Атен долго и придирчиво расспрашивал дозорных обо всем произошедшем за последнее время. Он никак не мог поверить, что с помощью магического моста караван преодолел отрезок пути длинною в месяц. Это казалось еще более удивительным, чем то, о чем накануне они с Евсеем просили мага. Впрочем, он уже знал половину правды, так что, хотел он того или нет, ему ничего не оставалось, как поверить и в другую.

— Но как это возможно! — продолжал он повторять то мысленно, а то и вслух, узнавая все новые и новые подробности.

Его душу охватило чувство беспокойства и даже некоторого суеверного страха перед лицом непостижимого чуда, которому было место лишь в легендах да снах, а никак не наяву. В то же время разум, не желая сдаваться на милость готовой победить его слепой вере, лихорадочно искал путь, который вывел бы его и всех остальных караванщиков из того состояния эйфории и благоговейного трепета, в котором они пребывали до сих пор.

Хозяин каравана не мог допустить, чтобы в то время, когда полозья повозок вновь, как им и было положено, скользили по белому снежному покрову пустыни, мысли и души людей продолжали витать где-то высоко в поднебесье, торопясь в фантазиях представить себе то, чему им не довелось стать свидетелями наяву.

"Нет, так не пойдет! — он с хрустом сжал зубы, сорвал рукавицу и, зачерпнув пригоршню снега, растер им лицо, надеясь, что холод отрезвит его. — Нельзя терять опору, — упрямо твердил он себе, — только не здесь, в снежной пустыне, где любой неверный шаг способен привести к гибели! Метель не прощает ошибок! Во имя каравана я должен найти способ побороть этот сладкий бред…!"

Прищурившись, он придирчиво оглядел все вокруг… Но сколь внимателен ни был его взгляд, Атен не видел ничего, что несло бы в себе хотя бы тусклый след опасности, что могла бы встряхнуть людей, разбудив, наконец, от чрезмерно затянувшегося сна.

— Мне нужна метель, — едва слышно бормотал он себе под нос. — Не сильная, нет — так, ничего особенного… Пусть проснется белый южный ветер, коснется своим холодным дыханием тел и душ людей, будя их разум… Пусть взметнется в небо снег предчувствием страха…

Но пустыня лишь смеялась над ним. Она лежала, безбрежная, от горизонта до горизонта, сверкая на солнце как начищенное до блеска серебряное блюдо. Ветра играли, словно маленькие дети, веселые и беззаботные, наслаждаясь своей забавой и не собираясь взрослеть. Им были чужды сила и ярость. И Атен ничего не мог с этим поделать.

"Должны же все рано или поздно прийти в себя! — думал он. — Скоро чувства поблекнут как краски, и разум вернется…"

Но… Нет, смиренное ожидание — это было не для него!

— Лис! — крикнул он, подзывая помощника первой руки.

— Да? — тот с явной неохотой оторвался от оживленного разговора с женой.

— Останавливай караван.

— Что-о-о?! - помощник оказался не в силах скрыть удивления. В первый миг Лису даже показалось, что он не правильно расслышал слова Атена или неверно понял…

— Я не шучу! — словно прочтя его мысли, резко бросил хозяин каравана и его вид — хмурый, настороженный и решительный, не оставлял места сомнениями по поводу его намерений.

— Что случилось? — Лис собрался. От былой беззаботности не осталось и следа. Левая рука скользнула к висевшим на боку ножнам, сощуренные глаза впились в пустыню, стремясь побыстрее отыскать опасность. Но ему не удалось найти причину, по которой хозяин каравана мог отдать такой приказ. И он снова повернулся к Атену, ожидая, что тот, наконец, снизойдет до хоть каких-нибудь объяснений.

— Ты не там ищешь опасность, — пронзив помощника сердитым взглядом, процедил тот. — Она вот здесь, — он ткнул кулаком Лису в грудь, — там, там, — резко, рубя воздух рукой, словно в нем скрыт невидимый враг, он указывал на караванщиков.

— Атен… — Лису вдруг вспомнились слова Евсея и он, соединяя их воедино с тем, что видел и слышал сейчас, уж было подумал…

— О нет, это не я безумен, а вы! — глаза караванщика выдали все его мысли собеседнику, который лишь сильнее разозлился, более не сдерживая готовой захлестнуть его злости, видя в ее безумной силе путь к избавлению. — Надо быть сумасшедшими, чтобы продолжать идти по дороге испытаний, в самом сердце снежной пустыни, не видя и не слыша ничего, утонув в своих мыслях о чуде! Мы останавливаемся. И не двинемся с места до тех пор, пока все не придут в себя!

— Ладно, — Лис пожал плечами, по-прежнему не понимая, что движет Атеном, но не стал с ним спорить. — Если ты так хочешь. Я прикажу разбить шатер, — он уже повернулся, собираясь уходить.

— Нет! — остановил его резкий окрик хозяина каравана. — Никаких шатров!

— Но нужно хотя бы поставить повозки кругом…

— Нет!

— Мы подвергнем караван опасности, если…

— Вот и пусть! — Атен не дал ему даже договорить. — Может быть, это заставит вас опомниться!

— Я… — караванщик на миг поджал губы. Его брови сошлись на переносице. Лишь последние слова хозяина каравана заставили его, наконец, задуматься над всем происходившим. — Конечно, ты прав, — не спуская взгляда с лица друга, словно стремясь заглянуть ему в душу, медленно начал он, — никто не должен идти по пустыне, не отдавая себе отчета в том, что он делает. А произошедшее накануне настолько необычно… Всем нам нужно время, чтобы принять случившееся, как принимаем веру, не в силах понять того, что скрыто за этой данностью. Нам лучше остановиться. Однако, — видя, что глаза караванщика вспыхнули упрямым стремлением настаивать на своем до конца, он, все же, продолжал: — нельзя подвергать людей опасности, даже желая тем самым отогнать от них беду.

— Можно, если нет другого пути! — мрачно бросил Атен. — И мы сделаем так, как я говорю! Мы не станем разбивать шатер, ибо это всех лишь еще сильнее расслабит… Молчи! — он предупреждающе поднял руку, видя, что помощник собирается возразить. — Я не намерен ни с кем спорить! На мне лежит ответственность за жизни людей и мне принимать решение! Ты понял, Лис?

Помощник только слегка наклонил голову, показывая, что, хотя он и придерживается иного мнения, но вынужден подчиниться. Ускорив шаг, он заспешил вперед, к первой повозке.

Атен, не спуская с него взгляда, продолжал идти все той же твердой спокойной походной, будто ничего не происходило, не ускоряя и не замедляя шага. Он видел, как Лис окликнул возничего и начал ему что-то втолковывать, как, отчаявшись добиться выполнения приказа от ошарашено таращившего на него глаза мужчины, он сам поднялся на облучок, схватил поводья и, наконец, остановил караван.

