— Это не честно! Не честно! — Мати сжала пальцы в кулаки, стиснула губы, глядя на отца с нескрываемой обидой. Весь ее вид говорил, что она в любой момент готова разрыдаться… Вот, в ее глазах уже заблестели слезы. Еще немного — и они потекут по щекам безудержными потоками и тогда потребуется нечто большее, чем просто слово для того, чтобы успокоить девочку. — Почему ты не разбудил меня? Ты был должен! Ты обещал ничего от меня не скрывать! Ну что тебе стоило рассказать мне, что Шамаш поведен ночью караван по магическому мосту! Только одно слово — и я бы ни за что не заснула! И не пропустила бы такое… такое… — не договорив, она замотала головой и уткнулась лицом в одеяла.

— Прости меня, милая, — отец осторожно погладил ее по растрепавшимся шелковистым волосам, — я не мог иначе. Успокойся. Ну, взгляни на меня, думаешь, мне не хотелось увидеть все самому? Но Шамаш сказал: "Чтобы все получилось, люди должны спать". И все спали.

— И ты? — она оторвала заплаканное личико от намокшего от слез меха. — Но папа, как ты мог заснуть, зная о том, что случится?!

— Стоило мне оказаться в повозке, как я моментально провалился в сон. Это было так, словно…

— Магия, — девочка нахохлилась недовольным воробьем. В ее глазах стояла все та же обида, только теперь она была не решительной, а подавленной, беспомощной. Мати слишком верила в сказки, чтобы понимать: ни один лишенный дара не сможет противиться воли мага. В ее глазах зародился вопрос: — Но почему Шамаш… — начала она, однако умолкла, остановленная укоризненным взглядом отца.

— У него была причина так поступить, — Атену совсем не хотелось, чтобы девочка перенесла свой гнев на Хранителя. — Вряд ли все в караване поверили бы в то, что до сих пор было возможным лишь в легендах. Мати, стоило бы хоть одному человеку усомниться или испугаться, и мы все погибли б…

— И все же он мог не усыплять меня! — нахмурившись, она недовольно глянула на отца. — Я бы не испугалась. Даже не удивилась бы! Разве что чуть-чуть…

— Мати, на Хранителя нельзя обижаться! Он делает так, как считает нужным, и… — но девочка прервала его:

— А на брата?

— Что? — хозяин каравана не сразу ее понял.

— На брата можно обижаться?

— Да, но…

— Тогда Шамаш будет мне братом, а не Хранителем!

— Но, милая…

— Ну, па, я всегда так хотела иметь старшего брата, чтобы он защищал меня, чтобы я могла поделиться с ним своими тайнами! Почему нельзя, чтобы им стал Шамаш? Я знаю, он не будет против!

— Дочка, он ведь…

— Наделенный даром — ну и что? Шамаш… Па, вот я дала ему имя. Значит, он мой названный брат?

— Имя дают родители.

— Нет, — девочка смущенно покраснела. — Я не хочу быть ее названной мамой, — и она прыснула от смеха. — Пап, а Шамаш старый?

— Что ты! — и все же, в голосе караванщика не было уверенности. Ведь речь шла о маге, притом пришедшем из другого мира.

— Он старше Ри, это и так видно. А тебя? Он старше тебя или младше?

Атен молчал, пытаясь сообразить, но, странное дело, мысль всякий раз ускользала у него из рук, а расчеты, казавшиеся такими простыми, заходили в тупик. Ему должно быть… И сколько же?

— Почему ты не спросишь у него? — девочке было непонятно замешательство отца. — Или тебе неинтересно?

— Мати, ты же знаешь, я говорил тебе не раз: Хранителю не принято задавать лишних вопросов, тем более расспрашивать о чем-то, касающемся его одного… — караванщик решил перевести разговор в другое, более спокойное и глубокое русло. — К тому же, в некоторых городах вообще не ведется счет лет и у людей есть только три возраста — детство, взрослость и старость. Может быть, в мире, из которого пришел Шамаш…

— Нет, — девочка не дала ему договорить. — Зачем ты говоришь такое, ведь сам знаешь, что это не так? Папочка, ну что случится, если мы спросим? Если что, всегда можно попросить прощение… Ладно. Не хочешь — и не надо. Я сама спрошу! — ее голос стал таким твердым и решительным, не терпящим возражения, что Атен не сразу понял, что это говорит его маленькая дочурка. Он так и застыл с открытым ртом, не зная, что сказать. Девочка же, испугавшись замешательства отца сильнее, чем строгости и любых наказаний за дерзость, уже совсем другим, робким, умоляющим голосом, продолжала: — Ну, папочка, пойми, я ведь должна знать, сколько лет моему названному брату! Вдруг меня кто-нибудь спросит, а я не смогу ответить… — в ее глазах была мольба и, все же, за ней, совершенно отчетливо читалось упрямство, готовность настаивать на своем до конца, а, если это не поможет, прибегнуть к самому главному всесокрушающему оружию — слезам.

— Мати, ты опять! — Атен тяжело вздохнул. — Неужели ты не понимаешь такого слова «нельзя»? А твои мечты, они… Это просто невозможно! Я не знаю, что еще сказать…

— Для мага нет ничего невозможного. А ради меня Шамаш сделает все! — уверенно проговорила девочки. И, как ни пытался Атен ее остановить, она, схватив отца за руку, потащила было его за собой к пологу…

— Все, хватит! — голос хозяина каравана стал резким. Он понял, что словами ничего не добьется и единственное, что ему осталось, это прибегнуть к власти, дарованной богами отцу. — Я не хочу больше ничего слышать! Если ты не готова понимать, когда с тобой говорят как со взрослой, значит, будешь подчиняться, как это должен делать маленький ребенок! — резко отдернув руку, он поспешно вылез из повозки.

