Африканская легенда

Проведя юность в скитаниях по бескрайним просторам земли, Воин никак не мог уразуметь, что влекло его именно в эти места и почему воля его была столь послушна этому влечению.

Стремясь к заветной цели, Воин побывал везде: высоко в горах, где пронзительные ветры давали ему почувствовать вкус вечности — сладко-горький, словно это единство сладости и горечи было семенем всего сущего; в саваннах срединных земель; в дебрях влажного тропического леса, где любое живое существо в конце концов перестает чувствовать свою обособленность и заключает союз с окружающим внешним миром — бесконечной чередой предметов и явлений, существующих вне его собственной телесной оболочки. И вот наконец ступил он на плоские прибрежные равнины и вышел к океану, перед лицом которого лишь глупец не задумается хоть на мгновение о бесконечности начал и концов, соединяющихся в круге жизни.

Одинокий, с нетерпением в сердце вышел Воин на берег океана и сразу понял, что за неведомая сила влекла его сюда: на песке сидела Женщина.

Она устремила взор за море, и ей, казалось, открывались недосягаемые дали, седая, печальная глубина веков. Женщина эта не была ни молода, ни красива. Молодость и красота как-то не вязались с ней, ведь они преходящи, а в Женщине, сидевшей на берегу, все говорило о вечности, о постоянстве круговорота жизни, где начало соединено с концом, рождение — со смертью и снова с рождением…

Итак, та, которую он увидел, сидела, глядя вдаль, и в глазах ее крылось знание вечности, недоступное большинству живущих на земле. Воин сердцем понял, что именно знание, хранившееся в ее душе, сделало лицо Женщины столь отрешенным и в то же время столь терпеливым. Это было лицо пленницы, порабощенной неведомыми силами, измученной порывами собственной души и тщетно — уже давно и тщетно! — ждущей своего спасителя. Многих, подобно этому новому пришельцу, встречала она раньше с радостью ожидания, но со временем пепел разочарования покрыл ее душу, печать печали легла на чело.

Однако глаза Женщины все же вспыхнули надеждой на счастье при виде Воина, но тут же память о пережитых разочарованиях погасила радость, сменив ее тихой грустью. Перед глазами Женщины словно еще раз повернулся круг жизни — от начала до неизбежного конца. И печально упали веки, и поникли протянутые в восторге надежды руки. И сомкнулись губы, приоткрывшиеся было в естественном приветствии и улыбке радости; печальное знание, хранившееся в ее душе, убило улыбку, и вместо звонкого приветствия из уст был исторгнут вопрос-стон: «Опять?.. Опять?..»

Руки Женщины непроизвольно приподнялись навстречу Воину в искреннем приветствии, но жесту этому не позволено было завершиться: память о былых разочарованиях остановила руки, и они безвольно упали на колени, словно внутренний голос еще раз напомнил Женщине о тщетности всяких надежд.

И взгляд ее вновь устремился в дальние дали, в печальные глубины древних, забытых веков.

Странствующий Воин заглянул ей в глаза и был потрясен и обрадован их красотой: сверкающей белизной белков и радужкой, вобравшей в себя темноту ночи. А меж чуть приоткрывшихся на мгновение губ он успел разглядеть жемчуг зубов, и это тоже наполнило его чувством глубокого удовлетворения и радости. Само же ее темнокожее тело вызвало в нем восторг совсем иного рода: это была красота ночи.

Ночь может быть до боли прекрасной, но ее возлюбленный не испытает полного удовлетворения — скорее досаду, потому что тьма не позволяет воспринять всю прелесть ночи и насладиться ею. Это бессилие страждущего тем более трагично, что во тьме-то и заключена подлинная красота ночи, томная, влекущая, не сразу позволяющая познать себя и навсегда оставляющая в плену своего очарования. Однако ночь неизбежно сменяется светом дня — ведь всякая красота преходяща, — и жизнь продолжает свое вечное движение по кругу: начало, конец и снова начало.

Ум и сердце Воина пребывали в смятении: эта безвозраст-но печальная Женщина ни словом, ни намеком не намеревалась дать ему понять, что же гнетет ее и чем он, Воин, может ей помочь. Да и в его ли силах было изменить что-либо, если все вокруг нее казалось столь непобедимо-постоянным? Причина же тихой печали Женщины, видимо, крылась в ней самой, а безвозрастность ее была лишь признаком вечности.

Любуясь красотами океана и набегающими на берег волнами, странник испытывал некое удовлетворение — правда, с легкой примесью горечи, — но можно ли было долго предаваться созерцанию вод в присутствии Женщины?

Воин повернулся и зашагал навстречу утреннему солнцу. Он надеялся, что тоска в его душе постепенно рассеется. Но чем дальше бежал он от этого места, тем сильнее билось его могучее сердце, тем слышнее звучал в нем голос, который, казалось, мог принадлежать одной лишь ей — Женщине, там, на берегу. Осуждение ли звучало в ее зове или мольба о помощи — понять было трудно, однако чем дальше уходил он, тем сильнее слышен был голос Женщины.

И вот чувство это стало непереносимым, и Воин побрел обратно вдоль берега. И тогда смятение в его душе вдруг улеглось. Он увидел.

Даже издали было ясно, что Женщина больше не одна. И уже не сидит в прежней позе, глядя на безбрежный простор вод, словно в безвременье.

Рядом с ней на песке лежал какой-то огромный человек.

Подойдя ближе, Воин ясно увидел, кто это, и сердце его сковал страх.

С первого взгляда можно было предположить, что Женщина, распростертая на песке рядом с мужчиной, предается наслаждению страсти. Однако это было не так. Из глаз ее струились слезы, но то были не слезы любовного восторга, который порой кажется своей противоположностью. Женщина действительно страдала, была терзаема болью, и Воин не мог не понять смысла ее зова. И он готов был броситься ей на помощь… но все же боялся.

Теперь он подошел совсем близко и видел, что тот, другой, хоть и был старше, но обладал богатырским сложением. Какая сила таилась в нем — этого Воин знать не мог. И еще его останавливало выражение глаз Женщины, говоривших о тщетности любых попыток освободить ее, о безнадежности сопротивления. Снова сильнее зазвучал тот зов, но невозможно было понять, хочет ли Женщина, чтобы Воин спас ее или чтобы он ею обладал. Взгляд же богатыря, лежащего с ней рядом, насмехался: «Ты не посмеешь!» И Воин испытывал страх.

Однако какая-то древняя память вдруг проснулась в душе Воина и разбудила надежду на успех, и соперник постепенно стал как бы уменьшаться, теряя свое величие и превращаясь в обычную частичку круговорота вселенной, того бесконечного цикла, где конец соединен с началом, где даже самое удивительное и огромное — лишь капля в бескрайнем море. А тот, другой, в это время ощущал себя наверху своего могущества. И Женщина все еще оплакивала свое, на роду написанное несчастье.

Воин не испытывал больше страха. Рука его обладала теперь твердостью клинка — ей передалась безысходная потребность его души во что бы то ни стало выиграть сражение. И он ударил соперника.

Возраст и дурман наслаждения сделали свое дело: его враг оказался значительно слабее, чем этого можно было ожидать, и один удар, нанесенный Воином, решил все. Изо рта богатыря, все еще приоткрытого в любовном экстазе, хлынула кровь и залила левую грудь Женщины. Воин понял, что сломал противнику шейные позвонки. Бояться было больше нечего.

Исполненный сострадания, Воин нагнулся, чтобы стереть ненавистную кровь с груди Женщины, но ощутил, что душа его переполнена чувствами: недавний страх, и сменившая его решимость, и нерастраченные после того единственного удара силы, казалось, кипели в нем и готовы были взорваться. А красота Женщины — красота ночи, позволяющей лишь созерцать себя, но не обладать собой, — не облегчала, а лишь усугубляла смятение, царившее в душе Воина и захватившее все его существо целиком.

