июнь 1774 от Сошествия

восточнее Реки

окрестности ложа XVIII Дара богов

Глаза леди Нексии имеют цвет васильков. У северных девушек не бывает таких глаз.

Эрвин видит их потому, что подглядывает одновременно с нею. Нексия целует его с необычной порывистой страстью, зарывается ладонями в волосы, прижимает к себе его голову… и подсматривает. Встретившись глазами, она отталкивает Эрвина.

— Ты… ты…

— Ищешь слов для возмущения? — улыбается Эрвин и обнимает ее, гладит шею и плечи. — Помочь? Знаю несколько эпитетов.

Нексия серьезна, две крохотные морщинки на переносице.

— Я никогда не понимаю, что у тебя на уме.

— Пустота, — усмехается Эрвин.

— В этом и дело. Твоя ирония — как бархатная маска… Какой ты за нею? Не рассмотреть, не понять.

Эрвин показывает кончик языка. По губам девушки пробегает улыбка. Шторки на окне кареты закрыты неплотно, уличные фонари бросают сполохи на ее лицо.

— Ты хочешь спросить? — говорит Эрвин. — Спроси. Вполне возможно, я отвечу.

— Что ты думаешь обо мне? За что ты… — она паузой обходит слово "любишь" и заменяет: — почему я тебе нравлюсь?

— Дай-ка подумать… ммм… — Эрвин нарочно долго молчит с весьма задумчивым видом. Девушка не выдерживает и кусает его за ухо.

— Стой-стой! Я уже знаю ответ!

— И что скажешь? — шепчет Нексия.

— Шелковые волосы, тонкая шейка, — Эрвин нежно гладит ее, — большие синие глаза, изящные руки. Ты создана, чтобы украшать этот мир.

— Недостаточно, — девушка сжимает в кулачке его волосы. — Скажи еще.

— Тебе нужно не больше вдоха, чтобы превратиться. В твоем лице — томная печаль осени. Но стоит тебе улыбнуться, и наступит озорное лето. Рядом с тобою морозно, а в следующий миг — жарко, а в следующий — светло и свежо, как весною.

— Мало, — шепчет она и царапает ноготками его шею.

— Ты совсем непохожа на Север. Ты бы не выжила среди холода и молчания.

Девушка мурлычет:

— Прошу, еще.

— Ты стараешься меня понять.

— Это сложно, — говорит Нексия. Вспышка пробегает по ее лицу. — Пытаюсь рассмотреть тебя — и не могу. Ты где-то очень далеко, будто в тумане. Скажи мне, где ты?..

— Я с тобою, — лжет Эрвин.

Нексия целует его — горячо и отчаянно, пытаясь не то удержать, не то успеть.

Над головой — бревенчатый настил. Взгляд упирается в сосновые стволы, облепленные мхом. Щели законопачены дерном, но не слишком хорошо: в полудюжине мест перекрытие протекает, вода собирается лужицами на полу. Снаружи идет дождь. Свежесть втекает сквозь квадратное оконце деревянного щита, заслоняющего вход.

Боль дремлет в груди, сбоку, ниже левой ключицы. Она всегда готова огрызнуться и укусить. Стоит пошевелиться, и в ране лопается стекло, осколки впиваются в легкое, сбивая дыхание. Но если не задевать рану, не дергать рукой, то боль становится тупой и ноющей — вполне сносной. Не хуже рези в горле при простуде. С нею можно мирно сосуществовать: ты спишь — она спит.

Движения ограничены. Сядешь — голова кружится, к горлу подкатывает тошнота. Встать и вовсе невозможно: дыхание сбивается, мир начинает вертеться, земля куда-то выпадает из-под ног, вмиг ты оказываешься на четвереньках. Впрочем, двигаться почти нет необходимости. Пища под рукой: развязанный мешок стоит справа от лежанки. Эрвину не стоит труда дотянуться, взять лепешку или кусок сыра. Кружка стоит под одной потолочной щелью, миска — под другой. Вода наполняет емкости: клап-клап-клап. Когда начинает вытекать через край, Эрвин переливает ее в бурдюк, про запас.

Ночью тревожно… Да чего уж там — страшно. В двухста ярдах волки жрут то, что осталось от Эрвинова отряда. Порою кажется, он слышет, как они воют… хотя это — плод фантазии. Они не воют, конечно. С чего бы им выть? Методично работают челюстями, хрустят, обгладывая кости, порыкивают друг на друга.

Впрочем, есть то, что легко отвлекает Эрвина от страхов — повязка. Немногие медицинские знания, что хранятся в его памяти, гласят: о ране нужно заботиться. Смазывать снадобьем, оставлять на некоторое время открытой, потом накладывать новую повязку. Скверная процедура — весьма неудобная и болезненная. Нужны обе руки, чтобы проделать это, а любое движение левой рукой отзывается яростной вспышкой в груди. Боль резко усиливается, когда Эрвин отрывает тряпицу, пропитанную кровью, смывает водой сукровицу, лекарской кистью наносит на рану мазь. Он чередует снадобья. В запасах у покойного Фильдена их имелось четыре. Не зная, какое снадобье окажется действенным, Эрвин использует поочередно все. Одно из них — желтое и маслянистое, с запахом апельсина — причиняет особенно острое жжение. Наверное, это снадобье — самое полезное.