Спустя мгновенье он, словно передумав, отдернул полог, и Мати с радостью и надеждой уж рванулась к нему, но все такой же холодный и чужой голос отца стегнул ее как плетью, заставив в испуге отскочить назад, в глубь повозки: — И вот еще что, — скулы караванщика напряглись, выдавая, что он с трудом сдерживал клокотавшие в его душе чувства, — на сегодня ты наказана. Посидишь денек одна, может быть, поймешь, что такое «нельзя». И не смей даже носа за полог высовывать! А то избаловалась… Тебе все ясно?

— Да, папа, — чуть слышно пролепетала Мати. Она была испугана, удивлена, не понимая, что произошло с отцом, почему он вдруг разозлился на нее и, главное, за что? Она ведь совсем ничего не сделала!

Он иногда бывал с ней суров, но это случалось так редко! И, потом, она всегда знала, в чем провинилась, а теперь… Закрывшись с головой одеялами, словно стремясь таким образом отгородиться от всего мира со скрывавшихся в нем бед, она уткнулась лицом в подушку и заплакала, понимая, что никто не увидит ее слезы, не успокоит, не поймет…

Сначала она надеялась, что отец вернется, признает, что был не прав, и попросит прощения, а она не простит, будет дуться весь день — пусть тоже помучается. Однако спустя какое-то время, она уже была готова забыть все, только бы ее пожалели, успокоили…

Но время шло. Ничего не менялось. И когда в сердце девочки больше не осталось места ни боли, ни обиде, только страх, она, глотая слезы, стала одними губами беззвучно шептать: "Метелица, пусть это будет только сон… Только сон… Сделай так, чтобы я спала…" — а потом она действительно заснула, ища среди миражей и фантазий дремы то, что ее сердце не смогло отыскать наяву.

Подняв воротник и надвинув на глаза шапку, словно пряча лицо, не желая, чтобы кто-то, случайно бросив взгляд на хозяина каравана, прочел все его мысли и чувства, Атен быстро пошел прочь от повозки, не желая задержаться возле нее ни на одно лишнее мгновенье.

— Постой, — Евсей окрикнул брата, но, видя, что тот не слышал его или просто не хотел слышать, взял за локоть, останавливая и поворачивая лицом к себе.

— Что? — караванщик, с трудом сдерживая нараставший гнев, пронзил помощника резким и холодными как порыв ветра взглядом.

— Это я хочу у тебя узнать — что? Что с тобой происходит? И, во имя богов, за что ты вдруг накинулся на малышку?

— Ты подслушивал…! - его глаза сузились в тонкие щели, горя злостью, ноздри раздулись и напряглись, черты лица изменились, обострились, превратившись в маску оскалившегося, готового броситься на противника хищного зверя, даже голос стал другим, похожим на глубокий, напряженный рык.

— Атен, что с тобой твориться? Я уже сбился со счета, который раз за последний год задаю тебе этот вопрос. Ты ведешь себя так, словно боги вот-вот лишат тебя рассудка!

— Не начинай снова! — сморщившись, как от резкой боли, прервал караванщик брата. — Я не собираюсь сейчас вести душещипательные беседы!

— Но ты не должен держать это все внутри себя, разрушая душу, сердце! Я столько раз говорил тебе это, что надеялся, ты, наконец, понял…

— Вот и не будем повторяться! — процедил Атен сквозь зубы.

— Если бы речь шла только о тебе… Но при чем здесь Мати? Она ведь ни в чем не провинилась. Зачем ты обидел ее? Вернись, успокой малышку и извинись, пока душевная боль не вынудила ее совершить какой-нибудь безрассудный поступок.

— Не вмешивайся! — его щека нервно дернулась. — Она моя дочь и только мне решать, как говорить с ней! — он повернулся, собираясь уходить.

— Послушай меня… — Евсей продолжал удерживать брата, но того словно несло на крыльях ветра.

— Нет, это ты послушай! — выпустив на свободу всю ярость, зашипел он сквозь стиснутые зубы. — Что ты привязался ко мне? Почему ходишь за мной по пятам, приглядывая, как за маленьким ребенком? Зачем лезешь со своими советами? Оставь меня в покое! Дай жить собственным умом! А сам лучше подумай о себе. Заведи свою семью и у тебя сразу станет так много собственных проблем, что на чужие попросту не останется времени! — и, вырвав руку из онемевших вдруг пальцев помощника, Атен быстро зашагал прочь. Его движения были резки и нервозны, и, в то же время, целеустремленны: хозяин каравана хотел поскорее погрузиться в дела и заботы настоящего дня, чтобы не думать более ни о чем, заглушить чувства делами и прогнать прочь все мысли.

Евсей долго стоял, застыв на месте ледяным изваянием, не в силах ни шевельнуться, ни отвести взгляда от удалявшейся фигуры брата. Лишь когда она исчезла, затерялась где-то впереди среди дозорных, он, сглотнув подкативший к горлу, не позволяя дышать, комок, повел плечами, сбрасывая полотно оцепенения.

— Досталось? — спросил, поравнявшись с ним, Лис.

— Ты слышал… — тяжело вздохнув, караванщик качнул головой.

— И поделом.

— Что? — он вскинулся, словно очнувшись ото сна, с удивлением глядя на друга, который, спокойный и безразличный, не спешил с объяснениями своих слов. — Вот уж никак не ожидал услышать от тебя такого! Неужели ты не понимаешь, что я беспокоюсь за него, за малышку, стараюсь помочь…

— Я вижу одно — ты постоянно лезешь к нему в душу, — Лис никогда особенно не заботился о выборе слов, говоря лишь то, что думал. Его голос звучал холодно и резко, показывая собеседнику, что он убежден в правильности своего мнения и не собирается идти ни на какие компромиссы, даже несмотря на риск обидеть. — Оставь его в покое, дай самому во всем разобраться.

— А Мати?

— Она его дочь. Он любит ее всей душой, заботится, отдает все тепло души, стараясь восполнить отсутствие материнской ласки…

— И при этом неосознанно обижает!

