Пифагорейский союз

Итак, в пору своего акме Пифагор стал основателем (схолархом) религиозно-философского братства, члены которого так и назывались по имени своего главы и учителя — пифагорейцами. Стремительный взлет самосского пришельца к известности и даже к славе в Кротоне, к положению человека с исключительно высоким авторитетом во многом объясняется именно тем, что на дворе стояла пресловутая «эпоха пророков и чудотворцев». Греки страстно жаждали чего-то нового, а Пифагор это новое им нес.

О новизне его учений в религиозной и философской областях отчасти говорилось выше, подробнее же будет рассказано в следующих главах. Пока отметим только, что, судя по всему, и сама внешность нашего героя импонировала, производила очень внушительное впечатление. Это подчеркивается источниками и, надо полагать, не совсем уж безосновательно. Вряд ли человека с неказистой или даже просто ординарной внешностью стали бы сравнивать с Аполлоном — богом, который из всех олимпийцев в наибольшей степени ассоциировался для греков с идеей совершенной красоты.

Ну а, допустим, парочка сотворенных (или инсценированных?) походя «чудес» должна была еще больше возвысить Пифагора в глазах жителей его новой родины. На возможность инсценировки намекаем не случайно. Уже упоминалось, что тогдашние чудотворцы были-таки окружены ореолом некоторого шарлатанства. Да и не только они. Многие крупные, яркие личности эпохи архаики (например, политики) прибегали подчас в своих целях к разного рода инсценировкам и даже, как сейчас говорят, трюкам.

Так, знаменитый афинский законодатель Солон, дабы побудить сограждан отвоевать у соседних Мегар стратегически важный остров Саламин, притворился сумасшедшим и, выйдя на агору, продекламировал слушателям написанные им воинственные стихи. Младший современник Солона — тиран

Писистрат, — чтобы прийти к власти, будто бы сам себя изранил, а потом заявил в народном собрании, что на него напали политические противники и что он теперь нуждается в защите. Народ поверил и дал Писистрату отряд телохранителей, а тот с помощью этих воинов захватил Акрополь и встал во главе государства. Правда, вскоре он был свергнут и изгнан, но через несколько лет сумел вернуться — и опять же при помощи хитроумной выдумки: въехал в город и проследовал на Акрополь, стоя на колеснице в сопровождении высокой и статной девицы, изображавшей собой богиню Афину. Афиняне, пораженные красочным зрелищем, не возражали против нового установления его тирании…

Примеры такого рода (а они относятся именно к VI веку до н. э., к эпохе жизни Пифагора) можно было множить и множить. И подобные уловки отнюдь не являлись «монополией» политических деятелей; к ним активно прибегали и те, кто подвизался на стезе духовной культуры. Мы уже видели: кто-то подделывал древние изречения оракулов, кто-то объявлял себя гипербореем и якобы летал на стреле, кто-то «умирал» и вновь «воскресал»… Один бросался в кратер вулкана, другой приписывал себе способность обходиться без пищи, третий рассказывал о своем многолетнем сне в пещере и т. д. Воистину, это было «столетье безумно и мудро», как сказал Радищев о русском XVIII веке.

Как всегда в таких случаях, появлялись скептики, но значительно больше было энтузиастов. С одной стороны, философ Гераклит называл Пифагора «предводителем мошенников» (Гераклит, фр. В 81 Diels — Kranz). Но от желчного Гераклита — этого «плачущего философа» — кому только не доставалось! Даже о таких авторитетах, как Гомер и Гесиод, он отзывался едва ли не бранными словами. Его суждения могли и не производить сильного впечатления: дескать, мизантроп — он и есть мизантроп, от него заведомо ни о ком ничего хорошего не услышишь.

А вот — в противовес мнению скептика — мнение жившего в те же времена энтузиаста. Другой философ, Эмпедокл, писал о Пифагоре:

Тут имеются в виду именно пророческие способности нашего героя. В целом, нужно отметить, что Пифагор был в полном смысле слова «плотью от плоти» своей эпохи, человеком, в максимальной степени, ярко и полно отразившим в своей личности и деятельности ее ключевые черты. И поэтому среди всех архаических эллинских пророков он достиг наибольшего успеха, оставил самый заметный «след в веках». Кто, кроме специалистов, помнит сейчас об Ономакрите или Эпимениде, Аристее или Абарисе — да даже и об Эмпедокле? Вопрос риторический. А имя Пифагора знакомо, наверное, каждому.

Итак, Пифагор во главе кружка. Или союза, или братства, или школы… Можно назвать как угодно — суть от этого не изменится. Ясно, во всяком случае, что он был основателем и бессменным лидером некоего объединения людей. Причем объединения, возникшего явно не для того, чтобы предаваться абстрактному изучению каких-либо теоретических наук, вроде математики или даже философии (если понимать последнюю в современном смысле — как некую кабинетную дисциплину). Нет, члены пифагорейского сообщества сплотились вокруг своего учителя с целью чисто практической — желая достичь благой жизни как в этом мире, так и в загробном. Данной задаче всецело служил принятый в кружке пифагорейцев строгий устав, включавший, в частности, такое требование, как полный отказ от частной собственности, установление между членами кружка общности имущества.

«Он (Пифагор. — И. С.) первый, по словам Тимея, сказал: "У друзей всё общее" и "Дружба есть равенство". И впрямь, его ученики сносили всё свое добро воедино. Пять лет они проводили в молчании, только внимая речам Пифагора, но не видя его, пока не проходили испытания; и лишь затем они допускались в его жилище и к его лицезрению» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 10).

О системе суровых испытаний, принятых для «новичков», вступающих в Пифагорово братство, мы еще поговорим, поскольку в других источниках об этом есть более детальные сведения. А пока отметим принятый в кружке принцип равенства — несколько даже «коммунистический», как бы теперь сказали. Во всяком случае, общность имущества для нас однозначно ассоциируется с коммунизмом. А у пифагорейцев этот принцип проводился весьма последовательно. Никто из них не должен был иметь вообще ничего своего! Общими считались даже предметы личного пользования, например посуда для приема пищи.

Греки, кстати говоря, любили процарапывать надписи на глиняной посуде. Особенно распространены были так называемые «владельческие» надписи. Например, на донце тарелки или килика (чаши для питья) хозяин наносил слова: «Я принадлежу такому-то». Имеется в виду сам сосуд, который говорит как бы «от первого лица». Известен даже один такой «автограф», принадлежащий самому Фидию — великому скульптору и другу Перикла. При раскопках его мастерской в Олимпии (Фидий руководил там созданием знаменитой статуи Зевса) найден фрагмент небольшого сосуда с надписью на донце снаружи: «Я принадлежу Фидию».

Так вот, если вдруг в руки ученых каким-нибудь образом (в результате археологических раскопок и т. п.) попадает сосуд, принадлежавший в древности кому-либо из пифагорейцев, это сразу видно из того, что «владельческая надпись» имеет на нем особенный вид: «Я принадлежу такому-то и являюсь общим для друзей». Оговорим сразу, что в греческом оригинале эта фраза является отнюдь не такой громоздкой, как в русском переводе, а, напротив, весьма изящной: ΤΟΥ ΔΕΙΝΟΣ EIMI KAITΣΝ ΦIΛΩΝ KOINH EIMI. Увы, далеко не всегда можно адекватно передать фразеологию одного языка средствами другого.

Мы упомянули о коммунизме. Следует сказать, что ассоциирующиеся с ним практики возникли задолго до Маркса и даже до Фурье, Оуэна и Кампанеллы… На началах общей собственности издревле существовали христианские монастыри того типа, что называются «общежительными» (киновийными). Здесь этот термин нужно понимать не в том смысле, что монахи живут все вместе, как в казарме. Нет, живут они, конечно, в кельях по одному-два человека, а «общежительными» их монастыри именуются потому, что у всех всё общее. Ну прямо как у пифагорейцев! Нельзя не сказать в данной связи, что есть такое мнение: ранние христианские общины — и особенно монастырского типа — имели немало черт преемственного сходства по отношению к античным философским школам.

Кстати говоря, первый в античной (да и в мировой) литературе автор, создавший коммунистическую утопию с общностью имущества, — это, конечно, Платон. Речь идет о его знаменитом трактате «Государство». Так вот, Платон находился под сильнейшим влиянием пифагорейства, о чем еще будет сказано ниже.

Продолжим об обычаях, принятых в Пифагоровом союзе. Часто подчеркивается глубокая таинственность, которой его члены окружали свою жизнь, и особенно то учение, которое они получали от своего главы.

«Учение Пифагорово невозможно было узнать до Филолая (это философ-пифагореец, живший намного позже, в V—IV веках до н. э. — И. С): только Филолай обнародовал три прославленные книги… И вот на ночные его (Пифагора. — И. С.) рассуждения сходилось не менее шестисот слушателей, а кто удостаивался лицезреть его, те писали об этом домашним как о великой удаче… И остальные пифагорейцы говорили, что не всё для всех молвится (как пишет Аристоксен в X книге "Воспитательных законов")» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 15). Указание именно на Аристоксена как на источник данных сведений приводим не случайно: мы уже знаем, что к сведениям этого автора можно относиться с большим доверием, чем к иным.

Можно утверждать, что у Пифагора было два вида учения: эзотерическое (эсотерическое) и экзотерическое. Первое — секретное, только для избранных и испытанных учеников; в нем всё излагалось, так сказать, прямыми словами; его ни в коем случае нельзя было разглашать посторонним. Второе — для непосвященных, «профанов», для тех, кто просто интересовался колоритной личностью философа и его взглядами, хотел хоть что-то узнать о них. То есть для более или менее случайных посетителей. Им «азы» пифагореизма сообщались в аллегорической форме, через так называемые акусмы (об этих своеобразных изречениях мы также расскажем чуть ниже).

В этом свидетельстве — вновь очевидный намек на то, что пифагорейская школа создавалась не как место для «умствований», для абстрактного теоретизирования, а именно как «училище жизни», как кружок, в котором каждый впитывал прежде всего правила достойного поведения.

У Порфирия встречаем довольно подробное описание образа жизни Пифагора как схоларха. «Занятия свои он начинал дома поутру, успокоив душу лирною игрою под пение старинных Фалетовых пеанов. Пел он также и стихи Гомера и Гесиода, считая, что они успокаивают душу; не чуждался и некоторых плясок, полагая, что здоровые и красивые движения на пользу телу. Прогулки он предпочитал не со многими, а вдвоем или втроем, в святилищах или в рощах, замечая при этом, что где тише всего, там и краше всего. Друзей он любил безмерно; это он сказал, что у друзей всё общее и что друг — это второй я. Когда они были в добром здоровье, он с ними беседовал, когда были больны телом, то лечил их; когда душою, то утешал их, как сказано, иных заговорами и заклинаниями, а иных музыкой. От телесных недугов у него были напевы, которыми он умел облегчать страждущих, а были и такие, которые помогали забыть боль, смягчить гнев и унять вожделение» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 32—33).

Прервем цитату, дабы специально оговорить: не случайно тут особенно подчеркивается роль музыки в пифагорейских занятиях. Особый интерес самого Пифагора и его последователей к вопросам музыкальной культуры нам еще предстоит оценить.

