Евсей и сам не заметил, как заснул.

Вымотанный долгим, наполненным множеством событий и переживаний днем, он на мгновение забрался в свою повозку. Нет, совсем не затем, чтобы отдохнуть! Разве ж мог он позволить себе такую роскошь? Просто… Ему нужно было все как следует обдумать, может быть, кое-что записать, готовясь к составлению новой легенды, которая, в чем он не сомневался, должна была вот-вот родиться на свет. Собираясь с мыслями, он всего лишь на мгновение прикрыл глаза… А когда открыл их вновь, понял, что оказался совершенно в другом месте.

Летописец огляделся вокруг, мысленно подбирая слова, в которые точно одежды, можно было бы облачить все окружавшие его в неподвижном молчании образы.

От каравана не осталось ни следа на снегу, ни тени у горизонта. Ветер не приносил запаха костров, да и не было его, этого ветра вовсе. Воздух казался неподвижным и безликим, как в мире, застывшем за шаг до пустоты.

Странное место…

Казалось, что горизонтная нить порвалась, и небо с землей, не будучи более разделены, слились в нечто тусклое и безликое. Единственным живым пятном, за которое цеплялся взгляд, был город, возвышавшийся, как казалось, над самой бездной. Он был поразительно красив — стройные, точеные стены, высокие башни, резные ворота.

И, все же… Несмотря на всю величественность, выдававшую обитель бога, с чудесным видом которой не могло сравниться ни одно творение рук человеческих, было в этом городе что-то мертвое, пугающее…

Душа вдруг, ни с того ни с сего, затрепетала в груди крохотной пичужкой, которую вспугнула еще невидимая, но уже ощущавшаяся опасность. Она просила повернуться, отступить, пока не стало слишком поздно.

"Успокойся, успокойся же! — мысленно убеждал себя Евсей, — это сон, всего лишь сон!"

Он не сомневался в том, что спит. Да и у него не было времени на сомнения, когда совсем скоро, не успев даже как следует оглядеться вокруг, он услышал голос Шамаша. Бог солнца звал его, и караванщик поспешил, исполняя волю своего повелителя, явиться перед оком небожителя.

Ожидая его, повелитель небес сидел на камне невдалеке от врат неземного города. Летописец скорее чувствовал, чем видел, что рядом с Ним был кто-то еще. Впрочем, для него это не имело никакого значения, будь то даже хозяин этих странных и совершенно чужих духу смертного земель.

— Этот сон… — начал караванщик, собираясь спросить: "Ты призвал меня к себе, чтобы сказать что-то важное?", но произнесенное богом солнца —

— Ты не спишь.

— заставило его умолкнуть, удивленно воззрившись на своего собеседника.

— Но… — ему представлялось невозможным, чтобы окружавшее его было не миражем — одним из отражений мира сновидений, слишком уж нереальным казался красный город, возле которого он оказался.

— Не спорь с ним, смертный, — заговорил тот, второй, который, до этого мига невидимый, стоял рядом с повелителем небес. Это был могучий, широкоплечий, с горевшими демонским огнем глазами воин, чем-то похожий на снежного разбойника, — у нас нет на это времени.

— Но если это не сон… Как я сюда попал? — Евсей лихорадочно закрутил головой, стараясь найти хоть тень родного края на лике неизвестных земель. — Где я?

— Ну вот, опять вопросы! — недовольно пробурчал чужак. — Право же, от смертных одни проблемы — они ничего не делают, пока не поймут, что происходит, боясь ошибиться. Разобравшись же во всем, бездействуют в страхе, что своими поступками могут сделать все еще хуже! — замолчав, он несколько мгновений глядел на караванщика пристальным взглядом холодных не мигавших глаз, затем, чуть повернув голову к богу солнца, бросил: — Однако, если он действительно тебе нужен…

Шамаш кивнул.

— Ты стоишь у врат Куфы, — проговорил он.

— Куфы? — в ужасе прошептал караванщик. — Это — Куфа? — дрожавшим от нервного напряжения голосом спросил он. Его глаза взглянули на окружавший мир совсем по-иному, душа, не сомневавшаяся ни на мгновение в правдивости слов повелителя небес, искала все новые и новые подтверждения этому и, несомненно, находила их. Город, казавшийся еще мгновение назад прекрасным в своем божественном величии, померк, обретая черты самого жуткого из демонских творений. — Куфа… — облаком пара сорвался с его онемевших от холода губ вздох.

Евсей вспомнил. Вспомнил все, что предшествовало этому странному страшному сну наяву. "Конечно, Куфа. Ведь именно сюда, как говорили небожители, собирался отвести Губитель Мати. Но… — он вновь огляделся вокруг. — Где же девочка? И кто этот странный спутник Шамаша, похожий одновременно на небожителя и демона?"

Бог погибели не стал читать мысли караванщики. Странно, но ему почему-то просто не пришла в голову подобная идея. Впрочем, это было и ни к чему, когда все: чувства, мысли, вопросы, — и так отчетливо проступали черточками-символами на лице смертного. И повелитель демонов ответил:

— Мое имя Эрра. Или Нергал, если тебе так привычнее.

— Нер-гал?! - запинаясь, по слогам повторил Евсей и замер с открытым ртом и выпученными глазами, словно выброшенная из воды рыба.

В первый миг он решил, что незнакомец просто пошутил, решив столь неудачным образом напугать или удивить смертного. Но лицо чужака, его глаза если и несли в себе отпечаток какого-то чувства, то печали, а никак не веселья.

Летописец несколько мгновений в упор глядел на того, кто осмелился назваться именем Губителя, затем повернулся, чтобы взглянуть на Шамаша. Бог солнца, всегда такой чувствительный к любому проявлению лжи, оставался спокоен и безучастен, не возражая против того, что было сказано, словно все так и было на самом деле.

Но это не могло быть правдой!

Нет, летописец во многое был готов поверить. Но в такое… Это было выше его сил, когда все: и чувства, и мысли, — убеждали в обратном. Ведь Шамаш и Нергал — заклятые враги, а те, кого Евсей встретил на грани миров, походили скорее на союзников. Между ними не было ненависти. Хотя, возможно, они просто очень искусно скрывали свои чувства, прибегая для этого к помощи тех сил, которыми наделены лишь небожители. Но, свидетель последнего сражения бога солнца и Губителя, разве мог он поверить в то, что спустя мгновение, минувшее с тех пор в мире небожителей, они встретятся вновь не для того, чтобы биться не на жизнь, а на смерть, но лишь переброситься парой фраз?

Караванщик мотнул головой, прогоняя наваждение. Но даже когда тонкие нити недавней дремы порвались, выпуская Евсея из своих сетей, ему не удалось найти ничего, что объяснило бы случившееся, позволяя смириться с ним. Неужели все это на самом деле так? Что происходит?

Наверное, один из этих вопросов, все же, сорвался с его губ.

— Что происходит… — начал было тот, кто назвался Нергалом, но затем, замолчав, исподлобья взглянул на Шамаша. — Может быть, ты лучше сам все ему расскажешь? Тебя он привык слушать и слушаться, а мне только возражать — и душой, и разумом.

— Торговец, это может показаться тебе странным… — прервав свое молчание, заговорил колдун.

— Странным?! - начиная верить в то, что еще мгновение назад казалось совершенно невозможным, не выдержав, прошептал Евсей. Нет, это слово не отражало и самой маленькой толики того, что он чувствовал в этот миг. Караванщик находился рядом с Куфой — самым страшным местом для души, духа — но не трепетал в ужасе, умудряясь разглядеть в кошмаре нечто завораживающе красивое… Он стоял рядом с… Да что там, он говорил с самим Губителем! Но, несмотря на все то, что было, все те беды, которые Он принес и еще принесет каравану и всему земному миру, летописец на не испытывал к Нему ненависти, как ни стремился вызвать в своем сердце это чувства. Скорее, ему было жаль Врага. С чего это вдруг?

— Господин, — глядя на повелителя небес, взмолился летописец, — позволь мне верить в то, что все это лишь сон! Я не в силах принять такую явь, ибо она слишком невероятна!