— Ты сам говоришь — неосознанно. Все мы несовершенны. Или ты думаешь, моим сыновьям не достается от меня? Уж не знаю, сколько раз на день я повышаю на них голос, наказываю, а порой и шлепаю. Иначе нельзя. И, поверь мне, дети от этого любят меня не меньше, а даже, возможно, больше, принимая всплески за своеобразное проявление внимания и заботы, — на миг он замолчал, словно переводя дыхание, а потом, уже мягче, добавил: — Ты ведь знаешь: Атен всего себя отдает каравану. На нем лежит огромная ответственность и перед богами, и перед людьми, и она выматывает куда больше, чем самая тяжелая работа, держит в постоянном напряжении… А тут еще беспокойство о Мати. Он боится, что не сможет один воспитать ее, старается сделать все наилучшим образом и, разумеется, порой ошибается, перебарщивая. Возможно, ему стало бы полегче, возьми он вторую жену…

Евсей качнул головой. Он сам не раз думал об этом, какое-то время даже пробовал помочь брату найти новую спутницу жизни, но быстро понял всю тщетность своих попыток, неизменно натыкавшихся на пустоту.

— Атен однолюб, — проговорил он, — для него просто не существует другой женщины, кроме Власты…

— Что ж, раз так… — Лис решил, что эта тема исчерпана и заговорил о другом. — Ты лучше расскажи, каково это идти по магическому мосту.

— С чего ты взял, что я…

— Никто, даже наделенный даром, не смог бы в одиночку управлять караваном. Нужны хотя бы двое — один в первой повозке и один в последней. О переходе знали только трое — ты, Атен и Шамаш. И я более чем уверен, что в случае, когда на первое место ставится вера, Хранитель скорее выбрал бы в помощники эмоционального служителя, чем рационального хозяина каравана.

— Откуда ты вообще знаешь о том, что Шамаш провел караван по магическому мосту? Конечно, Атен вряд ли смог утаить это от дочери, но он бы просто не успел рассказывать всем, а…

— Ты же молчал как торговец, у которого разбойники пытались выведать секреты каравана. Что удивляться, когда все мы — заговорщики… Во всяком случае, были ими когда-то. А ведь прошлое не забывается… Вот только маг совсем иной.

— Это он рассказал? — в глазах Евсея вспыхнуло удивление. "Конечно, — думал он, — теперь, когда все позади, нет никакого смысла скрывать правду. Но зачем было говорить? Да, Хранитель бы сделал именно так, чтобы поселить в сердца людей побольше веры, почитания и благодарности. Однако Шамаш всегда казался другим…" — Я не думал, что он… — пробормотал караванщик.

— Кое-кто из дозорных, проснувшихся еще до зари, заметил, что небесный рисунок изменился, — прервал его размышления Лис.

— Да? Я не обратил внимание… Но, в любом случае, мы не могли за одну ночь уйти так далеко, что…

— Верно, — хмыкнул тот. — Поэтому их это и удивило. Ведь, если судить по звездам, караван преодолел расстояние, равное месяцу дороги.

— Это невозможно! Мы просто… — он умолк, так и не договорив того, что собирался сказать. Пристально глядя на друга, он ждал, что тот, несомненно, осведомленный обо всем куда лучше, поделится своими знаниями.

— Если бы ты так не увлекся проблемами Атена, то давно бы обо всем узнал.

— Хватит колкостей! Рассказывай скорее!

— Ты ведешь себя как любопытный ребенок. Может быть, потому и решил не заводить собственную семью, что…

— Лис!

— Ладно, ладно, успокойся. Слушай. Дозорные не могли оставить свое открытие без внимания. Они стали выяснять, что же произошло. А кто объяснит чудо лучше мага?

— И что, они вот так просто взяли и спросили Шамаша?

— Евсей, есть вещи, которые необходимо знать для безопасности каравана. Мы ведь не в городе, а посреди снежной пустыни. Здесь те, от кого зависит жизнь и покой других, должны иметь большие прав, чем…

— Что уж теперь. Что сделано, то сделано… — он вздохнул. — Однако если так пойдет и дальше, нам придется либо вообще отказаться от законов, которые все стараются обойти стороной, либо назначить стражей, дабы они следили за выполнением обычаев… — но это все потом. А сейчас… — И что же Шамаш? Он объяснил, что произошло?

— Да. Рассказал обо всем, о трещине длинной в несколько недель, магическом мосту, о том, что вынужден был, дабы полотно колдовства не нарушилось, напоровшись на недоверие, усыпить всех караванщиков, даже собирался извиняться за то, что прибег к дару, не спросив разрешения… Да все и так были готовы пасть ему в ноги, а тут… М-да, надо признаться, эта его манера… Она подчиняет много сильнее всех приказов Хранителей и мечей стражей…

— Я видел мост… — тихо произнес Евсей. — Вернее… Не знаю, как объяснить, как описать это чувство… Я сидел возницей последней повозки и видел, как они медленно, одна за другой, поднимались в воздух, который словно загустел, оставаясь прозрачным и, все же, становясь каким-то тягучим, словно карамель… На миг у меня перехватило дыхание, как у маленького ребенка, которого отец подкинул высоко вверх… Это чувство было столь же кратким, как в тот полет: я едва успел прийти в себя, осознать, что произошло, как обнаружил, что караван вновь скользит по снегам пустыни… Один краткий миг…

— Шамаш сказал, что создал самый малый мост, и, все равно, между двумя его сторонами легли многие дни дороги… Евсей… Мы не могли никак отблагодарить его, разве что сказать «спасибо»… Только теперь я по-настоящему понял, ощутил то, что чувствует Атен. Это невыносимо тяжело — не иметь возможности отплатить за спасение чем-то равноценным. Конечно, Шамаш и не ждет от нас никакой благодарности, делая все совершенно бескорыстно… Но от этого почему-то не легче…

— Я понимаю… — Евсей вздохнул, качнул головой, глядя на снег у себя под ногами, несший на себе отметки следов, словно бумага слова и рисунки. — Пожалуй, пойду к себе… — он зевнул, вдруг начиная осознавать, что устал и хочет спать.

