Подберезовик был крепкий, плотный, на высокой, изогнутой у земли ножке, в светлых пятнах по темно-коричневой шляпке. Толику нравилось даже его название — обабок. Зацепившись свитером за куст, так что ветки пружинисто потянулись за ним, Толик нагнулся, встал на колени и аккуратно провел ножом по грибной ножке.

— Что вы нашли, дядя Толя? — заставил его выпрямиться завистливый Лоркин голосок.

— Поганку, — усмехнулся Толик.

— А ну покажите!..

Толик протянул племяннице корзинку.

— Ничего себе поганка! Мне бы такую! А я вон хожу-хожу, только донышко закрыла, а у вас…

— Зато у тебя два белых. Хочешь, давай меняться.

— Ага, хитренький какой, дядечка Толечка! Чтоб мои белые тоже к вам перешли?

— Ну, и нечего, канючить. Иди-ка вот сюда, на черничку.

— Нетушки-нетушки! Сами там у муравейника ползайте.

— Подумаешь, испугалась!

— А вот и не испугалась вовсе. Я, если хотите знать, даже комаров не боюсь. Уже тридцать три штуки прихлопнула. Нет, тридцать пять: вот сразу два попались. Сейчас я их запишу.

Лорка достала из-под куртки блокнотик, шариковый карандаш и поставила пару черточек в чистой клетке. Потом с лицемерным вздохом опять взялась за корзинку:

— Дядя Толя, понесите, а?

— Выйдем из лесу, так и быть выручу. А пока сама таскай.

— Тогда хоть спойте что-нибудь… Ой, а вы сыроежку пропустили!

— Я их не беру. Осторожно, не зачерпни, здесь болото. Ступай по корням.

— Я застряла!

— Потому что нытик. Ну, смелее!

Толик прощупывал палкой качающуюся, залитую тяжелой черной жижей тропку. В его кедах давно уже хлюпало, но шерстяные носки не давали ногам застыть. Лорке в резиновых сапожках тем более было нипочем. Однако девочка почему-то примолкла. Волосы выбились у нее из-под капюшона, и она их не поправляла. Остренький носик брезгливо морщился: действительно, здесь пахло гнилью, листья ивняка покрывала ржавчина, кое-где торчал мохнатый от старости и мха сухостой. Липкая паутина неприятно оседала на лицо, а летучие паучки, падая сверху, копошились в волосах, впивались в шею. От них долго зудело и чесалось тело.

— Дядя Толя, а лес нас не любит?

— С чего ты взяла?

— Ну, вот в парках белки не боятся брать у меня сахар из рук, а в лесу ни одна не покажется. И еще там деревья прирученные, а здесь какие-то дикие, хмурые. Вроде задумались о чем.

— Мало ли что может показаться! Раньше люди вообще считали, что в каждом дереве человечки живут. Если дерево срубить, они умирают. Насочиняли всяких сказок из-за таких вот дремучих мест…

— Значит, про лес ерунду говорят?

— Конечно. Лес как лес. Глухие деревья да комары. Пусто…

Толик размахнулся и гулко стукнул палкой по стволу березы.

— Ну, на тропинку мы с тобой выбрались. Теперь строго по солнышку, скоро дом!

Вдогонку им зашелестели листья. Хрустнула ветка. Чуткая предзакатная сырость уже подстерегала лес.

* * *

Тьоу вздрогнула от удара по ее дереву и, выглянув, успела поймать краешек солнца. Она знала, что потом заболят глаза, и кожа на лице будет саднить и искриться, и колющим нытьем ответит на перегрев фолль — складка термолокатора у горла. Она знала это и все-таки на секунду раньше, чем следовало, оторвалась от шершавой березовой коры. Холодный багровый луч царапнул по глазам так, что виски заломило. Тьоу зажмурилась и не увидела, как солнце покатилось под горизонт.

