Повозка скрипела, ворчала, словно дряхлая старуха что-то бормотала себе под нос.

Ее движения были замедленны и тяжелы. Казалось, что она готова в любой момент развалиться на части. Впрочем, чему тут удивляться? Она действительно была стара.

Провести столько лет в пути!

Она уже давно заслужила себе право упокоиться вечным сном где-нибудь среди снежных песков. Но ее по-прежнему заставляли продолжать этот путь. Почему?

Неужели те, в чьей власти было решить ее судьбу, не знали, не понимали: ничто не может служить вечно. Вот ведь даже рогачи, тянувшие повозку вперед, сменили за это время не одно поколение. А сколько сменилось людей, которым она служила домом, или, вернее – временным пристанищем, поскольку никто не задерживался в ней надолго? Может быть, поэтому люди оставались в ее памяти неизменно юными, уподобляясь в этом вечно молодой богине снегов, госпоже Айи.

И, все же, несмотря на ту усталость, которая особенно сильно чувствовалась в ночные часы, когда караванщики засыпали, и повозка оставалась совсем одна, несмотря на все это стариковское ворчание, умирать ей не хотелось. На самом деле, она была рада, что еще нужна кому-то, что хотя со временем у нее и начало ломаться то одно, то другое, все эти поломки было возможно устранить, исправить, и караванщики не ленились делать это, продлевая повозке жизнь.

Если бы у вещей была душа… Наверное, в ней бы боролись два чувства, два стремления. И, на самом деле, это были бы не две такие крайности, как жизнь и смерть, а нечто куда более близкое и, наверно, потому – невозможное. С одной стороны, повозка невест не хотела бы ничего менять, поскольку юность живших в ней позволяла и ей сначала быть молодой, потом чувствовать себя молодой, и, наконец, мечтать о молодости. Но, с другой стороны… Что может быть прекраснее юности? Разве что детство. В караване были дети. В других повозках. Ей же никогда не слышать взволнованного шепота влюбленных, первого вскрика младенца, не засыпать под сладкие колыбельные песни… Скольких радостей она была лишена, живя одним мгновением и старея в нем!

Вот если бы было возможно… …Сати тяжело вздохнула.

– Что с тобой, подружка? – донесся до нее тихий, мелодичный голос Мати. – О чем задумалась? Или загрустила?

– Да так…

– И все же? Плохое настроение? Белые призраки кружат вокруг твоей тени или серые волки приграничий души завыли на луну? А, может, то снежная кошка забралась к тебе на грудь и царапает острыми, как охотничьи ножи, когтями сердце?

– Просто… – она вновь вздохнула, качнула головой. – Стало как-то… тоскливо… – затем губ молодой караванщицы коснулась задумчивая улыбка. – Знаешь… Порою, вот как сейчас, когда я слушаю тебя… Закрываю глаза, и слушаю, мне кажется, что ты и не говоришь вовсе, а словами, как красками, рисуешь картины. И как у тебя это получается?

– Не знаю. Я никогда не задумывалась. Просто получается – и все.

– Из тебя вышел бы хороший служитель.

– Наверное. Если бы я не родилась девчонкой. Но, я такая, какая есть, а значит… – не договорив фразы до конца, девушка умолкла, опустив голову на грудь, губы сжались в тонкие бледные нити.

– Теперь и ты загрустила… Мати, не надо, прошу тебя! Мне меньше всего хотелось заразить тебя своей тоской!

– Я знаю… – она искоса взглянула на подругу. – Что это ты уборкой занялась? – заметив, что та начала перебирать одеяла, ровно складывая их в своем углу повозки, спросила дочь хозяина каравана. – Кажется, до города еще далеко. Да и повода вроде никакого нет. Если, конечно, ты не пригласила в гости Ри, забыв предупредить об этом меня.

– Нет! – испуганно вскрикнула та.

– Тогда мне тоже нужно привести свой угол в порядок, а то моя сторона будет слишком отличаться от твоей.

– Я же сказала – нет! – в голосе Сати зазвучало отчаяние, и ее подруга, с трудом сдержав смех, вскинула руки, показывая, что сдается:

– Как скажешь. Тебе лучше знать! Но тогда объясни мне, непонятливой, с чего это вдруг в тебе проснулась страсть к порядку? Ведь не знаю в чем еще, но в этом мы с тобой точно похожи. Обе не любим убираться. И единственное, что может заставить нас совершить такой подвиг – это ожидаемый приход родителей.

– Приход отца? Тебя? Я знаю, как ты любишь сказки, но мне-то не надо их рассказывать! Да ты смиряешься с необходимостью разобраться в своих вещах, лишь когда Ашти предупреждает, что к нам в гости идет господин Шамаш.

– Конечно, ведь он – бог.

– Он – великий бог! – одна мысль о повелителе небес, воспоминание о нем, вносило в душу караванщицы покой, ложилось светлой мечтательной улыбкой на губы.

– Но это совсем не значит, что мы неряхи.

– Что? – переход был слишком быстрый и внезапный для замешкавшейся и потому в какой-то миг потерявшей нить разговора Сати.

– То, что мы не любим убираться. Просто это дело рабыни, а не свободной караванщицы.

– Незамужним вообще, и не прошедшим испытание тем более не положено иметь рабов.

– Не положено… – Мати вздохнула. – Вот поэтому-то мы и страдаем!

– Не справедливо.

– И не говори!

И они засмеялись – громко и задорно.

"Ну что за люди, что за люди! – заворчала золотая волчица, заворочавшись на куче своих одеял, расстеленных возле полога повозки. – Вечно затевают свои шумные игры в тот самый момент, когда мне хочется спать!" Потянувшись, Ашти перекатилась со спины на живот, затем рывком встала.

За минувший год волчица выросла, окрепла, превратившись в красивую снежную охотницу с густой нежно золотой шерстью. Ее окрас был много светлее, чем у матери. Благодаря этому или по какой-то другой причине ее шерсть обладала удивительной способностью менять свой цвет. Безоблачным днем в лучах яркого желтого солнца она, вбирая в себя его пламень, светилась, словно огненная вода.

В ночи, в пламени бледноликой луны она светлела настолько, что сливалась со снежным полотном. В полутьме же повозки она становилась серой, словно тень. Это было воистину чудом, найти объяснение которому не мог никто, даже ее дядя Хан.

Впрочем, это ничуть не смущало волчицу, которая, с рождения зная о своей особенности, воспринимала все, происходившее с ней, как что-то совершенно обыденное, само собой разумевшееся.

– Прости, мы будем говорить тихо! – виновато глянув на священное животное прошептала Сати, которой благодаря ли дару, которым наделили ее боги, либо волей священного зверя было дано понимать ее речь.

"Спи, мое золотце, спи, – на беззвучном языке мыслей проговорила Мати. – Не сердись на нас. Мы случайно".

"Нет, я совсем не против веселья, – продолжала беззлобно ворчать Ашти, ища новое место для сна. Вернее даже, это было не ворчание, а хныканье – поскуливание избалованного, но при этом – чувственного, любящего создания. – Я и сама не прочь поиграть. Но всему должно быть свое время!" – наконец, устроившись, она широко зевнула и, уронив голову на вытянутые вперед лапы, задремала.

– Уснула… – Мати вздохнула, не сводя взгляда улыбавшихся, искрившихся глаз со своей рыжей подруги.

– Ты так заботишься о ней… – прочтя чувства подруги по ее лицу, шепнула Сати.

– "Балуешь" – ты хотела сказать. Я… я очень сильно люблю ее… Сати, – в глазах девушки вдруг блеснула слеза, голос дрогнул, – я пережила смерть Шуллат, но Ашти…

Если с ней что-то случится, я не смогу жить дальше!

– Ну, что ты! – подруга придвинулась к ней, обняла, успокаивая. – Не плачь! С ней ничего не случится! Ведь при ее рождении с ней рядом были целых две богини – сна и воскрешения, а это значит…

– Даже если все будет в порядке, – всхлипнув, прошептала Мати. А она всем сердцем надеялась, верила, что так оно и будет. – Даже если так… Люди живут дольше волков, которые стареют быстрее нас и однажды…

– Не думай об этом, – поспешно прервала ее Сати. – Ашти так молода! В сущности, она еще щенок. И…

– И вообще, мало ли что может произойти? Со мной…

– И это говорит еще не прошедший испытания ребенок! Мати, тебе ведь не положено думать о смерти! Эти страхи – право взрослых.

– Может, все дело как раз в том, что я скоро должна буду пройти испытание. А смерть…

– Поговорим о чем-то другом, хорошо?

– Ладно. Тогда скажи, с чего это ты затеяла уборку?

