Иван, Грыцько, Стецько и Грыць бежали в Дикую степь Ханской Украины из маетности пана Тадэуша Ржевусского, бежали в ночь перед Пасхой, в конце Великого поста, бежали верхом на панских лошадях.

Иван, Грыцько и Стецько бежали с венчанными женами Горпыной, Христиной, Параской, а Грыць с коханой Олесей. С ними и совсем малые дети. Разбили они слободу на берегу речки у кленовой рощи и назвали ее Незавертайловкой в намерении не возвращаться в неволю к пану Тадэушу Ржевусскому. Пан Тадэуш был довольно изрядной скотиной. Сказывали, будто он у его ясновельможности настоящего пана Ржевусского был простым грумом. После, когда женился он по воле его ясновельможности на пани Марии, то жалован был маетностью. А та пани Мария будто была дочерью его ясновельможности и послушницы из монастыря кармелиток.

На майданчике у церкви пан Тадэуш велел поставить виселицу в знак того, что хлопов своих он волен казнить и миловать, как то будет угодно его панской милости. Ходил пан Тадэуш зимой и летом в ботфортах и с нагайкой, ею полосовал он хлопов за нерадивость и разные ослушания. Но более зловреден был тем, что поганил молодиц и девчат. Пани Мария от тех непотребств пана Тадэуша была всегда заплаканная и в большой печали. Опять же, говорили, будто пан Тадэуш и ее полосовал нагайкой и держал в черном теле.

Однажды пан Тадэуш с пьяных глаз среди бела дня опоганил на жнивье Килину – венчанную жену Егона Калиновского. После того загорелся панский стог сена, огонь перекинулся на конюшни. Еще, слава богу, что лошади были на толоке. После пожара пан Тадэуш велел надворным казакам схватить Егона Калиновского и забить до смерти. Уже мертвого Егона по его, пана Тадэуша, наказу повесили, и висел он так долго, пока вороны не склевали ему очи. Так и недозволил пан Тадэуш предать земле тело Егона по христианскому закону. После того случилось вот что… В темную ночную пору кто – то бросил на голову пана Тадэуша то ли мешок, то ли рядно, вставил ему в глотку кляп, повалил на сырую землю и стал немилосердно его бить. Нашли пана Тадэуша чуть живым, долго за ним ходили и не выходили бы, не заступись за него нечистая сила, которой тот пан запродался.

Как пан Тадэуш пришел в себя, то стал более прежнего измываться над хлопами. И было хлопам вовсе невмоготу жить в его маетности. Оттого и бежали в дикую степь Иван, Грыцько, Стецько и Грыць, а с ними Горпына, Христина, Параска и Олеся.

Незавертайловка была в подданстве эдисанского сераскира, положившего ему отдавать десятую часть от всякой скотины, жита и пшеницы и прочей пайщицы. Ковыльную степь в пахоту обращали кто сколько мог, хаты ставили из самана с толстыми стенами, крыли камышом, у хат – сараи, овины для хлебов, клуни для сбережения немудрящего инвентаря от непогоды. Нужда заставляла слобожан наготове держать саблю и ружье что в хате, что на пашне или покосах. То разбойная шайка ногаев из Буджака закружит у крайних хат, чтоб угнать какой скот или поясырить людей, или еще чем поживиться, то опять же, заплутает по воровскому делу недобрый человек без роду и племени, то объявятся надворные казаки от ясновельможных панов в поиске бежавших на волю хлопов. Потому гречкосей часто оставлял соху и брал ружье, чтоб оборонить добро, а то и самую жизнь свою от лиходеев. Податной мурза с всадниками серакира наезжал раз в году по осени, считал хаты, скотину, заглядывал в овины, выспрашивал, не припрятано ли что, а ежели припрятано, то где и сколько, цокал языком да причмокивал толстыми губами, после обильного угощения блаженно поглаживал брюхо и засыпал с натужным храпом. Сераскиру полагалась десятина, а мурзе – бакшиш , перепадало и простым всадникам. Однако хаты в Незавертайловке множились, ширилась пашня, между заимками появились межевые знаки, умножалось поголовье овец в отарах и коней в табунах. Справлялись свадьбы, рождались дети. И всего – то за десять с небольшим лет.

Когда ударили в набат и гречкосей, пристегивая сабли, побежали на площадь перед церковью, то лава эдисанских ордынцев, поднятых на газават, уже ворвалась в Незавертайловку с того края, где стояла хата Грыця и Олеси.

Языки пламени охватили камышовую крышу, задымила клуня, заголосила Олеся, не своими голосами закричали насмерть перепуганные дети. Гречкосеи ружейной пальбой, саблями и пиками отбивались от наседавших ордынцев. Уже был изрублен эдисанами Пылып, смертельно поражен стрелой Иван. Еще бились Грыцько, Стецько, Грыць, Федос, Мыкола и с ними те гречкосеи, что невдолге поселились в Незавертайловке.

Мирные пастухи и чабаны, погонщики ослов и поводыри верблюдов волею падишаха превратились в волчью стаю. С визгом. воем и рычанием они бросились на церковную ограду, где засели еще живые гречкосеи, с женами и малыми детьми, бросались, отступали назад и вновь бросалась на ограду, многие из них были побиты.

Церковь загорелась с застрехи и в тот же час пламя охватило всю камышовую крышу. Последняя схватку закипела у притвора. Когда рухнул потолок, все было кончено.

