Лекция 7. Реформы Клисфена и изменение механизмов политического влияния

Итак, вторая половина архаической эпохи, особенно VI в. до н. э., была в Афинах «золотым веком» аристократии. Затем начинаются изменения: происходит постепенная элиминация политической роли афинской аристократии как социального слоя, достигающая логического конца в IV в. до н. э. Относительно точной датировки отдельных стадий указанного здесь процесса в антиковедении последних десятилетий произошли достаточно серьезные сдвиги. Если ранее отправной точкой для конца господства знатных родов признавалось законодательство Солона, а событием, завершившим переход власти от знати к демосу, – реформы Клисфена, то теперь очень многие исследователи указывают, что еще и на протяжении большей части V в. до н. э. аристократия продолжала играть в афинском обществе огромную роль, и подлинным рубежом, знаменующим радикальное ослабление этой роли, можно считать лишь Пелопоннесскую войну.

Безусловно, ни в коей мере нельзя недооценивать важности солоновских и в особенности клисфеновских нововведений (последние теперь станут предметом нашего основного внимания). Они оказали огромное влияние на складывание демократического афинского полиса. Но их непосредственное воздействие на аристократические роды заключалось не в абсолютном умалении значения последних, а скорее в изменении механизмов власти, используемых аристократами. В области этих механизмов начиная с Клисфена и в течение V в. до н. э. действительно произошли существеннейшие изменения, на которых следует остановиться подробнее.

Характерно, что именно представители знатных родов становятся первыми вождями демоса, когда тот как весомая сила выдвигается на политическую арену. Парадоксально, но факт: само формирование классической (в любом смысле слова) афинской демократии, в ходе своего развития оттеснившей древнюю знать на периферию общественной жизни, являлось во многом результатом волевых действий ряда аристократических по своему происхождению, положению, менталитету лидеров: Солона, Писистрата, Клисфена, Фемистокла, Перикла. Первоначальная апелляция к демосу была связана не с какими-то принципиальными «демократическими» убеждениями части аристократов, а со стремлением опереться на нового (и сильного) союзника в борьбе с соперниками; иначе говоря, она воспринималась как еще один механизм власти и влияния. Этот новый метод борьбы за власть доставлял отдельным аристократам сиюминутные выгоды, но в перспективе приводил к перетеканию властных полномочий из их рук к инициированным ими же демократическим институтам.

Здесь необходимо сделать одну оговорку. Иногда в исследовательской литературе можно встретить утверждение о том, что аристократия в архаической Греции была слоем консервативным, державшимся за старое, противившимся прогрессу, реформам, переменам и т. п. (например: Cerrato, 1985; Дворецкая, Залюбовина, Шервуд, 1993, с. 16–17). Утверждение это, в какой-то степени ставшее общим местом, как нам кажется, не имеет опоры в источниках. Перед нами неточность, но неточность вполне объяснимая. Подобного рода суждения об аристократии идут, насколько можно судить, еще от классической французской историографии прошлого столетия. В устах ее представителей они звучали вполне оправданно, поскольку обусловливались конкретнополитической ситуацией на их родине в предшествовавшую эпоху – в конце XVIII в., в годину Великой французской революции. В условиях того времени действительно аристократия в массе своей выступала решительной защитницей «старого режима»; если же отдельные ее представители (Лафайет, Мирабо, Филипп Эгалите) и оказывались участниками революционного движения, то лишь в рамках наиболее умеренного его крыла. Лидеры же наиболее радикальных течений (не только якобинцев, но даже и жирондистов) были все как один выходцами из «третьего сословия». Аристократия могла играть аналогичную консервативную и реакционную роль и в других исторических ситуациях Нового времени. Но во всех таких случаях это была, как правило, уже разлагающаяся аристократия, озабоченная только сохранением собственных привилегий и не желающая ни с кем их делить.

Совсем иначе обстояло дело в античном мире, в частности, в Греции эпохи архаики и классики. Легко заметить, что в то время во главе любых реформ, любых прогрессивных перемен и сдвигов всегда стояли представители аристократической верхушки общества. В частности, все «отцы-основатели» афинской демократии – от Солона до Перикла – принадлежали к кругу древней знати. Иными словами, аристократия не только не являлась самым консервативным, реакционным слоем; напротив, она была, пожалуй, наименее склонной к консерватизму. Причины этого вполне ясны. Отсутствие необходимости заниматься повседневным трудом доставляло аристократии большое количество досуга. В силу этого она становилась, бесспорно, самой образованной частью общества и, следовательно, имела самый широкий кругозор, привыкала смотреть на вещи широко, без комплексов. Соответственно, аристократы были более, чем кто-либо, восприимчивы ко всем новым веяниям. Оплотом же консервативных настроений в рассматриваемый период (как, наверное, и всегда) было крестьянство. Сам образ жизни крестьянина – размеренный, цикличный, традиционный – влек за собой неприятие каких бы то ни было новшеств, если они не являли собой то, что С. Я. Лурье называл «консервативной юридической фикцией», когда реформа представляется как восстановление старинного, «исконного» порядка вещей (Лурье, 1925, с. 18).

Из вышесказанного вытекает и то, что нельзя так же бездумно ставить знак равенства между понятиями «аристократы» и «олигархи». Характерно, что в период, когда олигархическое, антидемократическое движение в Афинах достигло пика (конец V в. до н. э., время переворотов Четырехсот и Тридцати), среди лидеров олигархических гетерий мы практически не находим выходцев из древних аристократических родов. Едва ли не единственное исключение – Критий из рода Кодридов. Основной социальной базой олигархических переворотов было то же зажиточное крестьянство, «гоплитская» прослойка. Аристократы же, повторим, внесли наибольший вклад как раз в демократизацию афинского полиса.

* * *

Как упоминалось выше, в 510 г. до н. э. в Афинах была руками спартанского войска ликвидирована тирания Писистратидов, и после этого вновь разгорелась межаристократическая борьба. Это стало ясно не сразу, но к 508 г. до н. э., когда улеглись неурядицы, связанные со сменой политического режима, оказалось, что в афинском полисе соперничают две аристократические группировки. Во главе одной из них стоял уже знакомый Алкмеонид Клисфен, другой руководил Исагор (скорее всего, из рода Филаидов), тоже принимавший активное участие в свержении тирании и являвшийся ксеном спартанского царя Клеомена (Геродот, История. V. 70; Аристотель, Афинская полития. 20. 2).

«Первый тур» политической борьбы между ними закончился победой Исагора, который был избран архонтом-эпонимом на 508/507 г. до н. э. Справедливости ради следует отметить, что Клисфен в это время не мог выставить свою кандидатуру на архонтскую должность. Он уже был архонтом (в 525/524 г. до н. э.), а дважды занимать этот пост не дозволялось. Очевидно, на выборах 508 г. до н. э. он поддерживал кого-то из своих сторонников.

Значение должности первого архонта после ликвидации афинской тирании необычайно возросло; в отсутствие тиранов она становилась в полном смысле слова высшей, «президентской» (а противовес ей в лице коллегии стратегов еще не был создан). Отнюдь не случайно, что за этот пост боролись виднейшие политики; на отрезке между 510-м и 487 г. (когда была проведена реформа архонтата, сделавшая его выборным по жребию и тем самым резко снизившая значение этого института) эпонимами успели побывать, помимо Исагора, также Фемистокл, Аристид, Гиппарх, сын Харма (глава оставшихся в Афинах сторонников изгнанного Гиппия).

Терпя поражение, Клисфен решился на беспрецедентный шаг: он напрямую обратился к демосу, желая привлечь его на свою сторону и с этой целью предложив ему программу демократических реформ. В нашу задачу здесь не входит сколько-нибудь подробно останавливаться на деятельности Клисфена, который считается (и в целом справедливо, во всяком случае, с бо́льшим основанием, чем кто-либо иной, будь то Солон, Фемистокл, Эфиальт или Перикл) «отцом-основателем» афинской демократии. Литература о его реформах необъятна. Нам хотелось бы лишь подчеркнуть, что подлинная новизна поведения Клисфена заключалась, собственно, не в том, что он впервые в афинской истории апеллировал к демосу (вожди аристократических группировок и ранее, в эпоху архаики, могли успешно бороться друг с другом лишь при условии, что их поддерживали не только небольшие кружки представителей элиты, но и те или иные по размеру группы рядовых граждан, рекрутировавшиеся, как правило, на локальной основе), а скорее в том, что он апеллировал ко всему демосу, ко всему гражданскому коллективу Афин. Предложенные им преобразования должны были отразиться на судьбе каждого гражданина, принципиально изменить всю структуру полиса и, что немаловажно, покончить с «регионализмом», подрывавшим единство государства.

Демос с энтузиазмом поддержал начинания реформатора. «Теперь, когда народ был на стороне Клисфена, – пишет Геродот (V. 69), – он был гораздо сильнее своих предшественников». И действительно, заручившись поддержкой столь мощного союзника, лидер Алкмеонидов сумел весной 507 г. до н. э. добиться избрания архонтом-эпонимом на следующий гражданский год (507/506) своего родственника Алкмеона. Такой ход событий крайне встревожил Исагора, архонтат которого еще продолжался. Очевидно, с ним уже переставали считаться. Ощущая невозможность удержаться у власти легитимными способами, Исагор пошел на крайнюю меру – обратился за помощью в Спарту. Клеомен I немедленно направился в Аттику с небольшим отрядом (судя по всему, он считал, что «наведение порядка» в Афинах не составит серьезных трудностей), выставляя в качестве повода для нового вторжения необходимость изгнать «оскверненных» Алкмеонидов (так в очередной раз отозвалось в судьбе этого рода дело Килона). Клисфен в этой ситуации повел себя не лучшим образом: он попросту тайно бежал из города и тем, казалось бы, облегчил задачу спартанского царя. Однако Клеомен, прибыв в Афины, стал действовать слишком уж властно и категорично. Он приказал удалиться в изгнание семистам (!) семействам сторонников Алкмеонидов, а кроме того, вмешался и в конституционное устройство полиса, решив учредить некий «Совет Трехсот», укомплектованный приверженцами Исагора. Результатом подобной политики стало бы установление крайней олигархии, с чем, однако, никак не мог примириться афинский демос, политическая сознательность которого была уже весьма высокой.