– Ну… Я тут подумала… Мало ли что, – она неопределенно пожала плечами, потом сбивчиво продолжала: – Не могу сказать, что меня это радует. Если честно, я терпеть не могу перемены, и предпочла бы, чтоб все оставалось так, как есть…

– А почему что-то должно измениться? Ты собираешься замуж?

– Ты знаешь, что нет! – Сати нервно дернула плечами. Она хотела уже обидеться, но потом решила все перевести в шутку. И хотя эта шутка была грустной, так все равно было легче. – Мне предстоит остаться в этой повозке на всю жизнь. И, может быть, когда-нибудь встретить здесь твою дочь…

– Вот было бы здорово… – хихикнула Мати, но потом, задумавшись, поджала губы, качнула головой. – Только этого не случится. Потому что у меня никогда не будет своей семьи.

– Почему?! – воскликнула караванщица, непонимающе взглянув на подругу.

– Потому что! – теперь пришла ее очередь злиться.

– Тебе не нравится никто из караванщиков?

– Кто? – фыркнув, Мати пренебрежительно махнула рукой.

– Да, здесь нет твоих сверстников… Ну, так получилось… Сложилось. Но среди тех, кто старше, немало бессемейных, и…

– Ри, например.

– Да, хотя бы он.

– "Хотя бы он!" – хмыкнула девушка. – Ты так легко говоришь об этом, словно…

Словно совершенно уверена в его любви к тебе, не допуская даже никаких сомнений!

– Нет, Мати, – на этот раз ее голос звучал не разозлено встревожено, а как-то потерянно глухо. – Ри… Он не принадлежит мне. Его сердце свободно. И я с безразличием приму любой его выбор.

– С безразличием? – дочь хозяина каравана с сомнением взглянула на нее.

– Да, – спокойно кивнули Сати.

– Какая ты… Сильная, – в глазах Мати было восхищение. – Если бы я могла сказать так же – мне все равно!

– Как ты говорят только влюбленные…

Девушка покраснела, словно зорька, сжавшись маленьким комком в уголке повозки.

– Я угадала? – радостно заулыбалась Сати. – Да? Как ты смутилась! А сколько времени скрывала ото всех, даже от меня! Не представляю, как можно так долго таить такое! Ведь чувства… Они… Они просто распирают тебя, ими хочется поделиться… Скажи, кто этот счастливчик? В кого влюбилась самая избранная из избранных? Он отвечает тебе взаимностью? – у нее было столько вопросов! Сати была готова задавать их без конца. И она не просто хотела получить поскорее ответ на каждый из них, но, лучше, на все сразу, услышав не простые "да" или "нет", но целую историю, которая была бы, она уже предвкушала, такой замечательной, сказочной. Даже лучше сказки, ведь это была бы не выдумка, но правда. И вообще, она была так рада за подругу. Но стоило ей повнимательней вглядеться в лицо Мати, как улыбка тенью соскользнула с губ. Глаза дочери хозяина каравана были так печальны, в их глубине было столько невыносимой боли, что…

– Неужели он выбрал себе в спутницы кого-то другого? Но этого не может быть!

– Почему, Сати? – кусая губы, проговорила та. – Я ведь не красавица. И вообще…

– Красавица, Мати! Именно красавица! Ты давно смотрелась в зеркало? Да ты хорошеешь с каждым днем так, словно… – она мотнула головой, бросив взгляд вокруг, в вещах, образах ища слова, которые передали бы ее чувства.

– Словно цветок, который из маленького неказистого бутона распускается в нечто воистину восхитительное…

– Да! Вот, ты же понимаешь…

– Нет, Сати, – вздохнув, та опустила голову на грудь. – Не понимаю. То, что я сказала… Это не правда. Даже если кажется правдой.

– Но почему!

– Потому что я говорила не о себе. Я повторила слова, которые были сказаны в одной из легенд…

– Ну и что! Нет, не так – тем более! Раз такое уже было когда-то…

– Сати, так говорили о госпоже Айе – богине юности, которая, найдя свою любовь, стала повелительницей луны и снегов.

– Да… – караванщица вздохнув, втянула голову в плечи. Она не знала этой легенды.

Как, впрочем, и многих других, которые время от времени рассказывала ей Мати, жившая, казалось, только ими.

С другой стороны, дочь хозяина каравана не знала и толики того, чему учил Сати Лигрен, всех этих лекарских премудростей и секретов трав и плодов. Они просто были разными. И хорошо! Так было интереснее… Вот только… Вот только если бы, несмотря на эти отличия, они могли бы лучше понимать друг друга! Тогда она бы не причиняла подруге ненароком боль. Вот как сейчас… – Конечно, ни одна смертная не может быть столь же красива, как богиня, но…

– При чем тут вообще красота? Она принадлежит только телу, которое тленно. Одежда, что хороша лишь новой, быстро испачкается, изотрется…

– Да, любят не за это… Наверное, не за это… За что-то еще…

– Любовь – это судьба. Для одних – счастье на миг или всю жизнь. Для других – такая же или еще более ужасная кара.

– Опять слова легенды?

Мати кивнула, но на этот раз не стала ничего объяснять. Впрочем, Сати и не ждала от нее объяснений. Зачем?

– Ладно. Пусть. В конце концов, в любви не столь уж важна взаимность. Я знаю, что говорю! До тех пор, пока… Пока я не потеряла Ри…

– Ты потеряла Ри! Да только слепой не видит, какими глазами он смотрит на тебя!

– Не в его глазах, в своих. Так вот, до тех пор, я ведь не очень-то любила его.

– Что ты такое говоришь! Вы же были неразлучны, и вообще…

– Может быть, со стороны и казалось… Но на самом-то деле я просто видела влюбленность Ри. И позволяла ему любить себя. Мне это нравилось. В любви… В любви ведь и так бывает: один счастлив, потому что влюблен, другая – потому что ее любят. Конечно, взаимность и все такое прочее… Кажется, что ты чего-то себя лишаешь, что у тебя есть не все, что могло бы быть. Но если большего быть не может, почему не получить хотя бы это? И потом… – ее глаза вдруг вспыхнула, словно озарением:- Мати, к тебе благосклонны такие могущественные боги: господин Шамаш, госпожа Айя…

– И что же?

– Попроси Их… Ну… Конечно, это не совсем правильно – влюблять в себя кого-то, кто… ну… кто любит другую… Но ведь…

– О чем ты говоришь!

– Да, конечно, это не Те небожители, Кого просят о подобном, но… Но ведь такое по силам и людям. Приворотные зелья…

– Давай не будем больше об этом.

– Нет, послушай! Я дело говорю! Старая рабыня, Фейр обмолвилась как-то об этом.

Хочешь, я расспрошу ее? Узнаю все, как следует, а потом приготовлю. Нет, не бойся, я никому не раскрою твой секрет! Если рабыня спросит, зачем, я скажу, что это нужно мне самой. Она примет такой ответ. Ведь я засиделась в невестах. И нет ничего странного в том, что я готова на все, чтобы сменить повозку…

– Почему же ты не воспользуешься этим зельем сама?

– Я? – не ожидавшая такого вопроса Сати растерялась. -Но зачем мне?

– Чтобы вернуть Ри.

– Ты сама только что сказала – он по-прежнему любит меня.

– Да. Но ты… Ты могла бы сама выпить это зелье, о котором говорила, и…

– Нет! – решительно мотнула головой караванщица.

– Но ты думала об этом?

– Нет, – опустив голову на грудь, Сати вздохнула. – Мне, видимо, суждено быть вечной невестой…

– Мне тоже, – вздохнув, чуть слышно прошептала Мати.

– У тебя еще нет своей судьбы!

– Зато есть дар предвидения. Так что…

– Но почему! У меня хотя бы есть причина… А ты…

– А я – дура, влюбившаяся в повелителя небес! – на одном дыхании выпалила девушка.

Но уже через мгновение, поняв, что каким-то непонятным, неведомым ей самой образом, когда она меньше всего этого хотела, выдала свой самый страшный секрет, вскрикнув: – Ой! – зажала ладонями рот, с ужасом глядя на подругу. – Ты… Ты ведь никому не скажешь? – едва слышно пролепетала она.

– Конечно не скажу, – Сати приблизилась к ней, прижалась.

– Ты… Ты, наверно, считаешь меня полной идиоткой…

– Почему? Господин Шамаш… Он… В Него влюблены все женщины и девушки каравана, да что там каравана – всего мира!

– Со мной все иначе… Другие чтят в нем бога, а я…

– А для тебя Он – друг.