Воин глядел на Женщину, и в душе его боролись разноречивые чувства: любовь и жажда обладания, смешанные с презрением и отвращением. И не в силах разобраться в этой путанице, все еще горя восторгом победы, Воин прильнул к Женщине и взял ее…

…А Женщина глядела мимо отдыхавшей у нее на груди головы Воина, мимо полумесяца его уха вдаль, на бескрайние воды океана, и взгляд ее вбирал в себя море и небо, которые, казалось, сливались воедино, и воедино в мозгу ее сливались прошлое и настоящее, и ничто не отделяло настоящее от тех далеких веков, которые давно уже следовало предать забвению.

Перевод И.Тогоевой

 

Амулет Яу Ману

Сейчас, когда он попал в тюрьму, нашлись люди, которые даже боятся заикнуться, что были знакомы с Яу Ману. Он стал вроде прокаженного. А все потому, что попался, а не потому, что эти люди осуждают зло как таковое. В конце концов каждому ясно, что честному человеку разбогатеть невозможно, но богатых уважают. И правда, наш мир просто кишит предателями, иудами, которые остаются вашими друзьями лишь до тех пор, пока у вас все в порядке, но стоит повернуться к ним спиной или попасть в сложное положение, они уже готовы подложить вам свинью, вылить на вас ушат грязи, да еще сделают вид, что впервые о вас слышат. Да, поистине подлость людская существует от века.

Я не стыжусь признаться, что Яу Ману был моим другом. Мы дружили десять лет, пока учились в католической школе. Он всерьез относился к занятиям и всегда мечтал о приличной стипендии, чтобы продолжать учебу в Англии, и это при том, что никогда не считался не только первым учеником, но и просто способным. В классе нас было сорок пять, и дай бог, если на контрольных и зачетах он оказывался на двадцатом месте! Но это его не смущало. Англия не выходила у него из головы. Она сидела в нем как болезнь, пожирала его изнутри, заставляла жить где-то в будущем, где не было ни нас, ни привычного окружения. Сначала он хотел попасть в Ачимота или Мфантипим или в одну из знаменитых средних школ, куда каждый год принимали не более сотни ребят — все первые или вторые ученики. Яу Ману пытался туда поступить еще в пятом классе, но провалился на вступительных экзаменах. В шестом классе он сделал еще одну попытку, но опять неудачно. Когда перешли в последний класс начальной школы, учитель посоветовал ему выбрать среднюю школу поскромнее, куда не надо сдавать вступительные экзамены. То же он советовал всем, кто хотел продолжить образование, — даже нашему первому ученику. Ману и думать не хотел об обычной школе, но в конечном счете учитель убедил его, что лучше синица в руке, чем журавль в небе.

Мы старательно зубрили, готовясь к выпускным экзаменам, но не менее старательно и молились. Девочки, чтобы угодить святой Филомене, плели нам из красных, белых и голубых нитей пояски, которые мы и носили, — даже попросили голландского священника их освятить, благо он приехал как раз кстати, потому что обычно появлялся в лучшем случае раз в году. Не забыли мы запастись и амулетами у малама, который жил неподалеку от нашей деревни, потому как знали, что хоть белая магия и сильна, но черная еще сильнее, если, конечно, ее правильно применять. Мы сошлись на том, что если использовать обе, то тебе вообще нечего бояться, хотя вначале кое-кто из отличников все же сомневался, утверждая, что магия не всегда прибавляет, иногда и отнимает, то есть если к белой магии приплюсовать черную, то можно все на свете испортить, все на свете потерять.

Признаюсь, эти разговоры нас весьма смущали, пока один здоровенный парень, старший на молитве, не положил этому конец, пропев своим могучим голосом: «Прибавляет да вычитает, а нет чтобы умножить или разделить», — и мы все повалились со смеху.

А тут еще самый маленький в классе, ну сущий карлик, но большой шутник, подбавил масла в огонь: «Да и делить-то, наверное, умеют только в столбик», — ну мы еще сильней схватились за животы, я, например, в тот день чуть не плакал от смеха. Так что мы дальше стали строить планы, забыв о всяких там правилах арифметики. Кое-кто из нас хотел, чтобы священник освятил и амулеты малама, но первый ученик класса заявил, что это уж совсем глупая затея — попы и знахари рука об руку не ходят, это все равно что заставить волков и овец есть из одного корыта. Очень жаль, сказали мы, но поскольку известно, что благоразумие, так сказать, самый ценный элемент мужества, то в конце концов амулеты малама могут обойтись и без благословения.

Когда пришел священник и освятил наши пояски, он, разумеется, завел речь о том, как важно получить защиту святой Филомены, равно как и друга животных святого Антония из Падуи, и самого Иисуса Христа, и добродетельной девы Марии, и других великих святых, но мы, мол, при этом не должны забывать, что бог и святые помогут нам лишь в том случае, если мы сами будем стараться и работать не покладая рук. Эта речь привела нас в замешательство: мы знали Катехизис наизусть, и наши скромные познания хоть и не позволяли спорить со священником, но давали нам уверенность, что в его словах что-то не так. Конечно, пока священник находился рядом, мы молчали, но после его ухода разгорелся серьезный спор. Видите ли, Катехизис утверждает, что человек, рожденный от женщины, греховен и сам себя спасти не может, но, уверовав в господа, способен сдвинуть горы. И вот является какой-то священник и заявляет, что одной веры мало. Наши отличники так и не пришли к единому мнению. Одни утверждали, что все известно — выпускные экзамены нечеловечески трудны и только вера может обеспечить успех. Другие говорили, что господь никогда не спустится на землю, чтобы сдать за кого-то экзамены, поскольку он слишком занят, глаз не сводит с Марии, сидящей по левую от него руку, и Иисуса — по правую. Это были греховные речи, но что взять с грубых деревенских мальчишек, которые и в церковь-то никогда не ходили, а учителя, оглашая по утрам в понедельник список присутствовавших на службе, боялись бить их бамбуковыми палками.

Примерно за три месяца до экзаменов из соседнего городка прибыла какая-то странная личность, утверждавшая, что имеет дядю в Экзаменационном совете в Аккре и что через этого дядю получена кой-какая полезная информация, которую мы могли приобрести. В ближайшем лесу была назначена тайная встреча, и там каждый из нас взамен двухпенсовой монеты получил двадцать вопросов с длиннющими заумными ответами, которые, как нам было сказано, написал преподаватель средней школы из Аккры, после этой работы сошедший с ума. «Воспаление мозга из-за непосильной нагрузки» — так этот тип определил его недуг, который обрушивается, разумеется, только на людей с избытком интеллекта.

Ну, вот мы и получили эти бесценные вопросы и ответы. Оставалось только все это пережевать, а остатки выплюнуть и забыть. То есть от нас требовалось тщательно пережевать каждое слово так, чтобы во время экзаменов без запинки излить все усвоенное на бумаге, спихнуть эти чертовы экзамены и забыть о них… Очень просто. Но вопрос — зубрить или не зубрить — оставался по-прежнему. Не зубрить лишь потому, что на нашей стороне всевышний? И кое-кто из нас решил полностью довериться господу, святой Филомене, другу животных святому Антонию из Падуи и мусульманскому маламу. В числе таких «решившихся» был и Яу Ману. Ночами они молились, а днями постились. Они страдали ужасно, но делали это с радостью и презирали тех из нас, кто ел регулярно, и чем больше подводило от голода их животы, тем больше они верили, что господь их не оставит. Они жгли длинные индийские свечи, обмотанные черными лентами, и от них постоянно несло ладаном. На полу в нашем классе они начертили огромную звезду Давида с маленькими крестами в конце лучей, а в центре ее поставили стакан с чистой водой и приступили к такой операции: выходили, хватали какого-нибудь малыша и волокли в наш класс. Сначала справлялись, сколько ему лет — не семь ли? Кажется, Катехизис утверждает, что дети младше семи не столь испорченны. Если мальчик оказывался старше семи лет, ему давали подзатыльник и отпускали. Но если мальчишка говорил, что ему шесть или около того, то оставалось только его спросить, спал ли он когда-либо с женщиной. Вы понимаете, что не у мамы в кровати, а по-настоящему. Вопрос был важен, поскольку и звезда, и кресты, и вода появились для того, чтобы вызвать дух святого Антония, а только девственный мальчик подходил для этой цели. Мальчик, познавший женские тайны, был обречен на подзатыльник, а чистый мальчик должен был нагнуться и смотреть в стакан с «водой святого Антония».