«Разговаривая с собеседниками, он их поучал или описательно, или символично. Ибо у него было два способа преподавания, одни ученики назывались "математиками", то есть познавателями, а другие "акусматиками", то есть слушателями: математиками — те, кто изучал всю суть науки и полнее и подробнее, акусматиками — те, кто только прослушивал обобщенный свод знаний без подробного изложения» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 36—37). И тут, как мы видим, говорится о двух видах Пифагорова учения: полном и «облегченном».

«Считая, что люди прежде всего получают представления через органы чувств, когда созерцают прекрасные формы и образы, слушают прекрасные песни и ритмы, он сделал музыкальное воспитание главным, прибегая к некоторым мелодиям и ритмам, с помощью которых излечиваются человеческие нравы и страсти, а также восстанавливается изначальное равновесие душевных сил. Он также придумал средства сдерживать и исцелять болезни души и тела. И, клянусь Зевсом, более всего этого достойно упоминания то, что он для своих учеников привел в систему и упорядочил упомянутые средства воздействия, с божественным искусством придумав смешения некоторых диатонических, хроматических и энгармонических мелодий, с помощью которых он легко обращал и приводил душевные страсти в спокойное состояние… Каждую из них он приводил к добродетели с помощью нужных мелодий, как будто с помощью правильно смешанных лекарственных средств. Когда его ученики вечером отходили ко сну, он освобождал их таким образом от дневных волнений и шума и прояснял в смятении волновавшийся ум, так что они спокойно и хорошо спали. Еще он научил их видеть вещие сны. Когда они просыпались, он снимал с них сонное оцепенение, расслабленность и вялость с помощью особых напевов и мелодий, получаемых простым сочетанием звуков лиры, либо сопровождая игру на лире пением» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 15. 64—65).

В дальнейшем в классической европейской образовательной системе, сформировавшейся на протяжении античности и перешедшей в следующие исторические эпохи, музыка играла весьма значительную роль. Она входила в комплекс семи наиглавнейших изучаемых дисциплин, так называемых «семи свободных искусств», — наряду с грамматикой, риторикой, диалектикой, арифметикой, геометрией и астрономией. Причины ее присутствия в этом наборе, вообще говоря, далеко не очевидны. Если ясно, что не может считаться сколько-нибудь образованным человеком тот, кто не знает грамматики или арифметики, то столь ли уж необходима музыка с этой точки зрения? Да и не все люди являются музыкально одаренными, у многих просто нет слуха, так что для них представляет значительные трудности игра на любых музыкальных инструментах.

Выскажем неортодоксальную мысль: уж не потому ли музыке был оказан в античном образовании такой почет, что ею столь активно занимались в самой первой древнегреческой школе — школе Пифагора, которая стала прообразом всех возникавших впоследствии школ? Кстати, может быть, и с астрономией дело обстоит аналогичным образом? Эту науку пифагорейцы тоже весьма ценили. И, между прочим, тесно связывали между собой астрономию и музыку (ниже еще пойдет речь о знаменитой теории «гармонии сфер»).

Еще одна вещь обращает на себя внимание в вышеприведенном свидетельстве Ямвлиха. Пифагор был с учениками и тогда, когда они вечером отходили ко сну, и тогда, когда они утром просыпались. Получается, школа была устроена, так сказать, по принципу интерната, то есть те, кто в ней учился, в ней же постоянно и жили. Вот и еще одно сходство с христианским общежительным монастырем.

Разумеется, на таком положении находились только ближайшие из учеников Пифагора — те, кто поставил себе задачу полностью постичь всё, что преподает учитель, этот неутомимый харизматик, ложившийся позже своих подопечных и встававший раньше их. Пифагорейцы не самого ближнего круга, желавшие приобщиться только к некоторым истинам учения, вряд ли постоянно обитали в училище.

«Он считал, что врожденные способности нуждаются в развитии в процессе уроков и знаний, а для свойственной всем от природы невоздержанности и для корыстолюбия есть и средства их распознавания, и различные способы сдерживания и подавления, действующие на них подобно огню и железу, и эти пороки можно смирить полезными мерами; дурной же человек не в силах ни сдержать их, ни остановить. Кроме того, он проповедовал среди учеников воздержание от мяса одушевленных существ, а также от некоторых видов пищи, мешающих бодрости и ясности ума, словесное воздержание и полное молчание, применяемое в течение многих лет как средство для сдерживания языка, и напряженное и неустанное внимание при изучении и усвоении сложнейших основоположений и ради этого отказ от вина, пост и короткий сон, пренебрежение и неприятие славы, богатства и тому подобного…» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 16. 68—69).

Сходство с монастырем вырисовывается всё более рельефно! Словесное воздержание — типично монастырское правило, да и прямой обет молчания берут на себя некоторые монахи-схимники. Далее пост и короткий сон… А тут уж и вовсе аналогия полная.

Многие пищевые ограничения, принятые в пифагореизме, связаны с присущей этому учению идеей о переселении душ, о которой речь еще впереди. А пока отметим еще слова, с которых начинается последняя цитата: «Врожденные способности нуждаются в развитии в процессе уроков и знаний». Это, собственно, базовый принцип любого образования. И для нас подобное суждение звучит банальностью. Но тогда-то, в VI веке до н. э., оно, напротив, было настоящим откровением! Рождалась идея правильной школы, зиждущаяся на том постулате, что человека можно чему-то научить. Фактически Пифагора и ранних пифагорейцев можно назвать основоположниками этого духовного процесса. В следующем столетии «эстафету» в этом отношении переняли у них софисты, сознательно позиционировавшие себя именно как учителей. Кстати, некоторые из софистов (например, Горгий, один из крупнейших и самых влиятельных представителей этого движения) были связаны определенными преемственными связями с пифагореизмом (через Эмпедокла).

А вот и наиболее подробный рассказ об обычаях, принятых в пифагорейском братстве относительно учеников: «Когда к нему (Пифагору. — И. С.) приходили новички и изъявляли желание учиться у него, он давал согласие не сразу, но лишь после того, как производил проверку и оценку их характера и способностей. Сначала он расспрашивал кого-нибудь о том, как они ведут себя с родителями и остальными домашними, затем наблюдал их несвоевременный смех или молчание, разговорчивость свыше меры, некоторые другие порывы, знакомых, с которыми они общались, и особенно тех, с кем проводят время постоянно, и кто из встречных вызывает у них радость или огорчение. Кроме того, он наблюдал их внешний вид, и походку, и всякое движение тела, и делал вывод на основании отличительных признаков природы человека, обнаруживая по внешним проявлениям скрытый в душе нрав. Того, кто выдерживал это испытание, он отпускал на три года, чтобы, понаблюдав еще, проверить, достаточно ли у человека твердости и истинной любви к учению и относится ли он к славе так, что ему безразличны почести. После этого тем, кто приходил вновь, он предписывал пятилетнее молчание, испытывая их способность воздерживаться, так как молчание — наиболее трудный вид воздержания, каковое испытание назначают и те, кто учредил для нас мистерии. К этому времени то, что было у каждого (я имею в виду имущество), переходило в общую собственность и передавалось назначенным для того, чтобы распоряжаться этой собственностью, ученикам, которых называли "политики", причем некоторые из них были еще и экономами и законодателями. Те же, кто после испытания их образа жизни и других нравственных достоинств признавались достойными участвовать в изучении основоположений, теперь, после пятилетнего молчания, становились эсотериками и в одеждах из тонкой ткани слушали и созерцали Пифагора; до этого они, не надевая такой одежды и не видя Пифагора воочию, просто слушали его речи, пока их нравы на долгое время становились предметом испытания. Если же их изгоняли, имущества они получали вдвое больше, чем внесли, и им насыпали могильный холм, их товарищи… встречаясь с ними впоследствии, вели себя так, как будто перед ними кто-то другой, и говорили, что умерли те, которых они выдумали сами себе в надежде, что они станут прекрасными, добрыми благодаря учению» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 17.71-73).

Итак, получается, что в пифагорейском сообществе были разные, так сказать, «ступени посвящения». Ямвлих, в общем-то, правильно отмечает в связи с этим аналогию с мистериальными культами. Ведь, действительно, во многом похожие градации наблюдаются в разного рода мистических братствах, существовавших и существующих в самые различные эпохи. Можно вспомнить и о «градусах» в масонских ложах, и о категориях монашествующих в христианских монастырях (от послушников до схимников)…

Как тут рассказывается, одни ученики еще только проходили проверку, другие считались уже принятыми в союз, но тем не менее пока не имели права лицезреть самого Пифагора, а только слушали его. Насколько можно понять, такие люди во время занятий располагались за занавесью. И только пройдя все искусы, пифагореец допускался к созерцанию учителя. Да, Пифагор явно окружал всю свою жизнь ореолом некой таинственности. Это, конечно, связано с той репутацией «сверхчеловека», которую он себе создавал.

«После этого расскажем о том, как он разделил отобранных им соответственно достоинству каждого. Ибо он не считал правильным участие всех учеников во всех его беседах ввиду неодинаковости природных данных… Каждому предоставлялся курс наук, соответствующий его достоинству. Поэтому, назвав одних пифагорейцами, других — пифагористами… и разграничив таким образом, как подобает, названия, первых сделал близкими своими учениками, вторым же дал понять, что они — их подражатели. Пифагорейцам он предписал иметь общее имущество и проводить всё время вместе, живя бок о бок, остальным же — имущество иметь каждому отдельное и, собираясь в одном месте, помогать друг другу в учебе. Таким образом, эта преемственность двух способов обучения была установлена самим Пифагором. Согласно же другому толкованию, существовало два вида философии, ибо было два рода воспринимающих ее: одни назывались "акусматики", другие "математики". Исходя из этого, иные признавали математиков пифагорейцами, акусматиков же — нет…» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 18. 80—81).

Здесь нужно учитывать, что в данном контексте термин «математики» употреблен вовсе не в привычном для нас смысле. Ныне «математика» — название конкретной научной дисциплины, имеющей дело с числами, фигурами и т. п. Но первоначально это слово имело более широкое значение: «познание, изучение». Тут имеется в виду именно оно. Таким образом, «математики» (как категория пифагорейцев) осмысленно изучали излагаемые наставником религиозные, философские, научные взгляды. А «акусматики»? О них Ямвлих далее говорит так:

«Философия акусматиков представляет собой изречения без доказательств и без объяснений, почему так нужно делать; эти и другие изречения, которые принадлежат самому Пифагору, они пытаются сохранять как божественные предписания и стараются показать, что сами от себя они не говорят и не должны говорить. Самыми мудрыми среди них считаются те, кто знает наизусть больше всего изречений» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 18. 82).

Выходит, какая-то часть пифагорейцев просто заучивала некоторые слова учителя, воспринимая их как догмы, без попытки глубокого проникновения в их смысл? Ну что ж, и этому не приходится удивляться. Ведь пифагорейское учение было по сути своей в первую очередь религиозным. А в любой религии есть, с одной стороны, ученые богословы, прекрасно разбирающиеся во всех «теологических тонкостях» (причем, разумеется, таковых всегда меньшинство), а с другой — люди, просто следующие провозглашенным истинам как некоему откровению; не их задача — задумываться о философских основаниях этих истин, они просто принимают их на веру

Пожалуй, уместно поставить вопрос: а насколько можно доверять подробным рассказам позднеантичных авторов о том, какие обычаи были приняты в пифагорейской школе? То, что рассказы эти разукрашены цветистыми деталями, — это само собой разумеется. Но не являются ли они вообще чистым вымыслом? Имеет ли смысл искать в них некое историческое ядро?

