12–13 апреля 1774 года от Сошествия Праметерей

Излучина, Земли Короны

Люди стали попадаться им навстречу за день пути до Излучины, и шли тем гуще, чем ближе был город. Излучина, стоящая в изгибе полноводного Ханая, держала единственную паромную переправу на сотню миль. Пересечь Ханай — глубокий до черноты, своенравный, бурлящий водоворотами — задача не из легких, и не диво, что Излучинская переправа всегда пользовалась спросом. Странно было другое: люди во множестве шли от города, и почти никто — к нему. Хармон Паула стал присматриваться.

Многие шли своими ногами, кое-кто ехал верхом, совсем уж редкие счастливцы катили на телегах. Все везли поклажу: в телегах громоздились мешки, пешие несли за плечами котомки, у конных к седлам были приторочены порою самые неожиданные предметы: кувшин или сковорода, бронзовый светильник на полдюжины свечей, пара лаковых башмаков. Кто-то вез в телеге гончарный круг, у кого-то гоготали гуси, перегибали шеи через борт. Люди выглядели неопытными путниками: кто уже натер ногу и прихрамывал, кто расселся на отдых прямо в придорожной пыли. По всем признакам, были это горожане, отчего-то покинувшие дома, прихватив с собою все ценное. Хармону это крепко не понравилось.

Он стал выспрашивать: кто такие? Откуда? Куда? Почему?

Шли кто куда: иные в Альмеру, иные вниз по Ханаю, к столице; те собирались на север, в Южный Путь и даже в Нортвуд, а эти и вовсе затруднялись сказать, куда идут. Бывали среди них излучинцы, но мало; большинство путников шли из Ниара — города за рекой, в паре дней пути от Излучины. Почему шли?

— Как — почему? А ты не слыхал? В Ниаре мор!

Вот это да. Ну и новость! Тьма бы сожрала такие новости.

Хармон переспросил — мол, какой мор? Давно ли? Что делают?

— Сизый мор. Половина луны, как начался. Что делают?.. А что же с ним сделаешь!

Тут пришлось уточнить. Просто-таки жизненно необходимо уточнить.

— А в Излучину мор уже пришел?

— Да вроде нет… Пока не слыхали.

— Зачем же тогда уходите?

— От беды подальше.

Это верно: держи счастье в кармане, а беду — за горами. Хармон призадумался и даже привлек к размышлениям Снайпа и Луизу, как самых здравомыслящих из его свиты. Глядя с одной стороны, Излучину стоило бы обойти. Может, в ней пока и нет больных, но рано или поздно кто-нибудь из людского потока принесет на себе сизую смерть, и в тот день хотелось бы очутиться от Излучины как можно дальше. А если смотреть с другого конца, то объехать город не так и просто: придется сделать крюк дней в десять и заплатить втридорога за переправу в Южном Пути. И еще. Путешествуя по стране, Хармон поддерживал связь со своими покупателями — недаром он обучался грамоте. Имелись четыре гостиницы на излюбленном Хармоном пути, в которых он неизменно останавливался. Иногда в этих гостиницах его ожидали письма: нужно то; разыщи мне, любезный, вот это. За такие, запрошенные письмом товары благородные покупатели платили особенно щедро. Одна из четырех гостиниц, как назло, располагалась в Излучине.

Лишние дни пути не пугали никого. Но Снайпа убедила переплата в Южном Пути: он не терпел жадную тамошнюю знать и не желал набивать ей карман. А Луизу убедило упоминание о письмах. Женщина не могла написать даже собственное имя, и общение при помощи писем представлялось ей чудесным, едва ли не божественным таинством.

— Не годится оставлять письмо без ответа, — сказала Луиза. — А в Излучине недолго задержимся, будущим утром уйдем, и мор нас поймать не успеет.

На том и порешили. Обоз двинулся в тревожную Излучину.

Незадолго до заката они переправились через Ханай. Паромщик от всей души радовался им и болтал всю дорогу. Возможно, его порадовал нежданный заработок, но скорее — надежда. Вот добрые путники направляются в Излучину — значит, надеются, что мор обойдет город, а тогда, почему бы и ему не понадеяться на это?..