После процедуры он вытягивает левую руку и долго лежит на спине, наслаждаясь тем, как боль постепенно утихает. Приходит чувство покоя и даже — гордость. Он способен о себе позаботиться! Это не так уж и сложно, что бы ни говорили об этом лекари. Несколько раз в день перетерпеть боль и неудобство, заставить себя пройтись кистью по открытой ране — вот и все. Дальше — лежать и отдыхать, погружаться в дрему, пока тело восстанавливается.

Жжение от мази угасает, возникает радостное, почти эйфорическое чувство. До восторга приятно, когда ничто не болит!

Эрвин прикладывает к ране новую тряпицу, прижимает ремнем. Улыбаясь, закрывает глаза.

— Любезный Уильям, вы сегодня веселы, как череп висельника. Не поделитесь ли причиной?

— Отстань, Ориджин. Пей свое пойло и делай ход.

— С превеликим удовольствием, — Эрвин с улыбкой передвигает две фишки-подковы.

Генерал Уильям Дейви, сидящий по ту сторону поля, — широкий, грубый и хриплоголосый мужик, иначе не скажешь. Манеры? Он наделен ими в той же мере, как вепрь из лесов Нортвуда. Контраст внешности и содержания притягивает Эрвина к Уильяму. Этот угрюмый лесной зверь, на самом деле, первородный рыцарь, опытнейший военачальник и один из лучших стратегов Империи. Полгода назад владыка Адриан доверил генералу командование половиной имперских искровых полков.

— Ты — хитрый черт, знаешь это? — говорит Уильям, глядя на поле. Щедро прикладывается к кубку, вытирает усы тыльной стороной ладони. — Северянину позорно быть таким хитрым. Все равно как собаке — мяукать.

— Потому я и не на Севере, — ухмыляется Эрвин.

Сир Уильям зовет его на "ты", и Эрвину это, как ни странно, по душе. В грубой фамильярности генерала есть нечто весьма дружеское.

— Как тебе понравится такое, северный пройдоха?

Дейви делает ответный ход — весьма удачный. Эрвин вынужден начать отступление.

— От души надеялся, Уильям, что вы проглядите этот ход.

— Не дождешься, Ориджин. Я насквозь вижу все твои штучки, запомни это.

— Прямо таки насквозь!

— Ага, — сир Уильям тычет пальцем в лоб Эрвину: сначала слева, потом справа. — Здесь у тебя девицы, тут — дворцовые интриги. А там сзади, ближе к затылку, запас ходов для стратем. Только для него совсем уж мало места осталось. Выкинь из головы дюжину-другую пассий — тогда сможешь меня обыграть.

Эрвин от души хохочет. Уильям — единственный на свете, кто может вот так шутить с ним.

— Тьма вас сожри, генерал! Вы и вправду видите меня насквозь. А я вас — нет.

— Еще чего не хватало.

Эрвин уводит последнего рыцаря и занимает оборону. Сир Уильям хмуро хлебает из кубка.

— Вы как раз собирались мне сказать, — говорит Эрвин, — какая дрянь омрачает ваше настроение.

— Ты меня знаешь три года, Ориджин. Я что, люблю петь и смеяться?

— Если попытаться подойти к вам, то упрешься в стену из угрюмости. Обычно она два ярда высотою, а сегодня — все четыре. Что случилось?

— Заговариваешь зубы? Надеешься, это тебя спасет?

Генерал стремительно развивает наступление: мечи напрямую, всадники в обход.

— Двойной обманный маневр? Я должен поверить, что атака по флангу — ложная? Красиво!.. — Эрвин саркастично подмигивает сопернику. — Прямо как на вчерашнем параде. Два полка прошагали праздничным маршем: броня сверкает, земля дрожит, стекла вылетают из окон — прелесть! Прежде во главе парадов гарцевал Серебряный Лис, но вчера, по какому-то недоразумению, видимо, его величество отдал управление вам. Какая ошибка! Облако хмурого настроения летело за вами, затмевая весь блеск… Дети и мещаночки ударялись в слезы, не в силах сдержать печаль…

— Пропади во тьму, Ориджин, — бурчит сир Уильям. — И атака по флангу — действительно обманка. Я пробиваю центр. Твоя искра под ударом.

— Какая неприятность… Придется хитрить, с вами иначе нельзя… — Эрвин двигает несколько фишек. — Владыка Адриан — проницательный человек, сир Уильям. Вы не сможете долго скрывать свое мнение о его войске.

Генерал бросает острый взгляд исподлобья.

— Я ничего такого не говорил, Ориджин.

— И не нужно. Полгода назад вы получили шесть искровых полков и с каждым месяцем становитесь все мрачнее. В чем дело? Эти солдаты хоть чего-нибудь стоят?

— Искровая пехота Короны — лучшая на свете.

— А мой лорд-отец говорит, что пехота Ориджинов — лучшая в мире. Вы оба — люди чести. Не может же кто-то из вас лгать!

Сир Уильям усмехается и сбивает одну за другой две подковы северян.