И лишь тогда Атен отвернулся. К собственному немалому удивлению он почувствовал несказанное облегчение, словно уверовав, что теперь все те беды, которые могли настигнуть караван, не коснутся его, обогнав навсегда. Теперь они не приблизятся к повозкам, сочтя, что люди, способные на столь необъяснимо-безрассудный поступок, сошли с ума и с ними ни богам, ни стихиям лучше не связываться.

Не обращая внимания на караванщиков, которые, не понимая причины внезапной остановки, удивленно смотрели вокруг, медленно начиная осознавать все происходившее таким, какое оно было на самом деле, Атен зашагал к своей повозке.

Теперь, когда внутреннее волнение улеглось, он мог спокойно поразмыслить над тем, что за ветер на этот раз пролетел между ним и дочерью.

Больше всего на свете Атен боялся потерять Мати. Почему же, стремясь все сделать наилучшим образом, он вновь и вновь обижал малышку?…Несомненно, она обиделась… На миг у него перед глазами предстало заплаканное личико девочки с покрасневшими глазами, наморщенным носиком и болезненно поджатыми губами и сердце защемило… А ведь она могла вновь убежать, спасаясь от строгого отца в пустыне… Эта мысль, едва она возникла в голове у караванщика, заставила его ускорить шаг. Он хотел как можно скорее увидеть Мати, убедиться, что с ней все в порядке.

Быстро отбросив полог, он забрался в повозку… и замер, увидев сидевшую на ворохе одеял, как Хранитель на троне, дочку.

Прижимая к груди словно сказочное сокровище подушку, она, не отрывая взгляда, затаив дыхание, смотрела на невесть откуда взявшегося Евсея, который как раз заканчивал рассказывать какую-то историю:

— …И жила она долго и счастливо…

Эти двое были так поглощены разговором, что не заметили появления Атена, тот же, сперва хотевший поскорее задать готовый сорваться с губ вопрос, застыл, не произнося ни звука, сраженный любопытством, подчинившим себе все остальные чувства.

Мати какое-то время молчала, с восторгом и восхищением глядя на дядю. Ее глаза горели, щеки разрумянились, губы чуть заметно шевелились…

— Здорово! — наконец, прошептала она. — Ты так все придумал, что даже я сама не могу понять, что произошло на самом деле, а что — только сказка.

— Не мудрено, ведь у тебя такая сказочная жизнь.

— Нет, — задорно улыбнувшись, девочка закачала головой, — я живу здесь, это Шамаш прилетел из сказки. Скажи, — она на миг замолчала, наморщила лоб, пытаясь разобраться в чем-то непонятном, — а откуда ты узнал, что его принес дракон? Я ведь никому-никому не говорила об этом. Он сам тебе все рассказал?

— Нет, — в голосе Евсея зазвучало удивление. — Я вспомнил, что в легендах бога солнца, именем которого он назван, носит на своих крыльях дракон, и решил чуть-чуть приукрасить правду… Неужели…

Шмыгнув носом, девочка сунула в рот палец, принявшись с досады грызть ноготь. Ей вовсе не хотелось раскрывать одну из своих тайн, тем более ту, которую она обещала хранить… Однако слово уже сорвалось с губ, и ловить его было поздно. Вздохнув, она, наконец, кивнула.

— Но почему ты не рассказывала? — Евсей с непониманием и даже недоверием смотрел на нее. Его душа трепетала, готовая вырваться наружу, в предчувствии близости чего-то еще более чудесного, чем все то, что произошло накануне.

— Дракон, — с неохотой проговорила Мати, — он не хотел, чтобы кто-нибудь узнал о нем. Он сказал, — это казалось удивительным, но Мати помнила все, что случилось с ней в тот день так отчетливо, словно это было лишь вчера, — что если другие узнают, то поймут, кто Шамаш… — тихо, чуть слышно, добавила она.

— Но ведь… — он никак не мог взять в толк. — Милая, ведь если бы ты нам все рассказала, мы бы сразу поняли, что дорога свела нас не с простым смертным! Мы бы… Мы были бы счастливы принять его, отнеслись со всем возможным уважением, вместо того, чтобы сомневаться и сторониться в те, самые первые дни, кто знает, может быть, нанося тем самым магу жестокую обиду…

— Так сказал дракон, — пожав плечами, девочка умолкла. Ее глаза вдруг наполнились слезами, губы задрожали. — Он… Он умер… Я не могла не исполнить его последнюю просьбу…

— На все воля богов, — нарушая молчание, проговорил Атен, — не нам, бродягам по дорогам мира и жизни, доискиваться до причины, ни нам пытаться изменить то, что произошло…

Услышав голос отца, девочка, вздрогнув, вскинула голову, однако, заглянув в его задумчивые глаза, успокоилась.

Евсей, обернувшись, долго смотрел на брата.

— Не сердись. Я не хотел вмешиваться в твои дела, — проговорил он. — Просто решил проведать племянницу, рассказать ей сказку.

— Па, он сам придумал ее! Обо мне! Ты представляешь?

— Представляю, — качнув головой, караванщик взглянул на брата. В его глазах мелькнуло какое-то чувство, угасшее столь быстро, что он сам был не в силах дать ему имя. — Спасибо, — это простое слово привело Евсея в еще большее замешательство, когда он ожидал совсем иного — бури возмущения и моря ярости. — Однако, — Атен придвинулся к дочери, провел ладонью по ее шелковистым волосам, — ты все еще наказана, — продолжал он. — Не обижайся на меня, милая, но так нужно.

— Почему? — в глазах девочки уже не было обиды, лишь непонимание.

— Мати, тебе следует знать, что в мире есть такие жестокие слова, как «нет», "нельзя" и «невозможно». Да, дорогая моя, я понимаю, как больно их слышать. И потому ты должна быть всегда готова к этому, как мы, идя тропою каравана, всегда готовы встретить на своем пути смерть. В ином случае, они, прозвучав внезапно, разобьют твое сердце, разрушат жизнь. Я очень люблю тебя и не могу позволить, чтобы с тобой произошло что-то подобное. Теперь ты понимаешь, дочка?

— Да, — девочка кивнула. Ее глаза смотрели на отца с любовью и почитанием. И, все же, в них оставалась грусть.

— Ну, что с тобой? — он осторожно приобнял ее за плечи.

— Не говорите никому, что дракон был на самом деле, — попросила она. — Пожалуйста. Пусть он будет только в сказке! Он не хотел оказаться жить здесь наяву.

Мужчины переглянулись.

— Хорошо, малышка, — наконец, проговорил отец. — Мы никому ничего не расскажем, — он хотел еще чего сказать, но тут полог приподнялся и в повозку заглянул Лис. — Мы с тобой поговорим обо всем вечером, хорошо? — и Атен, чмокнув дочь в затылок, двинулся к пологу, увлекая за собой Евсея. — Не скучай. Я пришлю к тебе кого-нибудь, — сказав это, он поспешил задернуть покрова, боясь напустить в повозку холодного воздуха.

— Что тебе? — в глазах хозяина каравана, впившихся в лицо Лиса, мерцали недобрые огоньки холодной решимости не допустить нарушения своего приказа.

