Анечка вылупилась из города Павлограда, как из тухлого яйца. По крайней мере, мало что она так ненавидела, как свой родной город. Правда, она всегда отстаивала превосходство павлоградских шоколадных сырков над всеми остальными, но это только потому, что кулинария была для нее священной темой, а вовсе не Павлоград. Все, что сделала Анечка в родном городе, так это окончила школу, но ей хватило и этого. Анечка была полноватой девочкой, не отличающейся остротой ума, поэтому учеба ее не интересовала ни с какой стороны, а одноклассники так и вовсе замучили. О школьных своих годах она всегда вспоминала с большой неохотой и настроение у нее при этом портилось мгновенно. Я, грешным делом, думал, что Анечка совсем идиотка, но однажды она меня поразила знанием стихов Агнии Барто. По радио играла песня Маши и Медведей:

Я пристал к Ане, чтобы она вспомнила отсутствующую строку, но она сказала, что не помнит. Я решил обличить ее в том, что она вообще не знает этих стихов, как вдруг она прочла мне их продолжение, которого не было в песне и которое я сам начисто позабыл. Вот так Анечка.

Когда я с ней познакомился, это была милая девушка с пухлыми, но очаровательными формами, слегка шепелявящая, с кучей комплексов по Фрейду и всей его людоедской своре, не особо умная и уже ненавидящая свою работу.

Работу эту она невзлюбила с самого начала и по сей день терпеть ее не может. Плиточником-облицовщиком Аня стала по прихоти безымянного центра занятости, куда она пришла сдаваться в плен вскоре после своего побега из Павлоградского концлагеря. Вопрос не в том, нужен ли девушкам какой никакой показатель IQ, вы уж поймите правильно, а в том, нужны ли вообще эти девушки, раз они не нужны никому? Аня как продукт (своего города, своей мамы или кто ее там сделал) предназначалась только для одного — для выхода замуж за платежеспособного товарища с широкой спиной, который обеспечил бы ей нормальное существование без необходимости работать. А она бы рожала ему детей. В конце концов, а что, нормальный обмен. Ты за нее работай, а она тебе детей нарожает. Я лично знаю одну девушку, которая шикарно устроилась, выйдя замуж за бизнесмена и родив ему дочку. Правда, девушка эта была небесной красоты (чем Аня похвастать не могла) и счастье ее оказалось весьма сомнительным, но это уж как кому повезет. Анечке же не везло вообще, словно ее кто заговорил. Нет, я, конечно, намекал ей, что, если она не хочет выкидывать этот бред из головы, то надо не сидеть сложа руки, а искать своего рыцаря на белом бумере. “Кому я такая нужна…” — печально возражала она и продолжала, не смотря на столь реалистичную позицию, мечтать. А вы знаете, как у нас принято к мечтам относиться. Мечты, как блохи, пускай кровь сосут, зато с ними не так скучно.

Я же сам чуть с этой Анечкой не влип, да Бог миловал. Анечка к тому времени уже изрядно пополнела, и я помню, как сидел зимой в нетопленой квартире, но совершенно не мерз — меня вполне согревали гормоны, которые я же и выделял, часами созерцая необъятную анечкину задницу со сползающими с нее штанами. Анечка работала, а я колебался, снять с нее эти штаны прямо здесь или сначала пригласить домой? К счастью, я струсил и все-таки пригласил домой, а она тоже струсила и отказалась. С этого момента никаких половых чувств к Анечке я больше не испытывал и между нами установились теплые братско-сестринские отношения.

Как назло Анечка все полнела и полнела. “Чем меньше ем, — сетовала она, — тем быстрее толстею. Что ж мне, совсем есть перестать, что ли?” Женская красота, которая и сама по себе быстротечна, на Анечке решила не задерживаться вовсе, и очень скоро Анечка стала напоминать живой шматок сала, вызывающий аппетит преимущественно у женатых и пожилых. Взяв Анечку за ляжку, такой пассажир мечтательно что-то прикидывал и одобрительно причмокивал, Анечка же с неизменным любопытством (а вдруг?) эту реакцию наблюдала и тоже что-то там себе регистрировала.

Годы хоть медленно, а идут, или пусть быстро, но летят, да Анечка застряла на одном месте. Она снимала квартиру с подругой, которая заменяла ей спутника жизни, и кошкой, что играла, надо полагать, роль ребенка в этом символическом браке. Точно так же, как замужние бабы ругают между собой своих мужей и детей, Анечка выпускала пар, понося на чем свет стоит свою подругу и несчастное животное, которое они даже за порог комнаты не выпускали — вдруг кто изнасилует? Претензии, впрочем, иногда бывали вполне справедливыми: в моменты депрессии анечкина подруга имела обыкновение делать лезвием надрезы на собственной коже, а кошка, как водится, обсерала квартиру. Конечно, с подругой можно было бы и расстаться, а кошку утопить, но Аня уже поняла, что близких существ не выбирают, и больше не пыталась повторить свой павлоградский подвиг. Бегство из концлагеря оказалось бессмысленным в принципе, потому что за колючкой — отнюдь не свобода и не дорога из желтого кирпича, а только другой концлагерь. Зачем же, спросите вы, нужна колючка? Только для вас, ответил бы вам стражник из романа Кафки, для того, чтобы миф свободы не умер — жить-то хотят все, даже мифы. Но, удивитесь вы, разве миф — живой?! Человек — живой, это да, но чтобы миф… Правда в том, что одушевление человека и превращение мифа в абстракцию — это и есть самый главный миф. Потому что, кроме мифа, ничего и нет.