— Хочешь мое мнение? Вот что я думаю, Ориджин. Искровики насадят ваших кайров на копья, поджарят, как поросят на вертеле, и сожрут, а греями закусят вместо лука.

— Весьма недвусмысленно, сир Уильям.

Ответным ударом Эрвин отсекает авангард генеральского войска. Уильям Дейви хмурит брови.

— Да, милорд, сожрут и закусят. Ни косточки не оставят. Ни за что вам не победить нас: ни на маневрах, ни на параде, ни на дворцовом построении! Мы — непревзойденные мастера этих дел.

Эрвин склоняет голову с лукавым любопытством:

— Простите меня, сир Уильям, за такой странный вопрос: что если вдруг — мало ли, как жизнь сложится, — искровикам доведется встретить врага на поле боя?..

— Никогда не говори таких слов, Ориджин, — генерал назидательно вздымает палец, — никогда, ясно? Битва в полях — это ересь. Имперская пехота не занимается такой чушью. Вы, индюки-феодалы, всегда готовы грызть друг другу глотки. Если Короне требуется извести одного индюка, ей достаточно натравить другого. Никогда не приходится марать свои руки… то бишь, копья.

— Политика, политика… Династия преуспела в этом. И все же вернемся к вопросу: отчего вы угрюмы, сир Уильям?

— Вчера я ехал во главе парада, Ориджин. В задницу моей кобыле дышали четыре тысячи солдат. Сверкали во всем блеске, как ты выразился. Так вот, из этих четырех тысяч от силы две сотни когда-то бывали в настоящем бою. Знаешь, меня немного тревожит этот факт.

— Понимаю, — без тени сарказма кивает Эрвин и поднимает кубок. — Выпьем же за славное войско, созданное для парадов!..Кстати, если ничего не придумаете, через два хода вы проиграли.

— Вот же северный черт!

В землянке сыро, темно, пахнет плесенью, как в заброшенном погребе. Вход закрыт деревянным щитом, волк вряд ли сможет отодвинуть его и войти. Это хорошая новость. В щите прорезано квадратное окошко — единственное отверстие, впускающее в землянку свет. Днем света мало из-за облаков, ночью — и вовсе нет. Черная тьма сменяется серой тьмой. Можно считать сутки — было бы желание.

Лекарь сказал бы: перевязки нужно делать дважды в день — утром и вечером. Лекари любят привязываться к утрам и вечерам, Эрвин хорошо это знает со времен простуженного детства. Но утро и вечер потерялись из-за сумрака. Эрвин просыпается под звук воды: она журчит, когда дождь, и сочится капельками, когда дождя нет: клап-клап-клап. Он делает себе очередную перевязку. Свет почти и не нужен, кисточку и ветошь легко найти на ощупь, мази — различить по запаху. Рана на ощупь — такая же, как и была: огненно болезненная и скользкая от сукровицы. Кажется, края слегка припухли. Приходится раздвигать их пальцами, чтобы проникнуть кистью внутрь.

Лекарь бы сказал: рану нужно зашить, иначе в ней может поселиться хворь. Но другой бы сказал: нужно оставить открытой, чтобы рана дышала, иначе под швом она непременно загноится. Эрвин чуть не воет от боли, прикасаясь к разрезу мягкой кисточкой. Страшно представить ощущения от иглы. Поэтому он верит второму лекарю — тому, кто не велит зашивать.

Третий лекарь сказал бы: нужно хорошее питание. Рана отбирает силы, их нужно восстанавливать. Хорошо подойдет пшенная каша, куриный бульон. В распоряжении лорда Ориджина нет подобных лакомств. Есть сухари, несколько задубевших лепешек, полдюжины луковиц, шмат вяленины и кусок безумно соленого сыра. Почти все те запасы, с которыми он покинул разгромленный лагерь. Аппетит пропал на второй день. Внимая лекарю, требующему питаться, Эрвин старался впихнуть в глотку что-нибудь съестное. Сухомятка становилась поперек горла. Какое-то время он боролся с собою, потом плюнул. Довольно того, что я терзаю себя мазями и кистью. В конце концов, насильственная кормежка пойдет только во вред. Наверняка найдется лекарь, кто скажет именно так.

А вот пить хочется часто. Куда чаще, чем прежде. Это мешало бы и доставляло неудобства, если бы не порывисто налетающие дожди. Среди дюжины щелей в потолочном настиле есть одна особенно приятная: от нее до лежанки — всего фут. Протяни руку, подставь кружку — через пять минут будет полна. Можно перелить воду в бурдюк, про запас, и поставить кружку снова наполняться. Пожалуй, даже нужно. Только лень шевелиться: так удобно лежать на спине!.. Эрвин пропустил один дождь, не пополнив запасы. После промучился жаждой всю ночь, язык и губы превратились в пергамент. Но все равно не заставил себя подняться и пойти к ручью — трудно, больно, лень. А к жажде можно привыкнуть. Ко всему можно привыкнуть, на самом деле. Если уж привык к путешествию!.. Он пролежал ночь и полдня, равнодушный к жажде и начинающейся лихорадке…

Хлынул новый дождь, наполнил сосуды. Водою из миски Эрвин промыл рану и затрясся от холода — лихорадка набирала сил. Воду из кружки выпил залпом. Пожар во рту не угас, но веки приятно отяжелели. Мазь… кисточка… Эрвин притронулся к груди, вздрогнул, устало опустил руку. Лень… и так все идет хорошо, рана заживает… хочется спать. Отчего не спать, если хочется?