— Что ты там видишь? — суровым голосом спрашивал старший на молитве.

— Ничего, — отвечал мальчик, всматриваясь в стакан еще пристальнее. Старший на молитве покашливал и говорил:

— Закрой глаза, — а после продолжительной паузы: — Открой. И что ты сейчас видишь?

— Все еще ничего, — раздавался тревожный ответ.

— Смотри внимательнее. Ты разве не видишь человека с крестом, одетого в черное?

И тут уж мальчик отвечал:

— А-а-а. Да, сейчас я его вижу. Да, он одет в черное. — Пинок под зад, и мальчик вылетает вон, потому как известно, что святой Антоний относится к области белой магии и может быть одет только в белое. Если же мальчишке удавалось увидеть настоящего святого Антония, то его просили больше не смотреть в стакан, а приложить к стакану ухо и слушать.

— Ну, святой Антоний начал говорить? — Правильный ответ должен был звучать не на фанти, поскольку святой говорил только по-английски. Поначалу я не мог понять, как мальчик, не зная английского, разбирал то, что говорил святой Антоний, но старший на молитве объяснил мне, что святой обладает способностью сделать так, чтобы любой понимал его, это одно из его чудесных свойств, как, например, пятнадцать таинств девы Марии, о которых рассказывал учитель Закона божьего во время благословения в октябре, как чудо Христа, превратившего на свадьбе воду в вино.

— Ну и все мы сдадим экзамены? — спрашивали мальчика.

— Святой Антоний говорит, что не все, — отвечает мальчик после некоторой заминки.

— И сколько же провалится?

— Святой Антоний говорит — трое.

По каким-то причинам всегда называлась цифра три. Трое из наших, которые учились хуже всех, начинали больше молиться и жестче соблюдать пост. А Яу Ману, хотя он и не входил в эту тройку, всегда и молился, и постился вместе с ними. Он был очень осмотрительным парнем.

В день экзаменов мы пошли к заутрене. Учитель Закона божьего произнес свою речь о тернистом жизненном пути, и всю дорогу от церкви до зала, где должны были проходить экзамены, мы шли медленно, распевая «Веди нас и свети». Экзамены всегда казались праздником, поэтому младшеклассники и женщины из деревни стояли вдоль дороги, выкрикивая нам всякие пожелания, и пели: «Пусть отправится с вами в путь надежный друг». Некоторые плакали, а мы шли с опущенными глазами, потому как знали, что воистину спускаемся в долину смерти.

В декабре стали известны результаты экзаменов. Девятнадцать человек провалились. В сущности, для нашей школы это было совсем неплохо, поскольку проваливалась обычно половина. Конечно, объявляя результаты, учитель изобразил на своем лице великую скорбь, но мы-то знали, что в душе он ликует, а скорбь — для провалившихся, чтобы им было не так обидно.

Позже наша компания все пыталась понять, почему же не сбылось предсказание святого Антония. Старший на молитве, кстати, один из провалившихся, был просто взбешен и заявил: это потому, что не все по-настоящему соблюдали пост и искренне молились — вот господь и наказал нас: провалившись, мы заплатили за грехи нерадивых. Он до того разъярился, что я был рад, когда мы наконец разошлись, спев на прощание «Веди нас и свети».

А Яу Ману и я экзамены выдержали и на следующий год уехали в город и поступили в среднюю школу.

Не люблю вспоминать те пять лет, что мы там провели. Никто ни с кем не дружил, учиться было трудно. Святые отцы заставляли нас каждое утро ходить в церковь и каждый вечер свершать молебствие. Мне все страшно не нравилось, Яу Ману же — наоборот, тем более что святые отцы души в нем не чаяли, хотя учеником он считался неважнецким, зато лучшим католиком. Он буквально не вылезал из часовни. В первый же год его сделали служкой. Как ему, который не мог запомнить даже собственных записей по истории, удалось выучить все эти латинские выражения, до сих пор остается для меня загадкой. Когда бы я его ни встретил, в руке он всегда держал маленький молитвенник, а губы шептали церковную латынь. Он морщил лоб, а с уст лилось загадочное… Именно церковь разлучила нас. Яу Ману первым потерял ко мне всякий интерес, но для меня он всегда оставался и другом, и братом.

Я человек цивилизованный, к тому же христианин, но мне кажется, что воскресной службы вполне достаточно, чтобы человек мог сохранить святость, иначе зачем бы всемилостивейшему владыке отводить для обычной работы шесть остальных дней недели. Думаю, что именно из-за церкви Яу Ману не смог сдать экзамены на аттестат Кембриджской школы, которые мы сдавали в конце пятого класса. Хорошо известно, что вопросы для этих экзаменов присылают из Англии, поэтому они особенно трудны, и провалиться на них вовсе не считается зазорным. Мне повезло, я довольно успешно сдал экзамены. Уверен, что Яу Ману тоже бы сопутствовал успех, если бы он не проводил так много времени в церкви. Святые отцы настолько хорошо к нему относились, что оставили в школе еще на год, дабы дать ему возможность еще раз попытать счастье. Ничего похожего они бы не сделали, скажем, для меня. Однако известно, что, провалившись на этих экзаменах однажды, ты только чудом можешь сдать их с новой попытки.

Получив аттестат, я не вернулся в свою деревню, а поехал в Секонди поискать работу и кое-как устроился в Британский банк Западной Африки. Я писал Яу Ману, и он иногда отвечал, хотя в письмах его и не чувствовалось особой сердечности.

На следующий год Яу Ману опять провалился. Он пришел к своим церковным покровителям и заявил, что непременно поступит через год, если ему позволят остаться в школе. Святые отцы заверили, что Яу Ману хоть и лучший их ученик за все время, но они вынуждены ему отказать. Если он сохранит добродетель, то господь его не оставит. Они советовали ему не отчаиваться, ибо господь наш Иисус Христос никогда не ходил в среднюю школу и, разумеется, не имел возможности сдавать экзамены на кембриджский аттестат; Петр, первый апостол, был простым рыбаком, а святой Иосиф — всего лишь бедным плотником. Могу подтвердить, что Яу Ману действительно хороший, даже очень хороший христианин, и он сам все это знал. Тем не менее у него была мечта — выбиться в люди, а для начала — уехать в Англию и продолжить образование. Он очень огорчился, что ему не позволили остаться в школе еще на год, но что поделаешь… и он приехал в Секонди искать работу. Управляющий банком не придираясь принял его.

Мне ли не знать, что банковского служащего счастливым не назовешь, но должен признаться, что даже мне поведение Яу Ману казалось странным. Не то чтобы он был плохим работником, скорее наоборот. Аккуратнее всех вел учетные книги, никогда не опаздывал — ни единого раза, а если брал бюллетень, то лишь в тех случаях, когда действительно болел. Но он никогда не смеялся и не шутил вместе со всеми, а уж у нас, банковских клерков, поводов для этого хоть отбавляй. Уж сколько проходит перед нами разных людишек, и смешных, и грязных, и отвратительных, которые и богатыми-то не выглядят, а счета их растут тем не менее как на дрожжах, и, глядя на них, мечтая о лишней копейке, нам ничего другого не остается — только смеяться.