“Что же это такое?! — жаловалась мне (ну, привычка у нее такая; кто курит, кто пьет, а она жалуется) Анечка. — Время летит, как ошпаренное, а жизнь как стала на месте, так и стоит. Раньше я получала зарплату и радовалась хоть тому, что можно пару раз съездить в город и по магазинам походить. Теперь я уж и не высовываюсь никуда. Съезжу раз в месяц к маме в Павлоград, да и то — поскорее возвращаюсь, чтобы там не задерживаться. Как же ж так?..”

Какое-то время я воспринимал Анечку исключительно трагически. Ну, сами посудите — молодость проходит, сало растет, зарплата маленькая, работа тяжелая, перспективы отсутствуют начисто, все явно свидетельствует о том, что именно таким вот незамысловатым образом и пройдет жизнь. Да чего уж там, какое-то время я даже самого себя воспринимал трагически, но как только перестал, так и с других слетели бухенвальдские пижамы. Порядковый номер на рукаве стирается легко — достаточно на него плюнуть от всей души и потереть пальцем.

Как-то Анечка упала с лестницы вниз головой и получила сотрясение мозга… Вообще, несчастные случаи на стройке не редкость. Вы думаете, я почему все это пишу, откуда у меня свободное время на всю эту графоманию берется? Я просто со всей дури ебнул себе по пальцу молотком — даже кость треснула. Замотал я это дело кое-как, прихожу в больницу, а мне говорят: прости, дорогой товарищ, отключили нам воду, поэтому мы даже смотреть не будем, что ты нам принес, нам ведь даже руки не будет чем отмыть от твоей крови. Поехал я в другую больницу, а мне говорят: “Я — хирург областного центра хирургии кисти, ко мне со всей области приезжают, и у меня нет ни времени, ни желания заниматься всякой хуйней!” Правда, в то, что мой случай — хуйня, я поверил тут же, потому что вошла медсестра и сказала:

— Хирург Хирургович, вы снимки тех двоих заводчан смотреть будете?

— Каких заводчан? А, тех, у которых руки под пресс попали … Давайте сюда!

Короче, сижу сейчас дома, гляжу на свой искалеченный палец и высасываю из него истории. Перешибите мне хребет, так я, пожалуй, и роман напишу.

Отвлеклись. В общем, все время у нас на работе кто-то что-то себе ломает — кто ногу, кто жизнь — и Анечка не стала исключением. Тоже, вроде бы, пальчик сломала. Было это на заводе ММЗ (мухосранский машинобудiвний), когда я там еще не работал, но когда я пришел туда на инструктаж, там уже всем нашим было принято говорить, что “девочка с вашей фирмы не соблюдала техники безопасности, упала с лестницы и умерла”. На заводе я застал Аню уже живой и вполне работоспособной. Она, как всегда, мне обрадовалась и стала потчевать меня аппетитными подробностями своей трагедии: где у нее что сломалось, сотряслось, как с ней обошлись врачи, как с ней поступило начальство фирмы — короче, мрак полнейший.

Тем не менее, когда она мне только начала рассказывать о своем головоломном падении, я почему-то искренне заржал. Перечисление травм и прочих последствий несчастного случая вызвало у меня не меньшее веселье.

— Ну, что тут смешного? — обиделась Анечка. — Когда у тебя сотрясение, а врачи даже не могут это толком определить, это совсем не…

Но я уже корчился от смеха.

Заметно повеселев, Анечка рассказала мне, что жизнь бессмысленна, никакого просвета с этой работой, чем больше работаешь, тем меньше тебе платят, кошка обосрала всю квартиру (общий хохот), мама болеет постоянно, а на этой стройке здоровье тоже особо не сохранишь, так мы и помрем здесь, желательно, от несчастного случая и, желательно, молодыми. На этой оптимистической ноте мы и закончили, но с тех пор стал я замечать нездоровую склонность у Анечки к черному юмору, что ли, ну или как еще назвать способность смеяться в тех ситуациях, где нормальные люди если уж не плачут, то угрюмо кривят свои нормальные физиономии? Анечкин смех я стал слышать в самых неподходящих для этого местах, и боюсь, что когда я наконец выйду на работу и расскажу ей о своих злоключениях — как мне не смогли определить перелом, не смотря на рентген, как отрезали ноготь, который будет теперь два месяца отрастать неизвестно в какую сторону и пр., то доставлю ей этим несказанное удовольствие.

Смейся, Анечка, смейся.