Роса уже пала на траву, лес пробудился, синицы торопливо дотягивали обязательную вечернюю звень, и по своим извилистым путям поплыли тоненькие голоса запахов. Пахло мухомором, таволгой, мокрой паутиной, золой, а откуда-то издалека желтенький мотылек настойчиво звал свою подругу.

Тьоу отделилась от ствола, дунула вдоль ветки, чтоб послушать, как поворачиваются листья, и тихо скользнула вниз. Из-за толстого корневища выглядывал, улыбаясь, зайчишка, которого она неделю назад вызволила из капкана. Лапку ему пришлось заговаривать, потому что кость, кровь, нервы — все в организме перессорилось между собой. Увидев Тьоу, зайчиш изо всех сил забарабанил по дереву.

— Поиграй, малыш, один. Тави сегодня очень заняты.

Заяц горестно опустил одно ухо.

— Иди-иди, нечего притворяться! — Тьоу засмеялась, потеребила его пушистый загривок. Звереныш с поддельным ужасом заверещал и сиганул за куст.

День угасал. Юная тавья ветерком скользнула меж деревьев. На холмике у кривой осинки она задержалась. Деревце монотонно покачивало листвой.

— Вставай, соня! — Тьоу звонко шлепнула ладошкой по стволу.

Над ветвью осинки показалась славная заспанная мордашка Миччи.

— Я уже давно не сплю!

Он так хорошо и тщательно прикрыл рот, что Тьоу тоже не удержалась от зевка.

— Расскажешь об этом веснятам! Может, они и поверят. А мне тебя колыбельная выдала.

Осина прислушалась и перестала нашептывать листьями баюкающие ритмы.

— Ну-ну, не ворчи! — Миччи съехал по стволу, подхватил по дороге росы на пальцы, протер глаза. — Грагги еще не были?

— Нет, но нам пора! — раздалось у самых ног, и из-под валуна вынырнул худенький стремительный Зииц.

— Не жестко было? — спросила Тьоу.

— Ничего, спасибо.

— Как спалось? — поддержал разговор Миччи.

— Отлично.

— Муравьи не донимали?

— Да рыжие сегодня воевать к соседям бегали, им не до меня было. А вот корень твоей осины целый день в мою сторону пробивался. Пришлось пугнуть его обратно. Она не жаловалась?

— Может быть, не помню, — неопределенно ответил Миччи.

— Нашел кого спрашивать! Ему и Грагги под ухом бухнут — не добудятся, — пояснила Тьоу.

— Во, расщебетались, вечную тему нашли. С вами того и гляди опоздаешь. Идем?

— Без завтрака? Миччи, ты заболел! — Тьоу направила на него фолль и мгновенно заслонилась рукой, словно обожглась. — Так и есть. У тебя температура — минус!

— Да ладно вам! Просто я вчера высмотрел место, где кипрей только-только медом налился.

— Это ж совсем другое дело, — обрадовался сластена Зииц. — Веди!

И все трое заструились к поляне.

Темнело быстро. Прежде чем поблекнуть на ночь, краски еще разок вспыхивали, а потом впитывались внутрь травы и листьев, уплывали вверх. Зелень набухала и тяжелела, обретала синие глянцевые тона, небо светлело, выравнивалось, теряло глубину. А для тави с их фоллями занимался рассвет: все вокруг испускало тепло, и контуры предметов начали прорисовываться оттенками на общем белом фоне. Скоро и кожа самих тави стабилизирует свой цвет. А пока по ней — мгновенная смена пятен.

Тьоу закинула руки за голову, прострекотала что-то легкое и вдруг, не останавливая бега, обернулась всем туловищем:

— Знаете, мальчики, если все пройдет удачно, я буду страшно счастлива! А вы?

— Ни к чему это нам, по мне и так хорошо, — невнятно пробормотал Миччи, на ходу поднося ко рту горсть незрелой, едва начавшей кое-где белеть брусники. Ягода оказалась кислее, чем он предполагал, и лицо его перекосилось.