— Давай, — Лис хлопнул его по плечу и ускорил шаг, торопясь к дозору в начале каравана.

Но Евсей так и не добрался до своей повозки. Беспокойство о брате давало ему успокоиться. Да, на какое-то время разговор с Лисом заставил его забыть о сомнениях, задуматься о другом… Но тот не сумел его переубедить и стоило словам, отзвучав, забыться, как все вернулось к началу.

"Нет, нельзя просто вот так взять и устраниться. Атен мой брат. И он нуждается в помощи… И откуда эти раздумья и промедленья? Чего я боюсь? Разве можно навредить, стремясь помочь?"-о да, он слишком хорошо знал ответ на последний вопрос…Хоть и не хотел в этом себе признаться.

— Все в порядке? — порвал цепь размышлений голос Хранителя, который, поравнявшись с караванщиком, пошел рядом. — Постарайся отдохнуть. Ночь была слишком насыщена впечатлениями, чтобы пройти бесследно.

— Ты рассказал всем? — что двигало им, когда он задавал этот вопрос? Сожаление? Разочарование? Возможно, даже обида, нежелание мириться с тем, что он больше не является единственным хранителем тайны…

— Только то, о чем меня спросили, — в глазах мага было предупреждение. Они ясно и доходчиво объясняли тому, на кого глядели, что маг не хотел, чтобы караванщик не только говорил о том, что услышал в начале ночи чуда, но даже лишний раз вспоминал об этом. Во всяком случае, пока. — Мне жаль, если это нарушило какие-то твои планы, однако, я предупреждал, что не могу оставить вопрос без ответа, каким бы он ни был.

— Конечно, я понимаю… Прости, — он снял варежку, потер глаза, провел ладонью по лицу. — Разумеется, ты должен был рассказать… Так даже лучше. В этом мире чудеса не скрывают. Тем более столь удивительные. О них слагают легенды, чтобы помнили не только современники, но и потомки.

— Да, я знаю… — тот усмехнулся. — Хотя, и не совсем понимаю, зачем лишний раз привлекать внимание людей к тому, что наделенные даром — не такие, как все… — маг повернулся, собираясь уходить, но Евсей остановил его:

— Постой… Я хотел поговорить с тобой о другом… — на миг он умолк, словно сомневаясь, правильно ли он поступает… Но нет, он не мог остановиться сейчас. Ему было необходимо выговориться, поделиться с Хранителем своими сомненьями и опасениями, надеясь, что тот поможет их развеять. — Мне говорят, что это не мое дело, что нельзя лезть в жизнь другого с советами, но… Меня очень беспокоит происходящее с Атеном… Пусть он не слишком часто вспоминает об этом, но от этого я-то не забываю, что он — мой брат… Пока я был ребенком, он всегда заботился обо мне. И я… Мне кажется, что сейчас моя очередь помочь ему, платя добром за добро…

— Однако… — попробовал остановить караванщика Шамаш, но тот был уже не в силах замолчать. Его речь была торопливой и сбивчивой, словно тот спешил, боясь, что маг не дослушает его до конца.

— Он болен! Он ходит по грани безумия, и я боюсь, что однажды перешагнет эту черту, не сознавая даже, что делает… Нет, нельзя оставлять его одного в таком состоянии…

— Подожди, — маг протестующе поднял руки. Его голос был все так же тих и спокоен, но в нем уже просыпались сила и властность, противостоять которым смертный был бессилен.

— Пойми, я не могу просто смотреть, как он мучает себя, время от времени срываясь на окружающих…

— Торговец, — маг нахмурился, — прости меня, но я не могу продолжать этот разговор.

— Почему?! - голос был переполнен удивлением, в груди напуганной птицей металась душа, не находя себе места. — Я… - он с трудом подбирал слова. — Я не понимаю тебя! Ты, лишь вчера сделавший все возможное и невозможное, чтобы спасти не только друзей, но и недавних врагов, сейчас не видишь никакого смысла в том, чтобы помочь человеку, почитающему тебя, заботящемуся…

— Так нельзя, — в глазах мага плавилась боль. Было видно, что ему тяжело оставлять чужую мольбу без ответа, но он не мог иначе.

— Что? Что тебя останавливает? Еще какой-то глупый закон неведомого мира, которого может быть и не существует вовсе? — в отчаянии воскликнул Евсей.

Его громкий голос не мог не привлечь внимание других караванщиков, которые поворачивали головы, бросая на помощника хозяина каравана удивленные взгляды.

— Разве можно так говорить с Хранителем? — донесся до него, отрезвляя, чей-то настороженный шепот.

Евсей мотнул головой, поморщился, вздохнул, повернулся к наделенному даром, беспомощно глядя на него:

— Прости, я не хотел тебя обидеть… — он заглянул в глаза мага, ища в них, как приговор, отблеск недовольства, но видел лишь грустное сочувствие.

— Я не считаю для себя возможным говорить о ком-то за его спиной. Это не закон, просто знак вежливости, — проговорил колдун. — Что же до его глупости… — на миг он сжал губы, брови сошлись на переносице. — Надеюсь, ты изменишь это мнение, когда узнаешь, что я хотел сказать. Порою с призраками, сокрытыми в душе, человек может справиться только сам. Чужая помощь только мешает, отгоняя назад, когда от понимания остается всего лишь шаг…

— Когда в семье кто-то заболел, зовут лекаря, а не ждут, когда болезнь отступит сама, уповая лишь на волю богов и внутренние силы больного.

— Лечение может причинять боль, а лекарство убивать быстрее, чем болезнь.

