В каморке подручного, когда все страхи уже остались позади, Пегги никак не могла унять дрожь вследствие пережитого потрясения. Всю ее трясло до мозга костей, и она ничего не могла с этим поделать. Ее тошнило, живот сводило, ныли груди. Что же касается Ксавье, он только теперь вспомнил слова Пегги, сказанные Лазарю, и стал осознавать все их значение. Конечно, ему не терпелось спросить ее напрямую… а, собственно говоря, почему бы и нет:

– Это что – действительно правда? Ты влюблена? Ты влюблена и скоро выйдешь замуж?

– С чего ты взял? Я это просто так сказала. Чтоб больше не лез.

– Понятно. Я так и подумал. Ну, хорошо.

Он не стал ей докучать дальнейшими расспросами.

Время было уже за полночь, Ксавье взял перочинный нож и стал нарезать тонкой стружкой свой драгоценный шоколад, собираясь растворить его в горячем молоке и дать подруге, чтобы та успокоилась. Она легла на постель, а Ксавье подвинул к кровати стул, чтоб сидеть рядом с ней и чтобы сердца их бились рядом. Он укрыл ее пиджаком, а сверху прикрыл своим единственным одеялом, счастливым обладателем которого являлся. Но Пегги продолжала дрожать.

– Он вернется, – сказала она. – Он всюду будет меня преследовать, куда бы я ни пошла. Он все время будет мне здесь попадаться на глаза.

– Не думаю. Он вроде малый понятливый. Взгляд у него, покрайней мере, был такой, как будто до него наконец дошло. Он не вернется.

– Ты так считаешь? – Голос ее звучал, как у маленькой девочки, которой хочется, чтоб ее утешили.

Ксавье озадачил свою совесть вопросом о том, не будет ли его ответ откровенной ложью, чтоб не брать грех на душу.

– Да, я так считаю.

На некоторое время воцарилось умиротворенное молчание. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было тихое поквакивание лягушки в ее ларце, свидетельствовавшее о том, что она спит (и видит сны). Подручный продолжил настругивать шоколад.

– Спасибо тебе, Ксавье.

– Не за что, – ответил он, продолжая заниматься своим делом.

– Спасибо тебе за то, что ты такой, и за то, что врать не умеешь. Это такая редкость.

Он посмотрел на нее, и во взгляде его мелькнула смутная тень беспокойства. Потом резко встал и начал мерить тесную комнату шагами.

– Ах, ты об этом. Этот вопрос у меня в голове уже давно крутится.

Классические сомнения перед тем, как продолжить. Ксавье глубоко вздохнул и проговорил:

– Помнишь, Пегги, ту ночь, когда я в жару пришел домой, а ты меня уложила в постель, такая нежная, заботливая, вполне в твоем стиле? Я сказал тебе тогда, что работал за сверхурочные. Это

была ложь. Я тебе соврал. Я там ждал на строительной площадке, пока все уйдут, чтоб мне можно было спокойно пойти и забрать ларец со Страпитчакудой. – И тут же добавил: – Но я его не украл,

честное слово. Я, если можно так выразиться, ларец нашел. Он был ничей. Я вполне мог тебе все это рассказать. Но язык мой врал, как будто сам по себе.

Пегги улыбнулась, тронутая и приятно удивленная. Это было вполне в его манере, так и должно было быть.

– Все это ерунда, – сказала она. – Никакая это не ложь.

– Если кто-то начинает врать даже в мелочах, этому конца не будет. Будешь врать, пока совсем не заврешься. Но тогда уже станешь врать и по-крупному.

– Да, есть такое мнение. В пансионе монашки нам это постоянно втолковывали. Но это не так. Можно обманывать, чтобы не делать кому-то больно. Если только обман не несет в себе ничего дурного. А еще, если ты от своей лжи ничего не выгадываешь и ничего важного ни от кого не скрываешь. Вот когда врешь ради выгоды, это ложь серьезная. Чтобы выгадать или сознательно сбить кого-то с толку. А в других случаях…

– Значит, ты меня прощаешь?

– По этому поводу можешь даже не переживать.

Пегги уже стала немного согреваться внутри, дрожь тела пошла на убыль, боль в груди успокоилась. Она наблюдала за пареньком с улыбкой заботливой сестры. Он стал помешивать шоколадную крошку в чашке с горячим молоком. (Изобретательный парнишка соорудил домашнюю жаровню из нескольких кусочков картона, керамической пепельницы, пяти или шести спичек и умело согнутой старой вешалки для пальто.) Наконец-то она смогла точно уяснить для себя истинную сущность ее отношения к нему. Она не была в него влюблена, вовсе нет. Ей просто хотелось заботиться о нем. Хватит с нее страданий. Сердце ее теперь исцелилось окончательно.

– Надо же, – сказал Ксавье, – вот лежишь ты здесь, укрытая одеялом до подбородка, выглядишь, как незнамо что, даже сказать не могу, на кого ты похожа, но мне это по душе.

