Перед воеводу С грозными очами Молодец удалый Приведен слугами. Он для всех проезжих Страшной был грозою: Грабил по дорогам Смелою рукою. Долго воевода Взять его старался, Наконец удалый Молодец попался. Перед воеводу С грозными очами Приведен он, скован Крепкими цепями. Плисовая куртка С плеч его свалилась, Над высокой грудью Буйная склонилась. По груди из раны Кровь течет струею, — Знать, что не дешевой Куплен он ценою. Грозно удалому Молвил воевода: "Сказывай, какого, Молодец, ты рода? Мать, отец кто были, Что тебя вскормили, Удальству, разбою Рано научили? Говори, сознайся Ты передо мною: Много ли удалых Грабило с тобою? Говори мне прямо, Говори открыто, Где твое богатство Спрятано, зарыто?" Перед воеводой С грозными очами Молодец удалый Вдруг встряхнул кудрями. Смело он рукою Кудри расправляет, Воеводе бойкой Речью отвечает: "Темный лес — отец мой, Ночь — мне мать родная, Удальству учила Воля дорогая. У меня удалых Было только трое, Что мне помогали В грабеже, разбое. Первый мой удалый — Нож остроточенный, А второй — тяжелый Мой кистень граненый. Третий мой удалый По полю гуляет: Он ездою быстрой Ветер обгоняет. С ними я в глухую Ночку потешался — Смело по дорогам Грабил, не боялся. Где ж мое богатство Спрятано, хранится — Этого тебе уж, Видно, не добиться!" Грозно воевода Засверкал очами, И зовет он громко Стражу с палачами. Два столба дубовых Им велит поставить Да покрепче петлю Из пеньки исправить. Сделано, готово; Стража ждет и ходит И к столбам дубовым — Молодца подводит. Молодец не вздрогнет, Не промолвит слова. Грозный воевода Спрашивает снова: "Слушай же меня ты, Молодец удалый: Где твое богатство? Расскажи, пожалуй. Верь ты мне, клянуся Здесь, при всем народе, — Дам тебе я волю, Будешь на свободе. Если хочешь воли, Расскажи, не мешкай!" И промолвил громко Молодец с усмешкой: "Рассказать нетрудно. Слушай, да не кайся, И моим заветным Кладом разживайся! Все мое богатство — Можно побожиться — В тереме высоком У тебя хранится. Ты сердечной тайны Жениной не знаешь И мое богатство Крепко сберегаешь. Ты ходил в походы, Воевал с врагами — Я с твоей женою Пировал ночами. Весело я с нею Проводил те ночи, Целовал уста ей, Целовал ей очи…"

          1 Василько видел страшный сон, Остановившись на ночлеге. Ему приснилось, будто он В глухом лесу, в худой телеге, Лежит закован, недвижим, И ворон каркает над ним, И слышен стук мечей о брони, И ржут испуганные кони. Василька ищет Володарь И громко кличет: "Брат, за нами!" И хочет князь, как было встарь, Тряхнуть могучими руками — Но крепко скованы оне; И хочет крикнуть он во сне, Но вместо крика стон раздался: Язык ему не покорялся. Не мог он стоном заглушить Шум боя, крик зловещей птицы… Глаза он силился открыть — Не поднимаются ресницы… В немом отчаяньи, дрожа, Он слышит — лезвием ножа К нему вдруг кто-то прикоснулся, И князь испуганный проснулся. Прохлада ясного утра Василька скоро освежила. Уж  рассвело. Кругом шатра Бродили слуги. Слышно  было, Как отрок борзого коня Седлал для князя; у огня Проворный повар суетился; Шум, говор в стане разносился. Князь поднял край шатра. Пред ним Открылся Днепр, залитый блеском, И нежил слух его своим Невозмутимо ровным плеском. Василько влево бросил взгляд — Там возвышался Киев-град, — И сна дурное впечатленье Рассеялось в одно мгновенье. Верхушки киевских церквей На  солнце ярко золотились, И от посада в глубь полей Далеко нивы расходились; Вдали  степей синела ширь И Феодосьев монастырь, Высоким тыном обнесенный, Венчал собою холм зеленый. Отрадно стало и светло В душе Василька. Грудь дышала Спокойно. Утро принесло Ему с собою дум немало. Как львенок, вышедший впервой На  лов, тряхнул он головой, Глаза его сверкали смело: Он  замышлял большое дело. На съезде в Любече князья Решили: княженецкой власти Опоры  нет; что воронья, Мы  Русь родную рвем на части. Пусть каждый  отчиной своей Владеет в мире с этих дней, И да не будет ссор меж нами… Мы  братья, — нам ли быть врагами? Василько думает: "Пойду Теперь я смело к Теребовлю И хитрым ляхам на беду Зимой дружину приготовлю. Давно душа моя горит Взять землю ляшскую на щит И Руси недругов лукавых Похоронить в глухих дубравах. Потом в Дунай ладью спущу И на болгар грозой ударю, И ратной славы поищу Себе и брату Володарю; Сожгу их села, и в полон Возьму детей, девиц и жен, И потоплю в волнах Дуная Всю силу славного их края. Потом за помощью  приду Я к Святополку с Мономахом И половецкую орду В глухих степях развею прахом. Я дам  родимой  стороне Покой, хотя пришлось бы мне Лечь головой в борьбе кровавой…" Так думал правнук Ярослава. Так он задумывал одно, Но у Давыда с Святополком Другое было решено На  их совете тихомолком. "Василько, — думал князь Давид, — Мое добро себе рачит. Покуда род его не вымер, За мной не крепок Володимер". "Возьми его, он ворог злой, Не родич нам, — шептал он брату, — Ужели хочешь Киев свой Отдать ему, как супостату? В крови потопит и в слезах Он нашу землю. Мономах, Его пособник произволу, С ним заодно кует крамолу. Как звери лютые, придут Они с наемной силой вражьей, Владимер Галицкий возьмут, Отнимут стол великокняжий. Нет правды, верь мне, в их сердцах! И дикий половец и лях На Русь пойдут за ними следом. Иль замысл их тебе не ведом? О том, что мыслит князь-изгой, Мои дозналися бояре: Он запалит костер большой — И нам, брат, сгибнуть в том пожаре. Возьми  ж  его, пока он тут; Напрасен будет после труд: Мешать  нам плохо волку в ловле, Когда он будет в Теребовле. Сам бог нам с властью дал устав — Блюсти  от зла свою державу". И внял великий князь, сказав: "Да будет так! Когда ж неправо Ты молвишь — бог тебе судья. Нам  не простят того князья, Противу нас найдут улики, И будет то нам в стыд великий". И князь на Рудицы послал Василька звать на именины. Там, недалеко от забрал И киевских бойниц, с дружиной Передвигаясь в город свой, Стал станом княжич  удалой, Про то не ведая, что вскоре Его постигнет злое горе.          2 Звонят к обедне. Стольный град Проснулся. Ясен день холодный. В стану Васильковом скрипят Телеги с рухлядью походной. Трясет серебряной уздой И стременами конь княжой Перед княжьим шатром закрытым, Храпит и в землю бьет копытом. Kopмилич княжичий, старик, Торопит в путь дружину с князем. "Нам впереди поход велик, — Как раз обоз в грязи увязим. Пойдем-ко, князь! Того и жди, Польют  осенние дожди, И стой тогда в болотной тине! Вели-ко стан снимать дружине!" Василько вышел из шатра, Чтоб нарядить, уладить сборы, Проститься  с берегом Днепра, Взглянуть на киевские горы. Быть  может, долго не  видать Тех  мест, где веры благодать Над  темной Русью просияла, Где Русь крещенье восприяла. И грустно сердце сжалось в нем, Как будто чуя скорбь и горе, И вспомнил княжич о былом И о княжой недавней ссоре. "Мне, может, — думал он, — сулит Судьба в грядущем