17 ноября де-Рибас приказал флотилии сниматься и взять курс на Измаил. Считанные дни оставались до наступления зимних холодов. Гребные суда с артиллерийским вооружением, удвоенными комплектами боеприпасов и десантом против течения шли тяжело. Люди на веслах изнемогали от напряжения и усталости. Смена гребцов производилась каждый час. Где было можно, ставили паруса. Под сильными порывами ветра суда кренило на правый борт так, что была даже опасность опрокидывания.
После суточного перехода 18 ноября к полудню генерал-майор Арсеньев, несмотря на ненастную погоду, начал высадку войск на Сулинском острове. Первыми десантировались батальоны Херсонского гренадерского полка, за ними лифляндские и бугские егеря, последним – батальон Алексопольского полка.
Высадка на ту часть Сулинского острова, которая противостояла береговой стороне крепости, означала выход на исходный рубеж к штурму Измаила.
С борта флагмана через сетку мелкого секущего дождика Осип Михайлович осматривал в подзорную трубу внешние обводы могучей турецкой твердыни. Со стороны суши это была высокая земляная ограда бастионного и капонирского расположения. Вдоль вала тянулся наполненный водой ров, глубина которого, по сведениям лазутчиков была от 3 до 5 сажень и более. Береговая сторона составляла южную линию обороны крепости. Здесь позиции неприятельской пехоты прикрывал мощный артиллерийский козырек из десяти девятипушечных батарей крупного калибра. Тут располагалась мортирная батарея, орудия которой были способны бросать пятнадцатипудовые ядра. Над укрытыми в окопах огневыми порядками пехоты господствовал редут Табия с тремя ярусами пушечных амбразур. Орудия Табии были приспособлены для обстрела продольного течения Дуная вверх до крепости. Редут крепко перекрывал реку.
Не овладев редутом Табия, нечего было и думать о прорыве в Измаил со стороны реки. Поэтому Осип Михайлович приказал Арсеньеву пока ставить против Измаила на Сулинском острове пушечный противовес.
18 ноября дул пронизывающий северо-западный ветер. Дождь сменялся крупой, ледяная крупа дождем. Сырость забиралась за ворот и холодными струйками бежала за поясницу.
Казаки и солдаты стаскивали орудия с транспортов и катили в земляные укрытия – род брустверов с прорезями для орудийных стволов, достаточными для необходимых углов обстрела.
Почва на Сулинском острове – болото, поросшее колючим кустарником, не укрывавшее войска от неприятеля, но весьма затруднявшее передвижку орудий и доставку боезапаса. Примыкающая к реке часть острова была в камышовых плавнях. Местами здесь возвышались рощи белой и болотной ивы, стоявшие в желто-буром листопаде. В отдалении были видны могучие кроны одиноких дубов и вязов. На мелководье плескались лещи, сазаны и окуни – жирные летними нагулами.
– Ну и погодка, мать ее за ногу, – ругался Гриневский. – Холодина звег'рская, ветг'рюга да еще и дождь. Федоскин!…
– Слушаюсь, ваш благородь!
– Что ты, бг'ратец, худо сапоги мне чинил. Пог'ртянки насквозь пг'ромокли. Чег'рт знает что, бг'ратец.
– Виноват, ваш благородь! Оплошал малость.
– Скотина ты, однако. Экое свинство сделал.
– Так точно, ваш благородь, скотина!
– Казуг'рский!
– Я, вашскородь!
– Что у тебя с патронной сумкой?
– Никак расстегнулась.
– Непг'риятельская кавалег'рия! В г'ружье! Задние заг'ряжай, в пег'реднюю шег'ренгу подавай. Залпом пли! Заг'ряжай! Пли! Молодцы, г'ребята! Богатыг'ри! Заг'ряжай!
– Обходят вашскородь!
– Молодец, Федоскин! Тг'ретий плутонг фг'ронтом напг'раво! Залпом! Пли! Пег'рестг'роение в каг'ре! Кавалег'рию в штыки! Чег'рт… Ког'рабельная аг'ртиллерия…
Турки атаковали Гриневского со стороны речки Репиде силами всей, оказавшейся здесь конницы. От редута Табия на Сулинский остров двинулось пять неприятельских лансонов.
Против турецкой кавалерии на выручку Гриневскому де-Рибас выдвинул 200 гренадеров и 300 черноморских казаков. Схватка была короткой, но жестокой. Под есаулом Черненко споткнулась лошадь. Он перелетел через ее голову и зашибся так, что из глаз его посыпались искры и в голове помутилось. Подхватившись, Черненко вскочил на верного конягу и в лаве продолжал преследовать неприятеля до озера Кучурлуй.
Турецкие лансоны пытались подвести русскую гребную флотилию под бастионы редута Табия. Дуэль пушек продолжалась без малого четыре часа. Де-Рибас маневр неприятеля, однако, разгадал. Взорвав один турецкий лансон, остальные он вынудил выйти из боя под защиту крепостных орудий. Наступила тишина, нарушаемая только шорохом дождевых потоков. Похоже было, что хляби небесные разверзлись надолго. Изредка пробегали и укрывались в зарослях дикие кабаны, шныряли выдры, хорьки, попадались норки и горностаи, потревоженные ботфортами солдат.
Ни в днепровских низовьях, ни в иных местах никто даже из самых бывалых казаков, не исключая бригадира Чепиги и полкового есаула Черненко, не могли припомнить такого изобилия разной дичи и рыбы, хоть места здесь по несходственности погоды в эту пору были гиблые.
К генералам Потемкину и Гудовичу послал Осип Михайлович гонцов с пакетами. Есаул Федор Черненко с надежными казаками Орликом и Порохней направился с поручением в штаб Потемкина. Войска снимались с позиций на зимние квартиры. На развезенной дороге солдаты подталкивали фуры, утопавшие в густой грязи. Усталые лошади дымились испарениями пота, накипью покрывавшего их тяжело вздымающиеся бока. Армия располагалась биваками под открытым небом. На обочинах дороги стояли пушки, зарядные ящики, обозы. У штабных домов была необычная суета. Фуры грузились сундуками, тюками, ящиками и корзинами, доверху наполненными разной рухлядью.