– Иди сюда, ляг рядом со мной. Оставь ты этот горячий шоколад, я потом его выпью. Иди сначала сюда, я тебе местечко освобожу.

Подручный покорно повиновался. Тело его с благодарностью ответило на волну благодатного тепла, исходящего от молодого женского тела. Хорошо, когда кто-то есть рядом. Жизнь тогда стоит того, чтобы жить.

– Знаешь, – улыбнулась Пегги, – должна тебе признаться, что тоже была с тобой не до конца честной.

Классические сомнения перед тем, как продолжить.

– Тебе совсем не обязательно в этом признаваться. Я не имею права тебе лгать, это я знаю твердо. Но ты – ты можешь со мной лукавить, сколько тебе вздумается. Не все в жизни дорога с двусторонним движением. Я, например, ем свою морковку, но это вовсе не значит, что морковка в отместку должна съесть меня. Они долго вместе смеялись. Потом смех стих.

– Но, конечно, – сказал Ксавье, – если тебе хочется мне рассказать о твоем обмане – пожалуйста. Если только тебе от этого станет легче.

– Я тебе как-то говорила, что иногда работаю в букинистическом магазине, чтоб немного денег подзаработать. Это неправда. Я тебе соврала. Я и в самом деле иногда подрабатываю, только не

у букиниста, а в морге.

Они лежали бок о бок. Ксавье упер локоть в единственную подушку, счастливым обладателем которой являлся, и голову опустил себе на ладонь.

– Морг – такое же место, как и любое другое,- сказал он. – Там даже жить можно.

Пегги взяла в рот большой палец, как маленькая девочка, которой не хочется признаваться в своих проделках.

– Ну, и что же в этом плохого? – спросил Ксавье, начинавший уже волноваться.

Пегги отвернулась лицом к стене.

– Понимаешь, я там мертвецов перед похоронами гримирую.

Лазарь лежит в парке на траве, подложив руки под голову и сцепив пальцы. Он смотрит в небо, видит, как раскачиваются ветви самых высоких деревьев. Невыносимая боль любви. Как-то вечером после ужина он обнаружил девочку на обочине дороги. Она сидела за кустом на корточках, подняв юбку до пояса. Он шел туда, чтобы собрать свои инструменты и положить на тележку, а она его не заметила. Он замер как вкопанный. Он смотрел на чистую струйку, чуть золотившуюся в отсветах заходящего солнца, она была такая светлая и чистая, можно было подумать, что это вода отражается в зеркале. Земля пила из пенистой лужицы между ног девочки, маленькие капельки искорками отскакивали на стебельки травы. На следующий вечер все повторилось. И повторялось еще и еще, каждый день на протяжении целой недели. Лазарю казалось, что, спрятавшись за колесом тележки, он был в безопасности. Но однажды вечером, оправив опущенную юбку, она повернулась к нему лицом. Лазарь распластался на земле. Он клял все на свете сквозь стиснутые зубы. Девочка вернулась в свой трейлер, но перед тем, как затворить за собой дверь, проказливо хихикнула, от чего сердце Лазаря ушло в пятки. Ему тогда было двенадцать лет.

Потом он все ходил мимо того места неделями, но больше девочку не видел. Кто-то сказал, что она заболела. Она больше не выходила из трейлера. Когда тоска по ней становилась просто непереносимой, томила его так, что сердце в груди сжималось, когда он начинал испытывать физические страдания, подобные тем, когда мучают голод и жажда, когда ему хотелось умереть или завыть волком, Лазарь, убедившись в том, что отец его спит, снимал с себя всю одежду, вручая свое тело ночи, и карабкался на сосны и ели. Иногда он взбирался на самую вершину высокой сосны, сдирая с тела кожу, покрываясь тысячей синяков, мошонка его размером с грецкий орех и членик его, как носик у чайника, кровоточили, израненные стволом дерева, ветками и иглами. Потом полчаса или час он давал себя баюкать качавшейся кроне так близко к небу, что его лихорадочно горевшую плоть от ледяного света далеких звезд бил озноб.

И сегодня, двенадцать лет спустя, распростертый в парке на траве в перепачканной одежде, с безнадежно разбитым сердцем, он испытывал чувство такого же облегчения, сходного с глубоким обмороком, как будто после непереносимых страданий разом отмерли те нервы, что вызывали эти муки. Он потягивается. Щека горит. Пегги оцарапала его, как пантера. Неужели она и впрямь подумала, что он хочет ее ударить? Он ведь занес кулак для большей убедительности, чтоб она скорее поверила в искренность его чувств. Он бы никогда ее не ударил. Лазарь достает фляжку с выпивкой, собирается глотнуть, но передумывает. Вместо этого бросает кожаный мешочек в стоящее рядом дерево. Он думает о том, что никогда в жизни не касался женщины, в том смысле не касался, что никогда ни с кем не переспал, никогда ни одну женщину не ласкал с нежностью, даже не погладил. Он понимает всю тщету своих усилий, чувствует непреодолимую внутреннюю потребность разрушения, закипающую в крови. Теперь он знает, что ему еще осталось сделать, знает, куда ему нужно идти. Он проверяет для большей уверенности, лежит ли все еще в кармане гитарная струна. Потом отправляется в путь, чтоб решить эту проблему, все проблемы сразу решить – раз и навсегда.