ряд обид, От близких родичей — истому, И вместо славы — паполому. В худое время мы живем, За распри друг на друга ропщем; Радеет всякий о своем, А о земле, наследьи общем, Никто не хочет пожалеть, Отдав ее врагам на снедь. Мы вместо мира, устроенья Заводим ссоры да смятенья. Великий прадед Ярослав! Берег ты землю  от печали, Храня отеческий устав, — И наши вороги молчали. Могуч, как древле царь Давид, Ты громкой славой был покрыт; Но время тихое минуло — И Русь в крамолах  потонула". Так Ростиславич размышлял О распре — княжеской заразе, А перед ним уже стоял Посол от киевского князя И молвил; низко поклонясь: "Зовет тебя на праздник князь И просит в Киев, господине, Для именин приехать ныне". "Мне дома быть пора давно, — Князь отвечал, — гулять не время: Рать будет дома неравно, Да и других забот беремя. Коль призван править князь землей, Ему гостить в земле чужой Не след: в семье владыка нужен… Скажи: теперь я недосужен". Ушел гонец; но вслед за ним Великий князь прислал другого: "Хоть на денек приди к родным, — С гонцом княжое было слово, — Об этом я прошу любя". Давыд прибавил от себя: "Пожалуй в Киев нынче, брате! Куда спешишь? Не слышно рати! Отказ твой семя к распре даст. Ужели хочешь новой ссоры? На злое дело князь горазд, И в нем вражда созреет скоро: Из друга сделаться врагом Ему не диво, — знай о том. Коль не приедешь к Святополку, Не будет в съезде нашем толку". Василько вымолвил: "Аминь! О ссоре мне и думать больно". Он стан отправил на Волынь И сам поехал в Киев стольный. Торопит он и бьет коня; Но конь, уздечкою звеня, Идет неспешно и лениво, Храпит, потряхивая гривой. Беспечно едет князь вперед. Навстречу отрок приближенный Спешит от киевских ворот К нему, печальный и смущенный; Он стал пред ним и говорит: "Не езди, князь! Беда грозит! Вернись — иль быть греху да брани! Тебя возьмут, вернись заране! Не езди: Киев-западня, Поверь моей правдивой речи. Верни ретивого коня, — Твоя дружина недалече, И ты, как дома, будешь с ней. Уйди подальше от князей, — Они лишат тебя удела, В них мысль ехидная созрела". "За что ж князья меня возьмут? — Спросил Василько удивленный. — Не верю я, нет правды тут, Схватить нельзя же беззаконно? Я Святополка не боюсь: Не для того со мной союз Скрепил он крестным целованьем, Чтоб встретить гостя злодеяньем. Ходил я всюду напрямик, — Зачем назад мне возвращаться? Я в битвах взрос и не привык От юных лет врагов бояться". Так Ростиславич отвечал И путь свой в Киев продолжал: Был княжич чист и прям душою, Не знался с хитростью людскою. Спокоен в Киев въехал он И у хоромин княженецких Остановился. Окружен Толпой дружинников и детских, Выходит к гостю на крыльцо Великий князь; его лицо Омрачено; с улыбкой странной Он молвил: "Здравствуй, гость желанный!" И ввел его он в тот покой, Где князь Давыд, потупя очи, Поникнув  хитрой головой, Сидел, темней осенней ночи. Увидев  гостя, вздрогнул он, И на приветливый поклон И  речи князя молодого Не  может вымолвить ни слова. Василько весел и не ждет Грозы;  а гром над головою, И скоро час беды придет. Великий князь кривит душою, Кривит пред ним, а князь Давыд, Немой, как рыба, вниз глядит. Ждут  слуги взгляда, и готовы Для Ростиславича оковы.          3 Прошло с тех пор четыре дня. В местечке Вздвиженье тревога: И шум, и смердов беготня В избе священника убогой. Толпа Давыдовых людей Теснится около дверей, И двое слуг несут в ворота В ковры завернутое что-то. То князь Василько. Но зачем В таком печальном он наряде Лежит без чувств, бессилен, нем? В глухую ночь, вчера, в Белграде, Он был злодейски ослеплен. Недавний сбылся князя сон! Полуживой, он дышит еле… Давыд достиг желанной цели. Народом полон ветхий сруб, Скрипят гнилые половицы; На лавке князь лежит, как труп… Лицо порезано, зеницы Из впадин вырваны глазных, И страшно кровь чернеет в них; Разбита грудь его, и тело Изнемогло и посинело. Сняла с Василько попадья Рубаху, кровью залитую, И говорит: "Какой судья Тебе назначил казнь такую! Али так много грешен ты, Что ни очей, ни красоты Не пощадили?.. Вепрь не станет Так мучить, тур так не изранит! Давно на свете я живу, Годам и счет-то потеряла; Но ни во сне, ни наяву Такой я казни не видала. Худое времечко пришло: Рвут людям очи, в братьях зло, — Знать, нету в мире божья страху!" И стала мыть она рубаху. И слезы горькие свои На полотно она роняла. От плача старой попадьи Очнулся князь… Не мог сначала Припомнить он: что было с ним? И, лютой жаждою томим, Он простонал. Тот стон услыша, Хозяйке стража шепчет: "Тише!" Над ним нагнулась попадья; Ее почувствовав дыханье, Василько вымолвил: "Где я?" И заглушив в себе рыданья, Она, качая головой, Сказала: "В Вздвиженье, родной!" И грудь его с печалью тяжкой Покрыла вымытой рубашкой. Рукою грудь ощупал он И через силу приподнялся; Бледнеет стража: страшный стон И вопль княжой  в избе раздался. Рыдая, он к скамье приник, И проходили в этот миг Перед духовными очами Слепца видения рядами. Припомнил он, честной как крест На съезде братья целовали: Надежды  светлые на съезд Они великий возлагали. И вот — нарушен земский мир! На страшный, вновь кровавый пир, Для казни, прежних казней злейшей, Призвал Василька князь старейший. Припомнил он, как без причин Он схвачен был по воле братской, Как на глазах его Торчин Точил свой нож в избе белградской. Заране свет померк в очах… Как дикий барс лесной в сетях, Боролся княжич с сильной стражей, Но не осилил злобы княжей. Не мог он выдержать борьбы… Василька на пол повалили Немилосердные рабы И грудь доской ему сдавили; Уселись конюхи на ней, Взмахнул ножом Торчин-злодей, Несчастный вскрикнул и рванулся — И теплой кровью захлебнулся… И божий мир для князя стал Безмолвно глух, как склеп огромный; Без чувств и памяти, он спал, Как труп под ризой смерти темной; Но был недолог этот сон! О! для чего проснулся он, Зачем вернулося сознанье К нему для  нового страданья!.. Весь ужас участи своей Теперь лишь понял князь несчастный; Сознанье это смерти злей, И князь зовет ее напрасно, И с громким воплем говорит: "Кто свет очей мне возвратит? О, пусть господь воздаст Давыду За кровь, за муку, за обиду! — И, участь горькую кляня, Припал Василько к изголовью. — Зачем снимали вы с меня Рубашку, залитую кровью, — Перед всевышним судией Предстал бы я в рубашке той — И кровь ему б заговорила Звончее труб, слышнее била!" Лишь перед утром князь затих. В избушке ветхой было жутко; Едва мерцал, дымясь, ночник; В сенях дремали слуги чутко; Храпели кони у крыльца; И попадья у ног слепца, Очей усталых не смыкая, Сидела, точно мать родная. В его расстроенном уме Не рассветало, сердце ныло; Как в замуравленной тюрьме, В груди темно и пусто было. Его надежд  блестящих  ряд, Все, чем досель он был богат, Все было отнято с очами И в грязь затоптано врагами. И не видал несчастный князь, На жестком ложе плача глухо, Как вскоре стража поднялась, Как ставень вынула старуха И солнца луч блеснул в окно. До гроба было суждено Ему нести страданья цепи И в мире жить, как в темном склепе.          