тафо путет курка, млеко, яйки, колий баба… Кто не путет рапотать, тот путет сосать крофавый писка!..” — и тоже садился курить.

18. Юра Голубович был очень добрым человеком. Когда они с покойником работали в одном дачном поселке, там была собака, каждые полгода приносившая с десяток щенков. Зимой им есть было нечего вообще, поэтому Юра Голубович называл героическую мать “безбашенной сукой”, а ее детей “псами войны”, и каждый день покупал им буханку хлеба. Потом Юру забрали на другой объект, и кормить псов войны стало некому. Однажды какая-то женщина испугалась их (хотя они просто слишком радостно подбежали к ней в надежде, что она их покормит), и бросила им сумку с продуктами. На следующий день всех собак во главе с безбашенной сукой перестреляли.

— Слава Тебе, Господи, — сказал Юра Голубович, когда покойник ему об этом рассказал.

19. Итак, про различия между Юрой Голубовичем и покойником мы уже сказали: Юра Голубович был добрым, а покойник злым, Юра верил в Бога, а покойник в любовь, Юра сильно пил, а покойник тупил, Юра был умудрен жизнью, а покойник удивлен, ну и, конечно, Юра был патлатый, а покойник лысый. Но мы до сих пор так и не сказали о том, что же их, таких разных, да что там разных — несовместимых! — объединяло. А вот что. Как-то раз почти весь отделочный участок, на котором работали Юра Голубович и покойник, собрался в насквозь прокуренной бытовке в ожидании зарплаты, которую в тот вечер так и не привезли. Большинство играло в карты, переговаривалось кто о чем.

— Точно так же бывает в заумных советских фильмах, — сказал покойнику Юра Голубович, сидевший за другим концом стола, — когда двое разговаривают, а все остальные как бы только шумят, создают своими разговорами фон.

— И что интересно, — подхватил покойник, — мы говорим не громко и не тихо, как все, но наши голоса не смешиваются с их голосами…

— И никто не обращает внимания на то, что мы о них же говорим, — продолжал Юра Голубович, — даже после того, как я сказал, что никто не обращает внимания… Как будто они все действительно на экране, а мы — перед экраном.

И правда, подумал покойник, хотя на экране играют в карты, переговариваются, звякают стаканами, тушат о стол бычки и чешут себе бока, в зале — перед экраном — пусто и даже как будто тихо.

— Ебануться можно, — сказал Юра Голубович.

А так как по эту сторону экрана с ним был только покойник, то и согласиться с его словами смог только он.

 

56. Пара кирзовых сапог

Как-то раз пара кирзовых сапог прослышала о том, что в дальних краях есть Сказочный Дворец, лопающийся по швам от набитых в него волшебных сокровищ. Левый сапог подверг эту информацию анализу и решил, что добраться до Дворца и овладеть сокровищами будет во всех смыслах полезно, хорошо и здорово, а правый сапог, которого всегда тянуло к красоте и свету, согласился с ним, не думая. Сапоги решили отправиться в путь и во что бы то ни стало разыскать Дворец.

Они шли так долго, что в них протерлись бесчисленные дыры, а каблуки — отвалились.

И вот, пришло то утро, когда они стояли перед возвышающимся над ними дворцом и уныло созерцали грязную лужу, которая преграждала им путь к желанным дверям.

“Мы же совсем дырявые, — рассудил левый сапог, — а лужа глубокая, грязная и от нее воняет бог знает чем!”, на что правый сапог ответил:

“Но мы износились и обветшали лишь затем, чтобы достичь этого Дворца, да и потом — разве у нас есть другой выбор?”

Сапоги вздохнули и, набирая в себя зловонную жижу, пошлепали по луже.

Входная дверь была заперта и правый сапог нерешительно постучал в нее. После длительного ожидания они наконец услышали шаги — и дверь со скрипом отворилась.

“Входите, мы давно вас ждали! — услышали они приветливую речь. — Только обувь, пожалуйста, оставьте за дверью…”

Путник стянул с себя грязные свои сапоги и, аккуратно прикрыв за собой дверь, скрылся в глубине Дворца.

 

57. Зараза

— Доктор, что-то мне жить неинтересно.

— Хм, и давно это у вас?

— С самого детства, доктор.