Эдисаны кружились на лошадях у пепелища, с победными кличами подымая коней на дыбы.

Троих поясырили: Грыця, Олесю и еще того хлопца, что жил у Стецька наймитом. Олесю старый мурзак за толстую косу привязал к седлу и так поволок в свою кибитку. Израненный, истекающий кровью Грыць рванулся было вслед за коханой Олесей, но секущий удар плетью по глазам сшиб его с ног. Очнулся Грыць в яме. Связанные одним узлом ноги и руки его затекли, через распухшие веки и глазницы едва брезжил свет. Во всем теле была страшная ломота. Закусив губу и превозмогая боль, Грыць стал шевелить руками, еще и еще, пока узел не поддался. Высвободив руки, он снял путы с ног. Схватив торчащее из земли корневище, подтянулся. Ночь была темная, у ямы никакого караула. У кибиток лаяли собаки, без надрыва, без лютости, лаяли как имеют обыкновение лаять собаки, когда вокруг все спокойно. В этот час собаки представляли для Грыця наибольшую опасность. Он полз, замирал, прислушивался и вновь полз, потерял счет времени и полз, полз… чтобы жить. Вконец обессилевшего, впавшего в забытье Грыця подобрали чумаки, ехавшие за солью в Хаджибей. Прослышав о газавате, они повернули свои возы в обратный путь.

Довезли чумаки Грыця до самого Киева и оставили в монастыре, где послушники врачевали его разными примочками и поили отварами целительных трав.

Более всех возле него хлопотал еще не старый человек, знавший науку исцеления. Звали его в миру Федиром Черненко, а послух будто он еще не принял. Когда Грыць стал набирать силу, все, что с ним случилось, он рассказал Федору.

– Гляжу я на тебя, хлопче, – задумчиво молвил Федир, – и вижу, как расправляешь ты крылья, подобно молодому орлу, и готов уже взлететь в небо, чтоб схватиться с ястребами. Быть тебе, Грыць, Орликом. И батько твой, верно, был из орлиного племени, то быть тебе еще и Орленко. Отныне ты будешь Орликом-Орленко. Бери, Грыць, в руки саблю и пистоли, седлай коня и слушай меня – старого казарлюгу.

От Рождества Христова шел год 1787-й. Выше и выше вставало солнце, потекла журчащими ручьями талая вода, наступила пора вешнего взлома, начался ледоплав на речках, вздохнула и запарила вспаханная земля. После снежной зимы и крепких морозов появилась первая зелень, в проталинках – белые колокольчики подснежников. Не за горами была и посевная страда.

Когда стало подсыхать и первые хуторяне с торбами посевного зерна вышли на поля, в ночную пору в полуденной стороне уже у самого кордона встало багровое зарево. Встревоженные люди собирались толпами, опасливо шептались, осеняли себя крестным знамением. Горела вся Ханская Украина от Днестра до Мокрого Ягорлыка и Балты, от Кодымы и Синюхи до Буга.

Застонала земля под копытами коней ногайских ордынцев. Их лавы шли в обхват на слободы и хутора. Огненные стрелы врезались в крыши хат и церквей. Все горело и рушилось. Ногайцы арканили и вязали ясырь, с гиком и свистом гнали добычу: табуны лошадей, отары овец и нескончаемую череду крупного рогатого скота. Поселян, отчаянно оборонявших свои очаги, жгли живыми в пламенеющих хатах, рубили саблями, протыкали ядовитыми стрелами.

Порта Оттоманская подняла орду на газават, чтоб очистить от неверных Узун – земли в междуречье Днестра и Буга. Турецкое войско – пешее и конное, янычары и спаги вставали под боевые бунчуки. Взвилось знамя полумесяца на мачтах боевых кораблей, чтоб нанести сокрушительный удар по Российской державе, вернуть под скипетр падишаха отторгнутое гяурами Крымское ханство.

Суклея, Чобручи, Валегоцулово, Липецкое, хутора и одинокие землянки были обращены в тлеющие пепелища. На левом берегу Буга и в Польской Украине появились беглецы, потерявшие близких и трудами нажитое, истерзанные и обезумевшие от горя.

В пограничных селах на украинской стороне ударили в набат. Все, кто мог держать в руках ружье или саблю, соединились в загоны. На холмах ставились дозоры.

В церквах и костелах прихожане молились за упокой души убиенных, с амвонов попы и ксендзы держали призывные проповеди.

Казачий есаул Федир Черненко первым в Киеве взял в руки саблю, зарядил пистоли и, конечно же, сменил власяницу на добрый кунтуш.

Кликнул Федир хлопцев, которые хотели бы постоять за веру христианскую, отмстить за злую долю хлебороба в Ханской Украине, за поруганных полонянок, посеченных детей, за оскверненные храмы.

Стекались славные хлопцы на постоялый двор чернобрывой кумы Соломии. Не увяла слава казачья, не опустели пороховницы, не стали щербатыми сабли.