4 Неудержимая летит Повсюду весть о деле черном. Для всех чудовищем Давыд Стал ненавистным и позорным. В стенах хором и тесных хат Гремят проклятья, как набат, — Клянут князья, бояре, смерды Давыдов суд немилосердый. Как в бурю грозная волна, Весть о злодействе небывалом Всем одинаково страшна — И старикам и детям малым. Молва стоустая донесть Спешит нерадостную весть До Перемышля  на Волыни И до Васильковой княгини. Досель счастливая, она Врасплох застигнута бедою И вестью той поражена, Как лебедь меткою стрелою. Яд горя в грудь ее проник, И светлой радости родник Иссяк в душе. Заполонила Ее тоска, ей все постыло. Ее Василько ослеплен! Как с этим горем примириться?.. Бежит от глаз княгини сон; Когда ж заснет, то муж ей снится: Блестит на князе молодом С высоким яловцем шелом, И цареградская кольчуга С крестом надета на супруга. В руке Васильковой копье; Глаза, как уголья, сверкают; Когда ж он взглянет на нее — Она, голубка, так и тает; На сына взглянет — и вздохнет, И на губах его мелькнет Улыбка ласки и привета, — И любо ей приметить это. И снятся ей былые дни, Дни невозвратного веселья… Прошли-промчалися они! Княгиню скорбь крушит, как зелье. Ее супруг-слепец, в плену!.. Кто защитит его жену? Кто приголубит крошку сына? С кем в бой пойдет его дружина? Едва ль его освободят Его дружинники, бояре. Но разве умер старший брат? Иль воев нет у Володаря, Давно испытанных в боях? Иль не восстанет Мономах, Всегдашний враг деяний темных, Протнву братьев вероломных? И одолеть не в силах гнев, Услыша весть о новом горе, Владимир вспрянул, точно лев, И шлет гонца к Олегу вскоре. "Доколе нам  коснеть во зле? — Он пишет. — Всей родной земле Грозит беда, — судите сами: Давыд повергнул нож меж нами. Коль не исправим зла того И не упрочим мир желанный, То брат на брата своего Восстанет в злобе окаянной, К крови потопится земля, Селенья наши и поля Возьмут враги, разрушат грады, И сгибнут в распрях наши чада. Раздорам надо быть концу, — Давно мы ими Русь бесславим. Придите, братья, к Городцу, — Скорее вместе зло исправим, Стоять за правду вы клялись". И княжьи счеты улеглись Перед бедою этой новой, Исчез в них дух вражды суровой. И Святославичи пришли, Спеша исправить злое дело, Туда, где грозный страж земли Уже стоял с дружиной смелой. К борьбе нешуточной готов, Отправил в Киев он послов С такою речью к Святополку: Зачем затеял он размолвку? Зачем нарушил клятву он — Не изнурять земли враждою? За что Василько ослеплен, Давыду выдан головою? Когда вина была на нем, Зачем судил своим судом? Об этом дал бы братьям вести, Мы рассудить сумели б вместе. "Не я слепил его — Давыд, — Князь Святополк на то ответил, — Великий грех на нем лежит: Он сесть на стол Давыдов метил, Хотел со мной затеять рать, И стол и жизнь мою отнять, И с Мономахом заедино Взять Туров, Пинск и Погорину. Не сам о том дознался я — Мне обо всем Давыд поведал. За то ль винят меня князья, Что я Васильке воли не дал? Вины своей не признаю Пред ними. Голову свою Сложить мне не было охоты. Пускай с Давыдом сводят счеты". "Уверишь братьев ты навряд, — Сказали посланные мужи, — Что не тобой Василько взят: Ты взял, — вина твоя наруже". И разошлися до утра, Чтоб с новым днем по льду Днепра Под стольный Киев перебраться И с князем в поле посчитаться. Не захотел пропасть в бою Великий князь, объятый страхом. Жалея голову свою, Тогда бежать задумал к ляхам, И, матерь русских городов, Он Киев кинуть был готов; Но не пустили киевляне Его, бояся большей брани. Нет, не успеет Мономах Достигнуть утром переправы: Чем свет весь Киев на ногах; Но не воздвигнут величавый Стяг Святополка у ворот, Дружина княжья не зовет Смущенных граждан к обороне, И не стучат мечи о брони. Великий князь, земли глава, Боится пасть в бою открытом, И Всеволожская вдова Идет с отцом-митрополитом В стан Мономаха; весь народ, Сопровождая крестный ход, Усердно молится иконам, И полон город красным звоном. Перед Владимиром склонясь, Сказала старая княгиня: "Будь милосерд, родной мой князь! К тебе пришли мы с просьбой ныне. Князь, покажи нам милость въявь И новой скорби не прибавь В правдивом гневе к нашим болям, — Тебя о том мы слезно молим. Земли защитник ты, не враг, Не половчин, не Торчин ярый!" Заплакал горько Мономах, Услыша вопль княгини старой. И говорит он братьям речь: "Ужель нам землю не беречь? Ее отцы трудом стяжали, А мы терзать в раздорах стали! Как сын, Василько мной любим, — Но обреку ль бедам и мщенью Людей, невинных перед ним И не причастных преступленью? Пусть бог воздаст его врагам По их неправедным делам, Но мы невинных не осудим". И дал он мир земле и людям.           5 Волынь в тревоге. Снова рать, И дух вражды опять повеял; Князь Володарь заставил сжать Давыда то, что он посеял. Васильке им освобожден; За ослепленье и полон, За муки все отмстить заклятым Своим врагам идет он с братом. Уже не в силах Мономах Остановить кровопролитья, И пробудил Давыда страх, Как гром, от сладкого забытья. Его советники бегут; Но братья требуют на суд Их, виноватых в грозной брани, И ставят виселицы в стане. И должен выдать их Давыд, И должен сам понесть бесчестье. Слепец разгневанный грозит И Святополку страшной местью. Став с Володарем на Рожне, Предать разгрому и войне Без сожаленья и пощады Он хочет княжеские грады. В душе Василька ночи тень, И этот мрак, как смерть, ужасен, А божий мир так светел. День Весенний радостен и ясен; Деревья в зелень убраны; Тепло, но веянье весны Грудь Ростиславича не греет: В ней скорби лед, в ней злоба зреет. Луч солнца ласково скользит По золоченому оплечью — Не видит солнца князь; громит Он Святополка грозной речью. "Вот чем мне клялся стольный князь!" — Воскликнул он, остановясь Перед дружиной боевою, И поднял крест над головою. "Он отнял свет моих очей, Теперь отнять и душу хочет. И так я нищего бедней! Я рад бы плакать, но не точат Мои слепые очи слез, И грудь больную злее ос Терзают страшные недуги… За жизнь мою постойте, други!" Пал Святополков скоро стяг. Великокняжая дружина Бежит, разбитая во прах. Покрыта павшими равнина, Где совершен упорный бой; Но не ликует князь слепой, Победы славной слыша звуки, А говорит, поднявши руки: "От верных ратников моих Бегут и пешие и кмети Уже не первый раз; для них, Как пир, утешны битвы эти. А я, несчастный, слыша гром, Могу лишь в воздухе мечом Махать, грозя врагам безвредно. Меня не тешит крик победный. На свете горько жить слепцу. Что мне в моей ненужной силе, Коль не могу лицом к лицу С врагом сойтися? — Лишь в могиле, Когда придет моя пора, Увижу ясный свет утра Я после долгой, страшной ночи, И только смерть вернет мне очи!.."

