Апрель 1774 года от Сошествия

Кристальные горы (герцогство Ориджин)

— …по этой самой тропе! Наши Праотцы — сотня здоровых мужиков, все как на подбор суровые, крепкие, бородатые; им все ни по чем, как дикому вепрю. А среди них — шестнадцать нежных цветочков, розовых таких жемчужинок — святые Праматери. Они ступают по тропе своими тонкими ножками, со всех сторон окруженные надежной мужской защитой. Янмэй Милосердная, и Светлая Агата, и Мириам Темноокая, и…

Ты всех шестнадцать Праматерей перечислишь, или кого забудешь? Или устанешь, наконец? — подумал с надеждой Эрвин. Говоривший, однако, не знал усталости. Он звался бароном Филиппом Лоуфертом и являлся имперским наблюдателем при экспедиционном отряде. Для всякого похода за известные границы Империи необходимо включать в число участников человека, напрямую служащего Короне, — закон Константина, издан в 13 веке… Филиппу Лоуферту было изрядно за сорок, он носил козлиную бородку и считал себя гением красноречия.

— …женщина — это жемчужинка, и ей подобает лежать на мягком ложе в безопасном укрытии раковины, в объятиях железного панциря. Вот каков должен быть мужчина — несокрушимый, жесткий, а внутри его — нежная душа, раскрывающаяся только…

Одежда Филиппа пестрела золочеными вензелями повсюду, куда только можно было их влепить. С этакой слащавой улыбочкой он изрекал банальные пошлости непрерывным, неудержимым потоком.

— …только тогда женщина будет счастлива с вами, если вы сможете ограничить ее непробиваемой стеной и заслонить от жестокого мира. Вот так, молодой человек.

Ах, да. Еще он упорно называл Эрвина Софию Джессику, наследного герцога древней земли Ориджин, "молодым человеком".

— Я чрезвычайно благодарен вам за науку, барон. Вы раскрыли мне глаза, — сообщил Эрвин. Филипп не уловил сарказма.

— Да, молодой человек, быть мужчиной — это искусство. Когда я впервые оказался в этих горах…

Скалы — эти взметнувшиеся к небу величавые громады — выглядят хрупкими. Много веков назад неведомая сила ударила в них и расколола, раскрошила, как стекло. Сквозь горный хребет, прорезая его, легло ущелье — зияющая рана, заваленная обломками породы. Мельчайшие были размером с мизинец, крупнейшие — размером со сторожевую башню, поваленную и замершую на дне ущелья в нелепом угловатом равновесии. Среди обломков находила себе путь река, шипела и журчала, вспенивалась, порою подхватывала несколько камней и волокла их, сбивая в нестройные груды. И тут же река принималась злиться, становилась на дыбы, преодолевая собою же созданные заторы. От потока восходили склоны ущелья — сперва плавно, затем круче, а затем превращались в отвесные темные стены, испещренные прожилками блестящих пород. Вдоль подножья скал, в сотне ярдов над рекой, лепилась к склону тропа, по ней, неторопливо извиваясь, ползла цепочка путешественников.

Отряд состоял из сорока человек. Его ядро составляли одиннадцать кайров — северных рыцарей, прошедших Посвящение. Каждого кайра сопровождали двое греев — пеших воинов, состоящих в услужении у рыцарей. Воины делились на две группы — ведущую и замыкающую, защищая отряд с фронта и тыла.

В авангарде ехал также механик Луис Мария. То и дело механик останавливал коня, чтобы зарисовать некую деталь рельефа, и весь отряд принужден был останавливаться вместе с ним. Герцог Десмонд Ориджин питал наивные надежды на то, что через Кристальные горы можно проложить рельсовую дорогу. Он отдельно оговорил это, когда давал распоряжения Эрвину и Луису. Следуя приказу, механик старательно наносил на карту маршрут и помечал преграды, которые придется устранить при строительстве.

В безопасной середке отряда ехали Эрвин с имперским наблюдателем. В спину им дышали вьючные ослы, ведомые греями. Животные издавали весьма характерный запах, отлично ощутимый благодаря ветру, что дул в спину. Процессия двигалась со скоростью самого медленного ослика, то есть — еле ползла.

Ширины тропы хватало лишь на одного всадника, Филипп Лоуферт ехал на корпус позади Эрвина и без устали разглагольствовал. Его слова смешивались с колоритным благоуханием вьючных ослов.

— Когда я впервые оказался в Кристальных горах, со мною была девушка по имени Вильгельмина. У нее были золотые кудри и глаза — как спелые оливки, и фигура… Да, на фигуру стоило посмотреть. Мы поднялись с нею на скалу, вот туда, на самую верхушку, встали на краю. На ветру ее волосы растрепались, прямо как грива у льва. Я обнял ее сзади, повернул лицом к ветру и спрашиваю: "Чувствуешь?"

Тьма, до чего же болят ноги! Шестые сутки пути, часов по десять в седле каждый день. Эрвин всерьез подозревал, что его бедра стерлись уже до костей, и удивлялся, как еще не тянется за ним по земле кровавый след. Спина каменела от постоянного напряжения, Эрвин позабыл о том, что когда-то обладал чудесной способностью наклоняться без боли. Вчера он попробовал пойти пешком, и, как назло, весь день тропа шла то вверх, то вниз, переваливая через многочисленные уступы. К вечеру Эрвин взмок от пота и хватал воздух ртом, как загнанная лошадь. Одежда отвратительно прилипала к телу, ступни горели, кожа покрылась пунцовыми пятнами. Он поражался нечеловеческой выносливости пехотинцев, умудрявшихся тащить на себе амуницию. Сам-то Эрвин шел налегке, предоставив свой немалый багаж заботам одного из осликов. Он оставил при себе только меч и получил от него тринадцать ударов по щиколотке, шесть — по колену, и вдобавок две весьма ловких подсечки (Эрвин вел счет). Сегодня Эрвин не стал повторять вчерашний подвиг и поехал верхом. Бедра, стертые о конские бока, — все же меньшее из зол.