Во сне выздоравливаешь — так говорят…

— Что мы будем делать, когда доберемся в Беломорье? — спрашивает Иона София Джессика.

Ей двенадцать, Эрвину четырнадцать. Они лежат на соломенных тюфяках в комнатушке постоялого двора. Темно. В кабаке внизу кто-то горланит "Слепого лучника".

— Сядем на корабль, конечно.

— Какой?

— Откуда мне знать? Милая сестрица, по мне, так каравелла от брига отличается лишь количеством букв.

Иона хихикнула и ткнула его кулачком в плечо.

— Нам хватит денег?

— Мы взяли, сколько могли. Должно хватить.

— А если не хватит?

— Продадим лошадей.

— А если и тогда не хватит?

— Иона, ты говоришь, как купчиха. Деньги — чушь! Что-то придумаем.

Сестра довольно хмыкнула, поскольку желала именно такого ответа.

— А куда поплывем?

— Моряки говорят: пойдем.

— А я говорю — поплывем! Так куда?

— Ты знаешь, куда.

— Я все ответы знаю наперед, милый братец. Но слушать-то приятно!

— В южные земли, твои любимые.

— В Шиммери?

— Там слишком светло. Не терплю яркое солнце. Мне больше по душе Дарквотер.

— А мне — Шиммери!

— Идет, сестрица: я доставлю тебя в Шиммери, а сам отправлюсь в Дарквотер.

Он заслужил новый тычок и следом — нежное поглаживание.

— В этих тюфяках есть клопы, — отметила Иона.

— Противно?

— Да… и восхитительно!

— Представь: до нас здесь спали крестьяне, что моются дважды в год и воняют навозом.

— Или разбойник со шлюхой, да?

— Или старик, весь покрытый лишаями.

— Какая гадость!.. — Северная Принцесса возбужденно приподнялась на локте. — А представь, хозяин забудет, что отдал нам эту комнату, и сдаст ее вновь. Четверым толстым пьянчугам и омерзительной девице — вот этой с визгливым голосом, слышишь?..

— И вот-вот все они ввалятся сюда, — подхватил Эрвин, — с ними будет боевая свинья в поводу, столь же свирепая, сколь розовая, по имени Бригитта.

— Они увидят нас и вскричат: "Убирайтесь! Освободите нашу комнату!"

— Они не смогут так сказать. Они пьяны в стельку. В лучшем случае: "Ур-бир-айтесь! Это наша ко… ик!.. вот".

— А мы ответим: "Ориджины не отступают!"

— Глупая идея, сестрица. Тогда они узнают, кто мы. Придется их всех убить.

— Кроме Бригитты — мы пожалеем ее, она такая розовая… И сбежим через окно.

— Ориджины не отступают?.. — усмехнулся Эрвин.

— Если в окно, то можно.

В комнате действительно смердело — если не навозом, то, по меньшей мере, плесенью. Клопы давали о себе знать. Голоса снизу сделались совсем уж неразборчивыми, но оглушительно громкими. Брат и сестра помолчали в темноте. Эрвин знал, что на губах Ионы играет улыбка.

— Нас будут искать, — сказал Эрвин. — Придется маскироваться. Нарядим тебя пастушкой.

— А тебя — дровосеком.

— Ты будешь грязная, босоногая, с прорехами на платье… зато в огромной овчинной шапке, что спадает на глаза.

— А ты, братец, будешь в мешке с дырками для рук вместо рубахи, перепоясанный веревкой и с мечом вместо топора. Потому что ты — глупый дровосек. И еще с большущим шрамом на ноге — по той же причине.

— Нам будут встречаться кайры и спрашивать: эй, ребятня, вы не видели двух лорденышей? А мы им: не видали, но очень любопытно! Какие они из себя, не расскажете ли?

— Кайры скажут в ответ: юная девушка неземной красоты, а с нею паренек такой — бледненький, худосочный, сутулый…

— Укушу! — пригрозил Эрвин, но для начала ущипнул. Подумал и сказал: — В Шиммери тебе придется рожать.

— Почему это?..

— В сущности, там женщины только этим и занимаются. С четырнадцати лет выходят замуж и плодятся, как могут. Их честь и достоинство оцениваются количеством детей.

— Какая-то нелепица! Нет, братец, со мною это не пройдет. Моя миссия — в ином.

Конечно, Иона ждала, что он спросит о миссии, и она с немалой гордостью скажет, что живет ради красоты. Эрвин ехидно продекламировал:

— Иона София Джессика, мать шестерых. Звучит, не правда ли?

— Я стану художницей, — отрезала сестра. — Буду писать иконы и фрески. В них будет тепло и свет, и радость — до слез на глазах. И никогда не выйду замуж.

А потом, помолчав, добавила:

— В Шиммери верят, что у близнецов одна душа на двоих.

Дверь дрогнула от стука.

— Лорд Эрвин, леди Иона, — прогудел голос кого-то из отцовских вассалов, — вы здесь? Мы прибыли за вами. Его светлость очень встревожен.