– Вот именно… – тяжело вздохнула дочь хозяина каравана, не скрывая своей грусти.

– Мати… Мати, послушай меня. В этом… В этом чувстве нет ничего страшного!

Ничего дурного. Ведь любовь это… Это тоже служение. Высшее служение.

– Ты так думаешь?

– Я знаю. Слушай… А ты говорила с Ним…

– Что ты, что ты! – поспешно зашикала на нее девушка. – Это невозможно! Так нельзя!

– Ну что такого в том, чтобы…

– Как ты не понимаешь! Да, конечно, если бы Он был обычным человеком… Даже не обычным, но человеком, я не стала бы таиться, я бы давно открылась, попыталась бы зажечь его своей страстью, своим огнем, может быть, воспользовалась бы даже тем, что мой отец – хозяин каравана, а, значит, мой муж будет его наследником и преемником. И вообще… Если бы он не любил меня, я бы заставила его полюбить!

– Какая ты, оказывается! – Сати глядела на подругу с восхищением.

– А что? Что? Мы живем в тяжелое время! Нужно быть сильной! Нужно бороться за свое счастье! Но… – вновь вздохнув, она опустила голову на грудь. Ее плечи поникли. – Мое сердце замирает при мысли о боге, не человеке. И я бессильна что-либо изменить!

– Господин Шамаш всегда относился к тебе по особенному… Он… – она не решилась сказать того, о чем подумала, но слов и не нужно было, когда Мати думала о том же.

– Он любит меня.

– Но тогда…

– Так только хуже. Он любит меня как старший брат маленькую сестру, которая всегда рядом, за которой нужно постоянно присматривать, спасая от бед, от самой себя. И которая вечно будет в его глазах малышкой…

– Но вы ведь не брат и сестра. А одно чувство может перерасти в другое…

– Никогда! Этого никогда не случится!

– Почему!

– Потому что Он – супруг Матушки метелицы!

Прикусив губу, Сати кивнула, соглашаясь. На это ей было нечем возразить. Госпожа Айя – слишком грозная соперница. И всем известно, как сильно Ее чувство к богу солнца. Богиня снегов не сдастся без боя. Она могущественна. И горе ее сопернице.

– Подружка, у тебя вся жизнь впереди. Ты еще встретишь на своем пути кого-нибудь…

Наш караван – это ведь не весь мир. И то, что здесь, рядом нет твоего суженного, значит лишь, что он где-то еще… Не знаю, может быть, в одном из тех городов, через которые нам предстоит пройти. Какой-нибудь воин, страж, который ради тебя покинет оазис и станет караванщиком. Или богатый купец, который купит для тебя право остаться в городе. Или даже сам Хранитель…

– Сати, я вижу, ты хочешь помочь мне, успокоить, но… Разве это возможно? Как можно полюбить кого-то другого? Как вообще можно полюбить человека, когда любишь бога? И вообще, – она стерла с лица слезы, горько всхлипнула, – давай не будем больше об этом. Пожалуйста!

– Хорошо.

– Сати, не обижайся, я… Я верю твоему слову… Просто… Просто моей душе этого мало… Прошу, поклянись, что никому ничего не скажешь!

– Клянусь. Клянусь вечным сном и садом благих душ. Клянусь надеждой на пробуждение, что никогда никому не открою твоей тайны.

– Спасибо, – успокаиваясь, наконец, она вздохнула с некоторым облегчением. Сколь бы ни были сильны в ее сердце сомнения, девушка знала: подобная клятва никогда не будет нарушена.

Что же до Сати, для нее не было никакой разницы между словами этой самой страшной из возможных клятв и простым "обещаю". Она слишком дорожила их дружбой, чтобы сделать что-то, что могло бы стать причиной ссоры.

– Так что, – подрагивая, сухие потрескавшиеся губы Мати растянулись в бледном вымученном подобии улыбки, – если ты не передумаешь оставаться бессемейной…

– Не передумаю, – вздохнув, шепнула караванщица, отведя на миг взгляд в сторону.

– Тогда, – продолжала дочь хозяина каравана, – нам с тобой оставаться в этой повозке до самого конца пути.

– Что ж, тогда, выходит, я правильно затеяла эту уборку. Совсем скоро здесь появятся еще две девушки-невесты, которым понадобится место. А раз никто из нас не собирается его уступать, то придется потесниться.

– Не придется, – зевнув, она свернулась в клубок на одеялах у себя в углу. – Я говорила с отцом. Он согласился купить для невест другую повозку. А эту оставить мне… нам.

– Мати, а это не слишком…

– Эгоистично? Расточительно? Нет.

– Ты не должна пользоваться тем, что дочь хозяина каравана. Конечно, я понимаю, что рано или поздно этот караван будет принадлежать тебе, и…

– Я тут ни при чем. Да я и не стала бы даже говорить, если бы дело касалось только меня.

– Но почему же тогда…

– Ашти. Ей нужно место. И, потом, она такая нелюдимая. Непонятно, как она терпит нас с тобой.

– Да, конечно, священная волчица… – все сразу поняв, поспешно закивала Сати.

Ради золотого зверя никакие траты и жертвы не могли быть чрезмерны. Караванщица скосила взгляд на снежную охотницу, которая, растянувшись на боку, сладко спала на своих одеялах, несясь куда-то по землям сна, от чего ее вытянутые вперед лапы подрагивали, перебирая по воздуху. – Мати, а она… – ощутив холодный укол страха, Сати облизала пересохшие губы. – Она ведь могла слышать наш разговор, и…

– Мы с Ашти делим мысли. Ей известны все мои секреты, а мне – ее…

– А господин Шамаш? Он ведь бог, и… раз так, Он тоже все знает, да?

– Нет! – Мати вскинулась, села. – Он понимает, что со мной что-то не так. Ведь не случайно же я стала его избегать… Не знаю! Он не спрашивает. Я не говорю… И никогда не скажу!

– Но, подружка, богу не нужно спрашивать, чтобы получить ответ…

– Шамаш не читает чужие мысли! Он считает, что это неправильно.

– Но другие боги… Последнее время многие из Них приходят в наш караван, чтобы поговорить с повелителем небес, посоветоваться с Ним…

– Разве ты не знаешь, что Он сокрыл наши мысли от других?

– Людей.

– И богов тоже. Сати, Он ведь покровитель каравана. Он заботится о нас, и другие небожители понимают Его, признают Его право решать… даже если это решение, возможно, представляется в глазах некоторых из Них не более чем причудой.

– Да… Что ж, – она улыбнулась подруге, – значит, твоя тайна так и останется тайной. Во всяком случае, до тех пор, пока ты сама не захочешь, чтобы обо всем узнали.

– Я не захочу! Никогда! Эту тайну я буду хранить всю жизнь и даже после смерти…

Так что… И завтра, и послезавтра, и еще много-много других дней все будет так же, как сегодня… – и тут она вдруг всхлипнула, смахивая вдруг скатившуюся на щеку слезу.

– Что это ты? Мати…

– Ничего, – прервала ее девушка, – все в порядке, – она отстранилась от спутницы, отодвинувшись к пологу повозки, оперлась спиной о туго натянутую шкуру. – Просто подумалось…

– Что нынешний день не так уж хорош, чтобы переживать его снова и снова?

– Он светел и спокоен. Счастлив уже в том, что не знает несчастий… И, все же… – она на миг замолчала, толи ища нужное слово, толи раздумывая, стоит ли вообще говорить, раня душу невеселыми мыслями, и, все же, придя к выводу, что порою думать тяжелее, чем говорить, решившись, продолжала: – В нем нет горения.

– Нет того, что можно было бы потом вспоминать в вечном сне.

– Да… Понимаешь, мне кажется… Что я не живу, а грежу… Но ведь нельзя видеть сон о грезах. Я… Я боюсь пустоты. И той, которая здесь, сейчас, и еще больше той, которая, рожденная этой, будет ждать меня в вечном сне.

– Ну, нам ли бояться того, что будет нечего вспоминать в вечном сне? – Сати пыталась пошутить. – Ведь мы – спутники повелителя небес и за один день мы переживаем больше, чем другие – за всю их жизнь.

– Да, раньше было много всего разного Но последнее время… – она качнула головой.

На ее лице было выражение задумчивости и некоторого разочарования. – Вот уже почти целый год, с тех пор, как… – Мати поморщилась. Ей не хотелось говорить об этом. Да что там говорить – даже вспоминать. И поэтому она лишь поспешно, как-то вскользь бросила, – не происходит совсем ничего.

– Но может это и хорошо. Я имею ввиду – что нет ничего плохого.