Когда о сборах сотни прослышали его превосходство царский генерал с офицерами разных чинов, то казакам они не велели выступить в Ханскую Украину, а приказали дозорами держать кордоны вдоль Синюхи до самого Богополя. Регулярного войска здесь была самая малость. Между тем, борони боже, свирепым эдисанцам ворваться в Умань, не говоря о Белой Церкви. Федир Черненко был лихим рубакой и добрым есаулом. Человек среди казаков начальственный, он знал и послушание. Поэтому Федир отказался от намерения пробиваться с сотней на юг до самого моря, а стал в караул на берегах Синюхи. Служба была трудная: днем и ночью, в дождь, зной и стужу в караулах ни сна, ни отдыха. Безгранично было неприятельское коварство. Прошли лето и осень. Ходили слухи об осаде регулярным войском и казаками Очакова.

В середине ноября 1788 года наступили ранние и крепкие морозы. После первых заморозков наступила лютая зима: воробьи коченели на лету, лопались стволы деревьев, голодные волки забирались в кошары и резали овец. Речки в ту очаковскую зиму покрывались толстым льдом. Не было никакой возможности пробить полынью и добраться до воды. В селах и на хуторах люди довольствовались колодцами, несмотря что колодезная вода была несомненно хуже речной. Суда, стоявшие на якорях в Днепровско-Бугском лимане, сковало льдом. Стужа продолжалась до конца месяца, пока дул норд-ост.

29 ноября норд-ост перешел в ост, 30 ноября в свирепый зюйд-ост, который принес оттепель, в Каркинитском заливе поднялась и обрушилась на корабли небывалой силы волна, ломая и круша лед. На многих судах льдом протерло обшивку ниже ватерлинии, в трюмы стала поступать вода, которую с трудом в большом изнеможении отливали за борт матросы. Одна за другой плавучие батареи скрывались в ледовой пучине или выбрасывались на мель. Все канонерки запрашивали помощь, но подать ее с берега не было никакой возможности. Де-Рибас и офицеры его штаба с берега в подзорные трубы глядели на развернувшуюся драму. Рушились плоды тяжких трудов, бессонных ночей, сверхчеловеческого напряжения кораблестроителей, тех, кто лил и доставлял в эти края пушки, лишались жизни солдаты и матросы.

Де-Рибас внешне был спокоен, пожалуй, слишком спокоен к удивлению офицеров, видевших его в деле. Но внешняя невозмутимость была не в соответствии с его состоянием внутренним. Все чувства были в возмущении, все в нем кипело и переворачивалось, с каждой затонувшей батареей на лиманское дно опускалась частица его самого.

Когда ветер утих и волна упала, то из 50 канонерок и 5 баркасов на плаву оставалось 25 и те с большими повреждениями, в совершенной непригодности для боевого использования. Суда, только сошедшие со стапелей, стояли без артиллерийского вооружения. Новых пушек не было.

Наступал год 1789. Из донесений, поступающих от заграничных агенций следовало, что Турция усиленно готовится к новым битвам на суше и на море.

Де-Рибас вновь был в трудах, конечная цель которых состояла в восстановлении флотилии и тем самым в надежном противостоянии турецким морским силам.

Ему вновь пришлось подымать затопленные огнем русских батарей легкие турецкие суда – лансоны и превращать их в свои канонерки. Так открывалась возможность наискорейше пополнить и укрепить лиманскую флотилию для военных действий против неприятеля на мелководье.

Скорое возрождение лиманской флотилии вызывалось и тем, что канонерки назначались также для десантирования пехоты в предстоящих сражениях. Эта де-Рибасова затея была исполнена черноморскими казаками с проворством, достойным удивления и похвалы. Хоть строительство канонерок и затруднялось при крайней недостаточности корабельного леса на степном юге.

По минованию зимы и весны сотня Федира Черненко переправилась через славную речку Синюху там, где она впадает в Буг, у местечка Голта. Тогда Синюха была не то, что ныне. В ней в изобилии водилась разная живность: сазаны, караси, лещи и кит-рыба, на которой держалась земля от Киева до Херсона, а возможно и дальше. Самое удивительное, что ныне и представить немыслимо – в Синюхе была настоящая вода, так что можно было утолить жажду и не отдать Богу душу ни в тот же час, ни по прошествии времени. Синюха была приметна по синему цвету и прозрачности. В ту пору не бросали в речку всякую дрянь.

Лошади у казаков не бог весть какие, не то что в царской кавалерии – под чепраками и в белых чулках да с лебедиными шеями. Казачьи лошади малы статью, не на что глядеть, но неразборчивы в корме, выносливы на переходах хоть в пургу, хоть в зной, не прилипчива к ним и разная хворь. Не было равных казачьим коням в скачке от погони и в преследовании неприятеля. Для речной переправы казаки не нуждались ни в понтонах, ни в лодках. Их скакуны были добрыми пловцами. Достаточно было вцепиться коню в хвост, чтоб одолеть столь широкую и глубокую речку, как Синюха, хоть в ней и случались водовороты. На другом берегу казачьи кони шумно фыркали, отряхивали воду и тяжело поводили боками. Не успеет казак надеть сухие шаровары и жупан, которые при переправах обыкновенно связывались в узел и клались на спину коня, как его верный четвероногий спутник уже мирно щипает траву.

Просторы вдоль дороги от Киева до Синюхи, сколько казак мог окинуть глазом, были холмистыми, в буйных рощах, между ними – села и хутора, белые мазанки под соломенными и камышовыми крышами, посреди дворов скирды сена, круторогие волы, а иногда и пригожая молодица с ладным станом и тонкими бровями. Как поведет она очами на казака с густой чуприной, то он непременно приосанится, натянет поводья и даст коню шпоры, отчего тот начнет гарцевать, как будто в нем бес.