Но Яу Ману никогда не смеялся вместе с нами, даже над той женщиной, которая так тряслась над своими деньгами, что каждую неделю являлась в банк и просила их пересчитать. Да мы и друг над другом постоянно подшучивали. Так, например, когда управляющий впервые дал указание всем приходить на службу в галстуках, мы все ворчали, что это, дескать, Золотой Берег, тропики, а не холодная Англия с ее Арктическим морем. Прямо так и сказали. И что же управляющий? Он засмеялся и спросил: «А эскимосов в Англии, случайно, нет?» И мы засмеялись в ответ, даже не знаю почему. Все, кроме Яу Ману. Он продолжал аккуратно выписывать в столбик все новые и новые цифры. Потом, когда наши богатенькие клиенты стали из-за этих галстуков называть нас «сэрами», мы постоянно посмеивались и подшучивали над этим — все, кроме Яу Ману.

А еще я помню один забавный случай. Наш банк был расположен в европейской части города — в обед мы не успевали ходить домой и поэтому еду приносили с собой. Понятно, что банковским служащим как-то не пристало открыто таскать обеды через весь город, поэтому мы обзавелись вместительными жестянками из-под табака, куда и прятали еду. Трубка в зубах хорошо сочеталась с жестянкой и коробкой спичек. Но вот однажды на одного из нас, Джеймса Саки, жуткого воображалу, который за это получил кличку Янки В Квадрате, по дороге на работу налетел мальчишка-велосипедист. Ерундовый случай, но вы же знаете наш народ. Саки еще и упасть не успел, как вокруг уже собралась толпа. Бедняга попытался удержать свою коробку, но она, увы, выпала у него из рук и раскрылась. И при всем честном народе из нее вывалилось — что бы вы думали? — рагу с арахисовой подливкой. Ничего себе! Толпа просто со смеху покатывалась. Когда Саки пришел в банк, мы уже обо всем знали и от души над ним смеялись. Все, кроме Яу Ману.

Я не думаю, что сам банк или работа в нем действовали на него удручающе. Собственно говоря, банковская суета его совсем не волновала. Дело было в другом — Яу Ману по-прежнему упрямо грыз гранит науки и надеялся поступить в какое-нибудь высшее учебное заведение в Лондоне. Я убедился в этом, попав к нему домой. Когда бы я к нему ни зашел, он вечно что-то зубрил. Над его письменным столом красовалась некая сентенция о великих людях. Мне запомнились две последние строчки:

Именно это и пытался воплотить в жизнь Яу Ману. Он с гордостью заявил мне, что записался на заочные платные курсы сразу в два места. Он разъяснил, что обычно людям достаточно одних курсов, он же предпочел удвоить количество уроков, чтобы дела шли быстрее. Кроме того, он подписался на один английский журнал под названием «Психология», чтение которого должно было поддерживать его морально и открыть секреты успеха и здоровья. Он даже дал мне почитать один номер. Журнал произвел на меня неизгладимое впечатление. В нем было полно разных умных слов, и я с трудом понимал, о чем идет речь. Яу Ману сказал, что это неудивительно — ведь я не читаю журнал регулярно.

— Посмотри-ка сюда, — сказал он, указывая на большую банку в кладовке для продуктов. — Это «Бимакс», пью, чтобы прочищать мозги. Очень эффективное средство, потому и дорогое. Это специально для тех, кто работает головой. За ночь жутко изматываешься, но выпьешь «Бимакс» и свеженьким идешь себе на работу. Я пью и пилюли, стимулирующие работу мозга, такие, как «Про-Плюс» и кое-что посильнее. Заказываю их в Англии, и кучу денег стоят.

Я поинтересовался, не повредит ли все это его здоровью.

— Ну что ты! — воскликнул он. — Кстати, вот что я еще заказал. — Он показал мне каталог с разными картинками и обратил внимание на одну, где были изображены веревки и брусья и еще множество странных вещей. — Из Америки. От Чарльза Атласа, знаешь ли. Так сказать, в здоровом теле здоровый дух.

Когда Яу Ману переехал в Секонди, он перестал ходить в церковь и гораздо меньше разглагольствовал о милосердии всевышнего. Я поначалу решил, что теперь с ним легче будет жить, но ошибся. Хотя он и не вещал, как священник или учитель Закона божьего, зато толковал о том, что понять было невозможно, и я чувствовал себя не в своей тарелке, выслушивая его новые теории. Он сказал, что пересмотрел свои убеждения, но когда я поинтересовался, в каком плане, то ничего внятного не услышал, хотя Яу Ману и употребил множество высокопарных слов вроде «позитивный», «рациональность», «стратегическое усилие». Его комната была завалена книгами, разными бумагами и этими пилюлями, которые, если верить ему, так полезны для мозгов. Пилюли от английских врачей снабжались проспектами, свидетельствующими об их огромных возможностях. На картинках были изображены люди в длинных белых халатах, держащие перед собой разные приборы для тестирования.

Но, несмотря на все это, Яу Ману каждый раз заваливал экзамены. Он ничего об этом не рассказывал, но и так нетрудно было обо всем догадаться. Каждые полгода он просил предоставить ему внеочередной отпуск — так мы узнавали о начале экзаменов. Выйдя на работу, он около месяца держался спокойно и с большим достоинством, как человек, владеющий великой тайной. Однако за всем этим ничего не следовало. Ведь если бы он выдержал экзамены, то немедленно попросил бы повышения по службе или как минимум прибавки к зарплате. Но он оставался на той же должности, получая, как и мы, раз в год традиционную надбавку в десять шиллингов. Вот и вышло, что он по уши влез в долги, чтобы платить за все свои пилюли, книги и заочные курсы. Те, кто рассуждает как восточные мудрецы, задаются вопросом, почему же Яу Ману не попросил ссуды в своем собственном банке, а обратился к ростовщику с его грабительскими процентами. Наивный вопрос, который кажется мудрым лишь с первого взгляда. Мы, банковские клерки, должны быть одинаково щепетильны как с личными, так и с банковскими деньгами. Что подумал бы о нас управляющий, узнай он, что мы живем не по средствам? Может, Яу Ману и свалял дурака, когда поступал на разные там курсы, покупал дорогие книги и эти пилюли, но постольку, поскольку он мечтал о карьере, то был абсолютно прав, обратившись к ростовщику. Многие молодые люди, рассчитывая устроиться в жизни, добывают деньги таким образом, а когда чего-то добиваются, им обычно не составляет большого труда вернуть то, что они задолжали. Очень жаль, что пилюли, которые принимал Яу Ману, не настолько прочистили его мозги, чтобы он все-таки смог сдать экзамены. Но до самого конца он трудился не покладая рук. Может, если бы он время от времени позволял себе отдых, то не довел бы себя до такого истощения. В конце концов, как говорят, работа дураков любит. Когда приходится так много учиться, уже плохо, ну а если нет ни девочек, ни выпивки, ни танцев, кто такое выдержит?!

Я никогда не соглашусь с тем, что Яу Ману тронулся умом. Так могут говорить только те, кто мало его знает. А кое-кто просто утверждал, что у Яу Ману воспаление мозга от избытка мыслей, но уж чего-чего, а этого избытка у него явно не было.

Его как настоящего больного даже посылали на обследование в психиатрическую лечебницу в Аккру. Если бы я хуже его знал, возможно, тоже подумал бы, что он спятил. Должен признаться, что если посмотреть на поведение Яу Ману со стороны, то вряд ли сразу поймешь, что к чему. Именно такую ошибку и совершил репортер «Дейли грэфик». Он сообщил о чисто внешних поступках Яу Ману, а это еще не вся правда. Я храню статью о процессе, и хотя все факты в ней вроде бы изложены правильно, она, на мой взгляд, несправедлива.

«Секонди, 14 июня. Сегодня городской суд приговорил 26-летнего служащего банка к трем годам заключения в психиатрической лечебнице. В течение всего процесса обвиняемый, некто Яу Ману, не произнес ни единого слова. Совет присяжных признал его виновным, хотя и просил о снисхождении на том основании, что умственные способности обвиняемого, совершенно очевидно, подорваны.

