Скажем прямо: ничего нового в Зинаиде Михайловне я не видел. Точнее нет, это был новый пациент с новым набором жалоб, но ситуация была знакома — смерть близкого.

Её амимичное лицо, пустой, отсутствующий взгляд, тяжелые вздохи, усталый вид — все это намекало на хорошую, «толстую» депрессию.

На депрессивную реакцию, если быть точным.

— Сочувствую вам, — бездушно сказал я.

Зинаида помолчала несколько секунд, потом кивнула и ответила:

— Спасибо.

Взгляд направлен вниз и вправо, спутанные волосы, бледное лицо без макияжа — мне всё было ясно без лишних слов.

— Вы говорили, он утонул? — формальным тоном спросил я.

— Да... — Зинаида, казалось, не замечала моего присутствия. — Он любил воду... На плавание ходил... Рыбалка вот... На ней и утонул...

Ей было 58 лет, а сыну 21. Поздний ребенок — страстно желанный ребенок. Это не первая её утрата. Пять выкидышей и вот чудо. Настоящее чудо, когда врачи уже поставили крест. Но никто не знает, что ждёт впереди. За неделю до рождения ребёнка умирает муж Зинаиды. Не успев оплакать утрату, она входит в новый жизненный этап — рождение Семёна. Это целиком и полностью поглотило её, отвлекло от мыслей о смерти мужа, от забот, связанных с его похоронами. Определенно, она сбежала в своего ребёнка, ведь в реальности было слишком больно.

Я продолжил формальную беседу для того, чтобы поскорее назначить лечение. На секунду я задумался над своей спешкой и к своему удивлению обнаружил, что меня гонит внутреннее раздражение.

Я вновь прислушался к себе — надо было разобраться, что со мной происходит, пока это не обернулось бедой для пациента.

Передо мной сидит женщина в переживании утраты. Причём, одна утрата текущая, а вторая патологическая, что, в общем-то, делает настолько болезненными и нынешние переживания. При чём тут раздражение? Ответа не было... Но вместо этого ощутил острое чувство вины.

Я начал злиться на самого себя из-за того, что не могу разобраться в своих чувствах и лишь больше в них вязну.

Мне стало стыдно из-за своего непрофессионализма. По всей видимости, преморбидно она имела нарциссические черты личности. Однако сейчас всё смешалось — индивидуальные проявления смазались реакцией утраты. Я не раз видел подобные случаи и мог предсказать, что с уменьшением остроты утраты, сильнее проявится её нарциссизм.

Сделав усилие, я переместил фокус внутреннего внимания со стыда и чувства вины — вязнуть в них было непродуктивно, сейчас это мешало.

— Жизнь кончилась, ничего дальше нет... — прошептала Зинаида.

Я опомнился от своего переносного морока.

Вот он — тупик.

Стена, за которой ничего нет.

Была жизнь, и нет жизни.

Жизнь... утрата... Я знаю, что такое утрата. Не смерть, как утрата, но потеря чего-то другого.

— И хочется заснуть и не проснуться... — сказал я тихо, глядя в окно.

Зинаида кивнула и через секунду расплакалась.

Как только я ощутил эмпатию по отношению к Зинаиде Михайловне, изменилось многое: исчезло раздражение, ушли дурные мысли и неуместные реакции.

Зинаида тоже изменилась: она впервые посмотрела на меня и заговорила о себе и своих переживаниях. Я смог достаточно полно и обстоятельно собрать анамнез, выделить жалобы и прицельно назначить лечение. Когда она выходила из кабинета, то выглядела обнадеженной.

Дальше терапия с Зинаидой пошла хорошо, по крайней мере, мне так казалось.

Но на одной из встреч она сказала:

— Он не умер для меня, — Зинаида говорила уверенно.

— Эм... — я приподнял брови, но вовремя совладал с удивлением.

Последовало моё длинное объяснение по поводу того, что «он всегда будет в вашем сердце» и прочие «штампованные» фразы.

— Нет, я понимаю, что он умер, но я не хочу лечиться от этой утраты, — сказала Зинаида Михайловна настойчиво.

Я очень часто заморгал.

— Доктор, поймите, он был для меня всем. Я дышала им, я любила его и теперь...

— И теперь его нет, — специально больно резанул я.

Зинаида замолчала.

— Да, его нет, — продолжила она тихим голосом. — Но пусть у меня останется это.

— Что?

— Пусть со мной останется его смерть.

— Как это? — я действительно не понимал, что она имеет в виду.

— У меня был муж, но он умер. У меня был сын, но и его не стало. У меня ничего больше нет, кроме его смерти и этих переживаний. Да, вы мне помогли. Вы мне помогаете, и я чувствую, что продолжи мы терапию, я излечусь от этой утраты. Но мне это не нужно. Я хочу сохранить эту боль, хочу переживать эти страдания. Я хочу жить этим, ведь у меня больше ничего нет и не будет.