На открытых полях вокруг хуторов и сел колосилась пшеница, тянулись зеленые нивы льна и конопли.

За Синюхой пошла ковыльная равнина. Весною и летом в тот год шли частые дожди. Ковыль вымахал с лошадиный рост.

На пути казачьей сотни теперь встречались одни развалины и пепелища. На берегах больших рек и малых речушек, у проточной воды замечались изредка и одинокие землянки. От недоброго глаза они скрывались в раскидистых деревьях, кустарниках и плавнях. Там жили престарелые запорожцы.

Ночью сотня спешивалась. Федир кресалом добывал огонь и зажигал костер. Просяной кулеш зажаривали свиным салом, отчего в кулеше том плавали шкварки. Коней стреноживали, дальше к югу ставили на коновязь под присмотром караульного.

В южных степях встречались кибитки эдисанцев – знаменитых конокрадов и бродили табуны диких коней – тарпанов. Малый рост, мышастая масть и черная полоса вдоль спины – их приметы, в косяке пятнадцать – двадцать кобылиц и жеребец-вожак. Тарпанов казаки видели по утрам, когда в долах еще залегал туман. В балки, где отсвечивали речки и пруды, они ходили на водопой. Сторожко, выставив вперед уши, показывался жеребец. Оглядевшись, он возвращался в заросли, откуда и выводил к реке табун. От тарпанов случалась беда для казаков, поскольку они вовлекали в свои табуны верховых и упряжных лошадей.

В буйной степной растительности во множестве водились косули и дикие кабаны, которые имели дурную привычку быть весьма опасными для глупых охотников. Но Федир Черненко и его славное товарыство опасались не вепря, а засады в зарослях немирных ногайцев. Рыцари степной удачи поджидали незадачливых путников, набрасывались на них со всех сторон, обирали до нитки, гнали на юг и продавали в Турцию как невольников.

Казаки ехали больше глядя на звезды и только по им ведомым приметам то и дело останавливались, слушали голоса птиц и зверей, шорох трав. Пики и сабли они держали наготове. Их ружья и притороченные к седлам пистоли были заряжены для возможной боевой схватки.

У лиманских верховьев пошли камыши и водяные застои. В жаркие дни при заходе солнца появилось марево, которое старые люди объясняли соленостью воды в лиманах и в морском заливе. В туманной дымке вставали очертания крепостных стен, башен, домов, мельницы посада. Казаки качали головами, полагая марево проделкой сатаны с рогами на голове и копытами вместо ног. Нечистая сила напускала марево, чтобы сбить казаков с верного пути с тем, чтобы они не воевали неверных.

Двигаясь дальше через камыш, казаки вспугивали множество ожиревших от лени и совершенного безделья куропаток, дроф и даже тетеревов. Иногда под копытами лошадей шмыгали желтопузые змеи и скрывались невесть куда.

Над степью заливались жаворонки. К тому времени прекратились на редкость обильные дожди и наступила жаркая погода. Палящее солнце к полудню зависало прямо над головой. Степная растительность под суховеями стала заметно жухнуть. В жаркий полуденный час казаки укрывались в тени редких рощиц из ольхи и осокорей, а то и под ветвями старых дубов, одиноко стоявших в степном прилиманском раздолье.

Товарыство вышло к месту где был полк кошевого атамана Чепиги. Знаменитый подвигами полковник по случаю вечерней прохлады и сырости, которой изрядно тянуло со стороны Днепровского лимана, был в серо-голубой свитке внакидку. Он сидел на овчине в окружении старшин, поджав под себя ноги, что, впрочем, более прилично было турку, нежели человеку православного звания. Полковник и старшина умеренно согревались медовухой, которую, как известно, и монаси приемлют. Закусывали смачно. Зажаренная на вертеле молодая баранина была духовитой и сочной. Федир Черненко снял свою серого смушка папаху и отвесил поясной поклон первоначально, как водится, пану полковнику Чепиге, а после и старшинам, пожелал им доброго здоровья и удовлетворенности в приятии того, что Бог послал на вечерю.

Сообщив полковнику свой чин и цель прибытия его сотни в полк, он, как то приличествует бывалому вояке, стоял смирно, в знак почтения к старшине, склонив седую голову.

Движением левой руки, поскольку в правой был штоф, полковник указал место, где Федору следовало сесть, чтоб повечерять.

Приложившись к чарке за здравие полковника и всех старшин, Федир ощутил нутром влагу, которая через некоторое время спустя ударила в голову, отчего он погрузился в блаженство, а в общении со старшинами и даже самим полковником у него появилась смелость.

– Ты живого турка видел? – спросил Чепига.

Федир с достоинством ответил, что турка он колотил смертным боем в малых и больших баталиях. Нечего таить греха – и сам он был турком бит, свидетельство чему – многочисленные знаки на его казацком теле, оставленные турецкими ятаганами, пулями, дротиками и иной пакостью, которую используют в сражениях неверные.

Кошевой остался заметно доволен. Он предложил выпить за здоровье и удачу нового есаула, что и было исполнено с превеликой охотой в понимании военных заслуг Федира.

Следующий вопрос относился к тому, знает ли Федир генерал-поручика Гудовича и генерал-майора де-Рибаса?