         1 Князь Владимир стольно-киевский Созывал на пир гостей, Верных слуг своих — дружинников, Удалых богатырей. Звал их яства есть сахарные, Пить медвяные питья; И сходились гости званые, И бояре и князья. Много было ими выпито Искрометного вина; То и дело осушалися Чаши полные до дна. Обходил дружину храбрую С хмельной брагой турий рог; Только хмель гостей Владимира Под столы свалить не мог. Вот, как вполсыта наелися И вполпьяна напились, Гости начали прихвастывать, Похваляться принялись. Кто хвалился силой крепкою, Кто несметною казной, Кто своей утехой сладкою — Богатырскою женой. Кло товарами заморскими, Кто испытанным конем… Лишь Данило призадумался, Наклонившись над столом. На пиру великокняжеском Он не хвалится ничем; И насмешливо дружинники Шепчут: "Глух он али нем?" — "Ты почто, скажи, задумался? — Князь Даниле говорит. — Взор твой ясный темной думою, Словно облаком, покрыт. Али нет казны и силушки У тебя, Данило-свет? Платье ль цветное изношено? Aль жены-утехи нет?" Встрепенулся свет Денисьевич, Молвя князю: "Всем богат; А своей я темной думушке, Добрый княже, сам не рад. На твоем пиру на княжеском Собеседник я плохой; И тебе я, княже, кланяюсь: Отпусти меня домой. Отчего — я сам не ведаю, Грусть взяла меня теперь!.." Встал Данило, князю-солнышку Бил челом — и вышел в дверь…          2 И дружине молвил ласково Князь Владимир, поклонясь: "Все вы, други, переженены, Не женат лишь я, ваш князь. Между вами обездоленным Я хожу холостяком: Помогите же, товарищи, Мне в несчастии таком. Приищите мне невестушку, Чтобы ласкова была, И смышлена в книжной грамоте, И румяна, и бела. Чтоб женой была мне доброю, Доброй матушкою вам, Чтоб не стыдно государыней Звать ее богатырям". Князь умолк, и призадумались Все его богатыри: Сватом быть для князя стольного Трудно, что ни говори! Лишь Мишата не задумался: "На примете есть одна, — Молвил он, — лебедка белая, Богатырская жена. То жена Данилы славного. Уж куда как хороша Василиса свет Микулишна, Раскрасавица-душа! Ясны очи соколиные, Брови соболя черней; В целом городе Чернигове Василисы нет умней. Не уступит мужу книжному В русской грамоте она, И петью-четью церковному Хорошо обучена". С грозным гневом на Путятича Князь Владимир поглядел: "Спьяну, что ль, заговорился ты Али в петлю захотел? Разве я лишился разума? Разве зверь я али тать? От живого мужа можно ли Мне жену насильно взять?" Нe сробел Мишата, вкрадчиво Князю молвил он в отает". "Князь Данило ходит под богом — Нынче жив, а завтра нет. Коль слова мои не по сердцу, То казнить меня вели; Только прежде поохотиться В лес Денисьича пошли. В темных дебрях под Черниговом Зверя тьма, а лову нет: Прикажи поймать Денисьичу Злого тура на обед. На охоте все случается: С буйным зверем труден бой, И не взять его охотнику, Княже, силою одной". Понял князь Владимир Киевский Смысл лукавых этих слов, И писать к Даниле грамоту Он призвал своих писцов. Те писцы писали витязю, Чтобы он в лесах густых Ради князя поохотился На зверей и птиц лесных. Поискал бы тура дикого, С поля взял его живьем. И отправил князь Путятича С этой грамотой послом.          3 В светлом тереме Даниловом, Призадумавшись, одна У окна сидит красавица, Богатырская жена. Муж уехал поохотиться В бор Черниговский чем свет; Вот уж время близко к вечеру, А Денисьича все нет. Скучно ей одной без милого, Грусть-тоска ее томит… Вдруг услышала: у терема Раздается стук копыт. Гость нежданный и непрошеный У Даниловых ворот, Привязав коня усталого, Скоро к терему идет. Не спросился слуг невежливый Володимиров посол: Он в светлицу бездокладочно С княжьей грамотой вошел. Василиса гневно встретила Неучтивого посла И неладным смердом княжеским, Рассердившись, назвала. А Путятич молвил, до земли Василисе поклонясь: "Не гневися, государыня, Что вошел я не спросясь. Не своей сюда охотою Я приехал: князь велел; В терем твой без воли княжеской Я войти бы не посмел. К твоему Даниле грамоту Князь велел мне отвезти: Получи; а за невежливость, Государыня, прости". Василиса закручинилась, Прочитав княжой приказ: Побелели щеки алые, Слезы хлынули из глаз. Поняла она из грамоты, Что недоброе в ней есть, Что замыслил князь Денисьича Злою хитростью известь. Кличет слуг к себе Микулишна И велит седлать коня. "Снаряжайте, слуги верные, К мужу в поле вы меня! Дайте платье молодецкое, Принесите лук тугой! Сердце чует горе лютое И дрожит перед бедой…" И катились слезы горькие Крупным градом по лицу. Слуги верные ретивого Привели коня к крыльцу. На коня она садилася, Взяв колчан каленых стрел, И, едва земли касаяся, Конь, как вихорь, полетел.         4 Над собой беды не ведая, Рыщет в поле богатырь. Быстрый конь Данилу по полю Быстро носит вдаль и вширь. Настрелял с утра Денисьевич Много дичи луговой; Он охотой не натешится, Не спешит к жене домой. Вдруг он видит: от Чернигова Не орел к нему летит — Мчится вихрем добрый молодец, Под конем земля дрожит. Закричал Данило молодцу, Меч подняв над головой: "Стой, удалый, добрый молодец! Говори, кто ты такой? Если друг, то побратаемся, Поведем любовно речь; Если недруг — потягаемся, У кого тяжеле меч". Говорит проезжий молодец, Шапку сняв с густых кудрей: "Не узнал ты, свет Денисьевич, Молодой жены своей! Знать, не долго нам понежиться И в любви пожить с тобой. Перестань охотой тешиться, Поезжай скорей домой!" Тут прочла ему Микулишна Володимиров ярлык, Но Данило в хитрый умысел Князя стольного не вник. Отвечает он с усмешкою Молодой своей жене: "Вижу я, тебе кручинушка Померещилась во сне. Где же видано и слыхано, Чтобы князь богатыря За любовь и службу верную Извести задумал зря? Лучше в тереме хозяйничай, Знай домашний обиход И словами неразумными Не пугай меня вперед. Я на тура поохотиться Рад для князя всей душой; Только мало стрел осталося, А запасных нет со мной. Привези колчан мне маленький, А большого не бери: Много стрел ловцу не надобно — Метко бьют богатыри!" Говорит она: "Со стрелами Я большой колчан взяла. Не сердись, нужна при случае В поле лишняя стрела. Чует горе сердце вещее, Ты словам моим поверь: Тур не страшен для охотника, — Человек страшней, чем зверь…" С грустью тяжкою Микулишна Крепко мужа обняла И вернулася к Чернигову, Путь слезами полила.          5 Рыщет витязь день до вечера По лугам и по лесам: Зверя-тура круторогого Ищет он и там и сям: В буераках и кустарниках, В чащах диких и густых… Вот уж день склонился к вечеру, И дремучий лес затих. Но не слышно по окружности Рева турьего нигде… Шепчет витязь опечаленный: "Надо ж быть такой беде!" Рыщет по лесу Денисьевич — Как на грех удачи нет! Не привезть и нынче витязю Дичь на княжеский обед! Снова день склонился к вечеру, Нет в лесу души живой, Только рысь порою быстрая Промелькнет вдали стрелой. Только вороны зловещие С криком носятся вверху, Громко каркая над витязем: Быть невзгоде! быть греху! Только холодом кладбищенским Вдруг повеет нетопырь… Ночи сумрачней, под дерево Лег могучий богатырь. Шею вытянув упругую, Конь дыханием своим Греет доброго хозяина И печально ржет над  ним. "Что ты льнешь ко мне, ласкаешься, Мой товарищ боевой? — Говорит ему Денисьевич. — Что поник ты головой? Что своим дыханьем огненным Жгешь ты мне лицо и грудь? Иль боишься зверя лютого? Или чуешь что-нибудь?.." Конь трясет косматой гривою И копытом в землю  бьет, Точно хочет что-то вымолвить, Только слов недостает. Лишь блеснул на небе розовый Луч зари, предвестник дня, Встал Данило с ложа жесткого, Сел на доброго коня. Едет он из леса темного В поле счастья попытать… Чу… вдали там что-то слышится: Не идет ли с юга рать? Мать сыра земля колышется, И дремучий бор дрожит; Словно гром гремит раскатистый, Раздается стук копыт. Стал Данило за кустарником, Видит: с южной стороны Грозно движутся два всадника, Будто две больших копны. Что-то будет, что-то станется? Сердце екнуло в груди… Видно, пасть в борьбе Денисьичу С тем, кто едет впереди. Скачет конь под ним, играючи, Блещет золотом шелом… И узнал Данило с горестью Брата названного в нем… Он одет в кольчугу крепкую, Тяжела его рука; И на смертный бой Денисьича Он зовет издалека. Словно сокол с черным вороном, Близкой смерти вещуном, Он с Алешею Поповичем Мчится по полю вдвоем… Дрогнув, слез с коня Денисьевич… Сердце сжала злая боль… Он с Добрынею Никитичем Побратался для того ль?.. "Видно, князю я не надобен! — Говорит он сам себе. — Но по воле князя стольного Не погибну я в борьбе. Кровью брата и товарища Я земли не обагрю, Для потехи княжьей совестно В бой вступать богатырю. Не убить Добрыне молодца В поединке роковом!" И воткнул копье злаченое В землю он тупым концом. Сбросил с плеч доспехи твердые, Грудью пал на острие — И пробило молодецкую Грудь злаченое копье. Мать сыра земля зарделася, Теплой кровью полита, И душа Данилы чистая Вышла в алые уста. И когда борцы подъехали Вызывать его на бой, Только труп один безжизненный Увидали пред собой.          