— Многие склонны видеть сон в смерти, — не спуская с смертного внимательного взгляда задумчивых и несказанно грустных глаз, тихо проговорил Эрра, — но разве жизнь не подобна сну в куда большей степени? В мироздании все похоже… — вздохнув, пробормотал он. — Разница лишь в том, что приходит на смену: пробуждение, сон или смерть… Не обращай на меня внимание, караванщик, — заметив, что летописец не спускает с него удивленного взгляда широко распахнутых глаз, проговорил он, — сейчас я не более чем свидетель того, что должно произойти… Шамаш, — отодвигая в сторону задумчивую грусть, словно какую-то ненужную, надоевшую вещь, вновь став серьезным и решительным, повелитель демонов повернулся к богу солнца, — я понимаю, всем нам были необходимы несколько мгновений передышки, чтобы провести грань между прошлым и грядущим, отрешиться от первого и стать, пусть пока еще неполноценной, но, все-таки, частью второго. Однако позволь напомнить тебе, что у нас очень мало времени. И с каждым новым мигом становится все меньше и меньше.

— Да, — колдун кивнул.

— Ты… Ты ведь спасешь Мати? — прикусив губу, Евсей помолчал несколько мгновений, а затем продолжал: — Я понимаю: ее уже не вернуть к жизни. Но, может быть, возможно хотя бы подарить ей милосердную смерть, ту, которая приведет ее в сад благих душ, даруя в грядущим нам новую встречу… Это место… — он огляделся вокруг, ненадолго остановился на шатре Куфы, от которого веяло холодом вечной смерти, — оно не для нее — такой чистой и наивной…

— Она и не останется здесь, — тихо проговорил Эрра. — Но ты зря молишь о ее смерти. Это-то как раз не сложно… Мы надеемся сохранить ей жизнь. Для этого ты здесь.

— Я?!

— Ни я, ни Шамаш не знаем того сна, которым уснула девочка, — между тем, продолжал Эрра.

— Да, конечно… — понимающе кивнул Евсей. Ведь все сны для бога солнца придумывала госпожа Айя. Что же до Губителя… О нем людям было известно вообще очень мало, так что…

— Никому не дано повлиять на сон, придуманный другим, — между тем, негромко проговорил Шамаш.

Евсей тотчас вскинул на него взгляд. Да, сон — именно та стихия, самая лживая и хладнокровная, над которой никто не имеет полной власти, за исключением, разве что, повелителей сновидений.

— Сон, — продолжал бог солнца, — не мир и не бездна, не жизнь и не смерть. Он нечто на грани… Или, возможно, в одном шаге за гранью того, что мы способны понять. Он связан с реальным миром тысячью нитей, не возможен без памяти, чувств, мыслей и фантазий мира яви, из которых он черпает свои силы, на чем строит свое бытие. Мне известно лишь два способа повлиять на сон: придумать его, словно легенду, находясь еще в мире яви, запланировать каждый шаг и поступок, продумать все — от цвета неба до числа снежинок под ногами, или же явиться в сон с открытым сердцем и чистым разумом, и уже там, осознав отличие между ним и явью, взять в руки нити его судьбы. Первое — это то же самое, что создать мир из ничего, второе — изменить существующее, подчинив своему слову.

— Это значит… Это значит, что боги сновидений должны быть самыми могущественными среди небожителей! Но ведь это не так! — воскликнул Евсей. — Да, госпожа Айя обладает великими силами, но только на земле! Среди богов, рядом с Тобой или госпожой Кигаль Она — всего лишь юное хрупкое деревце в тени трехсотлетнего дуба… Прости… И Ты, — он воздел руки вверх, — Матушка Метелица прости меня, но это правда! Что же до бога сна, то о нем и говорить не приходится, когда…

— Давай не будем сейчас вдаваться в религиозные споры, — прервав его, Эрра недовольно поморщился.

— Он прав, — к удивлению караванщика, кивнул, соглашаясь со своим врагом, Шамаш. — У нас не осталось времени на разговоры. Тебе придется довольствоваться тем, что я успел сказать… Пора…

…Казалось, что будущий миг остановился на грани миров. Летописец напрягся, подсознательно чувствуя, что должно произойти что-то необычное, что-то, что затем станет главной частью самой волшебной из легенд.

Шамаш взмахнул рукой, огораживая окружавшую их часть мира словно куполом от всего остального, что могло, вмешавшись в планы, нарушить их ход.

Звуки стихли, проглоченные неведомой доселе тишиной, в которой стук сердца казался громок, как раскат грома, а дыхание хранило в себе силы яростных ветров. Те робкие огоньки звезд, которые сохранились блеклой тенью возле дальнего края горизонта, погасли, но на смену их свету не пришла тьма, когда все вокруг озарилось иным, магическим пламенем, исходившим от самого воздуха, возникая ни из чего.

Спустя несколько мгновений, налюбовавшись новым обликом окружившего их мира, Евсей повернулся к Шамашу, но, лишь взглянув Ему в лицо, в страхе отшатнулся в сторону, сглотнул комок, подкативший к горлу, сжал пальцы, стараясь сдержать дрожь и мысленно повторяя слова молитвы.

И прежде глаза бога солнца казались ему необычными, выдавая Его божественную природу — черные, глубокие, притягивавшие к себе не только тех, кто заглядывал в них, но и весь окружавший мир, горевшие собственным, неотраженным светом — мерцанием звезд. Сейчас же в них не осталось ничего человеческого. Перед Евсеем открылись истинные очи великого бога. Веки стали вратами в мир небожителей, зрачки зажглись золотыми солнечными кругами, свет которых прорывался в мир людей, освещая его неведомым, загадочным пламенем.

Караванщик, не в силах выдержать этого взгляда, зажмурился. Но свет прорывался даже сквозь сжатые веки и человеку пришлось закрыть лицо ладонями, отвернуться в сторону, прячась, силясь отыскать вокруг хотя бы крохотный осколок тени, чтобы спрятаться в нем.

А затем пламень угас, так же внезапно, как вспыхнул. Во власти любопытства, караванщик осторожно приоткрыл веки. Глаза Шамаша были закрыты.

— Прости, — проговорил колдун. — Я не думал, что силы, которые мне удастся собрать, будут настолько велики.

— Господин, я… — в этот миг Евсей был готов на все. Прикажи ему повелитель небес спуститься в подземный мир, подняться в небесный или даже войти в пределы Куфы — он сделал бы это не раздумывая ни мгновение. Караванщик ждал одного — воли своего божества, Его приказа.

Шамаш почувствовал смятение, охватившее собеседника, трепет души, затмение разума, решимость сердца. Он качнул головой. Это была совсем не та реакция, которой он ждал. Ему казалось, что все случившееся с торговцем за последние мгновения, тот мир, в который он попал, должны были притупить чувства караванщика, сделать его менее восприимчивым к чуду. Ему страшно не хотелось тратить время на новые разговоры, но он понимал — раз так, без них не обойтись.

— Успокойся, — караванщик воспринял это как приказ и подчинился. Стук сердца снова стал спокойным и ровным, дрожь ушла, — и послушай меня, — на смену слепой решимости пришла готовность мыслить и понимать, — мне понадобится твоя помощь.

— Смогу ли я… — он был всего лишь смертным, простым смертным, даже не магом!

— Больше некому, — Шамаш не оставлял ему возможности отказаться.

— Если Ты этого хочешь… — как он мог спорить с повелителем небес?

— Я собираюсь обратиться к тем, в кого верю.

— Ты позовешь Айю?

— Нет.

Караванщик вскинул голову. На его лице отразилось удивление. "Кто же может быть ближе Тебе Твоей великой супруги? — но потом он вспомнил встречу с подземными богинями, убеждавшими забредшего к ним смертного, что бог солнца, очнувшись от болезни, забудет Айю, выберет себе другую жену. — Это дело небожителей, — он замотал головой, отгоняя от себя мысли, — кто я такой, чтобы судить?" — и Евсей промолчал, вслушиваясь в тихую, задумчивую речь Шамаша, подобную шороху ветра.

— Я хочу спросить совета у тех, кого здесь называют Свышними. Но чтобы достичь их, мне потребуется преодолеть долгий путь — путь не для ног, а разума, души, духа, которым придется охватить все мироздание, чтобы приблизиться к высшим. И мне нужно, чтобы кто-то был рядом с той частью моей сущности, которая останется здесь, связанная незримыми узами со мной уходящим… Я понимаю, во всем этом трудно разобраться… В общем, мне дано лишь спросить. Ответ будет дан тебе.

— Но смогу ли я понять… — Евсей слышал о Них — тех, кто выше богов — творцах мироздания, которые создали из Ничего Все. Он был песчинкой у ног богов, а тут…

— И не пытайся. Их слова всегда загадка. Просто запомни.