Город в изгибе реки выглядел пугающе притихшим. Когда лесной дорогой скачет конный отряд, все зверье слышит его издали и исчезает из виду, затихает, сникает — лес стоит, словно бы пуст и мертв, лишь редкая птица крикнет в чаще. Такою была сейчас Излучина.

Однако в гостиничной таверне царило какое-то странное, лихорадочное оживление. Во множестве сияли свечи, стучали ножи, гремели кружки, воздух был густым и едким от дикой смеси запахов пищи. Голоса звучали громко, тупо и пьяно. Говорили будто бы все одновременно, то и дело кто-то из гостей разражался хохотом.

Здесь же, в таверне, Хармон нашел и хозяина гостиницы — тот делил стол с тремя зажиточными горожанами. У двоих уже заплетались языки, третий ковырял ножом столешницу и, похоже, ничего вокруг себя не замечал. К счастью, сам хозяин оказался еще достаточно трезв, чтобы узнать Хармона.

— Роджер Паула!.. Давай, садись! У нас вот как раз веселье!

— Хорошо, когда люди веселятся, — ответил Хармон, но садиться не спешил. — А я уж боялся, что ты сбежал отсюда, как другие.

— Сбежал?.. Ну, уж нет! Садись, говорю!.. Кто сбежал? Самая торговля в эти дни! Из Ниара народ валом валит, и никто не скупится.

— Не скупится?

— А то! Когда ты, того гляди, помрешь со дня на день — зачем монету беречь? Верно, а? — хозяин хлопнул по плечу одного из собутыльников, тот шатнулся и расплескал эль. — Никто на цену не смотрит, лишь бы весело было! Садись, давай!

Хармон уверился, что не имеет ни малейшего желания пить с этими людьми. Здесь творилось совсем не то веселье, какое пришлось бы ему по душе. Он спросил на счет комнат.

— А комнат нет, старик… Битком набито, крысе сдохнуть негде. Ну, тебе-то отыщу уголок, а люди твои пускай в фургонах спят.

Хармона это устроило. Он бросил хозяину монету и спросил о письмах.

— Одно, вроде, было. Марта!.. Марта!.. Тьфу ты. Рыжая, как тебя!..

Не без труда хозяин поймал одну из служанок и отправил в кладовую. Хармон получил конверт, скрепленный сургучом и украшенный парой жирных пятен. Не распечатывая, спрятал его за пазуху и поспешил отойти от стола.

Джоакин наблюдал сцену, стоя позади хозяина.

— Ну и вертеп!.. — презрительно бросил парень, когда Хармон повернулся к нему.

— Лучше с горя смеяться, чем с горя плакать, — отметил торговец, хотя и сам был не в восторге от местечка.

— Хозяин… — с неким замешательством заговорил Джоакин, — я еще понадоблюсь вам сегодня? Могу ли… по своим делам?

— Иди, — пожал плечами Хармон. — В сторону переправы два квартала, сверни налево, а у башмачной — направо. Там глухой переулок, в нем неплохие бордели найдешь.

Джоакин покраснел и не нашелся с ответом.

— Только я бы не советовал, — прибавил Хармон. — Если сизый мор доберется до Излучины, куда, по-твоему, он заявится в первую очередь?

Охранник сконфуженно отступил и направился к выходу. Остановился, поглядел по сторонам — может, оценил риск и засомневался, или решил сперва выпить для храбрости. Торговец вышел, оставив его в сомнениях. Раздал распоряжения людям, присмотрел, чтобы лошадям и фургонам нашлось надлежащее место, а затем ушел с постоялого двора.

Хармон Паула Роджер был не из тех, кого волнуют чувства, переживания и прочие душевные материи. "Поступают по велению сердца" обыкновенно те, у кого между ушей манная каша вместо мозгов. Умный человек всегда знает, что он делает и зачем. В том, что делаешь, и в том, что говоришь, должен быть смысл — иначе зачем зря трясти руками и языком молоть, верно?

Хармон Паула всегда поступал по смыслу. Он-то прекрасно сознавал, что делает и для чего. Он колесил по Империи затем, чтобы выручить побольше за свои товары. Нанимал людей, по-своему ловких, но в чем-то порченых, с ущербом — потому, что такие люди обходятся дешевле и служат беспрекословно. Хармон имел трех женщин — по одной в Альмере, Южном Пути и Короне, — затем, что возить жену с собой было бы утомительно и хлопотно, шлюхи грязны и заразны, а обходиться без женщины месяцами — тоска. Хармон легко разгадывал людей и говорил с ними так, как сами они говорили бы с собою, и ни с кем никогда не спорил, ведь споры — пустые расходы, а дружба — прямая выгода.