— Люди готовы продолжать путь, — помощник смотрел на него задумчивым взглядом не до конца прояснившихся глаз. Он выглядел так, словно никак не мог решить, осуждать ему Атена за то, что, совершив один безрассудный поступок — остановив караван посреди пустыни, он сразу же сделал второй, уйдя в свою повозку, бросая все на произвол судьбы. Однако, что бы там ни было, ничего страшного не случилось, в то время как замысел караванщика достиг своей цели: вновь ощутив близость опасности, люди порвали оковы фантазий, тянувшие их за собой все дальше и дальше прочь из реального мира.

На лицах стоявших возле повозок караванщиков читались настороженность, их глаза шаг за шагом обшаривали бесконечные покровы снежной пустыни…

— Да, вы пришли в себя, — Атен, наконец, кивнул. Он достиг того, что хотел и более не видел смысла испытывать терпение богов. — Раз так, в путь.

Те, кто услышал его, вздохнули с облегчением. Лис подал знак возничему, который лишь этого и ждал, готовый по первому же слову привести повозки в движение. И караван как всегда медленно, через неохоту и лень, тронулся с места.

— Я приказал дозорным быть повнимательнее, — исподлобья поглядывая на своих спутников, проговорил помощник.

— И правильно, — Атен удовлетворенно кивнул. — Боги никогда ничего не делают наполовину, и за спасением следует новое испытание… Ступай к первой повозке. А мы пойдем в конец каравана. Будем ждать опасности, надеясь, что, не желая расставаться с неожиданностью, она обойдет нас стороной.

— Понятно, — и Лис быстро зашагал вперед, все дальше и дальше удаляясь от своих недавних собеседников, которые, отойдя чуть в сторону, остановились, пропуская мимо повозки каравана.

Какое-то время Евсей молча смотрел на брата.

— Мы рисковали, останавливаясь в снежной пустыне… Госпожа Айя не любит тех, кто прекращает движение, — наконец, произнес он.

— Только не надо нравоучений! — Атен поморщился, словно съев пригоршню горьких ягод. Он знал, что брат не сможет удержаться от замечаний, готовился услышать их и, все же, стоило им прозвучать, понял, что не в силах справиться с вновь начавшим нарастать в груди раздражением. Однако, к его немалому удивлению, Евсей не стал продолжать. Караванщик молчал, скользя задумчивым взглядом по серым, обтянутым кожей и покрытым мехом повозкам каравана. Одна, вторая, третья… — Что, обиделся как маленький мальчик и поэтому не хочешь со мной говорить? — старший брат глядел на него, прищурившись, так же, как когда-то давно, в детстве,

— Я почти не помню отца, — спустя какое-то время тихо произнес Евсей. — Ты заменил мне его… Для меня ты всегда был старшим в семье… Атен, мне нужно было на кого-то равняться, я всегда хотел походить на тебя… Я так тобой гордился… Но, с возрастом, этого стало мало… Порою я ловил себя на мысли, что хочу не просто быть твоим братом, а быть тобою, жить твоей жизнью…

— Прости меня, братишка, — Атен почувствовал, как его сердце сжимается от боли, — я не должен был так удаляться от тебя. Но на меня вдруг сразу навалилось столько забот: караван, семья, потом смерть жены, оставившей меня совсем одного с крохотной дочерью… Знаю, все это меня не оправдывает, но… К чему слова? Ведь случившегося не изменить, — он тяжело вздохнул.

— Тебе не в чем себя винить. Дело не в тебе, а во мне… Мне было двенадцать, когда мы уходили из Эшгара. Из них четыре последних года я провел в школе служителей… Ты вряд ли знаешь об этом… В ней учат не жить в настоящем, а только помнить прошлое и мечтать о будущем. Всегда считалось, что служитель — человек, который помогает другим, но почему-то никого никогда не заботило, как жить ему самому, кто поможет ему… — он умолк, с губ сорвался короткий нервный смешок. — Да что я говорю, ведь я прошел только первую ступень, постиг лишь начала знаний. Возможно, потом я получил бы ответ на все свои вопросы. Но не в караване. Не здесь.

— Ты никогда не говорил об этом, — Атен приблизился к нему, взял за руку, поддерживая.

— Зачем? У тебя и своих проблем хватало. И, потом, как ты мог мне помочь? Ты и так сделал для меня все, что мог — вырастил, спас от смерти в снегах, назначил своим помощником…

— Ты заслужил эту должность. А мне нужен был рядом верный человек и я всегда знал, что могу на тебя положиться… Однако я никогда даже не задумывался над тем, что…

— Что это не мое? Полно, брат. Караван не место для привередливых. Здесь выбор небольшой — жизнь или смерть…

— И, все же, тебе было этого мало… — вздохнув, произнес Атен.

— Да, — брат горько усмехнулся. — Мне всегда хотелось чего-то особенного… Эта страсть… Она была у меня от рождения. Именно из-за нее на меня обратили внимание служители и привели в свою школу. И я только сейчас начал понимать, что происходило со мной, какой болезнью я был болен столько лет… В школе нас учили не просто заглядывать в души людей, нуждавшихся в помощи и понимании, но… я не знаю, как это объяснить… натягивать на себя их шкуры, становиться ими, жить их жизнью… Боюсь, я понял урок слишком буквально. Мне было страшно жить собственной жизнью — ведь тогда ничто бы не уберегло меня от ошибок, сомнений, разочарований. Куда легче придумывать себе… — что-то совершенное, жить чужой жизнью, забирая себе только победы и подвиги, а неудачи оставляя другому… Мне пришлось пройти долгий путь, чтобы понять, что это не настоящая жизнь…

— Я рад, что ты возвращаешься ко мне, маленький брат, — Атен одобряюще хлопнул его по плечу. — И что, что ты думаешь делать теперь? Ты нашел свое место?

— Не бойся, я останусь твоим помощником, — его губ коснулась усталая улыбка, в глазах плавились покой и облегчение — разговор, который представлялся невыносимо тяжелым, но совершенно необходимым для того, чтобы снять, наконец, все недомолвки, остался позади. — Я привык к этой работе. Надеюсь, то занятие, которое я отыскал себе для души, не будет мешать.

— И что же это?

— Сказки. Раз мне так нужно жить чьей-то жизнью, лучше уж придумывать героев, чем выбирать реальных людей.

— Вот это здорово: у меня в караване будет собственный сказитель, может быть, даже летописец! Как в древние времена! Я… Мне кажется, что я чувствую дух истории, витающий у нас над головами!

— Значит, ты не против?

— Конечно, нет! Во-первых, я рад за тебя. Вижу, тебе это действительно по душе. Во-вторых, я убежден, что наш караван достоин того, чтобы о нем писались сказки, ведь с нами идет наделенный даром! И вообще… У истории два любимых ребенка — тот, кто совершает подвиги, достойные памяти, и тот, что творит эту память, ведя летопись времен. И, сдается мне, второго она любит куда больше первого… Я так понимаю, Мати понравилась твоя первая сказка?

