Проводив бога солнца грустным взглядом больших рыжих глаз, в которых, казалось, стояли слезы, волчица, тяжело вздохнув, опустила мохнатую голову на лапы.

– Бедная моя! – Мати придвинулась к подруге, обхватила одной рукой ее за шею, а второй принялась начесывать лоб, не переставая причитать. – Несчастная! Как же тебе плохо!

Шуллат всхлипнула, что-то тихо просвистела-простонала. Ее глаза медленно закрылись и она заснула. Заметив это, девушка умолкла. И на некоторое время в повозке воцарилась тишина, которую тяжелый полог защищал от всех звуков внешнего мира. Не было слышно ни гортанного говора караванщиков, ни криков оленей, ни скрипа повозок. Казалось, что весь мир наполнен умиротворявшим покоем, который, знавшим лишь глубокое дыхание да бормотание полудремы, так и норовил усыпить.

Зевнув, Мати прикрыла глаза, веки которых не то от усталости, не то от пролитых слез припухли и покраснели. Но, едва почувствовав, что голова начала склоняться на грудь, а разум, наполняясь образами иного мира, уплывать за грань, проведенную небожителями между мирами яви и сновидений, она поспешно встряхнулась, возвращая себя назад. Нет, она не могла позволить сну взять над собой власть!

Волчица была не просто ее подругой. Мати отвечала за нее. Перед повелительницей снегов. И, что казалось ей в этот миг еще важнее – перед самой собой.

Прошло еще какое-то время. Борясь со сном, девушка скользила взглядом по стенам повозки. Но здесь не было ничего нового, на чем можно было бы остановить взгляд, заинтересоваться… И дремота стала подкрадываться, незаметно, но настырно. Она зевнула, потерла глаза рукой, вновь зевнула.

Нет, это было просто невыносимо! Девушка взглянула на спавшую волчицу…

Стало лишь еще хуже. Вид спящей волчицы усыплял. Исходившее от нее тепло кутало, будто одеялом, ровное дыхание наполняло покоем…

"Просто кошмар какой-то! – она широко зевнула, прикрывая рот ладонью. – Как же хочется спать! Словно духи сновидений решили во что бы то ни стало завлечь меня в свои владения и готовы ради этого на все. А может и не духи, а сами боги сновидений… Вернее, один из них…

И если бы Матушка метелица не была на ее стороне, она бы уже давно спала. А так…

Мотнув головой, Мати поежилась, шмыгнула носом и перевела взгляд с Шуши на Сати.

Та сжалась в комочек, чувствуя себя неуютно в повозке хозяина каравана. Подтянув ноги к груди, она обхватила их руками, уперла подбородок в колени. Ее глаза были широко открыты, взгляд устремлен прямо вперед, но при этом неосмысленен, отрешенно-задумчив…

Несколько мгновений Мати с интересом рассматривала свою спутницу. И чем дольше она смотрела на нее, тем сильнее ей казалось, что она никогда прежде не видела ее. Вернее, не обращала достаточного внимания, чтобы разглядеть.

Сати была очень даже симпатичной. Выразительные темные глаза обрамляли черные длинные-предлинные ресницы. А губы! Полненькие, чувственные, но не выпяченные, они казались удивительно яркими, хотя и были окрашены исключительно природной алостью, а не искусственным багровым цветом свеклы. Ее даже можно было бы назвать красивой, если бы она лучше следила за собой, почаще мыла волосы, не жалея на них мыла, смазывала кожу маслом, уделяла больше внимания рукам. Но караванщица словно специально, осознанно делала все так, чтобы выглядеть менее привлекательной. Да что там, она просто уродовала себя!

А ее одежда? Старая, вся штопанная-перештопанная, она подходила разве что для древней бабки, которой не хотелось расставаться ни с чем, напоминавшим о минувшем. Но молодой, незамужней девушке носить это… это нечто совершенно бесформенное, словно хламида служителя, было просто неприлично. Ведь, вместо того, чтобы подчеркивать достоинства точеной фигуры, наделять ее недостатками, которых на самом деле не было вовсе. И, главное, не понятно – почему? Неужели ей не хотелось, как всем остальным девушкам, выглядеть лучше, быть самой красивой, самой-самой, выделяясь среди сверстниц, обращая на себя внимание?

"Странно… – Мати чуть наклонила голову, повнимательнее присматриваясь к спутнице. Сати вела себя необычно. А все необычное заинтересовывало дочь хозяина каравана. Потому что она сама была не такой, как все. Да, конечно, в душе ей хотелось быть единственной и неповторимой. Но разве она не знала, что всегда будет такой? А раз так, почему бы не поискать хотя бы чем-то отдаленно похожих на себя вокруг? – Конечно, у нее есть Ри… Но все равно вести себя столь несерьезно…

Ведь они еще не женаты. И до тех пор свободны в своем выборе. Она может ему разонравиться. Ри может разочароваться в Сати. И влюбиться в другую… " Еще несколько мгновений назад Мати порадовалась бы этой мысли. И не потому, что она имела какие-то виды на Ри, нет. Просто когда плохо тебе, так хочется, чтобы и другим было несладко. Но потом… Что-то начало меняться в ее душе, которая вновь была готова искать облегчение в сочувствии, не злорадстве. Ей стало жаль эту молодую караванщицу. В глаза вошла грусть. Пусть пока еще – далекая, отрешенная, но, все таки…

"И вообще, Сати не такой уж плохая. Не пристает с ненужными расспросами, как некоторые, не навязывалась… " А они могли бы подружиться…

Осторожно переложив на одеяло голову волчицы, Мати медленно отстранилась от нее, замерла на мгновение, а затем, убедившись, что Шуллат продолжает спать глубоким сном, пододвинулась к Сати.

– Как ты? – спросила она.

Та лишь пожала плечами.

– Что молчишь? Не хочешь со мной говорить?