Здесь Черненко оказался в большом затруднении. Впрочем, и остальная старшина ежели и знала что о Гудовиче – то понаслышке. Де-Рибаса видели в деле. Его полк с казаками брал Березань, истребив множество янычар и добрую дюжину турецких гребных судов с пушками, наносившими известный урон армии Светлейшего князя Потемкина. Более о де-Рибасе старшина не знала. Был, однако, в старшинском товарыстве хорунжий Иван Дегтярь. Среди казаков не только кошевого Чепиги, но и полковника Головатого – судьи Верного Черноморского войска – он славился ученостью, отчего и облысел рано.

Чтобы больше утвердиться в почтении казаков, хорунжий Дегтярь сказал:

– От слепого бандуриста Ивана Голубенка, дай бог ему долгих лет жизни, доподлинно известно, что де-Рибас вовсе не де-Рибас, а Хведир Рыбас – потомственный казак. Батько его, Хванас, был куренным атаманом, и родила его славная молодица в Чигирине в аккурат перед Пасхой, на пятой неделе Великого поста. Так что он приходится земляком гетману Богдану Хмелю. Именно поэтому де-Рибас вышел таким клятым рубакою и турецкого Салтана ненавистником. Батька его превосходительства прозвищем был Рыбак. С малых лет он был завзятым в рыбной ловле. Рыбас – это потому, что писарь, собака, напутал, вместо «к» с пьяных глаз написал «с». С того времени и пошло – не Рыбак, а Рыбас. «Дэ» уже после приставили. По надобности, как турок поколотить или что еще, все ищут Рыбаса, «где» по нашему «дэ». Дэ Рыбас? Так и пошло – дэ-Рибас. Известно, что дэ-Рыбас имел большое уважение к казакам, не говоря уже о старшинах, был избран полковником мариупольского легкоконного полка.

После таких слов хорунжего Дегтяря, всеми почитаемого, который ни в каких обстоятельствах не терял трезвости и рассудка, вся старшинская громада почесала затылки и с ним согласилась, потому что раньше он не был замечаем в брехне.

На следующий день поутру де-Рибас в сопровождении двух казаков на сером широкогрудом жеребце прибыл в полк Чепиги. Его лицо было обветрено, потертый мундир припорошен пылью. Переминаясь с ноги на ногу после долгой верховой езды через балки и буераки, он приветственно поднял руку в сторону поспешившего к нему полковника. Де-Рибас был роста не то что малого, но, однако, небольшого, коренаст, заметно крепок. Твердым взглядом он пробежал по лицам окружившей его старшины. Говорил де-Рибас как природный россиянин, но употреблял и украинские слова. Это свидетельствовало, что он и в самом деле из казачьего рода. Во всяком случае иноземство в речи де-Рибаса было незамечаемо.

– Генерал – фельдмаршалом князем Потемкиным вашему полку велено быть в моей дивизии при корпусе генерала Гудовича. Сотням полка с орудиями полевой артиллерии в отрыве о главных сил ускоренным маршем надлежит двигаться к неприятельской крепости Хаджи-бей, которая весьма подкрепляема корабельными пушками турецкого флота, имеющего у этой крепости пристанище. По российской науке побеждать, полагаясь на внезапность и натиск, вместе с другими казачьими полками и регулярным войском, что присоединится к нам в пути, атакуем, не дожидаясь главных сил. Казаки поражают неприятеля огнестрельностью и саблями. В пути, особенно при подходе к Хаджибею, шум не производить, огонь не жечь, чтобы не обнаружить себя преждевременно и тем не вызвать в крепости переполох. Вам, господин полковник, связь со мной держать через гонцов, для чего выделить двенадцать всадников – наиспособнейших по смелости, сообразительности и искусству в верховой езде при совершенно исправных лошадях. В походе быть в постоянной к сражению готовности. Возможны встречи с турецкими разъездами и эдисанскими татарами, которые обязаны подданством султану. Неприятеля бить в здравом уме и с примерной твердостью. Лишь сие позволяет надеяться на победу российского оружия малыми в этих обстоятельствах средствами и без знатного пролития христианской крови.

– Хочу вашему превосходительству сказать о нашей скудности в огневых припасах. Пороху и пуль у нас не более того, что могут держать при себе казаки. Своего обоза полк не имеет, да коли б и был тот обоз, при полном бездорожье и при усиленном марше стал бы он только в тягость нам, – сказал полковник Чепига.

– К делу, Захарий Андреевич, согласно изложенной ординации. Об остальном позвольте быть озабоченным мне и его превосходительству генерал – поручику Гудовичу. Двигайтесь к Хаджибею наипоспешнейше. Нами высланы казаки майора Аркудинского для разведки пути на случай неприятельского коварства. Честь имею, господин полковник. Честь имею, господа старшины, – при этих словах де-Рибас круто повернулся к лошади, которую за узду держал казак, крепко вложил ногу в стремя и был в седле с той молодцеватой упругостью, которая изобличала в нем бывалого кавалериста.

На службе ее императорского величества он был уже в чине весьма заметном.

Турецкий городишко Хаджибей быль не столь грозным неприступностью, сколь для позиции Порты Отоманской полезным месторасположением на северных берегах Черного моря.

Крепость Ени-Дунья стояла на высоком скалистом месте. С двух сторон ее стены возвышались над обрывистыми стремнинами, изрядно поросшими колючим кустарником. Где крепость обращалась к равнине, были две высокие башни с амбразурами. Через них глядели жерла крупнокалиберных крепостных орудий. Справа и слева от массивных железных ворот возвышались круглые башни. К равнине был обращен единственный равелин крепости, позволявший обстреливать шедшее на приступ войско вдоль наиболее угрожаемых стен и тем наносить ему большой урон.