— Ну, что же вы так, голубчик, ведь так и помереть недолго.

— Я не хочу умирать, доктор. И жить не хочу.

— А что же вы хотите?

— Ничего не хочу вообще.

— Ээ, голубчик, да у вас нирвана…

— Это опасно, доктор? Что это значит?

— Это значит полный пиздец.

— Как это верно сказано, доктор. Что же мне теперь делать?

— Ничего, голубчик. Вам теперь уже ничего делать не нужно.

— А как же мне жить теперь?

— Это неважно.

— Что вы такое говорите, доктор?!

— Это тоже неважно.

— Да что с вами, наконец, такое?

— От вас же, голубчик, и заразился… Но это уже не имеет решительно никакого значения.

— Ой, доктор, честное слово, я не хотел…

— Это ничего.

— Неудобно все-таки…

— Удобно.

— Ну, тогда я, пожалуй, пойду?

— Зачем?

— А зачем оставаться?

— Верно, незачем. Тогда до свидания.

— До свидания, доктор. (За дверью.) Кто-нибудь — позовите врача!.. У доктора приступ нирваны… Да скоре же, скорее… Сюда… Ой… Поздно. Да… Неудобно все-таки получилось. Вот ведь зараза…

 

58. Анечка

Анечка вылупилась из города Павлограда, как из тухлого яйца. По крайней мере, мало что она так ненавидела, как свой родной город. Правда, она всегда отстаивала превосходство павлоградских шоколадных сырков над всеми остальными, но это только потому, что кулинария была для нее священной темой, а вовсе не Павлоград. Все, что сделала Анечка в родном городе, так это окончила школу, но ей хватило и этого. Анечка была полноватой девочкой, не отличающейся остротой ума, поэтому учеба ее не интересовала ни с какой стороны, а одноклассники так и вовсе замучили. О школьных своих годах она всегда вспоминала с большой неохотой и настроение у нее при этом портилось мгновенно. Я, грешным делом, думал, что Анечка совсем идиотка, но однажды она меня поразила знанием стихов Агнии Барто. По радио играла песня Маши и Медведей:

Если к этой девочке вы придете в дом, там вы эту девочку…

Я пристал к Ане, чтобы она вспомнила отсутствующую строку, но она сказала, что не помнит. Я решил обличить ее в том, что она вообще не знает этих стихов, как вдруг она прочла мне их продолжение, которого не было в песне и которое я сам начисто позабыл. Вот так Анечка.

Когда я с ней познакомился, это была милая девушка с пухлыми, но очаровательными формами, слегка шепелявящая, с кучей комплексов по Фрейду и всей его людоедской своре, не особо умная и уже ненавидящая свою работу.

Работу эту она невзлюбила с самого начала и по сей день терпеть ее не может. Плиточником-облицовщиком Аня стала по прихоти безымянного центра занятости, куда она пришла сдаваться в плен вскоре после своего побега из Павлоградского концлагеря. Вопрос не в том, нужен ли девушкам какой никакой показатель IQ, вы уж поймите правильно, а в том, нужны ли вообще эти девушки, раз они не нужны никому? Аня как продукт (своего города, своей мамы или кто ее там сделал) предназначалась только для одного — для выхода замуж за платежеспособного товарища с широкой спиной, который обеспечил бы ей нормальное существование без необходимости работать. А она бы рожала ему детей. В конце концов, а что, нормальный обмен. Ты за нее работай, а она тебе детей нарожает. Я лично знаю одну девушку, которая шикарно устроилась, выйдя замуж за бизнесмена и родив ему дочку. Правда, девушка эта была небесной красоты (чем Аня похвастать не могла) и счастье ее оказалось весьма сомнительным, но это уж как кому повезет. Анечке же не везло вообще, словно ее кто заговорил. Нет, я, конечно, намекал ей, что, если она не хочет выкидывать этот бред из головы, то надо не сидеть сложа руки, а искать своего рыцаря на белом бумере. “Кому я такая нужна…” — печально возражала она и продолжала, не смотря на столь реалистичную позицию, мечтать. А вы знаете, как у нас принято к мечтам относиться. Мечты, как блохи, пускай кровь сосут, зато с ними не так скучно.