В результате спартанцам пришлось столкнуться с чем-то совершенно новым для себя – с вооруженным сопротивлением граждан «облагодетельствованного» ими полиса. «Афинской революцией» иногда называют развернувшиеся события в западной историографии (например, Ober, 1999). Исагор со своими сторонниками, а вкупе с ними и отряд Клеомена, оказались осаждены восставшим народом на Акрополе и затем выдворены из государства. Независимость Афин и демократический путь развития удалось в тот момент отстоять, а Клисфен немедленно после удаления спартанцев возвратился в город. Стало совершенно очевидно, что в Элладе есть полис, который не намерен послушно следовать спартанскому диктату, хотя и не готов пока идти на прямой конфликт со Спартой. Собственно, именно с событий 507–506 гг. до н. э. берет свое начало система афино-спартанского дуализма и противостояния, которая в столь большой степени определила общую ситуацию в Балканской Греции на протяжении целого века.

О перипетиях биографии Клисфена, о том, как личность «отца афинской демократии» отразилась на специфике его реформаторской деятельности, сказать практически ничего нельзя. Парадоксальным образом получилось, что о Клисфене мы вообще знаем очень мало; он оказался в известной степени «теневой» фигурой, не привлек к себе внимания авторов последующих эпох. Неизвестно, чтобы в античности кто-то написал или хотя бы пытался составить его жизнеописание; тем более это не представляется возможным в наше время – мы просто не располагаем необходимым материалом. Был ли Клисфен человеком неяркой индивидуальности? В этом позволительно усомниться; во всяком случае, осуществленные им преобразования характеризуют его как неординарного, оригинально мыслившего и поступавшего деятеля. Богата неожиданными поворотами и его судьба. Сложные взаимоотношения с Писистратидами, в ходе которых Клисфен оказывался то в фаворе, то в опале; хитроумная стратагема, позволившая ему с помощью Дельфийского оракула и спартанского войска возвратиться из изгнания на родину и вновь достигнуть влиятельного положения; нестандартный ход в межаристократической борьбе – прямая апелляция ко всему гражданскому коллективу, совершенно изменившая характер афинской политики; ссора с былыми покровителями – спартанцами…

Если не общепринятым, то, во всяком случае, наиболее авторитетным является мнение (насколько можно судить, в целом вполне оправданное), согласно которому именно с деятельности Клисфена необходимо начинать отсчет истории классической афинской демократии. Значительно менее ясен вопрос о конкретных механизмах, посредством которых свершилось столь радикальное изменение политического строя. Что именно сделал Клисфен, отчего Афины после него стали совсем иными, чем были раньше (а в том, что они стали иными, сомневаться не приходится)? Чем больше об этом пишут современные антиковеды, тем сложнее и запутаннее начинает выглядеть проблема. Основная причина подобного положения вещей заключается в том, что важнейшие из имеющихся в нашем распоряжении сообщений о реформах (Геродот, История. V. 66–69; Аристотель, Афинская полития. 21–22), называя вещи своими именами, неудовлетворительны. Ни Геродот, ни Аристотель не дают целостного очерка деятельности Клисфена; более того, на первый взгляд создается впечатление, что оба они главного смысла этой деятельности просто не поняли. Их внимание в наибольшей степени привлекает реформа административного деления афинского полиса, создание новой системы из десяти фил, делящихся на триттии и демы. Бесспорно, значение этого новшества не следует недооценивать; особенно важным представляется нам учреждение дема как первичной единицы полисной структуры. Однако реформа административного устройства сама по себе еще не приводит к появлению демократии. Такого рода реформы известны в греческом мире и до Клисфена, в архаическую эпоху, но ни в одном случае их плодом не стало формирование демократического полиса.

О каких-либо иных преобразованиях Клисфена, помимо реформы фил, Геродот вообще не упоминает. Аристотель же говорит о «других, новых законах», которые издал Клисфен. Может быть, в содержании этих других законов следует видеть «тайну» рождения демократии? В «Афинской политии» эксплицитно отмечаются лишь три из них: учреждение Совета Пятисот, коллегии стратегов, а также закон об остракизме. Что касается этого последнего, то нам уже приходилось писать (Суриков, 2006), что остракизм (десятилетнее изгнание из полиса видных политиков, осуществлявшееся посредством голосования надписанными глиняными черепками), во-первых, не должен вопреки распространенному мнению считаться институтом, характерным исключительно для тех греческих государств, где существовала демократия; во-вторых, Клисфен, скорее всего, не изобрел его, а модифицировал ранее употреблявшуюся в какой-то иной форме процедуру; в-третьих, закон об остракизме был порожден к жизни конкретными перипетиями внутриполитической борьбы в Афинах конца VI в. до н. э., а не принципиальными идейными установками.

Далее, коллегия стратегов – должностных лиц, избиравшихся общим голосованием демоса и наделенных значительными полномочиями, – тоже сама по себе еще не может считаться особенно «демократичной». Напомним в связи с этим, что архонты в Афинах избирались народным голосованием явно еще до реформ Клисфена. К тому же первоначально роль стратегов в политической жизни была далеко не столь велика, какой она стала впоследствии. Даже на полях сражений, то есть в главной сфере своей компетенции, они еще в 490 г. до н. э. подчинялись архонту-полемарху (Геродот, История. VI. 109). Выход стратегов из этого подчинения имел место, очевидно, лишь после реформы 487 г. до н. э., когда архонтов стали избирать по жребию. Наконец, Совет Пятисот тоже не был чем-то абсолютно новым; он появился на свет в результате преобразования Совета Четырехсот, созданного еще Солоном, – преобразования, обусловленного в основном чисто технической причиной, увеличением количества фил (10 вместо 4). Иногда, правда, подчеркивается, что Совет Пятисот отличался от предшествовавшего ему органа тем, что в нем получили представительство все аттические демы (Osborne, 1996, р. 295). Однако, строго говоря, нам ничего не известно о принципах комплектования Совета Четырехсот. Ни в коей мере нельзя исключать, что в нем тоже были представлены низшие административные подразделения полиса (для времени Солона таковыми должны были являться навкрарии).

Часто ссылаются еще на одно свидетельство Аристотеля, но на этот раз уже в «Политике» (1275b25), согласно которому Клисфен ввел в афинский гражданский коллектив каких-то новых граждан, и видят именно в этом одну из главных демократических мер. Но – даже независимо от того, что данный пассаж содержит серьезные проблемы как текстуального, так и содержательного характера, и, соответственно, его интерпретация остается дискуссионной, – расширение гражданского коллектива тоже характерно не только для греческих демократий (пожалуй, даже напротив – устоявшаяся демократия была склонна ограничивать количество граждан: вспомним закон Перикла о гражданстве). К этому средству нередко прибегали в процессе любых политических переворотов. Пользовались им даже тираны (представители как Старшей, так и Младшей тирании), давая права гражданства своим наемникам. Иными словами, ни одна из перечисленных выше реформ сама по себе отнюдь не вела автоматически к установлению демократии. Почему же их совокупность должна была иметь такой результат? По некоему мистическому принципу «перехода количества в качество»? Масштабность перемен остается необъясненной.

Итак, где же пресловутые «демократические законы»? Может быть, Геродот и Аристотель, увлекшись описанием других мер Клисфена, попросту забыли о них рассказать, и следует поискать релевантный аутентичный материал, который имел шанс сохраниться у прочих античных авторов (например, во фрагментах аттидографов)? Вместо того чтобы заниматься тщетными поисками подобного рода, резоннее (и плодотворнее) было бы, на наш взгляд, попытаться максимально конкретно определить – а это возможно! – в чем заключался итог «революции Клисфена», что нового появилось в политической жизни Афин после нее. Обнаруживаются как минимум три принципиально новые реалии. 1. Экклесия (народное собрание), а не какой-либо иной орган, стала отныне высшим органом власти, реальным носителем верховного государственного суверенитета. 2. Резко возросла степень участия рядовых граждан в управлении государством (достаточно вспомнить, как индифферентно отреагировали афиняне на свержение Гиппия, а с другой стороны – как активно и пристрастно решали они судьбы своих политических лидеров уже в начале V в. до н. э.). 3. Принцип так называемой «исономии» (равенства перед законом), зародившийся уже раньше в аристократической среде, с клисфеновских времен распространился на весь гражданский коллектив; представители знати не имели теперь ровно никаких привилегий по сравнению с массой демоса. Эти три важнейших компонента нового политического порядка были, естественно, не изолированными, а находились в теснейшей взаимной связи друг с другом. Действуя в этой взаимной связи, они и породили демократический полис. Именно они, а не реформа фил, не введение демов, не учреждение Совета Пятисот и т. п.

Но в силу чего возникли сами перечисленные реалии? Что вызвало к жизни, в частности, политическую активность и сознательность народа? Следует ли предполагать наличие каких-то специальных (не дошедших до нас) законов Клисфена, действовавших в этом направлении? Нам это представляется весьма сомнительным.

Главное в другом. Не та или иная конкретная мера Клисфена, а сама его апелляция к демосу в год архонтства Исагора – вот что стало поворотным пунктом, первым актом, создавшим классическую афинскую демократию. Демос впервые ощутил себя не орудием в чьей-то чужой игре, а самостоятельной и мощной силой, способной распоряжаться полисом и брать на себя ответственность за принимаемые решения. В этот-то момент в его руки и перешла власть. Может быть, Клисфен уже и сам не был рад такому развитию ситуации, но повернуть события вспять было не в его силах. Оставалось выполнять сделанные обещания и делать то, что от него ожидали. Особенно ярко зависимость лидера Алкмеонидов от демоса вырисовалась в период, когда в Афинах хозяйничал Клеомен I. Клисфен попросту бежал из города, очевидно, испугавшись; демос же выдворил Клеомена, а вместе с ним и Исагора, и дал возможность Клисфену возвратиться. Все последующие клисфеновские реформы, в том числе и такая важная, как введение системы демов, вносили, конечно, новые немаловажные штрихи в формирующееся демократическое устройство, но базовые принципы этого последнего были заложены не ими, а самим тем обстоятельством – повторим и подчеркнем, – что гражданский коллектив во всей своей совокупности оказался (не в силу чьего-то решения, но в силу фактического положения вещей) господином государства.