Сати покосилась на волчицу, беззвучно – кивком головы, движением брови, – спрашивая: "А мы ее не разбудим?" -Нет, – поняв ее вопрос, ответила Мати, – не бойся: я умею распознавать крепкий сон и тревожный, и не стала бы шуметь, если бы могла ее разбудить. Так что говори смело… У тебя руки дрожат.

Сати тотчас стиснула пальцы в кулак, так что костяшки побелели, прижала локти к бокам, стараясь унять дрожь.

– Волнуешься? – между тем продолжала Мати.

Та кивнула, облизала сухие, потрескавшиеся губы, и что-то проговорила так тихо, что собеседница ее не услышала.

– Что ты сказала? – нахмурилась Мати.

– Это большая ответственность…

– Быть рядом со священным зверем? Выполнять поручение бога солнца?

– Нет, встречать новую жизнь, – ответила она, а затем, смутившись, пробормотала.

– Все остальное тоже важно, просто…

– Сати, скажи… Почему ты никому не говорила о своем даре? Хотела сохранить его в тайне? Но зачем? Дар, какой бы он ни был, всегда остается даром. И ценится превыше всего, что может дать мир. И, потом, разве можно скрыть подобное… Тем более от бога…

– Я не скрывала! – вскинулась девушка. Ей подобное и в голову не приходило. – Ни от кого!

– Шамаш все знал?

– Но…

– Сати, просто скажи: да или нет.

– Да.

– Но не он наделил тебя этим даром? – Мати сама не знала, зачем продолжала расспросы. Уж точно не лишь для того, чтобы как-то сократить время ожидания. Ей действительно было интересно это.

– Нет. Госпожа Нинтинугга… Мне казалось, Он сказал…

– А, да, да… Наверно, я прослушала… И этот дар… Ты им уже пользовалась прежде?

– Немного… Пыталась…

– Лечила людей?

– Нет! Разве бы я решилась без дозволения… Я помогала оленям. Заживляла раны, принимала роды…

– Снежная волчица – не олень, – качнула головой Мати. В ее голосе послышалось напряжение. Не то, чтобы она была зла на Сати, просто… Как же ей был нужен этот дар! Ей самой! И именно сейчас, не потом! Конечно, Сати сделает все, что от нее зависит, чтобы помочь Шуши. Мати не сомневалась в этом ни на мгновение, и, все же… Полагаться на другого, это… это не для нее! Она так не могла!

– Не завидуй, – заглянув ей в глаза, вздохнула Сати.

Мати инстинктивно кивнула, а затем, взглянув на караванщицу горевшими глазами, с жаром воскликнула: – И, все же, чем бы тебе не пришлось за него заплатить, это стоит того!-она сама была готова отдать за этот дар все. Все, что угодно.

– Не говори так! – чуть слышно прошептала караванщица. В ее глазах вспыхнули слезы. – Ты ничего не знаешь!

– Тогда расскажи! Расскажи то, о чем Шамаш запретил упоминать в легенде, о чем он сам никогда не говорил, несмотря на все расспросы!

– Я… Я не могу, – голова Сати опустилась на грудь. Из глаз тонкими робкими ручейками потекли слезы.

Увидев их, Мати устыдилась своего жестокосердия. Она не должна была так вести себя с той, которая уже раз помогла ее Шуши и оставалась, чтобы помочь вновь. Да и вообще никто из своих не заслуживает такой жестокости. Она ведь видела, как тяжело собеседнице вспоминать о былом.

– Прости, – пробормотала дочь хозяина каравана, – я не должна была… говорить о минувшем… И вообще… У всех в жизни есть моменты, о которых не хочется вспоминать, которые лучше было бы забыть…

– Если бы это только было возможно! – всхлипнула Сати.

– Все забудется. Со временем. Когда-нибудь… – однако, в ее сердце, душе не было уверенности, что так оно и будет. Ей так казалось… Хотя…

Хотя справедливости ради нужно сказать, что в ее собственной жизни не было ничего уж настолько ужасного. Неприятностей – хоть отбавляй. Ошибок, о которых не хотелось бы вспоминать – тоже… Вот как эта, последняя, столь свежая в памяти, что от нее становилось не просто не по себе, но так противно, что хотелось спрятаться ото всех, даже от самой себя, чтобы никто не видел, чтобы не видеть своего отражения ни в чьих глазах… Чтобы забыть… …-И почему только господин Шамаш не забрал эти воспоминания! Ведь богу солнца ничего не стоило сделать это! – очень кстати прозвучали слова Сати, отрывая от грозивших перерасти в кошмар размышлений.

– Ну, может быть…

– Я не осуждаю Его! – поспешно проговорила Сати, испугавшись того, что собеседница могла бы подумать, исходя из ее слов. – Нет! Ни на мгновение, ни в чем, никогда! Я… Как я могу? Ведь я всего лишь маленькая смертная, а Он – повелитель небес! И Он спас мне жизнь, провел через обряд испытания, который позволяет мне жить дальше жизнью свободного человека, а не безропотной рабыни, у которой нет даже своей судьбы. Он… Если бы не Он, я бы не встретилась с госпожой Нинтинуггой и Та не наделила бы меня даром. И я не собираюсь идти против воли богов, сделавших мою судьбу такой, никогда. Я давно смирилась с Их волей. Но… Я отдала бы этот дар не задумываясь лишь за одну возможность все забыть! И я… Когда я вспоминаю, когда думаю обо всем этом, мне становится больно. Из глаз текут слезы. Прости, что я тебе все это говорю сейчас, но…

– Тебе давно уже нужно было выговориться. А ты все молчала, не в силах начать этот разговор, боясь, к чему он может привести.

– Может быть… Но я… Я не могу говорить об этом… Не сейчас… Я еще не готова…

– Ладно. Не бойся: я больше не буду тебя спрашивать. Может быть, когда-нибудь ты захочешь рассказать обо всем сама. И тогда знай: я всегда готова выслушать тебя.

