Валерий Суси

Все не так

Не так? Ну, а если попробовать по-другому? Если начать не так, как всегда, не - Е2 Е4, а - В2 Е3, например? Или внезапными шпорами вздыбить коня и броситься нерасчетливо на грозную неподвижность неприятеля? Как Марк Антоний...

Право первого хода неизменно предоставляется мне. Каждый раз. Небрежная и лживая фора. Иллюзия самостоятельного выбора.

Игрок неотступный мой напротив отвечает ходом на ход без промедления. Играет, забавляясь, изящно комбинируя и подбрасывая мудреные задачки, загоняя частенько в угол, но обязательно оставляя (с издевкой?) неприметное отверстие, желанный (или мучительный?) выход...

Ищи, пожалуйста, его... Напрягайся, изгибайся, тащи и не жалуйся... Не жалуюсь. Просто иногда не выдерживаю и смахиваю фигурки на пол.

Все, больше не играю.

Железнодорожный состав подтолкнуло не сильно, ладошкой, и он покатился уютно перестукивая на Восток, в Россию.

В Россию... В Москву... Туда, где меня не было шесть лет...

Костистый рослый швед в походной одежде с расчетливостью домашней хозяйки укладывал вещи. Пугающий размерами рюкзак он закинул наверх без натуги. Обстоятельно уложил две сумки в ящик под лежаком. Светлые скандинавские кудри вихрились, будто своей энергией помогая ему побыстрей справится с необходимыми заботами пассажира. Воспитанность (или что?) северянина не позволяла ему замечать соседа (итальянец или француз в этой ситуации первым делом стали бы знакомиться). Для шведа же было просто немыслимо покуситься на мою свободу. Потому, покончив с делами, он уселся напротив с довольно заторможенным видом.

- Вы говорите по-фински или по-русски? - спросил я, не зная тогда еще, что он швед и что зовут его Карл и что кроме шведского он знает английский, но не знает русского (какая досада!) и даже финского.

А когда это выяснилось, я почувствовал себя человеком, у которого только что украли кошелек.

Если исходить из того, что каждый в течении своей жизни обязан сделать свой вклад в общество и если при этом опираться на положение, что вклад этот должен составлять по крайней мере двадцать пять лет, то я могу быть спокоен. Свой долг обществу отдал. Что с того, что отдал долг тому обществу, которого больше не существует и о котором осталась уничижительная память? Заслуженно, конечно, заслуженно, но разве это что-то меняет? Во всяком случае для меня? Разве я скопидомничал, когда запрашивались мои силенки, какие-никакие способности, навыки и уменья?

Отдал то, на что меня могло хватить в той жизни, в тех условиях и при тех обстоятельствах. Это немного. Но это столько, сколько было возможно. В той жизни...

Теперь мог бы быть спокоен. Но я не спокоен...

Хороший токарь, к примеру, всегда имеет возможность продемонстрировать свою квалификацию. И везде... В любом месте, в любой стране, где найдется хотя бы один-единственный токарный станок. Чем похвастать человеку, который всю жизнь ломал голову над чем-то абстрактным и никогда не умел произвести на свет полезный овеществленный продукт?

Интеллектуальный товар не унесешь в кармане. Он невидимка. Он представляет ценность лишь для тех, кто обладает свойством видеть в пустом пространстве и кого не удивит мое признание, что моя главная профессия - быть путешественником. А может быть - странником. Впрочем, по некоторым представлениям (не лишенных оснований) это тоже, что бездельник.

Я не мог завести со шведом дорожный нечаянный разговор, который невозможно сравнить ни с чем, который способен возникнуть только в купе, только со случайным попутчиком и страсть к которому быть может и составляет необъяснимую суть непоседливой души путешественника. Такой разговор не мог получиться сейчас, потому что на шведа уже не было никаких надежд, а я был в состоянии вспомнить из английского лишь десяток-другой слов.

Оттого и почувствовал себя человеком, у которого только что украли кошелек.

На попытку пообщаться швед отреагировал со всей культурностью западноевропейца, в которой русскому соореинтироваться также трудно, как в шведских фиордах. Что за этой необременительной улыбкой? Доброжелательность или презрение к дикарю? Понравилось, однако, что знакомясь, он смело припомнил имя неудачливого короля Карла Двенадцатого, не отворачивая глаз и открыто улыбаясь.

Есть подозрение, что европейцы относятся к истории не так, как русские. Для них события давно минувших дней имеют музейное значение. Для русских - это всегда переживание.

Убогий мой запас английского был выпит до дна с той же скоростью, с какой на похмельное утро опустошается стакан пива.

Оставалось приспособиться к этому вынужденному существованию вдвоем в замкнутом молчаливом пространстве, сохраняя атмосферу вежливости при помощи касательных полуулыбок и передачи чистых мыслей на расстоянии.

Фирменный поезд Москва-Хельсинки отстукивал километры, приближаясь к российско-финской границе.

Я ехал в Россию. В Москву. К друзьям.

"И носило меня, как осенний листок, я менял имена, я менял города..."

Тоненькие прожилки нервов, хрупкие узелочки завибрировали, словно кто-то протянул от них проводок и всунул в электрическую сеть.

Еще до отъезда решил - алкоголь в этой моей поездке должен занять скромненькое (полулегальное) положеньице где-то на отшибе, на завалящей околице. Ведь предстояло совершить переход из виртуального мира в реальный. Выдумка, воображение, фантазия и подлинное... Какое сомнительное сочетание! А вдруг... Решительно - алкоголь теперь не к месту.