Три дня назад они сбежали из замка и успели проехать четверть герцогства. Как видно, недостаточно много. Эрвин указал на окно и шепнул:

— Ориджины не отступают?..

Кайр за дверью словно угадал его мысли:

— Милорд, под окном наши люди. Прошу, не совершайте глупостей.

— Что сделает отец?.. — прошептала Иона.

— Ничего хорошего. Отошлет тебя куда-то, а меня — куда-то еще.

— Мы увидимся?

— Не знаю.

— Скажи, ведь ты всегда у меня будешь? Всегда?

Эрвин сказал это, прежде чем отпереть дверь.

Лихорадка — штука привычная, пусть неприятная.

Он нередко болел в детстве, к ужасному разочарованию отца. Герцог Десмонд свято веровал в то, что мужчины Севера неуязвимы для хворей. Если Эрвина угораздило простудиться, то это — свидетельство его телесной и духовной ущербности. Эрвиновы простуды — позор всего Дома Ориджин. Герцог глубоко презирал сына, когда тот болел, и не приближался к его постели. Оно и к лучшему: иначе отец обнаружил бы еще более позорный факт — Эрвину нравилось болеть. То было славное время, когда юный лорд никому и ничего не был должен, имел право спокойно лежать, читать книги, мечтать, болтать с сестрой, которая непременно оказывалась рядом. Сейчас почти то же самое… нет книг и сестры, но есть покой. Много приятного, мягкого умиротворения, равнодушного ко всем тревогам и бедам. Все опасности позади, а сейчас — покой. Вовсе не страшно.

Лихорадка нарастала весь последний день, колотила, обливала морозом, заставляла кутаться в оба плаща и сжиматься комком, подтягивая колени к груди. Временами от озноба он начинал стучать зубами, временами дрожал так сильно, что в потревоженной ране вспыхивал костер. Рана сделалась до странности чувствительна, любое касание отзывалось острее, чем игла, вонзенная под ноготь. Если не хочешь выть и скрипеть зубами — вовсе не шевелись. И забудь о левой руке: любое ее движение разрывает грудь.

Мази и перевязки… Кисточка стала орудием пытки. Все, на что Эрвин оказался способен, — это раздвинуть края раны и уронить каплю снадобья. Потом боль парализовала его. Прошло много времени со дня нападения, — подумал он, когда смог думать. По меньшей мере, несколько суток. Десять порций снадобья, никак не меньше. Хворь должна была уже отступить… рана начала заживать, я увидел бы это, будь хоть немного светлее. Осталось перетерпеть лихорадку — и пойду на поправку. Лекари говорят: лихорадка возникает, когда тело борется с хворью. Прежде не боролось, а теперь борется. Это хорошо! Осталось немного… лишь дотерпеть.

Он кутался в плащи, дрожал от озноба, стучал зубами. Вскрикивал, если жесткая ткань касалась раны. Попытался перевязать ее, но так и не смог: боль оказалась сильнее воли. В сердцах отшвырнул бинт и упал на спину. Дотерпеть… скоро пройдет.

Станет легче. Хворь ведь уже уходит…

— Бей! — рявкнул брат, и Эрвин ударил. Вложил всю злобу во взмах деревянного меча и обрушил на Рихарда. Тот легко отшвырнул клинок своим мечом.

— Плохо, Эрвин, — сказал брат. — Контратака тебя прикончит. Видишь?..

Деревяшка Рихарда уперлась Эрвину в ребра. Он отбил и атаковал снова — с тем же результатом. Снова, снова. Всякий раз Рихард комментировал:

— Запястье держи тверже — меч отлетает после удара… Закрывайся щитом быстрее. Ударил — и сразу в защиту… Не раскидывай руки при атаке — ты подставляешь грудь… Собранней держись, тверже! Ты словно кукла какая-то!

В доказательство последнего утверждения Рихард резко атаковал, нанося боковые удары и наступая. Эрвин пытался парировать и мечом, и щитом, но меч был отбит в одну сторону, щит — в другую, а Рихард ударил прямо в середину груди и швырнул брата наземь. Они прервались, со злостью глядя друг на друга. Эрвин поднялся, отряхивая пыль.

— Поразительно, как ты можешь совсем ничего не уметь! — сказал Рихард. — Ты — просто чудо какое-то.

— Я на два года младше тебя, — буркнул Эрвин.

— И что? Когда мне было тринадцать, я мог выстоять против любого грея! И залезть на эту вот стену без веревки, и проскакать галопом…

Эрвин прервал его:

— А хочешь, поговорим об истории? Скольких императоров ты вспомнишь, кроме Адриана и Того, Предыдущего? Или экономика: назови-ка годовой доход всех тринадцати Великих Домов! Может быть, основной продукт каждой земли? Население?.. Или желаешь сыграть в стратемы, раз уж военное дело тебе так по душе?

Рихард снисходительно усмехнулся. Именно снисходительно, не с раздражением или гневом.

— Пойми, братец, ты не сможешь ни бегать, ни прыгать, ни сражаться, пока не умеешь ходить. Или твоим языком: пока не выучишь буквы, не прочтешь книгу. Вот это, — Рихард взмахнул мечом, — буква А. С нее все начинается. Власть императоров, доход Великих Домов, что там еще ты вспоминал, — все стоит на мечах!