Думается, все-таки имеет. И вот почему. Пифагореизм, возникнув в VI веке до н. э., впоследствии продолжал существовать на протяжении многих столетий. И Диоген Лаэртский, и Порфирий, и Ямвлих сами застали еще пифагорейские кружки. А члены этих кружков — из поколения в поколение, от учителей к ученикам и так снова и снова — старались поддерживать преемственность. Преемственность если не учения (последнее трудно было зафиксировать, поскольку письменных трудов основоположник не оставил), то, по крайней мере, того самого «пифагорейского образа жизни». В этой сфере, судя по всему, действительно ничего или почти ничего не менялось с годами — именно потому, что пифагорейцы жили своеобразной «церковью», если можно так выразиться.

Понять нашу мысль опять же позволит параллель-аналогия. Войдите в христианский храм или монастырь — и там перед вашими глазами будет развертываться всё то же самое, что было и тысячу лет назад. Те же облачения, те же обряды и песнопения, та же последовательность действий… Ведь нарушать древние обычаи, вводить новшества в таких делах просто нельзя! Религиозные общины — организмы необычайно консервативные. Вот и пифагорейцы, не приходится сомневаться, век за веком блюли старинные заветы, восходящие во многом к самому Пифагору.

«После этого расскажем о повседневных занятиях, к которым он приучал своих последователей: ибо они, следуя его советам, делали так. Утренние прогулки эти мужи совершали в одиночестве и в таких местах, в которых была подобающая тишина и безлюдность, где храмы и священные рощи и другая отрада для души… И лишь после утренней прогулки они вступали в общение друг с другом, чаще всего в храмах; если же не там, то в подобных местах. Это время они использовали для обучения, заучивания уроков и исправления нравов. После такого общения они занимались уходом за телом. Большинство натирались маслом и участвовали в беге, меньшинство занимались борьбой в садах и рощах, другие делали упражнения с гимнастическими гирями или вели кулачный бой с воображаемым противником, выбирая упражнения, нужные для увеличения телесной силы. На завтрак они ели хлеб, мед или медовые соты, вино днем не пили. Время после завтрака они посвящали ведению государственных дел — внутренних и внешних, иностранных — в соответствии с установленными законами; ибо всё хотели сделать в часы после завтрака. В пополуденное время они снова отправлялись на прогулку, но не порознь, как утром, а по двое и по трое, вспоминая уроки Пифагора и посвящая себя прекрасным занятиям. После прогулки они совершали омовение и, омывшись, встречались на совместных трапезах… Когда все уже были в сборе, совершали возлияние, приносили в жертву начатки плодов, кадили ладаном. Затем приступали к обеду, чтобы закончить его до захода солнца. На обед были вино, лепешки и хлеб, закуска, сырые и вареные овощи. Было и мясо жертвенных животных. Блюда из морских рыб бывали редко… После такого обеда совершались возлияния, затем — чтение. Обычно читал самый младший, а старший указывал, что и как нужно читать. Когда собирались уходить, виночерпий наливал вина для возлияния, а вслед за тем старший произносил следующие заповеди: нежному и плодоносному растению не вредить и не губить его, равно как и живое существо, которое не вредит человеку, не убивать и не причинять ему вреда… После этих слов все уходили домой. Одежда у них была белой и чистой, подстилки тоже. Подстилками им служила ткань из льна. Одежду из овечьей шерсти они не носили. Охоту не одобряли и к такому виду упражнений не прибегали. Таковы были предписания относительно пищи и времяпрепровождения для большинства пифагорейцев, которые надо было выполнять каждый день» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 21. 95—100).

Судя по некоторым нюансам, здесь рассказывается о жизни пифагорейской общины уже после смерти основателя; последний, в сущности, и не упомянут в процитированном свидетельстве. Как видим, утраченным оказался обычай жить вместе постоянно, круглые сутки: вечером последователи Пифагора расходятся по домам.

Описанный здесь образ жизни существенно отличается от традиционно принятого у эллинов. Так, специально отмечается, что пифагорейцы вина днем не пили, в то время как у «нормальных» греков вино было основным напитком, и употребляли его постоянно (правда, не в чистом виде, а смешивая с водой). Далее говорится о том, что обед старались завершить до захода солнца. Обычно же в Греции обедали поздно, засиживаясь порой до глубокой ночи. Специально оговаривается неприятие пифагорейцами охоты, которая была излюбленным занятием греков: считалось, что она развивает и силу, и ловкость, и мужество…

В целом здесь нарисована несколько идиллическая картина мудрецов, которые проводят дни в тишине и спокойствии, в задумчивых прогулках по уединенным местам, в дружеском духовном общении. И, между прочим, специально подчеркнуто, что ученики Пифагора много времени уделяли физическим упражнениям. В этом смысле они как раз были истинными сынами Эллады.

Наверное, не случайно, что из пифагорейского кружка вышел самый знаменитый атлет в древнегреческой истории. Известный нам Ямвлих в самом конце своего труда о Пифагоре приводит длинный перечень пифагорейцев, «сделавшихся известными» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 36. 267). Здесь мы встречаем, с одной стороны, людей, в общем-то, ничем не прославившихся, с другой — некоторых известных философов (Эмпедокл, Парменид и др.) — причем не для всех из них связь с пифагореизмом можно считать безоговорочно доказанной. Но есть там и такой персонаж: Милон из Кротона.

Имя этого борца в конце VI века до н. э. гремело в греческом мире так, как не гремит теперь имя ни одного, даже самого выдающегося спортсмена. Да и не только в греческом мире. Ранее нам уже встречался кротонский врач Демокед — тот самый, который бежал на родину из Персии, презрев блага и почести. Так вот, уже оказавшись в безопасности, «Демокед велел передать Дарию, что он, Демокед, взял себе в жены дочь Милона. Ведь о знаменитом борце Милоне часто шла речь у царя. Поэтому-то, как я думаю, Демокед и ускорил этот брак, истратив на это огромные деньги, именно чтобы показать Дарию, что он и в отечестве своем был знаменитым человеком», — пишет Геродот (Геродот. История. III. 137). Значит, и при далеком персидском дворе порой поминали Милона.

Милон одержал победы в борьбе на шести Олимпийских играх! Такое, кажется, не удалось больше никому. Неоднократно выигрывал он и первые призы на других общегреческих состязаниях в том же виде спорта. Колоссальную силу свою, рассказывали, он приобрел так. Еще в молодости купил теленка и каждый день, взвалив его на плечи, обносил вокруг городских стен Кротона. Теленок рос и рос, пока не превратился во взрослого быка, — а Милон носил и носил его: ежедневное увеличение веса было незначительным и не ощущалось. Тренировки сделали своё дело. Говорили о Милоне еще и такое: как-то во время Олимпийских игр он обнес вокруг стадиона четырехлетнего быка, а потом на глазах у всех зажарил его и целиком съел.

Писатель II века н. э. Павсаний, побывавший в Олимпии и видевший там статую Милона (олимпийскому победителю разрешалось поставить себе при жизни статую на родине, а троекратному победителю — вторую статую на месте победы, в олимпийской священной роще), рассказывает о великом борце целый ряд интересных историй: «Говорят, будто Милон сам принес в Альтис (это и есть название священной рощи в Олимпии. — И. С.) свою статую. Рассказывают также о его ловкости с гранатовым яблоком и диском. Он так крепко держал яблоко, что другие, как ни старались изо всех сил отнять его, не могли этого сделать, и в то же время он держал его так нежно, что сам он ничуть не сдавливал это яблоко и его не повредил. А затем, стоя на диске, намазанном маслом, он смеялся над теми, кто нападал на него и хотел его столкнуть с диска. Он показывал и другие подобные же примеры силы. Он обвязывал себе лоб веревкой наподобие того, как надевают повязку или венок. Удержав дыхание и дав жилам на голове налиться кровью, он разрывал эту веревку силою напрягшихся жил» (Павсаний. Описание Эллады. VI. 14. 6—7).

Принадлежность Милона к пифагорейцам подтверждает и известный географ Страбон, живший на рубеже нашей эры: «Еще более прославило город (Кротон. — И. С.) множество пифагорейских философов, Милон, самый знаменитый из атлетов и ученик Пифагора (который долго жил в этом городе). Однажды, как передают, во время общего обеда философов, когда какой-то столб погнулся, Милон подлез под него и спас всех, а затем выбрался сам» (Страбон. География. VI. 262—263).

Тут можно вспомнить, что, по некоторым сведениям, Пифагор еще во времена своего пребывания на Самосе давал советы спортсменам и, например, «помог самосскому атлету Ев-римену, который, благодаря Пифагоровой мудрости, несмотря на свой малый рост, сумел осилить и победить на Олимпийских играх многих рослых противников» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 15).

Поневоле приходится вспомнить и о том, что в древнегреческой истории был еще один Пифагор Самосский — видный борец, также победивший на Олимпийских играх. Надпись на его статуе гласила:

«Трудно поверить» было тому, что этот Пифагор, будучи совсем юным, пришел вообще-то участвовать в состязаниях мальчиков, но выступил все-таки в группе взрослых мужчин и тем не менее одержал победу. О том же гласит и другая эпиграмма об этом атлете:

Уж не наш ли это герой? Нет, совершенно исключено. Его победа приходится на 588 год до н. э., когда философ Пифагор еще не родился. Да и имя его отца, как видим, иное — Кратет, а не Мнесарх. Итак, речь идет о другом человеке. Однако совпадение просто-таки завораживает. Тут Пифагор Самосский — и там Пифагор Самосский. Думаем, не будет чрезмерно смелым допущение, что это не просто тёзки, а сородичи, представители одной и той же аристократической семьи с Самоса (атлетика в архаическую эпоху была уделом именно знати). Дело в том, что у греков был обычай: в семье из поколения в поколение использовался некий круг имен, которые давались детям. Поэтому если встречаем двух лиц с одинаковыми именами — достаточно велика вероятность, что они находились в той или иной родственной связи друг с другом. Коль скоро в родне у Пифагора были атлеты (или, по крайней мере, один знаменитый атлет), то ничего удивительного, что наш мыслитель знал о том, как надлежит готовиться к спортивным состязаниям, какой образ жизни вести для этого и пр.

Коснемся, наконец, вопроса о так называемых акусмах, неоднократно уже упоминавшихся выше. Как отмечается в современной научной литературе, «пожалуй, самым сложным» из круга вопросов о раннем пифагореизме «является тот, что связан с акусмами». Эти колоритные, а главное — весьма странные афоризмы-рекомендации, по которым, согласно античным авторам, Пифагор призывал последователей строить свою жизнь, в изобилии сохранены нам источниками.

Приведем несколько примеров: «Огонь ножом не разгребать; через весы не переступать; на хлебной мере не сидеть; сердце не есть; ношу помогать не наваливать, а сваливать; постель держать свернутой; изображения бога в перстне не носить; горшком на золе следа не оставлять; малым факелом сиденья не осушать; против солнца не мочиться; по неторным тропам не ходить; руку без разбора не подавать; ласточек под крышей не держать; кривокогтых не кормить; на обрезки ногтей и волос не наступать и не мочиться; нож держать острием от себя; переходя границу, не оборачиваться» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 17).