Почему же об этом прямо не написали Геродот и Аристотель? Думается, не потому, что они не понимали сути «революции Клисфена», а напротив, потому, что они не только сами вполне ее понимали, но и основательно полагали, что и для их аудитории эта суть тоже очевидна и не нуждается в дополнительных разъяснениях. Интеллигентный греческий читатель (слушатель) – а именно такого прежде всего имели в виду оба вышеназванных автора – прекрасно представлял себе, каким образом в результате политической революции (а не каких-либо навязанных «сверху» реформ) устанавливается демократический режим. Что действительно необходимо было разъяснить – это конкретные нюансы, которые не были общими для всего греческого мира, а имели свою специфику в разных полисах. В частности, совершенно уникальной (во всяком случае, это можно утверждать при нынешнем уровне наших знаний) являлась клисфеновская реформа административного устройства, создание территориальных, но в то же время дисперсных фил с довольно сложными механизмами распределения по этим филам триттий и демов. Вот как раз это и Геродот, и Аристотель просто обязаны были растолковать, коль скоро они рассчитывали, что их будут читать не только афиняне, тем более что сюжет действительно непрост. Как и следовало ожидать, именно на реформе фил оба они и остановились наиболее подробно.

Возвращаясь к итогам реформ Клисфена, упомянем еще о следующем (особенно важном в контексте настоящего курса) обстоятельстве. Эти реформы стали, бесспорно, этапным событием в афинской истории. Подчеркнем, однако, что превращение демоса в наиболее могущественную силу в государстве ни в коей мере не означало немедленного и полного исчезновения аристократии с политической сцены. Да и сам Клисфен – выходец из древнего и знаменитого рода, – конечно, не допустил бы этого. Лидеры знатного происхождения на протяжении еще почти столетия продолжали занимать ведущее положение в полисе даже при демократическом устройстве. Рядовым гражданам приходилось считаться с тем, что аристократы, будучи людьми более богатыми, образованными, обладая необходимым количеством досуга, значительно лучше были подготовлены к участию в государственном управлении. Поэтому на высшие должности еще долго по традиции избирали почти исключительно их, к их мнению старались прислушиваться, хотя, безусловно, теперь уже демос прочно держал знать под своим контролем. Справедливости ради следует сказать, что в большинстве своем представители аристократии приняли клисфеновские реформы (источники ничего не сообщают о какой-либо оппозиции им с чьей бы то ни было стороны) и стремились в новых условиях действовать во имя блага всего государства.

Итак, непосредственное воздействие «афинской демократической революции» на общественную жизнь полиса заключалось отнюдь не в ликвидации политической роли аристократии (после реформ Клисфена персональный состав правящей элиты остался таким же, каким был и до них, ср. Brenne, 2001, S. 17), а скорее в существенном изменении механизмов власти, использовавшихся ее представителями. Отошло в прошлое господствующее положение знати в религиозной сфере, были в известной мере подорваны (хотя и не вполне) ее экономические позиции, стали играть меньшую роль традиционный престиж и внешние (ксенические и матримониальные) связи. Постепенно прекратили существование крупные региональные группировки, опиравшиеся на «клиентелу». Правда, некоторые исследователи считают возможным говорить о «клиентах» в афинском полисе еще и в V в. до н. э. (Daverio Rocchi, 1971; Mossé, 1985), но нам подобная постановка вопроса представляется уже анахронистичной. На место региональных групп пришел новый тип политической организации – гетерия, занявшая важнейшее место в общественной жизни Афин. Формирование гетерий происходило, очевидно, на протяжении всего столетия.

По-прежнему большое внимание уделялось отношениям родства, были весьма популярны межродовые династические браки. Но в самом влиянии родства на политику произошли немаловажные сдвиги. На первое место взамен рода (genos) выходят более мелкие единицы – семья, домохозяйство (oikos) и ее окружение из ближайших родственников (anchisteia). При создании гетерий по-прежнему принималось во внимание родство и свойство́, но теперь оно перестало быть единственным важнейшим критерием: наряду с ним выдвинулись на видное место узы политической дружбы (philia).

А самое главное заключалось в том, что отныне любая политическая активность аристократии была не произвольной с ее стороны, как раньше, а находилась под контролем демоса и могла осуществляться только через демос. Весьма важную роль в политической карьере стало играть, в частности, занятие магистратур, число которых в классическую эпоху значительно возросло по сравнению с архаической. Правда, в Афинах так никогда и не сложилась, в отличие от Рима, «лестница» из последовательно проходимых государственных должностей. Тем не менее в V в. до н. э. некая официальная позиция была гораздо более необходима для общего влиятельного положения политика, чем в следующем столетии. Случай с Демосфеном, который был одним из самых авторитетных деятелей в полисе и при этом почти никогда в своей жизни не занимал магистратур, в V в. почти немыслим. А поскольку занятие важной и дающей реальную власть должности (прежде всего домогались, конечно, поста стратега) было возможно единственным путем – через голосование в экклесии, – аристократы должны были неизбежно апеллировать к демосу как к источнику своих полномочий.

Отдельные представители знати по-разному относились к изменению условий политической жизни. Были аристократы, которые воспринимали это негативно и даже болезненно; они не могли найти себе места в мире демократического полиса; типичным примером такой фигуры является Мильтиад. На другом полюсе – Фемистокл, не только охотно принявший новые «правила игры», но и постаравшийся извлечь из них максимальную выгоду для себя. Но, как бы то ни было, новые механизмы уже не обеспечивали, как прежде, безусловного обладания властью для аристократии, поскольку не являлись ее исключительной прерогативой. И это – одна из главных черт, отличающих политическую жизнь афинского полиса в V в. до н. э. от того, что происходило в предшествующем столетии.

Более того, последовательное применение новых механизмов влияния вело к постепенному, но неуклонному вытеснению аристократов из политики, которое в основном завершилось к концу V в. до н. э. Точкой отсчета для этого процесса можно считать, как отмечалось выше, реформы Клисфена. Однако эти преобразования, все колоссальное значение которых стало полностью ясным лишь с течением времени, не нанесли, по крайней мере с внешней стороны, ощутимого удара по политической роли аристократии в самый момент их проведения. Повторим и подчеркнем исключительно важный момент: аристократы – если не как социальный слой в своей совокупности, то в лице своих виднейших представителей – продолжали осуществлять большинство властных полномочий в полисе и в первые десятилетия демократии.

 

Лекция 8. Аристократическая элита в политической борьбе начала V в. до н. э.

Остановимся подробнее на клисфеновском законе об остракизме. Этот закон был принят в Афинах, скорее всего, в перипетиях борьбы Клисфена с опасным для него Исагором. Для нас, однако, более важен не этот частный факт, а общий контекст закона об остракизме. Время, о котором идет речь, – первые годы после окончания длительной тирании Писистратидов. Именно с точки зрения прошедших, а не будущих событий следует, по нашему мнению, смотреть на причины и цели введения классической формы остракизма. По какому пути пойдут Афины – этого никто из живших тогда людей предсказать, конечно, не мог. Даже сам Клисфен, осуществляя свои эпохальные реформы, вряд ли имел какую-то развернутую теоретическую программу демократических преобразований; он действовал, исходя из конкретных обстоятельств. Никто, повторим, не мог знать, что скоро Афины станут самой развитой, мощной и знаменитой в греческом мире демократией и что институт остракизма будет играть значительную роль в политической системе этой демократии, выполняя те или иные конкретные функции. Все знали лишь одно: только что свергнуты тираны, и при этом отнюдь не ликвидирована опасность восстановления тиранического правления. В этом контексте и надлежит рассматривать закон об остракизме, а не телеологически, не с точки зрения тех функций, которые этот институт имел впоследствии. Два события – ликвидация тирании и принятие закона об остракизме, – несомненно, близки друг к другу не только хронологически, но имеют и прямую причинно-следственную связь.

«Отец афинской демократии», несомненно, был заинтересован в том, чтобы учреждаемое им политическое устройство оказалось стабильным, чтобы существовал некий надежный конституционный механизм, предотвращающий раскол гражданского коллектива в результате борьбы за власть, снижающий возможность новых вспышек стасиса. Остракизм как мера по своей природе «профилактическая» в высшей степени подходил для данной цели.

Кроме того, перенося остракофории из ведения Совета в ведение экклесии, то есть делая их прерогативой демоса, Клисфен, несомненно, привлекал к активному участию в политической жизни широкие слои афинского гражданства. И впоследствии остракизм всегда был одним из наиболее популярных с точки зрения посещаемости политических мероприятий. А постольку, поскольку остракизм был направлен в первую очередь против потенциальных тиранов (во всяком случае, изначально и теоретически; впоследствии его функции значительно расширились и довольно далеко отошли от первичных задач), он задавал демосу достаточно четкую антитираническую парадигму. Это принципиально. Дело в том, что ранее демос, в отличие от аристократов, не испытывал однозначного отторжения от тирании. В течение всего времени пребывания Писистратидов у власти они, насколько можно судить, ни разу не столкнулись с каким-либо протестом со стороны низших и даже средних слоев граждан. Аттические крестьяне вообще прямо-таки боготворили – по крайней мере Писистрата (об их отношении к Гиппию сведений не сохранилось, но вряд ли оно было противоположным). Впоследствии, как известно, крестьяне с ностальгией вспоминали годы правления Писистрата как золотой век, «жизнь при Кроне» (Аристотель, Афинская полития. 16. 7). Создается впечатление, что мелкие земледельцы видели в нем этакого «доброго царя», защищающего простой народ от произвола знати. Отнюдь не случайно, что в конечном счете тирания в Афинах была свергнута только благодаря внешнему вмешательству; если бы не Спарта, народного движения против Писистратидов, похоже, пришлось бы ждать еще очень и очень долго.

Вся оппозиция афинским тиранам, все выступления против них исходили только от аристократических родов. Не был исключением и знаменитый заговор Гармодия и Аристогитона. И вызывает сильные сомнения, что демос в массе своей хоть как-то поддерживал эти выступления. К аристократии он относился достаточно настороженно, во всяком случае, не ощущал общности с ней. Это показывает, в частности, выбор, сделанный рядовым гражданством во время борьбы Клисфена и Исагора. Исагор был не менее, если не более, активным участником ликвидации тирании Писистратидов, нежели Клисфен. Однако к нему демос, как показали события 508–507 гг. до н. э., испытывал ярко выраженную антипатию. Очевидно, его рассматривали как представителя аристократии, желающей воспользоваться концом власти Гиппия в своих корыстных целях. Фактически Клисфена поддержали против Исагора и спартанцев те самые слои, которые еще совсем недавно составляли социальную основу Писистратидов. Возьмем на себя смелость утверждать, что, если бы глава Алкмеонидов пожелал в этот период установить собственную тиранию, он вряд ли встретил бы сколько-нибудь массовое сопротивление. Но Клисфен не пошел по этому пути; напротив, он принял все зависевшие от него меры, чтобы тиранический режим в Афинах больше не возродился. И в этом, кстати говоря, один из показателей величия его как государственного деятеля. «Отец афинской демократии» оказался в данном отношении прямым последователем Солона, который в свое время «тирании власть суровую не взял» (Солон, фр. 23 Diehl), несмотря на то, что сподвижники толкали его к этому.