6 Что за праздник в стольном Киеве? Князь с дружиной удалой На помолвку собираются К Василисе молодой. Многоценную, жемчужную Он везет невесте нить… Хочет сердце неподкупное Ожерельями купить. Весел князь Владимир Киевский: Витязь преданный его На лугу, в траве некошеной, Спит, не слышит ничего. Праздно вкруг его валяются Стрелы, меч и крепкий щит, Добрый конь бессменным сторожем Над хозяином стоит. Шею гордую, косматую Опустил он грустно ниц И от трупа грозным ржанием Отгоняет хищных птиц. Василиса убивается В светлой горнице своей: Не видать ей мужа  милого, Не слыхать его речей! А Владимир по дороженьке На ретивом скакуне, Впереди своих дружинников, Мчится к будущей жене. Грудь высокая волнуется, В жилах кровь ключом  кипит, К голубым очам красавицы Дума пылкая летит… Что стучит-гремит в Чернигове? Что  вздымает пыль столбом? Поезд  свадебный Владимира К  Василисе едет в дом. И, предчувствуя недоброе, Слуги в страхе к ней сошлись, Говорят ей: "Государыня! В платье мужа нарядись! Из конюшни мужней лучшего Скакуна себе бери! За тобой идут из Киева Князь и все богатыри". Отвечает им красавица: "Мне не надобно коня; Не хочу, чтоб слуги верные Пострадали за меня. Перед князем неповинна я, Перед богом я чиста. Принимайте ж князя с почестью, Отворяйте ворота". Слезы вытерла горючие Богатырская жена, И велела платья лучшие Принести к себе она. Освежила в мыльне чистою Ключевой водой лицо И встречать гостей непрошеных Смело вышла на крыльцо. Словно дня сияньем ласковым Небо пышно рассвело, Словно утром рано на небо Солнце ясное взошло. То не зорюшка румянится, То не солнышко блестит — Василиса свет Микулишна На крыльце резном стоит. Тихо, словно очарованный, Подошел Владимир к ней И не может от красавицы Оторвать своих очей, И не может ей разумное Слово вымолвить в привет… Изойди всю землю русскую — В ней красы подобной нет! Низко князю поклонилася Богатырская жена И в дверях остановилася, Молчалива и скромна. Что ж в душе у ней таилося, Князь того не угадал И в уста ее сахарные Горячо поцеловал. И промолвил он Микулишне: "Твой супруг в лугах погиб. На охоте трудной до смерти Дикий тур его зашиб. Не вернуть нам к жизни мертвого, Не роняй же горьких слез; Я колечко обручальное Молодой вдове привез. Жить не след тебе вдовицею, Век в кручине горевать, Красоту свою и молодость Погубить тебе не стать. Будь женою мне и матушкой Для моих богатырей, Одевайся в подвенечное Платье светлое скорей. В путь-дорогу мы отправимся, — Поезд свадебный готов". Василиса воле княжеской Покорилася без слов: Нарядилась в платье цветное И покрылася фатой, И в рукав широкий спрятала Нож отточенный складной.          7 Едет князь с невестой милою, В стольный город свой спеша; Все сильней в нем кровь волнуется, И горит его душа. Но невесело дружинники Молча следуют за ним; Опустил Добрыня голову, Тяжкой думою томим. Шепчет он: "Владимир-солнышко! В деле злом не быть добру! Не подумавши затеяли Мы неладную игру. Все мне братний труп мерещится, Что неприбранный лежит; Рана страшная, как грозное Око, на небо глядит. Извели мы ясна сокола, Он попался в нашу сеть, Но едва ли белой лебедью Нам удастся завладеть". Молча едут князь с невестою… Слышно ржанье в стороне: Это конь Данилов весточку Подает его жене. Василиса встрепенулася, Придержала скакуна И Владимиру, ласкаючись, Тихо молвила она: "В чистом поле ржанье слышится, В небе вороны кричат… Князь Владимир! Я отправлюся В ту сторонку наугад. Видно, там мой муж валяется, — Отпусти меня к нему, Я в последний раз убитого Мужа  крепко обниму. Вдоволь я над ним наплачуся, Труп слезами орошу; Если ж с мужем не прощуся я — Перед богом согрешу…" Потемнел Владимир-солнышко, Светлых дум пропал и след… Отказать невесте — совестно, Отпустить — охоты нет. Голова на грудь склонилася, Шевельнулась совесть в нем, И на просьбу Василисину Согласился он с трудом. В провожатые Микулишне Дал он двух богатырей, И помчалася красавица Ветра вольного быстрей.          8 Вот в долине, за кустарником, Труп лежит в траве густой, Точно дерево, разбитое Беспощадною грозой. В беспорядке кудри черные Опустились над челом, Истекает кровью алою Грудь, пробитая копьем. Изменила смерть холодная Красоту его лица, И раскинуты бессильные Руки мощного бойца… И, спрыгнув с коня ретивого, Точно первый снег бела, Без рыданий, к мужу мертвому Василиса подошла. И, упав на грудь Данилову, Горемычная вдова Громко вскрикнула: "Злодеями Ты убит, а я жива! Для чего ж мне жизнь оставлена. Если нет тебя со мной? Не грешно ли мне, не стыдно ли Быть Владимира женой! И не лучше ль злому половцу Мне отдать и жизнь и честь, Чем с убийцей мужа милого Целый век в слезах провесть? Нет, не лечь на ложе брачное Опозоренной вдове И не быть с дружиной княжеской И с Добрынею в родстве; Не носить уборы ценные, Жемчуги и янтари… Подойдите и послушайте Вы меня, богатыри! Вы скажите князю стольному, Чтоб валяться не дал нам В поле он без погребения, На съедение зверям. Прикажите, други, плотникам Сколотить нам гроб большой, Чтоб не тесно было милому Спать со мной в земле сырой." Так сказала им Микулишна — И пробила грудь ножом; Из глубокой раны хлынула Кровь горячая ручьем. На груди супруга милого Умерла его жена, Жизнь без слез она оставила, До конца ему верна.          9 Грозен князь Владимир Киевский Возвратился в город свой Не с красавицей княгинею, А с глубокою тоской. Не с весельем князя встретили Горожане у ворот, — Пусты улицы широкие, Точно вымер весь народ. Над богатым, славным Киевом Тишь могильная стоит; Лишь по улицам в безмолвии Раздается стук копыт. Грозен князь вошел в хоромины, Молча слуги вслед идут, И велел им князь Путятича Привести к себе на суд. И, дрожа от страха смертного, Стал Путятич у дверей… Не для пира-столования Князь созвал богатырей. Знать, прошла пора веселая Шумных княжеских потех, — Смотрят сумрачно дружинники, Стольный князь суровей всех. С гневом молвил он Путятичу: "Как нам быть с тобою, сват? Ездил в даль я за невестою, А вернулся не женат. Ты затеял дело хитрое, Да пропал задаром труд: Идут слуги в Киев с ношею, Двух покойников несут. Погубил слугу я верного — И остался холостой. Видно, князю не приходится Володать чужой женой. И не должно князю слушаться Злых советников своих: Злой слуга змеи опаснее, На худое дело лих. Мне же речь твоя понравилась; Эта речь была грешна, — И не смыть теперь мне с совести Вековечного пятна. Князь Владимир стольно-киевский Щедрым слыл до этих пор… Чем же мне тебя пожаловать, Наградить за мой позор? Все дела твои лукавые И советы были злы, — И за то, Мишата, жалую Я тебя котлом смолы".