Что перед нами? Менее всего подобные сентенции похожи на изложение какого-то философского или даже теологического учения. Гораздо больше они напоминают некие правила житейской мудрости, причем изложенные в нарочито загадочной форме. Закономерно поэтому, что рано появились аллегорические толкования акусм, например:

«Огонь ножом не разгребать — значит, во владыках гнев и надменный дух не возбуждать. Через весы не переступать — значит, равенства и справедливости не преступать… Сердца не есть — не подтачивать душу заботами и страстями. Уходя на чужбину, не оборачиваться — расставаясь с жизнью, не жалеть о ней и не обольщаться ее усладами…» и т. п. (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 18). Но подобные интерпретации во многих случаях выглядят откровенно натянутыми. Тем более что между самими древними толкователями единства нет. Скажем, Порфирий предлагает несколько другие решения акусм, отличающиеся в тех или иных деталях:

«"Через весы не шагай", то есть избегай алчности; "Огня ножом не вороши", то есть человека гневного и надменного резкими словами не задевай; "Венка не обрывай", то есть не нарушай законов, ибо законами венчается государство… "По торной дороге не ходи" — этим он велел следовать не мнениям толпы, а мнениям немногих понимающих…» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 42). В последнем афоризме, как его приводит Порфирий, имеется, кстати, принципиальное отличие от того варианта, который мы встретили выше, у Диогена Лаэртского: там было, наоборот, сказано: «по неторным тропам не ходить». Какая версия верна? Кто знает!

Ямвлих, который цитирует еще ряд примеров акусм такого типа, замечает, что они «подражают мудрости семи мудрецов, живших раньше Пифагора» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 18. 83). И действительно — в рассказах о Фалесе, Солоне, Хилоне и других представителях этой плеяды постоянно попадаются похожие по формулировкам изречения. А еще до них — у Гесиода, в «Трудах и днях» — этом кладезе «полезных советов», которым так любили пользоваться греки.

У Ямвлиха находим и пифагорейские акусмы совершенно иного облика, представляющие собой уже не предписания, а как бы определения. Говорим «как бы» потому, что они скорее не разъясняют определяемые предметы, а только сильнее запутывают.

«"Что такое острова блаженных?" — "Солнце и луна". "Что такое прорицалище в Дельфах?" — "Тетрактида (четверица. — И. С), то есть гармония, свойственная Сиренам"… "Что самое мудрое?" — "Число. Второе по достоинству — давать имена вещам"…» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 18. 82).

Легко убедиться в том, что в акусмах данной разновидности налет таинственности, подчеркнутой «темноты» еще сильнее. Может ли вообще в них хоть что-нибудь понять непосвященный? Если с учетом того, что мы теперь узнали об акусмах, вернуться к затронутому выше вопросу о «математиках» и «акусматиках», появится некая непреодолимая сложность. Согласно основному преданию, «математики» были, так сказать, эзотериками, «ближним кругом», члены которого постигали учение Пифагора во всей его мистической целостности. А «акусматики» — это экзотерики, «внешний круг», которому перепадают лишь некие крохи священного учения в форме пресловутых акусм.

Не произошло ли тут какой-нибудь путаницы? Создается впечатление, что акусмы-то как раз и имеют отношение к эзотерическому, «тайному» учению. Они содержат в себе какие-то намеки, уловить суть которых невозможно для того, кто не посвящен в «знание для избранных». А потому вопрос приходится оставить открытым.

 

Культ «сверхчеловека»

Непререкаемый авторитет учителя, существовавший в пифагорейском сообществе, очевиден. К любому суждению Пифагора — было ли оно аргументировано или просто произнесено без каких-либо обоснований — ученики относились как к истине в последней инстанции, более того, как к святыне, которая не терпит возражений. При доказательстве какой-либо идеи для пифагорейцев самым весомым доводом были слова: «Сам сказал». В смысле — если что-либо сказал сам Пифагор (в приведенном изречении его имя даже не названо, оно предполагалось само собой разумеющимся), значит, сомневаться в этом не приходится: так оно и есть.

Это как-то даже несколько странно для древнегреческой цивилизации, которая вообще-то отличалась неприязнью к догмам. В принципе, эллины привыкли ничто не принимать на веру, ко всему требовали относиться с сомнением, оспаривать, подыскивать аргументы pro и contra… Уж на что чтили поэмы Гомера — но даже и они не стали неким подобием «священного писания», против положений которого нельзя возражать.

А вот для Пифагора делали исключение. Не все греки, разумеется, но, во всяком случае, его последователи. Тут перед нами ситуация, более похожая на то, как приверженцы мировых монотеистических религий (так называемых «религий откровения») воспринимают основателей своих религий, тех, кто дал эти откровения. Чем являются для христианина слова Христа, для мусульманина — слова Мухаммеда, для иудея — слова Моисея, для буддиста — слова Будды Гаутамы? Высшей, безусловной истиной — и только так. Вот так же было и у пифагорейцев.

Но отсюда следует ответственный вывод: получается, пифагорейцы видели и в своем учителе отнюдь не простого смертного? Ведь перед мнениями обычного человека, будь он хоть трижды мудр, невозможно так преклоняться. Да, действительно, к Пифагору у его учеников (и учеников его учеников и т. д.) сложилось совершенно особенное отношение. Пожалуй, лучше всего оно оттеняется в следующей цитате:

«…Аристотель в своем сочинении о пифагорейской философии рассказывает, что у них (пифагорейцев. — И. С.) в глубокой тайне соблюдалось такое деление: есть три вида разумных существ — бог, человек и существо, подобное Пифагору» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 6. 31). Ссылка, как видим, дается здесь на самого Аристотеля, а уж такой мощный ум, надо полагать, знал, что говорил. Обратим внимание еще на то, что пресловутое троичное деление содержалось, как тут указано, именно в тайном учении пифагорейцев. Это означает, что тезис о сверхчеловеческом статусе Пифагора — не какая-нибудь приманка «рекламного» характера, придуманная для привлечения к учению новых адептов (подчеркнутая парадоксальность, необычность приведенного утверждения вроде бы заставляют подумать и о таком варианте). Нет, перед нами совершенно серьезное и искреннее убеждение членов пифагорейского сообщества.

Получается, что Пифагор — не человек. Но и не бог. Он — посредине: ниже богов и выше людей. Подобное положение можно с полным основанием охарактеризовать как положение «сверхчеловека» (хотя самого этого слова античность, конечно, еще не знала). Это положение — высшее по отношению ко всем окружающим — и позволяло самосскому мыслителю так властвовать над умами.

Тут, кстати, нужно сказать, что древнегреческой религии и прежде было отнюдь не чуждо представление о существах, стоящих «между богами и людьми». Их называли героями. Подчеркнем, что имеются в виду герои не в нашем современном смысле (мы называем героем человека, который совершил славный подвиг), а в специфически античном. Не станем углубляться в самые глубинные слои мысли, но в архаической и классической Греции героями называли полубогов. У них, как правило, один из родителей (чаще отец) — бог, второй (чаще мать) — человек. Так, Геракл — сын Зевса и смертной женщины, царицы Алкмены; Тесей — сын Посейдона и смертной женщины, царевны Эфры. Впрочем, возможен был и «противоположный вариант»: Ахилл — сын морской богини Фетиды и смертного человека, царя Пелея. Получается, именно героический, полубожественный статус приписывали нашему герою?

Складывается впечатление, что Пифагор и сам внес немалый вклад в формирование своего «прижизненного культа». В свидетельствах источников о нем немало упоминаний о разного рода чудесах, сверхъестественных явлениях. Выше мы позволили себе с иронической улыбкой отнестись к рассказу о том, как Пифагор прятался в некоем подземном убежище, а потом вышел и заявил, будто вернулся из царства мертвых. Нет, такими топорными методами репутация «существа, высшего, чем человек», разумеется, не приобретается. Пифагор действовал более тонко. Приведем несколько примеров. Читая о них, нужно все-таки памятовать, что в эпоху, о которой идет речь, — а это ведь в греческой истории «эпоха чудотворцев» — массы людей, в общем-то, были готовы к чуду, даже ждали его. Ну а на что есть спрос — на то всегда будет и предложение.

«Видом, говорят, он был величествен, и ученикам казалось, будто это сам Аполлон, пришедший от гипербореев. Рассказывают, что однажды, когда он разделся, у него увидели золотое бедро, а когда он переходил реку Несс, многие уверяли, что она воззвала к нему с приветствием» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 11).

Да, вот это уж чудеса так чудеса! Человек, имеющий золотое бедро, да еще и способный запросто разговаривать с реками, — это уже не вполне человек.

Надо сказать, что реки в древнегреческой религии обожествлялись. Каждая река имела своего (одноименного) бога, в том числе и упомянутый Несс (в древнегреческом языке существительное «река» — мужского рода). Эти речные боги всегда почему-то изображались рогатыми. Так вот, из процитированного пассажа следует, что именно бог реки Несс заговорил с Пифагором. Увидел в нем равного? Божества рек вообще-то стояли на достаточно низкой ступени эллинского пантеона. Они и сравниться не могли с верховной дюжиной олимпийцев. Так, самой большой рекой собственно Греции был Ахелой. Но даже ее бог, согласно мифам, однажды был побежден Гераклом (в тот момент еще героем, не богом), который отломал у Ахелоя один рог.

Скажем так: боги рек стояли, в греческом понимании, где-то на уровне самых славных героев. Опять получается, что Пифагор воспринимался так, как воспринимались герои. Почему мы это так настойчиво подчеркиваем? Дело в том, что в вышеприведенном свидетельстве, кажется, содержится внутреннее противоречие. В его начале указано, что Пифагора принимали за самого Аполлона. В принципе, такие утверждения иногда встречаются в источниках. Но нам думается, что это преувеличение, гипербола. Аполлон — бог, да не просто бог, а один из самых чтимых, такой, перед которым эллины испытывали священный ужас. А мы уже видели, что с миром богов Пифагора все-таки не ассоциировали, ставя его несколько ниже.

Хотя, с другой стороны, религиозные представления вряд ли стоит поверять строгими законами логики. В сфере мифа, очевидно, неизбежны противоречия; можно сказать, что ими миф и живет, что неоднократно отмечалось специалистами по древним мифологиям. Пифагора могли неким иррациональным образом воспринимать и как героя, и как бога. Или, допустим, одни из его приверженцев видели в нем героя, другие — бога. Но, впрочем, не будем рассуждать голословно, а продолжим рассмотрение свидетельств.

«Он внушал такое удивление, что даже ближних его называли вещателями божьего гласа; сам же он в своем сочинении утверждает, что вышел к людям, пробыв двести семь лет в Аиде» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 14). Тут опять отразилось представление о Пифагоре как о божестве: раз его ближние — носители божьего гласа, то, значит, сам он и есть бог. Далее упоминается о пребывании философа в Аиде (подземном царстве), причем со ссылкой на его сочинение. А ссылка эта — ложная, поскольку Пифагор письменных трудов не оставил. Несомненно, позже кто-то что-то написал и поставил авторитетное имя Пифагора. Этакий «плагиат наоборот», если можно так выразиться, — вещь довольно распространенная у античных греков. Вот так-то и рождались побасенки о том, как Пифагор сидел под землей.