И, конечно, сохранить все в тайне… – ее губ тронула кривая усмешка: – Уж кому, как не мне знать, как важно хранить тайны, свои и чужие. Ведь однажды это чуть было не стоило мне жизни. Если бы не Шамаш, меня б давно не было…

– И, все же… – она вновь всхлипнула, прикусила задрожавшую губу, провела ладонью по лицу, смахивая вновь покатившиеся из глаз слезы.

Мати всегда было не по себе, когда кто-то рядом плакал. И прежде. И, особенно, сейчас, ведь она сама так много ревела последнее время. Вот только… Если прежде слезы приносили облегчение, то в минувшие дни лишь жгли своим немилосердным пламенем глаза, несли смятение душе, заставляя ту искать спасения покоя в холоде льда.

Сейчас же…

Она вытянула вперед руку, осторожно провела ладонью по лицу подруги, принимая несколько ее слезинок себе на палец. Эти искрившиеся в свете зажженной неведомо кем лампы капельки показались девушке такими горячими, словно они и были огненной водой.

– Сати, – она придвинулась к спутнице, осторожно обняла за плечи, успокаивая, делясь своей уверенностью, – я не знаю, что случилось с тобой. Может быть, это так ужасно, что и представить невозможно, но… Но ты ведь знаешь, что натворила я?

Та кивнула, сжалась, словно от страха, потом прошептала:

– В караване все говорят…

– И осуждают меня?

– Нет, что ты!

– Сати! Я с тобой искренна, и ты мне врешь! Зачем? Не хочешь обидеть? Но неужели ты думаешь, что я сама не вижу? Ведь все, даже отец, стали относиться ко мне иначе. Я сижу безвылазно в своей повозке, потому что стоит мне хотя бы выглянуть из нее, как я вижу укор во взглядах проходящих поблизости.Их глаза словно спрашивают:

"Как ты могла так поступить? Из-за тебя дракон обратил свой гнев против своего хозяина. Из-за тебя бог солнца тяжело ранен, может быть, даже так же тяжело, как в том бою с Губителем…" Единственная разница, что сейчас Он не спит вечным сном. Но Ему-то от этого не легче. Лигрен говорит даже, что его человеческое тело может умереть. И тогда бог покинет землю, уходя в свои небесные владения… – горький вздох сорвался с ее губ. – И больше никто из нас его не увидит. И все уже, прежде чем это произошло, винят меня в этом, в том, что может… что, я верю, надеюсь, молю, чтобы этого не случилось… – она видела, что Сати плачет, более не скрывая своих слез, сопереживая ей, сочувствуя. И готова была заплакать вместе с ней. Она даже хотела заплакать. Но не могла: слезы были тем знаком, тем символом, которые заставили бы душу поверить, что все, о чем она сейчас говорила, придумывая образы и события, происходит на самом деле. Поэтому она лишь уткнулась щекой в плечо подруги, а затем тихо продолжала: – То, что произошло со мной…

Не зная всего трудно сравнивать… Но мне кажется, что это не менее ужасно, чем случившееся с тобой…

– Да, – Сати согласно кивнула. Какие тут могли быть сомнения? Ведь… Ей вспомнились слова богини врачевания: – "Тело – только одежда. Обидно испачкать новое платье. Но душа от этого не покрывается грязью". Тело важно лишь при жизни.

А что есть жизнь – одно мгновение рядом с бесконечностью в саде благих душ или вечностью сна. Ее душа покинет этот мир ничем не обремененной. Более того, она будет уходить, уверенная, что следуя всегда и во всем воле богов, достаточно заплатила за право быть счастливой после смерти. А Мати…

Она осторожно скосила взгляд, чтобы украдкой взглянуть на дочь хозяина каравана.

Эта девочка никогда не сможет забыть того, что она сделала. Ни в жизни, ни после смерти. Никогда. Ей вечно нести эту ношу. И не важно, что бог солнца не устает прощать ее за все. Другие-то боги не столь милосердны. И Его супруга – повелительница снегов и сновидений, и Его сестра – владычица мира мертвых. Они слишком любят господина Шамаша, чтобы простить смертную за ту боль, которую Он испытал и испытывает из-за нее до сих пор… – Мне очень жаль, – она искренне сочувствовала девушке, забыв за мыслями о другой о своих собственных проблемах.

А, что там, разве можно сравнивать одно с другим? Вот настоящее горе, а у нее – так, нечто, произошедшее давным-давно, забытое всеми, кроме нее одной…

– Тебе стало легче?

Вопрос Мати прозвучал так неожиданно, что Сати ответила, поддаваясь первому чувству, быстрее, чем успела обдумать ответ:

– Да! – а затем осеклась, побледнев, втянула голову в плечи: – Прости!

– Ничего. Я не обижаюсь. Я понимаю: жалеть другого легче, чем саму себя. Поэтому, – она повернула голову к волчице, взглянула на мохнатую подругу, грустно улыбнулась, – я беспокоюсь за нее, вместо того, чтобы думать о себе.

– С ней ведь все будет в порядке?

– Я надеюсь. Я сделаю все для этого. Ведь она – моя подруга.

– Мне тоже хотелось бы иметь такую подругу… – она тяжело вздохнула. – Все мои прежние друзья… сверстники… Они уже взрослые, у них свои семьи… – Сати шмыгнула носом, сжала покрепче зубы, унимая вдруг накатившие на нее метельными волнами обиду и боль.- У Лани недавно родился малыш… – как же она ей завидовала!

Как сильно ей хотелось пусть даже не навсегда, лишь на время поменяться с ней местами! Быть такой же счастливой!

Караванщица быстро-быстро заморгала, чувствуя, что слезы вновь готовы были вырваться за грань век.