Штаб готовился к переходу. Это привело есаула в некоторое смущение. В пакете, который он передал дежурному офицеру после обычного обращения к генерал-поручику Потемкину Осип Михайлович указывал: 12 октября, когда была начата кампания по очищению Дуная от неприятеля и блокаде Измаила, гребная флотилия захватила 77 неприятельских судов и 40 паромов, 210 судов потопила или сожгла, взяла 124 и потопила 310 турецких орудий разных калибров. Все медные полевые пушки английской работы отправлены в Екатеринославль на переделку для включения в русскую артиллерию.
«За победы, одержанные флотилией от Сулинского и Килийского гирла Дуная до сих мест, заплачено не дорого, писал де-Рибас. – Но при отводе войск на зимние квартиры с оставлением Измаила неприятелю будем платить вновь и по значительно большей цене. Турецкая сторона не только восстановит, но и усилит свои позиции на Дунае. Турки в Измаиле закрыты крепко. В крепости сосредоточено много людей и животных при ограниченности провианта. Для скорого и выгодного завершения войны следует, не дожидаясь неприятельского истощения, крепость штурмовать, поелику наши войска совершенно незащищены от непогоды. 20 ноября – атакую редут Табия. Прошу, ваше превосходительство, меня поддержать вверенными вам войсками».
Прежде чем принять пакет, штабной офицер в щеголеватом мундире ехидно улыбнулся:
– Ну что, казачок, турок довольно намылил вам шею? На рожон лезете, дурачье.
– Мы так всю войну на рожон – под пули, чтоб таким, как ты здесь в тепле и сытости сиделось. Мне пуля, а тебе – крестик за штабное геройство.
– Но, но… гляди у меня, хамло.
– Куда глядеть? Чин у тебя копытанский, а я – полковой есаул, выходит тоже копытан и ты мне не указ. Принимай и напиши, чтоб видно было: пакет доставлен куда следует и ко времени. Тебя как звать?
– Граф Ростопчин.
– Не держи обиду, твое сиятельство. Народ мы грубый, неотесанный. Видел бы ты, как мы прорывались через Сулинское гирло. Турецкие батареи на правом и на левом мысу, а мы вот так, как на ладони, – вокруг есаула Черненко собрались штабные разных чинов. – Подошли мы на расстояние пушечного огня, а он, собака, как шарахнет с двух сторон пятипудовыми ядрами. Вокруг закипела вода. Он как вжарит… и, я извиняюсь, господа ахвицеры, мать его… и мимо. Первыми высаживались днепровские гренадеры: кто в подштанниках, и кто с голым задом, кому вода по горло, а кого накрыла с головой, течение сносит на глубину в море, буруны затягивают на дно, мать его… Как днепровские гренадеры стали высаживаться, он перешел на гранаты, мать его… сколько он их положил… Весь берег в покойниках. Днепровцы стаскивают его пушки – он двинул пехоту. Днепровцы побежали, а полковника, он нашему генералу приходится родным братом, и еще с десяток солдат с ним турок окружил. Они бьются, а он, собака, со всех сторон напирает и хочет поднять их на штыки. Видя такое дело, гренадеры, что было утекали, повернули назад и врукопашную: кто штыком, кто прикладом. Тут-то генерал наш кинул на него казаков. Было дело. Побили мы его, господа ахвицеры, крепко. Но более побрали в неволю и на двух кораблях отправили в Николаев. Там, говорят, большие работы для пленных.
Исполнив поручение, Черненко вернулся в полк на Сулинский остров, где завершилось строительство батарей.
С рассветом 20 ноября под прикрытием ураганного огня с пушек и мортир по сгрудившимся турецким судам и бастионам в сторону крепости сквозь холодную изморозь двинулись дубы, глубоко осевшие в мутную воду Дуная, с казачьим десантом. Лихим выбросом предстояло захватить на той стороне клочок неприятельской земли и тем облегчить высадку людей, назначенных овладеть грозным редутом. Дубы ударились о песчаную отмель, казаки с гиком и свистом опрометью кинулись в воду, подняв над головами ружья и лядунки с порохом.
Внимание измаильского гарнизона было сосредоточено на драматических событиях, которые разворачивались на турецких судах. 14 неприятельских лансонов и 17 транспортов от прямых попаданий окутались густым дымом. Мощные взрывы вставали над пожарищами, полыхавшими среди судовых надстроек. Горели паруса, с грохотом падали мачты.
Де-Рибас был в большой тревоге. Пора кончать высадку и атаковать редут. Он напряженно вслушивался в сторону степи. Там была тишина. Бой шел только здесь. Похоже, что Гудович и Потемкин по-прежнему упорствуют в бездействии, желая проучить прыткого де-Рибаса. Иван Васильевич отлично знал, что Измаил – не Хаджибей. Измаил де-Рибасу без ввода в дело главных сил не по зубам.
Осип Михайлович зримо представил породистого Павла Потемкина в отороченном мягким мехом халате с трубкой в зубах, его спокойный голос, взвешенность в словах и степенность в движениях:
– К штурму Измаила не было-де ординации Светлейшего.
– Образ действия господина Рибаса, – скажет Гудович, – более приличен казачьему сотнику, нежели генералу.
Гудович был из тех командиров, о которых дурного не скажешь, но и хорошего тоже. Его осторожность была довольно известной в войсках, как и его умение поддерживать со всеми одинаково ровные отношения. Сказывали, будто Иван Васильевич одно время учился в университете. Никто не мог наверное утверждать как долго. Достаточно, однако, чтобы на всю жизнь сохранить предубежденность к наукам и профессуре, которую он почитал сословием для общества бесполезным.
Иван Васильевич весьма остерегался дурного глаза и козней домового, потому, видно, и дожил до глубокой старости, чина фельдмаршала и полицейской должности главнокомандующего в Москве.
Некоторое время состоявший в подчинении Гудовичу, в измаильскую кампанию де-Рибас и по чину, и по должности был независим от Ивана Васильевича.
– Твое превосходительство, гляди-ка туда, – Микешка подтолкнул де-Рибаса.
Из крепости в сторону позиции, занятой казаками Головатого, валили толпы турецкой пехоты.
– Скверно. Очень скверно, черт возьми. На батареи и суда: огонь с флотилии и бастионов крепости перенести на неприятельскую инфантерию. Охотникам: передать его высокоблагородию полковнику Головатому оставить позиции и отвести казаков на остров.
– Позволь мне, твое превосходительство…
– Вали.
Полосу ледяной воды, отделявшей остров от клочка земли у подножия Измаила, где зацепились казаки Головатого, Микешка одолел вплавь. Передав приказ об отходе на остров, он прыгнул в лодку и, окоченев от холода, забрался под бурку.