И я двинул в вагон-ресторан. Сто грамм водки сбросили напряжение и помогли перепорхнуть границу вместе со всеми таможенными заморочками, сумев даже создать иллюзию душевного комфорта.

В Выборге выскочил на перрон, огляделся и шмыгнул в привокзальный буфет. Четверка парней за стойкой могла бы послужить художнику сюжетом для написания картины - "Бандиты во время отдыха". Устрашающие физиономии наблюдали за мной с холодным от расчетливости любопытством крокодилов, завидящих приблизившееся к водопою парнокопытное. Но я не поперхнулся, шандарахнул стакан водки, запил томатным соком и исчез. Может меня там и вовсе не было?

Люди появлялись из вагона с тусклыми отметинами на физиономиях. Недосып слабеющей рукой хватал за полу куртки. Как хорошо, что я послушал жену и взял в дорогу хоть одну теплую вещь!

Еще неделю тому назад москвичи раздевались до маек. А сегодня камень перрона стал похож на мерзлый кусок поверхности из доисторического ледникового периода. Быстрей, быстрей, все молнии, все пуговицы, все щелочки - все захлопнуть, задраить до герметичности подводной лодки!

Где-то здесь должен находиться человек, приметы которого мне сообщили наспех. Пытаюсь из них сложить образ, как из детских кубиков. Не получается. Как сложить из двух кубиков дом?

Он сам подходит, привлеченный без сомнения моими, хоть и не роскошными, но по-восточному выразительными усами (оправдать ссылку на восточность, к сожаленью, не могу - загадочная невразумительность).

Его лицо молодо, но не беспечно. Светлая хорошая улыбка.

- Валерий? - спросил он уверенно.

- А Вы - Георгий?

Четвертая модель жигулей, как видно, была для Гоши средством передвижения, именно. Никак - не роскошью. И это сразу напомнило мое рижское прошлое. Лет пятнадцать машины этой родословной служили мне верой и правдой. От "капельки" до "девятки". Пока не сменилась Эра, стершая в порошок прежние ценности, поставившая жигули в удрученное приниженное положение и подтолкнушая водителей переметнуться на иномарки. Часто на развалюхи с опасной безответственностью, но внушающие свеженькое чувство принадлежности к Европе.

Появление Гоши - это следствие неистощимой виртуальной выдумки. Изгиб, звено, колечко.

Я запустил в сеть просьбу откликнуться тех, у кого есть возможность пристроить в дорогостоящей столице литератора с исключительно ограниченными финансовыми возможностями. Так, на всякий случай. Крайние варианты существовали и ими можно было воспользоваться, но всегда проще, если ты живешь один и никого не обременяешь...

И вот теперь Гоша вез меня в Бабушкинский район, где оказалась пустая квартира освободившаяся всего на неделю, но как раз на ту, которая и вызывала у меня озабоченность. Совпадение? Возможно. Что-то слишком много в жизни совпадений... Так много, что мой атеистический стержень начинает прогибаться и того и глядишь - переломится...

- Здравствуйте, Сяо! - настроение разухабистое, а потому употребляю вместо имени интернетовский ник.

Первые полчаса в Москве я задыхался. Гоша раскручивался в потоке машин, приветливо поглядывал в мою сторону и что-то пояснял.

А я судорожно, наваливаясь всем телом, напрягая мышцы ног и рук, заталкивал (как пианино) в свою голову мысль о том, что за окошком московские улицы... Нечто банальное и сентиментальное передовым отрядом, без сопротивления проникло и оккупировало мозг. Кажется, я произнес несколько маловразумительных фраз, встреченных тем не менее понятливыми глазами. Но это не дело... Потому и кликнул на помощь веселую разудалость...

Никогда не надо вешать нос. Но нос вешается, невзирая на знания и жизненный опыт. Потому что никогда не получается следовать испытанным правилам.

Оказалось, Сяо живет в другом конце Москвы, в Чертаново. Оказалось, Гоша едет как раз в ту сторону. Оказалось, Сяо вовсе не китаец... Шучу, понятное дело.

Жена, друзья, коллеги по работе, знакомые называют Сяо без выдумки Вячеславом. И он не обижается. Впрочем, это его имя.

Каждый народ имеет собирательный биологический образ.

Вячеслав идеально представляет славянина, не испорченного примесями, не изуродованного послереволюционной разрухой, не ослабленного стихийными бедствиями, не покалеченного послевоенным недоедом.

Лицо русского интеллигента девятнадцатого века.

Водку наливаем из старинной бутыли, напоминающей зажиточного купца первой гильдии. Мне следовало бы хранить в уме память об оставленном на промозглом перроне нетрезвом и шальноватом вагоне-ресторане. Но меня подпирают да поцарапывают со всех сторон ощущения первого дня.

Встречать Владимира Михайловича в прихожую выхожу с идиотской пьяной улыбкой от уха до уха. Это просто замечательно, что он - писатель. Я признаюсь ему в любви. Я переношу коротким взмахом руки любовь к нему моей жены, одним взмахом - из Финляндии в Москву, сюда, вот на эту кухню. И он понимает, что это не от пьянки расправляющейся со всяким приличным чувством меры. Потому и замечательно, что он писатель.

А в России я ведь почти и не жил никогда. Вот какая история. Только что родился в Сибири, куда по горькой судьбе занесло мою мать вместе с другими тысячами чухонцев. Сталин умер и наш сибирский след простыл. В Риге оказались. Не Россия уже, как ни крути. Так в Латвии всю жизнь оттарабанил. Всю жизнь... Ну, положим - не всю. Большую ее часть. Пока не вытолкнуло в Финляндию. Да, да! Очень похоже на то, что жизнь как самолет, я лечу себе, ничего не подозревая, а меня подхватывают со спины и выталкивают пиночком в зад... прямо в зияющее отверстие... Спасибо, с парашютом.