— Думать так, то же самое, что спрашивать: зачем помогать отцу, нуждающемуся в помощи, если тот не просит о ней? Это… — Евсею показалось, что его окатила волна жгучего холода, который коснулся даже души. Он не ожидал, что Хранитель, всегда казавшийся таким рассудительным и трезвомыслящим, вдруг заговорит как слепой в своей фанатичной вере в предопределение безумец, не желающий лишний раз шевельнуть рукой, боясь этим вызвать гнев богу судьбы. — Мы словно говорим на разных языках, — пробормотал караванщик.

— Так оно и есть, — по-прежнему невозмутимо подтвердил Шамаш. — Мы дети разных миров. Наши чувства подчинены разным целям.

— Как могут быть чувства подчинены цели! — Евсею было все труднее и труднее скрывать свое удивление, А, главное — неприятие. — Ведь чувство — тонкая стихия, подобная огню. Оно воспламеняется и гаснет, ведомое лишь искрой и дуновением ветра, а не мыслями, сомнениями или желаниями…

— Разве сейчас тобой ничего не движет? Что такое желание помочь, если не цель?

— Да, но… — Евсей растерялся. Он не ждал, что разговор выйдет из-под его контроля и маг одолеет его в рассуждениях — стихии, которую помощник считал своим безраздельным владением. — Ладно, в конце концов, я даже готов согласиться: это жизнь Атена и ему решать, что делать… Но… Он становится все более нервным и резким и стремится слишком глубоко заглянуть в свою душу, ища ответы на те вопросы, которые еще не были заданы…

— Ты опять? — в голосе мага зазвучал укор.

— Я хочу помочь!

— Поговори с ним.

— Уже! Но даже если бы я заставил его слушать до бесконечности, он бы все равно ничего не услышал! Да что там, — он махнул рукой, — будь он простым смертным, я бы оставил его в покое. И пусть разбирается во всем сам! Но он хозяин каравана! От него зависят жизни всех, кто идет одной с ним дорогой! Он не имеет права на слабости! — он смотрел на мага, ожидая, что уж теперь-то он поймет его и поддержит. Хотя с первого взгляда понял — этого не будет.

Шамаш заговорил не сразу. На миг он склонил голову на грудь, затем взял караванщика за локоть, отвел в сторону, за повозку, подальше от чужих глаз и ушей, и только потом спросил:

— Ты хочешь занять его место?

Евсей со свистом втянул в себя огромный глоток холодного воздуха и замер, силясь выдохнуть. На миг ему показалось, что он просто разучился дышать.

— Как ты мог подумать… — кое-как справившись с разом накатившими на него чувствами, пробормотал караванщик. — Атен мой брат и я никогда, слышишь — ни-ког-да — не сделаю ничего, что навредило бы ему! Возможно, в твоей земле люди и были способные на такое… предательство, но только не здесь, не в караване!

Маг молча качнул головой, в его глазах читались сочувствие и глубокая, полная боли, грусть.

— Ты не совсем правильно меня понял, — спустя какое-то время проговорил он. — Я спросил, не собираешься ли ты заменить хозяина каравана, а хочешь ли ты этого.

— Какая разница! Разве я дал тебе повод думать…? Ни в делах, ни в мыслях… — он умолк, так и не договорив, едва почувствовав, как холод подполз к его сердцу, как, вздрогнув, заметалась внезапно разбуженным зверьком душа. Он взглянул в глаза мага, ища в них подтверждение своим опасениям. Но они молчали.

"Конечно, — вздохнув, Евсей опустил голову, — он ведь маг, что ему стоит прочитать мои воспоминания, заглянуть в фантазии? — он прикусил губу, пытаясь с помощью боли освободиться из-под власти наваждения, покинуть границы сна. Но как он мог остановиться, когда уже сорвался в бездну? — Да, - вынужден был признать он, пока еще только одному себе. — Я мечтал о чем-то подобном… Что может остановить полет воображения? Но это были только грезы…! - он начал вспоминать, осторожно, боясь вновь бездумно окунуться в них с головой. — Сперва я хотел поменяться с Атеном судьбами. Он всегда и во всем был первым… А я — лишь тем, кто стоит за спиной. Власта… Мати… Как бы я любил девочку, баловал ее…! А потом, когда его начали одолевать эти сомнения… Я разочаровался в нем, думал, как бы поступил на его месте, будучи самим собой… Я хотел быть им, лучшим, чем он есть на самом деле… Быть им и, одновременно, собой…"

Вздохнув, он, с трудом оторвав взгляд от белого покрывала земли, посмотрел на наделенного даром.

— Да… — это все, что он мог сказать.

Он ждал осуждения, возможно, даже презрения. Но Шамаш лишь, устало улыбнувшись, кивнул:

— Хорошо.

— Что "хорошо"? — караванщик глядел на Хранителя потерянным взглядом изможденных глаз, мечтая об одном: чтобы его душу оставили в покое. — Зачем тебе это? Я не верю, что ты из тех магов, которым доставляет удовольствие унижать простых людей, заставляя их заглядывать в самые темные закутки своих сердец и душ.

— Я уже сказал, что лечение причиняет боль, — чуть сощуренные глаза Шамаша пристально смотрели на собеседника, — и ты столь пылко убеждал меня, что оно все равно необходимо.

— Да, лишь так можно исцелиться. Но, — он растерялся, — ты-то думал иначе! И, потом, при чем здесь я, ведь речь шла об Атене?

— Я не говорю о человеке за его спиной. Ты же, как мне показалось, нуждался в помощи куда больше, чем кто-либо иной… Ты сказал, что веришь в возможность излечить душу так же, как тело… Я знаю, что для многих легче побороть самые жуткие страхи, преодолеть затаенную боль, чем признаться себе, что фантазии — лишь детская игра разума, с которой, вырастая, так не хочется расставаться. Сейчас ты думаешь, что я отбираю у тебя то единственное, что, возможно, реальнее самой жизни, ибо в ней у тебя нет ничего, кроме холода и однообразия пустыни и бесконечности дороги. Тебе невыносимо больно рвать нить, связывающую воедино душу, рушить башню, вокруг которой строился весь внутренний мир. Но, поверь мне, это необходимо сделать. Боги не позволят жить чужой жизнью тому, кому дали собственную.