Хотел того Клисфен или не хотел, но, начиная с его реформ, остракизм стал мощным средством контроля демоса над аристократией. Ранее, в доклисфеновское время, с помощью этой меры контролировали друг друга сами аристократы, препятствуя чрезмерному возвышению одних представителей политической элиты над другими, демос же по большей части был более или менее безучастным наблюдателем этих процессов. Отныне же именно на весь гражданский коллектив была возложена конституционная защита существующего государственного устройства, борьба с опасностью возрождения тирании. Все это вело, безусловно, к изменению отношений между демосом и аристократией, хотя изменению, конечно, не одномоментному, а постепенному. Изначально новая роль явно была непривычной для рядовых граждан. В этом, судя по всему, одна из причин того, что остракизм в экклесии не применялся почти два десятилетия: народ некоторое время просто не мог освоиться с тем, что в его руках находится столь сильное оружие, что теперь он властен над судьбой своих знатных лидеров. Потребовалось Марафонское сражение, выигранное только совокупными усилиями всего гражданского коллектива, чтобы на смену этой «кротости» демоса, о которой говорит Аристотель (Афинская полития. 22. 4), пришла более решительная позиция, чтобы с аристократии оказался снятым нимб неприкосновенности. Да и отношение народа к тираническому режиму коренным образом изменилось: слово «тирания» стало настоящим жупелом, каковым ранее оно не было. Демос воистину начинал чувствовать ответственность за политию, которая отныне действительно лежала на нем.

Итак, после принятия в конце VI в. до н. э. закона Клисфена об остракизме данная процедура стала прерогативой народного собрания, то есть перешла из рук аристократии в руки всего гражданского коллектива. Демос, переняв аристократический по происхождению институт остракизма, становился отныне гарантом против возрождения тирании, против острых вспышек стасиса, а также осуществлял с помощью остракизма общий контроль над деятельностью знатной элиты, что соответствовало его новой роли в государстве.

Однако такого рода ситуация сохранялась далеко не всегда. Если демос в целом в течение какого-то времени продолжал воспринимать остракизм как меру, направленную против «чрезмерно» влиятельных политиков, контролирующую и держащую в необходимых рамках их положение в полисе, то сами члены властной элиты, аристократические лидеры, конкурировавшие друг с другом за влиятельное положение в государстве, по справедливому замечанию ряда антиковедов (Строгецкий, 1991, с. 42–43; Jones, 1956, p. 119–120; Mossé, 1985; Sinclair, 1991, p. 170), уже очень скоро стали пользоваться остракизмом как инструментом политической борьбы. Остракизм, задумывавшийся как средство предотвращения стасиса, стал одним из способов ведения стасиса, во всяком случае, в глазах политиков. Остракофория превратилась в поле, на котором развертывалась деятельность конкурирующих гетерий.

Итак, в условиях эволюции демократического афинского полиса V в. до н. э. функции остракизма изменились. Представители аристократической элиты стали рассматривать его как орудие в борьбе за власть, средство избавиться от наиболее серьезных конкурентов, удаляя их из полиса. Соответственно, и демос, гражданский коллектив, стал видеть в остракизме не только профилактику тирании (не столь уж и велика была опасность тирании в Афинах V в. до н. э., во всяком случае, меньше, чем когда-либо в их истории) и даже не только способ контроля над аристократами, а едва ли не в первую очередь процедуру, с помощью которой можно было сделать выбор между конкурирующими политическими лидерами и, соответственно, между политическими линиями, которые они выражали.

* * *

Длительная, растянувшаяся на полвека серия войн греков с Персией послужила мощным катализатором развития этнического и цивилизационного самосознания в эллинском мире, которое имело место в V в. до н. э. Осмысляя мир в рамках ментальной оппозиции «мы – они», вообще характерной для традиционных обществ, а в данном случае подкрепленной еще и обстоятельствами внешнего характера, греки постепенно начали осознавать уникальность собственного пути развития, свою «непохожесть» на остальных. Соответственно, они в такой степени, как никогда раньше, стали противопоставлять себя всем остальным народам (особенно народам Востока), объединяемым под понятием «варвары». Это было связано с тем, что греко-персидские войны воспринимались как смертельная схватка греческого мира со всем восточным миром. Во многом это представление было оправданным: ведь Ахемениды действительно объединили под всем скипетром едва ли не весь Ближний и Средний Восток. Слово «варвар», появившееся значительно раньше, но имевшее вполне нейтральную по эмоциональной окраске семантику, теперь приобрело отчетливо негативный, уничижительный оттенок.

Именно в этих условиях в массовом сознании сформировался масштабный миф о греко-персидских войнах. Следует сказать, что в рамках любой эпохи и любой цивилизации крупный и трудный военный конфликт очень скоро приобретает «мифологическое измерение», становится мощным источником мифотворчества, отчасти спонтанного, отчасти сознательного. Не стали, конечно, исключением и греки. В их последующих представлениях вооруженное столкновение с Ахеменидской державой получило чрезвычайно героизированный, а значит, одномерный облик. Оно выглядело так, как будто бы эллины единым фронтом, сплоченно, сознательно и с полным пониманием последствий поднялись на борьбу против общего врага. Разумеется, были в их среде отступники и предатели, которые потом понесли заслуженную кару.

В действительности, однако, картина была значительно сложнее. Никакого единства между греческими полисами по отношению к персидской угрозе в начале V в. до н. э. не было. Как те полисы, которые решили выступить против персов, так и те, которые не присоединились к их движению, руководствовались отнюдь не идеями общего плана об «эллинах» и «варварах», а конкретно-ситуативными соображениями. Так, для Аргоса «братья»-спартанцы представлялись несравненно более серьезной опасностью, чем далекая Персия. Точно такую же позицию еще во времена Клисфена занимали и Афины, которые готовы были просить помощи у персидского сатрапа против той же Спарты. В Афинах, правда, ситуация впоследствии изменилась, о чем сейчас и пойдет речь.

Развернулась напряженная внутриполитическая борьба по «персидскому вопросу». После свержения тирании и проведения демократических реформ в афинском полисе резко интенсифицировалась общественная жизнь. Следует полагать, что по любому сколько-нибудь важному вопросу в экклесии кипели горячие дебаты. Верх одерживала то одна, то другая сторона, в результате подчас принимались противоречивые, не согласованные друг с другом и не вытекающие друг из друга решения. Это дает повод говорить об определенной непоследовательности внешней политики Афин в начале V в. до н. э. Однако следует помнить о том, что причина непоследовательности – не замешательство или растерянность афинских властных органов, а наличие большого количества мнений, у каждого из которых, естественно, находились свои «лоббисты».

Нам уже приходилось подробно писать о главных политических группировках в Афинах времени начала греко-персидских войн (Суриков, 2001), и здесь мы будем в основном опираться на наши предыдущие разработки. Отношение к Персии было, бесспорно, главным вопросом всей общественной жизни, и вопрос этот, помимо всего прочего, осложнялся двумя специфическими для Афин обстоятельствами (связанными друг с другом). Во-первых, афинское посольство еще в 506 г. до н. э. дало персидскому сатрапу Сард Артаферну «землю и воду», то есть формально признало свою зависимость. С момента этого принципиально важного для персов ритуально-юридического акта Ахемениды должны были рассматривать афинян как подданных. Даже если афинское народное собрание по возвращении послов дезавуировало их действия и не ратифицировало договор, для персов это уже не могло иметь никакого значения. Или, точнее, означало то, что подданные взбунтовались и должны быть (если не сразу, то с течением времени) усмирены. Афины, таким образом, находились в весьма щекотливом положении, которое становилось еще более щекотливым в силу второго обстоятельства: при персидском дворе находился свергнутый тиран Гиппий. Этого дряхлого, но, похоже, еще не утратившего надежд на реванш старца держали там, скорее всего, «для острастки» и в качестве запасного варианта. К тому же ни для кого не было секретом, что в Афинах по-прежнему остается достаточно влиятельной политическая группировка, в которую входили сторонники и даже родственники Гиппия.

Возглавлял эту группировку некий Гиппарх, сын Харма. В том, что он принадлежал к Писистратидам и находился в каком-то родстве с изгнанным тираном, сомневаться не приходится. Этот политик в начале V в. до н. э. настолько усилился, что был даже избран архонтом-эпонимом на 496/495 г. Очевидно, число афинян, с ностальгией вспоминавших о временах тирании, было довольно значительным. Впрочем, вряд ли Гиппарх открыто призывал к отмене реформ Клисфена, реставрации режима единоличной власти и возвращению Гиппия. В источниках об этом ничего не сообщается, да и в целом выглядит маловероятным.

Видную (пожалуй, наиболее видную) роль в политической жизни Афин первых лет V в. до н. э. продолжала играть группировка, ориентировавшаяся на Алкмеонидов. Клисфена в это время, судя по всему, не было уже в живых, и его сторонников возглавлял, как можно утверждать с наибольшей степенью уверенности, его родственник по женской линии Ксантипп (впоследствии – отец Перикла). Алкмеонидов тоже нельзя причислить к решительным противникам Персии. Их позиция по отношению к Ахеменидской державе может быть охарактеризована скорее как умиротворительная. Имея давние и выгодные связи с Востоком, Ахемениды отнюдь не были расположены ссориться с крупнейшим в этом регионе центром силы. Поэтому они в принципе могли идти на коалиции с группировкой Гиппарха, сына Харма, но лишь до определенной черты. Прежде всего последователи Клисфена ни в коем случае не потерпели бы реставрации Гиппия в Афинах.

К тому же, помимо «персидского вопроса», весьма животрепещущим в афинской внешней политике оставался вопрос об отношениях со Спартой. В период клисфеновских реформ два сильнейших в Балканской Греции государства находились на грани войны, а временами даже переходили за эту грань. И в дальнейшем афино-спартанские отношения некоторое время не могли нормализоваться. Носителями антиспартанских настроений по преимуществу были Алкмеониды, и в этом они не могли найти общего языка с группировкой Гиппарха. Дело в том, что спартанцы помирились с Гиппием и даже одно время вынашивали планы возвращения его в Афины.