— Рядом с тобой и березовый сок забродит, — засмеялась Тьоу. — А я вот прямо-таки чувствую, как расширяется наш мир! Мы возьмемся за руки, выскочим под раскаленное небо и запоем: «Солнышко, солнышко, выгляни на небо!».

— О чем разговор? — вмешался Зииц. — Найти общий язык с людьми — значит, на собственной привычной планете вдруг обрести братьев по Разуму. Хвала и трижды хвала Совету, который решился на эксперимент!

— Да я не спорю. Только чем все кончится?

— Ну, это ты брось! — Зииц остановился. — Предсказатели помногу раз все варианты перечувствовали. Старые даже в строгую спячку несколько младенцев положили — на случай, если мы все-таки утратим себя.

— Видишь ли, самые необратимые изменения подкрадываются и накапливаются постепенно. И не заметишь ничего, и назад не повернешь… Вдруг мы, новые, кинемся уничтожать свое прошлое, в том числе и спящих младенцев?

— Ишь куда загнул! Не настолько же переломится наше сознание?

— Много ты знаешь об Излучении!

— Немного. Но одно наверняка: оно расшатает наши организмы, и мы, наконец, выйдем под солнце из своего ночного одиночества!

— Может быть… Если выживем.

— Опять ты преувеличиваешь, чудак!

— Если бы…

Миччи вздохнул и покатился под горку, такой кругленький, взъерошенный и несчастный, что Тьоу отвернулась. Разве бедняга, с его мучительной неспособностью не думать, виноват, что волнуется за свои привычки, за настроение тави и особенно за одну молоденькую тавинку — за нее? Еще, вероятно, он просто боится Излучения: говорят, в какой-то момент наступит боль.

Не очень веря в свое возвращение, он даже с осинкой простился. И Тьоу его ни капельки не осудила: она и сама едва не сказала напоследок березке грустное «Прощай!». Вот Зииц — тот совсем другое дело. Для него новое хорошо уже тем, что оно — новое. Зиицу нравится быть чуть впереди остальных. К тому же, росой не пои — дай покомандовать. И хотя Тьоу на этот раз согласна с его мнением об эксперименте, но ведь и разделять мнения можно по-разному.

За мыслями Тьоу не заметила, как замедлила шаг, чем бессовестно воспользовался Миччи. Ворча и стеная по поводу раннего вставания, он повалился под кустик и мгновенно задремал. Убежавший вперед Зииц вынырнул откуда-то из-за пня, прикрикнул на соню и, не ожидая, когда Миччи кончит переминаться с ноги на ногу, прямо с середины продолжил спор:

— Представляете, как это здорово — тави и человечество лицом к лицу!

— А дальше? — осведомился Миччи.

— Что «дальше»? — не поняла Тьоу.

— Ну, предстанешь ты, вся такая шустренькая, юркая, с полупрозрачной кожей, с уродливыми — по их понятиям — глазами, со своими слабенькими четырехпалыми ручками… Неужели ты думаешь, что они будут в восторге от этой встречи?

— Должны ведь они понять, как нам надоело одиночество! Вы слышите, люди? Примите нас в братья!

Последняя фраза прозвучала безнадежно-отчаянно, как крайний аргумент в споре, как неожиданная петушиная нотка в голосе подростка. Солнце манило Тьоу крепко и непонятно. И никому не расскажешь про дневные краски, которые она урывала для себя ценой обожженных глаз. Потом все тускнеет, сереет, но эти первые мгновения она ухитрялась растянуть в памяти, дополняя солнечными бликами однотонный инфракрасный спектр своего фолля. А внезапное сегодняшнее желание остановить ту девочку-грибницу, поболтать с ней немножко. Тьоу цеплялась за ее курточку, окликала, дергала выбившуюся из-под капюшона прядку, но человеческий детеныш ее не понял. И Миччи со своей тихой любовью к уюту тоже ничего не поймет…

— Ты говоришь «братья»? — сказал Миччи. — Послушай, вон там идут твои будущие родственнички. Хочешь стать похожей на них?