– Ну… У тебя ведь есть Ри… Он до сих пор ходит в холостяках. Даже не смотрит на других. Значит, любит тебя. И ждет, когда ты вспомнишь о нем. Вы суждены друг для друга…

– Все были уверены, что мы поженимся первыми из нашего поколения… – в ее глазах зажглась далекая задумчивая грусть, полная глубокой боли.

– Так в чем же дело?

– Просто… Ну… – Не знаю, – и она вновь склонила голову на грудь. Так было проще – спрятаться.

– А кто тогда знает? – тихо, так, чтобы собеседница не услышала, лишь для самой себя пробормотала Мати.

– Что?

– Да так, ничего… Э-х, – вздохнула она. – Если бы только было можно повернуть время вспять!

– Я бы в том городе спряталась в самый дальний угол повозки и ни за что бы из нее не вылезала! – она столько раз думала об этом! Представляла себе, что все так и происходит… Представляла так явственно, что порой ей даже казалось – это и есть реальность. А не совсем тот мир, который окружал ее в своей ужасающей неизменности. – Сказалась бы больной, убедила лекаря дать мне какое-нибудь снотворное посильнее, чтобы проспать всю ту неделю крепким-прекрепким сном… И если так уж нужно, чтобы что-то произошло, пусть это случится во сне. Я даже готова помнить этот сон, помнить всю жизнь… Только бы знать, что это лишь сон, не реальность!

– Но твой дар… Он бы тоже был во сне.

– И пусть!

– Тогда ты не смогла бы помочь вылечить Шуши.

– Если бы то, что случилось с тобой, тоже было лишь сном, священной волчице не понадобилась бы помощь.

– Это было сном… – Мати облизала вмиг пересохшие губы. – Я видела этот сон… И не единожды… Сначала сон… А потом… Потом тоже сон! – она так стремилась убедить себя в этом, что ей почти удалось.

А Сати, не слыша последних слов девушки, продолжала, говоря скорее с самой собой, как привыкла в последнее время одиночества, чем с дочерью хозяина каравана:

– Только представь себе: если бы это все было лишь сном, как было бы хорошо!

Знаешь, только когда я думаю об этом, я могу быть счастлива. И совершенно спокойна. Но когда я вспоминаю, что это произошло на самом деле… – всхлипнув, она принялась размазывать по лицу слезы. – Я не хочу помнить! Не хочу! Но господин Шамаш оставил мне память. Хотя мог забрать!

– Сати…

– Мог, я знаю! Он сам сказал. И сказал, что не станет забирать ее. Потому что если Он сделает это, я буду не собой, а кем-то другим. Но я и не хочу быть собой, если быть собой означает помнить!…Прости!… Прости, меня! Я вновь начала плакаться, словно прося пожалеть меня…Хотя тебе самой не лучше…

– Жалеть кого-то другого много легче чем саму себя – я уже говорила. И это действительно так… – она грустно улыбнулась: – Нам надо быть рядом. Чтобы жалеть друг друга.

– Это не смешно, Мати… – качнула головой караванщица.

– А разве я смеюсь? – та, вздохнув, качнула головой. В глазах девушки плавилась, поблескивая в лучах огненной лампы, печаль. – Знаешь…

И тут золотая охотника проснулась, завозилась, крутанулась, а затем, рывком поднявшись на лапы, бросилась к пологу повозки.

– Задержи ее! – вскрикнула Сати, заметившая это первой.

Мати рывком бросилась к Шуллат, схватив волчицу за шею, прижала к одеялам, покрывавшим дно повозки.

"Куда это ты собралась, подруга?"

Шуллат предостерегающе зарычала:

"Отпусти!"

"Ты должна оставаться здесь!" И вновь глухой рык – на этот раз он был уже полон не предостережения, а угрозы.

Она оскалила пасть, демонстрируя острые, белые зубы.

Шуллат начала крутить головой, изворачиваться, стремясь вывернуться из рук девушки.

– Угомонись! – прикрикнула на нее Мати, а затем – мягко, удерживая на месте не только силой, но и не пренебрегая уговорами, убеждением, продолжала: – Я понимаю, тебе хочется убежать в снега, туда, где когда-то родилась ты сама…

Волчица мотнула головой, подтверждая: именно это она и собиралась сделать, подчиняясь инстинкту. Пусть Мати отпустит ее. Такова воля снежного охотника, таково ее право.

Но руки девушки лишь сжали ее сильнее.

– Да, да, я понимаю, все понимаю. Но ты не можешь убежать…

Рычание уже не прекращалось, время от времени срываясь то в лай, то в ворчание-хрип.

– Послушай меня! Послушай! Тебе нужна помощь! Ты ведь сама знаешь это! Поэтому до последнего мгновения оставалась со мной в повозке, вместо того, чтобы заранее убежать в снега!

И волчица присмирела, прекратив попытки вырваться. Прижав остроконечные уши к голове, она заскулила. Мати даже показалось, что подруга плачет – совсем как маленький ребенок, у которого что-то болит, но который при этом не может объяснить, что именно, потому что не понимает ни причины, ни самой сущности боли.

– Дорогая моя! – караванщица уткнулась мокрым от вдруг хлынувших слез лицом в рыжий бок волчицы. Она готова была плакать вместе с ней бесконечно. Но тут чья-то рука тронула ее за плечо, и взволнованный голос над самым ухом промолвил:

– Мати, беги за господином!

– Что? Уже пора?!

– Да.

– Мы справимся сами! Все будет хорошо! – словно заклинание вновь повторила она.

– Мати! – та глядела на нее с укором и мольбой. Глаза караванщицы говорили: "Сейчас не время для споров, не время для гордости и ошибок! Сделай так, как я говорю, прошу тебя! Я знаю!" Ее руки лежали на животе волчицы, а губы шептали: – Волчонок лежит неправильно, идет боком! Роды будут трудными и дара одной целительницы будет мало там, где нужно могущество небожителя!