Еще одна политическая группировка, которая на протяжении 490-х гг. до н. э. только начинала формироваться, но уже сразу заявила о себе как о влиятельной силе, возглавлялась молодым перспективным политиком Фемистоклом. Первоначально Фемистокл был близок к Алкмеонидам, однако затем отошел от них. Причинами этого были, во-первых, безусловно, его личные амбиции, нежелание оставаться на заднем плане, во-вторых же, примиренческая позиция Алкмеонидов по отношению к Персидской державе. Фемистокл, очевидно, чутко уловивший настроения широких масс демоса, осознал, что эта позиция будет становиться все более непопулярной, и возглавил ту часть гражданского коллектива, которая была настроена по отношению к персам особенно непримиримо. Что же касается Спарты, то с ней Фемистокла тоже ничего не связывало. Избрание этого политика архонтом-эпонимом на 493/492 г. до н. э. со всей убедительностью продемонстрировало, что теперь с ним нельзя уже было не считаться.

Итак, внутриполитическая жизнь в первые годы молодой афинской демократии была предельно интенсивной и напряженной. При этом не может не броситься в глаза, что главные вопросы, встававшие на «повестку дня», относились вопреки достаточно распространенному мнению отнюдь не к форме правления (крайне затруднительно было бы отыскать в Афинах этого времени принципиальных, «идейных» сторонников демократии, олигархии и т. д.). Главными аспектами борьбы были, с одной стороны, межличностное противостояние крупнейших политических лидеров, в начале V в. до н. э. происходивших еще, как и прежде, исключительно из среды аристократической элиты, а с другой стороны – дискуссия по поводу выбора внешнеполитических ориентаций (главными здесь были, повторим, вопросы о modus vivendi с Персией и Спартой).

В такой-то обстановке, в высшей степени напряженной и от года к году осложняющейся, в афинской политической жизни неожиданно появилось и сразу властно заняло лидирующую позицию новое действующее лицо – точнее, «хорошо забытое старое». Это был Мильтиад. О сложных перипетиях его яркой биографии мы подробно писали в другом месте (Суриков, 2005, с. 270–324). А здесь упомянем лишь о том, что Мильтиад, знатнейший аристократ, выходец из афинского рода Филаидов, был перед этим на протяжении длительного времени тираном на полуострове Херсонес Фракийский. В 493 г. до н. э. его изгнали оттуда персы, и он прибыл в Афины, возвратился на родину после почти тридцатилетнего отсутствия.

Каким-то странным гостем из далекого, полузабытого прошлого должен был представляться Мильтиад своим согражданам. С тех пор, как он молодым еще человеком отправился на Херсонес, в Афинах произошло множество важнейших событий, в корне изменивших весь облик государства: изгнание Гиппия и ликвидация тирании, реформы Клисфена, установление демократии… А теперь по афинским улицам ходил живой тиран, наверняка вызывавший неподдельный интерес у всех, кто его видел.

Афины стали совсем иными – а Мильтиад остался все тем же. Нет сомнения, что он не слишком-то уютно чувствовал себя в новых политических условиях. Давно уже не было в живых большинства его сверстников, тех, с кем он начинал свою карьеру (только где-то далеко, при дворе Дария, по-прежнему подвизался престарелый Гиппий); в городе боролись друг с другом молодые политики, годившиеся ему в сыновья, – Фемистокл, Ксантипп. И властно распоряжался судьбами всех начинаний в государстве набирающий силу демос. Вот с этим Мильтиаду было труднее всего смириться: с тем, что отныне не узкая прослойка аристократов, подобных ему самому, по своему произволу определяет и направляет всю общественную жизнь, что в условиях демократии необходимо в любом деле считаться с мнением рядовых граждан. Это ему было просто непонятно. Однако, хотел он того или не хотел, приходилось сообразовываться с изменившейся обстановкой: другого выхода просто не было.

Уже вскоре Мильтиад становится одним из самых влиятельных афинских политиков (ср. Аристотель, Афинская полития. 28. 2), а может быть, и просто самым влиятельным, затмив и отодвинув на второй план всех остальных участников политической борьбы. Он был избран стратегом и, судя по всему, впоследствии переизбирался, коль скоро в 490 г. до н. э. он тоже занимал эту должность.

В силу каких причин Мильтиаду удалось столь быстро набрать такую большую силу, стать едва ли не лидером полиса, определявшим основные направления его политики? Разумеется, здесь сыграл свою роль ряд факторов различного характера. Не остались без последствий те обстоятельства, что он принадлежал к знатнейшему роду, издавна принимавшему активное участие в общественной жизни Афин, и тем самым уже включался в состав самого высшего слоя политической элиты; что он привез с собой из Херсонеса обильные богатства; что он обладал большим опытом государственной деятельности. Все это так, но были ведь и факторы, напротив, препятствовавшие усилению позиций Мильтиада. Его «тираническое» прошлое (включая, между прочим, былую близость к Писистратидам), что бы там ни говорить, должно было без энтузиазма восприниматься большинством гражданского коллектива. Процесс он выиграл, но определенное пятно на его репутации не могло не остаться. К тому же не столь уж давно родственник Мильтиада Исагор зарекомендовал себя совсем уж с негативной стороны и был объявлен государственным преступником. Род Филаидов в целом не был замечен в особых симпатиях к демократии, и на Мильтиада сказанное в полной мере распространяется.

Наверное, должны были сформироваться особые предпосылки для того, чтобы лицо с такими характеристиками, как Мильтиад, оказалось не только приемлемым, но и желательным для лидерства. Судя по всему, так оно и было. Под влиянием в первую очередь внешних причин в Афинах к концу 490-х гг. назрел кризис той политической линии, которую еще со времен Клисфена проводили Алкмеониды и главными составляющими которой были напряженность в отношениях со Спартой и по возможности примирительная позиция в персидском вопросе. Происходил пересмотр многих недавно сформировавшихся стереотипов; не исключено, что даже на деятельность лаконофила и консерватора Исагора стали смотреть несколько иначе.

Если попытаться обобщить в виде таблицы расклад основных афинских группировок начала V в. до н. э., после прибытия Мильтиада, то увидим следующее:

Иными словами, Мильтиад был как будто специально создан для того, чтобы занять пустующую «нишу» в политической жизни. С одной стороны, ни у кого не вызывала сомнений его подчеркнутая, даже утрированная антиперсидская ориентация (у херсонесского изгнанника с персами были личные счеты), да и сам он не останавливался перед тем, чтобы лишний раз ее продемонстрировать. В частности, когда в Афины прибыли послы от Дария с требованием подчинения (видимо, это случилось перед началом экспедиции Датиса и Артаферна), они по инициативе Мильтиада были убиты (Павсаний. III. 12. 7). Этот акт демонстративной жестокости делал военное столкновение с персами совершенно неминуемым; помимо всего прочего, он противоречил общепринятым нормам обращения с послами, которые по неписаным законам межгосударственных отношений считались неприкосновенными. Однако будущего марафонского победителя не остановило ни это, ни даже то, что его сын оставался заложником в плену у Ахеменидов и мог подвергнуться столь же жестокой мести.

Интересно, что, по сообщению Павсания, точно так же поступили в это время и спартанцы с теми персидскими послами, которые прибыли в их полис с аналогичным требованием. Создается впечатление, что акции в Афинах и Спарте были согласованы. Два сильнейших государства Балканской Греции перед лицом внешней угрозы переходили наконец от конфронтации к сотрудничеству. Выше мы высказали предположение, что это было напрямую связано с выходом Мильтиада на первые позиции в Афинах. Этот политический деятель, бесспорно, симпатизировал Спарте. Его сын Кимон впоследствии снискал репутацию едва ли не самого знаменитого афинского лаконофила (Плутарх, Кимон. 16). Такие взгляды Кимона не могли, разумеется, сформироваться спонтанно, без опоры на семейную традицию; они должны были быть унаследованы им от отца. Не забудем о том, что лаконофилом был и Исагор, тоже родственник Мильтиада.

Итак, быстрое возвышение Мильтиада было не в последнюю очередь обусловлено тем, что он оказался «в нужное время в нужном месте». Его политическая линия представлялась наиболее перспективной значительной части гражданского коллектива и элиты, что сделало его естественным центром притяжения для всех тех, кто был твердо настроен бороться с ахеменидской экспансией и готов ради этой цели идти на примирение с лакедемонянами. В результате вокруг него сплотилась самая мощная группировка приверженцев; Фемистокл, едва начав свою на первых порах очень успешную карьеру, был отодвинут на второй план.

Тем временем наступил 490 г. до н. э., который ознаменовался самыми славными событиями в жизни Мильтиада, теми событиями, которые, собственно, и сохранили его имя в веках. Это прежде всего Марафонская битва, на которой мы здесь не будем останавливаться, поскольку данный курс не посвящен проблемам военной истории. Пожалуй, следует отметить лишь, что персидскую карательную экспедицию на Аттику сопровождал не кто иной, как престарелый афинский тиран Гиппий; видимо, он должен был служить в качестве советника, а потом принять власть в афинском государстве как вассальный тиран.

В победе афинян над превосходящими силами персов при Марафоне главную роль сыграл именно Мильтиад, и в этом никто не сомневается. Однако афиняне, судя по всему, отнюдь не были склонны в должной мере признать его заслуги. Интересный эпизод передает Плутарх (Кимон. 8): «Мильтиад домогался было масличного венка, но декелеец Софан, встав со своего места в народном собрании, произнес хотя и не слишком умные, но все же понравившиеся народу слова: „Когда ты, Мильтиад, в одиночку побьешь варваров, тогда и требуй почестей для себя одного“». В этих словах в полной мере слышен полисный коллективизм, который стал после клисфеновских реформ достоянием всего демоса. Граждане были убеждены в том, что победа при Марафоне – их общее дело, а не единоличная заслуга полководца. Не случайно Аристотель отмечает, что именно после Марафонского сражения народ «стал чувствовать уверенность в себе» (Аристотель. Афинская полития. 22. 3).

На Мильтиада подобное отношение, следует полагать, произвело эффект холодного душа. Он был совершенно уверен в том, что роль, сыгранная им при Марафоне, позволит ему не только сохранить имевшееся большое влияние, но и упрочить его. Не исключено, что бывший тиран Херсонеса Фракийского вновь помышлял о единоличной власти, но теперь уже в родных Афинах. Ему на ум должны были приходить многочисленные примеры из жизни архаических тиранов (в том числе знакомого ему Писистрата), которые, прославившись в качестве полководцев на полях сражений, добивались таким образом популярности и становились во главе своих полисов. Конечно, с тех пор ситуация в афинском полисе совершенно изменилась, в условиях демократии подобный «мирный» приход к тиранической власти был уже невозможен. Но Мильтиаду – человеку и политику старой генерации, жившему в мире ушедших в прошлое реалий, – было, конечно, очень трудно это понять. Он действовал так, как действовал бы любой аристократический вождь лет за пятьдесят или сто до него; действовать иначе он просто не умел, да и не желал научиться.