На краю селенья Хатка пошатнулась; К хатке дружелюбно Ивушка нагнулась. Темными ветвями Хатку приукрыла, Чтобы жарким летом Ей прохладно было. В хатке одиноко Век свой доживает Бабушка Маланья, — Кто ее не знает! Здесь по всей сторонке, В каждой деревушке, С деда до ребенка Знают о старушке. Хворь кого прихватит, — А пора-то — страда, — В поле люд рабочий В это время надо. Ну, а как больного Без призора бросить? И бегут к старушке, Домовничать просят. Нет у ней отказа, — Добрая такая! За больным старушка Ходит, как родная. Любят ее дети За привет да ласки, — Бабушка Маланья Говорит им сказки.

Ясный летний вечер, В воздухе прохлада; С поля воротилось На селенье стадо. Смолкли шум и говор: С мучен люд трудами. Ивушка над хаткой Не качнет ветвями. Тишь кругом такая — Хоть бы где словечко… Бабушка Маланья Вышла на крылечко. К бабушке Маланье Дети собралися. Глянь, у ней гостинцы Для детей нашлися. То-то детям любо, То-то им утеха! Сколько у малюток Радости и смеха! Пристают к ней дети, Зная старой ласку: "Бабушка Маланья, Расскажи нам сказку!" — "Что мне с вами делать? Баловни вы, право! Все скажи вам сказку — Только и забавы. Прежде я вот много Сказок этих знала, Да перезабыла — Старость доконала. Памяти-то нету — Вот беда-досада; А сказать вам, детки, Сказку, видно, надо.

Далеко отсюда Есть село большое; В том селе когда-то Жили муж с женою. Жили по крестьянству Люди те богато: Двор скотом был полон, А достатком хата. Жили эти люди И нужды не знали; Был у них сыночек, Титушкою звали. Был у них один он — Ну и рос он в холе: Белый и румяный, Что цветочек в поле. Титушку мать любит, В нем души не слышит, Только ей и дела — На сыночка дышит. То его умоет, То его причешет, Даст ему гостинца, Сказкою потешит. Летом соберутся Дети на лужайку И игру затеют В городки иль в свайку. Титушке с детями Поиграть охота — Мать его не пустит: "Что ты, милый, что ты! Не ходи — головку Напечет там солнце; Сядь вот здесь, на лавке, И гляди в оконце". А зимой катаньем Тешатся ребята — Титушке же выйти Мать не даст из хаты. "Не ходи — морозно, Дитятко родное! Ну как захвораешь, — Горюшко мне злое! Что мне, бедной, делать? Я умру с печали…" Годы проходили, Годы миновали… Титушка уж парнем Стал из паренечка; Мать же, как и прежде, Холит все сыночка. Что он ни попросит — Все ему готово: Сапожки со скрипом Иль кафтанчик новый. Никакой работы Титушка не знает: То лежит на лавке, То в селе гуляет. И жене с досадой Молвит муж, бывало: "Что ты его холишь? Дурень выйдет малый! Ты б его по дому К делу приучала, Чем к гульбе, к безделью. Толку в этом мало! Ну, как нас не будет, Что он станет делать? По миру скитаться, У чужих обедать?" Ну да где ж, бывало, Столковать с женою: Та горой за сына… Муж махнет рукою… Как-то раз с сыночком Что-то приключилось: Слег он, просит меду — Меду не случилось. Бросилася баба Ночью, в непогоду, С бураком к соседям Раздобыться меду. Где-то для сыночка Меду отыскала; Крепко застудилась Да и захворала. Только два дня баба Мучилась на свете Да и богу душу Отдала на третий; А за нею вскоре И мужик убрался. И один на свете Титушка остался. И в добре, достатке Он недолго пожил, — Что по дому было, Все проел да прожил. И лежит день целый Парень — голодает, Как добыть трудами Хлеб себе — не знает. Сжалился над малым Дедушка Порфирий; Человек был умный Он в крестьянском мире. К дедушке Порфирью Собирались часто На совет крестьяне, — Скажет что, и баста! Как-то дед Порфирий К Титушке заходит; Помолившись богу, Речь он с ним заводит: "Ну, скажи, дружище, Как тебе живется? Как тобой хозяйство По дому ведется?" Титушка промолвил Дедушке со вздохом: "Ох, живется горько! Ох, живется плохо!" — "Слушай, Тит, — есть слово До тебя такое, Что свое хозяйство Справишь ты плохое. Я чужим достатком Не хочу разжиться: Своего довольно Будет прокормиться. Твой отец по дружбе Рассказал мне это: Клад — и клад немалый — Схоронил он где-то. Tы возьми-ка заступ, — Дело на свободе, — Да вскопай поглубже Землю в огороде. Может, клад отцовский Где и попадется; А тогда, ты знаешь, Славно заживется". Тит взялся за заступ, — Малому в забаву: В огороде землю Он вскопал на славу. Да на клад отцовский Парень не наткнулся. Посмотрел дед старый, Только усмехнулся. "Что, нашел?" — он молвил. — "Нет, не отыскался". — "Экая досада! Где ж он затерялся? Клад сыскать — не репу Выдернуть, примерно; Все-таки отыщем Клад мы этот — верно. Огород-то вскопан — Сделай-ка, брат, грядки, Да на них с молитвой Посади рассадки. Посмотри — капуста Важная родится, А она для дому, Знаешь, пригодится". Титушка охотно Делает и гряды, И на них с молитвой Садит он рассады. "Огород исправен, Пусть растет рассада, А теперь ты в поле Поищи-ка клада. Заступом-то трудно, — Взрой его сохою. Приходи, я лошадь Отпущу с тобою. Ведь земля сохою Глубоко берется; Под соху, наверно, Клад и попадется…" Титушка и поле Все вспахал сохою… Нет как нет все клада, Дуй его горою! Дед выходит в поле, — Титушка трудится Так, что даже градом Пот с лица катится. "Что, нашел?" — дед молвил. — "Нету, не попался". — "Экая досада! Где ж он подевался? Ну, да это горе — Горе не большое! Ведь вспахать и поле — Дело не худое. Ты его пройди-ка, Парень, бороною, Да зерном засеем Мы его с тобою. Посмотри, какая Рожь у нас родится! Будут все соседи На нее дивиться". Взборонил Тит поле И засеял рожью. Вырастай, родная, Благодать ты  божья!.. И с тех пор к работе Малый приучился; Он с утра до ночи По дому трудился. Стал такой работник — Не сыскать другого: За пояс в работе Он заткнет любого… От трудов-работы Зажил Тит богато: Двор скотом стал полон, А достатком хата…" Бабушка умолкла; Головой седою Наклонилась к детям, Гладит их рукою. "Ну, ступайте, детки! Время уж до хаты… Станете трудиться — Будете богаты". — "Бабушка, а клад-то Где же подевался? Али не отыскан Так он и остался?" — Дети с любопытством Бабушку спросили. "Нет, сыскался, детки… Он в труде да в силе".