— Да, — Евсей смущенно кивнул. Он никак не ожидал похвалы.

— А раз так, почему бы тебе не записать ее?

— Записать? — он еще не думал об этом. Одно дело рассказать что-то племяннице — доброму, всепонимающему существу, — и совсем другое предать бумаге, отдавая на суд вдруг чужаков…

— Конечно. Возьми в командной повозке бумагу, чернила и перья… Наконец-то все это кому-то пригодится. Я как чувствовал, что они понадобятся, возя все это время с собой. Давай же, смелее. И, Евсей, пусть Мати стала первой, кто услышал твою сказку, но уж право первым прочесть ее я оставляю за собой. Как никак, я хозяин каравана.

— Конечно.

— Только… — Атен на миг умолк, поджав губы. — Евсей, — его голос стал задумчивым, немного печальным. — Что бы там ни было, недостаточно жить одними фантазиями и мечтами. В мире должно быть что-то реальное, материальное, что бы осталось после тебя… Мати, конечно, славный ребенок, как и сыновья Лиса, все детишки каравана. Они будут благодарными слушателями, прося тебя придумывать все новые и новые сказки, так что временами ты даже станешь жалеть, что взвалил себе на плечи такую ношу…

— Никогда!

— Это ты сейчас говоришь… Хотя, может быть, ты прав, ведь сказитель — особенный человек и никому со стороны не понять каково это — сочинять, не попробовав самому… Я все вот к чему веду — с чужими детьми всегда немного страшно делиться самым сокровенным — а вдруг они не поймут, не примут… Тебе бы следовало подумать о том, чтобы обзавестись собственными малышами, которые смотрели бы тебе в рот и ловили каждое слово.

— Наверно, ты прав, — к немалому удивление Атена, Евсей, обычно встречавший все разговоры о собственной семье во всеоружие — как атаку разбойников, на этот раз воспринял слова брата спокойно и даже с пониманием. — Я бы хотел иметь детей… Моя дочка могла бы походить на Мати, а сын — на тебя… Дело лишь за малым — найти невесту.

— Погляди повнимательнее вокруг — она и отыщется. Сдается мне, тебя ждет немалое удивление, ведь до сей поры ты просто не замечал девушек. А среди них много прихорошеньких. Ты же у нас жених завидный.

— Не обидишься, если я спрошу?

— Давай, чего уж там, после такого разговора по душам…

— Почему ты не хочешь взять себе вторую жену? Не можешь забыть Власту?

— Она была моей судьбой, — Атен качнул головой, прикусив губу, чувствуя, что воспоминание об умершей жене все еще причиняло ему боль. — Я понимаю, — совсем тихо, полушепотом, словно вдруг охрипнув, продолжал он, — что Мати нужна мать. Она сейчас в том возрасте, когда девочек больше тянет к женщинам. Лишь матери могут научить великому множеству хозяйских премудростей — готовке, шитью, вязанию… И лишь мать может ответить на вопросы, которые никогда не будут заданы отцу.

— В чем же дело?

— Я мог бы сделать это ради Мати. В конце концов, совсем не обязательно душою и сердцем любить жену… Но малышка не примет мачеху. Я слишком хорошо это знаю… Более того, она решит, что я предал память ее матери и отдалится от меня.

— Порою, стремясь к лучшему, можно потерять все хорошее, что есть.

— Да, — Атен был несказанно благодарен брату за то, что тот понял его и не стал пытаться переубедить. Он улыбнулся: — Воистину, сегодня удивительный день — впервые за столько лет мы поговорили как братья, без недомолвок и взаимных упреков. На душе стало легко, так что все беды кажутся такими далекими и нереальными — вместе мы сумеем противостоять им… Каких же богов мне благодарить за столь щедрый подарок?

— Не знаю, приложили ли к этому руку боги, но вот Шамаш — он точно помог… Я говорил с ним утром — сразу же после той стычки с тобой. Он позволил мне взглянуть на мир другими глазами. Я словно проснулся ото сна… Не знаю. Я еще не понял всего — лишь прочувствовал, пережил… Воистину, он необыкновенный человек. Я никогда не думал, что боги могут быть так щедры, наделяя одного столькими дарами…

— Евсей, ты не думал… Малышка сказала, он прилетел сюда на драконе. Его дар, его власть столь велики… Может быть, он действительно бог, бог солнца, начавший оправляться после долгой болезни?

— Но то, что он рассказывал о себе… Я не могу не верить его слову. Он говорил, что не лжет — и я даже в мыслях не допускаю, что…

— Я не имею в виду, что он обманывает нас. Я вижу, как он тоскует по покинутому им миру. Он искренне верит в то, о чем говорит, но… По легендам бог солнца был не просто болен, его поразило безумие. Всем известно, что этот недуг способен создать удивительно яркие и чувственные образы, подчиняя себе и дух, и разум, заставить жить ими так, будто это — сама реальность… Не знаю… Но…

— Но если… если на миг предположить, что ты прав… — Евсей почувствовал, как мурашки пробежали по спине, как затрепетала душа, стремясь спрятаться с сумраке самого дальнего закутка мироздания… В это так хотелось верить… И, все же, было что-то, упрямо заставлявшее сомневаться, оттягивать миг озаренья. Разум кричал, не умолкая ни на миг: "Нет, это невозможно! Он выглядит как человек, он состоит из плоти и крови, его тело чувствует боль и страдает от ран, его душа знает печаль и грусть, его глаза горят огнем земной, человеческой жизни…" — Даже если отбросить все, почему госпожа Айя не приходит за Ним? Почему Она отдала своего не оправившегося после болезни супруга на попечение ничтожным людям, а Сама стоит в стороне? Чего Она ждет? Или Она разлюбила Его?

— Нет. Если я прав, Ею движет как раз любовь — огромная, всепоглощающая, столь великая, что мы, люди, не в силах понять ее… Ты спрашиваешь, чего Она ждет? Может быть, того, что смертные совершат чудо, на которое оказалась не способна даже Она — вылечат Его… И, ты же видишь, Она может оказаться права — Шамаш выздоравливает. Пусть пока Он помнит только то, что окружало Его в бреду, но Он больше не возвращается туда, прочертив грань между миром болезни и нынешним… Евсей, подумай сам, ведь это очень многое объясняет. Он постоянно говорит о том, что Он вечный странник. А разве солнце не путешествует все время по миру? Он считает себя отверженным — не удивительно, после того, что с ним случилось.