— Где твоя объективность? — возмутился Зииц. — Мы должны смотреть с вершин цивилизации, быть достойными встречи…

— Погоди, Зииц, — остановила его Тьоу и повернулась к Миччи. — Разве так уж необходимо отказываться от нашей внешности?

— Тьоу, да или нет?

Она отбежала немного в сторону, взлетела на валун, сильно наклонилась к земле. Сонная малиновка чиркнула коготком о намокший край гнезда. Маленький обабок хрустко расталкивал шляпкой мох. Жук-листорез в дурном настроении переползал на соседнюю ветку. Из-за деревьев вынесло шум проходящего вдали поезда, и тотчас, все сметая, налетел запах перегретых рельсов.

— Пожалуй, нет. Но…

— Достаточно. Меня не интересует, почему нет. — Миччи, уже прилегший на траву, сладко зевнул и перевернулся на другой бок. — Странности преследуют нас уже сейчас. Взять хотя бы тебя, Зииц. Месяц спишь под валуном. Нравится?

— По правде говоря, не очень. Даже сухая сосна приятнее безразличного камня. — Зииц подпрыгнул и распластался вдоль соснового ствола, ритмично царапая пятками чешуйчатую кору. Не удивительно, что из дерева тотчас высунулась недовольная физиономия дядюшки Дилля. Поскольку никто его не заметил, он положил голову на руки и прислушался.

— Видишь, — проговорил Миччи, — ты решил во что бы то ни стало догнать человека, суметь все, что умеют люди. И забыл об их нежелании слышать. К тебе может крот на пару слов забрести. И осиновый корень с приветом и благодарностью прибьется… Одно не под силу нормальному тавну: власть над машиной.

— Браво, юноша! Немножко назойливо, но наглядно! — Дилль оперся о разлапистую ветку, кряхтя, извлек потихоньку все туловище. Он был очень стар, желт и свои ослабевшие глаза непомерно увеличивал настоем бересклета.

— Здравствуй, будь вечен, дядюшка Дилль! — виновато приветствовала его Тьоу. — Мы не знали, что ты отдыхаешь.

— Да. Я почувствовал.

— А Грагги? Тебе время быть на Поляне! — Зииц, не отлепляясь от ствола, быстро обернулся.

— Мальчик мой! — Дилль укоризненно понизил голос. — Ты же знаешь, что я против этой опрометчивой возни с «Перекрестком», кому только пришло в голову такое дурацкое название! К сожалению, все тави разделились вроде вас: из любых трех двое почему-то «за»… Спрашивается, куда деваться нам, которые не верят в человека? Вот не верим и все. Так, Миччи?

Миччи молча кивнул.

— Да и что нам, собственно, даст человек? Он роет и режет там, где мы просочились бы. Его окружают мертвые камни, металл, стекло. Даже дерево он сначала убивает, чтобы сжечь или, в лучшем случае, построить дом. Мне, старику, смешно искать с этими существами контакта.

При последних словах Дилля Зииц съежился, соскользнул с дерева, заторопился. Какой смысл тратить время, если все давно решено? Пока они тут спорят, серебряные паучки на Поляне довязывают последние ниточки антенн. Старые уже, наверно, подвели к поверхности толстые рудные жилы и теперь стягивают в узел пойманное солнце. Через несколько минут тонкое Излучение, никого больше в мире не замечая, ударит по организмам тави и превратит их в дневные существа. О чем тут спорить? О чем причитать? Все ясно…

— Я побегу, — сказал он. — Мне еще муравейник поручено из-под экрана переселить. И вы давайте не очень задерживайтесь…