Болотистое пространство, отделявшее редут от крепости, было завалено трупами янычар, павших под ружейным огнем казаков. И сами казаки несли ощутимые потери, но их отход начался не ранее приказа де-Рибаса.
Осип Михайлович был вне себя от гнева. Стоявшие подковой вокруг Измаила войска Гудовича и Потемкина продолжали бездействовать, в то время как его корпус ввязался в жестокие бои с неприятелем, намного превосходящим в числе и вооружениях. В деле 20 ноября он потерял 81 убитым и более 230 ранеными. Урон необычный и тяжелый.
Когда наступила тишина, де-Рибас отправился в каюту, упал на кровать и, не раздеваясь, не снимая сапог, провалился в сон долгий и глубокий.
С постели он не встал, а скорее вскочил, вопреки неприятию горячительного выпил стопку водки и в приливе сил и ясности в голове велел Микешке седлать коней для поездки в штаб генерал-поручика Потемкина.
Павел Семенович принял де-Рибаса в полевом доме – просторном и чистом, с дежурным генералом, толпой адъютантов, ординарцев и прочей обслуги. Кабинет Потемкина был в персидских коврах, и сам он сибаритствовал на широченной тахте за трубкой турецкого наргиле, потягивая табачок через душистую воду в серебряном червленом сосуде. Беседа с Потемкиным была не по душе де-Рибасу. Павел Семенович слушал с видимым равнодушием, чтобы не сказать – с пренебрежением; доводы о неотлагательном штурме и взятии Измаила не принял.
Гудович и вовсе отказался от встречи с Осипом Михайловичем. После Хаджибея между ними было более холодности, нежели теплоты. Уклонясь от беседы с де-Рибасом, Иван Васильевич велел адъютанту сказать, что ему-де неможется.
В тот же день де-Рибас писал начальнику штаба Светлейшего генералу Попову в ставку то, что назначалось для очей Самого: война затянулась, финансы империи истощаются, артиллерийское и вещевое довольствие войск скверно, отношение европейских дворов к России изменяется к худшему. Много зависти к успехам российского оружия и страха от усиления России. Безотлагательный штурм и покорение Измаила совершенно изменит расположение сил в нашу пользу и прибавит миролюбия Порте. В армию осады Измаила надобно немедля направить Суворова, одно прибытие которого воодушевит на подвиги войска и вызовет растерянность неприятеля.
Пакет в ставку Осип Михайлович велел отправить с полковым есаулом Черненко и сотней всадников сопровождения, с примерной расторопностью в пути.
Ответ на письмо де-Рибаса пришел раньше, чем ожидалось. На неказистой лошаденке в армию прибыл Суворов и тотчас пошел на позиции.
В наставлении Светлейшего Суворову было вписано: «Измаил остается гнездом неприятеля. И хотя сообщение гарнизона с Турцией прервано через нашу гребную флотилию, истребившую все турецкие суда, овладение этой крепостью с помощью Бога еще предстоит.
Флотилия под Измаилом истребила почти все турецкие суда и сторона города к воде открыта. Хотя сообщение Измаила с морем прервано через флотилию, но вяжет нам руки для предприятий дальних. Взятие Измаила надобно в виду политических и стратегических соображений. Измаил не пал – черноморская флотилия не может пройти мимо его укреплений, ее роль ограничена плаваньем по низовьям Дуная, тогда как важно плавучие батареи ввести в дело у Галаца и Браилова. Генерал-майору де-Рибасу приказываю быть в вашем подчинении. Моя надежда на Господа и вашу храбрость. Под Измаилом много разночинных генералов, из которых может выйти нерешительный сейм. По предприимчивости и усердию во всем на подмогу вам будет Рибас, будешь доволен и Кутузовым».
В этот холодный и сырой день де-Рибасу было скверно от простудной лихорадки и усталости после приготовительных к штурму трудов. Простуда случилась от дурной привычки ходить в шинели нараспашку, отчего холодный сырой ветер пробирал до костей. Но застегнутая шинель связывала, что было несообразно порывистому нраву Осипа Михайловича с его неуемным рвением, когда требовало дело.
Военный совет был проведен более для одной видимости. Перед крупными сражениями советам по уставным правилам полагалось быть непременно. Этот совет был вовсе не совет. В собрании говорил Суворов – тихо, но веско, не допуская возражений или сомнений: «Крепость весьма значительна, более всех турецких крепостей она соответствует этому названию, ее гарнизон – закаленная в боях армия. Но российскому могуществу ничто противостоять не смеет. Ранее не отступали – не отступим и нынче. Покорится Измаил – ничто более не в силах на этом театре военных действий противиться нашим войскам. Я решил овладеть этой крепостью или погибнуть под ее стенами. Пусть каждый из вас, господа, следует велению бога, пользам отечества нашего и государыни, равно своей совести и воинскому долгу.
– Останься, Осип Михайлович, – сказал Суворов.
Когда командиры ушли, припадая на ногу, Суворов подошел к де-Рибасу и взял его за пуговицу мундира:
– Что вызвал меня под Измаил – благодарствую, голубчик, весьма благодарствую. Засиделся я, батюшка, без дела. Что атаковал Измаил по собственному почину, не в согласии с Гудовичем и Потемкиным – порицаю. От сей прыти более вреда, чем пользы. Погнался ты, Осип Михайлович, за славой. Не о деле думал, а более о возвышении своем и отличии крестиком. Презрел, что Измаил не Тульча, а крепость армейская. Прежде чем определить людей на смерть должно бы знать неприятеля. Зря людей погубил, генерал. И в одночас, голубчик, укрепил турка во мнении о возможности россиян колотить. Потому и надменности у неприятеля прибавилось. Молчишь, голубчик…
– Молчу, Александр Васильевич.
– А почему молчишь?
– Потому, что в оправдание сказать нечего. Впрочем, полагал, что буду поддержан корпусами Гудовича и Потемкина.
– Полагал… Пора бы тебе, как генералу, знать, что взаимодействие войск стоит не на предположениях, а на расчете и субординации.
На флагман де-Рибас возвращался в дурном настроении. Не такой ожидалась ему эта встреча. Сам выписал Суворова, самому же от Суворова и досталось, благо не на людях. То-то утешил бы командующий Гудовича и Потемкина.
У трапа стоял Микешка.
– Ужин, твое превосходительство, подан в каюту.
– Убирай к чертовой матери твой ужин!
– Как можно, твое превосходительство?…
– Ты, что, скотина? Как стоишь?!