– Может быть…

– Хотя, конечно, ведь могло бы случиться и что-то хорошее…

– Наверно… – казалось, что она душой, разумом перенеслась в этот миг так неимоверно далеко, что и не слышала подруги, говоря те слова, которые могли бы прозвучать в ответ на любой вопрос.

– Тогда… Мати, почему бы тебе не попросить Шамаша, а? Попроси Его… попроси, чтобы Он подарил тебе сказку, как тогда, несколько лет назад… – о, ей так хотелось вновь оказаться в крае благих душ… Или в каком-нибудь другом месте, удивительно прекрасном. Это было бы здорово. Может быть, там Сати смогла бы на время забыть обо всем, что полнило воспоминаниями словно снегом холодный дух пустыни.

Но, к ее разочарованию, дочь хозяина каравана качнула головой. Она вернулась в тесное серое чрево повозки, чтобы ответить:

– Нет.

– Но почему?! Неужели ты не хочешь…

– Хочу. Как можно не хотеть оказаться в сказке!

– Ты считаешь, что сказка – это для детей?

– Пусть я уже не ребенок, ну и что? Из этого не вырастают! Нет, чем старше я становлюсь, тем больше мне хочется оказаться в ней… И я знаю, что не одна такая. Ты ведь тоже мечтаешь о сказке?

– Да. И мои родители. И твой отец. Только у взрослых меньше времени мечтать о чуде.

– И меньше веры в то, что нечто подобное может произойти.

– Не в нашем караване! Как можно потерять веру, когда идешь по одной дороге с небожителем! Нет, она только растет, увеличиваясь с каждым днем, и… Но Мати, если все так, почему ты не попросишь…

– Как ты не понимаешь, я не могу просить его! Ни об этом, ни о чем другом!

– Почему?! – чем меньше она понимала подругу, тем больше становилось ее удивление…

– Не могу! – взмахнула руками Мати. – Не могу и все!

– Ладно, ладно, успокойся, – поспешно проговорила караванщица, смотревшая на подругу с непониманием. Она не ожидала, что та так вдруг взовьется. – И вообще, пора спать. Уже поздно.

– Ну и что, что поздно? – вздохнув, Мати вновь опустилась на свои одеяла. Ей не хотелось признаваться в этом и самой себе, но зевота просто раздирала ее, да и глаза уже начали слипаться. Только она продолжала упрямо бороться с дремой.

Она не любила… Нет, не так – с известных пор она ненавидела сон, боялась его, старалась избежать каждой новой встречи. Временами ей даже казалось, что тогда, предсказывая отцу источник ее бед, Шамаш имел в виду именно сон. Что именно сон убьет ее.

Да, Мати умела управлять сновидениями. Но она совсем не чувствовала себя, не представляла ни на миг себя их повелительницей, скорее уж пленницей, той, которая не хочет подчиняться, но не может бороться.

Девушка прикусила губу. Наверно… Да даже – скорее всего, это можно было изменить. Для этого было достаточно просто спросить Шамаша. Он бы объяснил все, научил, как быть, но…

Но она не могла говорить с ним! Ни об этом, ни о чем другом! Последнее время она стремилась даже не попадаться ему на глаза. Убеждала себя, что делает так, потому что не в силах побороть в себе чувство вины, которое будет сохраняться в ее душе, пока она жива и, наверное, после, до тех пор, пока она не заслужит прощение. Не Его, нет – Мати знала, что Он никогда и ни в чем ее не винил. Свое.

Чтобы вновь быть счастливой, ей всего-то было нужно саму себя простить. Вот только сможет ли она этого сделать когда-нибудь?

Наверно, нет. Никогда…

– Вот бы боги сделали так, чтобы то, о чем мечтается, исполнилось! – выдохнула Сати, улыбаясь каким-то своим тайным мыслям.

– И что бы ты пожелала?

– Я?

– Да. Что бы ты пожелала, если бы боги согласились исполнить твою мечту?

– Чтобы со мной случилось чудо.

– Нет, Сати, чудо – это что-то слишком туманное. Вот представь себе… Представь себе, что кто-то из небожителей, например, госпожа Айя, спросила бы тебя: "В чем твоя заветная мечта?" Что бы ты ей ответила?

Мати и сама не понимала, к чему она завела этот разговор. Просто, как с ней случалось нередко, она чувствовала, что должна спросить – и все. А почему, зачем – боги знают.

– Я попросила бы Ее сделать меня счастливой.

– Счастливой? – Мати задумчиво взглянула на нее.

– Я сама не знаю, что вкладываю в это слово. Что-то… Очень большое, чудесное…

Я не могу объяснить… Но ведь богине и не нужны объяснения. Она поймет все и так.

– Да-а… – она вздохнула, чувствуя, как душу наполняет грусть, явившаяся, как казалось, совершенно без причины неведомо откуда. – Было бы здорово, если бы Она услышала нас. И исполнила мечты… Твои, папы, дяди Евсея… Всех в караване…

– И твои тоже… Мати, а о чем бы попросила госпожу Айю ты?

– Не знаю… Может быть, чтобы в моей жизни, наконец, все решилось, и я больше не рвалась на части между мечтой и явью, надеясь… Сама не знаю, на что.

– Для того, чтобы исполнилось это желание, тебе не нужна богиня. До испытания остается всего нечего, и…

– Ладно, давай спать, – Мати надоел этот разговор, начал раздражать. И, спеша его прекратить, она с головой накрылась одеялом.

– Спокойной ночи… …В погруженном в густой, тяжелый, как меховой плащ, сумрак чреве повозки царствовал сон, и его многоголосая песня – глубокое дыхание, сопение, храп – заполняла собой всю эту крохотную часть огромного мира, из которого доносились другие звуки -скрип полозьев, хруст снега и громкое ворчание оленей.

Лампа с огненной водой, висевшая на крюке над головой, качалась из стороны в сторону, и казалось, еще немного, стоит повозке дернуться сильнее, и она перевернется, выплеснув пламень прямо на спавших под ней людей.

Всякому, не рожденному караванщиком, тяжело и невыносимо долго привыкавшему к жизни в дороге, трудно свыкнуться не только с постоянным холодом снежной пустыни и бесконечным движением дороги, но и с нескончаемым страхом перед смертью, когда все вокруг таило ее, скрывая до поры от глаз за спокойствием неподвижного горизонта.

Сколько бы ни прошло лет, никто из них никогда не забудет этот страх, и реальный, и придуманный, а если и сможет забыть, вспомнит вновь, едва, проснувшись в ночи, поднимет взор и увидит это беспокойное биение огненной воды, рвущейся на волю.

От ужаса бегут, зажмуривают глаза, прячутся под одеяла, пытаясь хоть как-то отгородиться от кошмара. Но он не только гонит, этот пламень, но и завораживает, притягивает в темноте к себе взгляд, не отпускает, заставляя, не мигая, смотреть и смотреть, входит в самую глубь глаз, чтобы отразиться о скрытые там зеркала, зажигая душу своим светом.

Вот и на этот раз…

Разбуженная неслышным звуком, взглядом-дуновением духа-невидимки, Рамир случайно подняла взгляд… И тотчас пламенный луч пронзил ее насквозь, прогнав не только сладкую дрему, но даже само воспоминание сна.

Спроси ее кто, она не смогла бы ответить, что именно пленило ее душу – неповторимая красота священного танца огня или пробежавшая было мурашками по спине мысль-фантазия – стоит отвести взгляд, закрыть глаза, и ЭТО случится, пламень, как в кошмарных грезах, вырвется на свободу, спалит все вокруг, а она, не заметив начала пожара, не сможет спастись, оказавшись в полной его власти.

– Не спишь? – донесся до нее тихий, сипловатый со сна голос старой рабыни.

– Не спится, – Рамир вздохнула. – Фейр, поговори со мной.

– Сейчас ночь, милая, время снов, а не слов.

– Когда бежишь от полной страхов тишины, что может быть дороже и спасительней разрушительных звуков? – грустно улыбнувшись, промолвила она слова, которые так часто слышала от Лигрена.

– Кто станет спорить с тем, что говорили древние мудрецы? И, все же…

– Да тише вы! – шикнул на них чей-то сонный голос.

– Сколько можно шушукаться по углам? – вторил ей другой.

– Если уж так хочется почесать языки, шли бы наружу!

– Простите! – Рамир испуганно сжалась в комок. На ее глаза набежали слезы.

– Пойдем, милая. Может, пустыня успокоит твою душу… – старая женщина закуталась в длинную шерстяную шаль – грубую и неказистую на вид, но удивительно теплую.