— Я знаю… — он вздохнул, качнул головой… — И все же… Шамаш, как мне быть? Я слишком привык… Это как дурная тяга к бутылке…

— Если тебе недостаточно того, что у тебя есть в этом мире, попробуй придумать другой.

— Я тебя не совсем понимаю, — караванщик наморщил лоб, силясь отыскать тот смысл, который маг вкладывал в свои последние слова. Он пристально смотрел на собеседника, стараясь не упустить не только ни одного его слова, но и ни единого всплеска света в черных безднах глаз Хранителя, полагая, что от этого очень многое зависит.

— Ты никогда не задавался вопросом, зачем люди придумывают сказки?

— Чтобы с их помощью дети постигали мир.

— Но… — он растерялся, не зная, что ответить. Евсей никогда прежде не задумывался над тем, что казалось ему само собой разумеющимся. — Для себя? — он даже поморщился, такой неприятной показалась ему эта мысль.

— В той или иной степени все люди эгоистичны. Об этом говорит хотя бы то, как мы упрямо разделяем «я» и «ты», "свои" и "чужие".

— Конечно, это так. Большинство людей в первую очередь думают о себе… Но, Шамаш, если честно, мне достаточно странно слышать об этом от тебя. Мне всегда казалось, что уж ты-то напрочь лишен эгоизма. Ты так мало говоришь о себе, ни о чем не просишь, стараешься помочь другим, даже не задумываясь, что это тебе даст.

— Ты зря меня идеализируешь. У любого человека, вне зависимости от того, наделен он даром или лишен его, есть свои недостатки. Что же до эгоизма… Ты и представить себе не можешь, в какой степени мне присуще это чувство.

— Вот уж никогда не поверю!

— Однако это так. И ты не замечаешь очевидного лишь потому, что привык к эгоизму «я», которого во мне действительно нет. Но этот «недостаток» с лихвой замещается эгоизмом "свои".

— Ну нет, это совсем другое! Это…

— Что? Патриотизм? Но у моего народа уже очень долго не было своей земли, того места, которое можно было бы назвать родиной и которая могла бы объединить всех вокруг себя. Мы всегда были бродягами, детьми разных краев. Нас соединял только дар. Но даже если бы его не было, мы все равно были бы едины уже потому, что с рождения и до смерти воспринимали себя частью целого.

— Да, конечно, мы тоже считаем караван чем-то единым, ведь только так можно выжить в пустыни…

— Но вы родились в городе, — прервал его Шамаш. — Насколько мне известно, в большинстве своем вы — жители одного оазиса.

— Эшгар — так назывался наш город, — в какой уж раз Евсей ловил себя на мысли, что стремится как можно чаще упоминать в разговорах его название, и не важно, к слову или нет, будто это могло упрочить связь со столь далекой родиной.

— Он объединяет вас много сильнее, чем караван и дорога… Однако, — Шамаш вдруг прервал свои рассуждения, — не об этом речь… Сказки живут до тех пор, пока люди их читают. Но рождаются они благодаря сказителям и тому, что нужны именно им.

Евсей провел горячей ладонью по лицу, толи смахивая снежинки, толи отгоняя наваждение. Удивительно, но от былого напряжения, чья тяжесть еще совсем недавно страшным бременем давила на плечи, не осталось и следа. — Зачем ты ведешь этот разговор? Не хочешь же ты предложить мне стать летописцем? — он не смог сдержать улыбки, такой смешной показалось ему эта мысль. Евсей уж начал думать, что маг просто шутит, но тот оставался совершенно серьезным.

— Почему бы нет? Раз уж тебе так нужен тот второй, нереальный мир, ты смог бы обратить недостаток в достоинство.

— Но… — нет, конечно, это было бы просто здорово. И вообще, Евсей всегда чувствовал в себе склонность к чему-то подобному. Он был даже уверен, что у него получится. Возможно, ему было даже суждено… Но… И почему только всегда оставалось место этому «но», замешенному на неотступных и непокорных сомнениях! — Летописца выбирают боги, а что до простых историй, то караванщиками придумано их столько…

— И что же? Если они нужны тебе…

— Если бы все было так просто…!

— Жизнь и так трудна. К чему же ее еще более усложнять? Попробуй взглянуть на мир не с точки зрения того, что ты сумеешь сделать для него, а чем он может помочь тебе. Или не в ваших законах сказано, что земля создана для человека, а не человек для земли?

— Конечно, но…

— Я ведь не заставляю тебя делать что-то против воли, а лишь показываю дорогу, идя по которой ты сможешь найти золотую середину между тем, что есть, и тем, о чем мечтаешь, равновесие между реальным и желаемым.

— Знаешь, мне многие говорят, что, останься я в городе, из меня получился бы неплохой служитель. Но ты… ты разбил меня в стихии, которую я считал своей, словно маленького ребенка!

— Поверь, я совсем не к этому стремился, — в его глазах вновь отразились печаль и боль, словно те слова, что в обычных людей вселяли гордость и торжество победы, наделенного даром ранили сильнее, чем все проклятья мира, самая откровенная ложь и жестокая правда.

— Ты странный человек! Да, я понимаю — маги не могут не отличаться от нас, простых смертных. Но ты не похож и на них!…

— Я колдун, караванщик.

— По всей видимости, ты вкладываешь в это слово, которое в нашем мире совершенно не знакомо, какой-то особый смысл. В твоих устах оно звучит так, словно это — клеймо, стоящее не щеке преступника.