Диоген Лаэртский еще довольно сдержан в перечислении чудес Пифагора. Другие биографы нашего героя, Порфирий и Ямвлих, описывают их куда более увлеченно.

«Если верить рассказам о нем старинных и надежных писателей, то наставления его обращались даже к бессловесным животным. В давнийской земле (область на юге Италии. — Я. С), где жителей разоряла одна медведица, он, говорят, взял ее к себе, долго гладил, кормил хлебом и плодами и, взявши клятву не трогать более никого живого, отпустил; она тотчас убежала в горы и леса, но с тех пор не видано было, чтобы она напала даже на скотину. В Таренте он увидел быка на разнотравье, жевавшего зеленые бобы, подошел к пастуху и посоветовал сказать быку, чтобы тот этого не делал (пифагорейское учение запрещало есть бобы. — И. С). Пастух стал смеяться и сказал, что не умеет говорить по-бычьи; тогда Пифагор сам подошел к быку и прошептал ему что-то на ухо, после чего тот не только тут же пошел прочь от бобовника, но и более никогда не касался бобов, а жил с тех пор и умер в глубокой старости в Таренте при храме Геры, где слыл священным быком и кормился хлебом, который подавали ему прохожие. А на Олимпийских играх, когда Пифагор рассуждал с друзьями о птицегаданиях, знамениях и знаках, посылаемых от богов вестью тем, кто истинно боголюбив, то над ним, говорят, вдруг появился орел, и он поманил его к себе, погладил и опять отпустил» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 23—25).

Тут повествуется об особой группе чудес, связанной с животными. Пифагор представлен как человек, наделенный сверхъестественными способностями, имеющий власть и над животным миром и знающий «язык» зверей и птиц. Мотив этот, вообще говоря, весьма распространенный в религиозных традициях мира. Даже и в христианских преданиях мы неоднократно встречаем рассказы о подобного рода деяниях святых. Достаточно вспомнить хотя бы о Сергии Радонежском, к чьей уединенной лесной келье приходил медведь и смиренно принимал пищу из рук подвижника, или о Франциске Ассизском, который проповедовал птицам… Но именно применительно к Пифагору такие легенды выглядят особенно органичными. Ведь этот мыслитель в связи со своей идеей о переселении душ из тела в тело (причем душа человека после его смерти может перейти и в тело животного) подчеркивал глубинное родство мира людей и животного мира.

Тут же Порфирий упоминает уже известное нам «чудо с рыбами» (это эпизод, в котором Пифагор смог назвать рыбакам точное число рыб в их неводе). Чуть ниже сообщает он и о разговоре Пифагора с рекой, и о его золотом бедре, а также приводит примеры и еще некоторых чудесных событий:

«В один и тот же день он был и в италийском Метапонте, и в сицилийском Тавромении, и тут и там разговаривая с учениками; это подтверждают почти все, а между тем от одного города до другого большой путь по суше и по морю, которого не пройти и за много дней… А когда однажды друзья его, глядя на подплывший корабль, гадали, прицениваясь, о его товарах, Пифагор сказал: "Быть у вас покойнику!" — и точно, на подплывшем корабле оказался покойник. Бесконечно много и других рассказов, еще более божественных и дивных, повествуется об этом муже согласно и уверенно; короче сказать, ни о ком не говорят так много и так необычайно. Рассказывают также и о том, как он безошибочно предсказывал землетрясения, быстро останавливал повальные болезни, отвращал ураганы и градобития, укрощал реки и морские волны, чтобы они открыли легкий переход ему и спутникам…» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 27—29).

Ямвлих в красочном описании аналогичных эпизодов не отстает от Порфирия. Во многом он его повторяет чуть ли не дословно, но порой добавляет и новые детали:

«В Сибарисе Пифагор, взяв в руки большую ядовитую змею, затем отпустил ее, и точно так же в Тиррении он брал в руки маленькую змею, укус которой был смертелен. В Кротоне, как говорят, он гладил белого орла, и тот сидел спокойно. Когда кто-то захотел послушать его, он сказал, что не станет говорить, пока не появится какое-нибудь знамение, и после этого в Кавлонии появилась белая медведица. Человека, собирающегося сообщить ему о смерти сына, он опередил, сказав о ней сам… Поскольку относительно Пифагора нет разноречий и невозможно, чтобы об одном человеке все говорили одинаково, полагают, что разумно воспринимать сказанное им как слова существа высшей природы, а не просто человека. Да и загадочное изречение указывает на это. Ибо есть у пифагорейцев такое изречение:

К вопросу о змеях, которых, как следует из вышеприведенного свидетельства, совершенно не боялся Пифагор. В одном источнике в связи с этим содержится нюанс, производящий просто-таки комическое впечатление: «Укусившую его в Тиррении ядовитую змею он сам убил своим укусом» (Аполлоний. Чудесные рассказы. 6). Пифагор, в отместку за укус змеи сам кусающий ее, — это способно вызвать невольную улыбку.

В целом же можно попытаться систематизировать чудеса Пифагора, о которых свидетельствуют античные авторы. Чудеса эти делятся, так сказать, на несколько классов. Во-первых, пророчества, предсказания, которые будто бы всегда сбывались. Причем давались они мудрецом как по поводу событий значительных (землетрясения и т. п.), так и в связи с какими-нибудь совсем мелкими деталями (сколько рыб в неводе или есть ли на корабле покойник). Во-вторых, некие необычные отношения нашего героя с представителями животного мира, будь то медведица или бык, орлы или змеи. Наконец, в-третьих, — особенности его внешности и поведения, указывающие на сверхчеловеческую природу: пресловутое золотое бедро, способность разговаривать с реками, находиться одновременно в двух местах и т. п.

И еще: в источниках подчеркивается, что с Пифагором связано особенно большое количество чудесных историй. Пророков-чудотворцев, странствовавших по Элладе, в ту эпоху было немало, и в предыдущем изложении некоторые из них уже упоминались: Абарис, Эпименид, Гермотим, Аристей… Так вот: предание настойчиво подчеркивает, что на этом фоне Пифагор безусловно выделялся. Он был, так сказать, «чудотворцем номер один», самым знаменитым из всех прочих. Абарис, в частности, был даже сделан его учеником, а в некоторых свидетельствах — и Эпименид тоже (Порфирий. Жизнь Пифагора. 29). Но это, бесспорно, произвольная выдумка, не имеющая ничего общего с действительностью. В частности, деятельность Эпименида развертывалась в начале VI века до н. э., когда Пифагор даже еще и не родился.

Подытожим наши наблюдения следующей характерной цитатой. Пифагорейцы «причислили Пифагора к богам, как некоего благого и человеколюбивого демона, одни называя его пифийцем, другие — Аполлоном Гиперборейским, третьи — Пеаном, четвертые — одним из населяющих Луну демонов, другие — одним из олимпийских богов, говоря, что он явился в человеческом образе для пользы и исправления человеческой природы, чтобы дать ей спасительный толчок к счастью и любомудрию, и лучшего дара от богов, чем тот, который явлен в лице Пифагора, не было и не будет никогда» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 6. 30).

Из этого пассажа видно, что о сущности и статусе Пифагора судили по-разному, сходясь только в одном: в том, что обычным человеком он уж точно не является. Впрочем, процитированная фраза требует некоторых комментариев.

Прежде всего, в каком смысле здесь говорится о демонах? Сразу поясним, что не в нашем современном. Словоупотребление, выработанное христианством, подразумевает под демонами злые сверхъестественные существа: бесов, чертей. Совсем не так было в античной религии. Слово «демон» (оно, кстати, именно греческое по происхождению) изначально означало, в сущности, то же, что и «бог», было его синонимом. Во времена, о которых у нас идет речь, оно звучало несколько иначе: «даймон». Богов вполне могли называть демонами (даймонами), и наоборот.

Ближе к концу античности стали считать, что демоны — это не вполне боги, а сверхъестественные существа, стоящие в иерархии мира чуть ниже богов (но выше героев, и уж тем более выше людей). Сформировалась, соответственно, такая градация статусов: боги — демоны — герои — люди — животные. Особенно подробно это учение было разработано в религиозной философии неоплатонизма. Напомним, что именно к неоплатоникам принадлежал Ямвлих, автор вышеприведенного отрывка. И несомненно, что его воззрения здесь сказались, то есть он привнес в представления ранних пифагорейцев некоторые не свойственные им элементы позднейшего происхождения. Во времена самого Пифагора такого понимания слова «демон» еще не было.

Что же касается встретившихся в цитате эпитетов или «прозваний» самосского мудреца, то «Пифиец», несомненно, находится в связи с дельфийским культом Аполлона; напомним, жрица-прорицательница в Дельфах называлась пифией. Свою роль в появлении подобного прозвища могло сыграть созвучие: ведь имя философа тоже начиналось на «Пиф-». «Пеан» — это одна из так называемых эпиклез (культовых имен) того же Аполлона. Да и сам этот бог (в ипостаси Аполлона Гиперборейского), как видим, появляется среди предлагаемых «идентификаций» Пифагора.

 

Борьба за власть над умами и городами

Итак, умами своих учеников и приверженцев Пифагор овладел быстро и всецело. Они его боготворили — в прямом, переносном и абсолютно любом смысле, беспрекословно и фанатично выполняли каждое его указание. Но это было только начало; самосский пришелец жаждал большего.

Дело в том, что пифагорейское сообщество создавалось отнюдь не как кружок «чистых философов», оторванных от жизни, благостно и беззаботно беседующих на разные абстрактные темы в ходе своих идиллических прогулок. Более того, это было даже не только религиозное братство. Нет, в одной из своих важных ипостасей оно представляло собой политический союз, ставивший себе целью овладение властью и после этого — проведение политики в совершенно определенном духе, а именно чисто аристократическом. Оговорим здесь, что последний термин применительно к пифагорейцам следует понимать в исконно греческом, то есть буквальном смысле: аристократия — «власть лучших». Не самых знатных и родовитых, а именно лучших, в максимальной степени обладающих традиционными добродетелями: мудростью, справедливостью, мужеством и т. д. Напомним: об этом прямо говорится и в источниках. Например: пифагорейцы «вели государственные дела так отменно, что поистине это была аристократия, что значит "владычество лучших"» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 3).

Вначале пифагорейский кружок взял под свой контроль Кротон — город, где этот кружок, собственно говоря, впервые и появился. Сложилась интересная ситуация: Пифагор хотя и не занимал в кротонском полисе никакой официальной государственной должности, но тем менее реально являлся первым лицом в государстве. Можно сказать, что он был харизматическим духовным лидером, этаким «аятоллой». В Кротоне ничего не предпринималось вопреки его мнению.

Результаты не заставили себя ждать. К моменту прибытия самосца Кротон — вообще-то одна из самых крупных и сильных греческих колоний Южной Италии — переживал некоторый упадок. В частности, незадолго до того кротонцы потерпели тяжелое военное поражение от одного из соседних городов, а именно от Локр Эпизефирских. И как же быстро всё изменилось! Кротон начал стремительно возрождать свою мощь.

Думается, это вполне закономерно. В пифагорейском учении весьма большую роль играла идея дружеской солидарности. Подобная идея, будучи распространена на весь полис, конечно же способствовала укреплению сплоченности граждан, их слиянию в некий единый «организм». А нарастание коллективизма, патриотизма конечно же идет только на пользу любому государству.