В крепости был просторный дом коменданта – двухбунчужного паши Ахмета и его челяди. У дома паши были казармы янычар и домишки офицеров различных рангов – от миралая – полковника до байрактаров – прапорщиков.

У ворот крепости, но за ее пределами разместился небольшой ремесленный и купеческий форштадт обывателей разноязыкого племени, размещались продовольственные склады турецкой армии и флота.

В степи на виду у крепости раскинулась небольшая слобода, по преимуществу состоявшая из землянок. Жил там беглый люд из крепостных крестьян царских губерний и воеводств польского короля, оседлые эдисанские татары и те, кто за худые дела был в полицейском сыске.

В погожие ясные дни у ворот крепости на горячих скакунах ловко гарцевали турецкие всадники, оглашая округу молодецкими криками.

По пыльной дороге к форштадту тянулись груженные зерном подводы, отары овец, перегонялись табуны лошадей для турецкой армии. ПолковникЗахар Андреевич Чепига не спеша завернул за левое ухо оселедец, что свидетельствовало о его решимости скрестить казацкую саблю с турецким ятаганом. Оселедця на обритой голове оказалось достаточно, тобы засвидетельствовать казакам, что кошевого не оставили богатырские силы, хоть в оселедце том замечалось довольно седины. Атаман повелительно дал знак есаулу Зеленому подойти к его, полковника, высокочтимости, что и было Зеленым немедля исполнено, хоть он находился в воспоминаниях о вчерашней вечере с жареной бараниной, маринованными грибами и прочей снедью, один запах которой у казака вызывает приятные мысли.

Покорно приблизившись к пану полковнику, он склонил голову в знак почтения. Захар Чепига знал, что есаул Зеленый, несмотря на молодость, был добрым хлопцем и что мать его, Горпына, была славная дивка. Руки и ноги у нее были малые, почти как у дитяти или какой шляхтенки, очи карие, брови черные, коса толстая до тонкой поясницы. С Горпыною пан кошевой состоял в любви и дружбе в ту пору, когда он сам как ныне Зеленый, был далеко не старым хлопцем. Хотел было Захарко взять Горпыну за пороги, но разумные люди его отсоветовали. Баба в среде запорожского товарыства по древним обычаям должна любить всех казаков. Поэтому Захарко после гречаных галушек, что наварила Горпына, крепко обнял ее, склонившись с коняги, нетерпеливо перебиравшего копытами, теснее запахнул серую свитку и один ускакал за пороги Славутича.

Горпыну оставил он покрыткою и как сложилась ее доля, не знал. В Зеленом, поскольку тот передал кошевому низкий поклон от Горпыны, Захар Чепига обнаружил большое сходство с собою в те молодые годы. Теперь Захар Андреевич Чепига ходил не в серой свитке, а в бархатном кунтуше с красными отворотами, подпоясанный широким кушаком, и сознавал свою атаманскую высокочтимость. Зеленому велено было при нем состоять в есаулах на манер адъютанта при генерале. Удача для Зеленого в его годы неслыханная. Иные казаки до есаульства в седлах протирали не одни штаны.

Кошевой велел Зеленому передать довбышам, чтобы те били сбор. Когда ухнули литавры, отовсюду послышались голоса сотников: «На коней!»

Тех, кто мешкал, натягивая подпруги или заправляя лошадям уздечные мундштуки, понукали хорунжие – народ при таких обстоятельствах весьма клятый и горластый.

Полк строился по сотням с сотниками впереди. Атаманыосаживали застоявшихся лошадей, взыскательно оглядывали казакок насколько они были исправны и проворны в построении. Особенная сердитый был сотник Порохня, поскольку самый молодой казак Грицько Перебейнис никак не мог сладить со всей довольно жалкой, но весьмасвоенравной лошаденкой. Порохня подозрительно оглядел хлопца и сказал:

– Не видать тебе, Грыць казацких усов, как свинье – своего хвоста, убей меня Бог на этом месте!

– По три в ряд, за мною сотнями, рысью, пошел! – это был голос кошевого.

От Голой Пристани до места, где в те времена полноводная речка Конка впадала в Днепр, полк двинулся к Очаковской крепости. Некоторое время сотни преодолевали песчаные кучугуры, затем потянулась степь с курганами и зарослями терновника.

После переправы походной колонной через речку Ингулец, которая по причине проливных дождей вышла из берегов, связной офицер поручик Барзыкин передал кошевому от генерала де-Рибаса эстафету.

Полковник Чепига велел писарю Олексе Старченко читать, что там было, дабы можно взять в толк.