"Но почему я? — уже готов был спросить Евсей. — Ведь здесь, рядом, Губитель. Он — бог, а я… — но потом он подумал: — Ведь Он — враг, Даже если сейчас между повелителями стихий перемирие, это не означает, что можно доверять Губителю, который ударит в спину в первый же миг, когда захочет этого…"

— А… — он оглянулся на Губителя, который с некоторой задумчивой отрешенностью следил за их разговоров, до поры не вмешиваясь в него.

— Не беспокойся, — горькая усмешка скользнула по бледным губам Эрры. — Я не стану мешать, усложняя и без того непосильную задачу. И не ударю в спину. Не потому, что дал слово, а так как сам этого не хочу, — он говорил так искренне, что караванщик не мог усомниться в правдивости сказанного. Да, перед ним был отец лжи, но… почему-то на этот раз все было иначе.

— Хорошо, — сглотнув подкативший к горлу комок, летописец кивнул. Он повернулся к богу солнца, который молчал, ожидая его решения, чтобы сказать: — Я… Я сделаю так, как Ты велишь.

— И еще, Евфрасей…

Услышав свое полное имя, приобретшее в устах Шамаша особое, не сравнимое ни с чем звучание, караванщик вздрогнул, напрягся, сконцентрировав все свое внимание на том, что должно было быть не просто важным, но наиважнейшим.

— Я уйду очень далеко, так далеко, что этот мир затеряется среди бесконечности. Чтобы вернуться мне нужна будет нить, которая приведет меня назад, домой. Когда высшие дадут ответ, позови меня.

— Но если… Если расстояние будет так велико… Сможет ли мой слабый голос достигнуть Твоего слуха?

— Тебе придется постараться.

Караванщик чувствовал себя так, словно Шамаш провел за его спиной черту, за которую он не мог отступить. Ему ничего не оставалось, как подчиниться неизбежному.

— Ты понял? — прозвучал у него в голове вопрос Шамаша.

— Да, — прошептали губы, хотя разум караванщика кричал: "Нет!" — ему было не понятно ровным счетом ничего, за исключением, может быть, того, что ему предстояло стать свидетелем и участником столь необычного события, что его считали чудом даже боги.

— Это все. Теперь молчи. Ни слова, до тех пор, пока не придет время, о котором я говорил. Помни: любой звук может разрушить полотно мироздания.

Караванщик в страхе сжался, словно окаменев, не смея не то что сказать, подумать, шевельнуться…

Шамаш же начал обряд.

Не имея возможности построить храм вечности в окружавшем его крае, чуждом вере и силе родной земли, он возвел его звездные колонны в своей душе, которую не способен был изменить ни переход через грань между мирами, ни все те события, которые с неимоверной быстротой поглотили чужака, спеша сделать его своим в том доме, который открыл для него свои двери.

Все было совсем не так, как раньше. Много проще и, в то же время, труднее. Колдуну ничего не стоило заглянуть в глаза мирозданию, уравнивая вечность с мигом, раствориться в бесконечности, став ею.

Но потом… Не было ни покоя, ни безучастного ожидания. То чувство, что охватило его, казалось сродни предвидению приближения чего-то неизведанного, непознанного, воистину чудесного. Он вновь ощущал себя маленьким мальчиком, любопытство которого не признавало никаких границ, стараясь заглянуть за пределы сущего, не боясь ни потеряться в сокрытой за ними пустоте, ни найти нечто, способное изменить все.

Колдуна окружило сияние, соединившее в себе все оттенки цветов: и те, что были различимы человеческим оком, и те, что доселе оставались непознанными. Это было прекрасное зрелище, изменившее пространство… нет, скорее его видение. Образы, не зная границ, не имея очертаний, словно вода, смешанная со сгустками мутного дыма, текли, переходя один в другой. Они были ничем и, все же, хранили в себе зародыш того, чему еще предстояло возникнуть, став всем для иной бесконечности.

"Ты пришел… — донесся до него голос, который, став единым, обрел целостность, особенно подчеркиваемую окружавшей его незавершенностью предстоящего творения. Казалось, что этот голос являет собой ту ось, вокруг которой все строилось. — Хорошо. Я ждал… Тебе следовало давно прийти ко мне… Почему ты медлил?»

"Оказавшись в этом мире, я потерял себя".

"Потеряв всех… Да… — в голосе было понимание. — Если бы с тобой был хотя бы кто-нибудь, тогда, может быть, все б произошло быстрее… А так… Ладно, оставим это. Ведь ты здесь из-за другого…"

"Высшие, — Шамаш обращался к создателю не как единому, а разделенному — таким, каким Бог являлся в пределах мироздания. — Я пришел спросить…" — он в первый раз говорил с ними сам, когда прежде колдуну было дано лишь донести до них свой вопрос, надеясь, что избранный спутник получит ответ. Впрочем, он давно отвык удивляться, принимая все как данность.

"Ты хочешь узнать, что с той, с чьей дорогой судьба пересекла твой путь? Почему она не может проснуться? Неужели ты не знаешь этого сам?"

Шамаш молчал, следя взглядом за кружившими вокруг призраками-тенями незавершенного творения, с удивлением осознавая, что он стал понимать, чем они станут: вот эта родится величественным черным драконом, которому будет суждено стать основателем самого мудрого и могущественного рода крылатых странников, чьи дети покинут колыбель земли и поднимутся к звездам. А эта будет матерью нового человечества, которое подчинит себе созвездия… И, все же… В его сердце не было восторга от приобщения к столь великому знанию. В нем с каждым новым мигом росла, становясь все больше и больше, ужасная рана пустоты.

"Она не просыпается, потому что в мире яви ее ждет смерть. А она не хочет умирать", — его сердце овеял холод. Мысли стали прямы и остры, словно стрелы.

"Да. Не боится, а именно не хочет. Не понимая, просто чувствуя, что до того мгновения, как ее судьба была изменена, ей не было суждено умереть в этом сне…"

"Ее смерть в прошлом…"

"У нее много смертей. И ни одной настоящей. Первую из-за тебя она пережила на целый год…"

"Я изменил ее судьбу… И, сделав это раз, я смогу…"

"Ты так думаешь?»

"Если бы все происходило не во сне, а наяву… Я был бы уверен".

"Да, сон… В нем могущество обращается слабостью, в нем нет времени, когда все течет по своим собственным законам. И прошлое настигает будущее, изменяя его, как было само изменено когда-то…"

"Я не сдамся!"

"Что же, воля твоя… — рождавшийся в самом сердце души голос стал холоден и отрешен. — Что бы там ни было, сейчас, здесь важно лишь одно: ты пришел с вопросом…"

"Я не стану его задавать".

"Почему?" — удивился невидимка.

"Меня не устраивает тот ответ, который вы мне дадите".

"Тебя не устраивает, что в этом созданном обращенном явью сном настоящем у той, о которой ты беспокоишься, нет будущего?"

"Да. Я хочу верить, что это не так… Возможно, есть что-то, неизвестное даже вам".

"И ты хочешь найти его сам? Заглянуть туда, куда не заглядывал никто, боясь лишиться себя?"

"Мне нечего терять. Если бы этот мир знал Потерянных душ, я был бы их королем".

"Я привел тебя в мир Снежной пустыни потому, что в нем нет Потерянных душ… — казалось, напряжение нарастает во всем, проходя волной ряби по внутреннему и внешнему миру, границы меж которыми стерлись, как и грани меж всем остальным. — Я дал тебе другой путь, без идущего по которому этот мир умрет…"

"Не жить, но все время играть чужую роль! Быть кем-то, кого я никогда не знал, но не самим собой!"

"Собой… Собой… — повторялось вновь и вновь, подхваченное эхом. — Истина в том, что мир слишком огромен, чтобы всякий, входящий в него касался лишь одной его крошечной части. Он — то зеркало, которое отражает странника, даруя каждому из отражений особую жизнь".

"Но я — это не мое отражение!"

"Твоя беда в том, что ты не умеешь мириться с потерями. И потому не желаешь понять, что пусть прежний мир жив и колдовской народ правит им, но для тебя он потерян навсегда. Как и эта девочка. Подумай лучше о другом. О том, что тебе дано, о том, что ты можешь сделать… Мир, в который ты попал… Неужели его судьба в самом деле тебя совсем не беспокоит? А ведь он принял тебя, как своего. Ты должен если не любить, то хотя бы быть признателен ему, как признателен сирота своим приемным родителям".

"Я вижу будущее заснеженной земли: она обречена и знает это, цепляясь за продолжение жизни лишь ради своих детей".

"Ты мог все бы изменить. Это тебе дано".