Шамаш горько усмехнулся: — У тех, кто противостоял подобным мне в том, другом мире, был изощренный ум. Они сумели превратить в проклятье символ прежней власти, сделали так, чтобы слово, призванное гореть во мраке огнем свечи в свете дня стало осколком темноты, — он умолк, не спеша вдаваться в подробности. Евсей же не стал его ни о чем расспрашивать. Он привык к тому, что Шамаш старался как можно меньше говорить о себе, о своем прошлом, словно воспоминания причиняли нестерпимую боль.

— Не будем об этом, — Евсей коснулся локтя мага, стремясь его поддержать, хотя понимал, что сейчас сам нуждается в этой поддержке. — Я очень благодарен тебя за этот разговор. Наверно, если бы ты с помощью своего дара проникать в мысли других людей не зажег во мне свет, я так бы и бродил впотьмах, не зная, почему моя душа никак не может обрести покой.

— Тебе не за что благодарить меня, когда ты сам нашел то, что искал. И ты напрасно думаешь, что я читаю твои мысли или воспоминания.

— Но как же тогда ты узнал…

— Что-то понял из твоих слов, что-то предположил, исходя из поступков, чувств, которые, сколь бы ты ни старался их спрятать, все равно отражаются в твоих глазах. Разве ты приходишь к своим выводам, опираясь на что-то другое?

— Но я простой караванщик, а не маг! К чему тратить время и силы, рисковать ошибиться, неправильно истолковать какой-то взгляд или жест, когда имеешь возможность просто прочесть мысли? Хранителю ничто не стоит… Да и какие тут могут быть сомнения? Боги ничего не делают просто так… Кажется, так ты сказал тогда. И если Они наделяют кого-то даром чтения мыслей, то, значит, хотят, чтобы этим даром пользовались…

— Прости, но я отношусь к этому по-другому.

— Почему? У нас те из Хранителей, кому был дан этот дар, всегда прибегали к нему, чтобы контролировать горожан, не допуская… ну… удерживая от ошибок… Конечно, это не всем и не всегда нравится, кому-то внушает страх, но… Я не призываю тебя постоянно прибегать к помощи дара, но… просто подумай о том, что он может спасти и…

— Нет, — качнул головой маг. — Никто не вправе лишать человека тайны своего внутреннего «я», каким бы ни были его цели. Все дары мира не стоят свободы выбора — как жить, что делать… И давай не будем об этом, — вздохнув, попросил его маг. — В моем мире были люди, способные убедить собеседника в чем угодно, даже в том, что снег горячий, небо — продолжение земли, а человек — тень произнесенного слова. Если уж они меня не переубедили…

— Я вовсе не собираюсь тебя переубеждать… Просто у нас принято говорить: в споре рождается истина.

— А я всегда считал, что где спор — там вопросы, которые могут заставить усомниться даже в самом очевидном и уверовать в то, что всегда казалось заблуждением… Я не хочу, чтобы ты поставил под сомнение хотя бы одну из своих правд, тем более то, на чем строится все понимание мироздания.

— Но ты маг, и…

— Разве это что-то меняет?

— Конечно! Если избранному богами, Хранителю не нравятся прежние законы, он может их изменить, и…

— Я не Хранитель. И никогда не стану им, даже если захочу этого. Мне даже не известно, что значит быть им. Единственное, что я знаю о ваших магах, это то, что они обладают даром, подобным тому, что был дан мне.

— Но, Шамаш, ведь для того, чтобы что-то узнать, порой достаточно лишь спросить…! Я с радостью расскажу тебе все, что знаю! Да хоть прямо сейчас…

— Постой, торговец, не торопись. Есть много способов найти нужное, и тот, о котором говоришь ты — один из самый легких и быстрых. Однако дело в том, что я пока еще сам не знаю, что я ищу и хочу ли найти, — он умолк. Его взгляд обратился на белоснежные просторы снежной пустыни, словно стремясь раствориться в их бесконечности, набраться их силой и спокойствием.

Караванщик глядел на Хранителя, не в силах скрыть своего удивления:

— Тебе не нравится мир, который выбрали для тебя боги? Ты жалеешь о том, что потерял, и все еще надеешься вернуться?

— Я слишком хорошо понимаю, что пути назад нет, — на миг он замер, опустив голову на грудь и сжав губы в тонкие бледные нити. — И ваш мир тут ни при чем. Даже если бы я оказался на самой прекрасной и совершенной из земель, мне было бы так же тяжело, если не еще труднее… Видишь ли, караванщик, я ждал совсем иного…

— Чего же?

— Смерти. Я готовился к ней, не думал о том, что мне будет суждено выжить. А возвращаться назад много труднее, чем делать шаг в вечность.

— Но в чем ты провинился перед богами, если думал, что Они покарают тебя смертью?

— Я исполнил их волю.

— Что это за боги, которые наказывают за преданность?

— Они безымянны и непостижимы, стоящие за всем и вне всего.

— Опять загадка! Шамаш, почему в вашем мире была такая сложная вера? Как можно понять то, чего понять невозможно, веровать в то, что вне веры?

— Вера для души, не для разума.

— Вот еще одна тема для разговора, — караванщик, улыбаясь, качнул головой, — но не сейчас, когда ты захочешь поговорить об этом… Пока же я, если ты позволишь, я задам тебе лишь один вопрос, последний.

— Спрашивай, — проговорил Шамаш. И в его голосе, и в глазах отражалась усталость, словно столь привычный для каравана разговор утомил его сильнее совершенного накануне чуда.

— Мне кажется или ты действительно опасаешься встречи с подобными тебе?

— Меня страшит не сама встреча, а то, что я узнаю… Или чего не найду. Ваш мир во многом противоположен моему и мне бы очень не хотелось, чтобы так оказалось и в этом…

— Не могу сказать, что я понял твой ответ, но я готов его принять. Надеюсь, что время позволит мне во всем разобраться… А ты, ты ни о чем не хочешь меня спросить?

— Не сейчас

— Что ж, если так, я, пожалуй, пойду.

Шамаш кивнул. Он скользнул по караванщику взглядом, подобным задумчивому порыву южного ветра — свидетельство того, что его мысли в этот миг были где-то очень далеко.