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – Микешка вытянулся во фрунт. – На его лице было не столько смятение, сколько удивление.
Не взглянув более на денщика, де-Рибас уставился на вахтенного офицера.
– Вы здесь для чего? Почему бедлам на палубе?
– Виноват, ваше превосходительство.
– Виноват…Службу знать надо. Кто там ещё?
– Казаки курят, ваше превосходительство.
– Что-о? Этого еще не хватало. А крюйт-камера? А боезапас на корме? Ты куда глядишь на вахте? Да ты никак очумел, болван. Чин?
– Изволите видеть – поручик.
– Полк?
– Днепровский…
– Поди-ка сюда!
Де-Рибас решительно ступил в сторону офицера и резким движением сорвал с его шинели погон.
– В штурм крепости пойдешь рядовым. Вахту сдать. Гвоздев?
– Слушаюсь.
– Ты еще здесь? Убрать каюту и сам поди вон.
Де-Рибасу с флотилией и десантом назначалось атаковать Измаил с юга со стороны реки. Ему были приданы батальоны Лифляндского, Бугского, Белорусского, Херсонского и Николаевского полков, сверх того – два летучих батальона. Сообразно диспозиции в подчинение де-Рибасу были поставлены генерал-майор Арсеньев, гвардии Преображенского полка секунд-майор Марков, бригадир Чепига, полковник Головатый, полковник Эммануил де-Рибас и прочие чины.
«Осип Михайлович де-Рибас, – напишет Суворов в донесении Светлейшему, – лично руководил войсками, высаживающимися на дунайскую сторону Измаила с лодок и судов его флотилии».
Под огнем турецкой артиллерии армия окапывалась у стен крепости. Несмотря на пасмурную погоду и холодный ветер с реки, изнемогая то от жаркого, то холодного озноба, Де-Рибас самолично ставил на сухом месте батареи двенадцатифунтовых единорогов. Как у Хаджибея, здесь была скудость в огневых припасах. Потому артиллерийским офицерам был отдан строгий приказ: огонь держать на поражение неприятеля, а попусту не палить. Для дури сей нет ни пороху, ни снарядов. В каждой батарее было по десять орудий с исправной прислугой, на каждое орудие – двадцать снарядов.
В третьем часу ночи флотилия расположилась в две линии против береговой части крепости. В первую линию де-Рибас выдвинул казачьи дубы с регулярными войсками и казаками в них, которые назначались для десанта.
В половине шестого утра под прикрытием густого тумана началось общее движение к крепости.
Пытавшийся отвечать на огонь русской артиллерии с кораблей и сухого места, неприятель был подавлен.
Турецкая бомба, однако, угодила в крюйт-камеру бригантины «Константин». Произошел небывалой силы взрыв. Разнесло в клочья шестьдесят офицеров и нижних чинов. Погиб командир бригантины капитан-лейтенант Нелидов – офицер толковый и храбрый. Уже после падения Измаила казаки нашли туловище с остатками флотского мундира и владимирским крестом, по чему и определили, что это Нелидов. Взрывом на «Константине» были повреждены и выбыли из боя две рядом стоявшие канонерки.
– Здог'рово, однако, г'рвануло, – сказал Гриневский. – Федоскин!
– Слушаюсь, ваш родь!
– Стег'рвец ты, бг'ратец! Опять сапоги текут. Пог'ртянки хоть выжимай. Чинил-то как, скотина?!
– Виноват, ваш родь! Оплошал.
– В мог'рду бы тебе.
– Виноват, ваш родь! Нитка как есть гнилая была.
– Казуг'рский!
– Я, ваш родь!
– Потог'рапливайся! Что ты повог'рачиваешься, как баба в салопе?
– Стенько!
– Ваш родь?!
– Пег'редай на батаг'рею пг'рикг'рытия пусть заткнут амбг'разуг'ру спг'рава! Живее, чег'рт возьми!
Несмотря на значительные потери, казаки и гренадеры с ходу овладели крепостным валом от берега до Килийских ворот, захватили все турецкие береговые батареи.
В первых рядах атакующих, увлекая их личной примерностью, был де-Рибас. Его почти водночас видели и на берегу, и на борту флагманского судна, поскольку флотилия огнем бортовых орудий прикрывала атакующие войска. Чтоб избежать поражения своих, орудийный огонь приходилось постоянно переносить в глубь неприятельской обороны. Маневр судов и прицельность артиллерийского огня затруднялись густым туманом. Де-Рибас был везде: где во избежание посадки на мель тяжелых бригантин следовало пересадить войска на плоскодонные запорожские дубы, где для сокращения потерь требовалась скорая высадка людей, в штурме бастионов. Полы его шинели были прострелены, треуголка сшиблена, седеющие волосы развевались на ветру подобно стягу. С малым числом казаков при одном хорунжем он оказался в полном окружении превосходящим в числе неприятелем. Но следовавший за ним Микешка увлек к нему на выручку николаевских гренадер и тем спас его от верной гибели.
– Твое превосходительство, – сказал в крайнем недовольствии Гвоздев, – не лезь на рожон. Полоснет саблей или пырнет штыком – и поминай как звали. Вон генерал перед штурмом сказался больным, а только вчерась принимал бабу в палатке. Ты хвор и на верную пулю лезишь, точно две жизни тебе дано богом.
– Командир, Микешка, должен быть среди солдат. Тогда ему послушание.
Земля дрожала от канонады. Крики «ура» и «алла», вопли увечных и тех, кого сбрасывали с высоких стен и бастионов, кололи штыками и рубили саблями, – все сливалось воедино. Жестоким было сражение. В таком деле даже бывалому де-Рибасу быть не случалось. Бой, переходивший в резню, продолжался одиннадцатый час. Каждый дувал в крепости стал крепостью. Был тяжело ранен в ногу храбрый генерал Мекноб. Его колонну на неприятеля повел герой Хаджибея полковник Хвостов. Войска де-Рибаса вышли на площадь перед большим ханом с толстыми стенами и множеством орудийных амбразур. Уставшие гренадеры и казаки двигались медленно. Казалось, они идут с опаской. Несмотря на грохот боя, люди засыпали на ходу. В боевых порядках пехоты артиллеристы подталкивали полевые пушки и ставили их в позиции для стрельбы в упор.