Год назад спанталыкнула идейка. Чтоб не заделаться российским гражданином? В Латвии мне выдали документ-не документ, но свидетельство, что я не гражданин этого безмятежного государства. С ним меня и диверсанули к финнам. А тут подошел последний срок этой нелепой бумаженции.

Самое простое (да и разумное с практической точки зрения, имея ввиду пересечения границ в будущем) было получить еще разок иезуитский листочек, придуманный ловкими латышскими юристами. Согласен. Понимаю. Это действительно так.

Это то, что я даже не попытался сделать. Постарайтесь меня правильно понять, прежде чем крутить пальцем у виска.

Зато сходил в российское консульство.

Находить различия между приснопамятным Советским Союзом и остальным миром уже поднаскучило. Потому вкраплю в батальное полотно развала СССР только одно - в стране Советов человека не любили вслух; на Западе его не любят молча, улыбаясь.

"Без прописки мы Вас не можем взять на работу", - объясняли в отделе кадров, - "Без справки с места работы мы не можем Вас прописать", приговаривали в милиции. И все это на фоне одной бесконечной очереди, петляющей от Калиниграда до Сахалина, ныряющей в Камчатские сопки и Амурские волны и продолжающей свой безумный ход обратно, на Запад, неизменно и победоносно.

У классиков люди рождались, брились и умирали. Да простят мне классики дерзость - люди рождались, брились и умирали... в очереди!

Очередь - знак качества советской власти. В Хельсинки, в российском консульстве - обидная и оскорбительная очередь. Из злорадства, которое тебя же только самого и душит (никого больше) можно сначала заглянуть в посольства по соседству. В испанское там или во французское. Да все равно. Очередей нигде нет. Кроме российского консульства.

Советским пахнуло, пахнуло крепенько, смачненько, серьезно. Инстинкт начал было меня разворачивать, морду в сторону, на свежий воздух... Нет, тормознул. Тормознул и извлек полузабытую терпеливость, словно старую майку. Напялил на себя. Как шапочку на дрожащую голову беркута...

Молоденького беркутенка, залупастенького сажают на конский волосочек, протянутый в углу юрты. Ни жив, ни мертв, что при казни египетской. А каждый проходящий еще и ковырнет качалочку, доводя муку до крайности. И вот, когда птица достигает непомерного эмоционального истощения, опытная рука - хвать ее и на локоть, на твердь покойную. И шапочку на голову.

Через месяц беркут Ваш со всеми потрохами. Без руки Вашей СИЛЬНОЙ никуда!

По закону, по праву рождения я как будто и могу стать российским гражданином. Но кроме закона хватает там еще всяких-разных закавык, параграфов да примечаний. Пояснял ответственный сотрудник консульства. Не сказал прямо и без обиняков:"Нет!" Дипломат все-же. Но вот равнодушные цементные глаза его и ленивые жесты...

Третий вариант - лицо без гражданства. Паршивый никудышный вариант. Без комментариев.

Он мне и достался.

Владимир Михайлович из солнечной породы людей, теплый. Писатель, профессор астрономии, голос движется плотной сочной массой, оказывая оздоровительное (и даже отрезвляющее) действие.

Наверно, он надеялся провести интеллектуальный вечер с гостем из Финляндии... Солидно, интеллигентно.

Утро с того и начало, что пристыдило меня, гоняя совесть по тесной кухоньке из угла в угол. Я кутался в одеяло, сна не было, мутило не очень, но горло за ночь подсохло основательно, как сухарик в духовке.

Сначала звякнул чайником, словно задел неосторожно пограничную проволоку с жестяными банками и оглянулся с ужасом на часы. Потом вынужденно, тут уж без вариантов, пропустил воду в унитазе, пробурлившей с неожиданной энергией минигидростанции.

В ответ из комнаты пошевелились хозяева. В другой комнате тишина - там дети. Пацану уже восемнадцать, студент. Дочери - двенадцать, моей ровесница.

- Не спится на новом месте? - улыбается Вячеслав.

- А не поехать ли нам Москву смотреть?

- Поехали.

Мой приятель даже не поглядывает в сторону настенных часов. Он такой же ненормальный, как я.

К финским маркам российская столица относится с пренебрежением (курица не птица - Финляндия не заграница)? С трудом отыскался на Тверской единственный обменник, где мои деньги узаконились и вручена была взамен пачка непривычных рублей. Принимал их дрожащей рукой, успел домерзнуть до температуры, требующейся от покойника при въезде в морг.

Напрасно-безнадежно шарил глазами по небу, рассчитывая обнаружить, если не признак, то хоть бы намек самый замудреный на изменение погоды. Выяснилось позже, что такого остервенелого холода за последние сто пятьдесят лет в Москве не наблюдалось. Как в ту первую неделю мая...

Центр города преобразился и оевропеился, не отрекаясь однако от своего полуазиатского происхождения и русскости с православной доверчивостью.

В сквере нашлась скамеечка, которую пронзил насквозь солнечный луч, припечатал и в таком положении удерживал. Я утянул приятеля туда. Обман, конечно. Вместо тепла - жмурки одни.

- Откровенно и честно говорю - дайте на бутылку пива!

Пенсионер. Обвислые паруса щек свидетельствуют о наступлении полного штиля в его жизни. Пивко или винцо по случаю. Одежонка куплена давно. До Горбачева.