Угрюма камера замкнутая острога, Как зверя дикого огромная берлога. Нависший потолок, и стены, и углы Покрыты сыростью и плесенью, как мазью; Кирпичный пол меж нар залеплен слизкой грязью… Немолчный гам стоит, бряцают кандалы, Пропитан воздух весь прогорклой смесью чада С испариною тел и гнили; там и тут Дымятся ночники вонючие… Как стадо, Здесь заперт до утра острожный буйный люд… Здесь заперт страшный зверь, стоустый, стоголовый: Нет света и любви в душе его суровой, В ней злоба на людей, в ней царство вечной тьмы. Как волк подстреленный, в наморднике железном, Рычит острожный люд, желаньем бесполезным Томимый — погулять подальше от тюрьмы, На воле рыскать вновь… Неужли в этом звере Ничем не скажется погибший человек? Неужли от себя, вступивши в эти двери, Все человечное навеки он отсек?.. . . . . . . . . . . . И в этой кутерьме, над этим страшным гамом Вдруг песня поднялась высоко, как волна… Послушаем ее — ведь мы привыкли к драмам, — Быть может, что-нибудь расскажет нам она.

Ты шуми, шуми, дубровушка, Грусть-кручину заглуши! Только в бурю сердцу весело, Не томит тоска души. Ты не пой мне, пташка, песенку Об родимой стороне; Только песни ветра буйного Любо ночью слушать мне. Пусть зовут меня разбойником, — Я людей губить не мог… Не разбой, а бедность лютая Привела меня в острог. Посадили добра молодца, Чтоб не крал, не воровал, У прохожих на дороженьке Кошельков не отнимал. Из тюрьмы глухой я вырвался И скитаюся в лесах; Но и здесь я в злой неволюшке, Хоть живу и не в стенах. Я скрываюсь, вспоминаючи Про голубушку-жену; Сердце кровью обливается, Жизнь и долю я кляну. Терпит муку, горемычная… Но еще того страшней Вспоминать мне мать родимую И покинутых детей. Я пойду ль в село родимое — Сыщут вора на дому, Скрутят руки молодецкие, Отведут меня в тюрьму. Для чего бежал-бродяжничал, Мне велят держать ответ… Свет велик, да что мне радости? В нем бродяге места нет. Певец острожный смолк; но песни этой звуки, В замкнутой камере напомнив о разлуке С родимой стороной, о светлых днях былых, О вольной волюшке, о роще и дубровах, Отозвались в сердцах острожников суровых И, смолкнув в тишине, носились долго в них. И этот буйный зверь, который бесновался За несколько минут, затих и присмирел: Как слабое дитя, он чувству покорялся И заглушить его не мог и не хотел. А тот, кто песню пел, бежавший из Сибири Бродяга, был один, казалось, в целом мире; Не слыша ничего, задумчиво поник Он русой головой и вниз глядел угрюмо… Какая в этот миг его томила дума? Что колыхнуло в нем заглохших чувств родник? От скуки и тоски запел ли он случайно, Иль горе тайное высказывал свое?.. Прошедшее его покрыто было тайной, Он от чужих людей сберечь умел ее. Не выдал он себя ни словом, ни намеком, Но мыслью  жил всегда в былом своем далеком; Суровый и скупой на лишние слова, Он душу открывал товарищам немногим, Наедине грустил и к судьям нашим строгим Являлся простаком, не помнящим родства. Острожный люд любил несчастного собрата, Хотя никто не знал, что он в душе своей Заботливо таил; но мнилось, что когда-то Бродяга этот был не лишний меж людей. Быть может, он носил немало преступлений На  совести своей… Порой ложились тени На  бледное лицо и взор сверкал огнем… Кто примечал за ним в те редкие мгновенья, Тот чувствовал и страх и сожаленье… Ведь этот человек, худой, с высоким лбом, Отрекся от всего, что дорого и любо, Что мило для людей, — от родины святой, От имени, семьи, — и, все отвергнув грубо, Он стал между живых могилою немой… А вечер между тем мучительно тянулся. Острожный люд от дум тяжелых встрепенулся, Как будто сожалел о слабости своей, О том, что жизни ход, суровый и обычный, Нарушил тишиной и грустью непривычной, — Такая тишина для совести страшней Допросов и суда… Не лучше ль буйным смехом Тот голос искренний и грустный заглушить, Который прогремел в душе преступной эхом, И сразу оборвать ненужных мыслей нить!.. И снова крик, и брань, и хохот… Настроенье Минутное прошло… Луч света на мгновенье Блеснул из темных туч над бездной — и потух… Блудящий огонек пронесся мимолетом Над сумрачным, гнилым, заброшенным болотом — И скрылся… Громкий крик немолчно режет слух. Тот глупой остротой, другой нахальной сплетней Спешат себя развлечь, стараясь об одном, Что время как-нибудь тянулось незаметней… И так проходит жизнь острожных день за днем!..

Задумчив и скучен гуляет Канут     По берегу моря со свитой; Тяжелые мысли  Канута гнетут, Виденья прошедшего грозно встают     В душе его, скорбью убитой. Он властью других превзошел королей,     Далеко гремит его слава, И много обширных земель и морей Имеет Канут под рукою своей, —     Но многое добыл неправо. Он грозный властитель и храбрый боец,     Его не пугает измена, Незыблем его королевский венец; Но многою кровью свой меч-кладенец     Омыл он, суровый сын Свена. Тоска его сердце немолчно грызет;     Могучий, он царствовал славно, Но властью своей угнетал он народ, Но кровь неповинных к тому вопиет,     Кого он узнал лишь недавно. Навек он отрекся от веры отцов,     Язычника грозный наследник, И нет в нем жестокости прежней следов; Но тщетно завет благодатный Христов     Ему возвестил проповедник! Когда он крестился во имя отца,     И сына, и духа святого — Свершилося втайне прозренье слепца: Его озарило судьи и творца     Святое великое слово. Гладь синего моря тиха и светла,     Вечерней зарею алеет; Но смутен властитель, в душе его мгла, Ему королевская власть не мила,     Былое над ним тяготеет. Придворные видят, что надо развлечь     Упорную скуку владыки И бремя печали с Канута совлечь; И вот начинают хвалебную речь:     "Что грустен, король наш великий? Что значит твой скучный и сумрачный вид?     Ты счастлив, король величавый! Все царства земные возьмешь ты на щит! Весь мир золотыми лучами покрыт     Тебя озаряющей славы! И в мирное время и в грозной борьбе     Величье твое неизменно. Ты стал повелителем самой судьбе. Весь Север под властью твоею. Тебе     Нет равного в целой вселенной!" Но к льстивым речам равнодушен  Канут,     Утехи он в них не находит. К ногам его синие волны бегут И пеной морскою его обдают.     Все ближе к волнам он подходит. "Глядите, глядите! — льстецы говорят, —     Как волны морские покорно Ложатся к ногам повелителя в ряд. Глядите! и волны с Канута хотят     Смыть тень его грусти упорной! Дивимся мы власти его и уму.     Кто в мире так силен и славен? Он в жизни своей покорялся кому? Но даже стихии покорны ему…     Он бог, он создателю равен!" Тогда обратился властитель к льстецам      И молвил им грустно и строго: "Не богу ль я равен, по вашим словам?.. Возможно ль утихнуть шумящим волнам      По воле могущего бога?" В смущении свита стоит перед ним.      Придворные шепчут тревожно: "Ответить нам должно, ответом своим, Быть может, мы грусть короля усладим".      И все восклицают: "Возможно! И волны воздать тебе славу и честь     Со страхом должны непритворным!" Противна Кануту бесстыдная лесть! И царское кресло на берег принесть     Велит он смущенным придворным. На месте, куда достигает прилив,     Он кресло велит им поставить. Поставлено кресло. Он сел, молчалив. Льстецам он докажет, их лесть посрамив,     Что с небом опасно лукавить. И вот, обратившись к шумящим волнам,     Канут говорит им: "Я знаю, Что вы покоряетесь божьим словам. Смиритесь! Я двигаться далее вам     На берег морской запрещаю!" Сидит неподвижно могучий Канут,     Придворные жмутся в тревоге; А волны морские растут и растут, Одна за другою на берег ползут     И лижут Канутовы ноги. Холодные брызги в придворных летят,     Одежда их пеной покрыта, Шумящие волны им смертью грозят… И прочь от Канута со страхом назад     Бежит посрамленная свита! Их гонит суровый ревущий прибой,     Опасность льстецов испугала. Канут поднялся, упираясь ногой, — И кресло его набежавшей волной     В открытое море умчало. Все громче ревет и бушует вода,     И мечутся волны сердито. Нельзя уже с ними бороться! Тогда Король отступил — и подходит туда,     Где в страхе столпилася свита. "Теперь вы скажите, — Канут говорит, —     Мне, верные слуги, велик ли Король ваш божественный?.." Свита молчит; Терзает льстецов опозоренных стыд, —     Они головами поникли. Страх близкой опалы уста заковал     Им, гневом владыки убитым. "Язык ваш лукавый меня приравнял К тому, кто мне силу и власть даровал, —     Сурово король говорит им. — Над нами святая небес благодать,     Дано нам создателем много; Но знайте: движеньем стихий управлять И море в границах его удержать —     Во власти единого бога".