— Мне бы очень хотелось верить, брат, — Евсей взглянул на него глазами, полными надежды и, в то же время, глубокой боли близости разочарования. — Это означало бы для нас, нашего каравана, больше, чем просто жизнь, а целую вечность. Быть спутниками повелителя небес! Но… Прости меня, но я не могу себе позволить уверовать в это. И вовсе не потому, что не хочу, как раз наоборот — страстно желаю. Я… Я слишком хорошо понимаю, что мое сердце, моя душа, поверив, не переживет мига откровения, когда узнает правду и правда эта будет совсем не той, которую я ждал… Атен… Атен, послушай меня: не думай об этом, заставь себя забыть, найди повод усомниться, поверь во что-нибудь другое, не важно. Главное — отойди от этой грани. Простой, человек не может, не должен видеть в идущем с ним рядом по дороге жизни бога!

— Но почему?! - ему было странно слышать подобные слова из уст того, кто готовился стать служителем.

— Если всем сердцем, душой уверовать во что-то подобное, тогда останется лишь два пути. На первом более будет не зачем жить. Он так сильно захочет умереть, чтобы узнать, что там, за гранью бытия, отрешиться от забот и проблем нынешней жизни, изменить что-то в прошлым ради более светлого и радостного будущего… Что не сможет удержаться и сорвется в бездну, исполненную жаждой самоубийства. На второй тропе он станет тенью того, в кого хочет верить, мечом в руке своего божества, стремящимся по его слову, взгляду, предугаданной мысли изменить мир. Безумие самоубийцы гибельно лишь для него одного, сумасшествие фанатика — для всех окружающих…

— Но люди древности, они же путешествовали по дорогам жизни вместе с господином Шамашем…!

— Ты равняешь себя с великим Гамешем? — грустная улыбка скользнула по устал караванщика.

— Мне на миг показалось, — Атен горько усмехнулся, — что мы действительно поменялись с тобой местами: это ты должен был цепляться за мысль о том, что Шамаш может оказаться небожителем, как ты последнее время крепко и упрямо держался за идею основания нового города, раз уж появился маг. А мне следовало убеждать тебя отказаться от еще одной бестелесной фантазии, используя для этого те же самые доводы… Но… — он замолчал, заглядывая в свою душу, проверяя свои чувство, их силу, пытаясь распознать, что скрывается за ними — столь не свойственные для него фантазии или нечто большее. — Наверно, ты знаешь это лучше меня: вера выше нас. Вера… Вера это вера. Ладно, оставим этот разговор. Может быть, со временем я и пойму, что со мной происходит. Но это должен сделать я сам… А пока лучше расскажи о минувшей ночи. Тебе ведь повезло стать свидетелем необычайного путешествия по магическому моста.

— Атен, я понимаю, тебя обидело, что Шамаш выбрал в помощники меня. Ты хозяин каравана, у тебя было куда больше прав, но…

— Все хорошо, — он глядел на проходившие мимо повозки и, в то же время, смотрел вовнутрь себя, в свое сердце, душу. Ему было удивительно не находить там обиды, что являлось самым большим облегчением. — У Шамаша на это была своя причина. Он понимал, что только ты с твоей душой служителя способен без тени сомнения уверовать в исполнение легенд. Я бы не смог. Вчера бы еще не смог. Страх за караван, ответственность за жизни доверившихся мне людей заставили бы меня усомниться… Сегодня все было бы по-другому… — на миг он умолк, глядя куда-то в сторону, а затем заговорил вновь. — Евсей, я хотел попросить тебя. Запиши все, что произошло тогда, на мосту.

— Ты хочешь, чтобы я составил легенду?

— Ну… Не совсем, — караванщик чуть заметно качнул головой. — Я понимаю — легенды — от богов… Я хочу, чтобы ты вел летопись каравана… До той поры, пока мы жили обычной, ничем не отличной от существования других караванов, жизнью, в ней не было особой необходимости. Но теперь, когда с нами происходят такие чудеса… Сказки — это, конечно, здорово. Но они всегда будут оставаться чем-то невероятным, выдуманным. Летопись же — картина времени, отражение событий в зеркале глаз переживших их людей. Мне бы хотелось, чтобы наши дети, дети их детей, все те, кто придет в этот мир после нас, кому попадется в руки летопись каравана, знали, что время легенд не прошло безвозвратно, что чудеса по-прежнему творятся на земле… Что всегда есть во что верить и на что надеяться.

— Не знаю… Да и получится ли у меня… Я постараюсь! — он огляделся. Пустыня лежала вокруг безбрежным белым морем, сверкавшим в лучах яркого золотого солнца, переливаясь, как каменья в сундуке госпожи Айи. — Думаю, будет лучше, если я запишу все прямо сейчас, пока из памяти не стерлись образы, пока свежи и ярки переживания. Если, конечно, я тебе сейчас не нужен в качестве помощника левой руки.

— Ступай. Вокруг все спокойно. Мы с Лисом справимся.

Атен проводил его взглядом, а затем, повернувшись, направился к последней повозке.

Два всадника — дозорных, неотступными тенями маячившие за ней, были чем-то похожи на стражей границ — такие же мрачные, настороженные бородачи. Если для тех, кто скакал впереди каравана, выбирая дорогу и стремясь обойти все беды и преграды, особое значение имело зрение, то эти последние всецело уходили в слух, заостривший ощущения и предчувствия приближения беды.

Забравшись рядом с возницей, Атен повернулся назад и долго поверх повозки смотрел на снежную пустыню, которая, казалось, медленно, шаг за шагом, отступала, оставаясь позади, словно порыв ветра — налетевший, ударивший в грудь, сжавший в объятиях, а затем, выпустив, унесшийся дальше.

Убедившись, что с этой стороны каравану ничто не угрожает, что богиня снегов не разозлилась на караван за внезапную остановку, Атен повернулся лицом вперед.

Караван как раз спускался со склона снежного холма в ложбинку, позволяя хозяину осмотреть свою собственность.

Он глядел на повозки, не считая их, не стремясь выискать видные только на расстоянии поломки и огрехи — где что-то покосилось, накренилось, какая стала идти вихляя, словно опьянев от холодного терпкого воздуха, — а вспоминал… У всего здесь было свое прошлое… Ведь каждую повозку тогда, много лет назад, он не просто покупал, выкладывая накопленные не одним поколением рода деньги. Атен сам выбирал их, вкладывал в них часть души, надеясь, что это поможет в дороге, свяжет его со всем караваном… Некоторые даже делал на заказ, платя втридорога, лишь бы все было устроено наилучшим образом и не подвело в пути… Сколько было суеты тогда, ожидания бесконечности дорог, щемящего чувства в груди, которое заглушало даже горечь расставания и страх перед неизвестностью снежной пустыни…

Он жалел, что ничего из произошедшего тогда не было записано и нельзя взять свиток, развернуть его и прочесть обо всем, что произошло, не просто вспомнить, а окунуться в дух тех лет, пережить все заново… Ему стало обидно за детей, которые никогда не узнают, не прочувствуют того, каким было начало дороги, ибо как бы родители ни старались сберечь свою память, она тускнела день ото дня. А летопись… Пусть пожелтеют листы бумаги, станут блеклыми чернила, но написанное сохранится, переживет нынешнее поколение и останется бесценным наследством тем, кто еще даже не вступил в этот мир…

Уже начало вечереть. Небо и землю покрыл своим алым плащом закат, смешав все краски небес и земли, на время сшив их воедино тонкими черно-красными нитями… И тут… Он скорее почувствовал, чем увидел приближение опасности.