Как ни парадоксально, марафонская победа не только не усилила внутриполитических позиций Мильтиада, но едва ли не ослабила их. Уже на следующий год, после неудачной экспедиции на остров Парос, он был отдан под суд по обвинению Ксантиппа и приговорен к уплате штрафа. Сумма штрафа была огромной – 50 талантов. Мало у кого из афинян все состояние можно было бы оценить в такую цифру. Мильтиад не смог сразу выплатить штраф и попал в категорию государственных должников, что исключало его участие в политической жизни. Возможно, именно этого и добивались его соперники. На момент смерти Мильтиада штраф был еще не выплачен до конца и перешел по наследству к его сыну Кимону. Только этому последнему удалось, выдав сестру Эльпинику за богатейшего из афинян Каллия, получить достаточно средств, чтобы рассчитаться с государством. В любом случае дни марафонского победителя на момент суда были уже сочтены. Рана, полученная при осаде Пароса, дала осложнения и привела через несколько месяцев к летальному исходу.

Пожалуй, Мильтиад был в любом случае обречен на довольно скорый уход с политической арены: слишком много у него возникло противоречий с усилившимся демосом, а кроме того, он воспринимался как «чрезмерно» влиятельный политик. Фемистокл или Кимон впоследствии отнюдь не совершили аналогичных просчетов, и тем не менее их тоже ждал путь от фавора к опале. Мильтиад (а может быть, еще до него Клисфен) впервые в истории классических Афин продемонстрировал ту противоречивую гамму отношений, которая складывалась между гражданским коллективом и его политическими лидерами. Другое дело, что, если бы не экспедиция 489 г. до н. э., возможно, с ним обошлись бы мягче; в сложившихся же условиях Мильтиад стал жертвой просто-таки жестокости и мстительности, что впоследствии давало повод (и нельзя сказать, чтобы безосновательный) упрекать афинян в несправедливости по отношению к собственным героям.

Мильтиад стоит на рубеже двух эпох греческой и особенно афинской истории. Сформировавшись как личность в условиях архаического аристократического этоса, он не смог найти себе место в новых условиях послеклисфеновских, демократических Афин. Судьба «осужденного победителя» – первый образец столкновения индивида и коллектива в условиях афинской демократии V в. до н. э. Политические деятели, принадлежавшие к следующему за Мильтиадом поколению, насколько можно судить, в известной степени извлекли урок из постигшего его несчастья. Их приемы в политической жизни (независимо от их убеждений) стали во многом иными, более приспособленными к суверенитету демоса, что позволяло им сохранять влияние на протяжении более длительных хронологических отрезков.

 

Лекция 9. Аристид и Фемистокл

Политическое устройство любого государства в значительной степени зависит от положения и роли основных имеющихся в нем социальных групп. Это положение в полной мере применимо и к демократическому афинскому полису V в. до н. э. Афинская демократия, появившаяся на свет в результате реформ Клисфена на рубеже архаической и классической эпох, на протяжении последующих десятилетий постоянно развивалась и модифицировалась, постепенно приобретая свою окончательную форму. Можно говорить о нескольких этапах или ступенях ее становления – «от Клисфена до Перикла». Если вначале это была так называемая «гоплитская демократия», имевшая в качестве своей главной опоры слой среднезажиточных крестьян, которые служили в фаланге (солоновский класс зевгитов), а к тому же еще демократия с сильным аристократическим оттенком, выражавшимся в том, что высшие полисные должности по-прежнему находились в руках знатной элиты, и в силу всего этого демократия в достаточной мере умеренная и консервативная, – то в дальнейшем усилились ее радикальные элементы, возросло значение тех граждан, которые стояли по своему достатку ниже гоплитского статуса.

В частности, важную роль в радикализации демократического строя сыграла морская программа Фемистокла, реализованная в 480-х гг. до н. э. и приведшая к созданию мощного военного флота. В качестве гребцов на афинских триерах использовались прежде всего представители низшего из солоновских классов – феты, беднейшие граждане, доходы которых не позволяли им приобрести паноплию и встать в ряды фаланги. Ранее они привлекались в полисное ополчение лишь в качестве легковооруженных воинов, играли вспомогательную роль и не определяли исход сражений. Соответственно, и политическая роль этой части гражданского коллектива была весьма незначительной: ведь положение гражданина в античном полисе вообще в очень большой степени определялось именно его вкладом в военные предприятия государства.

Теперь же ситуация кардинально изменилась: поскольку основой афинских вооруженных сил являлся отныне флот, а не сухопутная армия, то и голос фетов в общественной жизни стал несравненно более весомым. Они получили моральное право влиять на судьбы полиса. Уже в силу этого демократия после Фемистокла была более ориентированной не на средние, а на наименее обеспеченные слои гражданского населения – и тем самым более радикальной. Тесная связь между возрастанием значения флота и движением демократического устройства от умеренных форм к крайним не ускользнула от внимания уже античных политических теоретиков. Насколько известно, первым, кто эксплицитно отметил это, был Псевдо-Ксенофонт (Аристотель. Афинская полития. 1. 2): «Справедливо в Афинах бедным и простому народу пользоваться преимуществом перед благородными и богатыми по той причине, что народ-то как раз и приводит в движение корабли и дает силу государству…»

Судя по всему, по инициативе того же Фемистокла в 487 г. до н. э. была осуществлена реформа архонтата: если раньше, со времен Солона, архонты избирались голосованием в народном собрании, то теперь их стали назначать по жребию. Эта важная мера была порождена каким-то конкретным политическим контекстом, но имела большое значение в долгосрочной перспективе, причем значение двоякого плана. С одной стороны, новый способ комплектования коллегии архонтов быстро привел к тому, что на посту, считавшемся высшим в государстве, все чаще стали оказываться не видные политические лидеры, как прежде, а, в сущности, почти случайные люди. А это, в свою очередь, становилось источником снижения реального значения архонтской магистратуры, а также и Ареопага, поскольку в состав последнего входили бывшие архонты. Таким образом, отходили на второй план институты, являвшиеся самыми древними в политии и по самой своей природе наименее совместимыми с народовластием. С другой стороны, введение жеребьевки на одном из ключевых участков политической системы само по себе знаменательно: как мы увидим чуть ниже, и дальнейшее развитие демократии сопровождалось нарастанием значимости принципа жребия.

Рассмотрим исторический контекст вышеперечисленных событий. Какие изменения произошли в противостоянии афинских группировок после Марафонской победы и осуждения Мильтиада?

После Марафона Балканская Греция и Афины в частности получили в общей сложности десятилетие мирной передышки. Всем было ясно, что это именно передышка – военные приготовления персов ни для кого не были секретом, – что столкновение «не на жизнь, а на смерть» совершенно неминуемо. И становилось чрезвычайно важно правильно использовать наступившее затишье, предугадать основные направления и характер грядущего удара и в соответствии с этим достойно подготовиться к нему. Наступила пора напряженного ожидания, и прежде всего в афинском полисе, граждане которого прекрасно помнили, что у персидского царя к ним особые счеты, что еще экспедиция 490 г. до н. э. направлялась в первую очередь против них.

Тем не менее ни о каком консенсусе в афинском полисе говорить не приходилось. В условиях молодой демократии по-прежнему кипела ожесточенная политическая борьба. Напомним, какой расклад сил был характерен на момент Марафонской битвы. Боролись друг с другом четыре крупные группировки, отличавшиеся друг от друга в основном внешнеполитической ориентацией. Группировка так называемых «друзей тиранов» (то есть сторонников Гиппия), возглавлявшаяся Гиппархом, сыном Харма, занимала проперсидские и проспартанские позиции, группировка Алкмеонидов, во главе которой стояли Ксантипп и Мегакл, сын Гиппократа, – антиспартанские и (умеренно) проперсидские, группировка Мильтиада – проспартанские и антиперсидские, наконец, группировка Фемистокла не проявляла особых симпатий ни к Персии, ни к Спарте, полагая, что Афины должны не особенно надеяться на чью-то помощь, а опираться главным образом на собственные силы.

Какие изменения внес в эту внутриполитическую обстановку Марафон? Перемены были достаточно серьезными. Теперь уже, насколько можно судить, открытых сторонников подчинения персам в городе не было и быть не могло: всем было понятно, что после унижения, нанесенного Ахеменидам на поле битвы, каких-либо милостей от них ждать не приходится и в случае капитуляции судьба афинян будет плачевной. Соответственно, стратегические разногласия между группировками сменились разногласиями тактическими: вопрос отныне стоял не о том, отражать или не отражать новое персидское нападение, а о том, каков наилучший способ его отражения.

Все это отразилось на соотношении значимости и влияния перечисленных группировок. Радикально ослабели позиции «друзей тиранов»: помимо того, что линия на соглашение с персами была полностью дискредитирована, еще и не было в живых Гиппия – той политической фигуры, на которую они делали ставку. Изгнанный тиран скончался, судя по всему, или уже в ходе персидской операции 490 г. до н. э., либо сразу после этого. Не столь сильны, как раньше, были и Алкмеониды: по их репутации наносили значительный удар ширившиеся слухи о попытке измены со стороны этого рода в самый момент Марафонского сражения. Независимо от обоснованности этих слухов, понятно, что само их наличие создавало для Алкмеонидов проблемы.

Далее, что касается группировки Мильтиада, то она вообще фактически прекратила существование по той простой причине, что не было в живых ее лидера. В греческом полисном мире политическая жизнь строилась на личностной основе, а не на программно-теоретических установках. Вполне естественно, что со смертью Мильтиада его сторонники лишались организующего центра. Сын Мильтиада – Кимон – был еще совсем молодым человеком, и его чрезмерно активное участие в общественной деятельности не могло быть одобрено общественным мнением. Напротив, группировка Фемистокла резко усилилась. Ее ярко выраженная антиперсидская политика после Марафона стала единственно возможной для государства линией. Особенно надеяться на помощь спартанцев тоже не приходилось, как показало их опоздание на поле боя в 490 г. до н. э. По большому счету, афиняне действительно могли надеяться только на себя. Позиции Фемистокла упрочивались еще и тем обстоятельством, что теперь в рядах его приверженцев автоматически оказывались те, кто ранее поддерживал Мильтиада. В результате он – и, пожалуй, только он – мог претендовать на роль «лидера сопротивления» в общеполисном масштабе.