В тридцать три года ни с того ни с сего меня стала смешить жизнь. Перестал воспринимать ее всерьез. Развелся, поувольнялся отовсюду, знакомства пообрывал... С облегчением продавал из дому все, на что находились охотники, а деньги пропивал с малознакомыми собутыльниками арестантской внешности. Вещи потеряли для меня всякий смысл.

Ранний неопохмеленный палец тыкался упрямо в кассетник:"Ах, все не так, все не так, все не так, как надо...", - хрипел Высоцкий...

Забулдыга Игорь не в состоянии был дотащиться до своей комнаты в общей квартире. Дистанция не сумасшедшая - один квартал, но для него неподъемная. Что он, гад, притворялся - установилось потом.

Я продал немецкий столовый сервиз на двенадцать персон, и покупатель попался совестливый - заплатил почти честную цену. По такому случаю отвел забулдыгу в ближайший (через сквер) обувной магазин и купил ему самые простые туфли. Но они не протекали в отличие от тех, что хлюпали на его ногах. А была осень и уже в той стадии беременности, когда в любой момент готова была разродиться первым снегом.

Потом купили армянского коньяку. В душе еще не иссякло тяжное влечение к изящному и благородному...

Через два дня опять перешли на бормотуху, а наутро третьего проснулся и осознал с усмешкой, что Игоря нет... Что нет немецкого же кофейного сервиза, не успевшего еще выпорхнуть из моих беззаботных рук; нет фарфоровой вазы, подаренной сослуживцами на тридцатилетие; нет шестнадцатитомника Горького, о котором не пожалел с самого начала и нет четырех томов Байрона (что резануло сильно).

В углу стояли, жадно открыв рты, оставленные Игорем, отслужившие свое башмаки...

Я вышел в утреннюю ноябрьскую неприютность. Ветер прибирал прическу вместо парикмахера и не пытался прощупывать карманы. Бесполезно.

- Откровенно и честно говорю - дайте на бутылку пива! - обратился к прохожему.

- Возьми, батя, - протянул десятку.

- Да куда? Это много!

- Бери, бери...

В блокноте страничка записей, сделанная до поездки. Не план - памятка. План бы лучше, но для этого нужно быть предсказуемым и уметь помещаться в схему.

В Медведково живет (двадцать первый год уж!) старинный мой и любимый приятель. Иногда, помолчав дружески с полчаса (не тяготясь, значит, присутствием другого) заговаривали одновременно с одних слов и об одном же. Помню ресторан "Будапешт", банкетный зал, за отмеренным столом высчитанное количество гостей (не деревенская свадьба и не грузинская), натянутое лицо друга, наивную улыбку невесты и штучно-торжественный голос диктора Центрального телевидения Балашова:"А теперь слово предоставляется лучшему другу жениха - Валерию, специально прибывшему из Риги, чтоб поздравить молодых".

Удивлялся: как возможно бросить родную Ригу? Представить не мог. Но действительность переломилась пополам, столетние деревья повылетали с корнями. Что я посреди этой бури?

Позвоню ему непременно. Не уверен, что свидимся... Но позвоню непременно.

Короткая вот жизнь. А все равно - сколько всего успевает набраться-накопиться! И лишнего не выбросить. Нет его, лишнего, на самом деле... Вот всплывает что-то до ужаса нестерпимое, улика постыдная, доказательство хладнокровное и не сентиментальное... Лишнее? Хорошо бы, если б... Может и хорошо... Но не лишнее все это и неспроста.

Друг мой долго и тяжело (мучительно, иногда) шел к своей истине. Начав лет тридцать тому назад с дыхательных упражнений йоги, он прибрел в конце концов в русский православный храм с золотоносным сиянием икон, смирным церковным хором и обещанием вечной жизни.

Со мной не так, но спокойно и безъяростно. У меня нет претензий к верующим. Странно, что попадаются верующие (не впервой) с претензией ко мне.

Но я позвоню... Завтра.

А сегодня мы стоим возле дверей, ведущих из виртуального мира в реальный (у папы Карло было наоборот).

В квартире безостановочное движение, от которого в разные стороны расходятся плавные импульсы добра. Пятеро детей и собака. Не маленькая. От собаки идут те же импульсы, что и от остальных членов семейства.

Клянусь! Я уловил эти импульсы еще в Хельсинки...

В центр стола ставится горячая картошка с мясом, две стройные бутылки водки вытягиваются пока строго, как часовые. Знаем мы таких часовых... Им только доверься...

Мы с Сергеем не говорим много слов. Сотня писем эскадроном промчалась уже по виртуальным полям и равнинам. Теперь неспешно и вкусно пьем водку, смотрим в глаза друг другу и я думаю о том, что не в меру сентиментален. А она есть мера?

Сергей пишет увлекательные детективы и фантастику. Но мечтает об ином. Не могу, не имею права сказать больше - чужая тайна...

К ночи оказываемся в квартире на Бабушкинской. Пригодилась... Хмель не убойный, потому обнаруживаем пучеглазого (не с голодухи ли?) черного кота.

- Тебе же доверили кормежку животного оказывается, - говорит Вячеслав, заглядывая в бумажку-инструкцию, занимающую красноречивое положение на журнальном столике.

И я вспоминаю: верно, про кота говорили.

Москва проверяет на выносливость, испытывает на физическую силу и на пригодность сопротивляться внешним обстоятельствам. Герой Джека Лондона, размякший от сытой жизни ничего не смог поделать с парнем, вызвавшемся посостязаться "на руках". Уязвленный, бросил все и сбежал на Клондайк. За силой.