Еще, примерно раз в луну, Хармон Паула наведывался в храм. Иногда, если месяц был прибыльным, мог и пожертвовать агатку. Зачем? Ну… Всяко может случиться. Возишь вот в фургоне под скамьей арбалет с болтами — и не то, чтобы особо стрелять приходилось, но мало ли. Или пузырек серебрянки на дне сундука — говорят, она ожог заживить может. Вроде, и пожара-то ты не видал уже лет десять, ну а вдруг. Или взять сизый мор: может пройти мимо, а вдруг зацепит? Кто знает…

Стояла зябкая облачная темень, когда Хармон вошел в собор Святой Леоноры. Прошел между скамей, уселся на полпути от портала к алтарю, с которого холодно глядела беломраморная Праматерь. Скамьи были пусты, но сесть к алтарю ближе он отчего-то не решился. Вечерняя песнь уже отзвучала, под сводом храма царила гулкая тишина. Молиться в такой тиши было неловко. Хармон проворчал еле слышно для самого себя:

— Святая мать… я, вроде, живу, как следует… Не получаю удовольствия от страданий, не беру чужого, тружусь усердно… Надеюсь, ты мною довольна. Дай силы дальше жить и работать — ничего другого не прошу, остальное сделаю сам.

Он глянул на скульптуру. Мраморная Леонора не изменилась в лице, но Хармон, видать, попривык к ней. Ему подумалось, что теперь Праматерь смотрит теплее.

Хармон вспомнил о письме и вынул конверт, подсел поближе к масляной лампе на одной из колонн.

— Кто пишет тебе, друг мой? — раздался сзади мягкий голос, и человек в синем плаще опустился на скамью рядом с торговцем.

Ооо. Хармон Паула Роджер знался с великим множеством людей — всяких, разномастных: стражников, крестьян, благородных, ремесленников, купцов, игроков, воров. Человек, что сел рядом с ним, отличался ото всех. С любым другим Хармон Паула говорил бы на языке собеседника, а с отцом Давидом выходило совсем иначе.

Хармон пожал ему руку, а после обнял.

— Рад встретить тебя, — сказал Давид, — и в особенности рад встрече в священной обители.

— Да я это… — Хармон отчего-то застеснялся. — Я давно уж в храме не был, и решил вот…

— Послушать веление сердца? — Давид улыбнулся, морщинки у его глаз образовали лукавые лучики. — Я знаю, ты этих слов не терпишь. Во всем должен быть смысл, а?

— Ну…

— Во всем и есть смысл, поверь. Просто мы не всегда его знаем… Как идут твои дела? Какими новостями порадуешь?

Кому другому Хармон тут же выдал бы слушок того сорта, какой зацепил бы человека, и тот воскликнул бы восторженно: "Да, да, истинная правда! Вот и я о том же!", — и дальше говорил бы он, а Хармон слушал. Но отцу Давиду торговец рассказал сперва про шелковый голод в Литленде, потом — про пьянчугу Доксета и про нового наемника, и о грабителеях в Шестимильном лесу… Хармон долго говорил, не умолкая, а Давид где улыбался, где хмурился, где покачивал головой.

— Зачем ты отпустил главаря шайки? — спросил святой отец.

— Ну, а надо было зарезать его?.. Я же не лорд, чтобы судить.

— Я и не говорил, что ты сделал неверно. Просто любопытно, отчего ты поступил именно так.

— Знаешь, — по правде сознался Хармон, — бывают такие хороводы, в какие я влезать не хочу. Я взял монету; завтра, может статься, с меня возьмут монету, а после, возможно, снова я. Эта пляска мне знакома. Но вот если сегодня по моему приказу Джоакин перережет чью-то глотку, то завтра… Словом, неспокойно мне будет завтра, понимаешь?

Давид покивал.

— А охранник твой новый, говоришь, хорош?

— Весьма, — Хармон рассказал коротко историю Джоакина, прибавил в конце: — Только больно уж фантазер. Намечтает себе этакого: он, видишь, замок себе будущий запланировал.