Политическая жизнь Афин, таким образом, быстро двигалась к «биполярной» модели, выливалась в противостояние группировки Фемистокла и группировки Алкмеонидов (к последней должны были примкнуть остатки «друзей тиранов»). Необходимо подчеркнуть, что констатация этого факта отнюдь не означает, что мы принадлежим к сторонникам каких бы то ни было «двухпартийных схем» применительно к внутриполитической борьбе в полисных условиях. Напротив, неоднократно уже нам приходилось выступать против таких схем, указывать, что в принципе эта борьба в греческих полисах (в частности, в афинском, для которого имеется наиболее обильный фактический материал), как правило, принимала полицентричный характер, выливаясь в столкновение не двух, а нескольких группировок. Биполярность мы принимаем не как норму, а как частный случай, который мог возникать в той или иной конкретной ситуации. Ситуация была именно такой конкретно в 480-х гг. до н. э. (а, скажем, в 490-х еще не была).

Впрочем, действовало на афинской политической арене интересующего нас здесь периода еще одно лицо, лишь с трудом вписывавшееся в биполярную (да, можно сказать, и в любую другую) модель, лицо, стоявшее, судя по всему, вне группировок, но при этом пользовавшееся большим авторитетом и влиянием среди сограждан. Речь идет об Аристиде, которому мы уже посвятили специальную статью (Суриков, 2006).

Аристид вступил в политику в составе группировки Алкмеонидов и союзных с ними Кериков, которая была сильнейшей и наиболее влиятельной в афинском полисе на рубеже VI–V вв. до н. э. Иными словами, вначале он двигался по вполне традиционному пути. Если бы Аристид и продолжил в том же духе, то, скорее всего, так и остался бы политиком второго-третьего эшелона – из числа тех, кто почти не остается или совсем не остается в памяти потомков. Однако случилось иначе. С того момента, когда сведений о деятельности Аристида становится больше (а именно с 490 г. до н. э.), выясняется, что он занимает уже совершенно иную позицию – позицию, нужно сказать, уникальную, отличавшую его от всех остальных государственных деятелей его времени, более того, почти немыслимую в условиях классического полиса, и именно эта позиция обеспечила ему особое место в истории.

Аристид в период своей наибольшей известности являлся политиком вне группировок, подчеркнуто занимал, если так можно выразиться, равноудаленное положение по отношению если не ко всем, то к нескольким важнейшим «центрам силы» в государстве. Это обстоятельство, кстати, не ускользнуло от внимания Плутарха, который отмечает: «Аристид Справедливый всякое государственное дело предпринимал в одиночестве, а товариществ (то есть политических группировок. – И. С.) чуждался, полагая, что власть, приобретенная через друзей, мешает человеку быть справедливым» (Плутарх, Моралии. 186a; ср. также Плутарх, Аристид. 2: «Аристид же прокладывал свой путь в полном одиночестве…»).

При этом речь здесь не идет о стиле политического поведения, характерном, например, для Перикла, который на пике своей карьеры претендовал на то, что находится как бы «над схваткой», выше всех группировок, и выступает от имени всего гражданского коллектива. Перикл, как известно, с 440-х гг. до н. э. даже демонстративно отказался от тесного общения с друзьями и родственниками (Плутарх, Перикл. 7), что, несомненно, производило впечатление некоторого высокомерия. Никто не был более чужд подобному снобизму, чем Аристид; его приемы в общественной жизни были, по сути, противоположными. Аристид отнюдь не изолировался от прочих участников политической борьбы, напротив, всегда был открыт для конструктивного диалога и сотрудничества практически с любым из них – в тех и только тех случаях, когда видел, что это пойдет на благо полису.

Именно это, насколько нам представляется, и было причиной восхищенного удивления современников. Именно в этом заключалась знаменитая «справедливость» Аристида – в том, что он всегда ставил общегосударственные интересы выше личных и групповых. Ведь в целом данная черта была совершенно не свойственна афинской политической жизни с ее ярко выраженным личностным, агональным вектором. В полисной политике всегда была в высшей степени сильна оппозиция «свой – чужой». Одна из основополагающих максим общественной жизни, да и всей этики, могла бы быть сформулирована так: делай «своему» добро, а «чужому» зло, насколько возможно. Это не оспаривалось, считалось чем-то само собой разумеющимся. Даже самые крупные государственные деятели разных эпох (будь то Солон, Фемистокл или Демосфен), при всех своих других многочисленных достоинствах, в данном отношении не являли собой исключений из правила, находились в плену коллективных политико-этических установок. Соответственно, интересы полиса как целого сплошь и рядом отступали на задний план, а на передний выдвигалась ожесточенная борьба группировок.

Но вот для Аристида такая постановка вопроса оказывалась совершенно неприемлемой. Его политическое кредо выражалось, на не-терминологическом языке того времени, в понятиях справедливости и беспристрастия, иными словами, во всецелой ориентации на общие, а не частные интересы. Потому-то он и готов был для пользы дела сотрудничать почти с любым другим политиком. «Чужих» для него просто не существовало в родном полисе, все были «своими».

Это, повторим, являлось не просто большой редкостью; среди всех современных ему лидеров таким последовательно проводимым подходом характеризовался он и только он. Вполне закономерно за все время существования афинского государства только один политический деятель получил в оценке традиции устойчивый эпитет «Справедливого» (Dikaios), и это был, конечно, Аристид. Один – хотя одаренных, талантливых и даже просто гениальных политиков в Афинах было более чем достаточно. Они блистали в других отношениях – а он был просто «справедливым», выделялся среди сограждан именно в этом плане. Так он и запомнился следующим поколениям – как некий «луч солнца» в непростой афинской истории; его имя называли с ностальгией, со светлой грустью, с сожалением о том, что другого, подобного ему, так и не нашлось…

Интересно, что среди античных авторов нет единого мнения по вопросу о конкретно-политических взглядах Аристида и о его, как у нас принято было одно время выражаться, социальной базе. Аристотель (Афинская полития. 23. 3) явно считает Аристида политиком демократической ориентации, ставит его имя рядом с именем Фемистокла. Вот его слова: «Простатами народа в эту пору были Аристид, сын Лисимаха, и Фемистокл, сын Неокла. Последний считался искусным в военных делах, первый – в гражданских, притом Аристид, по общему мнению, отличался еще между своими современниками справедливостью. Поэтому и обращались к одному как к полководцу, к другому – как к советнику». Простим здесь Стагириту известное упрощение: и Аристид в своей жизни, случалось, отличался как полководец, и Фемистокл не раз и не два подсказывал согражданам в высшей степени ценные идеи. Но общую, сложившуюся репутацию не преодолеть; судя по всему, уже современниками Аристид воспринимался не столько как «муж войны», сколько как «муж совета».

Для нас сейчас важнее другое. Аристотель, повторим, числит Аристида в простатах демоса и нигде не приравнивает его к простатам знатных (gnorimon), в числе которых он называет, например, Мильтиада, Кимона, Фукидида, сына Мелесия, Никия, Ферамена (Аристотель. Афинская полития. 28. 2–3). Совсем иное дело – Плутарх, характеризующий Аристида так (Плутарх. Аристид. 2): «Склоняясь на сторону аристократии, он во всем встречал сопротивление заступника народа Фемистокла, сына Неокла». В историографии, к сожалению, закрепилась именно эта последняя модель, в которой Фемистокл выступает как «демократ» и радикал, а Аристид – как консерватор, едва ли не «олигарх».

В действительности Аристид не был, конечно, ни принципиальным «демократом», ни тем более принципиальным «олигархом». Он выступал, подчеркнем еще раз, прежде всего за благо государства как целого, а не какой-то конкретной группы или слоя людей. Он мог в различных конкретных обстоятельствах оказываться как в роли противника Фемистокла (действительно деятеля радикальных интенций), так и в роли его союзника, если считал, что это пойдет на пользу полису. Несомненно, он симпатизировал умеренной (клисфеновской) форме народовластия; в то же время нет оснований не верить, что он искренне восхищался какими-то чертами спартанского космоса (и опять же, нужно полагать, лучшими его чертами). Не вызывали у него поддержки только любые крайности, и тут он был, конечно, прав: крайности в политике нигде, никогда и никому еще не шли на пользу.

«Беспартийность» Аристида (точнее, его «всепартийность», которую ни в коем случае не следует путать с политической «всеядностью») тем более удивительна, что он жил в эпоху, когда сохранять мудрую беспристрастность и добиваться компромисса было труднее, чем когда бы то ни было. Обстановка менее всего располагала к этому. Внутриполитическая борьба становилась все более острой, равно как и внешнеполитическая. Дамокловым мечом нависала персидская угроза; назревали события огромного исторического значения. Однако Аристид снова и снова оказывался способен найти общий язык с самыми разными политиками – но только на принципиальной основе, во имя блага полиса.

Случалось Аристиду сотрудничать даже и с Фемистоклом. Так, в 487 г. до н. э., как уже упоминалось чуть выше, была осуществлена важная реформа архонтата (Аристотель, Афинская полития. 22. 5), после которой архонты впервые стали избираться не голосованием, как раньше, со времен Солона, а по жребию. Главным инициатором этой реформы, уменьшившей значение коллегии архонтов и Ареопага и возвысившей роль стратегов, несомненно, являлся Фемистокл, с чем согласны практически все исследователи. А нам уже приходилось в другом месте (Суриков, 1995) высказывать предположение, согласно которому сторонником реформы архонтата был также и Аристид, в данном случае оказавшийся, таким образом, в одном лагере с Фемистоклом. Оба этих политика имели между собой то общее, что и тот, и другой уже побывали в должности архонта и теперь ничего не проигрывали от изменения порядка замещения этой магистратуры. Кроме того, их положение зиждилось не только на статусе ареопагитов: и тот, и другой могли опереться на неофициальную, но чрезвычайно влиятельную позицию простатов демоса. Кстати, именно в этом качестве они могли оказывать влияние на народное собрание, которое и провело соответствующий закон.

Можно предположить, что, инициируя реформу, оба политика руководствовались неодинаковой мотивацией. Аристид, скорее всего, считал, в духе своей позиции, что назначение магистратов посредством жеребьевки более справедливо и беспристрастно, нежели их избрание голосованием, поскольку исключает проявление любых личных и симпатий и антипатий граждан. А амбициозный Фемистокл попросту стремился, перекрыв видным политическим лидерам путь к архонтату и членству в Ареопаге, уменьшить число своих возможных конкурентов в сфере общественной жизни.