Он скакнул на тропинку, догнал стайку шумливых детишек с пожилой невозмутимой тавьей-наставницей впереди, быстро перестроил их по трое, взял самого маленького на руки и вскоре со всеми вместе исчез. Дилль посмотрел им вслед, натужно сполз на землю, охнул, наступив на брошенную человеком бутылку заскорузлой от старости ступней, и оттого еще больше распалился:

— Когда-то на Земле царили рептилии. Среди многих суетились и маленькие юркие ящерицы — наши предки. Внезапное излучение из космоса убило гигантов, а мы скрылись в леса, отгородились деревьями от дневного света. Старые считают, что следовало тогда вытерпеть, приспособиться, и сейчас в мире было бы две братских цивилизации. Вопрос только, допустили бы мы развитие соперников из каких-то млекопитающих? — Дилль неодобрительно фыркнул.

Грагги на Поляне ударили первый раз.

Миччи приподнялся на локтях и, склонив голову, рассматривал одним глазом принесенный ветром клочок бумаги. Тьоу подвинулась ближе, свесившись с валуна почти параллельно земле, и с болью притронулась к этой раздробленной, вываренной и засохшей жизни. Ей стало жаль незнакомое дерево, ведь в лесу хватает всякой бросовой хвои и листьев. Она подкинула клочок на ладони, дунула, дунула, бумага взлетела, едва не зацепив Дилля. Тот с отвращением изогнулся, пропуская ее мимо, и следил за ней до тех пор, пока ее снова не принял и не умчал ветер. Потом тяжело вздохнул:

— Сорят люди. Однажды неразумно выпустят злую силу, и тю-тю наша планета. Вместе с нами… Мне-то в мои годы не страшно. За вас боюсь. Я тут на досуге задумываться начал. Вот человек подминает природу, поэтому сам и не собирается изменяться. Тави, наоборот, так стремились слиться с ней, что сделали все для этого. И тоже теперь перестали меняться. Оттого потихоньку угасают. А живем мы на одной Земле, и путь у нас, в общем, один… Тем более странно: сердцем чувствую, права молодежь, а разумом не могу принять человека с его солнцем и его скоростями. Нет, жили мы без него миллионы лет и еще проживем!

— Оно, конечно, в родных лесах тави еще ого-го! — появился невесть откуда Зииц. — А вот в космос голышом не выбежишь. Так что устарели твои теории, дядюшка!

И, не слушая ответа, накинулся на Миччи — Тьоу задевать ему не хотелось:

— А ты когда-нибудь сдвинешься с места? На Поляне все готово. Ждут вот таких осторожненьких…

— Ох и суетливое поколение! — Дилль сердито засопел. — Где гарантия, что Излучение сегодня не убьет наш изнеженный Разум?

— Человек — наша гарантия, дядюшка. Человек Думающий.

— Да-да-да! То самое теплокровное существо, которому в жару жарко, а в холод не согреться, которому ничего не стоит смахнуть с планеты целые семейства растений и животных… Для него остальной мир просто не имеет значения.

Дилль задумался, стоя на одной ноге и потирая ушибленную ступню. Тьоу укоризненно посмотрела на Зиица и взяла старика под руку:

— Тебе по-прежнему не хочется на Поляну?

— Чего я там не видел, девочка? Высаженный вашими руками экран? Нам повезло: Излучение не успел открыть человек. Оцепленные свинцом и бетоном, здесь пролегли бы километры радиоактивной аппаратуры…

— Но ведь мы старше людей на пять миллионов лет!

— И вдруг возмечтали о молодости? Оставь, милая. Сказки хороши, пока они не превращаются в быль… Чего нам сейчас не хватает?