Я же сам чуть с этой Анечкой не влип, да Бог миловал. Анечка к тому времени уже изрядно пополнела, и я помню, как сидел зимой в нетопленой квартире, но совершенно не мерз — меня вполне согревали гормоны, которые я же и выделял, часами созерцая необъятную анечкину задницу со сползающими с нее штанами. Анечка работала, а я колебался, снять с нее эти штаны прямо здесь или сначала пригласить домой? К счастью, я струсил и все-таки пригласил домой, а она тоже струсила и отказалась. С этого момента никаких половых чувств к Анечке я больше не испытывал и между нами установились теплые братско-сестринские отношения.

Как назло Анечка все полнела и полнела. “Чем меньше ем, — сетовала она, — тем быстрее толстею. Что ж мне, совсем есть перестать, что ли?” Женская красота, которая и сама по себе быстротечна, на Анечке решила не задерживаться вовсе, и очень скоро Анечка стала напоминать живой шматок сала, вызывающий аппетит преимущественно у женатых и пожилых. Взяв Анечку за ляжку, такой пассажир мечтательно что-то прикидывал и одобрительно причмокивал, Анечка же с неизменным любопытством (а вдруг?) эту реакцию наблюдала и тоже что-то там себе регистрировала.

Годы хоть медленно, а идут, или пусть быстро, но летят, да Анечка застряла на одном месте. Она снимала квартиру с подругой, которая заменяла ей спутника жизни, и кошкой, что играла, надо полагать, роль ребенка в этом символическом браке. Точно так же, как замужние бабы ругают между собой своих мужей и детей, Анечка выпускала пар, понося на чем свет стоит свою подругу и несчастное животное, которое они даже за порог комнаты не выпускали — вдруг кто изнасилует? Претензии, впрочем, иногда бывали вполне справедливыми: в моменты депрессии анечкина подруга имела обыкновение делать лезвием надрезы на собственной коже, а кошка, как водится, обсерала квартиру. Конечно, с подругой можно было бы и расстаться, а кошку утопить, но Аня уже поняла, что близких существ не выбирают, и больше не пыталась повторить свой павлоградский подвиг. Бегство из концлагеря оказалось бессмысленным в принципе, потому что за колючкой — отнюдь не свобода и не дорога из желтого кирпича, а только другой концлагерь. Зачем же, спросите вы, нужна колючка? Только для вас, ответил бы вам стражник из романа Кафки, для того, чтобы миф свободы не умер — жить-то хотят все, даже мифы. Но, удивитесь вы, разве миф — живой?! Человек — живой, это да, но чтобы миф… Правда в том, что одушевление человека и превращение мифа в абстракцию — это и есть самый главный миф. Потому что, кроме мифа, ничего и нет.

“Что же это такое?! — жаловалась мне (ну, привычка у нее такая; кто курит, кто пьет, а она жалуется) Анечка. — Время летит, как ошпаренное, а жизнь как стала на месте, так и стоит. Раньше я получала зарплату и радовалась хоть тому, что можно пару раз съездить в город и по магазинам походить. Теперь я уж и не высовываюсь никуда. Съезжу раз в месяц к маме в Павлоград, да и то — поскорее возвращаюсь, чтобы там не задерживаться. Как же ж так?..”

Какое-то время я воспринимал Анечку исключительно трагически. Ну, сами посудите — молодость проходит, сало растет, зарплата маленькая, работа тяжелая, перспективы отсутствуют начисто, все явно свидетельствует о том, что именно таким вот незамысловатым образом и пройдет жизнь. Да чего уж там, какое-то время я даже самого себя воспринимал трагически, но как только перестал, так и с других слетели бухенвальдские пижамы. Порядковый номер на рукаве стирается легко — достаточно на него плюнуть от всей души и потереть пальцем.

Как-то Анечка упала с лестницы вниз головой и получила сотрясение мозга… Вообще, несчастные случаи на стройке не редкость. Вы думаете, я почему все это пишу, откуда у меня свободное время на всю эту графоманию берется? Я просто со всей дури ебнул себе по пальцу молотком — даже кость треснула. Замотал я это дело кое-как, прихожу в больницу, а мне говорят: прости, дорогой товарищ, отключили нам воду, поэтому мы даже смотреть не будем, что ты нам принес, нам ведь даже руки не будет чем отмыть от твоей крови. Поехал я в другую больницу, а мне говорят: “Я — хирург областного центра хирургии кисти, ко мне со всей области приезжают, и у меня нет ни времени, ни желания заниматься всякой хуйней!” Правда, в то, что мой случай — хуйня, я поверил тут же, потому что вошла медсестра и сказала:

— Хирург Хирургович, вы снимки тех двоих заводчан смотреть будете?