Быстро соскочив с облучка, он бросился вперед, торопясь, отталкивая попадавшихся на дороге караванщиков. Те же заметили в глазах, ощутили в движении своего предводителя нечто такое, что заставило их, затолкнув жен в повозки и поручив присматривать за детьми, строго настрого запрещая выбираться наружу, взяться за мечи и копья.

А от первой повозки испуганным, взволнованным шепотком уже неслось, как будто на крыльях ветра: "Волки! Священные снежные волки богини снегов!"

Караван остановился. Выхваченные из ножен мечи опустилось. Решимость защищать свои семьи до последней капли крови сменилась оцепенением. Дозорные, спешившись, покрепче привязали испуганных, нервно трясших головами оленей к повозкам. Люди замерли рядом, готовые смиренно принять любую волю госпожи Айи, потому что…

Потому что ни один смертный не смел поднять руку на священных волков, даже защищая собственного ребенка. Если они пришли — значит, караванщики чем-то прогневали их грозную хозяйку и должны за это заплатить сполна.

— Великая богиня, повелительница снежной пустыни, не сердись на нас, — застыв на месте как ледяные изваяния, караванщики раз за разом повторяли слова молитвы, — покарай, если считаешь нас виновными, но не оставляй в милости своей…

Они не спускали пристального взгляда лихорадочно блестевших глаз с покровов снегов, по которым, все приближаясь и приближаясь, накатываясь огненными волнами, неслась к каравану стая огромных рыжих волков. Их глаза горели в опускавшейся на землю полутьме, вбирая в себя весь свет и всю сила заката. Краткий миг, еще один — на этот раз мучительно долгий, полный ожидания боли и страха — и они достигли каравана. Но не для того, чтобы напасть.

Волки чего-то ждали. Они обходили людей стороной, кружили на месте, поскуливая, поднимая вверх длинные острые морды, внимательно нюхали воздух, словно ища кого-то…

— Почему они медлят? Почему не нападают? — не понимая происходившего, спрашивали караванщики друг у друга, не надеясь получить ответ, ведь не им, простым смертным, было знать помыслы богов.

— Лис, — запыхавшийся Атен подбежал к командной повозке. — Мы давно не оставляли им жертвенной пищи. Будем надеяться, что они пришли за ней. Пусть достанут кости, мясо… И не скупитесь!

— Кто же станет думать об экономии в такой миг!… - "Видя их, чувствуя на себе цепкие взгляды огненных глаз", — хотел добавить помощник, но не стал — ведь и так все ясно.

Лис был не в силах отвести взгляда от зверей, он не мог не восхищаться силой и мощью, ощущавшихся в движениях этих могучих и, вместе с тем, таких грациозных созданий. Густая шерсть сверкала в последних лучах солнца красноватым золотом, снег, падая на нее, отливал серебром.

Красота волков прямо-таки завораживала. Великие боги, нет, как можно было раньше, не видя этих зверей, сравнивать их с мелкими, похожими скорее на собак, серыми волками пограничья, как вообще можно было искать схожесть с кем-либо тех, кто служил самой повелительнице пустыни!

За все эти долгие годы дороги никому из людей их каравана ни разу не приходилось видеть снежных волков. Они оставались лишь рассказами других караванщиков, легендами, в которые не всегда было возможно поверить, да — очень редко — следами когтистых лап на снегу. И вот…

Караванщики поспешно открыли хозяйственные повозки, вытащили куски мороженного и вяленного мяса, огромные мослы, жирные бока, осторожно положили все это перед волками. Но звери не приняли столь щедрых даров. Сипло проворчав что-то себе под нос, они отбежали чуть в сторону, однако продолжали кружить рядом с караваном, не уходя назад в пустыню, в то время, как один из волков — матерый вожак, выделявшийся громадным ростом и широкой медвежьей головой, продолжая поиски того, о ком было ведомо лишь ему, старательно обходил повозки, принюхиваясь к замершим возле них людей, ища среди тысяч запахов единственно нужный.

И тут показался Шамаш. Должно быть, его удивила остановка каравана и он решил узнать, что стало ее причиной. Но вид пораженных, словно они стали свидетелями величайшего из чудес, караванщиков не столько отвечал на вопросы, сколько еще сильнее все запутывал.

Маг, заметив стоявших невдалеке Атена и Лиса, хотел подойти к ним, но тут его взгляд упал на волка, и он остановился, с интересом рассматривая незнакомое ему животное.

Зверь тоже увидел Шамаша. Его глаза вспыхнули радостью, хвост завилял, совсем как у собаки. Весь вид зверя говорил: он, наконец, нашел!

Поскуливая, волк осторожно приблизился к наделенному даром, лег в снег у его ног и, задрав вверх морду, замер, не спуская с Шамаша взгляда раскосых темно-рыжих глаз.

Шло время. Как бы медленно оно ни тянулось, его движение нельзя было не заметить. Стали неметь ноги, которые словно вросли в мертвую заснеженную землю. Покраснели щеки…

С востока налетел веселый непоседливый ветерок, засвистевший беззаботную песенку. Он поднял в воздух охапку легких серебристых снежинок, которые заструились, сверкая, прекрасным прозрачным полотном…

Никто не смел сдвинуться с места. Люди стояли, не спуская взгляда с замерших друг против друга человека и волка, которые словно говорили друг с другом на языке мыслей. Караванщики не решались даже глубоко вздохнуть, не то что произнести слово. Все молча ждали, что будет дальше.

Звери, соплеменники золотошерстного предводителя, прекратив свой причудливый танец, опустились в снег. Одни вытянули передние лапы вперед, положив на них узкие заостренные морды, другие, уткнулись прямо в снег, как будто стесняясь чего-то, закрыли носы пушистыми лапами.

Наконец, словно очнувшись ото сна, маг шевельнулся, вздохнул полной грудью холодный воздух, а затем, кивнув, подошел к волку, наклонился к нему, коснувшись рукой гладкой грубой шерсти. Зверь, вскочив, крутанулся, стряхивая с себя снег, подпрыгнув, лизнул руку, словно благодаря за понимание, а потом, осторожно взяв зубами за рукав, настойчиво повлек за собой в снежную пустыню. Шамаш сделал шаг, второй, затем, остановившись, повернулся к хозяину каравана:

— Мне надо ненадолго уйти, — тихо проговорил он. — Я скоро вернусь.

— Мы подождем тебя здесь, — сглотнув ком, подкативший к горлу, хрипло произнес Атен.

— Не останавливайтесь из-за меня. Продолжайте путь.