— А мне вот казалось, жизнь начинается с молока и хлеба. Не желаешь ли пройтись за плугом? Может быть, потренируемся доить коров?..

Рихард крутанул мечом и прищурился, словно прицеливаясь.

— Когда тебе, братец, нанесут оскорбление, плюнут в лицо — что станешь делать? Зубоскалить, как сейчас?

— Посмотрю по ситуации.

— А если какой-нибудь подлец притиснет твою жену — тоже посмотришь по ситуации?

— У меня не будет жены.

— Это еще почему?

— Прямое следствие из твоей логики, Рихард. Жен заслуживают только меченосцы. Все прочие — крестьяне, купцы, священники и даже лучники — размножаются почкованием, как деревья.

Рихард презрительно наморщил губу.

— Знаешь, Эрвин, таких, как ты, никто не любит. Ты не найдешь ни друзей, ни союзников. Никому не понравится слабак, пытающийся выглядеть первым умником на свете.

— Зато сильных дураков все просто обожают! — фыркнул Эрвин.

Брат подступил к нему вплотную и процедил:

— Я скажу это лишь раз, но лучше тебе запомнить. Когда-то я стану герцогом и твоим сюзереном, а ты — вассалом. Я отправлю тебя представителем в Палату, так что видеться мы будем, к счастью, очень редко. Но тебе придется выполнять мои приказы безоговорочно и точно. Ты обучишься этому, хочешь или нет.

Ухмылка сошла с лица Эрвина, но он не отвел взгляда.

— А теперь я скажу кое-что. И, возможно, повторю, если ты забудешь. Когда станешь герцогом, Рихард, лучшее, что ты сможешь сделать, — это слушать моих советов. Спрашивать моего мнения всегда и во всем, кроме военного дела. Лишь тогда я буду твоим верным вассалом, а ты — великим лордом.

Рихард приподнял брови, помедлил, выбирая реакцию. Желание сломать Эрвину нос явственно читалось на его лице. Но выбрал он другое: презрительно хохотнул.

— Ха-ха-ха! Забавная шутка. Пожалуй, я не отправлю тебя в столицу, а сделаю своим шутом — больше проку.

Эрвин прыснул.

— Над чем смеешься?! — Рихард побагровел.

— Ты уже слушаешься меня, хотя сам того не замечаешь. Сделаешь шутом, да? Говорят, хороший шут всегда умнее правителя.

Рихард ударил его деревянным мечом по лицу. Соленая кровь хлынула в рот… но боль почему-то отдалась в груди, под левой ключицей.

— Что ты здесь делаешь, Рихард? — спросил Эрвин, сплевывая красную слюну. — Ко мне приходят друзья, а ты никогда к ним не принадлежал.

— Я — твой брат, — пожал плечами тот.

— К тому же, ты мертв, — добавил Эрвин. — Иона, Нексия, Уильям Дейви — все живы, к моей огромной радости. А ты — на Звезде.

— Ты тоже, — ответил Рихард, превращаясь в туман. — Еще нет, но скоро.

Перед глазами бревна крыши, лоснящиеся от мха. Клап-клап-клап! — сочится вода. Сырой сумрак, мерзкий смрад. Кислый запах плесени, к которому добавилось что-то еще. Нечто новое, прежде его не было. И боль в ране стала иной — более напряженной, натянутой. Эрвин уже больше суток не смазывал рану. Было лень двигаться, да и бессмысленно: рана начала рубцеваться, снадобье не попадало внутрь.

Нужно поглядеть на нее, — подумал Эрвин. Зачем?.. Что изменится?.. Так приятно лежать, не шевелясь. Но нужно. Тревожное чувство закралось в сердце и не даст успокоится, пока не взгляну.

Он заорал, когда поднял ткань, присохшую к ране. Запах усилился и стал тошнотворным. Грудь покрылась опухолью — багровой и тугой, как мяч. Разрез почти зарубцевался, осталась крохотная ранка, из которой сочился гной. Прикосновение огрызнулось яростной болью. Прежде, чем отдернуть палец, Эрвин успел ощутить жаркую, раскаленную плоть. Лекарь сказал бы… Любой лекарь сказал бы: рана загноилась. Расстояние от этого мига до смерти составляет меньше двух суток.

Наверное, следовало испугаться. Ведь именно это делают люди, узнав, что умирают? Орут в отчаянии: "Нет! За что? Почему?! Я слишком молод!.." Свирепеют, лупят кулаками в стены. Пытаются торговаться с богами: "Пощадите меня, а я… буду жить по заветам, раздавать подаяние, жаловать и миловать, молиться каждый день. Я все, что угодно буду, только пощадите!" Рыдают от бессилия, не получив ответа…

Эрвину не хотелось ни рыдать, ни бить кулаками. Толстое покрывало апатии укутывало его, все чувства слышались глухо, будто сквозь войлок. Тихий отзвук страха, шепоток горечи, эхо обиды. Капает вода: клап-клап-клап. Журчит, стекаясь в лужицы.

Лень. Бессильная тоска.