— …и я спрашиваю Вильгельмину: "Чувствуешь?" А она мне: "Что чувствую?" Я прижимаю ее к себе покрепче и говорю: "Священную силу". И она в ответ: "Это просто ветер дует", а я говорю: "Нет, это сила любви. Разве ты не знала? Святые Праматери сошли в мир из этих самых скал и принесли с собою любовь! С тех пор Кристальные горы наполнены силой любви!"

Отец говорил: благородный человек должен воспитывать в себе терпение ко всему — к боли, морозу и жаре, к усталости и голоду. А как на счет терпения к скабрезностям? Как бы вам понравилось такое, милорд: шесть дней пути бок о бок с… вот с этим?

— А знаете, молодой человек, как называют вон те две округлых вершины?

Где уж мне знать! Я всего лишь родился и вырос в этих горах.

— Это Перси Святой Катрины, — провозгласил Филипп. — А вон та узкая темная пещера — слыхали ее прозвище?

Эрвина ужаснулся при мысли о том, что, возможно, сейчас услышит, и поспешил перехватить инициативу:

— Пещера зовется гротом Косули. В ней Светлая Агата расположилась для ночлега, изнемогая от голода, как вдруг увидела худую белоснежную косулю. Воин, что был с Агатой, схватил копье, желая убить животное, но Праматерь удержала его руку со словами: "Отпусти ее. Она слаба и одинока, будь милосерден". Косуля убежала вглубь грота, Праматерь из любопытства пошла за нею. Пещера пронизывала всю скалу, и вскоре Светлая Агата добралась до выхода на западный склон горы, и оттуда увидела цветущую плодородную долину.

Эрвин говорил подольше, стараясь оттянуть продолжение Филиппова словоблудия, но вот неизбежный момент наступил.

— Да-да, именно это я и рассказал Вильгельмине, когда мы вошли в грот Косули.

Отряд в очередной раз остановился, Филипп Лоуферт подъехал поближе к Эрвину, самодовольно улыбаясь.

— Тогда Вильгельмина спрашивает меня: "А почему Праматерь Агату называют Светлой?" А я и отвечаю: "Из-за цвета волос, они были у Агаты, словно жидкое серебро. А тебя, милая, менестрели назовут в своих песнях Вильгельминой Златокудрой". Я сказал это и зарылся лицом в ее волосы, а она так и замерла. Женщины обожают, когда ласкаешь их волосы. Запомните это, молодой человек.

С меня хватит. В конце концов, я — глава эксплорады, мое место — впереди! Эрвин отпустил поводья и двинулся по тропе к авангарду.

— Почему снова встали?! В чем заминка?

Греи сторонились и прижимались к скале, пропуская лорда. Но, видимо, не особо расторопно, а может быть, Эрвин ехал слишком быстро. Один из воинов не успел отскочить, и герцогский жеребец сшиб его с ног. Невезучий пехотинец слетел с тропы и покатился по склону. Десятью ярдами ниже он угодил ногой в щель меж камней, послышался хруст. Греи учатся терпеть боль молча, но этот не справился и заорал во все горло.

Первым порывом Эрвина было спрыгнуть с коня, сбежать вниз и попытаться помочь несчастному. Он замешкался, примериваясь, как бы спуститься безопасно и самому не скатиться в ущелье. Тем временем Теобарт — капитан кайров — выкрикнул приказ, и несколько воинов побежали к раненому. Когда Эрвин добрался до места, они вытаскивали покалеченную ногу из расщелины, а раненый кусал себя за руку, пытаясь сдержать крик. Подошел Фильден — лекарь отряда. Бесцеремонно ощупал ногу, срезал штанину. Кость была переломана в двух местах, иззубренный обломок разорвал кожу и торчал наружу, лилась кровь. Эрвина замутило, он отвернулся, уставился на реку. Раненый то затихал на время, то вновь захлебывался воплем, а лекарь отрывисто приказывал что-то. Эрвин не смотрел на них, но и не уходил. Наконец, крики прекратились. Нога воина была перемотана тряпицей и обжата двумя деревянными брусками, связанными меж собой. Лекарь вытирал ладони от крови.

— Раненного зовут Бак, — доложил капитан. — Он грей кайра Джемиса.

Эрвин пока так и не выучил имена всех своих подчиненных, но Джемиса он запомнил: этот кайр взял с собою пса.

Джемис встал над раненным, оглядел его сверху вниз. Серая овчарка появилась рядом с хозяином, деловито обнюхала кровавую повязку на ноге грея, лизнула. Бак смотрел на кайра виновато и испуганно.

— Скотина, — процедил Джемис. — Неуклюжая тварь.

— Простите, господин, — выдавил Бак.

— Ты должен был уступить дорогу лорду.

— Да, господин. Моя вина.

— И что мне теперь делать с тобой?

Овчарка почуяла настроение хозяина и ощерилась. Раненный грей сжался, обхватив себя руками. Эрвину следовало бы сейчас вернуться на тропу и предоставить кайру Джемису наказать грея любым угодным способом. Эрвин — наследный лорд; Бак — низкородный мальчишка лет четырнадцати, крестьянский сын, судя по широкому веснушчатому лицу. Не может быть сомнений в том, кто из них виновник происшествия.

Позже Эрвин не раз спрашивал себя — отчего же он поступил иначе? Зачем-то взял и сказал:

— Джемис, ваш грей ни в чем не виноват. Это я был неосторожен на тропе.

Кайр обернулся к лорду. Злость на его лице дополнилась недоумением, растерянностью. Джемис лишился слуги в самом начале долгого похода, и это создаст ему массу неудобств. До последнего момента он хотя бы знал, на ком сможет выместить досаду. Теперь вину взял на себя лорд, тем самым лишив кайра возможности выплеснуть раздражение и наказать виновника.

— Милорд, не защищайте его, — проворчал Джемис. — Он — тупая скотина, я сожалею, что взял его в обучение.

Кайр пнул раненного.

— Прекратите, — приказал Эрвин. — С вами двое греев, верно? Второй будет служить вам в походе, когда Бак вернется в Первую Зиму.

— Милорд, никуда он не вернется! — отрезал Джемис. — Я не позволю ему прохлаждаться!

— Вы с ума сошли?! — удивился Эрвин. — Как он сможет идти?

— Фильден, сколько времени нужно, чтобы срослись кости? — Джемис повернулся к лекарю.

— Месяц.