«Высокородный и высокочтимый Верного Черноморского войска атаман Захар Андреевич! – писал де-Рибас. – На пути движения вашего полка могут случитца уцелевшие в этой войне хутора здешних обывателей, пребывающих в расколе или в бегах от господ помещиков с Украины и из внутренних губерний. Те обыватели большей частью живут в землянках и упражняютца в выращивании разных хлебов, равно скотов. Могут также встречатца кибитки кочевых эдисанцев, в разведении животной твари весьма искусных, прежде всего лошадей, овец, а затем и верблюдов, от коих имеют дневное пропитание. Тем хуторским обывателям, а также мирным эдисанцам строго наказываю обид не чинить, пожитки их без крайней нужды не брать, а будь то случитца – платить наличностью. Ежели монеты или ассигнации в наличности не будет – давать цидулы, где бы вы, ваше высокоблагородие, или господа сотники за собственной подписью и сигнетами, то есть печатями, кои обыкновенно есть на перстнях, подтверждали, что у кого взято равно Для какой нужды и какая заплата следует. Всякие грабительства надлежит решительно отвращать, а виновных в том казаков определять в примерную экзекуцию, дабы ни им, ни иным прочим неповадно было чинить разбой. Об этом даю сию ординацию, поскольку в неоднократ замечаемо, что казаки гораздо чаще чинят несправедливости мирным обывателям сего края, нежели регулярные солдаты, не говоря уже о господах офицерах, поскольку в линейном войске гораздо больше послушания и порядка, нежели среди казацкой вольницы.

Ежели будут неприятельские разъезды или немирные эдисанцы, служащие турецкому султану, те разъезды, как и немирных эдисанцев, немедля побивать саблями и пиками, в крайности ружьем, буде случитца под рукой. Турецким разъездам и немирным эдисанцам в степь уйти не давать, поскольку в таком разе они могут принести весьма полезные известия в гарнизоны неприятельских замков. Коль те всадники запросят аману, то есть пожелают отдаться на вашу милость, таковой принимать, отобрав у них оружие или лошадей. Иных обид не чинить, жизни не лишать, более того – брать на войсковое довольствие, но крепко держать под караулом.

Ежели встретятся на пути в Хаджибей пешие казацкие или армейские деташементы, тех казаков и солдат брать на заводных лошадей, а при отсутствии оных – вторыми всадниками. В таком разе господам сотникам определять, какие лошади покрепче. Чем больше казаков и солдат придет под Хаджибей – тем успешнее будет повержена сия неприятельская крепость к стопам ее императорского величества государыни-матушки нашей.

За сим вашего высокоблагородия покорнейший слуга генерал-майор и кавалер Осип де-Рибас сын Михайлов.

Дано в лето 1789 сентября, 10 дня»

Внимательно выслушав ординацию, оглашенную ему зычным голосом полкового писаря, кошевой Захар Андреевич Чепига стал теребить длинный ус.

Завершив это достойное занятие, его высокородие приказал генеральскую ординацию зачитать в сотнях. Еще несколько поразмыслив, полковник велел передать казакам, что кто из них будет замечен в ослушании генеральской воли, того непременно сажать на цепь. Которые в ослушании будут упорствовать – бить палицами по мягкому месту, пока не предадутся покаянию.

Генерал-поручик Гудович с главными силами корпуса из-за артиллерии и обоза принужден был значительно замедлить движение. Колонны шли по бездорожью, преодолевая холмы и размывы. В колдобинах ломались колесные оси. На крутом спуске у одного орудийного передка сломалось дышло – солдаты не успели подложить под колеса башмаки. Оно бы небольшая беда, коли б передок не набежал на заднюю упряжку. Увечных лошадей орудийной прислуге пришлось пристрелить, а пушку далее тащить, почитай, на руках.

Де-Рибас с донским казаком Микешкой Гвоздевым ехали на серых в яблоках лошадях перед авангардом вслед за колонновожатым офицером и проводниками из здешних раскольников.

Микешка был замечен де-Рибасом под Очаковым и взят в ординарцы за храбрость и сметливость. Осип Михайлович не знал, конечно что именно по этой причине станичники считали Микешку ежели не самим дьяволом, то в крайности его побратимом. Где иного ждала верная гибель, Микешка выходил из воды сухим и, того гляди, с прибылью. С де-Рибасом Микешка был накоротке, величал Михайлычем. Но в начальственном присутствии он держался осторонь и снисходил до «вашего превосходительства».

У Куяльницкого лимана де-Рибаса нагнал конный связник и вручил ему вложенную в конверт с императорскими вензелями цидулу. По округлым буковкам Осип Михайлович признал почерк жены.

Настенька писала, что она, слава богу, здорова и весела, а после, что получила от супруга весточку, как муха ожила. Нынче-де ей остается быть в надежде, что и он в его ратном деле благополучен. Во все время отсутствия от него писем ее мучила нервическая колика. «В Петербурхе по-прежнему, государыня встает о шестом часу утра, пьет крепкий кофей и слушает депеши, по ним сказывает волю – кому что делать и в какой поспешности. Опосля имеет беседы с министрами и с другими важными с государстве персонами, при министрах дает аудиенции иноземным послам. У государыни неотлучно состоит камер-юнгфера Марья Савишна Перекусихина. Она неусыпно радеет о здоровье благодетельницы нашей, потому велит депеши из мест неблагополучных на моровые поветрия читать государыне токмо из соседних покоев, через стенку.

Кити Маклакова в знак особого благоволения государыней произведена в статс-дамы, несмотря что девица. Такого при дворе от роду не слыхано. Граф Мамонов, сказывают, без ума втрескался в княжну Щербатову – бессовестный и неблагодарный.

Еще велел тебе кланятца тятенька Иван Иванович. У него в воспитательном доме успехи отменные. При перевозе сиротских капиталов в дом князя Грузинского кассирский помощник Андрюшка Гренгаген выломал из перстня и уворовал три бриллианта, в чем чистосердечно признался, ссылаясь на свое легкомыслие. Тятенька за такое воровство велел гнать его со службы взашей.