Я умру. И что?.. Что с этим сделаешь? Все мази испробованы — не помогли. Молитва?.. Когда это боги ее слышали?.. Горячее вино в рану? Нет ни огня, ни вина. Да и поздно: это следовало делать в первые часы после ранения. Нужно бороться, — сказал кто-то внутри него. Голос неразборчив из-за войлока. Эрвин только усмехнулся. С кем бороться? Как?..

Ни страха, ни отчаяния. Сырой сумрак. Лень. Даже умирать — и то лень. Наверное, перед самым краем станет хуже: больнее, страшнее. Не чувствовать бы этого. Закрыть бы глаза — и все позабыть. Уснуть…

Отсутствие страха — вот что было страшно. Даже — жутко, до снега в жилах. Почему я не боюсь? Я — труп? Я уже умер?! Нет, быть не может, это — не Звезда! Сырость, мох, капли, бревна… Хочу увидеть небо. Хочу понять, что пока еще жив.

Эрвин сполз с лежанки, на четвереньках добрался до входа. Цепляясь за стену, попытался подняться. Упал. Откинул щит, закрывавший вход, выполз на улицу. Там шел дождь — полнокровный и страстный ливень. Бил тугими струями, шумел листвой, вспыхивал молниями. Весь мир наполнялся его свежей силой. Чудесная прохлада разлилась по телу, притупила боль в груди. Всю жизнь, сколько себя помнил, Эрвин обожал такие дожди. Даже сейчас в сердце мелькнул лучик радости. Определенно, я еще жив… и попытаюсь продлить это.

Эрвин вернулся и взял нож, миску, кисточку. Заставил себя подняться на ноги, используя арбалет для опоры. Поковылял на улицу, под ливень. Шагах в двадцати от землянки — Эрвин помнил — росла трава. Когда-то Кид показал ее, даже заставил попробовать на вкус. "Это яд, мой лорд. Но он спасает от гнилой крови". Упираясь арбалетом в землю, словно тростью, Эрвин побрел туда. Хорошо, что шел дождь: он давал сил.

Среди кустиков травы Эрвин сел, срезал ножом пучок. Большой ли? Маленький ли? Сколько нужно, чтобы убить болезнь и не умереть самому? Животные едят траву и как-то угадывают дозу… Гнилая кровь не оставляет шансов — это верная смерть. Сок змей-травы может убить, но может и спасти. Есть надежда, а значит, нужно попытаться.

Эрвин бросил пучок в миску, растолок рукоятью кинжала. Белый сок, выступивший из стеблей, смешался с дождевой водою. В миске набралось несколько глотков раствора. Эрвин понюхал — почти без запаха. Тронул языком — горечь. Поболтал — жидкость разошлась по миске маслянистыми разводами. Что бы еще сделать, чтобы отсрочить момент? Приложить к миске ухо? Поговорить с нею?.. Давай уже!

Он влил жидкость в рот и залпом проглотил. Внутренности полыхнули пламенем. Ого! Как будто выпил пинту орджа одним глотком! Такая редкостная дрянь, что просто обязана помочь! Или убить — тут два варианта.

Эрвин выбросил из миски жмых, сполоснул и подставил под дождь. Не дождавшись, пока наполнится, выпил. Рядом росло дерево, он прислонился к стволу спиной. В желудке пожар, зато снаружи — прохлада, чудесные струи дождя. Эрвин прикрыл глаза и спросил:

— Светлая Агата, скажи, что у меня есть надежда?

В темноте опущенных век он увидел белокурую женщину, столь памятную по сотням икон. Она долго смотрела на него сверху вниз своими серо-стальными глазами. Агата стояла, он сидел у ее ног. Она медленно покачала головой.

— Трава не поможет?.. Кид соврал? Или я выпил слишком много?

Святая молчала. Видимо, ему следовало понять самому.

Что он слышал о ранениях в Университете и в госпитале Первой Зимы? Если рана гноится, значит, в ней поселилась хворь. Вместе с гнилой кровью, хворь растекается по телу. Когда добирается до сердца, человек погибает. Если рана находится на руке или ноге, то верный способ спасения — отсечь конечность и отделить очаг хвори от тела. С раной на корпусе все сложнее: ее промывают горячим вином и протирают лекарскими снадобьями, чтобы вытравить хворь. Часто это не помогает, гниение возобновляется снова и снова, пока не убьет человека. Иногда удается вымыть хворь, и, очистившись, рана начинает заживать…

Важно вот что. Жилище хвори — рана. Пока она не очищена, не поможет ничто. Выпитый сок убивает хворь, но гниющая рана заново порождает ее.

Он срезал новый пучок, размял и смочил в соке кисточку. Пальцами левой руки попытался раздвинуть края раны. Ах, тьма! Боль едва не ослепила его и выбила из груди дыхание. Но рана не раскрылась, ведь кожа почти зажила. Поверхность зарубцевалась, но внутри, под кожей, живет хворь. Нужно добраться до нее… вопрос только в том, хватит ли духу.