"Как я могу спасти всех, если не в силах помочь одной?! - в отчаянии воскликнул колдун. — Неужели вы не понимаете! Я не остановлюсь, даже если дальше придется идти по бездорожью! Не назло вам или всему сущему, а просто потому, что не могу иначе! Покарайте меня, если считаете виновным, но позвольте сперва пройти эту часть пути!"

"Разве я страж твоей дороге? У тебя нет судьбы. Делай, что хочешь".

"Нет судьбы…" — горькая улыбка скользнула по его губам.

"Да. Хочешь узнать, почему?"

"Нет, — качнул головой колдун, — сейчас это не важно…"

"И все же?»

" У меня нет судьбы, потому что я не принял ее".

"Ты от нее отказался".

"Дорога, которую вы выбрали для меня — не та, которую я хотел бы пройти".

"Или она, или ничего. Выбирай".

"Разве это выбор?»

"Он не хуже, чем любой другой… Судьба… Она связывает по рукам и ногам. Но и только она позволяет действовать…!"

"А моя судьба в том, чтобы быть богом солнца этого замерзшего мира?!"

"Да. Смирись с этим. И тогда ты сможешь все".

"И вы укажете мне, как спасти малышку?" — ради нее он был готов пожертвовать всем, чем угодно, даже жизнью, не то что свободой.

"Она в прошлом. Ее уже нет… Шамаш, пойми: та судьба, ради которой я привел тебя в мир снежной пустыни, не рабство и не обман. Это… Вынужденная необходимость".

Колдун только чуть качнул головой.

"Если вы не можете спасти ее, я сам отыщу способ!»

"И куда ты пойдешь?»

"За грань мироздания".

"Даже если это будет последний сделанный тобой шаг?»

"Да!"

"Ради чего? Подумай, ты готов пожертвовать всем: возможностью спасти целый мир, жизнью и смертью, всей дорогой, абсолютно всем ради лишь одного мига, о котором ты никогда не вспомнишь, ибо некому будет вспоминать? Зачем тебе это? Когда ты спасал свой народ, я понимал, зачем ты делал это. Но сейчас…"

"Все судьбы мира не стоят одной детской слезы".

"Возможно, ты и прав, — голос стал задумчив, — а, может быть, ошибаешься… Иди, странник. Надеюсь, ты достигнешь своей цели, придя в мир, где не бывал даже я… Или где я бродил так давно, что уж позабыл об этом… Ищи. Даже если ты не найдешь того, что ищешь, будешь вознагражден знанием. Пусть познания — дорога, не терпящая остановок. Не сделаешь следующий шаг — и окажешься отброшенным далеко назад… Но кто знает, что произойдет, если этот шаг будет совершен… В любом случае, ты примешь ту судьбу, ради которой пришел в этот мир. Сейчас или потом, по доброй воле или вынужденно. Это случится. Потому что иначе быть не может…Что же до ответа на твой вопрос…"

"Я не задавал его!»

"Но он был задан… Так или иначе… Даже если ты не в силах его понять, он будет дан тебе, хотя бы для того, чтобы ты смог вернуться в мир снежной пустыни, который, с момента твоего прихода в него и навеки — твой мир, — и голос замолк, затерявшись среди края, не знавшего границ, за исключением одной, той, что отделяло мироздание от окружавшей его пустоты. А затем, вдруг, неожиданно, словно ударом ножа, рассекавшего плоть, он зазвучал вновь, с такой силой и властностью, что были готовы подчинить себе даже самого свободолюбивого и строптивого духа: — Обернись!"

Колдун подчинился. И увидел грань, которая, остававшаяся до сего мгновения невидимой, теперь казалась четкой, как кровавая рана на теле. Она отталкивала от себя, пугая, вызывая омерзение, и, в то же время, манила, не позволяла отвести взгляда, заставляя заворожено смотреть на себя, гадая, что там, за краем всего сущего, или, может быть, чего там нет?

И Шамаш переступил черту мироздания, ожидая увидеть за ней пустоту — немую, слепую, безликую, подобную бездне Потерянных душ. Но то, что пред ним предстало, было не завершением, а началом, бесконечным источником, излучающим великие силы и возможности, землей, которая ждала, когда ее возьмут, поместят в глиняный горшок и бросят семя, из которого родится новая жизнь.

Эта стихия, окружившая его своими прозрачными крыльями — тенями грядущего, которым она живет, манила к себе, обещая все, что только может пожелать забредший в ее пределы гость. Она просила, умоляла, убеждала…

Шамаш уже готов был сделать следующий шаг ей навстречу… Но в последний миг остановился… Он стал понимать…

Начало прекрасно. Оно велико и светло. Но, в то же самое мгновение, оно — конец. И наоборот. Потерянные души хотели создать новое и потому разрушали прежнее, становясь пустотой и мечтая обратить все в пустоту. Но даже этот конец был только началом, испытанием, за которым два пути: для оступившегося — обращение в Ничто и вечное ожидание нового рождения, для прошедшего — прикосновение к Нечто, приобщение к силе творения. И то, и другое предполагает отречение и готовность отдать свою жизнь. Грань между ними не в мыслях, не в устремлениях, не в целях, даже не в силах. Это казалось несправедливым, но все дело было лишь в маленькой крошечной искре, которая на яростном ветру или гасла, или разгоралась с новой силой, подчиняясь при этом ведомой лишь ей одной причине.

Ему многое стало ясно. И тут до него донеслись голоса.

"Помоги! — неслось к нему из пустоты. — Дай нам новый лик!"

"Нет! — откуда-то из глубин памяти шел полный боли и страха перед столь близкой потерей и вечным расставанием вскрик. — Не уходи! Не покидай! Ты нужен нам! Ты нужен мне!"

Ему показалось, что с ним одновременно заговорили множество близких, дорогих существ, сливаясь в единый столикий образ, в котором были и драконьи черты, и волчьи, и людские, и чьи-то еще, незнакомые, неразличимые за мутной дымкой.

Шамаш качнул головой. Он не мог уйти сейчас. Он был не готов к этому шагу, понимая, что пока лишь младенец, которому предстояло пройти долгую дорогу, прежде чем вернется сюда, чтобы остаться навсегда…

"Нельзя с подножья горы вспрыгнуть на ее вершину. Нельзя сотворить мироздание, не научившись создавать песчинку… Этот путь действительно бесконечен, ведь его конец — это только начало…"

Он вздохнул. Пришла пора возвращаться.

— Шамаш! — донесся до него казавшийся таким испуганным и беззащитным голос караванщика. — Господин, Они дали ответ!

Произнесенные вслух Слова разорвали сотканное силами мысли полотно, разорвали на части, которые лохмотьями тумана развивались на ветру, пока новый, более сильный порыв не подхватил их и не унес прочь, в черный сумрак бездны.

Исчезло все. Ничто явилось в своем истинном облике лишенной создания пустоты, которая в руках творца могла бы стать всем, чем угодно, и потому так тянулась к силе созидания, но, отвергнутая им, приходила в ярость, желая отомстить обидчику, причинив столько боли, сколько было в ее силах, заставляя его понять, прочувствовать всю ее обиду, но не убивая, надеясь, что, придет время и странник вернется к ней за ее частью, чтобы из нее сотворить себе новый дом и путь к нему.

Возвращение было исполнено не усталости, но страдания, которое заполнило собой все тело. Вспышка сверхновой пронзила разум, ослепляя, в голове зарокотал гром, разрывая разум на части.

— Господин Шамаш! — испуганно вскрикнул Евсей, заметив гримасу боли, исказившую лицо бога солнца. Караванщик бросился к своему повелителю, спеша помочь, поддержать, но резкий взмах руки заставил его замереть.

— Оставайся на месте! — хрипло проговорил колдун, опустив голову на грудь, так, чтобы растрепавшиеся волосы закрыли от взгляда спутника лицо, по которому уже чертили неровные алые линии хлынувшие из глаз кровавые слезы. Ему было нужно время, чтобы прийти в себя, справиться с болью, вызванной слишком быстрым возвращением.

— Они дали ответ! — между тем взволнованно кричал караванщик. — Они сказали: "Пусть нет будущего в настоящем, но есть настоящее в прошлом!" — он старательно повторял услышанное, не понимая ровным счетом ничего, когда каждое слово, рожденное в его разуме вспышкой яркого света, хранило в себе множество значений.

Евсей взглянул на бога солнца. Он ждал, что повелитель небес объяснит ему смысл услышанного. Нет, конечно же, он не ждал рассказа обо всем на свете, тайнах бытия и путях мироздания. Но хотя бы нескольких слов, которые просто подарили бы слепому луч света.