На площади у хана наступила тишина. Перед надвигавшимися войсками стоял малыш в широких шароварах и бурнусике. Он выполз из-под заваленного дерева, встал на ноги и оторопело глядел на ощетинившуюся штыками колонну. Передние ряды гренадер остановились, задние напирали. Малыш громко заплакал. Из колонны вышел высокий худой офицер; В знак мирных намерений он передал саблю другому, рядом с ним стоящему офицеру, и решительно направился к малышу на виду у неприятеля.
– Майор де Брисак, будьте благоразумны, – это был голос полковника Ланжерона.
– Конечно, мой полковник, – отвечал по-французски молодой офицер.
Он подошел к плачущему ребенку, взял его на руки и, запахнув в полы плаща, направился в колонну. У передней шеренги майор остановился и передал ребенка в глубину колонны.
Окруженная со всех сторон, турецкая армия несла страшные потери, но продолжала упорно сопротивляться русским регулярным войскам и казакам, которые также несли ранее невиданный урон. Орудия били напрямую, со всех сторон шла ружейная пальба, в кривых улочках и проулках носились табуны строевых лошадей под седлами и чепраками, но без всадников. Люди и животные задыхались от смрадного дыма пожарищ. Солдаты и казаки в исступлении врубались в неприятельские толпы. Лишь к двум часам пополудни канонада спала, улеглась и ружейная стрельба. Было похоже, что крепость почти взята, турецкая армия поражена. Оставалось подавить последние неприятельские очаги.
– Ты что, Федоскин? – Гриневский подхватил падающего солдата.
– Виноват, ваш родь. Должно быть, угодило.
– Дег'ржись, бг'рат! Казуг'рский, лекаг'ря!
– Убит!
– Кто убит?!
– Казурский, ваш родь!
– Чег'рт! Кто там?! Лекаг'ря!
– Лекарь убит, ваш родь!
– Сапоги, ваш родь, худо починил, – прохрипел Федоскин.
– Хг'рен с ними, с сапогами, бг'ратец. Потег'рпи малость.
– Отхожу, ваш родь, батюшку бы. Отпущение принять бы. Грешен, ваш родь.
– Батюшку сюда! Стенько, ты?
– Так точно, ваш родь.
– Да ты никак?…
– Так точно, ваш родь, ранен.
– Батюшку!
– Убит наповал, ваш родь.
– Чег'рт!…
– В законе Божьем сказано, ваш родь: «Не возжелай жены ближнего. С купчихой, однако, грешил на зимних фатерах. Должно быть, помните – Федора она.
– Что ты, бг'рат, убиваешься. Купчиха сама в грех тебя вовлекла.
– Отхожу, ваш родь. Сапоги-то худо чинил. Не взыщите, ваш родь.
– Федоскин! – Гриневский наклонился к солдату. – Эх ты, Федоскин. Что же ты, бг'рат!… – Гриневский обнажил голову, в глазах его были слезы.
Осип Михайлович в изорванном, обгорелом мундире с трудом собрал сотню солдат и казаков, принадлежавших к разным полкам, построил их на манер головной части сильной колонны, несколько выдвинул вперед и приказал стоять смирно, слушаясь полковника Мелисино.
– Держи повыше белый платок, – приказал он Микешке.
– Твое превосходительство, убьют ведь, как есть убьют.
– Иного не дано, Микешка, их тысяча, а нас сто, десять к одному.
– Твое превосходительство… я простой казак. Всю жизнь кто кого
– он меня или я его. Ты ведь генерал, тебе жить и горя не знать, вид у тебя любо-дорого, одно слово – геройский, бабы по тебе сохнут. Тебе бы жить, твое превосходительство. Мне что – я простой казак, обыкновенный, моя жисть – копейка, известное дело – мужик. На хоть это…
– Микешка протянул де-Рибасу небольшой пистолет, добытый им в бою.
– Оставь. Вот что, пожалуй, к делу.
– Осип Михайлович указал на бамбуковую трость с затейливым набалдашником, который держал в руке есаул Черненко.
– Ваше превосходительство, – почтительно сказал есаул, – позвольте мне с вами.
– Твоя воля, голубчик.
К дувалу они шли в развалочку. Осип Михайлович впереди с напускной небрежностью поигрывал тростью. Микешка и полковой есаул Черненко держались чуть поотстав. Микешка нутром чуял турецкие стволы, мать их курица. У ворот дувала де-Рибас остановился, вынул из кисета чубук насыпал табачку, выбил кресалом огонек, небрежно задымил.
– Эй, там в дувале! Я – Рибас-паша – покоритель Березани, Хаджибея, Исакчи и Тульчи, эдисанской и буджакской орды. С моими воинами я прошел весь Узун, а затем от Аджидера до Измаила. Мой гренадерский корпус и славные воинским доблестями черноморские казаки у стен дувала. Вы окружены. Отсюда и птичке не вылететь. Предлагаю вам сложить оружие, остановить кровопролитие и предаться под мою защиту. Волос не упадет с головы того, кто доверит мне свою жизнь. Слово офицера.
В ответ на это из дувала грянул ружейный выстрел и пуля прошила ворот мундира Осипа Михайловича. Теплая струйка крови ползла по спине к пояснице.
За стеною дувала послышались крики, возня, сабельный звон.
– Мы знаем генерала Рибаса, – эти слова были сказаны в амбразуру. Должно быть, говорил некрасовец. – Ежели его превосходительство и господа честные казаки войска черноморского оставят нам жизнь – мы готовы сложить оружие и предаться на вашу милость.
– Слово офицера.
– Выходи, мы не помним зло, – сказал Микешка.
Их было тысяча или две – янычар, буджакских мурзаков и простых наездников, горсть некрасовцев, заплутавших здесь, в Измаиле. С ними были двухбунчужный паша, три миралая и полсотни отра-баши.
Оставив полковника Мелисино принимать пленных, де-Рибас с Микешкой и Черненко направились к подходящим батальонам и развернули их в сторону редута Табия, где засели остатки измаильского гарнизона и укрылся штаб мухафиза – губернатора измаильской райи трехбунчужного паши Мехмета – славного воинскими подвигами и предводителя смелых османлисов. Однако мухафиз Мехмет был уже довольно стар и немощен, а потому более сидел на ковре, скрестив ноги, курил крепкий табак и попивал холодную водичку.
У редута Табия колонна стала. Де-Рибас небрежно поигрывал тростью у ворот последнего оплота турок в Измаиле. Микешка и есаул Черненко, как ни в чем не бывало, стояли чуть поодаль.