Эрвин взял кинжал. Сердце тут же пустилось в галоп, кровь забилась в висках. Помоги мне, Свтелая Агата! Он сунул острие клинка в рану. Если прежде он думал, что чувствовал боль, то ошибся: боль была сейчас. Искровый удар прошиб все тело, собственный крик вонзился в уши. Рука сама собою разогнулась и отшвырнула кинжал далеко в кусты. Грудь пылала и рвалась на части.

Эрвин упал на спину, под холодные струи ливня. Рана еще долго пульсировала и грызла. Когда огонь, наконец, угас, Эрвин знал, что не сможет повторить попытку. Знал теперь и то, чего боится сильнее всего на свете: боли. Не бесчестья, не позора, не смерти. Смерть — сущая мелочь, если приходит одна, без своей чудовищной спутницы! Что может быть проще — лежать под приятным дождем, закрыв глаза, и ждать? Даже лихорадка отступила, будто с намеком: не причиняй себе страданий, и все пройдет просто. Мирно и тихо. Ты здесь — а потом уже там.

Он прикрыл глаза.

— Светлая Агата… ты права, я этого не смогу. Наверное, приходит время прощаться.

Скуластая белокурая Праматерь медленно повернула голову к тем кустам, куда улетел нож.

— Нет, я не смогу, — шепнул Эрвин, сжимаясь от одного воспоминания о боли. — Да и какой смысл? Шансы слишком малы. Даже в госпитале с таким ранением выживает один из десяти. Только зря мучить себя…

Агата смотрела в кусты.

— Теобарт был прав, — сказал Эрвин, — лучший выход — арбалет. Это быстро.

Он вспомнил свою возмущенную ярость при словах капитана. Глупец! Конечно, Теобарт знал, что к чему, ведь повидал сотни раненых на своем веку. А Эрвин просто не хотел тогда верить. Лучше поздно, чем никогда.

— Надежды же нет, правильно? К чему растягивать страдания?..

Агата не удостоила его взгляда.

— Нет, — сказал Эрвин. — Абсурд. Крохотная доля шанса, что я смогу. Помноженная на мизерную надежду, что это поможет. Деленная на обратный путь в четыреста миль через реки, болота, леса с волками и клыканами. Пешком, в одиночку, с незажившей раной. С непрерывной болью. Нет, Агата. Зачем это нужно?

Она молчала и не смотрела на него, но и не пропадала. Стояла, скрестив руки на груди, отвернувшись в сторону. Злость начала просыпаться в сердце.

— Зачем? — повторил Эрвин. — Чего ради? Ради мести? Я — мститель? Смешно. Теобарт смеялся, и мне смешно, и тебе. Во имя Первой Зимы? Вот уж кто легко обойдется без меня. Даже не заметит! Ради отца? Но ведь это он послал меня сюда, не забыла?!

Эрвин встал на четвереньки и пополз к кустам, оскальзываясь на мокрой траве. Зачем? Назло. Назло тебе, Светлая Агата, я еще раз попробую, потеряю сознание от боли, и тем все кончится! Надеюсь, что больше не очнусь. Довольна?!

Он нашел кинжал, зажал в кулаке, пополз обратно к змей-траве.

Назло Рихарду — нечего ему потешаться, встретив меня на Звезде! Назло Теобарту — пусть узнает, что ошибся! Не такой уж я неженка! Назло Луису. Он пытался на болоте, когда подсек передо мною травяную сеть; пытался вторично, подкинув змею в шатер. Потом ударил ножом и швырнул в пещеру… пусть и эта попытка пропадет даром! Назло всем, своим и чужим, кто был уверен в моей смерти. Возьму — и выживу! Каково, а? Хорошая будет шутка?!

Эрвин сел среди травы, смочил кисточку в соке. Взял ее левой рукой, правой стиснул рукоять кинжала. Приблизил острие к ране — оно дрожало. Боги, что может быть хуже боли?! Эрвин помнил, как орал грей с переломанной ногой. Помнил пыточную камеру в Первой Зиме — отец считал, что образование сына должно включать и это. Там был какой-то западник… с него дюймовыми кусочками срезали кожу. Как же он кричал!..

Назло врагам и друзьям, отцу и Рихарду, назло самой Светлой Агате… Нет, даже назло не хочу! Не могу. Только не это. Лучше просто тихо умереть.

Он смежил веки, Светлая Агата все еще стояла в темноте. Смотрела ему в глаза. Точеный подбородок, волевые скулы, цепкий, пронзительный взгляд. Она похожа на Иону. Сестра… Скажи, неженка, что ты почувствуешь, если Иона умрет? На какие кусочки разорвется твое сердце? Что сгорит в тебе, когда увидишь ее тело? Что останется от тебя — уголек, горстка пепла?..

Так почему ты решил, что ей придется легче, когда ты не вернешься?!

— Я выживу ради сестры, — процедил Эрвин.

Он рассек кожу, вогнал клинок в гноящуюся рану и повернул, раздвигая края.

Град осколков. Мир разбился, как зеркало. За ним оказалась багровая тьма. Вращалась водоворотом, уносила за собою. Он вертелся и тонул, захлебывался не то тьмою, не то кровью, не то криком.

Странно, как сознание смогло удержаться в теле все то время, пока из-под ножа стекал гной и сукровица; пока сок змей-травы струился внутрь по лезвию. Эрвин выдернул клинок и лишь тогда перестал существовать.