Метро. Перед входом глаза нищих, напоминающих локационные устойства. Сорок минут под землей. С каким-то до нелепости размеренным интервалом через вагон проходят попрошайки. Колоритность некоторых не нуждается в дополнительных согласованиях. Заходит в литературное произведение без пригласительного по одной внешности. Статный мужчина лет сорока. Статность в прямой спине. Живая каштановая крона на голове. Черный костюм заношен до свечения, усиливает трагизм ситуации. Трагизм в том, что этот господин, артистичный и художественный, как будто слеп или близок к слепоте. В поводырях девочка лет семи. На ее груди картонная табличка:"Помогите, люди добрые, собрать денег отцу на операцию". Вагон неустойчив, подергивается, девочка удерживает равновесие, сбивается с шага, хрупкие плечики помнят и продолжают заботиться об узких вытянутых (как на полотнах Модильяни) ладонях, срывающихся иногда и вскарабкивающихся тут же обратно, на плечики.

Где они живут? Что делают по вечерам? Перед сном? О чем думают, когда просыпаются?

Подавать нищим или не подавать? Если есть в кармане "лишняя деньга", не влияющая, не подкашивающая, то и вопроса тоже нет. Главное не вычислять дурят тебя или нет. Это не имеет значения.

Два часа по Тверской. Интервал попрошайничества примерно тот же. Иногда, неназойливо касаются локтя:"Вы не могли бы..."

К обеду ноги заплетаются, как у измученного раба на солнечно-тростниковой плантации. И приходит твердое решение покончить с табаком.

Где ты, мой Клондайк?

О плантации. Зашел на днях из любопытства в магазин африканских товаров. В Хельсинки уже. Роскошный широкополый пробковый шлем. А-ля плантатор! Приманивает чем-то. И недорого. Удобный от солнца, не весит ничего. Я б его надел... Но что подумают обо мне соседи, знакомые, друзья? Как будут воспринимать меня африканцы, которых в Хельсинки уже - диаспора? Расист, подумают.

Поглядываю в записную книжку. Знакомых в Москве не так уж много, но дней на Москву еще меньше...

"Здравствуйте", - говорю в трубку, - "Нельзя ли пригласить к телефону Сергея? Тараскина".

"Да что Вы, милый человек! Вот уж семь лет, как Сергей помер. Позвоните вечером, Катя Вам больше расскажет".

Значит, "Смирновскую" мы с ним глушили на "Анне Каренине" за год или за два до его смерти...

Недельный тур на пароме "Анна Каренина". Санкт-Петербург - Киль и обратно. Подбил меня рижский знакомец - новый тип предпринимателя из вчерашних таксистов, с которым обстоятельства рыночной экономики запрягли в пару, чтоб посмотреть на результат. Будет ли толк?

Задел слух - на судне будут снимать кино. Режиссер Себастьян. Мосфильм. Слух просуществовал недолго. Часа через три Колян, спутник мой денежный и я, успев отхватить места в ресторане, приметили в дверях Сергея Никоненко. Он безрадостно оглядывал забитый под завязку зал. Впрочем, этот момент мог и не запомниться, так как длился считанные секунды. В следующее мгновенье Колян уже держал известного актера под руку и подводил к нашему столику, уволакивая по пути стул, наверняка оказавшийся свободным лишь потому, что не все в зале могли соревноваться с бывшим таксистом в ушлости.

Никоненко по-простецки поблагодарил и стал рассказывать о предстоящей съемке. Как сейчас помню название фильма - "Золотой фаллос". Кинопрокат тогда рушился вместе со всей страной. Возможно, поэтому позже я так ничего больше и не слышал об этом фильме. А заняты в нем были помимо Никоненко - и Джигарханян, и Леонид Куравлев...

Кино - кино, а про водочку мы тоже не забывали. Хорошо сидели! Все бы хорошо... Пока не вздумалось Коляну броситься в пошлятину. Без умысла. По грубым представлениям дровосека, взявшегося за художественную резьбу.

- Впервые в жизни сижу рядом с великим человеком, - выложил он, с позорным совершенно пафосом, фразу.

"Скажи мне кто твой друг..." Алкоголь должен бы расслабляюще действовать на реакции. У меня же уши вспыхнули, словно их до того специально просушивали, а затем уж и подожгли уверенно. Кажется, с ушами Никоненко случилось то же.

- Великий - Чарли Чаплин! А я достаточно известный, - сокрушенно произнес он.

Слабая все-таки инъекция - водка. Когда в небольших дозах.

- Позвольте, я Вам Есенина почитаю... "Друг мой, друг мой, мне очень и очень плохо..."

Я помню, что Никоненко сыграл роль поэта.

А с Тараскиным, кинооператором, познакомился на другой день и сошлись мы сразу, смешались как два однородных вещества. Не отличить... Редко, но так бывает.

К тому времени им было снято уже сто пятьдесят художественных фильмов. И как всегда, как обычно для людей сумевших сделать что-то стоящее, держался он неприметно и не упускал случая, чтоб похвалить кого-нибудь...

Перезванивать вечером неизвестной мне Кате и напоминать о смерти Сергея Тараскина я не стал.

А позвонил Володе. Он - актер и исполнитель песен.

- Приходи вечером на спектакль. Скажешь на входе свою фамилию, получишь контрмарку. А повидаться сможем завтра. Сегодня после спектакля нужно сразу мчаться на телевидение.

- Хорошо, Володя. Только нас будет двое.

- Без проблем.

Актерская судьба Володи драматична как чеховские пьесы. В прошлом, бывало, у него оказывалось слишком много свободного времени.

"Нужно сразу мчаться на телевидение".