– В редуте! Я Рибас-паша – лев здешних мест и победитель противников моей государыни и Российской державы, свидетель тому Бог. Все, кто бежал сюда, – в западне. Измаил пал. Только безумцы на свою погибель продолжают сражаться. Ваше упорство бесполезно. Я – лев здешних мест и покоритель многих крепостей всем известный Рибас-паша, движим великодушием – желаю избежать напрасного кровопролития и предлагаю мир. Вы отдаете оружие, которое отныне вам без нужды. Мы берем вас в покровительство, даем вам столько баранов, сколько вы в состоянии съесть, и по окончании войны возвращаем свободу, чтоб вы могли вернуться невредимо в свои гаремы и селямлики. Пять минут на размышление и час на передачу нам оружия и огневых припасов к нему. Не вздумайте делать глупости. Я и мои воины шутить не любим.
– Я – мухафиз, трехбунчужный паша Мехмет. Мое имя приводило в трепет врагов падишаха и Порты Оттоманской. Ты известен мне, Рибас-паша. Поклянись именем аллаха, что сопротивление наших воинов в Измаиле прекращено. Поклянись, что солдаты и казаки не станут буйствовать и совершать кровавые насильства над правоверными.
Осип Михайлович поднял руку, растопырил троеперстие.
– Сие, – твердо сказал он, – Бог отец, Бог сын, Бог дух святой, клянусь и осеняю себя крестным знамением. Пусть покарает меня Всевышний, пусть он пошлет на меня столько блох, сколько их не было в селямликах правоверных османлисов всего Измаила и Стамбула в придачу. Ежели я вру, то пусть Всевышний на целую ночь посадить меня голым задом на муравейник.
– Этой клятвой, Рибас-паша, ты убедил меня в искренности и благородстве твоих слов и намерений, – сказал мухафиз Мехмет-паша. – Мы все, сколько нас тут есть, передаемся под твою защиту. Нет Бога кроме аллаха, и Магомет пророк его, с нами вечное милосердие его.
Однако, как только мухафиз оставил редут и подался в плен, сражение вокруг редута и в редуте закипело с невиданной силой предположительно оттого, что с удалением Мехмет-паши командование гарнизоном перешло в решительные руки. Каждый каземат атакующие войска брали штурмом, каждый каземат наполнялся порохом, гарью, предсмертными хрипами, стонами и воплями изувеченных людей. Де-Рибас был в самых жарких местах, рядом с ним майор де-Брисак и до безумства храбрый лейтенант Карл де-Линь.
Сколотив из разрозненных солдат и казаков сводный отряд, мужественный полковник Ланжерон прочно овладел главными воротами редута. Сопротивление неприятеля ослабело. Но доведенные до отчаяния турки продолжали сражаться, не как прежде у Исакчи и Тульчи – беспорядочно, без должного между ними взаимодействия, а управляемые единой волей искусного и смелого командира. Силы неприятеля, однако, заметно истощались, борение в казематах шло на убыль, но продолжалось пока над равелином, что еще удерживали турки, не взвился белый переговорный флаг. Неприятель запросил парламентера. В этот раз им стал герцог де-Брисак. Навстречу ему вышел высокий широкоплечий османлис в зеленой чалме. Следившему за сближением парламентеров де-Рибасу, его внешность показалась знакомой. После некоторого мозголомства пришло озарение. Это был граф де-Фонтон. В этом не было сомнения и в этом был ключ к разгадке упорства гарнизона редута Табия и искусства управления им.
Де-Фонтон был готов прекратить сопротивление, но при условии, что гарнизону редута будет дано выйти при оружии и с боевыми бунчуками.
– Это невозможно, – ответил де-Брисак, – гарнизон должен сложить оружие без условий при одном лишь уверении, что победители сохранят жизнь пленникам.
– Мы будем сражаться до последней возможности, аллах не оставит нас.
– Это бессмысленно, генерал. Вы погубите себя и своих единоверцев. Не лучше ли вам и вашим храбрым воинам остаться жить во славу аллаха?
– Сложив оружие, мы более не воины. Мы станем рабами.
– Вы француз?
– Это не имеет отношения к делу, ради которого мы сошлись здесь, майор.
– Как вам угодно, генерал.
– Я и мои солдаты знают свой долг. Мы предпочитаем смерть позорному пленению.
Парламентеры разошлись, не придя к согласию. Бой возобновился с прежней силой.
Де-Рибас с обнаженной саблей и пистолетом в руке ворвался в последний каземат. К его великому изумлению каземат был заполнен насмерть перепуганными женщинами и детьми. Во избежание насилия, Осип Михайлович приказал следовавшим за ним солдатам и казакам покинуть каземат. Приказ был исполнен с видимым недовольством.
Внимание де – Рибаса привлекла статная затворница гарема, в отличие от других женщин, в роскошном платье скорее по парижской, нежели по турецкой моде. Однако, ее лицо до глаз было закрыто чадрой. И это не вызвало бы удивления де-Рибаса, ежели бы не упорный и дерзкий взгляд этих глаз, напомнивший ему что-то далекое и дурное. Он сделал знак поднять непроницаемую вуаль и она повиновалась, решительным движением руки сорвала чадру и бросила ее к ногам де-Рибаса. О, Боже! В редуте Табия де Рибасу было суждено сделать еще одно открытие. Это была она – герцогиня Валдомирская. Он был решительно потрясен, обнажил саблю и медленно приблизился к ней.
– В этот раз ты от меня не уйдешь, – медленно произнес де-Рибас, не сводя глаз с пленницы. – Умри, несчастная.
– Безумец, ты не станешь губить такую красоту, – Валдомирская извлекла наколки, скреплявшие ее волосы узлом. Ее каштановая пышная коса рассыпалась на плечах.
За редутом Табия сложили оружие гарнизоны двух последних дувалов. Четыре тысячи янычар разного звания здесь предпочли неволю бессмысленной резне.
Это были те немногие места в Измаиле, где полная виктория досталась без пролития крови, едино с большим риском де-Рибаса, его верного ординарца Гвоздева и славного рыцаря Верного войска черноморских казаков полкового есаула Федира Черненко.
В благостной тишине на дымящиеся развалины Измаила надвигались сумерки. Их разорвало громовое «ура!». Регулярное ее величества войско и казаки решительно и конечно взяли верх над многочисленным храбрым и сполна вооруженным неприятелем. Загорелись костры победы над Портой Оттоманской и зажгли зарю надежд христианских народов Балкан на освобождение от турецкого ига.