Рядом с Шамашем он чувствовал себя кем-то большим, чем простой караванщик, обреченный всю жизнь скитаться по снегам пустыни, надеясь после смерти обрести покой сна и тепло сада благих душ. Бывали даже мгновения, когда, замечтавшись, он представлял себя летописцем, чьим словам уготована жизнь в будущих веках, а духу — святое служение госпоже Гештинанне… Конечно, ему следовало быть скромнее, не приписывать себе чужих достоинств, целиком и полностью завися от воли бога, его решения и желаний. Но Евсей ничего не мог с собой поделать. Реальный мир стал так похож на самые смелые фантазии, что слился с ними. Грань стерлась и теперь человек и сам не мог понять, где он: наяву, во сне или в придуманных им легендах. Летописец, он не мог остановить полет воображения. Это было выше него.

И оттого ему было невыносимо больно всякий раз, когда, отрешившись от грез, он начинал сознавать, что, хотя он и спутник повелителя небес, но, при этом — всего лишь человек, который только на мгновение забыл, что есть предел доступного смертному…

Вздохнув, Шамаш провел ладонью по лбу.

— Сколько прошло времени? — его голос был хриплым, сипящим, как при простуде.

— Несколько мгновений… — растерянно проговорил караванщик, в глазах которого было удивление, когда ему казалось странным, что бога интересует течение времени, ведь небожитель выше этого потока.

Но Шамаш не просто ждал ответа. Услышав его, он вздохнул с явным облегчением:

— Хорошо, — это означало, что он мог позволить себе немного переждать, прежде чем бросаться в бой. Так или иначе, сперва нужно было все хорошенько обдумать.

— Странный ответ, — прошептал, качнув головой, Эрра. Он был не в силах скрыть своего удивления, когда ожидал совсем другого. — Но, все же, он дан. И это — не краткое "нет"!

— Они и раньше пытались мне объяснить… Но я не был готов понять…

— А теперь ты понимаешь? — повелитель демонов глядел себе под ноги, словно считая искры небесных костров, гаснувших у носков его сапог. — Удивительно… — полный боли вздох сорвался с его губ, которых затем коснулась горькая усмешка — натянутая и трепещущая, точно струна, — бог погибели не желает кому-то смерти… Такого со мной еще не бывало! И если ничего не удастся изменить, никогда уже не будет. А я не хочу! Не хочу терять эту часть себя! Пусть она спит во мне, не просыпаясь больше никогда, но только остается! Чтобы знать: когда мне захочется ощутить это чувство вновь, мне будет достаточно бросить взгляд на снежную пустыню, отыскать взглядом малышку и сказать себе: "Она жива. Жива и потому, что тебе этого хотелось!" Я веду себя как законченный эгоист, думающий лишь о себе! — сжав кулак, он с силой стукнул им по камню, на котором сидел, заставив твердь расколоться, образуя глубокую трещину, оглашая гулом доселе молчавший воздух. — Я хочу, чтобы все было не так, как есть, — Эрра стиснул зубы, продолжая, — хочу! А я привык во всем следовать своим желаниям. Не отступлю от правила и сейчас! Пусть даже мне придется вести бой с Свышними — не важно. В конце концов, я — повелитель демонов, который должен, просто обязан идти против судьбы! А если мы будем вместе… — он взглянул на Шамаша, который по-прежнему закрывал ладонью глаза, заслоняясь от тех слабых отблесков света, которые сохранились в окружавшем их мраке. — Ты ведь не сдашься? — спросил Эрра, по ошибке приняв за слабость то, что на самом деле было всего лишь ожиданием.

— Нет, — тихим, но в то же время удивительно твердым и решительным голосом, в котором не было ни сомнений, ни хотя бы тени нерешительности, проговорил тот. — Приведи малышку.

— Сюда? Назад? Шамаш… — он мотнул головой, не согласный с решением бога солнца, но затем остановился. В его глазах блеснул огонь озарения: — Они… Их ответ — не простая загадка, призванная отвлечь внимание от действий? И? — Эрра весь напрягшись в ожидании решающего ответа. — Способ все-таки есть? Какой это из путей? Вперед? За грань?

— Назад.

Повелитель демонов с сомнением взглянул на собеседника. В его глазах было удивление, которое словами сорвалось с губ: — Но назад дороги нет…

— Обернись.

Тот послушно выполнил приказ бога солнца, который продолжал:

— Что ты видишь?

— Ничего я не вижу! Да если бы и видел, какая разница? Ведь малышка… Она говорила мне, что позади ее лишь пустота, ничто! И все вы постоянно повторяли, что девочка не может проснуться, потому что в мире яви ее ждет смерть.

— Позади — в пространстве, но не позади — во времени.

— Я… я ничего не понимаю! — сорвалось с губ Евсея.

— Не ты один… — Нергал на миг замер, прикусив губу, не спуская с бога солнца пристального взгляда немигавших глаз. — Ладно, — он встал со своего камня, — надеюсь, ты знаешь, что творишь. Я приведу девочку. Но прежде вот что. Я позволю тебе спасти малышку, раз уж бессилен сделать это сам. Надеюсь, у тебя получится. Но знай: если твоя попытка лишь затенит мгновение ее смерти — берегись, — в глубине его глаз мелькнул огонь нескрываемой угрозы, — я отомщу! — и, сказав это, он повернулся, зашагав к воротам своего города.

— Господин, — воспользовавшись возникшей паузой заговорил Евсей, которого в этот миг больше всего беспокоил бог солнца, когда с судьбой племянницы он заставил себя смириться. В конце концов, смерть… смерть для столь чистого невинного существа, какой она была — не самое плохое, ведь сад благих душ лучше умирающего в объятьях холода земного мира. Он оглянулся назад, на Губителя, затем, приблизившись к повелителю небес, зашептал: — Может быть… Может быть, следует позвать кого-нибудь? Твою великую сестру, например. Если что…

— Если — "что"? — колдун повернул к нему лицо, на котором, словно покрывая бледно-синеватую кожу причудливым узором краснели черточки крови. Глаза едва-едва поблескивали из-под опущенных ресниц.

— Ну… — тот растерялся. — Я не знаю… Ведь… Ну… Губитель, Он один и никто другой виноват в том, что случилось с малышкой. Но теперь почему-то проникся к ней заботой, будто она — Его посвященная… Он… Он не любит терять…

— Я тоже, — вскользь бросил колдун. А миг спустя он шагнул навстречу Мати, которую, испуганную и бледную, вел за руку Эрра. — Малыш… — он склонился над ней. — Ты помнишь меня?

— Да, — она заглянула ему в глаза, — да, Шамаш, — по ее щекам текли слезы. — Теперь я помню все, — шептали подрагивавшие губы, — и как убежала из каравана, и как, вернувшись, узнала, что отца ужалила снежная змея, как украла ягоды Меслам… Он ведь жив, мой папа? Он выздоровел? — вскинувшись, с надеждой спросила она о том единственном, что было важно для нее.

— Да, малыш, — поспешил успокоить ее колдун.

Девочка вздохнула с облегчением, затем всхлипнула: — Шамаш, прости меня, пожалуйста, прости! Я… Я не виновата! Я не хотела ничего плохого! — вскрикнула она, бросившись ему на шею.

Эрра стоял за ее спиной мрачнее черной тучи, с силой сжимая свои огромные кулаки, удерживая в них свою ярость. Он видел, сколько боли причиняли малышке воспоминания, сколько мук и страха несло сознание того, что жизнь подходит к концу. Легче не знать, не чувствовать. Просто идти, идти… И даже не заметить, как в один из мгновений перешагнешь через черту. Но, с другой стороны… Все же, в глубине души он надеялся, что бог солнца сможет спасти маленькую смертную. И поэтому он сдерживал себя, не давая выход чувствам.

— Все в порядке, милая, — Шамаш не устранился от нее, но поднял на руки, осторожно, будто младенца, — все скоро закончится, словно сон. Сон, который начинался волшебной сказкой, а потом превратился в кошмар… — шептал он ей. — Так бывает. Иногда. Даже если нам этого очень не хочется. Ты проснешься — и все останется позади.

— А остальные? Они тоже проснутся? — что бы там ни было, Мати не могла не думать о тех, кого случайно завела в своей сон. Может быть, этого требовала ее душа, а, может — так было легче сердцу, прячась от собственных страхов в заботе о других…

— Все будет хорошо. Нам нужно лишь вернуться…

— Нет! — испуганно вскрикнула девочка, крепче прижавшись к нему. — Нельзя! Позади пустота!