По утверждению свидетеля обвинения, м-ра Маккарти, управляющего окружного Британского банка Западной Африки, Яу Ману проработал в банке более 18 месяцев и в течение этого срока вел себя безупречно, был точным, вдумчивым, аккуратным и внимательным работником. До 6 мая текущего года обвиняемый не совершил ничего, что могло бы вызвать хоть малейшее подозрение на его счет.

Как заявил м-р Маккарти, 6 мая в 14.27, просматривая в конце дня банковские книги, он увидел, как обвиняемый м-р Ману взял двенадцать пачек денег, всего на сумму 1 150 фунтов стерлингов, и направился к выходу. Казалось, он не слышал криков свидетеля, а когда м-р Маккарти преградил ему путь, обвиняемый без единого слова, твердо и с неожиданной силой оттолкнул его. «Он действовал словно в каком-то трансе», — добавил м-р Маккарти.

Совершив кражу, обвиняемый направился домой. М-р Маккарти заявил, что, учитывая странное поведение обвиняемого, он некоторое время колебался, вызывать ли полицию. В конце концов он решил «подождать и посмотреть, что принесет с собой новый день. Психология — мое хобби, и поведение парня чертовски меня заинтересовало».

Судья указал управляющему банком, что тот в данном случае поступил неправильно: полицию надо было вызвать немедленно. Замечание было принято благожелательно. Заседание суда продолжалось.

На следующий день, согласно утверждению свидетеля, обвиняемый пришел на работу и «вел себя так, будто ничего не произошло». И только тогда была вызвана полиция. Обвиняемый, словно снова впав в транс, пытался уйти от полиции, но был задержан. Его дом обыскали, и все пропавшие 1 150 фунтов нашли нетронутыми.

Согласно официальным источникам, «дело м-ра Яу Ману заслуживает особого рассмотрения, а обвиняемый будет направлен в психиатрическую лечебницу г. Аккры».

Так вот, в этой заметке детали изложены правильно, но они не дают полной картины. Репортер даже не упоминает, что Яу Ману взял деньги в рабочее время. Каждые две недели мы должны были приводить в порядок банковские книги. Часами просиживали, исписывая листы рядами цифр, черных и красных. Для клиентов это были настоящие деньги, а для нас, клерков, — всего лишь бесконечные столбцы цифр. Они напоминали полчища муравьев, которые безостановочно ползут сквозь твою голову, лишая тебя сна и покоя. Частенько эти цифры снились мне по ночам, превращаясь в орды муравьев, пожиравших мои мозги, раздиравших их на части, чтобы построить себе муравейник.

Должен сказать, я часто думал о том, что предпринял бы, будь у меня хотя бы половина тех денег, что у некоторых других. Все мы иногда об этом мечтали, и я уверен, что любой из банковских служащих охотно уехал бы учиться в Англию, окажись у него достаточно денег. Все мы были честными ребятами, жили без особых долгов, и каждый из нас порой подвергался искушению. А что касается Яу Ману, то хоть он и был честным парнем — уж по крайней мере честнее меня, — все же тратил не по карману — уж сколько стоили одни эти пилюли, книги и курсы, а тут еще бесконечные попытки попасть в Англию, да еще и долги ростовщику, который прямо-таки жаждал его крови.

Меня не было в банке, когда Яу Ману украл деньги. Обычно в два часа мы уже разбегались по домам, а он частенько задерживался, поэтому и в тот день его задержка не вызвала никаких подозрений. Помнится, что, когда я уходил, Яу Ману был в туалете, и, надо сказать, давно уже зашел туда.

А на следующий после кражи день он совершил нечто совсем из ряда вон выходящее. Он опоздал! Более того, придя наконец на работу, он еще что-то насвистывал. Его немедленно вызвали к м-ру Маккарти, и прошел слушок, что Яу Ману решили наконец-то повысить в должности!

Однако когда мы услышали, как он выкрикивает оскорбления в адрес управляющего, то поняли, что дело дрянь. Вскоре появился и наш герой. Он был взбешен и постоянно повторял: «Я тебе покажу, как называть меня вором!»

Следом за ним, красный от возмущения, выскочил сам м-р Маккарти. Он велел вызвать полицию и приказал не выпускать Яу Ману из банка и, главное, держать его подальше от конторки. И тут Яу Ману вспомнил, что мы с ним друзья. Он обратился ко мне на языке фанти, попросил взять нечто в ящике его конторки и отнести это в туалет. В ящике я нашел кожаный ремешок с прикрепленными к нему раковинами каури и другими талисманами. Как верный друг, я все это доставил в туалет, куда вскоре пришел и сам Яу Ману.

Получив талисманы, он стал совсем другим человеком: спокойным и исполненным достоинства — ну прямо священник у алтаря. Шествуя мимо нас к выходу, он, казалось, просто никого не замечал. Но тут как раз прибыла полиция с намерением задать ему кой-какие вопросы. Он же, не утруждая себя ответами, хотел во что бы то ни стало выйти на улицу. Он все пытался отстранить полицейских какими-то странными, как в замедленной съемке, движениями. Вот что имел в виду м-р Маккарти, когда говорил, что Яу Ману был в трансе! Полицейские повалили Яу Ману на пол и заломили ему руки за спину — а он так и не проронил ни единого слова.

Как только разрешили, я навестил Яу Ману в полицейском участке. Судя по виду, ему здорово досталось, и он с трудом говорил. Передав мне кожаный ремешок с амулетами, он попросил отнести его маламу.

— И скажи ему, что я сделал все, как он велел, но это не помогло. Напомни, кстати, чтобы вернул мои двадцать пять фунтов.

В темной затхлой комнате малам приветствовал меня как родного брата. Я еще не успел разглядеть его самого, а он уже взял меня за обе руки, долго смотрел на мои ладони и горестно произнес:

— О друг мой, тебя преследуют злые духи, много, очень много злых духов.

Я ответил, что пришел не за предсказаниями, а для того, чтобы вернуть амулет и получить заплаченные за него деньги. Я уже начал привыкать к темноте и сейчас различил, как малам, прищурившись, разглядывает свой амулет. У него были огромные маслянистые глаза, и веки едва их прикрывали, а когда он говорил, то словно проталкивал слова сквозь иссохшие губы, которые постоянно облизывал.

— Ты хочешь знать, какая сила в моем гри-гри? — спросил малам, вглядываясь в меня. Я кивнул. — Дай шиллинг — скажу. — Любопытство взяло верх, и я дал ему шиллинг. Зажав монету в руке, он сказал:

— Дай двадцать пять фунтов. Дам тебе амулет. — Я еле удержался от смеха и ответил, что не могу покупать кота в мешке. Малам подозрительно на меня взглянул, закрыл глаза и как-то забавно, нараспев запричитал: — На руку наденешь, скажешь, что велю, — станешь невидимым.

Что хочешь делай — никто не увидит. Ты — как воздух, прозрачный, незаметный. Хочешь такой гри-гри?

Я разозлился, потому что этот тип и мне пытался пудрить мозги. Похоже, я почти орал, потому что малам выпучил глаза.

— Видишь, ли, малам, мой друг просил передать тебе следующее: он все твои штучки испробовал, но ни одна так и не сработала. — Когда я закончил свою речь, колдун уже овладел собой и прикрыл глаза.

— Он где-то, видать, ошибся. Ошибся, мой друг. Эти гри-гри очень хорошие. Он точно ошибся, мой друг. — Малам настойчиво твердил о надежности амулета, прямо-таки навязывал его мне, обещая, что я стану невидимкой.

— Мой друг, — твердил малам, облизывая губы, — ты не хочешь получить деньги? Ты будешь богатый. Ты берешь гри-гри, и раз — стал невидимым и делай, что хочешь. Давай, давай, мой друг. Тебе скидка. Всего двадцать фунтов. — Я покачал головой. Я уже решил заявить в полицию. — Смотри, мой друг, пожалеешь, — настаивал он. — Восемнадцать фунтов. — Я был уже у двери, но малам не отставал: — Пятнадцать фунтов, мой друг! — И я выскочил на улицу.