Убитых и скончавшихся от ран отпевал священник Полоцкого пехотного полка протоиерей отец Трофим Куцынский. Богатырского сложения и силы огромной, он был славен басом. Ему выпала честь служить благодарственный молебен о поражении басурман, как воздаяние за отличие ратным подвигом. Когда был убит шрапнелью командир Полоцкого полка, поражены многие офицеры и остатки полка дрогнули под натиском почуявшего превосходство неприятеля, отец Трофим сменил паникадило и крест на саблю, увлек побежавших было солдат и тем способствовал успеху дела.
Торжественное богослужение было завершено салютом из захваченных у турок орудий.
14 декабря 1790 года генерал-аншеф Суворов рапортовал Светлейшему о потерях: нижних чинов тысяча восемьсот пятнадцать убито, еще две тысячи четыреста – ранено. В более обширном рапорте, который был составлен 21 декабря, в числе прочего, Суворов писал о пленении в двух ханах генерал-майором и кавалером де-Рибасом более четырех тысяч неприятелей, а при взятии казематной батареи Табия еще двухсот пятидесяти турок в разных начальственных чинах. Здесь отмечалась храбрость и сообразительность войск де-Рибаса, состоявших при нем бригадира Чепиги, полковников Зубова и Головатого, секунд-майора Маркова, подполковника Эммануила де-Рибаса.
Победителям в Измаиле досталось двести шестьдесят пять пушек, триста сорок пять знамен, три тысячи пудов пороха и десять тысяч лошадей. Это была знатная виктория и богатая добыча.
В ночь после падения Измаила де-Рибас не спал. Но захваченный им каземат, был превращен в спальню. Горевший безумной страстью, он покрывал жаркими поцелуями ее прекрасное лицо, ее плечи, ее девичью грудь. Она отвечала ему той же страстью. Между ними и вокруг не было более Измаила – была только неистовая любовь, было страстное взаимное влечение, была услада до забвения всего и вся. Она принимала его порывы и отвечала на них. Ее дыхание было глубоким и частым, временами она тихо стонала. И в этом также была страсть.
Они уснули под утро, или, лучше сказать, забылись, а когда пришли в себя, то глядя в ее умиротворенные темные глаза, он сказал:
– Почему ты прогнала меня в Неаполе?
– Ты был совсем мальчик – робкий и неопытный в любви. С меня было довольно познать твою наивность, ты стал мне скушным, я более не нашла в тебе забавы, а любви и страсти к тебе у меня и вовсе не было. Нынче ты мужчина. Поверь, мой друг, равного тебе я не знаю. Нынче я не сожалею, что случилось там, в Неаполе.
– Кто ты? Почему ты была заточена в Петропавловскую крепость? Почему ты оказалась в ставке Потемкина? Каковы у тебя отношения с Фонтоном?
– Я не стану говорить все, Хозе, и ты не принуждай меня к тому. Я обязана ему жизнью.
Граф де-Фонтон ушел из Измаила, переодевшись российским офицером. Дурное знание русского языка было тому не помехой. В российской армии в ту пору в разных чинах служило много иноземцев, которые и вовсе русского языка не знали.
Уже в расположении турок он тотчас написал Потемкину:
– Князь! Сим ставлю в известность вашу светлость, что не безразличная вам особа женской стати, а именно Эметте, в силу превратностей ее судьбы оказавшаяся в турецком плену и заключенная в гарем измаильского мухафиза старого сластолюбца Мехмета – паши в редуте Табия, схвачена генералом Рибасом. Указанный авантюрист питает к мадам Эметте предубеждение, до ненависти доходящее, в виду ее близости к вашей, князь, особе во время осады Очакова. Жизнь несчастной в опасности. Только вы, князь, можете спасти достойную и вам небезразличную особу.
Гонцом в ставку Потемкина в Бендерах был избран находившийся в турецком плену русский обер-офицер.
Получив это известие, Светлейший немедля позвал генерала Попова и приказал отправить в Измаил конный деташемент с приказом генералу де-Рибасу немедля выдать мадам Эметте для препровождения ее в Бендеры как государственно важной персоны. В разе убийства мадам Эметте Светлейший велел учинить строжайшее разыскание, виновных в том лиц наказать вплоть до лишения чинов.
– Извольте прочесть, – де-Рибас передал герцогине Валдомирской приказ Светлейшего.
– Я готова.
– К чему?
– Я готова ехать в ставку, генерал. Извольте дать экипаж.
– Но?
– Никаких но. Приказ Светлейшего не оставляет сомнения, что я должна быть там. Только безумец станет противиться воле персоны, облеченной здесь властью.
– У меня к тому нет намерения. Я солдат, мой долг повиноваться главному командиру.
– Повинуйтесь, генерал. Я у вас не в долгу. Ведь это я вас удержала от убийства, которое могло обойтись вам чином и службой. Я вам дала то, что ни одна женщина в мире дать не в состоянии. Ведь я одна такая, генерал.
Де-Рибас молчал. В нем шло глухое борение самых разноречивых чувств: страсти к Валдомирской, своего бессилия в сложившихся обстоятельствах, понимания что вот в который раз уже она встает на его пути и вот уже в который раз судьба сыграла с ним злую шутку, что эта женщина – желанна и близка и в тот же час загадочно далека. Авантюристка, неприятельский лазутчик и куртизанка – здесь, в Измаиле она была в его воле, но увы! Слишком демонична была сила ее внешности.
– Мадам…
– Да, генерал?
– Не ехать же вам в темень и непогоду…
– Еще одну ночь я должна быть с вами в постели?
– Две, мадам.
– В нескромности вам не откажешь, мой друг…
– Подарите мне еще две ночи, мадам, только две! Вы уверяли в Ваших чувствах ко мне…
– У меня их нет. У меня решительно ни к кому нет чувств.
– И к графу де-Фонтону?
– И к нему тоже.
– Он, однако…
– Вам не следует знать кто он.
– Вы говорите загадками, мадам.
– Разве вся человеческая жизнь не есть загадка? Однако, оставим это.
– Идемте лучше в постель, генерал, коль вы того желаете. С Потемкиным мне будет вовсе не то, что с вами, мой милый, мой ласковый и страстный зверь.
Герцогиня Валдомирская не знала, что относительно ее особы был еще приказ Потемкина: снять с позиций у Бендер дивизион тяжелых орудий и в эту распутицу на волах тащить к ставке. И в этом приказе Светлейшим собственноручно было положено: Немедля!