– Я… Я не хотела никого будить…

– И все равно подняла всех! – одна из рабынь села. С растрепанными волосами и сердитым опухшим лицом она походила на разгневанного демона и красные налитые толи кровью, толи светом огненной лампы глаза только усиливали это сходство.

– Прости, Лита, я…

– Пойдем, пойдем, милая, – не давая ей ничего сказать, понимая, что каждым новым словом та делала только хуже, Фейр потянула ее за руку к пологу повозки.

А следом, им в спины неслось ворчание: – Ни днем нет покоя, ни ночью! Что за жизнь такая!

– Уф, – оказавшись снаружи, старуха облегченно вздохнула. – Вырвались! – она поежилась под порывом пусть не злого, но от того не менее холодного ветра. – Морозно сегодня. Укутайся-ка получше. Замерзнешь.

Рамир не слышала ее. Она с наслаждением втягивала в себя вздох за вздохом пьянящий сладковатый дух снегов. Ее глаза на миг закрылись, а лица коснулось выражение покоя и счастья.

С улыбнувшихся губ сорвалось:

– Хорошо-то как! Никогда бы не подумала, что обрадуюсь пустыне, но… Но здесь, пусть не часто, лишь в такие мгновение, как сейчас, я все же могу почувствовать себя свободной!

– Пустыня жестока и милосердна одновременно. Она все отнимает, но, при этом, дает пусть только миражом, не явью, то, о чем мы больше всего мечтаем…

– Миражом… – повторила Рамир. Ее веки дрогнули, затрепетали, открывая глаза, в зеркале которых дрожала грусть. – Да, это лишь мираж… Все не на самом деле.

– Что с тобой, милая?-приглядевшись к названной дочери, читая боль в ее чертах, спросила Фейр. – Ты какая-то странная сегодня… Ты случайно не заболела?

– Может быть… – та медленно обвела взглядом мир, через который шел караван.

Над пустыней властвовала ночь. На черном троне небес восседала бледноликая сероглазая луна. Ее распущенные молочные волосы звездными гребешками расчесывали ветра.

В холодных, задумчивых, порою – отрешенно-безразличных лучах снега сияли тем матовым светом, вид которого заставлял поверить в то, что они – это действительно пепел отгоревших когда-то давным-давно костров, как рассказывали сказки.

Полозья шли мягко, издавая не пронзительный, царапавший душу скрип, а мягкий шелест – тихий храп. Вокруг не было видно ни души. Все люди спали. За исключением, конечно, возницы первой повозки, да нескольких дозорных. Но они были так далеко, что о них забывалось.

– Как же, однако, морозно, – старуха куталась в шаль, пряча в нее дыхание, – словно мы идем где-то возле одного из ледяных дворцов богини Айи… Или все дело лишь в том, что сейчас ночь… – она только сейчас поняла, что никогда прежде не покидала повозки в ночь, да еще во время пути, в пустыне. Привыкла. Слишком уж долго она жила в мире, где рабов с вечера и до самого утра заковывали в цепи, чтобы не сбежали. Конечно, после того, как караван пошел по пути бога солнца, Который хоть никогда и не выражал недовольства тем, что люди разделены на свободных и рабов, однако относился к последним снисходительно, Его спутники пошли на некоторые уступки и цепи остались в прошлом. Но привычка осталась…

Старуха инстинктивно провела рукой по запястью. Оковы всегда жутко натирали.

Тяжелые, они тянули вниз, полня болью плечи…

Благодаря переменам, рабыни могли насладиться хотя бы миражом свободы, обрести несколько мгновений своего, личного времени. И на том спасибо…

– Дорога открыта, – донесся до ее слуха тихий, похожий скорее на размышление вслух, чем разговор, голос Рамир. – Беги куда глаза глядят…

– Да. Все так. Все так кажется.

– Почему кажется? И на самом деле…

– Куда бежать, милая? Там, – она качнула головой в сторону снегов пустыни, которые, казалось, темнея, теряясь из виду, медленно перетекали в небесные покровы, – только смерть.

– Здесь тоже смерть… – тяжело вздохнув, прошептала Рамир. – И кто знает, где она будет добрее…

– Да, жизнь – это приближение к смерти, – по-своему поняв ее слова, кивнула Фейр.

– Каждый миг – новый шаг, чем ближе, тем быстрее. Но так же и смерть – дорога к жизни. Лучшей. Которую мы можем заслужить. Может быть, даже вечной… В снегах же – вечная смерть. Ибо горе тому, кто пойдет против повелителя небес, тем самым присоединяясь к числу рабов Его врага Губителя.

– Но… – молодая рабыня взглянула на нее с непониманием и долей ужаса. – Ведь покинуть караван вовсе не означает…

– Вот так взять и сойти с пути бога солнца? Пойти против Его воли, возможно, нарушая тем самым какие-то Его планы? Что же это еще, Рамир?

– Ох! – испуганно вскрикнув, та зажала ладонями рот, не сводя затравленного взгляда полных ужаса глаз с Фейр.

– Что с тобой? Спокойно, милая, тише, – она подошла к приемной дочери, обняла, прижала к груди. – Ты же умница и сама прекрасно понимаешь: сколь бы ни было нам дано перерождений, право идти по одному пути с величайшим из небожителей не выпадет больше никогда. И нужно дорожить каждым мигом нынешней жизни – драгоценнейшего из даров небожителей, – она умолкла, удивленно глядя на Рамир, которая вдруг качнула головой. – Что-то не так?

– Я… Я ведь рабыня… Всякое может случиться…

– Мы еще не скоро подойдем к следующему городу, только через три месяца. Но…

Если дело в нем, если в тебе проснулись прежние страхи и предчувствия и ты боишься, что тебя продадут… Не беспокойся об этом, милая. Ты ведь знаешь – мы идем в очень богатом, избранном караване, частью которого мы уже стали. И может быть, поэтому вот уже пять или шесть городов торговцы не продают никого из нас.

Да даже если в следующем городе что-то изменится… Милая, ты ведь не простая рабыня. Господин благоволит к тебе, заботится о тебе. Он не позволит, чтобы с тобой поступили как с вещью…

– Но я… Я не достойна Его участия… Я…

– Милая, – Фейр прервала ее, не дав договорить, покрепче прижала, стремясь прогнать из души названной дочери все сомнения и страхи. – Помнишь, тогда, давно, когда ты стояла перед самым страшным для себя днем, Он сказал тебе… Сказал, что ты умрешь за многие дни дороги от того города, познав счастье. Он… Он избрал для тебя добрую, светлую дорогу. И так и будет. Разве ж ты не счастлива здесь?

– Я… Я счастлива… Но, Фейр, в тот же самый миг так несчастна! – ее глаза наполнились слезами, которые быстро потекли по щекам, оставляя мокрые леденящие душу дорожки.

– Тебе плохо? Ты выглядишь нездоровой… Наверно, мне действительно будет лучше позвать Лигрена. Он хоть и свободный, но все равно один из нас. Он вылечит тебя, будь это болезнь тела или духа.

– Но не сердца!

– Сердца? Тебя кто-то обидел?

– Нет, я…

– Тогда в чем же дело?

– Я… Я не могу тебе сказать. Прости, – ей было мучительно больно говорить приемной матери эти слова, но она не могла иначе. – Прости, это… Это не только моя тайна. От нее зависит не только моя жизнь. Не обижайся!

– Как я могу на тебя обижаться, дорогая моя? Все, чего я хочу – чтобы ты была счастлива.. Хоть немножко. Хоть чуть-чуть. Только… Можно я попрошу тебя об одном? Пожалуйста, прежде чем сделать какой-то необдуманный шаг, о котором потом, очень скоро страшно пожалеешь, посоветуйся со мной. Дай мне возможность попытаться переубедить тебя, удержать…

– Я не убегу из каравана, Фейр, – как-то сразу вдруг поняв, что имела в виду старуха, проговорила Рамир, сама поражаясь той решительности и твердости, которые вдруг вошли в ее душу. – Я останусь здесь. А там… Будь что будет. Я не стану пытаться избежать того, что…

– Но почему ты должна…

– Фейр, – прервала ее молодая рабыня, – не спрашивай меня. Пожалуйста! Я не смогу ответить, не сейчас!

– Но потом ты расскажешь мне? – осторожно спросила ее старуха, которой не хотелось чрезмерно давить на дочь, хотя она и считала необходимым разобраться во всем. "Нужно время… – думала рабыня. – Все так внезапно… Потому и непонятно…

Странно… Мне нужно присмотреться ко всему, к Рамир… Может быть, тогда я и пойму. Без всяких вопросов. Так было бы лучше всего. Так нужно, чтобы помочь той, кто не хочет… или не может просить о помощи…" – Давай поговорим обо всем. потом? Хорошо?