И в который уж раз Евсей поймал себя на том, что маг виделся скорее миражом, духом пустыни, нежели живым человеком из плоти и крови. Лишь его глаза дышали жизнью — далекой и необъяснимой, как вера чужого мира и непонятной, как слова иной жизни.

Так или иначе, караванщик двинулся к своей повозке. Сон и раньше помогал ему яснее увидеть то, что наяву казалось расплывчатым и лишенным очертаний.

И, все же, в последний момент он решил заглянуть в повозку Мати, проверить, все ли с девочкой в порядке и не пришла ли ей опять в голову мысль совершить какой-нибудь отчаянный поступок.

Стоило караванщику откинуть полог, как его сердце пронзил острой стрелой страх — ему показалось, что малышки нет, что она пропала, снова скрываясь от обиды в снежной пустыне.

Тяжело дыша, в кровь кусая побледневшие губы и кляня себя на чем свет стоит за то, что он, предчувствуя приближение беды, не попытался обойти ее, приказав кому-нибудь из дозорных проследить за Мати или взяв эту обязанность на себя, Евсей поспешно залез в повозку, раскидал одеяла… и облегченно вздохнул, почувствовав, как гора падает с его плеч.

Разбуженная столь внезапно, Мати сидела возле вороха шкур, протирая заспанное лицо и тараща удивленные глаза на караванщика.

— Дядя, — наконец, пробормотала она, все еще не придя до конца в себя. — Что-то случилось?

— Нет, нет! — поспешил успокоить ее взрослый. — Все в порядке. Прости меня, милая, я просто не сразу смог найти тебя и очень испугался.

— Ты подумал, что я снова убежала? — окончательно проснувшись, девочка глядела на него с вызовом. "Отец уже наказал меня. Теперь я могу говорить и делать все, что хочу", — читалось в ее глазах.

— Да, Мати, — в первый момент Евсею стало даже не по себе, когда ему показалось, что малышка прочла его мысли.

— Нет, дядя Евсей, — девочка вздохнула. Ее голос стал тих и задумчив. — Я хотела убежать, но Метель не звала меня, наоборот, убеждала остаться, а потом и вовсе усыпила. К тому же, я ведь дала папе слово никогда больше не делать этого, — она казалась не по годам рассудительной, в глазах была боль, но не обида. — И вообще, я сама виновата — мне не нужно было быть такой… — она замешкалась, не в силах найти нужное слово. Было видно, что ей хочется как можно точнее передать свои чувства, а не ошибиться, схватившись как за соломинку за первое попавшееся… — Упрямой, — наконец, проговорила она. — Папе пришлось поступить так, показать, что я не права, сделать так, чтобы я поняла и запомнила… Конечно, мне очень обидно и я даже зла на него… немного… но… я знаю, что он прав.

— Ты умница, Мати, — Евсею хотелось обнять девочку, прижать ее к груди… Но нет, он не мог — она была ему не дочерью, а только племянницей.

— Дядя Евсей, папа запретил мне выходить из повозки… Я могу тебя попросить?

— Конечно, дорогая.

— Найди Шамаша, а? Пусть он придет. Мне так хочется, чтобы он почитал мне сказку. Так мне не будет одиноко, и время пролетит быстро. Только чтобы папа не знал, хорошо?

— Но почему?

— Он решит, что тогда сегодняшний день не будет для меня наказанием.

— Это точно, — караванщик хмыкнул.

— Ну, ты позовешь Шамаша? — в ее глазах мелькнуло подозрение, словно девочка была готова уличить взрослого в обмане.

— Мати, — ему очень хотелось помочь малышке, облегчить ее боль, но он не мог вмешиваться в семейные дела брата. "Я и так последнее время стал забывать о грани, лежащей между им и мной…" — Я только что говорил с Хранителем. Он устал. То чудо, которое он сотворил ради спасения каравана, отняло много сил. Ему нужно отдохнуть. И, потом, мне показалось, что он хотел побыть в одиночестве, подумать о чем-то своем. Но если хочешь, — продолжал он, видя, как помрачнело личико девочки, как сжались губы и засверкали готовыми пролиться слезами новой обиды глаза, — с тобой побуду я и расскажу сказку.

— А ты умеешь? — в голосе Мати зазвучали нотки удивления.

— Ну, наверно, не так хорошо, как маг… — караванщик умолк, видя, что девочка прыснула от смеха. — Я сказал что-то не так?

— Конечно, дядя Евсей! Шамаш не рассказывает сказки, он… он зачаровывает символы, и они превращаются в живые картинки. У тебя никогда не получится так, как у него. Но ты не расстраивайся, — поспешила успокоить она взрослого, — ты ведь не маг.

— Да, я простой смертный, — с долей сожаления вынужден был признать тот. — Но я могу кое-что другое. Я могу придумать сказку специально для тебя.

— Посвятить мне сказку? — глаза Мати вспыхнули восторгом, ожиданием чего-то необычного и чудесного. — Вот здорово! Шамаш никогда… Он даже ни разу не рассказал ни одной сказки иного мира, не позволил мне попросить об этом… Ты знаешь, если он чего-то очень сильно не хочет услышать, он так делает — не позволяет словам сорваться с губ… Дядя, а почему ты раньше не рассказывал своих сказок?

— Потому что эта будет первой. Так что, племянница, не суди ее строго.

— Не буду, — девочка широко улыбнулась. Ей вдруг стало так легко и беззаботно, что хотелось смеяться, словно в рот набились смешинки. А через миг уже, усевшись поудобнее, поджав под себя ноги, уперев локти в подушки и положив подбородок на ладонь, она приготовилась слушать. — И о чем будет эта сказка? — все-таки не в силах преодолеть любопытство, спросила она.

— О тебе.

— Обо мне?! - на миг она замерла с открытым ртом и широко распахнутыми горевшими восторгом глазами. — Давай же скорее, рассказывай!