— Общения, добрый ты наш злюка! — Тьоу обняла Дилля за плечи, но он вырвался и отступил:

— Без этого добра мы, старики, в общем, можем уже обойтись… Ладно, ребятки, шагайте. Вон и матери с веснятами потянулись. Скоро начнется. А мои дурные мысли пусть останутся здесь, со мной…

Дилль безнадежно махнул рукой и попятился в свою покосившуюся, скрипучую, засыхающую сосну. Прежде чем скрыться окончательно, он сказал:

— Мы веселый, жизнерадостный народ. Для нас естественны мечты о дружбе. Но ведь человек никого не хочет, кроме себя! Он неконтактен и, едва мы откроем свое существование, объявит нам войну. Ради собственного счастья, в угоду беспечному эгоизму, из зависти — какая разница? Главное — он не успокоится, пока не изведет последнего из нас. За перекрестком улицы снова расходятся — имейте, пожалуйста, это в виду…

Деревья вокруг пушились легким белым маревом отдаваемого тепла. Дорога, которую им предстояло пересечь, успела остыть и лежала впереди темной полосой с тлеющими кое-где на ней черточками корней. По соседству под яблочным дичком хозяйственно фыркал еж.

— Жалко старика, — задумчиво проговорила Тьоу после некоторого молчания. — Один останется…

— Привыкнет, — неуверенно возразил Зииц.

— Скорее всего, завянет… — Миччи сильно растягивал слова, сдерживая зевоту. Видно, грусть снова навеяла на него сон.

— Идем, идем, лежебока! — присел возле него Зииц. — А то опять задремлешь.

— Я не сплю. Я думаю.

— Истинный тавн, ленивый и созерцательный! — Тьоу подхватила Миччи с другой стороны, и вдвоем с Зиицем они поставили его на ноги. — Скажи прямо, что просыпаться, двигаться и даже с человеком дружить — для тебя лишнее беспокойство. Ну, работай, работай ножками, миленький…

— Уж если искать лентяев, то не среди нас, — уныло покоряясь друзьям, возразил Миччи. — Мы рядом с людьми — что метеоры. Вон там, послушай, бежит твоя девчонка с приятелем. Их резвость просто смешна — за полчаса километр. Да еще петли по лесу крутят, еле-еле на дорогу набрели. По мне лучше до смерти на солнце вялиться, чем так ползать. Знаешь, как стремительны и беззвучны дельфины? Они не расталкивают и не рвут воду — они скользят в ней. Вот так и мы ходим по лесу. А у человека волны, брызги и шум…

— Но ведь он сухопутный, Ми!

— Хорошо. А в лесу?

Тьоу прислушалась. Далеко на Поляне Грагги ударили дважды! Зииц ахнул и, будто подстегнутый, кинулся на звук.

— А в лесу? — переспросила тавинка и снова замерла, наполовину высунувшись из кустов. Стало слышно, как за последними деревьями выбираются на дорогу Лорка и Толик, как нежится листва под лунными лучами. В канаву посыпалась земля, крякнул берег от грузного прыжка, зашуршали камешки. Легко скрипели и терлись одна о другую недогруженные корзинки.

— Дядя Толя, а почему вы бороду носите?

— Ой, ты не поверишь! Собирал в прошлом году грибы, упал, вот мох к подбородку и прицепился.

— Ну и выдумщик вы!

Они приближались, и Тьоу бесшумно попятилась, чтобы не быть замеченной.

— Быстро стемнело, правда, дядя Толя? — Лорка поежилась.

— Замерзла?

— Нет, я подумала, как леснятам ночью скучно в лесу. И мокро, если дождь…

— Может, у них кожа непромокаемая?

— Да, вы все шутите, а сами, небось, в дупле и часа не просидите?

— Зачем же в дупле, когда у меня палатка есть?

По дороге навстречу им с радостным визгом покатился черный взъерошенный комок.

— Ой, смотрите, кто нас встречает! Чуня… Чунька!

— Надо же, отыскал… Откуда ты, лохматый?

Широкие, щеточками, собачьи лапы оттолкнулись от земли, послышались мягкие шлепки и счастливый Лоркин голосок:

— Ну, уж сразу и в нос лизаться! Не стыдно?