— Каких заводчан? А, тех, у которых руки под пресс попали … Давайте сюда!

Короче, сижу сейчас дома, гляжу на свой искалеченный палец и высасываю из него истории. Перешибите мне хребет, так я, пожалуй, и роман напишу.

Отвлеклись. В общем, все время у нас на работе кто-то что-то себе ломает — кто ногу, кто жизнь — и Анечка не стала исключением. Тоже, вроде бы, пальчик сломала. Было это на заводе ММЗ (мухосранский машинобудiвний), когда я там еще не работал, но когда я пришел туда на инструктаж, там уже всем нашим было принято говорить, что “девочка с вашей фирмы не соблюдала техники безопасности, упала с лестницы и умерла”. На заводе я застал Аню уже живой и вполне работоспособной. Она, как всегда, мне обрадовалась и стала потчевать меня аппетитными подробностями своей трагедии: где у нее что сломалось, сотряслось, как с ней обошлись врачи, как с ней поступило начальство фирмы — короче, мрак полнейший.

Тем не менее, когда она мне только начала рассказывать о своем головоломном падении, я почему-то искренне заржал. Перечисление травм и прочих последствий несчастного случая вызвало у меня не меньшее веселье.

— Ну, что тут смешного? — обиделась Анечка. — Когда у тебя сотрясение, а врачи даже не могут это толком определить, это совсем не…

Но я уже корчился от смеха.

Заметно повеселев, Анечка рассказала мне, что жизнь бессмысленна, никакого просвета с этой работой, чем больше работаешь, тем меньше тебе платят, кошка обосрала всю квартиру (общий хохот), мама болеет постоянно, а на этой стройке здоровье тоже особо не сохранишь, так мы и помрем здесь, желательно, от несчастного случая и, желательно, молодыми. На этой оптимистической ноте мы и закончили, но с тех пор стал я замечать нездоровую склонность у Анечки к черному юмору, что ли, ну или как еще назвать способность смеяться в тех ситуациях, где нормальные люди если уж не плачут, то угрюмо кривят свои нормальные физиономии? Анечкин смех я стал слышать в самых неподходящих для этого местах, и боюсь, что когда я наконец выйду на работу и расскажу ей о своих злоключениях — как мне не смогли определить перелом, не смотря на рентген, как отрезали ноготь, который будет теперь два месяца отрастать неизвестно в какую сторону и пр., то доставлю ей этим несказанное удовольствие.

Смейся, Анечка, смейся.

 

59. Паралич

Все знают, что “паралич” — это древнее санскритское слово, которое означает “то, что за пределами личности”. Однако мало кому известно, что точно также называется и болезнь, при которой тело отрезано от сознания и поэтому не может двигаться. Казалось бы, ну какая здесь может быть связь? А все дело в том, что развитие надличностного самосознания по своему принципу тождественно излечению от паралича. Чтобы убедить вас, я расскажу, как лечился от паралича Петр Семенович Воржев.

Воображения тут особо напрягать не нужно. Достаточно лишь представить себе кровать, а на ней человека, абсолютно неподвижного. Сознание этого человека — это действительно “чистый субъект”, ибо в его власти лишь наблюдать происходящее, а ничего и не происходит — все парализовано.

Вы, конечно, могли посочувствовать Петру Семеновичу, как ему несладко приходится, но тут вы ошибаетесь, потому что о Петре Семеновиче я еще не сказал ни слова.

Дело в том, что лежащее на кровати тело, хотя и парализовано, но не полностью — кое-как может двигаться мизинец на левой ноге. Это значит, что нервные ткани в мизинце еще не омертвели и что мизинец, пускай и не обладает сознанием, но какие-то признаки нервной деятельности в нем все-таки заметны. Вот это и есть Петр Семенович Воржев, адепт интегральной йоги и доктор философских наук по совместительству.