— Бедняга, — печально молвил отче. — Если бы парень жил в грязи и при том о ней же, родимой, и думал — был бы много счастливее.

Хармон уважительно улыбнулся.

— Вы, святые проводники, умеете слова наизнанку выворачивать, этого у вас не отнимешь. Нет, смотри, я вот о чем. У тебя есть золотой эфес, и ты хочешь, чтобы через год был не один, а три эфеса. Вот это я понимаю, умное желание. А коли имущества на агатку, а мечтаний — на баронство, то это же мучение. Мимо любого замка проезжаешь, каждую карету видишь — и всякий раз завидуешь. Все равно, что евнуху в бордель зайти… уж прости, отче, что в храме о таком заговорил.

— Умное желание… — Давид усмехнулся. — Ловко сказано, Хармон, не зря люблю беседы с тобой. Только знаешь, не бывает такого. Человек не выбирает, чего ему желать — умный ли, глупый ли. Желания приходят, как голод или жажда. Весь твой выбор — выполнить желание или нет. Еще можно просто закрыть на него глаза, позабыть о нем.

— Чем плохой выбор? К чему мечтать о том, чего не сможешь получить?

— По моим скромным наблюдениям, из людей живее те, которые желают и мечтают. А иные, ничего не желающие, будто бы спят.

Хармон возразил, распаляясь. Давид развел ладонями и ответил:

— Я лишь сказал мои рассуждения, а истина одним богам известна. И так может быть, что ты прав, и так может статься, что мы оба.

Торговец еще возразил, но вскоре понял, что спорит уже с самим собой, и умолк. Отчего выходит так, что, беседуя с отче, Хармон всегда чувствует себя глупым юнцом? А еще занятнее то, что Хармону это как будто бы по душе.

— Какими судьбами ты в Излучине? — спросил он Давида. — Со мной-то понятно, еду своим путем, дела монеты… А ты как, тоже из Ниара, от сизого мора бежишь?

— Не от… Навстречу.

— То есть как — навстречу?

Отче пояснил. Он остановился на ночлег в доме Излучинского аббата с тем, чтобы утром выехать дальше на восток и, спустя два дня, оказаться в охваченном мором Ниаре.

Хармон уставился на него.

— От мора, отче, синие плащи не спасают. Я видал и больных проводников, и мертвых видал, и очень уж не хотел бы тебя увидать среди них.

— Я и не надеюсь на божью защиту. Мор послан разным людям, с чего мне считать, что я отличаюсь от них.

— Тогда — зачем?!

Давид сложил перед грудью ладони и промолчал.

— А… Думаешь, поможешь им? — с укоризной проворчал Хармон. — Не поможешь, только себя погубишь. Мало, что ли, благородных перемерло? Смолденский барон в позапрошлом году околел. Люди рассказывали: в гробу лежал страшный, синие губы, фиолетовая морда, будто в черничном соку. Было бы средство от мора — знать бы любые деньги за него платила! Только мрут знатные так же шустро, как и чернь. Раз, два, три — прощай родимый!

Давид промолчал вновь и отвел взгляд, словно слегка виновато. Хармон почувствовал злость.

— Или, друг мой, ты во всю эту знахарскую чушь веришь: ледовая баня, жаркая баня, крысиные лапки, вдовья паутина?.. Брось, не дури! Я-то хожу по свету, с людьми говорю не меньше твоего. Не слыхал про такое средство, чтобы наверно помогало. Все, что есть, — они как коню костыли.

Давид хмуро ответил:

— Ты прав, нет такого средства. В подлунном мире нет.

У Хармона перехватило дух.

— Нет в подлунном? Хочешь сказать, имеешь божественное средство?! Святой Предмет? Расскажи, не томи! Где взял? В столичном соборе дали? Владыка Адриан выделил из имперского святилища?

Давид усмехнулся, улыбка тут же сменилась горечью.

— Святые Предметы… Друг мой, Предметы молчат. Я не знаю человека, способного заговорить с ними. Полагаю, во всем мире его нет. Может, и имеется где-то божественное снадобье от мора: может, в святилище владыки, или у кого-то из первородных, или в Ниарском храме, прямо на виду у хворых и умирающих. Никакой разницы: никто не сумеет распознать и применить его.

— Тогда я не понимаю тебя. Ты рискуешь сменять синий плащ на дубовый ящик — и зачем?