– Но Шамаш сказал, что все в порядке!

– Тогда так и было! Но сейчас вдруг изменилось! Беги же, беги! Послушайся меня, пожалуйста!

– Ладно, – наконец решившись, Мати бросилась к пологу. В конце концов, что такое ее гордость, обида, страх и все остальное рядом с жизнью Шуллат и ее малышки? – Оставайся здесь! – она и сама наверняка не знала, к кому из двоих относилось это восклицание. Наверное, к обеим. Как и оброненное следом: – Дождись меня! – словно одна из остававшихся в повозке куда-то торопилась, а вторая была в том положении, когда накануне решающего мгновения возможно промедление.

Мати так торопилась, что забыла не только запахнуть полушубок, но даже надеть меховые сапожки. Ну да это ладно. Ведь, в сущности, ей нужно было сделать всего несколько шагов, перескакивая из одной повозки в другую. А даже если бы это было не так – не важно, девушка слишком торопилась, чтобы почувствовать дыхание холода, она была слишком погружена в заботы о волчице, чтобы беспокоиться или хотя бы думать о себе.

Однако ей следовало быть повнимательнее. Или, во всяком случае, осторожнее.

Выбираясь наружу, она зацепилась ногой за край повозки, но, уже не в силах остановиться, продолжала движение и упала прямо лицом в снег, который тотчас залепил глаза, набился в рот и нос, мешая дышать. Впрочем, нельзя сказать, что она ушиблась. Скорее ей показалось, что она скатилась с бархана, как когда-то в веселом и беззаботном детстве.

Вот если бы караван шел по городской мостовой или ледяному панцирю замерзшего моря, девушка непременно бы расшиблась или, того хуже, угодила бы под копыта оленя. Впрочем, даже если бы падение не было столь мягким, Мати не обратила бы на него внимания. Все, на что у нее хватило времени, это быстро протереть лицо, освобождаясь от снега. Не видя ничего, не замечая никого на своем пути, она, провожаемая настороженными взглядами собравшимися в маленькие группки у костров караванщиков, опрометью бросилась опрометью бросилась к повозке бога солнца.

– Шамаш! – сдвинув полог, крикнула она в черное чрево повозки. – Пора!

Ответом ей была тишина.

Мати подождала какое-то время, затем вновь позвала:

– Шамаш! Шуши пришло время рожать! Сати говорит, что там что-то не так и нужна твоя помощь!

И снова ничего – ни слова, ни движения, ни огонька в непроглядном мраке.

Девушка растерялась. Она привыкла, что Шамаш всегда очень чутко спал, словно и не спал вовсе – так, дремал, а тут вдруг…

"Хан! – позвала она золотого волка. – Помоги мне…" – не закончив мысли, она остановилась, поняв вдруг, что зверь не просто не откликается на ее зов, что его просто нет рядом.

Повозка казалась пустой, совсем пустой, какой может быть только бездна. И Мати подумала – может быть, какие-то дела заставили повелителя небес вновь покинуть караван, может быть, где-то он нужнее, чем здесь?

Но потом, вспомнив, как слаб был бог солнца во время последней встречи, каким измученным он выглядел, решила: нет, сейчас он просто не смог бы уйти… Или…

Она сунула голову в повозку, стала, старательно прислушиваясь, внимательно вглядываться во мрак, силясь разглядеть хотя бы что-то, пусть даже это будет пустота.

А затем, решившись – "Я же раньше уже бывала здесь. И он никогда не возражал, даже если я приходила без спроса…" – тяжело вздохнула – она и так столько всего натворила, и, в конце концов, одним проступком больше,одним меньше – не велика потеря – полезла в повозку.

– Шамаш… – сперва осторожно сев на край повозки, она провела рукой вокруг – может быть, он не стал забираться вглубь, а остался где-то рядом. В душе она надеялась на это, но…

Нет. У полога его не было.

И, вздохнув, она полезла дальше, осторожно, на четвереньках передвигаясь по кромешному мраку, лишенному хотя бы одного луча, когда лампа с огненной водой не просто чуть заметно тлела, но была погашена, спрятана в покрывалах темноты.

Она старательно ощупывала дорогу, боясь, не видя ничего, натолкнуться на что-то важное, нужное богу солнца и такое хрупкое, что случайный удар способен расколоть его на мелкие осколки. Но все, чего касались ее руки – это жесткий олений мех устилавших днище повозки одеял.

Мати ползла вперед, ползла… Но толи место это было заговоренным, толи нутро повозки бесконечным, как бездна, девушка никак не могла добраться до места возницы.В какой-то миг ей даже показалось, что она не в повозке вовсе – а в подземных пещерах госпожи Кигаль, тех, что призваны карать вечным мраком и пустотой беззвучного одиночества самые грешные из душ.

И когда она подумала об этом, на нее накатилась ледяная волна страха, сжавшая в комок не только тело, но и душу, заставив бешено биться сердце, а зубы стучаться, нервно и неровно, словно ветер о полог повозки. Мати застыла на месте, начала беззвучно, одними губами читать молитву – оберег, но остановилась, не закончив, втянула голову в плечи.

Девушка как-то сразу смирилась, решив, что достойна этого наказания. Достойна любой, самой жестокой, ужасной, безжалостной кары. Ей захотелось заползти в какую-нибудь, самую крохотную из пещерок, ту, в которой она бы с трудом поместилась, чьи своды давили бы на спину, стены сжимали бока, не давая шевельнуться, ощутить в движении жизнь. Жизнь, которой и нет уже вовсе…

Но… Тут она вспомнила о Шуши.