Если сказать Петру Семеновичу, что он — не человек, а мизинец на левой ноге, и что его с блеском защищенная диссертация на тему “Почему N20 круче Гегеля?” есть результат не напряженной работы сознания, но лишь затухающей нервной активности, ограниченной пределами какого-то пальца, он не будет над вами смеяться в открытую и скажет, что это любопытная мысль, но, разумеется, не примет ее всерьез. И тем не менее, наш мизинец, Петр Семенович Воржев, обречен на это по одной простой причине — он высовывается из-под одеяла и мерзнет.

Ситуация, надо признать, паршивая — залезть под одеяло Петр Семенович не может, потому что это под силу лишь ноге, а она парализована, следовательно, Петр Семенович каждый день занимается йогой только для того, чтобы возобновить нервную деятельность в своей левой ноге. Уж чего он только не делал, и мантры повторял, и на кончике ногтя сосредотачивался, и даже мясо есть перестал, но, несмотря на все это, каким-то чудесным образом ему удалось-таки добиться своего.

Забравшись наконец под теплое одеяло, Петр Семенович уже было решил, что цель его жизни достигнута и теперь можно расслабиться, но ему помешало осознание того, что теперь он — не совсем Петр Семенович. Если бы ожившую ногу можно было как-нибудь выключить, наш мизинец был бы счастлив. Но теперь мизинца как такового не существовало — он растворился в ноге, а у ноги были свои представления о смысле жизни. За долгое время неподвижного лежания она ужасно затекла, на ней образовались пролежни, и неплохо было бы оживить руки, чтобы с их помощью сделать ноге массаж.

Надо сказать, что на Петра Семеновича, утратившего самосознание мизинца, стали косо поглядывать другие мизинцы — коллеги по работе и даже жена — никто не мог понять, ну какого рожна ему еще нужно?! Ведь залезть под теплое одеяло — заветная, но безнадежная мечта миллионов, а Петру Семеновичу это удалось, однако нет ему покоя, занимается он чем-то странным, говорит странные вещи и, скорее всего, наш доктор философских наук попросту сошел с ума. Вчера он говорил о себе как о ноге, сегодня упоминал про какой-то живот — его личность каждый день меняется, а что будет, когда он перейдет ее границы и станет тем, что так долго ждало власти над оцепеневшим телом? Что он будет делать, когда оставит свою постель?

 

60. Липа

— Лучше бы вы меня усыпили, — пробормотал Сидорофф. — А то жутковато как-то.

— Что за детские страхи! — рассмеялся доктор. — Космонавту это не к лицу. Уверяю вас, вы не почувствуете боли вообще, а для меня лишать пациента сознания — профессиональный позор.

— Ну, хорошо. Только начинайте поскорее!

— Какой вы… нетерпеливый. Если честно, то мы уже давно начали.

— Уже сверлите?!

— Уже просверлили, — ухмыльнулся доктор. — Да, друг мой, у вас в голове сейчас приличная дырка… Через пару минут мы введем туда капсулу с микрочипом, потом наживим ткани, дадим вам зеркало и вы не поверите, что пять минут назад мы раскроили вам череп…

— Это ужасно… — Сидорофф вдруг тоже улыбнулся. — Получается, что теперь вы у меня в голове, доктор!

— Не только я, но и вся вселенная. Точнее, ее виртуальная копия, но разница тут невелика.

— Погодите, погодите, — космонавт нахмурился. — Ведь если я вас там встречу, то это будете уже не вы!

— Это буду в точности я, только не из плоти и крови, а из ментальной, так сказать, материи.

— Но это же будет пустышка, подделка!

— О, нет, — возразил доктор, — при наборе информации для чипа сканируются абсолютно все уровни мироздания. Земного мироздания, конечно, мир за пределами Земли наши программисты придумывают сами, резвятся ребята… Но я у вас в голове буду точно так же обладать самосознанием, у меня будет все тот же ревматизм и много чего еще, причем это касается не только меня, но и каждого червяка, и самого последнего микроба. Мы делаем абсолютно точную копию мира, включая и вас, Сидорофф.

— И меня?!

— Ну, вы ведь не сможете залезть себе в голову, так сказать, во плоти. Вам нужен соответствующий ментальный “скафандр”.

— То есть это буду уже не я?

— Это будете вы!