К моменту «десять фунтов, мой друг» я уже проделал половину пути до полицейского участка. Впервые мое имя смогут увидеть на страницах «Дейли грэфик». Люди прочитают о некоем человеке, который выступит как свидетель обвинения, но интересно, многие ли мои однокашники поймут, что речь идет обо мне? Очень хотелось бы узнать.

Перевод В.Перехватова

 

Отбросы

Из родного дома она уехала совсем ребенком. Женщину, которая пришла за ней, она видела впервые, но мать знала ее. И взрослые всю ночь просидели за разговорами о девочке. Ей предстояло помогать хозяйке по дому, и если все пойдет хорошо, она будет прилежной и послушной, то сама когда-нибудь станет настоящей госпожой.

До шоссе добирались пешком, рассчитывая, что попутная машина подбросит их в город. Шли втроем: мать, госпожа и сама девочка. Ей-то было не привыкать — каждый день ходила к ручью за водой, а это подальше, чем до шоссе. А вот госпожа устала очень быстро, к тому же она потела, это ее злило, и почти всю дорогу никто не проронил ни слова. Один шофер сказал, что в кабину к нему нельзя. Но не ехать же госпоже в кузове — и они стали ждать следующего грузовика. Стояла жара, и девочка обрадовалась, когда наконец какой-то шофер согласился их подвезти. Зажатая между взрослыми, девочка не могла даже смотреть по сторонам. Мать сказала, что иначе ее бы укачало.

Первый день в городе девочке понравился. Мать привезла с собой всякой еды, и госпожа щедро ею распоряжалась. На второй день, когда мать уехала, работы было куда больше и кормили уже не так обильно. Теперь девочка ела уже отдельно от хозяйки и двух ее детей. Потом помыла посуду, сходила за водой к городской колонке. Дни шли за днями, работы становилось все больше, и девочка наконец поняла, что вся работа по дому предназначалась ей одной. Еды давали все меньше и меньше, хватало только червячка заморить, и голод стал теперь постоянным спутником. И чем меньше хозяйка ее кормила, тем чаще приговаривала: «Ешь в меру. Еда денег стоит!» Девочка робко улыбалась, опускала глаза и работала, работала…

На рынке, куда она каждый день ходила за продуктами, девочка наблюдала за мамми — рыночными торговками. В мечтах она видела себя одной из них: в новеньких, хрустящих нарядах, напевающей, улыбающейся или хмурящейся — смотря по настроению; толстеющей в достатке; хочет — отдыхает, а ест — что душе угодно.

Как-то мать обмолвилась, что хочет заняться перепродажей вещей, и мечты об этом не давали девочке покоя…

Однажды госпожа похвалила малышку за работу, и та решила, что пробил час, но ее слова почему-то страшно разозлили госпожу. Гневно сверкая глазами, она орала: «Ишь чего захотела! Может, мне еще в служанки к тебе наняться?»

Девочка пролепетала: «О пожалуйста, простите». И услышала в ответ: «Чтобы я больше не слышала ничего подобного!»

Пропасть между хозяйкой и ее маленькой служанкой стала еще глубже. Работа настолько изматывала девочку, что у нее не оставалось сил негодовать, а вынужденное молчание даже означало определенную степень безопасности — по крайней мере она знала, что никого не раздражает своими словами. И хотя вслух она уже ничего не говорила, наблюдая за рыночными торговками, мечтала стать одной из них — богатой и свободной.

Ну когда наконец госпожа позволит ей торговать? Когда наконец разрешит ей жить по-человечески?

И вот ей повезло. Конечно, это было не то, о чем она мечтала, но лиха беда начало. Пойдут дела, глядишь, дадут что-нибудь получше. Отныне ей предстояло продавать тигровые орехи — атадве. Днем — заботы по дому, а вечером, после того как хозяйка, ее муж и дети ложились спать, девочка выходила к автобусной остановке и располагалась под фонарем. Первые вечера прошли впустую, и, сидя в тусклом свете фонаря, она больше всего хотела спать. Но постепенно люди начали у нее покупать. Приходили и соседские мальчишки, выпрашивали орехи, но она им ничего не давала. Не получив, что хотели, они все время дразнили ее. А когда им это надоедало, усаживались вокруг и болтали. Потом вдруг кто-то из них вскакивал, хватал горсть орехов, и все с криками пускались наутек. И так повторялось, пока об этом не узнала хозяйка. Она пришла в бешенство и обозвала девочку воровкой и растяпой. Так закончилась для нее торговля тигровыми орехами.

А голод между тем все чаще давал о себе знать. Работы было столько, что девочка с утра до вечера не разгибала спины, за исключением разве что тех дней, когда приезжала мать. Хозяйка тогда рассказывала, что дела идут неплохо, что она научила девочку тому и сему, ну, конечно, всякое бывает, но, в общем, малышка справляется. Тогда мать доверчиво, с восторгом и радостью спрашивала: «Это правда, Араба, это правда?» — «Да, мама, это правда». — И боль, которую причиняла ей эта маленькая ложь, постепенно отступала, стоило ей только представить, что обрушится на нее, если она скажет правду.

Сезон тигровых орехов кончился. Хозяйка все чаще жаловалась на безденежье. И вот она повела девочку в супермаркет, где можно было приобрести всякий импортный товар. Там они купили большой ящик, набив его печеньем «Кэбин» и сигаретами «Плейере». Хозяйка сказала, что то и другое можно на побережье продавать рыбакам из племени эве. Пачка печенья дает доход в шиллинг, пачка сигарет — 5 пенсов.

— Так что поворачивайся, — наставляла хозяйка, — да не зевай. А то эти две воруют, как обезьяны.

В первые недели девочка продавала по пачке печенья в день — рыболовный сезон был в разгаре, и берег просто кишел людьми: они рыбачили, продавали, покупали и просто развлекались.

В сезон дождей в городе просто невыносимо. В деревне дождь падает на густые кроны деревьев, и они гасят его разрушительную силу. Вода насыщает листья, ветви, и только потом капли медленно скатываются на мягкую, покрытую палой листвой землю. А в городе деревьев нет. Земля жесткая, покрытая слоем пыли, и мощные потоки дождя обрушиваются на нее с монотонным гулом, смывая остатки почвы, обнажая каменистый слой. Даже море мрачнеет и хмурится. Оно словно разбухает и подступает все ближе и ближе, волны зарождаются все дальше от берега, поднимаются все выше и с глухим ревом обрушиваются на песок. Пляжи залиты грязной водой. Рыбаки оттаскивают свои подальше от полосы прибоя на твердую землю, а сами Оправляются в родные деревни до нового сухого сезона.

Вот и теперь близился сезон дождей. Кое-где у моря еще можно было встретить рыбаков, но найти их было ой как не просто. Арабе приходилось побегать. Да и не до покупок было сейчас рыбакам, занятым лишь своими сетями. Девочка устала таскать ящик с товаром, ей очень хотелось есть. Она смотрела, как до седьмого пота бьются с сетями рыбаки, и ее пустые кишки, казалось, стягивались в болезненный комок, потом боль уходила, ненадолго отпускала и вновь возвращалась. Она не раз подумывала о печенье, но старый страх довлел над ней: печенье есть запрещено. Вот опять накатилась боль и на этот раз уже не отступала. Она взяла печенинку, бездумно положила в рот и медленно съела. Потом еще две. Боль отступила, но на ее месте возникла сосущая пустота, и горло сдавило тошнотой. Девочка съела еще три печенинки. А между тем забросили невод. Откуда ни возьмись, вокруг рыбаков собралась целая толпа людей, от которой отделились четверо мальчишек и направились к ней.