Мы давненько не встречались. Тогда его на телевидение приглашали редко. Запивал не вовремя товарищ мой. Глупо, конечно, но иногда необходимо проиграться в пух, чтоб понять - не стоило даже начинать. Бросаешься наверстывать, натягиваешь жилы, боишься не успеть...

На другой день мы не встретились. Утром не смог разогнать усталость Володя, а вечером не сумел с ней справиться я.

Наверно, нам обоим это было не очень нужно...

С большим или меньшим успехом тело передвигается в пространстве. Спуск в подземку, переход, пара остановок, твоя станция, эскалатор. Тело сжимается и разжимается меж людей, застревает и опять проталкивается в открывшуюся перспективу. Тело в общем потоке.

Будто собачка без поводка шустрит мысль, непредвиденно изменяя бег, исчезая из виду, мелькая в неожиданных местах, предъявляя то кончик уха, то метелочку хвоста. Нет в этом движеньи ни порядка, ни закономерности.

Поезд-тихоход с вагонами, устроенными по барачному принципу (барак принцип существеннейший, присущий эпохе, символ ее). Густое и живейшее скопление народа, охваченного единой заботой - достать кипятку. Состав перевозит необустроенных, растерянных, плохо соображающих, с дырой в кармане людей, не пропускает ни одного полустанка. Очень красивое азиатское лицо девочки, принцессы из восточной сказки. С двух сторон от лица драные телогрейки, из которых торчат несуразные малоприятные корявые головы-пни. Запах пота - основной.

Поезд из Сибири.

Стая бесстрашных голубей под ногами в рижском сквере. Нахохлившись, игнорируя меня, возмущенно гулькают, как забастовщики на демонстрации.

В Сибири голубей не было.

Суровая теснота ринга. Ноги согласны пружинить безостановочно, уход влево-вправо, нырок, левый боковой. "В этом бою по очкам победил..."

Марш Мендельсона; окно на третьем этаже в роддоме; скучная физиономия судьи во время развода; рожа одного начальника, рожа второго начальника, рожа третьего начальника; притон-обиталище спившихся воров; дуло ружья напоминает немой оскал зверя, научившегося убивать молча; два ствола неловко входят в рот, образуя моментальную тесноту и неприятно утыкаясь в небо; кассетник надрывается голосом Высоцкого:"Ах, все не так, все не так, все не так, как надо"; через секунду череп может разлететься на несколько частей, забрызгав стены, взметая кровавый вихрь до потолка...; потом оттуда, сверху соплями будут провисать, как сдернутые смерчем линии электропередач, осклизлые мутно-оранжевые нитки и спутанные пучки того, что сейчас еще позволяет мне думать и представлять всю эту муть; пальцы, страшась, чуть касаются курков... "Ах, все не так, все не так, все не так, как надо"; рожа следующего и последующего начальников; кранты советской власти; торжествующие хари националистов в центре Риги; паром в Финляндию.

И это все за пару остановок в метро.

Важно жить в согласии с самим собой. Большинство тревог и проблем люди создают себе сами собственной инициативой и чрезмерным стремлением к деятельности с непонятными последствиями. За исключением напряженной отвратительной суеты от неизбывной заботы о средствах. Но сколько людей транжирят время сверх того на ерунду, которую сами же изобретают.

Жить в согласии с самим собой - означает избавляться от всего, что вносит в душу дискомфорт.

На самом деле так жить я не умею.

Мысль блуждает во времени независимо от тела, врезаясь в пространства, вонзаясь в аквамариновые карминные и лиловые измерения. Без ориентиров и указателей направлений.

Душа блуждает...

Ресторан Центрального Дома Литераторов не уступил бы, пожалуй, в легендарности знаменитому парижскому кафе "Ротонда".

Вон, за тем столиком поблескивает толстыми стеклами очков Бабель; вон, поворачивает тонкую шею Пастернак; вон, язвит Ильф на пару с Петровым и мрачновато подшучивает Булгаков; Олеша, вон, трогательно и беззвучно сползает со стула.

Светлов сидел в полном одиночестве за стойкой бара. Невысокий, щуплый, самой простой и обычной еврейской внешности, с присущими, конечно, выразительными национальными чертами - крючковатым носом, глазами на выкате и черными кудряшками. Совсем не бойцовская внешность. Но в тот вечер, а было это в 1959 году, в ресторане не оказалось ни одной фигуры, сравнимой по масштабу с известнейшим поэтом.

Литературная тусовка располагала, однако, сведениями, как говорили подтвержденными и проверенными неоднократно, о его беспощадных словесных выпадах, когда фраза превращалась в убийственную дуэльную шпагу.

Светлов сидел в полном одиночестве, и никто не решался занять место рядом.

Молодой неопытный совсем еще Василь Быков находился в зале с компанией, впервые здесь. И скорей из любопытства, чем по надобности, завернул в бар, не подсаживаясь, а с дистанции разглядывая причудливые емкости бутылей на полках и стараясь не глядеть в сторону знаменитости. "Поставь рюмку коньяка", довольно требовательно сказал Светлов, зная точно, что для любого это в удовольствие, не в тягость. Быков, конечно, с радостью это сделал. Потом выяснилось, что Светлов сидел совершенно без денег и каждого подходящего к бару обкладывал такой своеобразной и безобидной данью.

За достоверность события ручаюсь, так как история рассказана мне самим Василем Быковым. А этот человек привирать не умеет.

Мы с Вячеславом сидели в этом же зале при полной тишине, вдвоем. Вышколенный, но все равно не умеющий быть приятным, официант скрипел подхалимно туфлями по паркету, зарабатывая право на бесцеремонный обсчет. И ведь заработал-таки!