Пегги прижалась щекой к лопатке Ксавье. Паренек уснул. Время от времени он постанывает, как, бывает, стонут детеныши зверей. Она слышит, как бьется его сердце – очень странным образом. Оно то ровно постукивает, как отлаженный мотор, то начинает сбиваться с ритма, как будто кто-то неуверенно бьет в барабан (нет, думает она, это похоже на далекие отзвуки грома приближающейся грозы в летнюю ночь); а потом оно вдруг начинает биться : с такой силой, как будто кто-то колотит кулаком в дверь. Она не знает, надо будить парнишку или нет. Ведь, если не раздеться перед сном, плохо спится.

Она шепчет ему на ухо:

– Ксавье, Ксав… – и мягко касается его плеча.

Парнишка спит как убитый. Ну, хорошо, пусть спит. Она встала в постели на колени. Так, по крайней мере, ей было проще снять с него галстук-бабочку. Еще она расстегнула ему воротничок, чтоб лучше дышалось. Потом начала расшнуровывать кроссовки.

Подручный тут же проснулся, от волнения у него даже дыхание перехватило. Он коснулся воротничка, понял, что пуговица расстегнута, и увидел, что Пегги расшнуровывает его кроссовки.

– Что ты делаешь? Какого лешего ты это делаешь?

И, соскочив с кровати, он быстро застегнул пуговицу на воротничке. Пегги рассмеялась.

– Господи Иисусе, да что же ты так разволновался? Тебе нечего бояться! Я только хотела, чтоб тебе было удобнее.

Внезапно смех ее стих. Никогда раньше она не видела на лице Ксавье такого выражения.

– Да что же это такое творится со всеми людьми в Америке? Сума вы, что ли, все здесь посходили?! Ты воспользовалась тем, что я сплю, чтоб меня догола раздеть? Тебе что, поиграть со мной захотелось в эти игры свинские, или что? Слиться со мной через краник мой маленький, как эти психи, соседи мои, что за стенкой живут, которые погрязли в пороке?

– Да что ты, Ксавье, я тебе честно говорю, по правде, я только хотела…

– Не хочу я, чтоб ты со мной больше разговаривала! Никогда больше не хочу говорить с тобой! Не хочу, чтоб ты меня когда-нибудь еще трогала! На что ты хотела посмотреть, а? А? Что ты хотела увидеть? Скажешь ты мне или нет? Нет, не хочу я тебя больше слушать, вообще никогда больше слушать тебя не хочу! Ты – злая колдунья, ты хотела дождаться, когда я засну, а потом разорвать меня на куски! Зачем ты повела меня на этот спектакль в мюзик-холл, можешь ты мне сказать? Ты знаешь что-то о моем отце, но скрываешь это от меня с той самой минуты, как мы с тобой встретились, и ты решила показать мне эту так называемую пантомиму, чтоб я сам все себе уяснил? А потом ты хотела раздеть меня, воспользовавшись тем, что я заснул, чтоб соединиться со мной через мой маленький краник и разорвать меня на куски, разбросать все члены мои и сделать так, чтоб я тоже стал лоскутным? Да?

– Ксавье, мне кажется, ты бредишь, ты не проснулся еще, ты все еще спишь, ты…

– Убирайся отсюда, ведьма проклятая! Чтоб духу твоего здесь больше не было! Мы будем жить вдвоем со Страпитчакудой, и больше нам вообще никто не нужен!

С этими словами он смахнул со стола чашку с горячим шоколадом, который Пегги даже не пригубила, и она со стуком упала на пол. Пегги хотела подойти к нему, даже руки развела в стороны, будто собиралась его обнять.

– Да что же это с тобой творится, Ксавье, дорогой мой, друг мой, Ксавье. С тобой что-то странное происходит. Проснись же, ты еще спишь.

– Я не сплю, я знаю, что говорю! Убирайся прочь! И не прикасайся больше ко мне!

Она вышла из комнаты в ужасе, в полном смятении чувств.

Оставшись в одиночестве, Ксавье снова расстегнул воротничок и все пуговицы на рубашке, в гневе сорвал с себя и кинул на пол планки собственного изготовления. Потом подошел к лягушачьему

ларцу.

– Страпитчакуда! Страпитчакуда!

Он с силой стал трясти ларец. Лягушка не просыпалась. Он со стуком захлопнул крышку ларца. Раздетый по пояс подручный стал ходить по комнате кругами, сжимая и разжимая кулаки, как больной аутизмом ребенок.

– Лоскутный, лоскутный, – повторял он снова и снова, нё в силах справиться с волнением. Разошелся шов. Выступила маленькая капелька крови.