— Месяц этот дурак проведет верхом на осле. А потом отработает с лихвой! Я его научу ловкости.

Эрвин нахмурился, происходящее начало его сильно беспокоить. По северным законам кайр — полновластный хозяин грея. Лорду не следует вмешиваться в их взаимоотношения. Однако суть в том, что Эрвин отдал прямой приказ, а Джемис ослушался. Неподчинение нельзя спускать ни при каких обстоятельствах — уж этот урок Эрвин хорошо усвоил от отца.

— Кайр, вы меня, похоже, не услышали, — процедил молодой лорд. — Я сказал, что раненный вернется в Первую Зиму.

— Милорд, — возмутился Джемис, — но это же мой грей!

— Мне плевать, чей он! — бросил Эрвин с нарастающим раздражением. — Будь он хоть слугой архиепископа, он все равно вернется в Первую Зиму, поскольку я так решил.

Джемис упрямо склонил голову, взвешивая на языке слова. Капитан Теобарт внимательно прислушивался к диалогу, но не спешил вмешиваться. Лекарь и несколько греев также были рядом. Внезапно Эрвин осознал, чем дело обернулось для него: испытанием. Если кайру хватит наглости ослушаться лорда, весь отряд узнает об этом, и Эрвин будет опозорен. Придется наказать Джемиса… но тогда выйдет, что и раненный, и его хозяин пострадали из-за эрвиновой неуклюжести. Грей — простолюдин, плевать на него. Но наказать рыцаря за свою собственную промашку — это не к лицу лорду.

Эрвин не знал, что делать в таких ситуациях. Он буравил Джемиса взглядом и ждал, и всей душой надеялся, что тот подчинится.

— Милорд, — вымолвил кайр, — у Бака нога сломана, он сам не доберется до Первой Зимы. Прикажете ему умереть по дороге? Или мне следует отдать второго грея ему в няньки?

Вопрос попахивал откровенной издевкой. Кровь бросилась в лицо Эрвину, он против воли сжал кулаки. Серая овчарка Джемиса подняла морду и пристально смотрела на Эрвина.

— Кайр, я дам своего грея в сопровождение раненому, — ледяным тоном вымолвил лорд. — У вас имеются еще вопросы?

Вот тут капитан Теобарт сделал худшее, что только мог выдумать. Он сказал Джемису:

— Выполняйте приказ, кайр.

— Слушаюсь, капитан, — с ухмылкой кивнул Джемис и потрепал по холке собаку.

* * *

На самом деле, к походной жизни можно привыкнуть.

Можно смириться с солнцем, которое принимается светить особенно яростно именно тогда, когда ты движешься в гору, и выжимает из твоей спины ручьи пота. Можно привыкнуть и к холоду, который воцаряется на теневом склоне, едва только солнце спрячется за вершинами. К зябкой сырости, что ночью заползает в шатер, выпадает росой на одежду и одеяла и заставляет тебя дрожать, как мокрый щенок. С пищей свыкнуться сложнее: она жестка, как подметка, и настолько солена, что скулы сводит; а в качестве разнообразия на вечернем привале можно отведать смердящего варева из котла. Можно, в конечном итоге, привыкнуть и к вечной грязи под ногтями, и к слою пыли на волосах, и к необходимости совершить пробежку в сотню ярдов, если желаешь в уединении справить нужду. Приходится смириться и с вонью, которая неизменно сопровождает отряд: смрад конского навоза, ослиной мочи, человеческого пота, грязной одежды… Искусство путешественника состоит в том, чтобы ничего не замечать. Умелый путник подобен волу или корове: он впадает в состояние блаженного тупого безразличия. Бредет и ест, ест и бредет, не заботясь ни о чем…

Эрвин тщетно старался привести себя в нужное состояние духа. Боли в ногах и спине, мозоли на самых неожиданных частях тела, жар и холод, собачий рацион — он тешил себя надеждой, что когда-нибудь (не завтра, конечно, но спустя время) сможет как-нибудь смириться со всем этим. Что давалось ему сложнее всего — это мыслительный голод. День за днем проходили без единой интересной беседы, без новостей, без открытий, не давая уму даже скудной пищи. Пустая голова ныла куда мучительней пустого желудка, требовала подпитки. Величавые картины природы сменялись слишком медленно, разговоры были редки и пусты. Мысли Эрвина, не находя достойного предмета, вновь и вновь обращались к безрадостным темам: отцовской несправедливости, позорному замужеству сестры, упущенной политической возможности. Эрвин с утра до ночи был угрюм, как ворон, и вовсе не боли в ногах служили главной тому причиной. Все, что он оставил в Первой Зиме, было из рук вон плохо. Любое воспоминание тут же нагоняло тоску, тот же результат давали и рассуждения о будущем. Осенью, когда отряд вернется, император уже заключит помолвку; более расторопные из Великих Домов получат призы: владения, льготы, доходы, привилегии… Ориджины же так и останутся прозябать в своих славных и нищих северных просторах. Прекрасная Иона станет хозяйкой огрызка земли, по причуде истории именуемого графством. Она выносит в себе купеческого сыночка, который — по еще одной странной причуде! — получит родовое имя Светлой Агаты. Деньги, полученные в качестве выкупа за невесту, будут потрачены с великой пользой: под мостовой Соборной Площади выстроится огромная могила с полусотней комфортных склепов, один из которых — о счастье! — предназначен будет ему, Эрвину Софии Джессике, наследному герцогу Ориджин…

Впрочем, сегодня к гармоничному букету жизнерадостных мыслей добавилась еще одна — новая, свеженькая. Стычка с кайром Джемисом не шла из головы. Скверный это был случай, если задуматься. Такого происходить не должно.

Джемис позволил себе пререкание с лордом, да еще и в присутствии свидетелей. Возможно, справедливость была на его стороне. Возможно, не Эрвину следовало решать, как поступить с раненным слугой Джемиса. Но суть не в том, кто прав, а кто виноват. Суть в том, что Джемис зарвался, а Эрвин спустил. Прозевал тот короткий решающий момент, когда нужно было показать твердость, жестоко пресечь спор и наложить наказание. А затем вмешался капитан Теобарт и окончательно испортил положение лорда. Он подтвердил приказ Эрвина, а строптивый кайр подчинился. Фактически выполнил то, что требовалось, но показал при этом, что повинуется лишь капитану, но не герцогскому сынку. На вечернем привале весь отряд узнает про этот инцидент. Даже если смолчит сам Джемис, то уж точно разболтают греи, помогавшие лекарю.