Кроме того, пифагорейская пропаганда со временем сделала весь образ жизни кротонцев более правильным. Ибо Пифагор учил избегать разного рода бесполезных наслаждений, жить строго и чисто. Он, например, убедил жителей Кротона отказаться от наложниц, то есть внебрачных сожительниц (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 27. 132). То время, которое раньше уходило на роскошь, разврат и буйные пирушки, стали посвящать активным военным тренировкам, а также спортивным упражнениям. Бросается в глаза, как резко возрастает после 532 года до н. э. количество кротонских граждан в списках победителей Олимпийских игр. Это никак не могло быть случайностью.

Однако Кротоном дело не ограничилось. Очень быстро «филиалы» пифагорейского союза стали возникать и в других греческих колониях Южной Италии. И подчинять эти города своей власти — один за другим. Эти вторичные кружки пифагорейцев, специально подчеркнем, представляли собой именно «филиалы», то есть управлялись из главного центра, расположенного в Кротоне. Возникла, таким образом, мощнейшая, разветвленная организация, превратившаяся в ведущую политическую силу в Великой Греции, решавшая там судьбы всех сколько-нибудь важных событий. И все нити решений сходились к Пифагору…

Приведем несколько относящихся к делу свидетельств. «Поселившись здесь, он (Пифагор. — И. С.) увидел, что города Италии и Сицилии находятся в рабстве друг у друга, одни давно, другие недавно, и вернул им вольность, поселив в них помышления о свободе через своих учеников, которые были в каждом городе. Так, он освободил Кротон, Сибарис, Катанию, Регий, Гиммеру, Акрагант, Тавромений и другие города, а некоторым, издавна терзаемым распрями с соседями, даже дал законы… А Симих, тиран Кентурип, после его уроков сложил свою власть и роздал свое богатство, частью — сестре, частью — согражданам. Даже луканы, мессапы, певкетии, римляне (здесь перечислены некоторые негреческие народы Италии. — И. С.), по словам Аристоксена, приходили к нему. И не только через своих друзей умирял он раздоры внутренние и междоусобные, но и через их потомков во многих поколениях и по всем городам Италии и Сицилии. Ибо для всех, и для многих и для немногих, было у него на устах правило: беги от всякой хитрости, отсекай огнем, железом и любым орудием от тела — болезнь, от души — невежество, от утробы — роскошество, от города — смуту, от семьи — ссору, от всего, что есть, — неумеренность» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 21—23). «Пифагор со своими друзьями немалое время жил в Италии, пользуясь таким почтением, что целые государства вверяли себя его ученикам» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 54).

«…Расскажем лучше о том, как некоторые из пифагорейцев были политическими деятелями и должностными лицами. Ибо они следили и за соблюдением законов, и управляли некоторыми городами Италии, являя своим поведением и советуя всё самое лучшее, чему они научились у Пифагора, при этом воздерживаясь от излишней близости к народу. Когда же против них стали выдвигать множество клеветнических обвинений, до некоторых пор все-таки одерживали верх нравственное совершенство пифагорейцев и благоразумие самих горожан, так что те хотели, чтобы именно пифагорейцы распоряжались общественными делами. Кажется, именно в это время в Италии и в Сицилии были лучшие общественные устройства… В целом изобретателем и всего государственного воспитания был, говорят, тоже Пифагор» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 27. 129-130).

Каковы были основные беды политического характера, обрушивавшиеся на греческие полисы на протяжении архаической эпохи? Таковых было две, и против обеих Пифагор и пифагорейцы старались найти «противоядие». Оба злосчастья, о которых идет речь, были, по сути дела, «двумя сторонами одной медали» — они порождались отсутствием единства, постоянной борьбой.

Проявлялась эта борьба и на внутриполисном, и на межполисном уровнях. Надо сказать, что почти каждое эллинское государство разъедалось междоусобной распрей, которую сами греки обозначали термином стасис. Соперничали друг с другом за власть и влияние различные группировки аристократов; из этой конкуренции, как мы знаем, могли вырастать жестокие режимы тирании. В то же время складывались предпосылки для противостояния по вопросу о форме государственного устройства. Вопрос ставился так: какой порядок лучше — аристократия (олигархия), при которой власть принадлежит элите, или демократия, когда управляют полисом все граждане на равноправной основе, в том числе и простонародье, которое в подобной системе заведомо получает перевес над знатью ввиду своего численного большинства? Правда, само слово «демократия» в VI веке до н. э. еще не существовало, однако же режимы такого рода периодически уже начали появляться.

Пифагор и пифагорейцы к приверженцам демократии явным образом не принадлежали; не случайно в одном из только что цитированных свидетельств сказано, что они воздерживались «от излишней близости к народу». Править должны лучшие — такого было их твердое убеждение. Соответственно, в городах, находившихся под пифагорейским влиянием, укреплялись олигархии. Но эти олигархии не являлись жесткими, репрессивными и не вызывали недовольство у широких масс. Пифагор ведь призывал во всех делах к умеренности, сдержанности, самообузданию. В подобных условиях почва для возможного стасиса и вправду существенно сужалась. В обществе, где каждый смиряет свои амбиции, мало места для зависти, а ведь зависть-то в основном и становится корнем распри.

Резко отрицательно относились пифагорейцы и к тирании — как к правлению беззаконному. Выше мы уже встретили один пример, когда некий тиран по побуждению Пифагора отказался от власти. Но такое, понятно, могло быть только исключением. С остальными тиранами, видимо, приходилось справляться силой. Во всяком случае, в пифагорейских полисах тирании, разумеется, ликвидировались.

На смену им приходила власть закона. Пифагор и его последователи заботились о том, чтобы государства управлялись хорошими законами. В источниках порой учениками самосского мудреца называют даже двух самых знаменитых законодателей Великой Греции — Залевка и Харонда. Это, конечно, ошибка (Залевк и Харонд жили еще до Пифагора), но ошибка весьма характерная. Она явно обязана тому, что Пифагора и пифагореизм прочно связывали с идеей законности.

Теперь — о второй беде Эллады, которая была органическим продолжением первой. Постоянная борьба кипела и между полисами. Известно, что одной из главных особенностей политической жизни античного греческого мира была крайняя раздробленность. Эллины, вполне осознавая себя как один народ — с общим языком, общей религией, общими обычаями, общей исторической судьбой, — тем не менее никак не желали создавать единого государства. Сепаратистские, партикуляристские традиции чаще брали верх. Платон как-то уподобил греческие города лягушкам, рассевшимся по берегам Средиземного моря, как вокруг некоего озера. Поневоле рисуется и еще менее симпатичный образ: пауки в банке. Каждый полис, что посильнее, стремился подчинить себе более слабые, а те, напротив, напрягая последние силы, дрались за собственную независимость.

Пифагор желал покончить и с этой раздробленностью. Города, попадавшие под контроль пифагорейцев, превращались как бы в некую добровольную федерацию, существующую на началах умеренного, трезвого, здорового образа жизни. А какие могут быть раздоры, если правящие круги в соответствующих полисах во всём согласны между собой?

Понятно, что не всегда выходило «по-хорошему»; порой требовалось и «власть употребить». Самый яркий пример того, как был сокрушен город, не желавший внимать гласу Пифагора, — война Кротона с Сибарисом.

Сибарис… Даже и до сих пор название этого полиса, не существующего уже более двух с половиной тысяч лет, живет в словечке «сибарит», означающем праздного, изнеженного, избалованного роскошью человека. Приведем коротенький стихотворный рассказ о Сибарисе, принадлежащий перу одного эллинского поэта-географа:

Трудно сказать почему, но Сибарис отличался каким-то особенно огромным богатством даже на фоне остальных городов этого региона. Жители Сибариса — сибариты — были известны в Греции крайне изнеженным образом жизни. Один тамошний богач, по имени Сминдирид, спал на постели из розовых лепестков, а наутро жаловался, как ему было жестко. Отправляясь свататься к знатной невесте в другой город, Сминдирид взял с собой тысячу рабов-поваров: без такого «штата» он просто не мог обходиться. Не удивительно, что, побывав как-то в Спарте, прославленной простотой и непритязательностью жизненного быта, сибарит сказал: «Понятно, что спартанцы — самый храбрый из всех народов: кто в здравом уме, тот лучше тысячу раз умрет, чем согласится жить так убого» (Лфиней. Пир мудрецов. IV. 138d).

Естественно, что граждане Сибариса не желали приобщаться к пифагорейству, диктовавшему совершенно иные ценности — самоограничение и умеренность во всём. Отношения между двумя расположенными неподалеку друг от друга полисами предельно накалились. Даже несмотря на то, что кротонцы и сибариты считались сородичами: ведь оба города являлись колониями Ахайи.

Враждебность со временем настолько возросла, что стало ясно: не избежать вооруженного конфликта, к нему может привести любой мелкий инцидент, который сыграет роль спички, поднесенной к бочке пороха. Так и случилось в 510 году до н. э. Инициаторами войны выступили сибариты. Они, гордясь своей славой, могуществом, богатством, высокомерно смотрели на соседей: были уверены, что они сильнее и обязательно одержат победу. Вышло, однако, совсем иначе. Вот рассказ о войне, принадлежащий перу одного из древнегреческих историков:

«Явился у них (сибаритов. — И. С.) демагог Телис и своими обвинениями против высшей знати убедил сибаритов отправить в изгнание пятьсот самых богатых граждан, а имущество их конфисковать. Изгнанники прибыли в Кротон и прибегли к алтарям, стоявшим на агоре, с мольбой о защите. Тогда Телис отправил к кротонцам послов с требованием либо выдать изгнанников, либо ждать войны. Собрали народное собрание и вынесли на обсуждение вопрос, следует ли выдать просителей сибаритам или отважиться на войну с более сильным противником. Синклит и народ пребывали в нерешительности. Поначалу мнение большинства склонялось к выдаче просителей ввиду угрозы войны. Но после того как философ Пифагор подал совет спасать просителей, мнение их переменилось и они предприняли войну за спасение просителей. Сибариты пошли на них войском в тридцать мириад, кротонцы выставили против них десять мириад под командованием атлета Милона, который благодаря своей огромной силе первым обратил в бегство противников. Рассказывают, что сей муж, будучи шестикратным победителем на Олимпийских играх и обладая отвагой, соответствующей его телесной мощи, пошел в бой увенчанный олимпийскими венками и обряженный в наряд Геракла — львиную шкуру с палицей. Виновник победы, он снискал восхищение сограждан. В гневе кротонцы не пожелали брать живьем ни единого пленного и всех, кто во время преследования сдавался, убивали на месте. Поэтому большинство сибаритов были изрублены, а город Сибарис они разграбили и сделали его совершенно пустынным» (Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. XII. 9—10).

В приведенном свидетельстве конфликт носит социально-политический оттенок. Кротонские (да и всякие иные) пифагорейцы были, как говорилось выше, приверженцами аристократического правления и резко отрицательно относились к демократии. А в Сибарисе будто бы установился демократический строй, и его лидер Телис даже назван «демагогом». В действительности же Телис, судя по всему, был тираном, но он проводил антиаристократическую политику (как и многие представители тирании той эпохи).