         1 Затужился, запечалился Муж Терентий, сокрушается, Ходит взад-вперед по горенке Да кручиной убивается. У Терентья, мужа старого, Злое горе приключилося: У жены его, красавицы, Злая немочь расходилася. Началась она с головушки, Ко белым грудям ударилась, Разлилась по всем суставчикам… Брал он знахарку — не справилась. И поили бабу травами, И в горячей бане парили, И с угля водою прыскали, Да злой немочи не сбавили. Немочь, знай, над бабой тешится, Неподатная, упорная; Знать, что немочь та не пришлая, А людями наговорная…          2 Хороша жена Терентьева: Заглядишься, залюбуешься; Немочь злую ее видючи, Разгрустишься, растоскуешься. Вот лежит она в постелюшке, Грудь высоко поднимается, И ее густая косынька По подушке рассыпается. Жаром пышут щеки белые, И под длинными ресницами Очи черные красавицы Блещут яркими зарницами. Руки полные раскинуты, Одеяло с груди сбилося, Прочь с плеча рубашка съехала, И полгруди обнажилося. "Ox, Терентий-муж, Данилович, Тяжело мне, нету моченьки! — Говорит она, вздыхаючи, На него уставя оченьки. — Ты сходи-ка в ту сторонушку, Где игрой гусляры славятся; Пусть меня потешат песнями, — Может, немочь и убавится". Молодой жене Данилович Не перечит, собирается; Взявши шапку, за гуслярами В дальний город отправляется.          3 Ходит муж Терентий городом, Выбивается из моченьки, А гусляров не видать нигде… Время близко темной ноченьки. Еле двигает Данилович Свои ноженьки усталые; Вот ему навстречу с гуслями Идут молодцы удалые. Идут молодцы удалые, На гуслях своих играючи, Звонкой песнею потешною Люд честной позабавляючи. Поклонился им Данилович: "Ой вы, ой, гусляры бравые! Причинили мне невзгодушку Люди злые и лукавые. Помогите мне в кручинушке, Что нежданная случилася: У жены моей, красавицы, Злая немочь расходилася". Рассказал им все Данилович, Как и что с женой случается, Как она в постеле мечется, Как огнем вся разгорается. "Да, печаль твоя великая, Сокрушеньце немалое!.. Что ж, мы немочь бабью вылечим, Дело это нам бывалое. Полезай в мешок холстиновый И лежи в нем без движения; Коль не хочешь — не прогневайся, — Не возьмемся за лечение. Мы пойдем в твои хоромины, Словно с ношею тяжелою, Потешать твою хозяюшку Пляской бойкою, веселою. Свой мешок под лавку бережно Сложим мы, как рухлядь мягкую, Станем петь, а ты смирнехонько Притаись — лежи под лавкою. Трудно будет мужу корчиться, Да зато жена поправится, От своей мудреной немочи Навсегда она избавится".          4 Под окном жены Терентьевой Ходят молодцы, играючи, Мужа старого, Данилыча, На плечах в мешке таскаючи. Их игру жена Терентьева Услыхала, поднимается, И к окну она из спаленки Скоро-наскоро бросается. "Ой вы, молодцы удалые! Вы, гусляры поученые! Ваши песенки потешные! Ваши гусли золоченые! Вы Терентья нe видали ли, Не видали ли немилого, Мужа старого, Данилыча, Пса смердящего, постылого?" — "Нe тужи, жена Терентьева, Что ты старому досталася, — Me тужи, вернулась волюшка: Ты одна-одной осталася. Твой Терентий-муж, Данилович, В чистом поле под ракитою, Меж колючего репейничка, С головой лежит пробитою. Над седой его головушкой Черный ворон увивается, Да вокруг его пушистая Ковыль-травонька качается…"          5 Молода жена с гуслярами Песней, пляской забавляется, А Терентий-муж под лавкою Чуть в мешке не задыхается. Ходит баба вдоль по горенке, Пол подолом подметаючи, Мужа старого, Данилыча, Проклинаючи, ругаючи. "Уж ты старый пес, Данилович, Спи ты в поле под ракитою! Я потешусь, молодешенька, Вспомню молодость забытую! Спи ты, тело твое старое В чистом поле пусть валяется, Пусть оно дождями мочится Да песками засыпается. Загубил мою ты молодость, Света-волюшки лишаючи, За дверями, под запорами Красоту мою скрываючи…" — "Эй, ты слышишь ли, Данилович, Как жена здесь разгулялася, Как ей весело да радостно, Что ей волюшка досталася? Над твоей она над старостью, Муж немилый, издевается…" И не вытерпел Данилович — Из-под лавки поднимается. Молода жена Терентьева Побелела, зашаталася, А из спаленки красавицы Стенкой немочь пробиралася. Миг один — и немочь скрылася… Не поймаешь вольну пташечку! Только видел муж Данилович Кумачевую рубашечку…

Зимний день. В холодном блеске Солнце тусклое встает. На широком перекрестке Собрался толпой народ. У Можайского Николы Церковь взломана, грабеж Учинен на много тысяч; Ждут, назначен тут правеж. Уж палач широкоплечий Ходит с плетью, дела ждет. Вот, гремя железной цепью, Добрый молодец идет. Подошел, тряхнул кудрями, Бойко вышел наперед, К палачу подходит смело, — Бровь над глазом не моргнет. Шубу прочь, долой рубаху, На "кобылу" малый лег… И палач стянул ремнями Тело крепко поперек. Сносит молодец удары, Из-под плети кровь ручьем… "Эх, напрасно погибаю, — Не виновен в деле том! Не виновен, — церкви божьей Я не грабил никогда…" Вдруг народ заволновался: "Едет, едет царь сюда!" Подъезжает царь и крикнул: "Эй, палач, остановись! Отстегни ремни "кобылы"… Ну, дружище, поднимись! Расскажи-ка, в чем виновен, — Да чтоб правды не таить! Виноват — терпи за дело, Невиновен — что и бить!" — "За грабеж я церкви божьей Бить плетями осужден, Но я церкви, царь, не грабил, Хоть душа из тела вон! У Можайского Николы Церковь взломана не мной, А грабители с добычей Забралися в лес густой; Деньги кучками расклали… Я дубинушку схватил — И грабителей церковных Всех дубинушкой побил". — "Исполать тебе, детина! — Молвил царь ему в ответ. — А цела ль твоя добыча? Ты сберег ее иль нет?" — "Царь, вели нести на плаху Мне головушку мою! Денег нет, — перед тобою Правды я не утаю. Мне добычу эту было Тяжело тащить в мешке; Видно, враг попутал, — деньги Все я пропил в кабаке!"