— Но уже темнеет. Тебе будет тяжело нас найти… — караванщик умолк, осознав, что ему не стоит бояться за Шамаша: тому, конечно же, не составит труда сделать то, на что способен даже простой караванщик, ведь, если не поднимется метель, что вряд ли случится сейчас, когда не видно ни одного ее гонца, на снежном полотне пустыни надолго сохранятся следы повозок. Атен боялся другого — что Шамаш не захочет вернуться…

Если его столь фантастичное предположение верно, если это госпожа Айя прислала за ним своих волков, если… В мир вернется великий бог, но караван потеряет своего Хранителя.

— Возвращайся поскорее, — спустя какое-то время проговорил он, ничего не объясняя собеседнику, лишь прося его о понимании.

Тот, кивнув, повернулся, увлекаемый за собой волком, но его заставил остановиться голос Лиса:

— Возьми оленя… Сейчас, я прикажу оседлать…

Колдун понимал, что караванщиком движет желание помочь, облегчить страннику дорогу, но, встретившись на миг взглядом с рыжим волком, качнул головой:

— Нет, не надо. Спасибо, — и зашагал прочь.

В тот же миг волчья стая, словно только того и ждавшая, огненной волной сорвалась с места и понеслась назад, в снежную пустыню, удаляясь от каравана все дальше и дальше.

Провожавшим их пристальными взглядами, не смея моргнуть, людям показалось, что волки образовали круг, намереваясь защищать Шамаша от всего, что могло ждать его в бескрайней снежной пустыни.

Прошло совсем немного времени и они исчезли в опустившейся на землю мгле. Но караванщики продолжали какое-то время стоять в гробовом молчании, не решаясь двинуться.

Наконец, оцепенение начало потихоньку оставлять людей. Вздох сорвался с побелевших губ. Холод заставил шевельнуться, переступить с ноги на ногу, толи согреваясь, толи пытаясь порвать тонкие нити наваждения, все еще паутиной висевшие на теле.

Атен и не заметил, как к нему подошел Евсей.

— Я не успел еще внести в летопись одно чудо, как стал свидетелем второго, — тихо проговорил он. — Если так пойдет и дальше, каравану будет мало одного летописца — я просто не успею записывать все события.

— Ты намекаешь на то, что тебе нужен помощник? — Атен заставил себя пошутить, а, так как ему было сейчас совсем невесело, шутки не получилось.

— Да, — Евсей воспринял слова брата буквально и, казалось, был даже доволен, что тот понял все сразу и ему не придется ничего объяснять. — Дай мне Ри. Он паренек сообразительный, свитков не боится, да и фантазер еще тот. Ему уже скоро проходить испытание. Пора искать свое место в караване. Не вечно же ему присматривать за малышами.

— Ладно, поступай, как знаешь, — караванщик махнул рукой. Ему было сейчас совсем не до этого, и он был готов согласиться с чем угодно.

Тут еще Лис кашлянул, привлекая внимание к себе:

— Так что мы будем делать: пойдем вперед или станем ждать здесь?

— Можно было бы на ночь разбить шатер, — Атен, стащив рукавицу, потер нос, провел рукой по усам, бороде, всем своим видом показывая, что не собирается делать и шага вперед, пока не вернется Шамаш. — В конце концов, до города осталось всего нечего, а запасы огненной воды и продуктов у нас на два месяца дороги, никак не меньше…

— Быть посему, — кивнул помощник, который именно это и хотел предложить, но подумал, что будет лучше, если решение примет сам Атен. Он хозяин каравана и это его право. — Я отдам все нужные команды.

— Хорошо. И пусть все поторопятся: темнеет очень быстро, — он проводил Лиса взглядом, огляделся, убедившись, что все занялись неотложным делом, на время заставив себя забыть о своих переживаниях. Однако, сам он не торопился идти куда-то.

— Ты хочешь что-то от меня услышать? — раздался за спиной тихий голос Евсея. — Признание, что я ошибался, а ты был прав?

— Священные волки…

— Они — слуги богини снегов, а не господина Шамаша, — поспешил напомнить ему младший брат. — Да, его принес дракон — во всяком случае, так говорит Мати. Но мы ни разу не видели ни белого лебедя, ни черного ворона — священных птиц бога солнца.

— Евсей, кого ты пытаешься разубедить: меня или самого себя?

— Себя, — вынужден был признать тот. — Себя, — вновь повторил он, вздохнув. — Потому что если ты прав, он вряд ли вернется.

— Но у мира снова будет свой бог — защитник!

— Да, вот только когда? Боюсь, нам с тобой этого не увидеть…

— Почему?!

— Сколько веков, тысячелетий госпожа Айя ждала, что Ее супруг очнется от тяжкого недуга? Неужели же, наконец, вернув мужа, Она тотчас отпустит Его в мир?

Атен молчал, хмуро глядя на подобный черненому серебру покров снежной пустыни.

— Не важно, во что верит моя душа, — тихо произнес он. — Сейчас мне хочется, чтобы она ошибалась…

Хозяин каравана сторонился своих людей, боясь прочесть у них в глазах вопрос, на который он и сам был не в силах ответить, сколь ни пытался: "Что происходит? Возможно, тропа привела караван в мир легенд, — это было бы так здорово, захватывающе… Но… — И что дальше? Что ждет впереди? Куда мы идет и придет ли куда-нибудь, не имея карт магических земель, не зная путей и оставшись без проводника…?"

В душе бушевали противоречивые чувства, заставляя тех, кто был подвластен им, теряться в сомнениях, боясь сделать шаг вперед, начиная задумываться над тем, не будет ли лучше повернуть назад, и вздрагивать, вспоминая, что позади лежит ужасная трещина, непреодолимая без помощи магии.

И Атен ушел в свою повозку, надеясь скрыться в ней от всех забот и проблем.

Мати лежала возле боковой стенки, старательно прислушиваясь ко всему происходившему снаружи. Ей было страшно интересно узнать, что случилось, почему караван остановился. По тому, как потеплело в повозке, как стихли голоса снежной пустыни, она поняла, что установили шатер, но в чем причина остановки…

Девочка была уже готова подползти к пологу, приподнять его и, выглянув наружу, расспросить обо всем первого попавшегося караванщика. И лишь строгий голос отца, продолжавший звучать в ее памяти, не позволял сделать этого. Неудивительно, что она была так рада его приходу.

— Папа! — дочь бросилась к нему, стоило Атену показаться в проеме. — Что случилось? Я не слышала, чтобы трубили гонцы метели. Это разбойники, да? На нас снова напали разбойники?

— Нет, дорогая. Не бойся: мы в полной безопасности.

— Но почему тогда повозки остановились? Мы ведь остановились, да? Зачем? Чтобы все отдохнули?

— Почему бы нет? — он был готов согласиться с чем угодно, лишь бы не думать, не говорить об истинной причине. На миг Атен стиснул губы. Он вспомнил, что дал дочери слово никогда ничего не скрывать от нее правды. И вот сейчас, по прошествии лишь нескольких месяцев, вынужден нарушить его. Но у него не было выбора, когда он слишком хорошо понимал, представлял себе, что, стоит ему хотя бы на миг заикнуться о том, что священные волки госпожи Айи увели куда-то Шамаша, и девочка тотчас бросится следом… — До нового города не так далеко… А после того, что нам пришлось пережить, пусть даже не зная об этом… небольшой отдых никому не помешает, — каждое слово — правда, и, все же…

— Ладно… — девочка кивнула, принимая объяснения отца такими, какими они были. — И долго мы будем стоять?