И вот возникает вопрос: чем окончится поход, если сорок вооруженных мужчин возомнят, что могут не подчиняться своему лорду?

— Теобарт, — позвал Эрвин. Капитан обернулся:

— Милорд?

О чем я, собственно, хотел спросить? Вы сознавали, капитан, какую дурость делаете, когда окунули меня носом в грязь? Не планируете ли вы, случаем, поднять мятеж?.. Теобарт терпеливо ожидал вопроса. Морщинистое суровое лицо, седая борода, обритый наголо череп. Глаза холодные, но ясные, без тени хитринки.

Капитан Теобарт знаком Эрвину с детства. Шестой сын небогатого кайра, в пятнадцать лет Теобарт уже и сам получил красно-черный плащ, а в двадцать сделался оруженосцем самого герцога Ориджина, Эрвинова отца. Они бились бок о бок на нескольких войнах. Говорят, Теобарт дважды спасал великого лорда от смерти. Говорят, один из долгов герцог вернул. Теобарт — не горячая голова. В Первой Зиме у него осталась жена и трое дочурок. Он надеется дожить до старости, получить от герцога кусок земли в награду за верную службу и оставить дочкам хорошее наследство.

Вне сомнений, герцог Ориджин приставил его к Эрвину в качестве няньки. Опытной такой, рассудительной, бритоголовой няньки, весьма скорой в обращении с мечом. По всей видимости, Теобарт действовал из одних лишь благих побуждений. Решил, что Эрвин не справится с Джемисом, вступился на стороне лорда. Добрый рыцарь, по идее, именно так и должен поступать…

— Где мы остановимся на ночлег? — наконец, спросил Эрвин.

— До заката еще около часа, милорд. Мы успеем подняться на уступ под южным склоном Орла, — Теобарт указал рукой, — там будет достаточно места для лагеря.

Эрвин огляделся. Тропа спустилась ближе к реке, и отряд как раз вышел на просторную поляну с несколькими приземистыми деревцами. Поляну, мурлыча, пересекал ручеек, вливался в речку.

— Капитан, заночуем тут, — скомандовал Эрвин.

— Милорд, из-за близости к воде здесь будет очень сыро. На уступе место более подходящее.

— Остановимся здесь, — повторил Эрвин.

— Да, милорд.

Капитан отдал приказ, отряд остановился, всадники спешились.

— Теобарт, — добавил Эрвин, — я хочу, чтобы этой ночью первую вахту нес кайр Джемис.

Капитан ответил очень спокойно — не возразил, а проинформировал:

— Ночная вахта — дело греев, а не кайров, милорд. Рыцарям редко дают подобные поручения.

— Я это знаю.

— Слушаюсь, милорд.

Эрвину остро захотелось отдать какое-нибудь абсурдное распоряжение: поставить шатры среди реки, пустить на мясо осла, отправить четверку кайров собирать эдельвейсы. Он всегда презирал лордов, что проверяют свою власть при помощи дурацких приказов, а вот сейчас на удивление хорошо понимал их чувства.

— Теобарт, велите разжечь для меня отдельный костер.

Обычно, останавливаясь на привал, разводили два огня: для греев и для кайров. Эрвин, имперский наблюдатель и механик присоединялись к рыцарям. Даже для двух костров топливо находилось с трудом: жесткие скрюченные деревца едва годились на дрова, валежника было мало, как и сухой травы. Третий костер означал лишний час поисков топлива в окрестностях лагеря и не давал никакой практической пользы.

— Слушаюсь, милорд, — кивнул капитан.

При всем богатстве фантазии, Эрвин не смог бы назвать это своим управленческим успехом. Но все же, на душе стало спокойнее.

Он подозвал Томми — своего оставшегося слугу — и велел распаковать багаж. Эрвин взял с собою несколько вещиц, надеясь, что они скрасят быт путешественника. По походным меркам, они оказались настолько причудливыми, что до нынешнего дня Эрвин стеснялся выставлять их напоказ. Слуга распаковал складной стол с тремя стульями; бочонок шиммерийского вина, голову сыра, копченый окорок, горшок оливок, несколько яблок и жестянку шоколадных конфет. На столе появилась даже масляная лампа, в которой заплясал уютный желтый огонек.

Для светского ужина не хватало лишь гостей. Эрвин пригласил барона Филиппа и механика Луиса, оба с большим удовольствием согласились. Филипп даже раздобыл из собственного багажа жбан крепкой пряной настойки, по его словам — литлендской. Конечно, имперский наблюдатель слащав и глуп, а механик — низкородный мещанин, но все же, это образованные люди, выходцы из Земель Короны.

Костер возле лордского стола был зажжен первым. Греи еще складывали поленья для двух других очагов, когда Эрвин с гостями приступили к трапезе.

— Приятно смотреть на огонь, — приговаривал Филипп, отрезая себе шмат мяса. — Пламя пробуждает в человеке его сокрытое нутро. В каждом из нас, молодые люди, дремлет звериная сила. Особенно она могуча в женщинах. Какая бы кроткая ни была девица, но стоит разбудить в ней спящую силу — и вы увидите пред собою пантеру.

Он рассказал о нескольких кротких девицах, которых знавал. Поведал и о том, какое особое наслаждение — предаваться любви на снегу у горящего костра. Эрвин не вслушивался в слова, но само звучание голоса доставляло ему удовольствие, поскольку Филипп говорил с восточным акцентом: подтягивал "у", припадал на "ш", смягчал "а" настолько, что они превращались почти в "э". Так говорят в Фаунтерре, в особняках столичной знати; с таким вот акцентом мурлычут надменные первородные леди и франтовитые судари с искровыми рапирами на боках.

Механик Луис Мария чувствовал себя неловко по первой, но вино и сытость сделали свое дело, постепенно он разговорился. До сей поры Эрвин не давал себе труда присматриваться и прислушиваться к нему. Он питал к Луису ощутимую антипатию и предпочитал держать его на расстоянии. Не то, чтобы Луис чем-то не угодил лорду. Все дело в диспозиции, как сказал бы герцог Ориджин. В той диспозиции, которую занимал Луис по одну сторону двери в то время, как по другую сторону этой самой двери старый герцог смешивал с грязью молодого герцога.