– Да, – кивнула Рамир. Отложить разговор – что могло быть легче и проще?

– Вот и славно, – улыбнулась ей Фейр. – Ну, а теперь не пора ли нам вернуться в тепло повозки и отдать сну хотя бы два-три часа, что были отведены ему?

Умолкнув, она несколько мгновений ждала ответа молодой рабыни, но та, устремив взгляд куда-то вперед, словно увидев в цепи повозок нечто, что привлекло ее внимание.

– Рамир, – позвала ее старуха.

– Прости, Фейр, я… О чем ты сейчас говорила?

– Пора вернуться в края сна. Пока он, властью той дремы, в которой мы с тобой находимся, не прорвался в мир яви, наполняя его своими тенями-призраками и видениями-кошмарами.

– Да, ступай…

– А ты?

– Я… Чуть позже… Мне нужно…

– Немного побыть одной? Подумать, да? – старая женщина понимающе кивнула. – Конечно, милая. Но не задерживайся, а то простудишься. И не уходи далеко от повозки. Пустыня может быть очень обманчива, тая беду.

– Я буду осторожна. И скоро вернусь. Обещаю! Спокойной ночи, мама!

– Спокойной ночи, дорогая, – и старуха медленно, тяжело переступая – переваливаясь с ноги на ногу, засеменила назад, к пологу повозки рабынь.

Провожая ее взглядом, Рамир нервно потирала ладони, дышала на них, согревая. Ей не терпелось поскорее сорваться с места, она с трудом дождалась того мгновения, когда полог, наконец, успокоился. И бросилась вперед, обгоняя одну повозку за другой. Ее сердце бешено стучалось в груди, словно стремясь птицей вырваться на волю.

– Ами! – окликнул ее негромкий голос.

– Дан! – рабыня закрутилась на месте, ища взглядом друга, которого узнала уже даже по тому имени, которым назвал ее друг. Это было имя лишь для него. Она нервничала, ища его взглядом и не находя. – Где ты?

– Здесь, – голос зазвучал совсем рядом, возле самого уха, так что та даже вздрогнула от неожиданности. – Тише, тише, милая, – зашептал мужчина, рука которого опустилась на плечо подруги, успокаивая. – Все в порядке, это я, действительно я, а не моя тень.

– Да, – она улыбнулась, закрыв глаза, сдвинулась чуть назад, оказываясь в его объятьях, дотронулась щекой до его руки, – я чувствую твое тепло. Среди холода мира оно – огонь, сама жизнь.

– Дорогая моя… – он коснулся поцелуем ее волос.

– Нет, не сейчас, – мягко остановила его Рамир. – Мы не можем так рисковать – нас могут увидеть!

– Кто? Все спят. Иные же далеко.

– А если вдруг? Если кто проснется?

– На переломе ночи? Когда сон сильнее страхов и воли? Нет!

– Но мы же не спим.

– Мы – другое дело! Нами движет чувство, которое…

Рамир не дала ему договорить, продолжая:

– И Фейр не спит…

– Да, я видел ее, – Дан нахмурился, – рядом с тобой. Вы говорили… Надеюсь, ты не отрыла ей нашу тайну?

– Мне было тяжело и мучительно больно таиться от нее. Если бы это была только моя тайна, я бы не удержалась, веря, что она поймет и поможет, но… – на миг умолкнув, она прикусила губу. – Но я не могу допустить, чтобы опасность угрожала тебе!

– Да при чем тут я! – он взмахнул руками. – Ради тебя я готов умереть! Лишь бы ты жила! Но ты ведь знаешь, что случится, если правда откроется?

– Знаю… – вздохнув, рабыня потерянно опустила голову на грудь.

– Как ты думаешь, она догадывается?

– Фейр? Вряд ли… – Рамир задумалась, затем качнула головой: – Нет.

– А если бы… Она стала б следить за тобой?

– Я дождалась, пока она вернется в повозку! – тотчас беспокойно вскинулась рабыня.

– И, все же?

– Думаю, нет, – она вновь успокоилась. – Фейр мне доверяет.

– Пока доверяет.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Рано или поздно она начнет сомневаться. А она мудра. И внимательна. Она все поймет… Ты готова?

– К чему? К разговору с ней? Или наказанию?

– Нет. К тому, чтобы покинуть караван.

– Сейчас? – она отшатнулась от него, обернулась, взглянула с нескрываемым ужасом.

– Потом может быть поздно.

– Уйти из каравана…

– Мы ведь говорили об этом, готовились.

– Да, но…

– Ами, родная, – он взял ее за плечи, заглянул в глаза, – сейчас – лучшее время.

Все спят. И видишь – метель начинается! Ветер уже кружит снег, застя глаза, тая следы и мысли. Словно сама пустыня на нашей стороне.

– Мы далеко от города… Здесь нет жизни…

– Мы справимся. Последняя повозка в караване, я спрятал в ней запас огненной воды и еды. Достаточно для перехода. И там, рядом два оленя… Мы выживем! Сможем! Мы…

Мы создадим новый караван! Наш караван! Пусть он будет маленький, но… Надо же с чего-то начинать! Потом он разрастется, и…

Она смотрела на него во все глаза, восхищаясь, удивляясь, сочувствуя. Как он был красив в этот миг – невысокий сутуловатый раб, который с раннего утра и до позднего вечера возился с оленями, такой невзрачный и незаметный.

Даже если кто и видел пару раз их вместе, не придал значение. Что может чувствовать красавица, глядя на такого? Ничего, кроме жалости. Потому что никто, кроме нее, не видел души этого уже немолодого, с сединой в волосах молчуна. А она была прекрасна! Добрый. Искренний. Честный. И такой желанный! Рамир знала – он не просто восхищался ее красотой, но любил всем сердцем, всей душой. И она любила его, зажегшись от него этим чувством. Она была так счастлива!

И не только в те редкие мгновения, когда им удавалось, спрятавшись ото всех, немного побыть наедине друг с другом, но и все остальное время светлого ожидания новой встречи, касанья глаз, счастья жить на одной земле, в одно время, идти одной дорогой…

Она приблизилась к нему, пробежала тонкими точеными пальчиками по щетинистой щеке.

– Почему?

– Что, милая?

– Почему мы должны бежать? Почему нам нельзя быть счастливыми здесь?

– Ты ведь знаешь, родная – раб не может создать семью. У него… – он специально говорил – "у него", не "у меня", словно имея в виду кого-то другого. Так было легче. Обидно, больно, но не настолько, чтобы в кровь кусать губы и выть от беспомощности все изменить. Нет, Дан должен был быть сильным. Не для себя – ради нее. – У него нет такого права.

– Но почему? Почему?! Ведь даже звери не лишены возможности продолжать свой род, а мы… Чем мы хуже? Почему мы любим, если нам нельзя? Почему… – ее душили слезы.

– Это так несправедливо!

– Такова жизнь… – Дан вздохнул, поджал губы, затем повторил: – Такова жизнь. Но мы можем все изменить! – встрепенулся он. – Сами! Достаточно только уйти из каравана!

– Я… Я готова идти с тобой на край света. Я люблю тебя больше жизни, и даже если этот шаг был бы последним, безрассудно отчаянным, я бы совершила его, но…

Прости меня, прости… Это не от недоверия, скорее – от страха, я… Я не могу уйти!

– Но почему? Чего ты боишься? Что может быть страшнее того, что ждет нас здесь, когда правда откроется, а она откроется, в этом не приходится сомневаться, ведь не все же время нам будет вести! Да и караван у нас не простой…

– Вот именно! В этом все дело! – Рамир всхлипнула.

– В чем?!

– Я не задумывалась об этом прежде. До разговора с Фейр…

– Что же такого нашептала тебе на ухо эта старуха? – не сдержавшись, вскричал Дан.

– Не надо, не говори о ней так! Она желает мне только добра!

– Она ничего не знает! И вообще…

– Дан, выслушай сперва…

– Что тут слушать! Что может…

– Тропа нашего каравана – это не просто путь через снежную пустыню. Это еще и дорога, которой идет по земному миру бог солнца! Отвергая Его путь, мы отказываемся и от Него!

– Это не так, милая! Чтобы мы ни делали, куда бы ни шли, в нашем сердце, душе всегда будет жива вера в повелителя небес!

– От веры не бегут, Дан, – качнула головой Рамир.- Только от безверия. А, может быть… – она задумалась на миг, затем вскинула голову, устремила на возлюбленного взгляд зажегшихся надеждой глаз. – Нам нужно верить в лучшее! В то, что с нами не случится ничего плохого. Потому что господин Шамаш… Он ведь все знает о нас. Как бы мы ни старались, нам не удалось бы утаить тайну от небожителя, видящего людей насквозь. А если… Если Он, зная все, не карает нас за прегрешение, значит, в Его глазах… В Его глазах мы ни в чем не виноваты!