«Еще чего! — визгливо проскулил Чунька. — Я, знаешь, как по тебе соскучился? Говорил ведь, чтоб взяла с собой! Мало ли, какие звери в лесу попадутся?»

— Юрца-то сегодня не обижал? — потрепал его по шее Толик.

«Да ну его! Вцепится в шерсть, и катай его по траве. Только приляжешь в тенечке, он тут как тут: встанет на четвереньки и давай бодаться…»

Люди пошли быстрее, и голоса начали затихать. Тьоу выпрямилась, позвала Чуньку:

— Иди сюда!

Пес будто споткнулся, повернул к лесу, зарычал.

— Кого ты там заметил? — поинтересовался Толик.

«Чужие. Чужие!» — отрывисто ответил пес.

— У нас же свобода, чудак, — настойчиво звала Тьоу.

Чунька презрительно опустил уши, боком, на всех четырех лапах отпрыгнул к ногам Лорки:

«А кто вот ее будет защищать? Иди-иди, пока цела!»

И, закрутив хвост в кольцо, победно затрусил впереди. Лорка его обогнала, он рванулся скачками, и они быстро побежали вперед, намного оторвавшись от Толика.

— А ведь есть, видно, в человеке что-то такое притягательное, а, братец мой? — затормошила Тьоу своего ленивого друга. — Мы сколько тысячелетий бились, чтоб научиться всех понимать. А человек и сам не осознает, что пошел своим путем: шутя подарил собакам язык.

— Тебе тоже служить ему захотелось? Вроде собачки?

— Доверять, миленький мой! И дружить тоже. С ними, например, и с другими.

— Боюсь, трудно тебе придется. Вот смотри, топает напролом наш задушевный родственник, — показал Миччи на Толика. — Он только что расшибся о корягу, потому что слеп ночью. Впрочем, и дневной свет бесполезен для его незрячих ног… Вот он обломил розетку у ромашки. Просто так, под руку попалась. А теперь… Ой! Помнишь того жука-рогача, который повздорил с муравьями из-за крылышка капустницы? Он на него…

— Не надо, Миччи, я вижу.

— И все же будешь рассуждать о дружбе?

— Действительно, кое в чем наша цивилизация сильнее. Культура доброты — вот что мы можем и должны принести с собой человеку. Два брата, два добрых солнечных народа — разве не здорово? Разве не стоит ради одного этого пойти на эксперимент?

— Ах, Тьоу, милая, взгляни еще раз! Он обернут мертвой тканью, и мертвая твердь отделяет его от живой земли. Он согнут под тяжестью ноши, потому что и пищу, и знания ему приходится таскать отдельно. Глухой и бронированный, он навсегда закрыт от природы.

— Нет, Ми, ты не очень хорошо знаешь человека.

— Постой, куда ты?!!

Тьоу не отвечала. Залитая луной, легкая, стройная, с громадными мерцающими глазами, с бледным лицом и яркими губами, с искрящейся фоллевой полоской у горла, она забежала вперед и вдруг встала на пути у человека.

— О, господи! — пробормотал Толик, перекладывая корзинки в левую руку, словно желая такой ненадежной преградой заслониться от привидения. — Зря, видно, по асфальту не пошли.

— Здравствуй, брат мой! — громко и раздельно проговорила Тьоу. — Женщина свободного племени тави ищет дружбы. Вот моя рука!

Но человек уловил только шелест ветра в листьях придорожного куста. Он вытянул корзинки перед собой и с бьющимся сердцем двинулся на неясный отступающий силуэт, пока не уперся пальцами в гладкий березовый ствол. Он был по-своему храбр, этот бородатый Толик. Как и всякий нормальный современный человек, он не верил в чертовщину и леших. Но подсознательный ночной страх уравнивает всех, даже тех, кто на спор ночует на кладбище. Столкнись такой храбрец с чем-то непризнанным, бесплотным, как дуновение, с чем-то официально не открытым и все-таки существующим — он мог бы просто тут на месте и умереть. А если бы остался жив, искал бы вполне естественное, общепринятое объяснение…

— Примерещилось, — успокоился Толик, поскольку ничем реальным объяснить увиденное не смог. — Рассказать на работе — вот смеху будет!