— Пусто, потому что никого нет, потому что мы ушли оттуда. Но когда мы вернемся, все будет иначе, — и он двинулся туда, где ждала его разверзшаяся под ногами бездна, по которой проходила дорога, ведущая не через пространство — время…

…Атен заворочался на меховом одеяле. Сон закончился как-то слишком внезапно, не было дремы, медленного пути — осмысления — лишь резкая внезапная вспышка, оборвавшая все на половине слова, половине движения.

Приходить в себя было трудно, когда разумом, памятью он все еще был в мире сна.

Затем пришла мысль… А как он вообще мог заснуть? Конечно, за последние дни и особенно бессонные ночи он ужасно устал, измучился от постоянного нервного напряжения, и, все же, поскольку именно сон был причиной всех последних бед, он страшил настолько сильно, что, казалось, караванщик никогда больше не осмелится погрузиться в него и вот, на тебе!

Но что случилось, то случилось. Атен, чуть приподняв голову, огляделся вокруг. Он был не в своей повозке, а в командной. И, поразительное дело — она двигалась!

— Это еще что такое? — он ничего не понимал, ошарашенный, даже испуганный, когда в подобные моменты в голову всегда приходили самые ужасные мысли.

Хозяин каравана, не надев шапки, даже не запахнув как следует полушубок, выскочил из повозки. Не ожидая ощутить под ногами мягкого снега открытой пустыни, он, поскользнувшись, упал, лишь по случайности не угодив под копыта оленей двигавшейся следом повозки.

— Тихо, тихо! — успевший подскочить дозорный схватил оленей под уздцы, останавливая испуганных животных. Отведя направление их движения чуть в сторону, караванщик поспешил к упавшему, помог ему подняться.

— Что с тобой, Атен? — не спуская с него пристального взгляда озабоченных глаз, спросил он.

— Вал? — только и смог выдавить из себя хозяин каравана, пораженный, глядя то на дозорного, то на окружавшую их белую пустыню. — Почему мы идем?

— Как почему? Уходя спать, ты не давал приказа остановиться.

— Уходя спать? — он мотнул головой. Нет, пусть вокруг были снега, но их холод не отрезвлял, помогая проснуться, скорее наоборот, заставлял уверовать в то, что караванщик вовсе не проснулся, а, скорее, наоборот, заснул. И все, что происходило сейчас, было этим сном.

Атен ущипнул себя за щеку, стремясь поскорее проснуться, но лишь сморщился от боли, которая могла принадлежать лишь реальности.

— Да, уходя спать, — повторил Вал, в душу которого прокралось подозрение: а не заболел ли хозяин каравана? Его поведение было странным. И тот внезапный сон… Он мог быть первым знаком хвори… — Давай, я помогу тебе вернуться в повозку. А потом позову Лигрена. Не нравишься ты мне, друг. Такое чувство, что твоей душой властвует лихорадка.

— Моей? — воскликнул Атен, повернувшись к дозорному. — Я здоров! Это дети… Лирген должен был позаботиться о них. И Сати.

— Что Сати? — услышав имя дочери, но не понимая, какое она-то ко всему происходившему имела отношение, переспросил Вал.

— Где она?

— Ну, сидит в нашей повозке, читает малышу какую-то сказку… Ты меня пугаешь, Атен… Ради господина Шамаша, вернись в повозку. Здесь холодно. Ты болен… — он попытался силой вернуть Атена в тепло, но тот упрямо упирался.

— Я в порядке! — откинул от себя его руку хозяин каравана. — Да, да, я вспомнил, Они разбудили всех, кроме Мати… — забормотал он.

— Но твоя дочь не спит. Я видел ее всего лишь несколько мгновений назад. Она кормила золотую волчицу.

— Ты уверен?

— Ну хочешь, я позову ее! Прямо сейчас! Но не стой раздетым на морозе, заклинаю!

— Ладно, хватит! — поморщившись, отмахнулся от него Атен. Его душой, сердцем властвовало лишь одно желание — броситься к дочери, убедиться, что с ней все действительно в порядке.

Побежав мимо нескольких повозок, провожаемый удивленными взглядами караванщиков он словно на крыльях ветра подлетел к своей, залез внутрь… И застыл на месте, не в силах пошевелиться. Руки опустились плетями, глаза поблекли, в груди со страшной болью что-то оборвалось, когда он увидел, что девочка, свернувшись в клубок в своем дальнем углу, спит.

Несколько мгновений он смотрел на нее, не моргая, не отводя взгляда. В глазах не было слез, они все вытекли давно, высохли, иссушенные болью и отчаянием. Губи чуть подрагивали.

Затем, качнув головой, посылая проклятья надежде, которая так жестоко обманула его, караванщик пододвинулся к своей малышке, коснулся длинных светлых волос, растрепавшихся и лежавших сейчас вокруг головы наподобие ореола богини света.

— Дочка, — прошептал он. — Неужели ничего не сможет этого изменить? Даже чудо?

— Пап, — неожиданно донеслось до него недовольное ворчание, — зачем ты разбудил меня? Мне снился такой сон, такой… — ее глаза открылись и в них отразились сперва удивление, затем — обида: — Я не помню! Знаю только, что это был самый интересный сон в моей жизни. В нем было столько приключений… Но я совсем ничего не помню! — на ее глаза набежали слезы. — Почему? Это не честно!

— Милая, — отец не слушал ее. Вздох облегчения сорвался с него с губ. Он прижал к себе ничего не понимавшую Мати, повторяя: — Ты со мной, ты снова со мной! Ты, наконец, проснулась!

— Да что ты, пап! — высвободившись из его объятий, пробурчала девочка. Ей было не понятно столь странное поведение отца, выглядевшего так, словно с ней случилось нечто ужасное, а он все это время был с ней рядом, умоляя остаться среди живых, постепенно лишаясь веры в то, что гонца богини смерти отпустят ее душу. — Я даже не болела, — она коснулась ладошкой своего лба — он был сухой и холодный. И вообще она чувствовала себя удивительно легко, будто птица, готовая взлететь. Если бы она еще смогла вспомнить сон, то была бы совсем счастливой. Впрочем, подумав немного, решила она: какая разница, помнит она сон или нет, все равно он уже закончился и, как бы ей того ни хотелось, она никогда не вернется в него. Лучше уж такое прощание — быстрое, без сожаления, чем долгие воспоминания, полнящие все вокруг вздохами сожаления и несбыточных надежд.

— Прости, дорогая, — Атен начал немного успокаиваться. В конце концов, раз все это, весь пережитый им кошмар был всего лишь сном, а на яву с дочкой все в порядке, о чем беспокоиться? — Просто… Я тоже видел сон, — он и сам не знал, зачем стал говорить ей об этом. Возможно, так нужно было ему самому, чтобы окончательно понять, что по какую грань сна происходило. — Плохой. Мне снилось, будто вы с Шуллат убежали в снежную пустыню…

— Охотиться… — прошептала слушавшая его, открыв рот Мати, которой рассказ отца уже начал казаться началом самой восхитительной из легенд. Ее глаза вспыхнули ожиданием новых чудес.

— Тебе снился тот же сон? — поспешно спросил ее Атен, в сердце которого вновь острой льдинкой проник страх.

— Нет… Не знаю, — пожала плечами девочка, сидевшая на ворохе одеял, поджав под себя ноги, не спуская глаз с отца. — Я ведь сказала, что не помню сна. Просто… Просто… Не сердись, папочка, мы с Шуши действительно собирались. На охоту. Но не пошли. Потому что я заснула… Наверное, Матушка метелица не захотела, чтобы я нарушила данное тебе слово… ну, не убегать из каравана. И остановила меня. Она ведь повелительница сновидений.

— Госпожа Айя самая мудрая, самая добрая из богинь, — проговорил караванщик, мысленно — душой, сердцем, — вознося хвалу Той, которая, изменив малое в ходе событий, предотвратила ужасную беду.

— Ты ведь не сердишься на меня? — заглянув отцу в глаза, осторожно спросила Мати.

— Нет, — он обнял ее за плечи, — конечно, нет, мое сокровище. Все хорошо… Знаешь… Давай, когда вам с Шуллат в следующий раз захочется поохотиться, ты скажешь об этом мне. И мы пойдем все вместе. И ты удивишь не одну, а две охоты: людей и волков.