– Может быть, милая, может быть… – отведя взгляд в сторону, проговорил Дан.

– Но Он разгневается на нас, если мы убежим! И мы потеряем Его, даже ту часть, что живет в вере нашей души, любви сердца! Мы потеряем и себя тоже. А оставшись…

Он пребудет с нами, что бы ни случилось.

– Конечно, родная моя…

– Значит, решено, мы остаемся?

– Раз ты считаешь, что так будет лучше… – он вздохнул, сжал губы в тонкие белые нити.

Что он мог сказать, что сделать? Он не был мудрецом, но боги не обделили его умом – цепким, жизненным. А рожденный свободным, пусть и в семье простого земледельца, он научился не только строить планы, но и оценивать их реальность.

Дан понимал – ему не было дано спасти возлюбленную. Все, что он мог – дать ей надежду. Он искал ее в снегах пустыни. Она нашла ее здесь. Что ж, возможно, так было и лучше. Не потому что ее надежда была реальнее его. Не потому что в этом случае не нужно было ничего предпринимать. Нет, легче что-то делать, чем просто сидеть и ждать. Лучше было бы, чтобы Рамир верила в него сильнее, чем в бога.

Потому что он хотел быть ее богом. Потому что понимал – вряд ли им стоит ждать помощи от господина Шамаша. Да, Он – самый милосердный среди небожителей, да, Он – благосклонен к Рамир, которую уже не один раз спасал от смерти. И, все же…

Был нарушен закон каравана. И нарушители должны понести наказание. Такова справедливость, за исполнением которой на земле, под землей и в небесах следит господин Шамаш – повелитель закона. И ни для кого не будет сделано исключение, когда перед своим законом все равны. Раб не надеялся на чудо. И он был благодарен богу солнца уже за то, что Тот не спешил с разоблачениями, не вмешиваясь в дела людей, позволяя им самим во всем разобраться. А раз так…

"Пусть Рамир верит. Пусть живет надеждой. Так она будет спокойна и счастлива до самого последнего мига, который неминуемо придет. Я же постараюсь сделать так, чтобы все открылось как можно позже. И да поможет мне в этом госпожа Инанна!" На этом следовало бы остановиться, когда все слова уже были сказаны, но…

– Дар, – неожиданно вновь заговорила Рамир. – Может быть, нам поговорить с господином…?

– Нет! – вздрогнув, вскричал мужчина. – Нет, – уже спокойнее продолжал он, – мы не можем первыми заговаривать с повелителем небес. Все, что нам дано – ждать, пока Он обратится к нам. Ты же не хочешь прогневать Его дерзостью, оскорбить неуважением?

– Конечно, нет! Я… Я так люблю Его, восхищаюсь, превозношу…! Ты прав, Дар, мы не должны… – жаль. Это решило бы все, позволило успокоиться. И, потом, ведь если Он… Если повелитель небес поймет их, признает за ними право… Если Он будет на их стороне… Ведь никто не пойдет против Его воли. И, может быть, караванщики позволят им создать семью. Ведь в этом нет ничего плохого! А они…

Они отблагодарят караванщиков за милость, они будут служить им с еще большим усердием, они…

Ох, мечты! Они такие сладкие, такие блаженные, и почему только им не дано исполниться? Или все же… Если очень хотеть, если всем сердцем, всей душой желать этого, молить… Может быть, тогда боги смилостивятся? …-Ты и представить себе не можешь, как бы мне хотелось вновь стать мальчишкой!

– Евсей сел, откинувшись на свой сложенный мехом вовнутрь полушубок, скользя мечтательным взглядом поверх головы сидевшего чуть в стороне брата.

– Могу… – не отрываясь от разложенной у него на коленях рабочей карты, пробурчал Атен. Не нравился ему этот участок пути, совсем не нравился. Ближе всего к краю бездны, а, значит, и к Куфе.

Ему приходилось слышать немало историй о приграничьях. Говорили, время от времени, некоторые из демонов и духов, вырываясь на свободу не по воли, но и не против желания своего господина и повелителя бога Погибели, кружили в тех краях.

И горе тому, кто оказывался у них на пути.

– Конечно, – продолжал, думая о своем, Евсей,-ты тоже мечтаешь об этом…А-ах,-он вздохнул.-Вот было бы здорово!…Ты слушаешь меня?

– Да! – поспешно кивнул, отзываясь, Атен, хотя в своих размышлениях он и был страшно далеко от всех этих фантазий, охов и ахов, которые, как ему казалось, больше подходили какой-нибудь юной девице, или, на худой конец, старой деве, но не мужчине. И уж тем более так не должен был вести себя человек, облеченный ответственностью за чужие жизни. Но он ничего не сказал, понимая, что стоит ему произнести хоть слово, и этот разговор затянет его с головой. Что было бы совсем не кстати.

– Знаешь, прежде я мечтал родиться вновь… Вообще родиться… или родиться самим собой, еще раз пережить свою собственную жизнь… помня, что случится… я не стал бы ничего менять… просто бы жил…

– Ты не смог бы.

– Что?

– Не смог бы ничего не менять, – сказав это, Атен недовольно поморщился. Брат все-таки втянул его в разговор. М-да, в этом деле у Евсея был просто талант.

– Почему это? – летописец не видел ничего, что могло бы ему помешать. Ведь это так просто. В сущности, и делать-то ничего не надо, лишь скользить по льду.

– Представь себе… Представь себе, что мы действительно вернулись назад, во время изгнания. Вспомни, как мы были напуганы, как нам было тяжело в первые дни пути, сколько седых волос появилось у нас тогда? И ты, зная, что будет с нами в будущем, через несколько лет, промолчал бы, не рассказал бы нам об этом? Ведь нет ничего важнее веры… Нет, даже не веры – знания, что все будет в порядке, что нам суждено не затеряться среди снегов, а стать спутниками бога солнца.

– Ну… Наверно, – однако, Евсей не был уверен.

– И еще. В те первые дни, когда дорога подарила нам встречу с повелителем небес.

Зная, кто наш гость на самом деле, ты смог бы говорить с Ним так же жестко, дерзко? Глядеть с опаской, обходить стороной?

– Нет, – вынужден был признать летописец, однако, – но если бы я кое-что и изменил… В перемене ведь нет ничего плохого! – поспешно добавил он.

– Может быть, – вздохнул Атен, – а, может, и нет. Ведь, желая того, или нет, во благо или во зло, ты изменил бы цепь событий. Когда же центре этих событий – повелитель небес – вообще все… Мы бы жили сейчас уже в другом мироздании… – сказав это, он вернулся к карте. И задумался. Было бы неплохо немного изменить… не будущее, которого еще нет, а ту часть пути, что лежала перед караваном.

Они никогда не пользовались положением спутников бога солнца. А ведь могли. Все, что нужно было, это чуть отвести в сторону путь. Всего на несколько шагов. И не останется никакого следа от страхов, тревог и мрачных предчувствий.

Караванщики должны идти вслед за солнцем. Но что есть дневное светило? Всего лишь символ, олицетворение повелителя небес. Несомненно, бог важнее и значимее своего знака. А раз так… Раз так караван свободен в выборе пути. Конечно, до тех пор, пока с ним идет господин Шамаш.

На какое-то время за размышлениями разговор затих. Но ненадолго. Уже скоро скрип полозьев и шепот ветра заглушил голос Евсея:

– Вот я и говорю. Вот в такие мгновения, как сейчас, когда легенды остались в моей повозке, а здесь – лишь я и мои фантазии – мне хочется родиться вновь, придти в мир крохой-малышом… Но обязательно в этот караван! Как счастливы его дети! Им рассказывает сказки сам повелитель небес, исполняя самые невозможные желания!

– Но на их долю выпадает и немало испытаний, – качнул головой Атен. – Возьми хотя бы Мати.

– О чем ты! У нее жизнь, о которой никто и мечтать не мог, не смел! Она… – караванщик не мог найти слов, чтобы передать вдруг нахлынувшие на него чувства – нескрываемого восхищения и потаенной зависти. – Она не живет, а грезит!