Хотелось бы знать, когда турецкий двор после столь знатных викторий наших признает себя побежденным и запросит у государыни нашей мир, потому что от разлуки с тобою мое сердце едва не лопнет. От камер-фрейлинских занятий я имею великую радость, но что мне от того, коли рядом нет милого дружка? Дети, слава богу, здоровы. Денно и нощно молюсь о благополучии твоем. Пиши мне, радость очей моих, при всякой оказии. До смерти верная тебе Настасья».

Спешившись, Осип Михайлович велел Микешке отстегнуть от седла заветный кожаный подсумок, где было все необходимое для полевых писем: бумага, очинённые гусиные перья, чернила, мелко истолченный песок для пересыпки между листами.

«Душа моя, Настасенька! – буквы ложились на бумагу ровно, в словах он был весь. – Спешу сообщить, любовь и радость моей жизни, что я, благодарение Всевышнему, жив и цел. Нынче мы идем на турецкую крепость Хаджибей, и уже на половине пути. Того и гляди, пойдем в дело, а когда будет конец войне – один бог ведает. Но отец, наш небесный, милостив и сохранит меня для нашей любви и счастья. Навеки твой Хозе!»

Гвоздев был не из тех ординарцев, которые имели обыкновение стоять у стремени. Пока его превосходительство был занят письмами, он поставил треногу, подвесил котелок, высек кресалом искру, раздул огонь. К тому времени, когда Осип Михайлович склеил конверт, в котелке уже кипел селезень. Микешка намедни подстрелил его из карабина и густо пересыпал солью, чтоб не провонялся.

У треноги с казанком Микешка разделся до пояса. Весь он был в сплетении мышц. Пониже ребер – багровый след затянувшейся раны.

– Когда это? – спросил де-Рибас.

– В нынешнюю очаковскую зиму.

– Кинжалом?

– Так точно, твое превосходительство.

– Отбивал разведочный поиск турецкого гарнизона?

– Какой черт… – махнул Микешка рукой и криво улыбнулся. – Свой гад проткнул.

– Странно, голубчик. Подрались, что ли?

– Если бы, твое превосходительство. Обиды бы не было. Я и еще два казака из нашей станицы были в разъезде в направлении возможного появления немирных эдисанцев. Сам ведь знаешь, какой урон от них был в войсках. Отъехали быть может верст восемь от наших землянок, глядим – пароконные сани, в санях барин с головой в медвежьей шубе, кучер, как водится, в овчинном кожухе, за санями четыре всадника, должно быть, конвой: пики, мушкетоны. Они от нас за версту, а может, более приближаются к роще, а там уже ждут – эти самые эдисаны. Началась свалка. Мы на подмогу. Как-никак своих бьют. Эдисаны постромки обрубили, кучера насмерть, конвой от барина оттесняют, а его норовят живым взять. Я барина из шубы вытряхнул и к себе на круп коня. Эдисанов-то было поболее. Стали уходить. Лошадь у меня была наших донских кровей – крепкая, выносливая, но отощала заметно. Тяжела была зима очаковская, с фуражом скверно. Я отстреливаюсь, одного, двух, эдисанов срезал. Погоня, однако, продолжается. Видать им крепко велено было барина схватить и доставить куда указано. Конь наш стал заметно слабеть. До своих, правда, уже рукой подать. Тут-то он меня кинжальчиком под ребра, барин-то… С коня скинул и сам был таков. Что эдисаны? Хоть и нехристи, а добивать меня не стали. Эдисан тоже с понятием – мне на морозе все равно каюк. Стянули сапоги. Армяк, порты и прочее на мне закровянило. Ну, думаю, Микешка, настал смертный час. Но жизнь, твое превосходительство, такая штука, что расставаться с ней тяжело. Порвал я портянку, кое-как расстегнул армячок, затянул рану как мог и стал где идти, опираясь на сабельные ножны, где ползти, боль адова, но жить хочется. Долго ли, мало ли полз – пришел в себя в землянке. Заметили и подобрали меня черноморские казачки. И на ноги поставили. Один из них, что постарше, в лекарском деле был довольно смышлен. Рану мне он водкой отмывал. Все приговаривал: терпи, казак, атаманом будешь. И терпел, а куда денешься? Рана-то что… – затянулась, а вот с ногами маюсь, подморозил малость ноги-то. Барин? Что ему станется? Живехонек, должно быть… Коня жаль. Угнал барин коня. Это ведь хорошо, что ты мне дал аргамака. Казак без коня – не казак. Так-то, твое превосходительство. Ты с крестом – к тебе с мечом.

После знатной трапезы Микешка расседлал и стреножил лошадей и с расположившейся на ночной привал сотней приготовился отойти ко сну.

Осип Михайлович спал, завернувшись в плащ, положив голову на седельный подсумок вместо подушки. Казаки, исключая караульных, как будет сказано в реляции о переходе к Хаджибею и взятии его, спали сном богатырским, чтобы поболее набраться сил. Из российской науки побеждать было известно: когда солдат или казак изнеможет, то всяк его переможет.

Полагалось дать отдохнуть и лошадям. В сражении лошадь для казака – первая надежда. Лошадь способствует и неприятеля одолеть, и уйти от погони. Не дай Бог идти в бой на загнанных лошадях.