— Вы собираетесь остаться со своим горем? — воскликнул, так как был искренне изумлён услышанным.

— Да.

— Но... Это не жизнь, это проживание...

— Я так хочу, — упорствовала Зинаида. — На групповых занятиях вы много говорили про возможность выбора и решения, вы говорили, что любое решение хорошо, главное принять окончательно. Главное — решить. Вот я и решила.

Я замолчал.

Впервые я столкнулся с тем, что человек осознанно выбирал нездоровую жизнь, отказываясь «вылечиться» от смерти близки и продолжить свой путь дальше.

Зинаида смотрела на меня решительно, всем своим видом показывая, что готова к конфронтации и защите своих позиций.

— Но вы же будете болеть, вы же будете страдать, — я ощутил, как мои щёки загорелись. — Вы не проживете свою жизнь, вы не сможете продолжить жить. По сути, вы отказываетесь от своей свободы. Психосоматические заболевания, вечное ощущение горя и безысходности жизни, тоска по утрам... Это же болезнь!

— Это мой выбор, — отрезала Зинаида.

Её губы плотно сжались в линию, плечи расправились, она вздёрнула подбородок. В голосе зазвучали манерные нотки, речь приобретала пафосный апломб.

— Вы не вправе мне указывать, что делать, — сказала она. — Важнее меня для сына никого нет! Я была для него лучшей матерью, я всё ему давала! Вечерами мы долго лежали на одном диване, обнявшись, я была для него самым лучшим другом! Он и не имел других друзей, даже девушку не заводил, так как говорил, что такую как я ему не найти!

Это уже было определённым видом инцеста, и я мысленно ужаснулся.

Зинаида Михайловна продолжала спорить со мной, отстаивая своё право на патологическую утрату, на болезнь.

После нескольких подобных бесед я сдался, так как это уже не походило на психотерапию.

Я верю в решение и выбор. Да, это патологический выбор, да он не способствует улучшению её состояния, но это выбор. Она настаивала на возможности, оставить утрату вместо сына.

Она отказывалась от другой жизни, сознательно (или не совсем) выбирая патологию.

И я не смог её переубедить.

В скором времени мы встретились вновь. Зинаида Михайловна так и прибывала в своей патологической реакции утраты, наслаждаясь своим правом страдать. Она, словно. С гордостью «несла» это перед собой. Можно было видеть, как она выслушивает каждого пациента на группе, потом вздёргивает подбородок и говорит: «Что вы понимаете в утрате?! У вас-то всё ещё хорошо. А вот у меня...».

* * *

Я столько раз сталкивался с утратой в стенах своей больницы, что уже привык к этому. Нет, я также сочувствую пациентам, когда вижу их страдания, также переживаю вместе с ними. Их боль и слезы, их бессилие и отчаяние — всё это отзывается во мне многократным эхом. Но я защищён.

Моя защита белого цвета из простой хлопчатобумажной ткани, она увенчана гроздями цинизма и пучками иронии. Но этот цинизм и ирония направлены не на пациента, не на его чувства, они на мне, чтобы защитить мои границы.

Нет, меня не мучают флэшбэки, дома голова не пухнет от утрат и проблем других людей. Поту сторону другой мир и я могу выбирать в нём, кем мне быть.

Я столько раз сталкивался с утратой в своем кабинете, что спустя пять минут от начала беседы уже могу определить этап, на котором находится пациент в переживании утраты. Мои техники выверены, а слова отшлифованы. Нет, я не вычитывал их в специальных толстых книжках о том, как слушать других и быть покладистым психотерапевтом. Эти слова появились в работе. Пациенты научили меня этим словам, от них я узнал всю глубину боли и отчаяния. И это — мой рабочий инструмент.

Нет, я не знаю, как врачевать душевные раны, я даже не знаю, где она, душа. Порой мне кажется, что душа — это отдельный орган, который, так же как и прочие болит, расстраивается и нуждается в помощи специалиста.

И нет, я не могу сделать так, чтобы этого не было. Я не могу заставить человека «развидеть» увиденное и забыть случившееся. Как бы мне порой и не хотелось это сделать.

Я столько раз сталкивался с утратой по ту сторону, что для меня это уже «легкая работа».

Открою тайну: студентам-медикам делают особые прививки с цинизмом. На 4-м курсе, во время начала клинической практики. Чей-то организм отторгает вакцину, и такой человек остаётся излишне восприимчив к страданиям других. Он скоро начинает плохо спать и заболевает психосоматическим расстройством. Другие же переносят вакцинацию хорошо, и навсегда их иммунная система приобретает особые антитела к боли других.

Но искусство не в том, чтобы отпускать чёрные шутки по поводу смерти и громким голосом обсуждать пациентов. Искусство в том, чтобы знать, когда быть эмпатичным, а когда прибегать к цинизму и холодному рассудку.

И я верю в выбор каждого человека.