"Ей нужна помощь! Ей нужен Шамаш! И я не могу остановиться, смириться прежде, чем она будет спасена! А что случиться потом – не важно. Не важно, если с ней все будет хорошо!" И она вновь зашарила рукой вокруг, глаза, старательно, боясь моргнуть, вглядывались в окружавший ее мрак, так, что очень скоро их защипало от напряжения, они заслезились…

И потому в первый миг Мати не поверила, когда увидела забрезживший в непроглядной тьме бледный, неясный огонек… Она заморгала, затем – поднесла к лицу ладони, старательно протерла глаза… Но огонек не пропал. Он был. И был не где-то далеко, а совсем рядом, на самой груди.

"Странно… – в первый момент она была удивлена. Но уже через миг… – Ну конечно! – озарила ее мысль, заставив забыть обо всем остальном, всем плохом, мрачном, радуясь этому огоньку, словно взошедшему солнцу. – Это талисман!" – как она могла о нем забыть!

Сев на одеяла, она сунула за пазуху дрожавшую толи от волнения, толи нетерпения руку, вытянула камень. И тотчас зажмурилась от света, который нескончаемым потоком ударил прямо в глаза.

Мати была поражена, обрадована, очарована новым чудом, произошедшим с ней.

Конечно, она знала, что талисман, который она носила с собой – не простой камень, а частица самого волшебства. Но… Но ведь она не была наделенной даром… И вообще, тепло – это да, но свет…

"А, не важно, – Мати небрежно махнула рукой. Какое это сейчас имело значение? – Главное, что у меня есть свет!" Она вновь открыла глаза – сперва осторожно, боясь ослепнуть, затем – смелее… В первый миг бивший из талисмана луч показался ей слепяще яркой. Но потом, когда она привыкла к нему настолько, что смогла оглядеться вокруг, поняла – он не сильнее огненной лампы, причем горевшей не в полную силу. И все же, его было достаточно, чтобы нарушить непроглядный покров мрака, освещая чрево повозки.

Держа талисман перед собой, как факел или лампу с огненной водой она огляделась вокруг.

Повозка казалась совершенно пустой. Лишь в самом дальнем углу, во мраке, кутаясь им словно одеялом, лежал бог солнца.

– Шамаш! – увидев его, девушка облегченно вздохнула, улыбнулась и бросилась к нему. – Насилу тебя отыскала…

Он не сдвинулся с места, не повернулся, словно не слыша ее голоса.

Повелитель небес лежал на спине, неподвижен и отрешен. Его голова, покоившаяся на свернутом в трубку куске войлока, который мужчины – караванщики использовали вместо подушек, была повернута на бок, лицо закрывала тень. На нем были повседневные шерстяные брюки и длинная рубаха. На сложенном свитере лежала правая, обожженная сильнее левой, рука, полушубок укрывал ноги…

Он выглядел как человек. Но не живой, подвижный, а скованный вечным сном, одетый в лед…

– Шамаш… – вновь ощутив приступ беспокойства, который морозом обжег ей душу, Мати двинулась к нему, стремясь поскорее коснуться его руки, ощутить ее тепло, убеждаясь, что он жив.

– Шамаш… – сев рядом с ним, она протянула руку…

– Не буди его, – тонкие, цепкие пальцы схватили ее за запястье, сжали, удерживая.

– Ах! – вскрикнув от неожиданности, она в страхе повернулась на голос, боясь увидеть призрака… Или даже саму богиню смерти, пришедшую к своему брату.

В повозке, рядом с девушкой, действительно была богиня, но не та, которую побаивалась ее душа.

– Госпожа Нинтинугга… – прошептала Мати.

– Нинти. Теперь все зовут меня Нинти.

– Но…

– Что тебя смущает? Называешь же ты Его просто Шамашем?

– Да! И я первая среди смертных мира снежной пустыни назвала его так! – девушка взглянула на нее смело, даже – с вызовом.-Отпусти меня! – то, что она могла своей дерзостью, непростительной для смертной, оказавшейся перед ликом небожительницы, прогневать богиню врачевания, не страшило ее душу, представляясь наименьшей из зол.

Молодая караванщица просто не могла вести себя иначе. Мысль о Шуши вынуждала ее торопиться. И уж конечно, у нее совсем не было времени для всех этих восхвалений и поклонений.

Та послушно разжала пальцы, но ладони с руки девушки не убрала:

– Не буди его! Ему нужен отдых. А вы постоянно беспокоите его! И вообще, ты не представляешь, каких усилий нам стоило усыпить его…

– Нам?

– Ну, я ведь не богиня сновидений!

– Госпожа Айя… Она здесь?

– Не-а, – Нинти потянулась. – Она просто объяснила мне, что нужно делать. И у меня, – она была вполне собой довольна, – как видишь, все получилось. Конечно, с помощью ее сил.

– Но Шуши…

– Золотая волчица? – богиня врачевания лишь чуть повела бровью.

– Да! Она уже рожает,и…

– Звери делают это сами, не нуждаясь ни в чьей помощи. Не волнуйся за нее.

Не волнуйся! Сказать это было то же самое,что попросить рыдавшего навзрыд младенца не плакать! Как вообще можно говорить это, ничего не зная…

– Шуши нужна помощь! Сати сказала, что роды будут тяжелыми!

– Что ж… Раз она в этом уверена. Ее дар позволяет ей судить об этом… – богиня врачевания двинулась к краю повозки. – Значит, ей действительно нужна помощь…

"Не твоя!" – хотела закричать ей вслед Мати, но она вовремя прикусила язык.

Благосклонность Шамаша вовсе не означала, что все остальные боги будут к ней столь же терпимы и понимающие милосердны.

– Что же ты? – видя, что девушка не сдвинулась с места, продолжая все так же сидеть возле бога солнца, спросила Нинти. – Если все действительно так, как ты говоришь, нужно торопиться!

– Но… – Мати растерялась, обернулась назад, на застывшего без движений, словно ледяное изваяние, Шамаша, чуть наклонилась вперед, вслед за богиней врачевания, которая словно силой тянула ее за собой. Это было не совсем то, чего она ждала, чего искала, зачем пришла. Она хотела… Должна была поскорее привести к своей Шуллат повелителя небес, а не одну из младших богинь. Пусть даже та и была богиней врачевания.