– Увы, – вздохнув, тихо молвил хозяин каравана, лицо которого вдруг, осунувшись, постарело, погрустневшие глаза поблекли, – она именно живет. И ее жизнь – далеко не так сладка, как может показаться со стороны. Сколько всего ей пришлось пережить, через сколько бед пройти. А сколько раз она стояла возле самой грани смерти…

– Но ведь все это позади! Господин Шамаш покровительствует ей… И вообще, жизнь – она для всех нелегка, двулика. И нет человека, к которому она хоть однажды не поворачивалась худшим лицом… Да и счастье не в том, чтобы видеть лишь ее красоту, а не уродство. Счастье… Оно… Оно в том, чтобы вокруг было столько всего, столько событий, переживаний… жизни, чтобы не было ни мгновения времени на мысли о смерти, на сожаления о потерянном в минувшем… Счастье – оно в том, чтобы жить, а не мечтать о жизни.

– Вот именно, – с этим хозяин каравана был как раз согласен. – А кто тебе мешает жить? Разве ты не сам бежишь от жизни? Евсей, у тебя уже в волосах седина, а глаза – наивного ребенка. Где, за какими мечтами и фантазиями осталась твоя семья? Не пора ли тебе перестать искать владычицу грез и обратить свой взгляд на простых смертных?

– Я… – летописец вздохнул. Ему было больно думать, не хотелось говорить о потерянном времени. Он и сам только недавно начал понимать, сколь многого лишился… лишил себя… Да какая теперь разница? Даже если у него еще будет своя семья, дети, ему так многого уже никогда не увидеть! Ему не встречать сына после испытания, не видеть дочь в платье невесты, не возиться с внуками. Просто потому, что людской век краток. И если не начать жить вовремя, отодвигая все на потом, на все просто не хватит оставшегося времени. – Это еще одна причина, по которой мне хотелось бы родиться вновь…

– И ты отказался бы ради этого от всего, что имеешь сейчас? От судьбы летописца?

Евсей нахмурился. Он как-то не думал об этом.

– Ну… Наверно, для меня нашлось бы какое-нибудь другое дело. Я мог бы стать дозорным. Или возницей… Только работорговцем – вряд ли, к этому у меня никогда, что бы ни изменилось, не будет расположена душа. Так что… Но ведь все это лишь мечты.

– Мы живем в особое время. Мы – спутники бога солнца… – умолкнув на миг, Атен поднял взгляд, устремив его прямо в глаза брата. – И нам нужно быть очень осторожными в мечтах. Потому что они могут исполниться.

– Так это замечательно!

– Мечтать – замечательно. Но не обрести исполнение мечты.

– О чем ты?

– Хотя бы о том, что, чтобы родиться вновь, нужно, по крайней мере, умереть.

– Ну и что? Кто вообще в наше время боится смерти? А когда знаешь, что за ней последует перерождение…

– Но ведь не все исполняется так, как нам того хочется. Тем более, когда мечтаешь о подобном. У жизни и смерти разные повелители. Даже если Один на твоей стороне, Вторая может изменить… какую-нибудь, казалось бы на первый взгляд малость, а на поверку – очень многое.

– Что, например?

– Тебе ведь не все равно, кем родиться – мальчиком или девочкой?

– Вообще-то…

– Свободным или рабом?

– Ну, это… У рабов ведь не может быть детей…

– В нашем караване или в каком-то другом? – продолжал Атен, который словно решил по каплям выдавить из души брата эту мечту, досуха…

– Ладно, хватит, – мрачно глянул на него летописец. Хозяин каравана знал, что делал. У Евсея было богатое воображение. Даже слишком, и он уже представлял себе – рабыня в каком-нибудь крошечном, забытом богами караване… – Б-р-р… – его прошиб пот.

И все же… У этой мечты была еще одна фантазия – не переродиться вновь, а поменяться телами с кем-нибудь… Хотя бы с Ри, у него вся жизнь впереди. Жизнь, которой он так расточительно пренебрегал! Парню уже давно было пора жениться. И вообще, самым лучшим в этой фантазии было то, что он ничего не терял. И все делалось наверняка. Он знал Ри, знал его семью. И еще. Что там у них с Сати произошло на самом деле, в чем был разлад – не важно. Значение имело совсем другое – Евсею нравилась эта девочка. Он мог бы сказать даже, что влюблен в нее…

Если бы только он был моложе! А так… К чему ей старик? Да и неправильно это – молодым нужна молодость.

– Знаешь… – когда он вновь заговорил, его речь была медлительно-задумчива, казалось, что голос звучит откуда-то издалека, словно принадлежал и не ему вовсе, а кому-то другому. – Кажется мне это, или все на самом деле, однако… Нынешняя ночь… Она особенная. Не такая, как другие. Удивительная и неповторимая. Время, когда и стар, и млад на грани яви и грез погружаются в мечту. И не важно, верят ли в ее исполнение, хотят ли этого. Все просто живут своей фантазией, счастливые от ее легкости даже больше, чем он самого радостного дня жизни… У меня такое чувство, что боги создали ее именно для мечтаний… Которые непременно сбудутся…

– Это невозможно, – качнул головой хозяин каравана. В отличие от брата он оставался спокойным и рассудительным, словно на него это нечто, внутреннее сияние, наполнившее воздух, не оказало никакого влияния, – мечта, она лишь до тех пор мечта, пока не знает исполнения, которое уничтожит ее.

– И все же? Даже зная это? Почему бы просто не пофантазировать! Неужели тебе ничего не хочется?

– Хочется. Покоя.

– Нет, это совсем не то! Я имел в виду… Ладно, брат, – неожиданно, отказываясь от спора, Евсей двинулся к краю повозки, – я, пожалуй, пойду. Порою мечтать лучше наедине с собой, ведь не всем мыслям нужно общество.

– Ступай. Спокойной ночи тебе.

– И тебе, брат. Спокойной ночи…

Хозяин каравана лишь повел плечами и только потом, когда полог задернулся за спиной покинувшего повозку летописца, кивнул.

"Да уж… – вздохнув, Атен широко зевнул, прикрыв рот ладонью. – Действительно, странное какое-то состояние… Полусонное. Но спать не хочется… Мечтательное…

Мечты… – его губ тронула задумчивая улыбка, когда он вспомнил… подумал о том сне наяву, в котором видел дочь невестой. – Уже скоро… Мати все больше и больше походит на нее…" Ему вновь, как тогда, давно, страстно захотелось, опережая течение времени, заглянуть в грядущее, на миг очутиться в том дне, чтобы увидеть все наяву и узнать…

"Интересно, кого она изберет в свои супруги? Каким он будет? – Атен уже ревновал дочь к этому человеку. Но не только. В нем жил и другой интерес, ведь мужу Мати предстояло стать хозяином каравана после него. И муж Мати должен быть достоин этой чести. Он должен быть силен и смел, иметь особое чутье, позволявшее обходить опасности. И вообще… – Но главное, конечно, главное, чтобы он сделал Мати счастливой. Вот бы увидеть его! Может быть, это кто-то из наших… Или, если нет, если это горожанин – тем более. Надо знать судьбу в лицо, чтобы не пройти мимо. Мне бы только увидеть…" Его голова начала клониться на грудь, и так, медленно, незаметно для самого себя Атен задремал.

Караван спал.

В полудреме брели сквозь снежную пустыню олени, мечтательно пожевывая привидевшуюся им сочную зеленую траву.

Сладко посапывала детвора под мягкими меховыми одеялами, видя во сне сказочные края, полные света и тепла, запахов и вкусов, а главное – такие многоцветные и яркие, какие могут явиться лишь во сне.

Чутким, трепетным сном забылись подле них уставшие за день родители, которым даже в этот миг не было дано совершенно отрешиться от забот. Даже в мире грез они были со своей семьей – единым целым. Единственно – более спокойными, уверенными, поскольку заранее знали, что все будет хорошо, что рядом нет никаких угроз, что жизнь, текущая своим чередом, радостна и безмятежна.

Даже глаза дозорных начали слипаться, образы дремы наложились на тени яви, сплетаясь в причудливый узор – паутину, чтобы, в конце концов, укрыть все вокруг.

Сон затуманил душу, которая не ощутила, не вздрогнула в то мгновение, когда луна вдруг соскользнула с небес, все звезды в один миг погасли, и в мире воцарился мрак, тот мрак, которого никто никогда не видел, но боялся больше всех страхов света.

Он царил один краткий миг, всего только миг, и когда дозорные, очнувшиеся от забытья, вскинулись, открыли глаза, старательно оглядывая все вокруг, они, сколь зорки ни были их глаза, сколь внимательно ни смотрели, не увидели и тени этого мрака. А, может, они и видели что-то. Но не разглядели, не поняли, решили со сна – "померещилось", и продолжили, неся дозор, искать опасность в окружавшем караван мире, не веря, не предполагая даже, что она уже забралась в повозки.