— Не знаю, Мати. Там видно будет.

— А завтра? Пап, что будет завтра?

— Завтра? — караванщик с удивлением взглянул на дочь, не понимая, что та имеет в виду.

— Ну как же! — воскликнула девочка. — Ведь завтра мой день рождения! Ты действительно забыл или не хочешь признаваться, чтобы не показывать заранее подарок?

Караванщик молчал, не зная, что сказать. За всеми этими заботами последних дней… Он просто потерял счет времени, все перемешалось в голове и… Конечно, Атен давно, еще в прошлом городе, подготовил для дочери сюрприз, но… Как же он мог забыть!

— Будет тебе подарок, будет, — поспешил он успокоить малышку. — Но завтра. Ведь на сегодня ты наказана, так?

— Так, — опустив голову на грудь, вздохнула девочка. — Но, папочка, хотя бы намекни, чего мне ждать?

— Тебе ведь самой тогда будет неинтересно.

— Ну… Наверное…

— Переставай-ка хмуриться… До завтра остается совсем чуть-чуть… Вот что, дочка, а как ты относишься к тому, чтобы мы устроили тебе праздник?

— Праздник? Как у детей в городе? Ой, папочка, это было бы здорово! — и она бросилась на шею отцу, на миг крепко-крепко прижалась к нему, затем быстро отстранилась и давай прыгать…

— Все, все, успокойся! Ну что за несносный ребенок! Ты ведь сломаешь повозку и тогда завтра вместо праздника придется допоздна ее чинить.

— Хорошо, только не сердись! — она быстро отползла в свой угол, закрылась по подбородок одеялами. — Видишь: я уже сплю!

— Вот и молодец… А скажи-ка мне, спящая царевна, — до него донесся задорный девчоночий смешок, — ты сегодня ела?

— Да, — та сладко потянулась, — даже если бы я забыла, Лина все равно меня б накормила. И обедом, и ужином. А потом оставила еще вот это, — она достала из-под подушки завернутый в тряпицу ломоть хлеба. — На случай, если я снова проголодаюсь.

— И славно, — караванщик вздохнул с нескрываемым облегчением, мысленно благодаря друзей за то, что они не забывают о малышке в те минуты, когда его самого всецело поглощают какие-то заботы.

— Лина говорила, что для тебя у нее тоже найдется кое-что вкусненькое. Ты зайди. Сам-то, небось, ничего не ел. Ох, папочка, за тобой же глаз да глаз нужен, не то так голодным и останешься!

— Да уж, — вынужден был признать Атен. — Ну, раз Лина приглашала меня на ужин, пойду. Не гоже заставлять себя ждать. Спокойной ночи, дорогая. Сладких снов.

— Спокойной ночи, — девочка, приподнявшись, чмокнула отца в щеку и вновь забралась под одеяла.

Атен же выбрался наружу.

Оглядевшись вокруг, он убедился, что поддерживавшие покров столбы установлены достаточно надежно, чтобы выдержать тяжесть шатра и, в случае непогоды, навалившегося на него снега и ветра, проверил, не переливается ли огненная вода через край прочерченных по земле ручейков, грозя пожаром. Поняв, что все в порядке, он направился к стоявшей невдалеке повозке Лиса и Лины.

Караванщики сидели у костра. Лина готовила в тяжелом чугунном котле густую мясную кашу, а ее муж, устроившись рядом, закрыв глаза, наслаждался покоем и теплом. Сладковатый запах стряпни опьянял сильнее самого крепкого вина. Тихий шепот огня, не прекращавшийся ни на минуту, проникал в разум, обволакивая собой все мысли, заставляя их густеть, течь медленнее, шаг за шагом все ближе и ближе приближая к дремоте.

— Атен, иди к нам, — голос женщины заставил его вздрогнуть, так внезапно он прозвучал.

— Давай, старина, присаживайся, — поддержал ее муж. Приоткрыв на миг глаза он подвинулся, освобождая гостю место на покрывавших ледяное ложе толстых оленьих шкурах, а затем вновь погрузился в блаженную дрему.

— Что это вы здесь сидите? — опускаясь с ним рядом, спросил Атен.

— Да вот решили вспомнить оседлую жизнь, — проговорил помощник. — Мы и так все время проводим в повозке, к чему ютится в ней сейчас, когда есть возможность хоть на время покинуть этот крохотный мирок?

— Там дети спят, — тихо молвила Лина. — А нам хотелось поговорить за ужином о жизни, о дороге… — она погрузила длинную ложку в котел, чтобы все еще раз хорошенько перемешать, поддела чуть-чуть, на самом кончике каши, поднесла к губам, подула… — Ну, вот и готово, — и она потянулась за глиняными мисками, лежавшими на белом полотне, расстеленном чуть в стороне. — А вы что сидите сложа руки? Берите-ка ложки. Лис, нарежь хлеб, и давайте, наконец, поедим.

…- Ты так поспешно глотаешь пищу, словно торопишься куда-то. О чем ты думаешь? — спустя какое-то время спросил хозяина каравана помощник.

— Завтра у Мати день рождения, — продолжая глядеть в миску.

— Уже! — Лина всплеснула руками. — Как быстро время пролетело! Я и не заметила, как прошел год…! Нет, Атен, ты уверен, что уже завтра? Как я могла забыть!

— Вот и я тоже забыл. Мати напомнила. И мне пришлось делать вид, что я просто готовлю ей сюрприз… Я обещал устроить праздник.

— А почему бы и нет? — муж с женой переглянулись. — Детишки давно не веселились, а тут у них будет повод. Да и, к тому же, мы все равно поставили шатер…

— Я напеку пирогов, — поддержала мужчин Лина. — Где-то у меня были замороженные фрукты… Одна из наших рабынь — бывшая повариха Хранителя. Думаю, она еще не забыла свое искусство.

— Значит, вы не против?

— Конечно, нет! И не вздумай сомневайся! Мы очень любим Мати и сделаем все, чтобы она была счастлива.

Но Атен продолжал хмуриться.

— Если утром она обнаружит, что Шамаш ушел, вряд ли у нас что-то получиться, — проговорил он.

— Ты не сказал ей ничего?

— Нет.

— Ну и правильно, — к немалому удивлению Атена, поддержали его караванщики. — К чему волновать ее раньше времени, зная, как она привязана к Хранителю?

— Будем надеяться, — Лина коснулась рукой его плеча, успокаивая, — что все будет в порядке.

— Ладно, спасибо вам, — хозяин каравана поднялся. — Пойду… — и он поспешно зашагал прочь, словно боясь услышать один из тех вопросов, на который у него не было и не могло быть ответа.