— Во всем имеется смысл, мы просто не всегда его знаем. Людям нужно верить и надеяться нужно. Даже тем, кто на смертном одре, — им тоже нужна надежда. Вот все, что можно дать этим людям.

Оба надолго замолчали. Любая тема казалась теперь малозначимой, беседа не клеилась. На душе было тоскливо. Хармон подозревал, что видит давнего друга в последний раз, и знал, что ничего не сможет с этим поделать. Давид был гранитно упрям, как и все его сана… нет, упрямее.

За полночь, возвращаясь в гостиницу, Хармон думал о богах. Им плевать на людей, это все знают. Праматерь Янмэй ясно сказала полтора тысячелетия назад: "Люди служат богам, но не боги — людям. Делайте, что должно, трудитесь усердно, надейтесь на свои силы". Хармон так и делал всю жизнь… но вот сейчас почему-то надеялся, что равнодушные боги все же защитят Давида. Всегда нужна надежда. Хм.

В гостинице он подозвал нескольких слуг, что убирали столы, падая с ног от усталости.

— У вас остановилось много людей, тех, кто бежит от мора. Кто-то пришел пеший, у кого-то нет денег оплатить проезд… Может, мальцы есть или девицы — вам виднее… Словом, мы завтра уезжаем в Южный Путь, и в фургонах найдется место человек на шесть. А то и на восемь, если дети.

Хармон говорил, опустив глаза в пол. Он не смог бы разумно сказать, зачем это делает, оттого чувствовал себя неловко.

Оставленный хозяином в таверне, Джоакин Ив Ханна колебался недолго. После двух недель пути он, наконец, очутился в городе — и для чего? Неужто затем, чтобы провести ночь в фургоне среди вонючего двора, в обществе угрюмого мужлана Снайпа? Ну уж нет, Джоакин рассчитывал на компанию поинтереснее. Так что, влив в глотку кубок горького вина, он покинул таверну и прошел таки упомянутые Хармоном два квартала, свернул налево, а у башмачной — направо.

Заведения разочаровали парня. Начать хотя бы с того, что мужчин он увидал в разы больше, чем девиц. "Пташки", как их тут называли, были все напропалую заняты, лишь изредка они показывались в общей зале на первом этаже и сразу вновь исчезали наверху, уведя кого-то из посетителей. Мужики ждали, хлебали кислое пойло, выдаваемое здесь за эль, раздраженно зубоскалили. Добрая треть шуток касалась вопроса, что случится раньше: Излучину выкосит сизый мор, или их все-таки обслужат? Джоакин сумел рассмотреть нескольких "пташек". Одна из них годилась ему в матери, другая больно уж смахивала на корову выражением лица и размером известных органов, третья при близком рассмотрении выглядела столь усталой и измученной, что смерть от мора представлялась милосердным исходом для нее. Эта, третья, появившись в зале, оглядела посетителей исподлобья, подошла к Джоакину, вытирая ладони о подол платья, и просипела:

— Ну, пойдем, красавчик…

Смотрела она при этом пониже середины Джоакиновой груди, еще и в сторону, чтобы уж точно не встретиться с ним взглядом. Ее сальные волосы сбились набок и спутались, губы до того бескровны, словно их вовсе не было. Джоакин Ив Ханна дрогнул и позорно бежал.

Пройдясь по ночной свежести и восстановив утраченное было душевное равновесие, он вновь вошел в гостиничную таверну. Здесь было, на самом-то деле, значительно чище, чем показалось ему в первый раз. Он бросил на стойку несколько медяков, наполовину осушил кубок терпкого и крепкого вина, вполне даже сносного, и огляделся в поисках свободного стола или компании, к которой хотелось бы присоседиться.

Тут он услыхал обрывок чьих-то слов:

— …из клетки упорхнула?

Следом раздался нестройный гогот. Слова были обращены к миловидной девушке с волосами цвета пшеницы, говорил их кто-то из компании мастеровых за длинным столом. Девица сидела одна в темном углу и изо всех сил старалась выглядеть невидимой. Впрочем, недостаточно успешно.

— Чего порхаешь одна? Ночью голубки не летают, а по гнездам сидят. Айда в мое гнездышко! С руки покормлю!