С облегчением проведя ладонью по коре березы, Толик удивился и обрадовался почти человеческой ее теплоте:

— Вот где ночью солнышко задерживается! Надо же!

Он прижался к березе щекой. Потом, не отрывая взгляда от ствола в том месте, где в него скрылась Тьоу, шагнул назад, споткнулся о корневище, и вдруг что-то холодное и серебристое блеснуло в лунном свете, вскинулось, ударило его в ногу. Острая боль обожгла щиколотку, а в сторону неторопливо потекла, словно жидкость, гибкая полоска змеи. Толик настолько растерялся, что дал ей спокойно уйти, лишь после этого боль и страх вырвали у него крик: «Лорка!» — и заставили опуститься на землю.

Лорка примчалась сразу. Она как-то мгновенно ухватила взглядом сидящего Толика, опрокинутые корзинки, закатанную штанину джинсов и даже две капельки крови на ноге, о которых она скорее могла догадаться, чем заметить. Она присела на корточки и с такой пронзительной участливостью смотрела на Толика, точно у нее самой сейчас звенели от боли жилы. Собственно, боль не была уж такой нестерпимой, все это было просто отчаяние, страх перед ядом змеи, еще даже и не начавшем действовать. Это было предчувствие боли, оказавшееся мучительнее самого мучения.

— Нож… И спички… Быстро! — прохрипел Толик.

И тут Тьоу на миг забыла о Поляне, готовой высеять Излучение, забыла и о Миччи, так и застывшем в попытке остановить ее. Тьоу видела сейчас только огромную боль и страх, и человека, которому она могла помочь, не могла не помочь… Она раскрыла ствол березы перед носом Лорки, шагнула вперед и также присела возле Толика. Лорка, не удивившись, подвинулась, дала место рядом с собой, а рычащего Чуньку обняла за шею, заставила уткнуться мордой себе в колени и умолкнуть. Девчонка из дерева положила четырехпалую ручку на рану и застыла. По лицу ее ходили тени.

Боль в ноге билась толчками. Толик сопротивлялся ей, но она уже протянулась через голень и бедро, пронзила бок. Уже не было сил прокаливать нож и надрезать укус. Он боялся, что прокушена вена и яд через кровь попадет в сердце… Появление из дерева того самого силуэта показалось ему бредом. Боль как-то быстро сошла, лишь слегка покалывало щиколотку. Лорка что-то говорила, удерживая одной рукой пса, а другой обнимая леснянку. Толик не поверил, принял это за продолжение бреда и, если бы не березовый ствол за спиной, повалился бы на спину, чтобы ничего этого не видеть и тихо ожидать возвращения боли. Но раз уж он не мог ни отвернуться, ни упасть, он вынужден был смотреть, как его малолетняя племянница налаживает дипломатию:

— Тави — хорошо! Тьоу — хорошо! Человек — хорошо!

— Я пойду, — спохватилась тавинка.

— Приходи завтра, — попросила Лорка. — Я буду ждать!

— Завтра. Хорошо — завтра…

Тьоу поднялась, прошла через ствол, и Толик, который слышал только Лоркин голосок и не понимал ответов гостьи, неотличимо похожих просто на шелест листвы, внезапно уловил в себе неясный, но заметный след в виде смутно рождающихся стихов. Он прижался теснее к березке плечом, зашептал:

Тьоу отделилась от ствола и на цыпочках отошла к замершему в отдалении Миччи.

Грагги на Поляне ударили третий раз.

* * *

Журнал "Уральский следопыт", № 4 за 1974  г.

Иллюстрации Евгении Стерлиговой.