— Здорово! — восторженно проговорила девочка. — Да, я хочу! Хочу посмотреть! Я ведь никогда не видела… Ты не брал меня на охоту… Ой, — вдруг, прервавшись, воскликнула она. Ее рука случайно наткнулась на какой-то свиток, вытянула его из-за одеял.

— Что это? — потянувшись к рукописи, просил Атен, в сердце которого вновь начали пробуждаться недобрые предчувствия — воспоминания о прожитом сне.

Щечки девочки залились смущенным румянцем, голова виновато опустилась на грудь, пряча глаза. Шмыгнув носом, она вздохнула, прежде чем ответить на вопрос отца:

— Легенда. Я… Я нашла ее в командной повозке. И случайно взяла с собой… Папа, папа, только не сердись на меня, я была с ней очень осторожна. Видишь же: с рукописью ничего не случилось.

Атен коснулся свитка, рука еще несла его к глазам, а разум уже понимал, что за история храниться в нем.

— Я не сержусь, дочка, — заставив голос звучать ровно, не вздрагивая в страхе перед тем, что беда не миновала, что в этом мире она просто еще впереди, тихо, сипло проговорил он. — Ты… Ты прочла эту легенду?

— Только самое начало. Она такая мрачная. И странная. В ней рассказывается о повелителях сновидений.

— Повелители сновидений… — повторили вмиг высохшие побледневшие губы караванщика. Глаза, не моргая, смотрели на дочку, ожидая следующих ее слов.

— Ну да, — как ни в чем не бывало продолжала Мати, обрадованная тем, что отец не стал ругать ее, — помнишь, вчера мы говорили с тобой о Них. Я спрашивала, кто придумывает наши сны. Ты еще сказал, что богов сновидений двое…

— Госпожа Айя и Лаль, — прошептал Атен.

— Да, — кивнула девочка, — только вчера ты никак не мог вспомнить его имени… Пап, оставь мне, пожалуйста, легенду. Я хочу дочитать ее.

— Мати, а может быть, потом? Не сейчас? Когда ты вырастишь? Эта легенда действительно очень странная. И страшная.

— Я люблю страшные истории! Хотя… — взглянув на отца, она, соглашаясь с ним, кивнула: — Раз ты так хочешь — я не буду читать.

— Спасибо, милая.

— Пап, какой-то ты сегодня странный, — удивленно глядя на него, проговорила Мати. — Ты не заболел? — она потянулась к его лбу. — Вот, точно! И лоб горячий! Давай я сбегаю за лекарем, — и она двинулась к пологу повозки.

— Постой, — попытался удержать ее караванщик. — Я совсем здоров. Это просто сон. Мне приснился кошмар. И больше ничего.

Но девочка, уже оказавшаяся у полога, готова была выскользнуть наружу.

— Мати! — лишь нотки отчаяния, прозвучавшие в голосе отца остановили ее, но лишь на мгновение.

— Прости, папочка, мне нужно… Ну, я вспомнила сон… Не этот, другой, — ее голос был взволнован, речь обрывчатой, словно мысли торопились куда-то, боялись не успеть узнать главное. — Мне тогда приснилась Матушка метелица. Я просила ее научить меня повелевать снами. И она сказала, чтобы я спросила Шамаша, что он знает. Я тогда забыла спросить. Было столько всяких дел и событий… А теперь… Пап, раз ты не рассердился на все остальное, ты ведь не рассердишься и на это? Я всего лишь хочу задать Шамашу вопрос, я должна была спросить уже давно…

— Иди. Раз так велела госпожи Айя… — проговорил Атен, отпуская дочь.

Провожая ее взглядом заслезившихся вдруг глаз, он думал о том, как хорошо, что все беды были не настоящими, но лишь сном, одним сном, который закончился и не вернется больше никогда.

"Господин не откажет исполнить просьбу Своей божественной супруги, — мысли текли медленно, полные спокойствия, — и обучит мою девочку управлять снами… Конечно, Он не повелитель сновидений, но великий бог, самый могущественный из всех. Он даст малышке силы и знания, которые помогут ей противостоять Лалю, если тот наяву, как в моем сне, попробует украсть ее сон…" — затем на его лицо легла тень. Он вспомнил, что должен сделать еще кое-что и как можно скорее, чтобы беда, о которой поведал ему сон, никогда не пришла в караван.

Караванщик двинулся к краю повозки, намереваясь выбраться из нее, но тут полог приподнялся и внутрь забрался Лигрен.

— Атен сказал мне, что ты не совсем здоров…

— На ловца и зверь бежит.

— Что? — не понял его лекарь, в глазах которого росло беспокойство, когда среди болезней снежной пустыни было много таких, одна мысль о которых внушала страх. Например, безумие… А симптомы этой пугающей болезни… Лигрен начал приглядываться к хозяину каравана. Лихорадочный блеск в глазах, непонятные слова, неразборчивая речь…

— Я здоров, приятель, — Атену не нужно было уметь читать мысли, чтобы понять ход его размышлений, когда на лице Лигрена и так все было написано. Грустная улыбка коснулась его губ, когда он вспомнил сон, который так стремился придать черты реальности самым что ни есть ужасным страхам.

— Конечно, и, все же, позволь я тебя осмотрю…

— Лигрен, — остановил его хозяин каравана, в голосе которого зазвучали холодные нотки, — дело не во мне. А во сне, который я видел.

— Вещий сон? — лекарь весь собрался, насторожился. Это было даже серьезнее снежного безумия, когда болезни испытывают волю к жизни, а пророчества — саму душу, силу ее веры.

— Не знаю, — он не был уверен. — Но я намерен сделать все, чтобы он не исполнился. Никогда. Раз уж боги были так милостивы, что предупредили меня, — он умолк, прислушиваясь к своим чувствам, к окружающему миру, пытаясь определить, чего ждали от него небожители — борьбы или смирения. Правильно ли он Их понял, делая выбор.

— Продолжай, Атен, продолжай, — нетерпеливо прошептал Лигрен.

— Этот сон был о Лале.

— Лале? — пораженный, повторил его собеседник, глядя на хозяина каравана широко открытыми глазами.

— Да, боге сновидений. Ты ведь знаешь, о ком я говорю?

— Конечно…

— В чем же тогда причина твоего удивления?

— Просто… Атен, прости меня, но мне казалось, что караванщики не признают Лаля, даже имени Его не произносят, боясь тем самым расстроить или даже оскорбить госпожу Айю…

— Да, это так. Теперь, после сна, я не просто верю, но знаю, что мы все это время поступали правильно. Как правы были наши предки, когда в эпоху Мара отвергли путь Лаля…

— Хотя сами они того и не понимали…

— О чем ты?

— Тебе приходилось читать книгу Мара?

Караванщик не сразу ответил. В его руке все еще был свиток, который оставила малышка. Ему хотелось заглянуть в него и, все же, было что-то еще, сильнее любого даже самого сильного любопытства. И это нечто останавливало. Страх? Наверное, он бы стал призирать себя, поняв, что это так. Он думал, что дело в другом — благоразумии, предупреждении… Хотя, и в страхе тоже, главное, что не в первую очередь в нем.

— Нет, — сказал он, отвечая одновременно и на заданный вопрос, и на свои мысли. — Не думаю, что я должен.

— Может быть, ты и прав, — немного подумав, проговорил Лигрен. — С твоим даром предвидения… Незачем давать самому ужасному кошмару минувшего хотя бы малейший шанс проникнуть в грядущее… Так что это был за сон?

— В нем Лаль украл сон наших детей.

— Всех детей?

— Шестерых. И моей дочери в том числе…

— Но зачем…! Ладно, это не тот вопрос. Конечно же, он хотел вновь попытаться захватить власть над нашими сновидениями, используя для этого детей. Но как он смог? Ведь госпожа Айя заточила его в мире снов! Он не может покинуть его, не может попасть в наш край…

— Я не знаю, Лигрен. Никто мне ничего не объяснял, лишь показывал… Вернее, пугал, так сильно пугал, что я до сих пор не могу прийти в себя, а все даже самые робкие, незначительные воспоминания об увиденном, пережитом во сне, заставляет в ужасе трепетать душу…Давай не будем тратить время на все эти разговоры. Потом, немного успокоившись, укрепившись в вере, что сон остался позади, отвергнутый явью, я расскажу обо всем. Но не сейчас…

— Зачем ты хотел меня видеть?

— Да! Это сейчас главное. Я знаю, у рабынь есть ягоды Меслам.

— Но, Атен…

— Не нужно отрицать этого, Лигрен. Я знаю, о чем говорю.