Он расколол меня в тот момент, когда я уставился в меню и с испугу, на миг, не справился с дыханием, передернув его, как затвор винтовки устаревшего образца. Полученного гонорара из "Дружбы Народов" могло и не хватить. "Великий знаток человечьих душ" тогда же понял, что меня можно "раздевать" беспардонно, нагло улыбаясь в глаза, что я из тех авторов-новичков, для которых первый гонорар имеет лишь ритуальное значение и который, конечно, ни за что не станет ерепениться и сопротивляться писательской традиции - пропить вознаграждение вчистую.

Бабель, Булгаков, Пастернак, Ильф и Петров, Олеша...

Володя - актер и исполнитель песен сказал:"Кроме бандитов, там теперь никто не бывает".

Что происходит, когда такие места переуступают бандитам?

Московские проспекты разворачиваются мощными сибирскими реками. Не для моей чухонской лодчонки, уныривающей обводным каналом памяти в стоячую воду Старой Риги, притискивающуюся к облупленным стенам ганзейских домов с готической остроконечностью.

Многоликая беспечная прорва друзей из молодости, из шальной гульбы, из тискания малых и больших грудей в полутьме скверов, случайных квартир и попутных коридоров в конце концов стянулась, сузилась, скукожилась до задрипанного фрагмента, до снимка, умещающегося во внутреннем кармане пиджака.

Синие глазки прячутся под тонким навесом ресниц. Из-под навеса выглядывет доверчивый обворожительный носик. Взглядам не разминуться в тесном проходе, придуманном архитекторами семнадцатого века.

"Ночью, в узких улочках Риги..."

Мы покупаем коньяк, конфеты, без особых усилий преодолеваем комплекс непродолжительного знакомства, переходим на "ты" и целенаправленно двигаемся в сторону известного мне адреса. Не задавая лишних вопросов. Мы не в том возрасте, когда нравственность чересчур обременяет и живем в городе, который не склонен к преувеличениям.

Блузка распахивается радостно, как окно для первого весеннего солнца. Кровать стонет и трепещет, подушка и одеяло мечутся самостоятельно, пока не спрыгивают на пол и там не затихают в позе отдыхающего бедуина.

Потом мы переворачиваем необязательные фразы, придающие пристойную осмысленность финальной сцене. Ведь наша встреча не требует повторов. Это ясно обоим. Мы просто шли каждый своей дорогой, приостановились ненадолго от аварийного столкновения глаз и теперь продолжим свой путь. В разном направлении.

Мне вовсе не нужно знать ее фамилии, но я, заполняя молчаливый промежуток, спрашиваю. Ответ камнем влетает в стеклянный проем (однажды, промахнулся и ухайдокал витрину в парикмахерской. Такое не забудешь).

А попробуй забыть фамилию - Дубина. С ударением на первом слоге, конечно. Но запоминаешь именно по ударению на втором.

Сказать или не сказать? Навесик ресниц чувствительно подрагивает, не успокаиваясь так быстро.

- Лет семь назад...кафе на Гоголя...шампанское с бальзамом (бурый медведь)...не помнишь?

Смотрит во все глаза, блестящие смешинки скользят по синей роговице, как фигуристки в серебристых одеждах по льду вечернего катка.

- Не может быть! Неужели ты?

Семь лет тому назад "бурый медведь" свалил нас в одну постель. Кровать стонала и трепещала, подушка и одеяло метались самостоятельно...

Избавляться от друзей иной раз бывает приятней, чем приобретать их. Словно освободил наконец измученные ноги от штиблет чужого размера и переобулся в те, что как раз впору, тютелька в тютельку. Идешь себе дальше, пританцовываешь да посвистываешь. Ей-Богу, хорошо иной раз от друзей избавляться.

Вот один из них - неспелое выражение увечной претензии, чуть подкошенные от самовлюбленности губы на общем розовато-молочном фоне неустановившейся кожи лица. "Мужество? Мне не интересна эта тема".

Впрочем, он комфортно обосновался где-то недалеко от Женевского озера, в центре Европы. Мужество ему ни к чему...

Другой - то же выражение, но уже с "выделанной кожей". "Человечность? Отчего я так не люблю это слово?"

Третий замучен потребностью выдать сногсшибательный парадокс. "Дети? Я ненавижу детей".

"Я не верю в существование вампиров", - завляет еще один. В ответ на мое печальное наблюдение, что люди часто, захлебываясь, пьют кровь друг у друга. Ну, раз он не верит, значит - не вампир... Оперативная память, однако, мгновенно высчитывает и выбрасывает результат. Из той же лицемерноанекдотичной серии:" В СССР не было проституции", "Красной икры не было на прилавках, потому что она не пользовалась спросом", а Эдуард Россель объявил о том, что в Екатеринбурге нет организованной преступности.

Все эти люди, закон, прекрасно ладят между собой. Что подталкивает к выводу: люди, как все живое, разделяются на семейства с общими признаками. И уж, поверьте, если Вы по природе своей травоядный, то никогда Вас не примет особь, поедающая себе подобных. Исключительно - на завтрак.

Здоровое слово - внезапное, не жадное. Отлавливается, разумеется, сходу.

Борьбы добра и зла нет и никогда не было. Добро и зло неизменные уравновешенные величины гармоничного мира.

Есть видимость борьбы со злом. Локальная победа в одном месте оборачивается локальным поражением в другом.

Человек никогда не откажется от установления того справедливого порядка, который ему кажется наилучшим.

Стремление к справедливости - кратчайший путь к несправедливости.