Однако сейчас, под вкус шиммерийского вина, Луис показался Эрвину весьма забавным человечком. Механику едва ли исполнилось двадцать пять. У него были волнистые волосы цвета соломы, наивные зеленые глаза и веснушки на щеках. Он стеснялся и становился комично рассеян: совал в рот нож вместо вилки, пытался хлебнуть из опустевшего кубка, невпопад всхохатывал и постоянно просил прощения за что-нибудь.

Как выяснилось очень вскоре, Луис Мария был влюблен. Где-то в Землях Короны его ждала девица, которую механик называл не иначе, как "моя леди". Он не ставил за цель похвастаться, а, кажется, просто не мог не говорить о своей даме сердца. Со слов Луиса выходило, что "его леди" — нежное большеглазое тщедушное создание, сродни горной лани. И только слепой мог бы не заметить, что "его леди" — прекраснейшая из женщин на свете!

— Молодой человек, давеча вы были среди гостей на свадьбе в Первой Зиме, — с некоторой насмешкой заметил Филипп. — И, конечно, видели сестру лорда Эрвина — леди Иону. Что же тогда вы скажете о женской красоте?

— Милорд, вы меня простите, — смешался Луис и покраснел до кончиков ушей, — я ничего плохого… Вы не подумайте, милорд, я в высочайшем… в глубочайшем восторге и в полном почтении к леди Ионе! Но если бы вы видели мою леди, милорд, то вы бы поняли! Она…

Луис растерялся, пытаясь подобрать слова.

— …моя леди, она — как тончайшее белое кружево, как лебяжий пух! К ней даже боишься прикоснуться! Мне все кажется, что мои руки слишком грубы, чтобы коснуться ее кожи, а мои слова слишком… слишком неуклюжи для ее слуха. Боюсь даже дохнуть в ее сторону. Вот, кажется, вдруг подую — а она погаснет, словно огонек свечи! Такая она, милорд!

— Это скверно, молодой человек, что боитесь прикоснуться, — со знанием дела вставил Филипп. — Девицы любят, когда к ним прикасаются, и чем грубее — тем лучше. Схватите ее покрепче, молодой человек, и она тут же растает.

— Нет, нет, что вы! — в ужасе вскричал Луис. — Я ни в коем случае, у меня исключительно чистые помыслы! Как только вернусь из эксплорады, тут же попрошу руки моей леди. Только бы боги были милосердны и уговорили ее согласиться! Если хотите знать, мне и деньги-то нужны, чтобы составить достойный выкуп за невесту. Потому я и в путешествие нанялся!

— Ради выкупа-то? — Филипп хохотнул. — Что за чушь! Вы бы лучше на эти деньги купили ей парфюм или брошь жемчужную — тогда-то девица падет в ваши объятия. А сватовство — это потом успеется. Свататься будете, когда сударыня уже иссохнется, изойдется от тоски по вам. Тогда она своего папеньку уговорит и безо всякого выкупа за вас пойдет. Уж будьте уверены, молодой человек!

— Вы говорите ужасные вещи, сударь! Поверьте, что я питаю к моей леди самые чистые и высокие чувства, и никогда себе не позволю…

— Чтобы вы знали, молодой человек: высокие чувства — это признак мужского бессилия.

Эрвин слушал, не вмешиваясь в их перепалку. Механик со своей щенячьей влюбленностью оказался прекрасным развлечением, вполне способным развеять походную скуку. Ирония заключалась уже в самом его присутствии здесь: как только угораздило это двуногое чудо оказаться в походе с четырьмя десятками головорезов?..

Начинало темнеть. Неаппетитные запахи из солдатских котлов и оживленные голоса греев говорили о том, что остальные члены отряда наконец тоже приступили к трапезе. Эрвин высмотрел кайра Джемиса: тот прохаживался вдоль восточного края лагеря, серая овчарка лежала невдалеке, переводя голодные глаза с котла на хозяина — и обратно к котлу. Прелесть первой вахты состоит в том, что часовые вынуждены дежурить с пустым желудком и глотать слюни от запахов чужой еды. Лишь после полуночи, сменившись с вахты, можно будет перекусить холодными объедками.

Кайр Джемис поймал взгляд Эрвина и положил руку на эфес. Традиционный жест бдительности часового смотрелся в данной ситуации весьма двусмысленно. Потом Джемис перевел взгляд на Луиса и качнул головой — коротко, но красноречиво. Он, низкородный южный сопляк, жрет лакомства с вашего стола, милорд, пока я — славный рыцарь и ваш соотечественник! — захлебываюсь слюной. Эрвин подмигнул Джемису: то-то же, делай выводы.

Когда он вновь прислушался к разговору, тема уже переменилась, разногласия между Луисом и Филиппом были забыты.

— Моя леди, сударь, она без ума от столичной жизни, — рассказывал механик барону. — Бедняжка всего единожды была в Фаунтерре, и то лишь месяц, но с тех пор все время вспоминает! Она будет так рада, если я смогу рассказать ей что-то о столице. Ведь вы жили в Фаунтерре, сударь? Знакомы ли с владыкой? Каков он? Как проходят приемы?

— Наш владыка Адриан — великий человек, — со значением изрек Филипп. — Раз в столетие посылают боги на Землю такого правителя. То, что нам кажется незыблемым и вечным, для Адриана — не преграда. Если на его пути окажется море, он скажет: "Копайте здесь и здесь", — и будут копать, пока море не стечет и не исчезнет. Все в нашем мире подвластно желанию императора. Воля владыки — самое твердое, что есть на свете. Все остальное вынуждено подстроиться под нее, как молоко принимает форму кувшина, в который налито.

— А дворцовые приемы? Правда ли они столь великолепны, как рассказывают?

— Молодой человек, я не видел ничего великолепней и блистательней, чем двор владыки Адриана!

Эрвин повел бровью. Он не встречал Филиппа ни на одном из множества балов, устраиваемых Короной, да и сам барон Лоуферт не очень-то напоминал персону из высшего общества. Механик, однако, принимал повествование Филиппа за чистую монету.