— Но я же буду в отключке…

— Да, та личность, которая разговаривает со мной сейчас, будет усыплена до конца полета. Но в это же время будет активизирован полностью идентичный дубль этой личности, который пока отключен.

— Это же разные люди, доктор!

— А вы не заметите подмены, родной. У дубля будет искусственная память, идентичная вашей, и все, что произойдет с дублем за триста лет виртуальной жизни, автоматически перепишется в вашу настоящую память, когда вы очнетесь в конце полета.

— Что мне делать целых триста лет!

— Ну, это уж ваши заботы. Вы же сами выбрали виртуальный режим. Большинство предпочитает стандартный анабиоз без сновидений.

— Понимаете, доктор, когда я долечу, никого из моих родных на Земле уже не останется в живых, а так у меня хоть будет возможность…

— Я понимаю, — согласился доктор. — Ну, вот, собственно, и все!

Сидорофф осторожно вылез из кресла и подошел к зеркалу.

— Удивительно, — сказал он.

— Стараемся, — развел руками доктор. — А теперь — прошу в “усыпальницу”! Медсестра вас проведет.

— А разве не вы будете меня усыплять?

— Нет, что вы. Я хирург и делаю операции. Ну, счастливо вам долететь.

— Спасибо, доктор. До свидания!

— Прощайте, — строго поправил доктор, и оба засмеялись.

Когда Сидороффа увели, доктор рассеяно снял халат и стал собираться домой. Сидорофф, наверное, тоже сейчас возьмет такси и поедет домой, к семье, в то время как его тело, усыпленное на несколько сотен лет, помчится на другой край галактики. А он в это время будет жить привычной земной жизнью в призрачном мире собственного сознания…

За километр от дома доктор вышел из такси, потому что любил дорогу домой, которая пролегала через близлежащий парк. Пройтись по липовой аллее, поглядеть на лебедей — все это было не только эстетически приятно, но и просто полезно для тела. Мышцы надо разминать, подумал доктор, а вот Сидороффу нескоро доведется размяться…

Возле пруда доктор увидел знакомую широкоплечую фигуру — человек сидел на корточках и кормил черного лебедя листьями одуванчика. Это же кто же, оторопело подумал доктор, это же, черт, это же что же это может означать?!

Возле пруда сидел Сидорофф.

Он оглянулся, и улыбка, обращенная к черному лебедю, при виде доктора сползла с его лица.

— Что вы здесь делаете? — спросил доктор.

— Кормлю лебедей… — пролепетал Сидорофф. — Я это… полет отменили по техническим причинам, доктор… я подумал, почему бы не сходить в парк… природа… липы…

— Что вы несете? — у доктора подкосились ноги. — Этого не может быть!

— Извините, доктор, — глаза Сидороффа умоляли. — Я пойду?

— Никуда вы не пойдете, стойте! — доктор схватил себя за ухо и с силой дернул. — Значит, все это — парк, лебеди, такси — не настоящее? И я — всего лишь призрак в вашей голове?!

— Доктор, доктор…

— Но как, почему я не заметил перехода?! Вы вышли из операционной, и я был все еще я, а потом…

— Нет, доктор.

— Что — нет?

— То, как я выходил, и то, как вы меня оперировали, все это — ваша ложная память. Вернее, МОЯ память. И вы никогда не были настоящим собой. Настоящий вы — на Земле. Если живы еще, конечно. А вот именно вы — только мысль в моей голове, и всегда были только ею. Вы уж извините за откровенность.

— Это невозможно! — своим криком доктор распугал всех лебедей, и они отплыли к противоположному берегу пруда. — То, что было час назад, действительно было!

— Думайте, как хотите, — кивнул Сидорофф и нервно зашагал прочь. Внезапно он обернулся. — Поверьте мне, доктор! Нет никакой разницы! Абсолютно никакой!

Глядя ему вслед, доктор подумал, а что будет, если он сейчас возьмет такси, вернется в операционную, вставит микрочип себе в голову и активизирует его? По крайней мере, хмыкнул он, я ничего не теряю.

2002-04 гг.

(c)surat0, 2004 г.

Ссылки

[1] именно так и написано у Земфиры — “маечки”, хотя, без сомнения, имеются в виду “майечки”, т. е. уменьшительное во множественном числе от “Майя” или попросту — мелкие иллюзии.

Содержание