— Печенье хотите купить? — спросила она. Они закивали головами.

— А деньги есть?

— А мы тебе рыбой заплатим.

— Не нужна мне ваша рыба.

— Ты же потом ее продашь.

— Все равно не нужна.

Мальчишки засмеялись и отошли. Они стали помогать рыбакам выбирать карман невода. Ритм рыбачьей песни, звучавшей над пляжем, все убыстрялся. В мощном прибое то появлялись, то опять пропадали поплавки. Чайки кружили прямо над толпой. Пение рыбаков вдруг сменили громкие крики. Мальчишек отогнали, и они вернулись к Арабе. Один из них выступил вперед.

— Ну что, еще не захотела нашей рыбы? — Араба колебалась, и мальчишка добавил: — В городе получишь за нее кучу денег.

Девочка с минуту помолчала и нерешительно произнесла:

— А я знаю, вам и рыбы-то не достанется. Вас же прогнали.

При этих словах ребята засмеялись, и Араба почувствовала себя неловко.

Тот же мальчик снова заговорил:

— Да ты нам не веришь? Ну пойдем, я возьму свою долю, и сама увидишь.

Девочка взглянула на ящик с печеньем:

— Я не могу это здесь оставить.

— Да ребята присмотрят, а то еще намочишь в море.

Араба боязливо посмотрела на мальчишек, но вид у них был вполне невинный.

— Хорошо, пошли, — сказала она. — Только ты дашь мне побольше. Ладно?

Вдвоем они направились к воде. Время от времени Араба оглядывалась, чтобы убедиться в том, что ребята еще на месте. А те улыбались и радостно махали ей руками.

Перекрывая надрывные крики рыбаков, плеск мечущейся рыбы и вопли чаек, все ниже летавших над неводом, мальчишка затрещал Арабе в ухо:

— Я поищу хозяина. У каждого мальчика есть свой хозяин. Учитель. А вон он, на той стороне. Давай за мной.

Девочка неловко побежала за ним по мокрому песку. Она увидела, как мальчишка направился было к высокому мужчине, но почему-то проскочил мимо него и скрылся в кокосовой роще. В панике девочка бросилась к своему печенью и сторожившим его мальчикам, но тех и след простыл.

Она привыкла к жестоким побоям, смирилась с ними и почти не чувствовала боли. Но к голоду привыкнуть не могла. Ее организм развивался, и против голода протестовало в нем все. Кое-что она ухитрялась прикупать на рынке. Мамми, у которых она обычно брала продукты — стоило с ними по-хорошему поторговаться, — уступали, вот и получалась экономия. Но госпожа как-то обо всем этом узнала, в ход пошла метла.

При виде метлы девочка выставила вперед руки, чтобы защитить лицо. Она заплакала. С губ ее слетело слабое: «Не надо, прошу вас, не надо метлой». Но удары только-становились сильнее и сильнее. «Говори правду, — кричала хозяйка, — что ты ела на рынке? Тебя видела Бои! Хочешь, я ее позову?» Побои не прекратились, даже когда девочка во всем призналась. Глаза госпожи горели гневом и не сулили добра. Араба выбежала во двор и бросилась к калитке, но хозяйка гналась за ней по пятам, изрыгая проклятия. Вслед прозвучал приговор: «Чтоб я тебя здесь больше не видела! Воровка! Сучья дочь!»

Девочке негде было искать приюта, и когда в городе зажглись болезненные желтые огни, она направилась к рынку — за ним на стоянке грузовиков жизнь никогда не затихала. На костре какая-то женщина пекла келевеле. Девочку не прогнали, и она придвинулась к огню, чтобы согреться. Свернувшись клубочком и закутавшись, как могла, она заснула.

Вдруг кто-то грубо растолкал ее. Еще не проснувшись до конца, Араба увидела, что костер потух и прежних женщин нет. А вместо них — две совсем другие. Одна — в полицейской форме.

— Залезай, — скомандовала женщина-полицейский, а вторая при этом засмеялась. Рядом стоял грузовик с крытым верхом. Из кабины вылез мужчина, взял Арабу и, приподняв, втолкнул в кузов. Женщина в полицейской форме уселась рядом, и ей пришлось снова будить Арабу, когда машина подъехала к воротам Исправительного дома.

Похоже, сторож спал, потому что второй женщине пришлось довольно громко стучать дверным молотком, прежде чем открылось маленькое оконце. Послышался сонный старческий голос:

— Кто там?

— Открывай! — властно крикнула женщина.

Старик открыл калитку, засуетился, пропуская женщину с девочкой. Женщина сурово спросила:

— Ты спал?

— О нет… начальник… мадам.

— Лжешь. — Старик молчал. — Ты лжешь, — повторила женщина.

Сторож неуверенно забормотал:

— Миссус, мало-мало спал. День ноги ходил, весь день. Мало-мало устал.

— Мы платим тебе за то, чтобы ты сторожил, а не спал. — Голос женщины звучал уже не столь сердито.

— О миссус, конечно, миссус.

— Покойной ночи, сторож. И чтоб не спать!

Девочка последовала за женщиной в какую-то длинную комнату, где слышался храп спящих людей. Они остановились у свободной кровати.

— Это твоя, — сказала женщина, — ложись. Когда она ушла, послышалось чье-то возбужденное перешептывание, но девочка слишком хотела спать, чтобы прислушиваться.

Хотя жить в Исправительном доме, особенно в первое время, было довольно тягостно, у Арабы отлегло от сердца, когда хозяйка отказалась взять ее обратно. Поначалу другие девушки ловко сваливали на нее всю работу, но потом появились новенькие, и теперь Арабу оставили в покое. Соседки стали даже нравиться Арабе, по ночам она любила слушать их истории о том, как живется на свободе. Те, что были постарше, все время говорили о мужчинах и деньгах. А иногда хвастались, что им ничего не стоит сбежать отсюда. И действительно, время от времени кто-нибудь убегал. Тогда начальница кричала, бранила сторожа, а с оставшимися девушками была подчеркнуто строга. Но проходило несколько дней, беглянок ловили, привозили назад, и начальница с ухмылкой изрекала: «Уж я-то знаю, где вас искать!» И все входило в обычную колею. Начальница никогда не задавалась вопросом, почему девушки совершают свои побеги всегда незадолго до того, как истекает срок их пребывания в Исправительном доме, — ведь такое нарушение отдаляло их освобождение. Ей и в голову не приходило, что хоть девушкам и нравились короткие вылазки в «большой мир», они все-таки предпочитали жизнь в Исправительном дружбу своих сверстниц. Ну, а если начальнице нравилось считать их дурами, то это и к лучшему.

Араба убегала дважды, и оба раза незадолго до того, как ее должны были освободить. Ей казалось, что она умрет от стыда, если ей придется уехать к родным. И вот скоро опять конец срока. Но на этот раз она уже не помышляла о побеге. Напротив, старательно работала, и начальница частенько ставила ее в пример: «Смотрите, из Арабы растет ответственная женщина».

Из-за этого отношения с подружками стали портиться, но ей это было безразлично. На первом месте оказалось теперь обещание начальницы отпустить Арабу без испытательного срока — разумеется, если девочка будет себя хорошо вести.

Она, без сомнения, вела себя хорошо, и это раздражало ее подружек, потому что они не понимали той перемены, которая произошла в ней после второго побега.

Она всё держала в тайне. Даже начальнице не удалось ничего разузнать. В ту ночь девочки долго болтали о мужчинах. И, слушая их, Араба ощущала свою ущербность, потому что ей рассказывать было совершенно нечего. А между тем рассказы возбудили ее, как будто в них речь шла о ней самой, и ранним утром, когда она перелезала через заднюю стену во дворе Исправительного дома, в голове у нее был только один вопрос: что же это такое — жить с мужчиной? Она спрятала форменное платье и чувствовала себя вполне естественно в одной рубашке и куске ткани, обернутом вокруг бедер. Солнце пекло немилосердно, дорожная пыль обжигала ноги. Очень хотелось есть, и она пошла к рынку.