Мастеровые заржали громче. Джоакин приблизился, нарочито откинув плащ с эфеса.

— Если хотите сказать что-то моей даме, сперва скажите мне.

Пьянчуги мигом отвели глаза и уставились каждый в свою кружку. Джоакин присел рядом с девушкой.

— Надеюсь, сударыня, вы не возражаете против моего вмешательства?

Она отнюдь не возражала.

— Благодарю вас, сир, — тихо сказала девушка, осторожно оглядев его.

— Джоакин Ив Ханна, к вашим услугам, — приосанился охранник.

— Меня зовут Полли… Полли Дженет Харви, я из Ниара.

Ее волосы стекали ниже плеч, глаза были васильковыми, брови — тонкими и светлыми. На ней было коричневое шерстяное платье со шнуровкой на груди и белая блуза. Рукава подкатаны, открыв взгляду хрупкие запястья. Хорошенькая мещанка. Джоакин сделал большой глоток.

— Позволите ли угостить вас вином?

Не дожидаясь ответа, он подозвал служанку и сделал заказ. Вскоре перед ними возник штоф вина, горка лепешек, тарелка с сыром и ветчиной. Джоакин быстро захмелел и раскраснелся. Девушка ела и пила с большой скромностью, хотя было видно, что она голодна.

— Какими судьбами вы тут, сударыня? — глупо спросил Джоакин.

— Как и все… В Ниаре мор, разве вы не знаете, сир?

Следовало бы поправить ее, чтобы не награждала его чужим титулом, но Джоакин решил повременить.

— О, да. Я слыхал это страшное известие. Соболезную вам и другим горожанам Ниара, и… да.

Он веско насупил брови и покивал.

— Благодарю, сир. А что привело сюда вас? Ведь вы прибыли сегодня паромом, я видела, как вы ехали впереди обоза.

— Жизнь воина — странствие, — он помолчал, смакуя собственные слова. — Дела звали меня в Южный Путь, и я разделил дорогу с Хармоном-торговцем. Он и его люди нуждаются в моей защите.

— Так вы идете в Южный Путь? — девушка как будто оживилась.

— Туда. Сперва до Сельмора, а дальше на восток, к морю. Вы видели море, сударыня? — Она покачала головой. — Ничего нет прекраснее моря! Это могучая неудержимая стихия, самый сильный человек рядом с морем — все равно, что муравей на спине льва! Станешь на прибрежной скале — и чувствуешь, как сила проходит сквозь тебя.

— Вы идете в Южный Путь, сир… — повторила девушка.

— Ну, да. А вы что, знаете там кого-нибудь?

— Мои двоюродные братья живут там. На севере, в Эльфорте на Мудрой реке… — она замялась, словно собираясь с духом.

— Знаю такое место, — покивал Джоакин. — Это почти у границы с Ориджином. Начинаются холмы, а дальше — горы…

Мысль об Ориджине навеяла ему мечтательность. Пройти посвящение в долине Первой Зимы, получить рыцарское званье от самого герцога Ориджина — высочайшая честь, какой может удостоиться молодой воин. Вот с чего стоит начинать военную карьеру!.. Вдруг Джоакин спохватился.

— Постойте, сударыня, вы, верно, хотите отправиться на север вместе с нами?

— Я надеялась… Возможно, вас не затруднит, сир, позволить мне разделить дорогу с вами. Я не стану обузой, поверьте. Умею шить и стряпать. Не знаю, кто занимается этим в вашем обозе, но он найдет во мне хорошую помощницу. Еще, я знаю много песен — дюжины три, не меньше. Какие песни вы любите, сир?

— Я не рыцарь, — признался, наконец, Джоакин.

— Но вы — добрый воин и благородный человек. Встретить вас — большая удача для меня.

Она умолкла в ожидании. Джоакин приложился к кубку, затем молвил:

— Конечно, вы можете поехать с нами. Завтра я скажу об этом Хармону-торговцу.

— Вы очень добры, сударь! — на радостях выпила и Полли, ее бледные щеки порозовели. — Так какие песни вы предпочитаете?