— Расскажите, прошу вас, во всех подробностях. Я постараюсь запомнить для моей леди все-все мельчайшие детали!

Филипп рассказал, обращая особое внимание на женскую сторону вопроса. Какие девицы бывают на балах, во что наряжаются, как себя ведут, и — в особенности — как они падки на зрелое очарование уверенного в себе мужчины.

— Вы понимаете, сударь, что я не могу раскрывать подлинных имен. Тою зимой при маскараде встретил я одну хорошенькую юную леди в маске иволги — назову ее, скажем, Мариеттой. И вот, я закружил ее в танце, а Мариетта щебечет из-под своего клювика: "Сир, у вас такие крепкие руки! Вы, наверное, привычны к оружию потяжелее, чем рапира". А я говорю: "Сударыня, мое главное оружие — не железный клинок"…

Эрвин отправлял в рот оливки, маленькими глотками смаковал терпкое вино. Кайры издали поглядывали в его сторону, жуя овсянку. В отблесках огней сложно было понять их выражения, да Эрвину и было все равно. Ну, если приложить немного усилий, то будет все равно. Поглядывают — и пусть себе.

— А кто из дам красивее всех при дворе? — спросил механик.

— Молодой человек, этот вопрос сразу выдает в вас человека, далекого от столицы. Красивейшая леди двора и всей столицы, и всего Востока империи — это, конечно, Аланис Альмера, дочь герцога Айдена.

— О, я слышал это имя! Расскажите, будьте добры! Моя леди так интересуется светской жизнью, так любит послушать о придворных!

Филипп с удовольствием потер руки, наслаждаясь ролью рассказчика.

— Леди Аланис — это бриллиант, который боги своими руками создали, отшлифовали и спустили на Землю, чтобы люди поняли, какова есть истинная красота. Когда вы увидите ее, то не сможете отвести взгляд, будете взирать на нее, онемев от восторга. Леди Аланис блистает на спортивных играх — зрители рыдают от восхищения, когда она выходит на арену, ступая своими длинными божественными ножками! А, кроме того, леди Аланис приходится любимой дочерью и наследницей первому советнику владыки — герцогу Айдену Альмера.

Досада царапнула горло Эрвину. Леди Аланис Альмера являлась одной из фигур его плана — его прекрасной, беспроигрышной стратегии, которой не суждено было реализоваться. Эрвин не испытывал ни малейшей симпатии к самой Аланис, но то, чего он мог бы добиться, используя ее — ооо!.. Приз мог превзойти самые буйные фантазии!

— Вы умолчали о главном касательно данной персоны, — сказал Эрвин. — Когда мы вернемся в Первую Зиму, леди Аланис Альмера уже будет императрицей.

Луис Мария округлил глаза и подался к лорду в живейшем любопытстве. Филипп обиженно проворчал:

— Отчего вы так уверены, молодой человек? Леди Аланис наделена множеством чудесных достоинств, но и две другие претендентки — весьма замечательные девушки!

Эрвин снисходительно улыбнулся.

— Сударь, вы действительно полагаете, что брак императора хоть как-то связан с личными качествами его невесты?

— По-вашему, владыка Адриан — слепой? Думаете, он не сумеет отличить красивую женщину от заурядной? Вы меня поражаете, молодой человек!

Эрвин лишь покачал головой. Он отлично знал, чем продиктован императорский брак, когда и как, на каких условиях будет заключен. Эрвин изучал этот вопрос с той тщательностью, с какой штурман изучает карты, готовясь вести судно в плавание. Но сыпать этими знаниями за кружкой вина, чтобы утереть нос одному глупцу и впечатлить другого?..

— Пожалуй, вы правы, сударь, — сказал Эрвин, и Филипп с важным видом кивнул.

— Так вот, Луис, я говорил о леди Аланис Альмера… — продолжил имперский наблюдатель.

И вдруг его голос пропал, прекратил достигать слуха Эрвина. Следом пропал и сам Филипп, и механик с ним вместе, и солдатские костры, и кайр Джемис с овчаркой, и горы… Одна беседа, случившаяся полгода назад, возникла в памяти и поглотила внимание Эрвина. То было ранней осенью во дворце Пера и Меча, в банкетном зале, где гремела музыка. С того разговора все начиналось.

2 сентября 1773 г., Фаунтерра, престольная резиденция

— Ваша светлость, я рад передать вам слова почтения, сказанные моим отцом. Герцог Десмонд Ориджин желает вам долгих лет здравия и благополучия.

Собеседник Эрвина имеет весьма узнаваемую внешность: ястребиный нос, седые бакенбарды, угловатые скулы, выдающаяся нижняя челюсть. Аристократ высочайшей пробы, с малых лет привычный к огромной власти. Айден Альмера рода Праматери Агаты — властитель пятидесяти городов, шести судоходных рек и двадцати миллионов акров земель в самом центре Полариса.

— Благодарю, милорд. Прошу вас передать отцу мои ответные пожелания благоденствия. Пусть слава и богатство Дома Ориджин множится от года к году, к нашей общей радости.

Герцог Айден Альмера — сверстник Эрвинова отца, Десмонда Ориджина. Положение в обществе и дальнее родство сближает их, придавая их отношениям подобие дружеских. Люди одного поколения, великие лорды, правители двух сильнейших земель империи, отпрыски рода Светлой Агаты — четвертой по счету среди Праматерей, но красивейшей из них.

Айден Альмера всячески старается подчеркнуть тесноту уз, связывающих его с Домом Ориджин: при каждом празднике шлет богатые дары герцогу Десмонду, в разговорах с ним по возможности использует местоимение "мы", не устает упоминать, как велик и славен род Агаты, и сколь важно его отпрыскам держаться вместе и оказывать друг другу поддержку. Недаром есть поговорка: "Лишь северянин умеет любит Север, лишь Агата может понять Агату". Айден Альмера родился на тысячу миль южнее Ориджина, но он не пожалел времени, чтобы посетить Первую Зиму и выказать свою глубочайшую заинтересованность в делах Севера. Наконец, герцог Альмера поощряет дружбу своей дочери, Аланис, с Ионой Ориджин. "Мои принцессы", — говорит он, видя девушек, и на миг даже оттаивает в теплой улыбке.