Хотя, с другой стороны, Шамаш все не просыпался. Если бы он был обычным человеком, даже смертным магом, она даже подумала бы, что он умер и… если бы не понимание, что бессмертный бог не может умереть, рыдания бы уже рвались из ее души, смешиваясь с хлынувшими из глаз слезами… А богиня врачевания… Она могла помочь…

– Не беспокойся о нем, – проследив за ее взглядом, мягко проговорила Нинти. – Он выздоровеет. Пусть не так быстро, как ему бы хотелось…

– Это он позвал тебя?

– Да. Хотя и не хотел. Ради твоей мохнатой подружки он переступил через свою гордость, что для мужчины – почти что подвиг.

– Он хотел, чтобы ты вылечила его?

– Да.

– Почему же ты не лечишь?

Вздохнув, богиня врачевания скользнула взглядом по Шамашу, посмотрела на все еще сидевшую рядом с ним девушку-караванщицу, вздохнув, качнула головой – с сожалением и упреком.

– Я всего лишь младшая богиня, – Нинти беспомощно развела руками, тяжело опустила голову на грудь, прошептав с нескрываемой грустью: – Которой дано куда меньше, чем мне бы хотелось!

– Потому что ему так плохо?

– Потому что я такая слабая!

– Не расстраивайся, – Мати стало жаль ее, захотелось подбодрить, как-то поддержать.

Девушка, наконец, оставила свое место рядом с Шамашем и двинулась к Нинтинугге.

В конце концов, ей ведь больше ничего не оставалось: она должна была найти помощь для Шуллат. Какую угодно.

Ей вновь стало страшно. На этот раз – от того, что она потеряла слишком много драгоценных мгновений на, в сущности, никому не нужный разговор, мгновений, которых может не хватить.

Выпустив из руки талисман, она рванулась к краю повозки: -Госпожа Нинтинугга! Ты ведь поможешь Шуллат, правда? – не глядя на богиню, боясь прочесть отказ в Ее глазах, спросила она возле самого полога.

– Если смогу, – пожала плечами та.

– Пожалуйста! – взмолилась девушка.

– Хорошо… – она говорила без уверенности, решимости, как-то вскользь, но Мати не замечала этого. Ей достаточно было слова, чтобы поверить.

– Прости что так долго… – проговорила девушка, едва успев забраться в свою повозку. – Я очень торопилась. Но Шамаш… Ему не хорошо. Я не смогла… Не стала его разбудить… Только ты не волнуйся. Я привела кое-кого, кто поможет.

Вот. Это богиня врачевания, Нинти. Она… – Мати могла бы говорить и говорить, без конца, прячась за звучанием слов от мыслей и страхов, которые, подкравшись к ней незаметно, на цыпочках, морозили ее душу, заставляя нервно подрагивать пальцы рук.

Но тут ее взгляд упал на Сати. По ее бледному, как снежное полотно лицу текли слезы, губы подрагивали, словно пытались что-то сказать, но слова никак не складывались, не обретали звучания.

Сидевший с ней рядом хозяин каравана коснулся ее плеча, успокаивая.

– Что… – Мати с удивлением и пока еще неясным, смутным, но уже зародившемся в душе подозрением взглянула на него.- Что ты здесь делаешь, папа?

– Сати позвала меня, – он чуть пододвинулся к дочери. Его голос звучал несколько замедленно и был куда мягче, чем обычно. Казалось, он гладил, словно рука, волосы, подготавливал к чему-то… К чему-то ужасному. И Мати сразу почувствовала это, заволновалась, закрутила головой…

– Папа, что случилось?

– Дочка… – караванщик вздохнул. Он не знал, как сказать ей…

– Ее больше нет, – прошептала Сати, первой найдя в себе достаточно сил для этих слов. Нет, не так – она просто не могла больше молчать, понимая, что не будешь же вечно откладывать это на потом. Наконец, она считала себя обязанной самой все сказать, чувствуя себя виноватой.

Мати застыла. Она сразу все поняла. Но не поверила. Поверить – это было выше всяких сил.

Ей хотелось плакать – но слезы никак не текли из глаз, словно вдруг замерзли, превратившись в кусочки льда. Она была готова закричать от боли, которая копьем проткнула ее душу, но с губ не сорвалось даже хрипа.

– Дочка, – заговорил с ней отец, – милая, смирись. Прими все таким, как есть.

Такова судьба. И ничего не поделаешь…

– Я… Меня не было лишь несколько мгновений!

– Ты ушла еще… – начал было Атен, но Сати прервала хозяина каравана, не желая еще сильнее ранить душу той, в которой она уже начинала видеть подругу:

– Все случилось очень быстро… Слава богам за то, что Они были милосердны.

Священная волчица не мучилась. Госпожа Айя просто забрала ее к себе…

– Нет! – вскрикнула Мати. Ее взгляд обратился к Сати.-Ты же говорила, что тебе дан дар!

– Прости. Я не смогла ей помочь… – пряча глаза, прошептала та.

– Ты…! – Мати готова была винить в случившемся весь мир, словно найди она истинную причину случившегося, и все само собой исправится.

– Она ни в чем не виновата, – Атен коснулся плеча молодой караванщицы, успокаивая.

– Это было выше ее сил.

– Нет!

– Сати пыталась помочь ей. Дочка, поверь мне: она сделала все, что могла. Даже более того. Она сделала так, чтобы волчица не чувствовала боли, чтобы она ушла легко, как во сне…

– Я не верю!

– Милая, – отец приблизился к ней, обнял, согревая своим теплом, успокаивая, – помнишь, ты когда-то рассказывала о том, как снежные охотники видят смерть. Ты говорила, что для них она – не конец, а лишь мгновение сна перед новой жизнью.