На автостоянке с огромных грузовиков «Ашанти», покрытых толстым слоем красной пыли, сгружали съестные припасы. Араба подошла и стащила одно манго из огромной груды.

— А ну-ка положи на место. — К ней шагнул помощник шофера, вытирая пыль с лица. Он осмотрел девочку с головы до пят: — Что случилось?

— Ничего, — просто ответила она.

— Ага, ты хочешь есть.

Она кивнула. Он выбрал три большущих спелых плода и протянул ей. При этом подошел поближе. И хотя на стоянке почти никого не было, он спросил, понизив голос:

— Спать-то тебе есть где? — Она не ответила, и он договорил: — Приходи сюда. В шесть.

Когда начало темнеть, она уже была там, где сказали. Парень пришел, и она направилась за ним через бесконечный лабиринт переулков, застроенных домишками из гофрированного железа. Они остановились у низкого маленького строения, словно вкопанного в землю. Парень вошел первым, включил внутри свет и позвал ее. В комнате было сыро. Со старой балки под потолком на голом проводе свисала маленькая слабая лампочка. Провод был ветхий, под стать балке. Она заметила на нем густую паутину. Потолка не было, только крыша. Парень шагнул к задней стене и прислонился к ней. Потом указал на стоявшую слева кровать:

— Садись.

Девочка поглядела по сторонам: другой мебели, кроме кровати, не было.

— Как тебя зовут?

— Араба.

— Араба? — то ли утвердительно, то ли вопросительно произнес он. Девочка кивнула, но ничего не спросила.

— Значит, Араба. — Парень еще с минуту постоял и направился к ней. Она не двинулась, но когда он взялся за шнур на ее талии, вдруг стала сопротивляться. Он попытался развязать узел. Она схватила его руки, и узел затянулся еще туже. Парень тяжело дышал. Потом негромко засмеялся.

— Думаешь, ты сильнее? — Он потянул энергичнее, но шнур оказался крепким. Парень засопел еще громче. Стараясь, чтоб не дрожала рука, он вынул из кармана ножик ни слова не говоря перерезал шнур и сдернул нижнюю юбку.

— Перережу и остальное, — сказал парень сдавленным голосом.

Девочка испугалась — ведь тогда все узнают в Исправительном доме — и запротестовала:

— Нет, нет. Я сама… — и, не договорив, поспешно сняла набедренную повязку, но все-таки сопротивлялась, когда он лег с ней в постель. Ведь по рассказам подружек, именно так и следовало вести себя с мужчинами. Не говоря ни слова, парень локтем резко ударил ее в бедро. Она притихла. Он удовлетворенно хмыкнул и неловким движением правой руки выключил свет.

А на следующее утро она познакомилась с Элизабет. Парень привел ее. Старуха жила в последней из комнат, выходивших в длинный коридор узкими зелеными дверями. Парень постучал, а потом позвал:

— Элизабет! Откликнулся старческий голос:

— Кто там?

— Открой. Это я.

— Что-это-тебя-принесло-так-рано? — Последние слова Элизабет проворчала добродушно, на одном дыхании.

— Мне пора на работу, — ответил парень. — Я вот сестренку привел.

Послышалось мягкое, масляное «оооо!» — и появилась старуха. Седые волосы почти скрывали ее лицо. От неизменной улыбки морщины на нем стали очень глубокими. Язык беспрестанно облизывал голые десны. Она улыбнулась, девочке, и та ответила ей улыбкой. Парень сказал:

— Покорми ее и отправь домой. Тут ее держать нельзя. Последний раз взглянув на Арабу, он повернулся и исчез.

Старуха завела ее в комнату и уложила поспать. А днем дала поесть чего-то очень вкусного. Из других комнат приходили женщины, все молодые, и тоже были добры к Арабе. Они слушали ее рассказы, спрашивали о жизни, о родных, и вот Араба рассказывала им то, чем бы ни с кем и никогда не рискнула поделиться. По их взглядам чувствовалось, что они ее понимают, и она любила их за это. А потом Элизабет сказала, что как ни жаль, но если Араба останется с ними и дальше, то у нее, Элизабет, будут неприятности с полицией. И мягко спросила:

— Но почему ты не хочешь вернуться в Исправительный дом? Сколько еще тебя там держать собираются?

— Год, а может, девять месяцев. — Араба точно не знала.

— Время летит быстро, деточка, — вокруг засмеялись, и она засмеялась вместе со всеми. — Если чего будет нужно, ты заходи. Заходи повидать нас.

Она добралась до центра города, куда всегда шли беглянки, желавшие, чтобы их вернули назад, в Исправительный дом. Старая Элизабет на прощание сунула ей в ладошку монету в два шиллинга. Араба купила себе риса, тушеного мяса, пирожное, ириску и все съела. Своим подружкам она могла бы теперь порассказать такое, о чем те и мечтать не могли. Вечером ее забрали. Женщина-полицейский была сурова, а начальница торжествовала:

— Я же говорила Вам, сержант. Я знаю, где ее искать.

И вот истек последний день, ее последний день в Исправительном доме. Она собиралась к Элизабет. Она так часто думала о заведении старухи, что уже считала его своим домом.

Элизабет сидела у дверей собственной комнаты, когда появилась Араба. Старуха вскочила и бросилась ей навстречу:

— Ах деточка, ты вернулась, — и радость на ее лице была совершенно искренней. Взволнованная Элизабет все спрашивала, не хочет ли дорогая гостья отдохнуть, поесть или хотя бы попить. Она принесла охлажденной воды и все спрашивала, спрашивала, спрашивала. А в конце поинтересовалась: — А чем ты собираешься заниматься?

— Я бы хотела торговать, — ответила Араба. — На рынке.

— Так сразу?

И Араба кивнула в ответ.

Старуха затряслась от смеха. А когда наконец успокоилась то проковыляла в комнату, принесла маленький ключик и протянула его Арабе. Указав на одну из дверей, сказала:

— Это твоя комната.

Арабе комната понравилась. Она была хоть и маленькой, но опрятной. Почти все пространство в ней занимала кровать с белыми простынями и двумя большими подушками. На столике в углу стоял красивый вентилятор. Между столиком и кроватью, под маленьким окошком, — стул. Приятно пахло чем-то сладким.

Позже Элизабет рассказала другим женщинам, что Араба мечтает стать рыночной торговкой. Все долго и громко смеялись. Кто-то сквозь смех произнес: «И нам бы этого хотелось, да где взять денег?» Смех стал громче, и еще кто-то объяснил: «Все эти мамми, с чего они начинали? Вот с этого». И женщина опустила большой палец вниз, показывая куда-то между своими бедрами. Смех перерос в гогот.

Потом Элизабет попыталась объяснить ей, в чем дело, но она уже все поняла сама. И когда старуха спросила: «Ну, так хочешь остаться?» — Араба уже не колебалась: «Конечно. Ведь вы же мои друзья». — «Тогда тебе надо немного отдохнуть». На мгновение в глазах Элизабет мелькнуло что-то похожее на сострадание, но Араба уже была готова к своей судьбе.

— Не обязательно, — просто сказала она.

Вечером пришел ее первый клиент. Это был огромных размеров детина, и Араба сначала даже зажмурилась от ужаса. Она убедила себя, что со временем ей это понравится, а сейчас надо просто подавить охвативший ее страх. Она кивнула мужчине и шагнула к маленькой двери. За широкими бычьими плечами клиента она увидела доброе лицо Элизабет. Старуха ободряюще улыбнулась. На миг в памяти всплыли бетонные опоры Исправительного дома.

— Заходите, — выдавила она сквозь зубы.

Мужчина отхаркался, сплюнул и шагнул в комнату. Дверь закрылась, в глазах девочки все погасло, осталась только добрая улыбка Элизабет.

Перевод В.Перехватова