Герцог Десмонд Ориджин принимает за чистую монету все эти знаки симпатии и уважения — и совершает ошибку. За видимой общностью великих лордов скрываются существенные различия. Десмонд — воин до мозга костей, человек чести, презирающий любую хитрость, кроме тактической. Айден — расчетливый политик, вознесшийся на костях чужого неудачного заговора. Десмонд беднеет года от года, влезает в чудовищные долги, чтобы поддержать видимость блеска. Айден получает доход с двух искровых плотин и нескольких сотен ремесленных цехов, его прибылям могла бы позавидовать и Корона. Десмонд правит северной окраиной державы и посещает столицу раз в несколько лет; Айден — первый советник императора. Герцог Ориджин выдал дочь за купеческого внука; герцог Альмера прочит свою наследницу замуж за государя.

Именно в этом, последнем обстоятельстве и состоит подлинная причина дружелюбия Айдена. Аланис Альмера — первая красавица государства, но для брака с императором ей необходим также политический вес. Слово великого герцога Ориджин в поддержку Аланис существенно повышает ее шансы на корону императрицы…

— Я также хочу выразить свое восхищение вашей дочери, неотразимой леди Аланис, — говорит Эрвин.

— Ничто не мешает вам сказать это ей самой, не так ли, милорд?

Похвалы в адрес дочки приятны Айдену, она — такой же предмет его гордости, как и древность рода, и могущество управляемой им земли. Однако герцог старается скрывать это.

— Верно, ваша светлость, я буду счастлив возможности побеседовать с нею. Впрочем, судьбу дочери лучше обсуждать с отцом, чем с нею самой, не так ли?

Музыка звенит, переливается трелями. Чтобы слышать друг друга, собеседникам приходится почти соприкасаться головами. Но это дает уверенность в том, что предмет разговора останется между ними.

— Ваш отец, милорд, имеет соображения относительно будущей судьбы моей дочери?

— Мой отец заверяет, что примет самое деятельное участие в судьбе вашей дочери, как и было согласовано. Герцог Десмонд Ориджин сделает все, от него зависящее, чтобы брак леди Аланис устроился наилучшим образом ко всеобщему счастью.

Летом, при визите в столицу, герцог Десмонд обещал Айдену долгожданную поддержку. Так что сказанные Эрвином слова не содержат ничего нового — это лишь подтверждение уже действующего договора между Ориджином и Альмерой. Но, придав голосу вкрадчивый оттенок, Эрвин дает понять, что имеет в виду нечто большее. Лорд Айден приподнимает бровь.

— Ваш отец — человек чести. Вряд ли его слово, данное мне, нуждается в повторном подтверждении. Уверен, он послал вас ко мне не за этим.

Он вовсе меня не посылал, — думает Эрвин. Он даже не счел нужным сообщить мне условия вашего договора.

— Ваша светлость, отец предполагает, что если брак вашей дочери устроится, как запланировано, то леди Аланис, как и подобает жене, станет поддерживать своего мужа во всех его начинаниях.

— Разумеется.

— И, вероятно, владычица Аланис станет преданной сторонницей императорских реформ, рельсового строительства, — Эрвин делает паузу и добавляет с ударением: — всеобщего налога с земель…

Герцог Айден хмурится.

— Милорд, вы сбиваете меня с толку. Разумеется, став императрицей, Аланис поддержит реформы! Как и я, и ваш отец, и герцогство Надежда. В этом и состоит суть нашего соглашения. Вы намерены утомлять меня пересказом уже действующих договоренностей?

Вовсе нет. Я пытаюсь выяснить детали этих соглашений, ведь отец держит меня в неведении. Сейчас я узнал, что в нашу коалицию входит также Надежда. Но это не главное. В действительности меня волнует то, какую цену вы обещали отцу за его поддержку.

— Ваша светлость, последнее, чего мне хотелось бы — это утомлять вас пустыми разговорами. Но та часть закона о реформах, которая посвящена всеобщему налогу, беспокоит моего отца. И беспокоит чем дальше, тем больше. Ваша светлость должны понимать, что окраинное расположение Ориджина ставит его в незавидные финансовые условия, и нововведенный налог жесточайшим образом усугубит дело.

Вспышка гнева искажает благородные черты лица Айдена.

— Милорд, это было ясно оговорено! Когда Аланис наденет корону, я добьюсь для Ориджина освобождения от налогов на все время ее правления! Ваш отец изволит ставить под сомнение мое слово?!

Ага, мы добрались до сути! Вы обещали отцу освобождение от налога в обмен на его слово в поддержку Аланис. Точнее — в обмен на его отказ поддержать любую другую императрицу. Аланис проживет еще никак не меньше пятидесяти лет и избавление от подати на все это время кажется щедрым даром… но лишь на первый взгляд. Налог будет введен будущей осенью, сейчас мы не платим его — и все равно едва сводим концы с концами. По сути, первый советник императора обещает нам всего лишь сохранение нынешнего положения дел! Иными словами, мы будем год от года беднеть, как беднеем сейчас… а Айден Альмера тем временем усадит дочь на престол. Наши выгоды от сделки не соизмеримы, и я намерен это исправить.

— Ни в коем случае, ваша светлость. Ваше слово нерушимо, это знает каждый. Но мой отец сомневается в том, что свобода от подати на годы правления леди Аланис спасет казну герцогства Ориджин.

— Было бы абсурдно обещать больший срок, и ваш отец это прекрасно понимает!

— Я имею в виду не больший срок без налогов, а некоторые… дополнительные привилегии.

Проверка. Если Айден обещал Десмонду что-то еще, сейчас он об этом скажет.

— Ни о каких больше привилегиях речь не шла, милорд, — сухо отрезал Айден Альмера.

Бедный, бедный герцог Десмонд! Лучший полководец империи Полари, и при этом худший политик. Как же отец умудрился согласиться на подобный договор?! Когда император женится на Аланис, власть герцога Альмера станет практически неограниченной. Айден Альмера — первый советник государя, его дочь — императрица, его брат, архиепископ Галлард, — глава Церкви Праотцов. Имея в руках такие инструменты, Айден легко подомнет под себя весь двор. С того момента мы не увидим от Короны никаких милостей и поблажек — мы просто станем не нужны!