Изрядно накачавшись пивом выгребаю из бара на воздух. Полночь. Дом рядом, в пяти минутах. Чужеземцу не стоит поддавать далеко от собственного жилья. Откуда ни возьмись прямо передо мной русская русоволосая отчаянная башка. Под хмельком.

- Русский? - кричит он озорно, не оставляя сомнений в своей неукротимой холеричности.

- Русский! - кричу я, такой же точно неуравновешенный.

- Тогда пойдем! Ставлю пиво!

В баре полно полупьяных не задиристых финнов. Толстостенные кружки катапультируют через стойку бара, плывут покачиваясь и опускаются на пятачок стола.

- Давно в Финляндии? - спрашивает "башка".

- Три года.

- Хе! А я - пятнадцать лет. Это теперь нашего брата можно встретить где угодно. А тогда...

Замечаю, что помимо холеричности, которая мне так понятна, у моего визави еще что-то примешано, не от природы уже, от жизни. Что-то малоприятное, неосязаемое, не от добра.

Дернули по кружке, выяснили, что годки да еще и тезками оказались в придачу.

- Валера! Извини, но теперь моя очередь. Не привык я за чужой счет, говорю и иду за пивом.

Не возражает, улыбается иронично:"Видали мы таких, гордых".

- Ну и чем занимаемся? - к иронии подцепляет вагончик, груженый под завязку ящиками, а в них самодовольство кирпичиками.

- Свободный журналист.

- Безработный, значит? - смеется.

- Почти, - соглашаюсь с фактом.

- А у меня своя фирма. Да и еще команду пацанов тренирую - хоккейную.

- За тебя! - впрочем, кружка поднимается уже без энтузиазма. Как боец штрафной роты в атаку.

- Тебе такая фамилия ничего не говорит? - называет фамилию и смотрит. Мне сейчас, наверно, надо вскочить и воскликнуть:"Это ж надо? Сам? Собственной персоной? Здесь, со мной?"

Но за моими плечами столько всего, что на подобные штуки я просто не способен.

- Очень приятно, - говорю и повторяю, - За тебя!

Тезка разочарован.

- Где печатаешься?

Перечисляю. Он в свою очередь никак не реагирут на "Дружбу Народов".

- Как твоя фамилия?

- Суси.

- Под финна канаешь? - новая интонация - жесткая, как столкновение металлических парней возле хоккейного борта.

- Нет. Я - финн. По матери.

- А отца что, ни в хер не ставишь?

- Да что ты, сука, знаешь? - взрываюсь, - Что ты знаешь о моей жизни? Я отца никогда в глаза не видел! Незаконнорожденный я! Понимаешь? Он, падла, бросил мать, когда я еще не родился!

Финны с любопытством поглядывают в сторону, где двое русских кажется готовы к мордобитию.

Тезка молчит. Но не долго.

- Пишешь, наверно, как все журналюги о том, что Советский Союз - говно?

- Да уж - не здравицы.

- Советский Союз - наша Родина! Дурак ты! А Сталин - герой нашей эпохи!

Я припух и выпал в осадок. Мысли перестали сопротивляться и поплыли по течению в алкогольных водах. От бессмысленности.

- Пошли. Я тебя отвезу домой. На такси.

- Да пошел ты, - бросил я в ответ. В голосе моем не было раздражения. Одна скука.

Не прав ты, знаешь, когда не сдерживаешься, когда даешь волю эмоциям, чувствам уступаешь, а не разуму. Ну несправедливы они, ну говорят обидные вещи, ну оскорбляют... А ты выше будь, выше.

Хорошенькое кино! Мне что, может быть заново родиться?

Господа! Если кто-то по-христиански желает подставлять другую щеку, так спешу уведомить - я не возражаю...

Вячеславу не приходит в голову перекапывать меня словно картошку в надежде вырастить иной более культурный и подходящий сорт.

В чужой душе надо вести себя как в музее - на цыпочках. Нечего там делать в кирзах, перепачканных болотной глиной да с ковшовой лопатой наперевес.

Дорожишь теми, кто принимает тебя таким, каков есть. Оттого с московскими друзьями моими возникло непереводимое доверие, какое казалось возможно лишь среди детей в песочнице.

- Мы, конечно, придурки основательные, - сказал Костя без улыбки. Он имел ввиду наше пишущее сетевое сообщество.

Тезис сей был мною немедленно одобрен, а я получил к тому ж дополнительное подтверждение: виртуальный образ и реальный - это как два костюма пятидесятого размера с одного конвейера.

Неподдельный литературный талант Кости сгибает, как конверты, уголки завистливых губ. У некоторых. Роскошная квартира на Новом Арбате. Дорогая. Не от литературных гонораров. Верткая видать голова у Кости и нос умеет располагаться в нужном направлении, в ногу со временем. Напрасно он слегка, незаметно стесняется собственного богатства. Впрочем, это моя поношенная куртка виновата...

Время суетится дворником, все ускоряя и ускоряя движения, сметая оставшиеся часы в мусорную корзину.

Костя подруливает к Ленинградскому вокзалу. Обнимаемся.

- Поехал. Не люблю долгих прощаний, - говорит. Взмах ладони, педаль газа и все.

Пролезаем с Вячеславом в купе. Садимся напротив друг друга. Наверно Костя прав, что прощается резко. В такие минуты слова напоминают отсыревшие патроны - осечку дают.

- Ну слава Богу - наконец-то ты уезжаешь, - умудряется все-таки пальнуть Вячеслав.

Задиристая веселая красная ракета взмывает в вечернее московское небо.

Мы смеемся.

Настороженно, как суслик из ямки, выглядывает мыслишка: а почему собственно - все не так?

Все так.

Все так, как надо.

26 июня 1999 года

Хельсинки