Без преувеличения можно сказать, что 480-е гг. до н. э. стали в афинской истории «десятилетием Фемистокла». Исключительно искусно и в высшей степени успешно Фемистокл использовал против своих политических противников такое мощное оружие, как остракизм. Пользуясь своей популярностью в среде демоса, он умело добивался применения остракизма то к одному, то к другому из конкурентов. В течение каких-нибудь нескольких лет из Афин были изгнаны многие представители аристократической элиты. В 487 г. до н. э. остракизму подвергся Гиппарх, сын Харма, – лидер сторонников бывшего тирана Гиппия, в 486 г. – Мегакл из рода Алкмеонидов, в 484 г. – Ксантипп (отец Перикла), являвшийся союзником того же рода. Наконец, в 482 г. остракизм постиг Аристида.

Практически никто из исследователей не сомневается в том, что именно Фемистокл явился инициатором резкой активизации проведения остракофорий (от нуля сразу практически к возможному максимуму), что изгнание ряда видных политиков в это время – его рук дело. Фемистокл, бесспорно, вел рискованную игру, в том числе рискованную и для самого себя: ведь, инициируя одну остракофорию за другой, он подвергался точно такой же опасности быть изгнанным, как и любой представитель лагеря его противников.

Впрочем, у Фемистокла было одно немаловажное преимущество, которым не располагали его конкуренты, и этим преимуществом являлась его позиция во внешнеполитических вопросах – позиция однозначно антиперсидская. Действительно, выше уже отмечалось, что в борьбе афинских политических группировок начала V в. до н. э. чрезвычайно значимую роль играл внешнеполитический аспект, прежде всего выработка позиции полиса по отношению к Персии; это не могло не отразиться и на остракофориях. После Марафона были развеяны иллюзии, что с Ахеменидами можно еще сохранить хорошие отношения, договориться путем каких-то уступок. Теперь предельно ясной становилась дилемма: либо полное безоговорочное подчинение (а может быть, даже всеобщее рабство на чужбине), либо самое решительное сопротивление. В подобных обстоятельствах все политики, которые ранее, в более спокойное время, имели неосторожность высказываться или действовать в примирительном для афино-персидских отношений ключе, были обречены на заведомо настороженное и подозрительное отношение к себе демоса.

Фемистокл с данной точки зрения был абсолютно безупречен. Так сложилось, что он уже в 490-х гг. до н. э., когда в его архонтат ставилась антиперсидская трагедия Фриниха и начиналось строительство порта в Пирее, зарекомендовал себя как один из лидеров тех слоев гражданского коллектива, которые испытывали враждебность к ахеменидской экспансии. Ничем подобным не мог похвастаться ни один из его соперников на том хронологическом отрезке, о котором идет речь (тем более что Мильтиада уже не было в живых).

Таким образом, для политической борьбы того времени, когда прошла самая крупная в афинской истории серия остракофорий, были характерны следующие черты. Во-первых, имел место раскол политической элиты на две крупные группировки (сторонники Фемистокла и Алкмеонидов). Что же касается группировок более мелких (о которых, впрочем, мало что известно), то они вынуждены были делать для себя выбор и присоединяться к одной из двух основных враждующих сторон. Во-вторых, вышли на первый план внешнеполитические вопросы (отношения с Персией), по которым велись острые дискуссии. Многие перипетии этого противостояния группировок ввиду скудного и фрагментарного характера информации, содержащейся в источниках, ускользают от нас. Лишь довольно смутно вырисовываются очертания создававшихся ad hoc и вскоре распадавшихся альянсов. Однако предельно ясен итог: полным и бесспорным победителем в борьбе со всеми своими противниками оказался Фемистокл, к концу 480-х гг. до н. э. оставшийся, пожалуй, единственным по-настоящему влиятельным политиком в Афинах.

Обратим внимание еще на один небезынтересный нюанс. Вся череда остракофорий, о которых идет речь, проводилась в условиях постоянно нараставшей персидской угрозы. Война с могущественным противником могла разразиться с года на год, а афинские политики, казалось бы, вели себя крайне нелогично: вместо того чтобы приходить к компромиссу, отодвигать на второй план свои разногласия и таким образом консолидироваться, они, напротив, находились в состоянии постоянной конфронтации. Но в том-то, судя по всему, и дело, что в полисе с его агональным менталитетом консолидация была возможна только через конфронтацию. Лишь добившись удаления из Афин всех своих влиятельных противников, Фемистокл смог получить полную поддержку демоса и провести в жизнь свою морскую программу.

Таким образом, Фемистокл одержал убедительную победу над всеми своими конкурентами и стал наиболее авторитетным афинским политиком, получив неофициальный, но чрезвычайно влиятельный статус простата демоса. А созданные по его инициативе военно-морские силы внесли главный вклад в отражение нашествия Ксеркса в 480 г. до н. э.

После этого, казалось, Фемистокл мог торжествовать и спокойно пожинать плоды своих стараний. Он был самым известным и популярным политическим деятелем не только в родном полисе, но и, пожалуй, во всей Элладе. «Во время следующих Олимпийских игр (476 г. до н. э. – И. С.), когда Фемистокл пришел на ристалище, все присутствовавшие, говорят, не обращая внимания на участников состязаний, целый день смотрели на него и показывали его иностранцам с восторгом и рукоплесканиями» (Плутарх, Фемистокл. 17). Однако «почивать на лаврах» Фемистоклу не было суждено: в самих Афинах его первенствующее положение, как ни парадоксально, начало колебаться практически сразу же после Саламинской битвы. Он не сыграл абсолютно никакой роли ни в Платейском сражении, ни в операциях греческого флота в Эгеиде в 479–478 гг., повлекших за собой основание Афинского морского союза. В связи с этими событиями мы встречаем имена совсем других людей: Аристида, Ксантиппа, Кимона, Миронида…

Можно говорить о нескольких причинах утраты Фемистоклом былого влияния. Во-первых, среди афинян, досрочно возвращенных в 480 г. до н. э. из остракизма, были откровенные противники Фемистокла, а отныне они вновь выдвинулись на ведущие позиции в общественной жизни, входили в коллегию стратегов и т. п. Во-вторых, возрастание авторитета Ареопага, в силу ряда причин имевшее место в рассматриваемое время, тоже не способствовало сохранению Фемистоклом своих позиций: ведь Ареопаг все еще оставался аристократическим органом и вряд ли в массе своей симпатизировал «выскочке» из Фреарр, пусть даже тот и сам был ареопагитом. В-треть их, к Фемистоклу была крайне нерасположена Спарта, а к ее мнению многие в Афинах по-прежнему внимательно прислушивались. В-четвертых (этот момент представляется нам наиболее важным), на рубеже 480-х – 470-х гг. до н. э. три знатнейших афинских аристократических рода – Алкмеониды, Филаиды и Керики – отложили традиционное соперничество и заключили союз, направленный, судя по всему, персонально против Фемистокла; действия этого союза начали со временем, постепенно приносить все более весомые плоды.

Возникшая коалиция аристократических лидеров и их окружения стала, если так можно выразиться, «супергруппировкой», имевшей тенденцию монополизировать многие рычаги власти в Афинах. Такого рода колоссальные по полисным меркам коалиции редко, но возникали в афинской истории (например, одна из них, объединившая Писистратидов, Алкмеонидов, Филаидов, Кериков, сформировалась в 520-е гг. до н. э., в первый период правления Гиппия), впрочем, при этом, как правило, оказываясь непрочными. Конкурирующие амбиции отдельных лидеров подрывали любой такой союз изнутри. Не стал исключением и альянс, заключенный около 480 г. Он просуществовал около десятилетия, и главным фактором, поддерживавшим его и не дававшим распасться, был, как ни парадоксально, Фемистокл. Именно для борьбы с ним, для ограничения его «непомерно» разросшегося влияния, иными словами, на основе «негативного консенсуса» был создан союз аристократов. И это, конечно, не могло не повести к ослаблению группировки Фемистокла и усилению его противников. Сразу же после 480 г. до н. э. в их руках все чаще стали оказываться ведущие магистратуры, на которые систематически избирались Ксантипп, Аристид, Кимон. Лидирующая же позиция «отца афинского флота» неуклонно близилась к закату.

В конце концов противникам удалось полностью дискредитировать его в глазах демоса. Вряд ли поэтому стоит считать падение Фемистокла каким-то особенно таинственным и неожиданным, как иногда полагают (например: Cawkwell, 1970): перед нами вполне естественный результат определенного хода политических событий. В один прекрасный день он пал жертвой той же меры, которую несколько ранее сам так активно применял в борьбе с конкурентами, – жертвой остракизма. На очередной остракофории в самом конце 470-х гг. до н. э. (скорее всего, это была весна 470 г.) против него проголосовало нужное количество афинян, и Фемистокл покинул Аттику.

А в 467 г. до н. э. Афинах – фактически по прямой спартанской указке – состоялся заочный суд над Фемистоклом по обвинению в персидской измене. В роли официального обвинителя выступал представитель Алкмеонидов – некий Леобот, сын Алкмеона. Обвинение поддерживал и ряд других политиков, в том числе Кимон (Плутарх, Аристид. 25); Аристид же устранился от этих нападок. Исход процесса in absentia был, по большому счету, ясен с самого начала: Фемистоклу был вынесен смертный приговор, и осужденный был объявлен в розыск.

Фемистокл в конечном счете оказался в Персии, но этот период его жизни уже не будет непосредственно интересовать нас. Какое суждение можно вынести об общем характере деятельности Фемистокла? Несомненно, этот политик успешно смог приспособиться к новым условиям общественной жизни, создавшимся после возникновения демократии, и воспользоваться этими условиями в свою пользу. Многие мероприятия, проведенные по его инициативе, имели безусловно демократический характер, способствовали укреплению народовластия в Афинах. Впрочем, вряд ли следует считать, что Фемистокл был принципиальным «демократом» по убеждениям. Он стремился к укреплению своего влияния и, инициируя те или иные меры, руководствовался не соображениями общего порядка, а оценкой конкретной ситуации. Завершилась же политическая карьера Фемистокла, мягко говоря, не вполне обычно. Тем не менее его падение типично в том отношении, что оно может служить иллюстрацией судьбы политического лидера в демократических Афинах: ведь практически все его партнеры и конкуренты (будь то Мильтиад, Аристид, Ксантипп, Кимон) на том или ином этапе своей деятельности тоже становились жертвами немилости демоса.