Прибывшую в ставку герцогиню Валдомирскую, здесь известную как мадам Али Эметте, тотчас препроводили в апартаменты Светлейшего. Оказавшись в спальне Потемкина, еще до его прихода, она легла в постель и укрылась широким пуховым одеялом, стараясь согреться после долгого пути в это ненастье.
Светлейший зашел в спальню с двумя ординарцами, они стали его разоблачать, никак не внимая ее присутствию. Они делали это так, точно ее здесь вовсе не было. Обнаженное тело Потемкина было отвратительно, но она отдалась ему безропотно, понимая, что и в этом ее судьба. В старческом бессилии он долго не мог с ней совладать, но она терпела, потому что в этом была ее судьба. Измученная вкрай, она все же как-то ему досталась. По условленному знаку грохнул дивизион тяжелых орудий, задрожали стены спальни, посыпалось оконное стекло, распахнулась дверь, от студенного сквозняка потухли свечи в канделябрах. Это был салют, извещавший ставку о взятии Светлейшим крепости, осада которой началась под Очаковым, а падение случилось у Бендер. Этой крепостью была она – мадам Али Эметте. В этом падении она помогала старику как могла, понимая, – чем раньше будут закончены ее с ним мучения, тем для нее же лучше.
Как только ординарцы снаружи завесили окна ее спальни, она уснула, во сне была перенесена в Неаполь, к ней впустили там мальчишку – лейтенанта. Она отдалась ему с той страстью, на которую лишь было способно ее молодое тело, и протянула руку, чтобы крепче прижать мальчишку к своей груди. Преисполненная негой рука ее легла на тело другого. Им был Светлейший. Не сомкнув в эту ночь глаз, глупец – он думал, что нега назначена ему.
«Душенька моя Настасья Ивановна, – писал де-Рибас жене в Петербург, – слава Богу, Измаил пал. Упорство неприятеля сей раз было безгранично. Тысячи молодых людей здесь закончили свой жизненный путь, многие из них в страданиях от ран и ожогов. И по сей день смерть витает над развалинами турецкой крепости, собирая обильную жатву в полевых лазаретах. Спешу сообщить, что я жив и невредим. Нами одержана блистательная, но трудная победа. От того, что я вижу и слышу, – сердце мое наполняется состраданием и скорбью. Перед штурмом от простуды был у меня некоторый род горячки, а ныне, слава богу, здоров. Турецким командирам можно бы и не предаваться кровавым дурачествам. Много наших офицеров и нижних чинов побито, еще более разными способами узувечено. У неприятеля и подавно. Но и это не веселит сердце, поелику и неприятельское войско из людей, коим жить хочетца в здравии и невредимости. Штурм был продолжительным, кровь бежала ручьями. Был большой пушечный гром, и все горело, дым стоял великий, до сей поры от него дерет в горле и весьма болят глаза. В сражении этом отличился ординарец Микешка Гвоздев, из донских казаков. Можно сказать, он меня спас от верной гибели. Однажды, когда уже более надежды не было, он прорвался ко мне с солдатами сквозь неприятельские скопища и вытащил из объятий смерти. Ему в том способствовал Верного черноморского казачьего войска есаул Федир Черненко – казак не едино храбрый, но и твердый духом, что в военном деле также весьма важно. Отличным в этом сражении был французский волонтир герцог де-Брисак, он же граф Шинон, пришедший под Измаил в мой деташемент из Вены. Благородным и мужественным поступком по спасению турецкого дитяти на виду у неприятелей он смягчил их сердца и поубавил страх против нас, побудив их к капитуляции. Генерал Суворов весьма доволен, как я колотил турок. За счастье почитаю служить мечом Отечеству, государыне и Господу Богу – отцу и вседержителю нашему, служить не щадя живота и пролития крови, ежели надобно. Но уж больно щемит сердце от разлуки с тобою. Здесь нынче крепкие морозы, пуржит. Сказывают, будто возможна и оттепель. Обнимаю тебя крепко и остаюсь с надеждой, что скоро увидимся.
Любящий тебя безмерно и до смерти твой Хозе.
Сего 1790 года декабря, дня пятнадцатого».
Спустя три месяца после взятия Измаила де-Рибас за мужество и распорядительность в командовании войсками был жалован егорьевским крестом второго класса, шпагой с алмазами и деревней в Полоцкой губернии.
«Милостивый государь мой, – писал Суворов. – Ваше превосходительство с сей милостью усерднейше поздравляю. Радуюсь. Пребываю с моим истинным почтением и преданностью».
Письмо от Анастасии Ивановны пришло после Пасхи. Слишком долгим был путь. Осип Михайлович изрядно извелся в ожидании вестей от семьи.
«Друг мой милый, – писала Настасья Ивановна. – Благодарю Господа за великое его милосердие, что миновала вас турецкая пуля. Нет мочи писать, как счастлива я этим. Я, мой друг, здорова и желаю то же от тебя услышать. Дай Бог тебе всякого благополучия и навпредь. Поздравляю вас с тем, что вы егорьевский кавалер второй степени, так что ныне при Владимире и двух Егориях. Здесь бессовестное коварство шведского короля также весьма наказано. Ввиду беспрестанных неудач шведских войск они принуждены теперь действовать только оборонительно. Как и следовало ждать, глупости шведов, напавших на Россию с турецким султаном, хвалы от Господа Бога не нашли. В дворцовом театруме намедни представлена была комедия, а именно французская. По окончании оной у государыни был ужин для совершенно избранного общества, с шампаньским. Я сидела противу государыни визави. Вчерась был машкерад. Графиня Анна – дура несусветная – вырядилась под лисичку, а годами ей бы медведицей быть. Умора одна. То-то было хохоту. Папенька наш весь в хлопотах по воспитательному ведомству. Обнаружилась большая растрата сиротских денег господином Гогелем, на которого папенька учинил строгое разыскание. Дети здоровы. Государыня весьма жалует и Софи, и Катеньку. Ее величество вспомнила, когда я разрешилась Катенькой. Тогда милостивица оставила все государственные дела и на первом же экипаже, схваченном у дворца, примчалась в дом наш, немедля облачилась в белый халат и весьма облегчила мои страдания. Не ведомо вам, супруг мой любезный когда будет конец этой войне?
Преданная вам и любящая вас Настасья. Не забудьте как можно скорее на это письмо написать ответ
Дано сие в Петербурге в год 1791, день 30-й генваря и пущено тогда же»