Помнишь? Душа твоей Шуши не покинула этот мир. Она останется здесь навсегда. И очень скоро обретен новое, молодое тело. Пусть она больше не будет идти по одной с тобой дороге, но ее путь будет лежать по той же самой снежной пустыни, по которой идешь ты. И когда ты будешь поднимать глаза к небесам, ты будешь видеть те же самые звезды, то же самое солнце…

– Папа… – она понимала, что отец пытался как-то утешить ее, но… Но она не нуждалась в утешении! Потому что не верила, не могла поверить в то, что все случилось на самом деле, что…

– Девочка, ты, наверно, хочешь проститься с ней… – Атен потянулся к одеялу, прикрывавшим что-то большое и неподвижное.

– Нет! – резкий вскрик девушки остановил его, заставил отдернуть руку, словно от ледяного камня.

Мати отвернулась, уткнулась в плечо отца, пряча лицо. Она не хотела видеть Шуши не живой. Ведь до тех пор, пока этого не случилось, она могла еще не верить, сомневаться. До тех пор, но ни мгновением больше.

"Это неправда! – вновь и вновь повторяла она, убеждая себя, уже почти убедив. – Не правда! Этого просто не может быть! Не в этом мире! Не наяву! Великие боги, ведь это только лишь сон! Да, лишь сон! Не мучайте меня больше! Позвольте проснуться сейчас! Я все поняла! Все свои ошибки! Все! Я поняла! Я буду заботиться о тех, кто мне дорог! Они – центр моего мира, не я! Я буду вежлива, послушна… Я" Она решила для себя. Даже дала зарок – клятву. Сама себе. Беря в свидетели свою душу, в поручители – грядущую вечность сна. Никогда, что бы ни случилось, она больше не побежит от своей судьбы! Она не станет прятаться от нее, гневя господина Намтара, она будет встречать ее лицом к лицу, принимая такой, какая есть!

"Раз так нужно!" Мати была готова на все, что угодно, лишь бы боги позволили ей проснуться от этого сна, вернуться в мир, где ничего еще не произошло, и никогда не произойдет, ведь она не допустит этого. Девушка закрыла глаза, что было сил сжала веки, думая, мечтая, моля о том, чтобы проснуться.

Но пробуждения не было. Потому что мир, окружавший ее, был не сном, а явью. И она слишком поздно поняла это. Однако… Если нельзя изменить все, может быть, можно исправить хотя бы часть. Мати вспомнила, что пришла не одна.

– Госпожа Нинтинугга!- она резко повернулась к богине врачевания, которая незаметной тенью забралась в повозку вслед за Мати и сидела теперь возле самого полога, глядя на смертных с нескрываемым сочувствием и сожалением. – Ты обещала помочь!

Караванщик со страхом взглянул на сидевшую в стороне небожительницу, которую увидел лишь сейчас.

– Госпожа, прости мою дочь за то, как она говорит с Тобой! Она потеряла подругу, которую… которой не было ни у одной другой смертной. Она скорбит по смерти священного зверя госпожи Айи. Конечно, это не оправдывает ее, и, все же… все же… достойно снисхождения…

– Я не сержусь на нее, караванщик…

– Госпожа Нинтинугга! – нарушил ее голос караванщицы. В глазах Сати зажегся благоговейный трепет. Она была счастлива увидеть богиню, наделившую ее великим даром. И еще. В ее душу вернулась вера. Вера в то, что все будет хорошо, что все исправится. – Ты ведь поможешь…

– Девочка, – с сочувствием глядя то на нее, то на свою дочь, хозяин каравана тяжело вздохнул. Он не разделял этого стремления держаться за надежду, откладывая признание неотвратимого. Ведь чем дольше тянешь с этим, тем большее будет потом.-Зачем ты просишь госпожу о том, что уже невозможно изменить?

– Нет! – вскрикнула Мати, которая смотрела на богиню врачевания с глубокой, не допускавшей никаких сомнений, верой, ожидая от Нее великого чуда. – Не невозможно! Не для Нее! Ведь Она – оживляющая мертвых! Она может вернуть Шуши!

– Я не уверена… – Нинти чуть наклонила голову. – Мне давно не приходилось делать этого…Но я попробую.

Богиня передвинулась к тому месту, где, укрытая одеялом, лежала волчица. Она не переползла, скорее – именно переместилась: соскользнула с одного места, чтобы через миг оказаться на другом. Ее рука потянулась к краю одеяла…

Мати быстро зажмурилась, отвернулась в сторону…

До ее слуха донесся тяжелый вздох, затем – озабоченный голос богини врачевания:

– С волчонком все не так уж и плохо… Если быстро извлечь его из чрева матери – никаких последствий не будет…

– А Шуллат?

– Нет… Она мертва…С другой стороны, если я воскрешу ее…- небожительница вздохнула, качнула головой, затем заговорила вновь: – Девочка, тебе нужно выбрать, кого из их двоих мне спасать.

– Но…

– Жизнь одного из этих двух существ в смерти другого. Решай. Я – богиня врачевания. Для меня подобный выбор невозможно труден.

– Я… – Мати растерялась. Она никогда не принимала таких решений. Откровенно говоря, девушка вообще никаких решений никогда прежде не принимала, предпочитая обходить их стороной, а если обойти нельзя – бежать прочь. – Я не знаю…

– Поторопись, девочка. У нас нет времени на раздумья.

– Шуши! – в конце концов, какое ей было дело до этого неродившегося щенка? Она не знала о его существовании миг назад и еще одно мгновение спустя не вспомнит…

Другое дело – ее золотая волчица. Какие тут могли быть вообще сомнения?

– Что ж… – нельзя сказать, что Нинтинугга одобряла выбор молодой караванщицы, скорее, наоборот… Однако, решение было принято. – Я верну ее в мир живых.

– Нет!