Лекарь качнул головой:

— Да что уж там. Я и не собирался отрицать. Просто хотел сказать, что эти ягоды… Они опасны, да, но только когда не знаешь меры, а так… Иногда они спасают жизнь, а иногда… Для рабов это — своего рода рука милосердия и миг сочувствия…

— Понимаю, — Атен вздохнул. Он не собирался ни спорить, ни ругать, ни наказывать. Это не имело значение, ни одно слово, ни одно действие за исключением того, что он собирался сказать: — Но я хочу, чтобы ягоды Меслам были уничтожены. Слышишь? Ты должен не просто сказать рабыням, чтобы они выбросили ягоды, все до одной, но проследить за тем, как они исполнят мой приказ. Ты понял, Лигрен?

— Но почему!

— Ягоды — ключ от врат в мир Лаля.

— Так тебе было сказано?

— Да. Ты можешь спорить со мной, но не с богами. Давая знания, Они позволяют нам избежать таких бед, которые… — он качнул головой. — Которые, случись они, уничтожат наш караван. Несмотря на присутствие в нем бога солнца. А, может быть, причинят вред и Ему. Ведь в том сне был не только Лаль, но и Губитель…

— И поэтому госпожа Айя предупредила тебя?

— Она повелительница сновидений. Да, я думаю, это пророчество было дано именно Ею.

— Как же сильна Ее любовь к супругу! Даже находясь вдали от Него, Она заботится о Нем. Конечно, Атен, я сделаю все так, как ты велишь — прикажу выбросить все ягоды, все, до единой. И прослежу, чтобы никто не оставил ни одной. И буду следить за тем, чтобы они не попали к нам в будущем. Обещаю тебе.

— Помни об этом. Потом, когда я расскажу тебе свой сон, ты поймешь, почему это так важно.

— Ты должен рассказать его и своему брату. Вещий сон — тоже божественное деяние. И заслуживает того, чтобы о нем написали легенду.

— Чтобы помнить…

…- Вот и все… — вздохнув, проговорил Нергал, откинувшись на спинку деревянного сидения возницы. Оставаясь невидимым для всех, за исключением Шамаша, он не беспокоился о том, что, увидев его таким, да еще спокойно говорившим с заклятым врагом, смертные перестанут его бояться и ненавидеть. — Никогда не было, нет и не будет… Знаешь, я только одного не могу понять: зачем ты сохранил этому смертному память?

— Чтобы время не пошло по кругу, повторяя события, которые не должны произойти.

— Ты мог бы сам приказать уничтожить ягоды Меслам.

— Их вера сильна. Очень сильна, — Шамаш переложил вожжи в левую руку, правой же накрыл колено разболевшейся ноги. — Но притом слепа. Будущее же должно строиться на понимании слова, а не обожествлении его.

— Мне нет дела до смертных. Всех, кроме одной. Но раз есть эта единственная, чья судьба, будто будущее дочери, заботит мою душу, я не хочу, чтобы то, что было, случилось вновь. Ты прав. Пусть они помнят. Пусть напишут легенду. Пусть в ней буду и я. Только не такой, как сейчас… Нет, я хочу войти в нее безжалостным и бессердечным… Впрочем, не сомневаюсь, что так оно и будет: их летописец ненавидит меня после того, что случилось в Керхе, и домыслит то, чего не было. Шамаш, не мешай ему в этом. К чему следовать истине столь же слепо, как вере?

— Как хочешь, — он слишком устал, чтобы спорить. Ему пришлось сделать невозможное — повернуть время вспять, поменять местами отрезки путей двух реальностей, и вообще… — Нергал, скажи, а почему ты сохранил себе память?

— Это забавно — помнить, что мы могли бы быть союзниками, — рассмеялся бог войны. — Помнить, даже ведя следующее сражение… — улыбка сбежала с его губ, в глаза забрела грусть. — Да нет, конечно. Мы с тобой тут ни при чем. Я бы предпочел забыть все. Унизительно сознавать, что тебя использовали, и кто — малыш Лаль! И противно быть обязанным тебе. Легче забыть… Но я не могу себе этого позволить. Из-за нее, — он качнул головой назад, в ту сторону, с которой к первой повозке каравана медленно приближалась Мати. — Я дал слово, что никогда не причиню ей вреда. И должен помнить, чтобы сдержать обещание… Хорошо, что удалось сохранить ей жизнь. Она славная малышка. Береги ее. Если бы я не был Губителем, то сам позаботился бы о ней. А так… Мое покровительство принесет ей лишь беду. И презрение, конечно… — он вздохнул. — В общем, так будет правильнее… Ты ведь понимаешь, что, забыв, я попытался бы ударить именно по ней, чувствуя, что так причиню тебе самую сильную боль, которую только могу… Могу, но, помня, не хочу…

— Спасибо тебе.

— За что? — горько усмехнулся тот.

— Что девочка жива.

— Я сделал это не для тебя, для нее… Когда она вырастет — станет красавицей. Привяжись к ней покрепче. Даже влюбись в нее. И тогда все мы будем счастливы. Ведь если это случится, Айе ничего не останется, как принять мою любовь… Ладно, Шамаш, мне пора. И уходить, и возвращаться в свое обычное состояние на грани ярости. А то мир вот-вот начнет разваливаться в сонном благодушии. Прощай. Но помни: в следующий раз я буду сражаться так, словно ничего этого не было, словно все, что случилось, действительно было сном, кошмарным, абсолютно невероятным сном. И еще. Мое слово дано лишь этой малышке, и более никому. Тебе придется не только защищаться, но и защищать своих спутников.

— Я знаю. Прощай, Нергал.

И, едва он сказал это, как повелитель демонов исчез.

— Шамаш! — к повозке подбежала Мати, разрумянившаяся, веселая забралась на облучок.

— С добрым утром, малыш, — улыбнувшись ей, проговорил колдун, пряча сохранившиеся в памяти искорки боли и скорби в уголках глаз.

Но она, все же, увидела их, спросила:

— Почему ты грустишь? Зачем? Если утро доброе…

— Конечно доброе, — он поднял взгляд на чистое, синее небо, оглядел лучившиеся в лучах солнечного света снежные покров пустыни, затем вновь повернулся к девочке. — Прости. Это наверно кусочки мрака, оставшиеся с минувшей ночи…

— Шамаш, я хотела… Шамаш, научи меня повелевать снами! — глядя на колдуна сверкавшими близостью чуда глазами, воскликнула она.

— Но, малыш…

— Я знаю, — перебила его девочка, — знаю, что ты не бог сновидений. И, все же… Я вспомнила сон… Не сегодняшний, тот, что мне приснился накануне дня рождения. Мне снилась Матушка Метелица.

— Она хотела, чтобы я научил тебя управлять снами?

— Ага! — радостно закивала Мати, довольная тем, что Шамаш ее понял. — Сперва я забыла об этом… Я вообще забываю столько снов! Но теперь вдруг вспомнила… Так ты научишь меня?

— Конечно. Всему, что знаю сам.

— Здорово! Спасибо! Только не сейчас, потом! Сейчас я совсем не хочу спать! Мне кажется, я уже отоспалась на всю жизнь. Во всяком случае — не год. И вообще, мне хочется веселиться! Будто сегодня — какой-то праздник… Нет, не какой-то, — поспешила поправить себя девочка. — Самый лучший! Самый важный! Сегодня — день рождения мира! — девочка спрыгнула вниз.

— Осторожно, не ушибись!

— Я ловкая! — щурясь на солнце, она снизу вверх взглянула на мага, который, в окруженный ореолом солнечного света, действительно казался великим богом. — Шамаш, только не забудь! Ты обещал! — и она убежала.

Проводив ее взглядом, колдун огляделся вокруг.

— Торговец, — окликнул он ближайшего дозорного, — смени меня, пожалуйся, — и, передав тому поводья, спустился вниз, в снег.

Он постоял несколько мгновений, разминая затекшие ноги, а затем медленно, сильно хромая, двинулся к своей повозке.

"Хозяин, — к нему тотчас подбежали золотые волки. Ханиш чуть отстал, Шуллат, наоборот, подошла почти вплотную, ткнулась носом в руку. — Прости, я не должна была говорить с малышкой об охоте. Если бы девочка не заснула… Я чую, чую, что беда почти вплотную подошла к ней".

— К чему вспоминать о том, что осталось на другой тропе? — он качнул головой. — То, что могло случиться, уже никогда не произойдет. Даже память — только сон. Сон, который завершился счастливым пробуждением.