Решающий момент — сейчас. Наша сила нужна государю, чтобы провести в жизнь реформы, а первому советнику — чтобы выдать дочь за императора. Если мы хотим спасти свое положение, это нужно делать сегодня!

— Вы правы, ваша светлость, — говорит Эрвин, — о других привилегиях прежде речь не шла. Однако сейчас…

— Ваш отец намерен изменить условия договора? Я не ослышался?!

Отец — нет. Но с вами говорит не мой отец, а я.

— Великого Дома Ориджин достигли слухи, что герцогству Надежда вы обещали более щедрую благодарность.

Это выстрел наугад. На самом деле, Эрвин ничего подобного не слышал, да и о самом участии Надежды в тайной коалиции узнал только что. Но Надеждой правит Генри Фарвей — старый хитрец и политический соперник Айдена Альмера. Чтобы купить его лояльность, Айдену наверняка пришлось раскошелиться. Иное дело — простодушный отец Эрвина…

Выстрел попадает в цель: морщины на переносице герцога Альмера становятся глубже.

— Милорд, ваш отец должен понять. Надежда давно добивается у Короны права на постройку искровой плотины, я не могу вечно сдерживать их. Рано или поздно они все равно получили бы желаемое. Я обещал им лишь сократить срок ожидания.

Искровая плотина! Эрвину стоило большого труда скрыть негодование. Айден обещал Надежде искровую плотину! Это значит — всплеск жизни: мастерские с искровыми станками, мощные плавильные печи, рельсовые дороги, освещенные города! А родной Ориджин за ту же самую услугу получит… ничего? Право и дальше прозябать в нищете?!

— И тем не менее — искровая плотина, ваша светлость!

— Милорд Эрвин, мне совершенно не нравится ваш тон. Надежда располагает рекой, удобной для постройки плотины. Горные реки Ориджина мало соответствуют такой цели. Вы намерены обвинить в этом меня?

— Нет, ваша светлость… — Эрвин медлит, глядя в лицо лорду Айдену. Возникает ощущение, что Айден темнит, умалчивает о чем-то. Возможно, Надежде обещано нечто большее, чем лен на плотину.

— Что-нибудь еще, лорд Эрвин?

— Да, ваша светлость. Великий Дом Ориджин осознает сложности возведения плотины на северных реках. Поэтому мы не ведем речь о ней, но все же вынуждены напомнить: одна лишь свобода от подати не исправит того положения, которое мы очень хотели бы изменить.

— И чего же вы хотите?

Пора выбрать: дальше темнить, пытаясь выведать еще подробности, или сказать напрямую. Лорд Айден умен, вряд ли удастся вытянуть больше, чем уже удалось. Музыка продолжает греметь, Эрвин наклоняется к уху правителя Альмеры и произносит:

— Мы хотели бы…

Он сообщает, чего хочет.

Герцог Айден просит повторить, и Эрвин повторяет.

— Ваш отец лишился рассудка! — выдыхает Айден в ответ.

Отец? Нет, отец понятия не имеет об этом разговоре. Приз, который я назвал, — лично мой приз. Мой план спасения, мой способ вытащить из пропасти свое семейство.

— Мне следует дословно передать ваш ответ герцогу Десмонду Ориджину? — чеканит слова Эрвин. — Сообщить ему, что, по вашему мнению, он лишился рассудка?

— Сообщите ему, милорд, — цедит сквозь зубы Айден, — что он дал мне слово. Он обещал мне свою поддержку, а я обещал ему свободу от налогов на время правления Аланис — и ничего более. Если герцог Десмонд Ориджин желает взять назад свое слово, то пусть скажет мне об этом лично.

— Ваша светлость, — Эрвин кланяется, — жаль, что вы не пошли нам навстречу.

Он держит долгую, долгую паузу, давая Айдену время распробовать угрозу на вкус. Пусть ощутит, каково это — иметь во врагах двадцать пять тысяч лучших мечей империи. Пусть поразмыслит, взвесит, чего стоит его коалиция без непобедимого Ориджина. Пусть выносит на языке, и, глубоко вдохнув, процедит сквозь зубы три слова: "Постойте, лорд Эрвин".

Айден молчит, не сводя с Эрвина ястребиных глаз.

Ну же! Давай, скажи! "Постойте, лорд Эрвин, продолжим нашу беседу…"

Айден молчит.

И вдруг с неожиданным азартом Эрвин думает: а нет — так даже лучше! Давай, молчи дальше! Промолчи, и я найду способ обойтись без тебя. Я сам возьму свой приз, и тогда это будет лично моя заслуга. Не твоя, герцог Айден Альмера, и не отцовская. Я дам Северу то, что не смог дать великий Десмонд Ориджин!

Айден молчит.

— Ваша светлость, — говорит Эрвин, — мой отец никогда не отказывался от своих слов. Я уверен, данная ситуация не станет исключением. Простите, что потревожил вас.

Откланявшись, он отворачивается и тогда позволяет улыбке появиться на устах.

— Милорд… милорд!

— А?..

Эрвин удивленно осмотрелся. Оказалось, он сидел за складным столиком с пустой чашей в руке, за пределами колечка света от масляной лампы царила непроглядная темень, ночной холод пробирался под одежду. Луис Мария протягивал к нему руку, но не решался потеребить.

— Милорд, простите, я подумал, что вы уснули. Костер почти угас, прикажете ли послать еще за дровами?

— За дровами?.. Нет, с чего бы. Ночь уже. Идите спать!

— Да, милорд. Благодарю за приглашение к ужину!

— Прекрасная вышла беседа, господа, — сказал Эрвин, не слышавший и половины разговора. И отправился в свой шатер с чувством приятно проведенного времени. Как ни странно, вполне терпимый вышел вечер.

На рассвете он проснулся от холода и острой рези в горле. "А вот и простуда", — без тени удивления отметил Эрвин и пошевелился, проверяя остальные болячки. Все на месте: спина деревянная, бедра ноют, шумит голова. Да здравствует новый день походной жизни.

Эрвин София Джессика влил в себя несколько глотков орджа, собрался с духом и принялся одеваться, дрожа от озноба.