Далее, специально указывается, что именно Пифагор своим выступлением в кротонском народном собрании переломил ход обсуждения вопроса, пойти ли на уступки сибаритам или же принять бой, несмотря на перевес противника в силах. А армию Кротона в войне возглавил не кто иной, как пифагореец Милон — знаменитейший борец, о котором мы уже рассказывали. Не случайно он, сильнейший человек тогдашнего греческого мира, решил даже в битве уподобиться сильнейшему из мифических героев — Гераклу.

Названная Диодором численность войск у двух враждующих сторон — 300 тысяч у сибаритов, 100 тысяч у кротонцев — разумеется, чудовищно преувеличена. Не могло в греческом полисном мире архаической эпохи быть таких огромных армий. Как минимум раз в десять эти цифры стоило бы убавить. Но, видимо, кротонцев действительно было меньше (хотя, наверное, все-таки не в три раза), и тем не менее они нанесли противнику полное, сокрушительное поражение. А те, в сущности, не смогли оказать никакого сопротивления. Причины такого исхода в общем виде вполне ясны: хваленая пифагорейская дисциплина кротонских воинов оказалась противопоставлена распущенности самоуверенных сибаритов.

Результат войны конечно же прогремел по всей Элладе. Еще бы: сошлись в схватке два полиса, считавшихся более или менее равными, а закончилось дело тем, чего обычно не бывало: один из городов не просто одержал победу над другим (с последующим заключением мирного договора, наложением контрибуции, территориальными уступками и т. п.), а совершенно разгромил его, стер с лица земли.

Сибарис прекратил свое существование и никогда уже больше не возродился. Те немногие из его жителей, которые сумели уцелеть в конфликте, стали скитальцами без отечества и окончили жизнь на чужбине. А место, где некогда стоял славный город, несколько десятилетий находилось в запустении. Лишь в середине V века до н. э. там возникло новое поселение — колония Фурии. Но к прежнему Сибарису оно не имело отношения.

Итак, пифагорейцы показали: при надобности они способны быть крайне жестокими, беспощадными. Тех, кто не хочет соблюдать их заветы, они готовы попросту «стереть в порошок». В случае с Сибарисом их утрированный гуманизм как будто куда-то подевался. Да, конечно, вступиться за неповинных изгнанников — дело благое (хотя, кстати, в этой ситуации заступничество обусловливалось в первую очередь тем, что изгнанники, богатые и знатные, были для пифагорейцев «своими»). Но вести по такому поводу тотальную войну, руководствуясь правилом «Пленных не брать!», — это уже, кажется, слишком!..

События, о которых идет речь, развертывались лет через двадцать после того, как Пифагор прибыл в Южную Италию. Его содружество было уже воистину крупной силой, которая могла позволить себе многое. И эту свою мощь, обусловленную как внутренней сплоченностью, так и особым образом жизни, пифагорейцы, безусловно, ощущали. А после войны против Сибариса ее почувствовали и прочие греки. Однако, думается, именно эта война парадоксальным образом стала первым «грозным звоночком». Она продемонстрировала, что пифагорейский режим явно превращается в идеократию. С принципами, свойственными любой идеократии: кто не с нами — тот против нас, он — враг, а врага, который не сдается, как известно, уничтожают.

Подобное нарастание жесткости рано или поздно не могло не привести к недовольству и даже протесту. Именно так и получилось. Причем взрыв недовольства вылился в полномасштабное восстание против общины пифагорейцев и Пифагора лично. У одного античного автора есть интересное упоминание: «Пифагорейцам он (Пифагор. — И. С.) предсказал восстание, которое действительно произошло, поэтому он и уехал заранее в Метапонт, никем не замеченный» (Аполлоний. Чудесные рассказы. 6). Тут подобная предусмотрительность, разумеется, подана как очередное проявление божественной прозорливости нашего героя. Но, наверное, не нужно было быть пророком для того, чтобы предвидеть подобное развитие событий; достаточно было обычной наблюдательности, дабы почувствовать: что-то пошло не так и дело может кончиться плохо.

Известно имя вождя направленного против пифагорейцев мятежа. Им являлся некто Килон, богатый и знатный кротонец. Небезынтересна предшествующая судьба этого человека. Вначале он сам хотел вступить в пифагорейский союз и некоторое время был «кандидатом» в его члены. Однако не прошел испытаний и был извержен последователями Пифагора из своей среды. Это подобным «изгоям» пифагорейцы при жизни ставили надгробные памятники, считая таких людей как бы больше уже и не существующими, прекращая с ними всякое общение, просто не замечая их. Можно понять, что Килон был крайне озлоблен, что наверняка и подтолкнуло его к организации заговора.

Мы переходим к очень сложному кругу вопросов (можно сказать, запутанному клубку) — об этом самом антипифагорейском восстании и разгроме кружка, о последних днях жизни самого Пифагора. Здесь очень много неясного и противоречивого, как мы сейчас увидим, разбирая соответствующие свидетельства источников.

«Погиб Пифагор вот каким образом. Он заседал со своими ближними в доме Милона, когда случилось, что кто-то из не допущенных в их общество, позавидовав, поджег этот дом (а иные уверяют, будто это сделали сами кротонцы, остерегаясь грозящей им тирании). Пифагора схватили, когда он выходил, — перед ним оказался огород, весь в бобах, и он остановился. "Лучше смерть, чем потоптать их, — сказал он, — лучше смерть, чем прослыть пустословом". Здесь его настигли и зарезали; здесь погибла и большая часть его учеников, человек до сорока; спаслись лишь немногие, в том числе Архипп Тарентский и Лисид… Впрочем, Дикеарх утверждает, что Пифагор умер беглецом в метапонтском святилище Муз, сорок лет ничего не евши; и Гераклид… рассказывает, будто, похоронив Ферекида на Делосе, Пифагор воротился в Италию, застал там Килона Кротонского за пышным пиршеством и, не желая это пережить, бежал в Метапонт и умер от голодания. А Гермипп рассказывает, что была война между акрагантяна-ми и сиракузянами и Пифагор с ближними выступил во главе акрагантян, а когда началось бегство, он попытался обогнуть стороной бобовое поле и тут был убит сиракузянами; остальные же его ученики, человек до тридцати пяти, погибли при пожаре в Таренте, где они собирались выступить против государственных властей» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 39—40).

Занятная же перед нами вырисовывается картина! Налицо целый ряд версий (всего их тут представлено четыре), резко отличающихся друг от друга, хотя и имеющих некоторые черты сходства. Какая же из версий ближе к истине? Попробуем проанализировать их и сопоставить друг с другом.

Версия первая, приводимая без ссылки на источник: Пифагор гибнет в Кротоне, в результате того, что некий враг (это, разумеется, Килон, но имя его не названо) поджигает дом Милона, перед тем, видимо, окружив его своими вооруженными сторонниками. Тогда же происходит и разгром пифагорейского кружка. Эта версия напоминает красивую легенду, с такими анекдотичного характера подробностями, как, например, та, что философ хотя и имел возможность спастись, но не пожелал нарушить собственное предписание («прослыть пустословом»), потоптав священные для пифагорейцев бобы. Кроме того, имеются хронологические несообразности. Так, названы два спасшихся пифагорейца. Один из них — Ли-сид — не был современником Пифагора, а жил более столетия спустя, в IV веке до н. э. А под другим — «Архиппом Тарентским» — имеется в виду, судя по всему, Архит Тарентский. Это тоже пифагореец, причем один из самых знаменитых (в последней главе этой книги о нем еще будет говориться), но опять-таки не являвшийся непосредственным учеником Пифагора; время его жизни также падает на IV век до н. э. Делаем вывод: перед нами крайне малодостоверный рассказ.

Версия вторая — со ссылкой на Дикеарха, очень авторитетного ученого рубежа эпох классики и эллинизма, ученика Аристотеля. Тут перед нами просто сухое упоминание о том, что Пифагор скончался в Метапонте (не в Кротоне), причем все-таки не насильственной смертью. Больше никаких деталей не сообщается напрямую, но некоторые можно «вычислить» косвенным путем. Так, предполагается, что к моменту кончины философа разгром его кружка уже состоялся. Потому-то Пифагор и умер не в Кротоне, ставшем его новой родиной, а в другом городе, на чужбине. Вообще говоря, именно эта версия — в том числе по причине ее полной «неизукрашенности» — производит впечатление наиболее аутентичной.

Версия третья — со ссылкой на Гераклида Лемба, писателя II века до н. э., довольно плодовитого, но притом малоизвестного. Она выглядит, по сути, расширенным вариантом предыдущей, причем обогащает ее некоторыми нюансами, на первый взгляд достоверными. Пифагор на время покидает

Кротон и вообще Великую Грецию, дабы проводить в последний путь одного из своих наставников — Ферекида Сиросского. Пользуясь отсутствием мудреца, Килон и предпринимает свой мятеж, которому сопутствует успех. Пифагор, возвратившись, застает Килона уже победителем и переселяется в Метапонт, где и умирает. Вроде бы всё здесь выглядит вполне правдоподобно. За исключением одной хронологической неувязки, которая заставляет отказать в доверии всему свидетельству. А именно: Ферекид скончался на самом деле на несколько десятилетий раньше, еще до отбытия Пифагора с Самоса на запад.

Наконец, четвертая версия — со ссылкой на Гермиппа Смирнского, жившего в III веке до н. э. биографа, автора жизнеописаний ряда крупных деятелей греческой культуры предшествующих эпох. Но тут перед нами просто какой-то фантастический роман. Конец Пифагора по непонятным причинам переносится из Южной Италии на Сицилию, увязывается с войной между двумя крупными полисами этого острова — Сиракузами и Акрагантом. Ни к тому, ни к другому Пифагор не имел никакого отношения, а в свидетельстве Гермиппа он предстает едва ли не как командующий акрагантским войском. В рассказе присутствует и знакомый уже нам апокрифический «мотив бобов», а также эклектически добавляется сообщение о гибели пифагорейцев при пожаре. Последнее событие из Кротона переносится в Тарент — тоже без всякого основания, — да и объяснение получает довольно странное: будто бы последователи Пифагора «собирались выступить против государственных властей». На самом деле они в Таренте, как и в большинстве других городов Великой Греции, как раз фактически и стояли у власти. Что же, они сами против себя намеревались выступить?

Впрочем, эпизод с пожаром (поджогом) все-таки трудно «списать со счетов». Как-никак, он фигурирует в двух свидетельствах, в целом независимых друг от друга. Согласно пословице (которая применительно к данному случаю приобретает еще и характер каламбура), «нет дыма без огня»… В общем, будем разбираться дальше, перейдя к свидетельствам других авторов.