Он сказал, что любит песни о героях и былых войнах. Полли назвала с полдюжины песен — о Лесных Кораблях, о рыцарях Медведя и рыцарях Черной Стрелы, о Лошадиной войне, даже напела несколько строк. Джоакин поднял кубок за здравие рыцарей и певцов, Полли сделала пару глотков, облизнула губы. Губки ее были сложены, как это говорят дамочки, бантиком. Премило сложены. Джоакин придвинулся поближе к девушке и обнял ее за плечи. Она напряглась, но не отстранилась. Джоакин окинул победным взглядом людей за соседними столами.

— Расскажите про себя, сударь, — попросила Полли. — Где вы побывали? Что видали?

Он рассказал про бескрайние Пастушьи луга, которые пересек осенью; про замок барона Бройфилда и его отличную псарню; про Алеридан — великолепную столицу Альмеры, которую Джоакин видел лишь издали, но и то было зрелище. Тут он припомнил, что слыхал от кого-то, будто девицы любят, когда их смешат. Джоакин выпил еще и рассказал про потешный бой в Смолдене. И правда, Полли слушала с удовольствием, хихикала, краснела, а под конец истории и вовсе рассмеялась.

— …тогда я хватил кузнеца деревяшкой прямо по носу, и патока ему по всей бороде разбрызгалась, — окончил свой рассказ Джоакин. — Он завизжал, бросил оружие и двумя руками себе в нос вцепился. Тут я подобрал с земли булаву-окорок, и дал этому мужлану как следует по шее, а потом и по заднице.

При слове "окорок" Джоакин перекинул ладонь с плеча Полли на ее бедро. Плоть под платьем была упругой и теплой, его бросило в жар. Девушка, однако, отодвинула его руку.

— Этого не стоит, сударь…

Как назло, сие неприятное событие было замечено одним из давешних мастеровых. Он вполголоса пересказал приятелям, и все весьма обидно загыгыкали. Джоакин сунулся в кубок — он был уже пуст.

— Сударыня, не желаете ли еще чего-нибудь?

Римма ответила, что не желает, и Джоакин заказал ей вина.

— Мне, сударь, не стоит пить более. И, пожалуй, я отправлюсь спать. Время позднее.

— Я провожу вас, — заявил Джоакин.

Полли внимательно поглядела на него. Как это скверно — когда девица глядит на тебя таким вот образом.

— Сударь, боюсь, вы неверно поняли мои намерения. Простите, если я, того не желая, ввела вас в заблуждение.

Джоакин ощутил нечто такое, будто всунул в рот половину лимона и сейчас силится его прожевать. Но выпитое вино, поздний час и душная жара таверны придали ему наглости, и он снова положил ладонь на ногу девушке.

— Зачем эти пустые слова про намерения? Зачем ты противишься тому, что рано или поздно случится?

— Сударь, вы пьяны, и мне следует уйти.

Она дернулась, чтобы встать. Тогда в отчаянном порыве Джоакин пошел на приступ. Он обхватил Полли обеими руками (одна легла на спину, а другая — хорошо так пониже спины) и прижался губами к ее рту. Несколько мгновений понадобилось девушке, чтобы отлепиться от него, а затем она вкатила ему оплеуху. Звонкую, хлесткую — половина таверны обернулась к ним. Мастеровые за длинным столом расхохотались всей толпой, и притом так заразительно, что Полли не выдержала и тоже улыбнулась. Этого Джоакин не стерпел.

— Ну, сударыня, если вам так нравится общество мужланов, с ними и оставайтесь!

Он вышел — едва не выбежал — из таверны, весь красный от стыда и досады.

В фургоне Джоакин пнул в бок Снайпа, что разлегся на все свободное пространство, бросил шкуру на пол, улегся, думая о том, как паскудно и несправедливо — засыпать вот так, несолоно хлебавши, на твердых досках, обиженным и отвергнутым. Смакуя свое унижение, он быстро уснул.

Поутру его разбудил ответный тычок в ребра от Снайпа. Надо же: и спал крепко, а припомнил. Джоакин сел, протирая глаза, выбрался из фургона и обнаружил вокруг странное шевеление. От гула в голове, он не сразу сообразил, что происходит. Человек семь чужих оживленно терлись около телег торговца, укладывали свои мешочки и котомки. Среди них был благообразный старичок, пара детишек, несколько девиц… Тут Джоакина перекосило — точно в рот ему впихнули оставшуюся половину вчерашнего лимона: в задний фургон вместе с Вихрем и Луизой усаживалась белокурая Полли из Ниара.