«…В конце концов против них (пифагорейцев. — И. С.) скопилась зависть и сложился заговор, а случилось это вот каким образом. Был в Кротоне человек по имени Килон, первый между гражданами и богатством, и знатностью, и славою своих предков, но сам обладавший нравом тяжелым и властным, а силою друзей своих и обилием богатств пользовавшийся не для добрых дел; и вот он-то, полагая себя достойным всего самого лучшего, почел за нужнейшее причаститься и Пифагоровой философии. Он пришел к Пифагору, похваляясь и притязая стать его другом. Но Пифагор сразу прочитал весь нрав этого человека по лицу его и остальным телесным признакам, которые он примечал у каждого встречного, и, поняв, что это за человек, велел ему идти прочь и не в свои дела не мешаться. Килон почел себя этим обиженным и оскорбился; а нрава он был дурного и в гневе безудержен. И вот, созвав своих друзей, он стал обличать перед ними Пифагора и готовить с ними заговор против философа и его учеников. И когда после этого друзья Пифагора сошлись на собрании в доме атлета Милона (а самого Пифагора, по этому рассказу, между ними не было: он уехал на Делос к своему учителю Ферекиду Сиросскому…), то дом этот был подожжен со всех сторон и все собравшиеся погибли; только двое спаслись от пожара, Архипп и Лисид… А по рассказу Дикеарха и других надежных писателей, при этом покушении был и сам Пифагор, потому что Ферекид скончался еще до его отъезда из Самоса; сорок друзей его были застигнуты в доме на собрании, остальные перебиты порознь в городе, а Пифагор, лишась друзей, пустился искать спасения сперва в гавань Кавлонию, а затем в Локры…» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 54—56).

Кавлония и Локры — города в той же Южной Италии. Далее Порфирий описывает, как Пифагора не желали принять жители тех полисов, куда он прибывал. Не пустили его ни в Локры, ни в Тарент; единственным исключением оказались жители Метапонта, давшие приют знаменитому беглецу.

«Ибо повсюду тогда вспыхивали великие мятежи, которые и посейчас у историков тех мест именуются пифагорейскими… Здесь, в Метапонте, Пифагор, говорят, и погиб: он бежал от мятежа в святилище Муз и оставался там без пищи целых сорок дней. А другие говорят, что когда подожгли дом, где они собирались, то друзья его, бросившись в огонь, проложили в нем дорогу учителю, чтобы он по их телам вышел из огня, как по мосту; но, спасшись из пожара и оставшись без товарищей, Пифагор так затосковал, что сам лишил себя жизни» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 56—57).

Перед нами опять компиляция из нескольких переплетающихся версий. В сравнении с рассматривавшимся выше пассажем из Диогена Лаэртского отсутствуют некоторые легендарные («мотив бобов») и явно несообразные детали (Пифагор во главе акрагантского войска), зато появляются другие подробности аналогичного рода и, соответственно, ничтожной степени достоверности (Пифагор, выходящий из огня по мосту из тел своих учеников).

Но пресловутый пожар настойчиво фигурирует и в этом свидетельстве. Кстати, из Порфирия мы полнее, чем из Диогена Лаэртского, узнаем, что писал о последних днях Пифагора Дикеарх. А для нас это важно: выше уже говорилось, что Дикеарх — историк авторитетный, и предлагаемый им вариант развития событий сразу показался нам наиболее достоверным.

Так вот, оказывается, что и Дикеарх признавал историчность пожара. У него получается так: в результате поджога многие пифагорейцы гибнут, но сам учитель спасается. Однако для него наступают трудные времена. Он хочет найти прибежище в одном городе, в другом — но повсюду получает отказ. В конце концов обосновывается в Метапонте, но и там спокойнее ему не становится. Ведь не от хорошей же жизни он в конце концов вынужден укрываться в храме и умирает там от голода. Кстати, ни в одном из рассмотренных свидетельств не уточняются обстоятельства этой смерти. Добровольно ли философ отказался от пищи, избрав такую форму самоубийства? В принципе, в Греции подобные вещи случались. А Пифагор, несомненно, после того, что произошло, находился в состоянии тяжелейшей депрессии.

Или же он был уморен голодом? Известны в античной истории и такого рода случаи. Дело в том, что, согласно религиозным обычаям, нельзя было убить человека в храме, нельзя было его оттуда и насильственно вытащить. И то и другое считалось тяжелейшим святотатством. Поэтому в храмах часто укрывались те, кто опасался за свою жизнь, кого преследовали. Похоже, случай с Пифагором относится к этой категории.

Но хитроумные греки нашли способ избавиться от врага, который спрятался в святилище. Если нельзя его ни оттуда вывести, ни там уничтожить, то можно просто окружить храм и охранять потенциальную жертву, не дать ей выйти. Рано или поздно человек умрет от голода. А это вроде бы как уже и не кощунство: скончался-то он сам, а не от чужой руки.

Теперь поглядим, что пишет о кончине Пифагора Ямвлих. Его рассказ очень пространен (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 35. 248—262), но в основном за счет риторической обработки. Поэтому мы не будем цитировать его, а кратко перескажем своими словами, подробнее останавливаясь лишь на нюансах, которые представляют интерес.

Читателям опять предлагается несколько версий. Первая (со ссылкой на Аристоксена): заговор был организован в отсутствие Пифагора (он ездил то ли к Ферекиду Сиросскому, то ли в Метапонт). Главой мятежников являлся Килон, ранее не принятый в пифагорейское сообщество. Пифагор умер в Ме-тапонте, а уже после этого Килон со своими сторонниками решились поджечь дом Милона, в котором собрались пифагорейцы. Спаслись только Архипп и Лисид, остальные сгорели. После гибели самых авторитетных представителей союза он утратил свое влияние.

Вторая версия — со ссылкой на некоего Никомаха, скорее всего, Никомаха Геразского, жившего во II веке н. э. ученого-математика и философа-неопифагорейца. Заговор возник из-за отсутствия Пифагора, уехавшего к Ферекиду. Тогда-то лица, ранее извергнутые пифагорейцами из своего сообщества, ради мести напали на них и сожгли. Собственно говоря, непонятно, чем этот вариант отличается от предыдущего.

Третья версия — со ссылкой на Аполлония Тианского, известного неопифагорейца и чудотворца I века н. э. Недовольство против Пифагора выросло в связи с тем, что он, вначале беседовавший с любым желающим, впоследствии стал общаться только со своими учениками, то есть как бы замкнулся в рамках кружка, отдалился от прочих граждан. Не нравилось и то, что делами города заправляет чужак-пришелец. Толчком же к нарастанию ненависти против пифагорейцев стало завоевание Сибариса. Захваченные земли были распределены между кротонцами, и многие сетовали, что им не досталось столько, сколько они хотели. А распределением-то занимался, естественно, пифагорейский союз, поскольку рычаги власти находились в руках его членов. А тут как раз уехал Пифагор, и раздражение, накопившись, вылилось в мятеж. В принципе, отмеченное здесь обстоятельство заслуживает доверия. Люди редко поднимают восстания из-за абстрактных принципов; а вот земельный вопрос сплошь и рядом в истории становился причиной смут.

Также поводом для недовольства сограждан — продолжает Ямвлих излагать версию Аполлония — было то, что последователи Пифагора вели необычный образ жизни: это казалось многим проявлением высокомерия. Пифагорейцы-де даже руку подавали только членам своего сообщества да еще своим родителям, а больше никому

В органах власти шли дебаты о том, что нужно прекратить фактическую монополию пифагорейцев на управление полисом и тем самым сделать государственное устройство более демократическим. Против пифагорейцев с речами выступали Килон и некий Нинон. В конце концов жители Кротона напали на последователей Пифагора. Некоторые из тех бежали; пифагореец Демокед с отрядом юношей пытался оказывать вооруженное сопротивление, но был побежден.

Интересно появляющееся здесь имя Демокеда. Мы знаем, что так звали знаменитого кротонского врача, побывавшего даже в роли придворного медика персидского царя. Уж не он ли опять перед нами? Напомним, что, вернувшись на родину, Демокед женился на дочери борца Милона. Тем самым получается, он вступил в круг пифагорейцев. Некоторые авторы прямо говорят об этом, например: «Рассказывают, что знаменитый Демокед из Кротона, который первым ввел у варваров греческую медицину, после пребывания в Сузах и у мидян (мидянами греки нередко называли персов. — И. С.) стал учеником Пифагора и предпочел богатство Пифагоровой мудрости сокровищам персидского царя» (Гимерий. Речи. С. 145, 33 Colonna).

Вот еще одно своеобразное сообщение о Демокеде: «По словам Тимея, после истребления Сибариса кротонцы также впали в роскошь, так что их архонт (высшее должностное лицо. — И. С.) обходил город, облаченный в порфиру, увенчанный златым венцом и обутый в белые сапоги. Другие говорят, что обычай этот пошел не от роскоши, а от врача Демокеда…» (Афиней. Пир мудрецов. XII. 522а). То есть будто бы Демокед привез с собой в Кротон персидские обычаи. Тут обращает на себя внимание, что победа над Сибарисом привела к некоему моральному разложению самих граждан Кротона. В принципе, если это так, то удивляться опять же не приходится. Победоносная война с очень богатым противником, несомненно, принесла Кротону обильную добычу. Такие вещи всегда дурно влияют на нравы. А пифагорейцы продолжали настаивать на умеренности и воздержности во всём… Вот и еще одна причина восстания против них.

Подведем итог тому, что мы узнали о событиях последнего периода жизни Пифагора. Разумеется, предложенная нами реконструкция во многом гипотетичная и приблизительная, но она опирается на наиболее достоверный источниковый материал.

Вскоре после победы над Сибарисом, имевшей место, напомним, в 510 году до н. э., созрел антипифагорейский заговор Килона. Заговор вылился в открытое нападение на пифагорейцев, сопровождавшееся поджогом дома их собраний. Кротонский пожар, возможно, был не единственным. Во всяком случае, Полибий, один из крупнейших древнегреческих историков, пишет: «Однажды в той части Италии, которая называлась тогда Великой Грецией, сожжены были дома, где собирались пифагорейцы. После этого, как и следовало ожидать, возникли в государствах сильные волнения, ибо каждое из них потеряло столь неожиданно своих знатнейших граждан. Вследствие этого тамошние эллинские города преисполнены были убийств, междоусобных распрей и всяческой смуты» (Полибий. Всеобщая история. II. 39. 1).

Таким образом, можно говорить о массовом погроме пифагорейцев, прокатившемся по всему региону, где они еще совсем недавно имели столь большое влияние. Следует ли считать, что Килон был необычайно талантливым организатором, распространившим нити своего заговора на целый ряд полисов? Вряд ли. Более вероятно, что пошла, так сказать, цепная реакция. Жители городов Великой Греции давно уже тяготились жестким пифагорейским режимом, а теперь, узнав, что его вожди низвергнуты кротонцами, сразу же стали один за другим следовать примеру последних.

Сам же Пифагор то ли был в горящем доме Милона, но спасся, то ли вообще отсутствовал в тот момент в Кротоне (последнее, пожалуй, более вероятно). В любом случае тогда он остался в живых. Но недавнему полубожественному учителю пришлось оказаться в роли скитальца. И после того, как ему не открыли ворота жители нескольких городов, в прошлом верных пифагореизму, он и осел в Метапонте. Видимо, этот город оказался последним оплотом пифагорейского движения. Но и там тоже со временем одержали верх противники Пифагора, и последний окончил свою жизнь в храме.

Однако случилось это не сразу, а лет через десять после начала мятежа Килона. Смерть Пифагора виднейший древнегреческий мастер хронологических изысканий Аполлодор Афинский датирует (в пересчете на наше летосчисление) 497 годом до н. э. Было ему, получается, семьдесят с небольшим. Правда, у Диогена Лаэртского в одном месте написано, что философ скончался в возрасте то ли восьмидесяти, то ли даже девяноста лет (Диоген Лаэртскый. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 44). Но это, конечно, ошибка. Иными словами, до столь глубокой старости наш герой не дожил.