– Есть кто тут живой? – прогудел в коридоре голос дяди Никифора.
– Есть! – закричал я.
Но дядя Никифор, наверное, меня не услышал.
Потому что я лежал под "наполеоном".
До войны такие пирожные были: слой печенья – слой варенья, слой печенья – слой варенья. Бабушка говорила, что изобрёл их сам Наполеон, потому так и назвали.
У меня, конечно, никаких пирожных не было. Это мама другого "наполеона" придумала.
Утром она поднималась рано. Увидит, что я тоже глаза открыл, и шепчет:
– Ты спи, спи! Я тебе сейчас "наполеон" устрою, тепло будет, – и наваливала на моё одеяло своё, ватное. А на него ещё прошлогоднее папино пальто, ватник… Разве из-под всего этого услышишь человека?
Раскопался я и снова кричу:
– Есть!
Дядя Никифор стулом скрипнул. Сел, значит,
– Ишь ты, устроился! – говорит.- Вставать-то встаёшь?
– А что? – спрашиваю. – За водой?
– И за водой, и само собой. И вообще… Билет вот я тебе принёс. В жакте дали. На ёлку.
Я даже не понял. Наполовину из-под "наполеона" вылез. Сел.
– На какую ёлку?
– В клуб, – говорит дядя Никифор. – Тебе вот и дружку твоему. Подарки будут. Хлеба, говорят, дадут. Без карточек. Да ты что глазами-то хлопаешь? Не во сне я. Вот они – билеты. Вставай!
На столе лежали белые квадратики с печатями. Два. Мне и Вовке. Всё правильно. Не во сне.
На ёлку мы пошли часа за два до начала. Во-первых, идти целых три квартала. А во-вторых, Вовка сказал, что если и вправду будут давать хлеб, то всем может не хватить, надо очередь занимать. Как в булочную.
Клуб был уже открыт.
– Раздевайтесь, мальчики, проходите, – встретила нас тётенька в белом халате. – На второй этаж.
Елка стояла в зале. Не такая, как до войны, но всё-таки ёлка. Настоящая. С зайчиками, с белочками, золотыми стеклянными шишками и с пикой на макушке.
Мы раз пять обошли её вокруг. Вовка даже оторвал несколько зелёных иголочек, посмотрел, понюхал и отправил в рот.
– От цинги помогает, – сказал он. – Из этих иголок специальное лекарство делают. И всем велят пить.
Вдоль стен в зале стояли столы, покрытые большими простынями. Они, как огромные сугробы, окружали ёлку, и было непонятно: что тут главное – столы или ёлка? Наверное, всё-таки столы. Потому что, когда стали приходить ребята, сразу же заскрипели стулья, задвигались скамейки. Вовка тоже дёрнул меня за рукав.
– Куда садиться будем? – озабоченно спросил он.- С того конца или с этого?
Мне почему-то хотелось поближе к сцене.
– А если от дверей давать будут? – усомнился Вовка.
Мы сели посредине.
Елку открыл военный. В начищенных сапогах, в портупее, с двумя кубиками в петлице.
– Здравствуйте! – сказал он.- Я не дед-мороз. Я командир взвода. Да и вы не просто ребята, вы – солдаты. И очень хорошие солдаты. Я знаю. Зажигалки тушили?
– Тушили, – откликнулся кто-то из ребят.
– У парадных дежурите?
– Осенью дежурили, – пропищала моя соседка в огромном полосатом платке.
– Ну вот, я же говорил! – заулыбался командир.- А деду-морозу сейчас не до праздников. Занят он. Командует партизанским отрядом. Заодно ещё вымораживает непрошеных гостей по траншеям да по окопам. Носы им красит добела! Ну и другие есть дела. – Командир так весело улыбался, что и другим захотелось улыбаться. А он ещё, как нарочно: – Улыбайтесь! Улыбайтесь! – говорит. – На ёлке должно быть весело. Фашисты думают, что мы тут растерялись, испугались, слёзы горючие льём. Как бы не так! Мы ещё и песню споём. Вот вместе с Элеонорой Осиповной. – Командир показал рукой на сцену, и все увидели большой чёрный рояль. Возле него стояла маленькая старушка в длинном шёлковом чёрном платье. Седая-седая! Старушка кивала головой в зал, и у неё смешно подпрыгивали мелкие белые кудряшки.
– Но сначала, – продолжал военный, – будет одно деловое предложение. Я хоть и не дед-мороз, но подарки вам принёс. От Ленинградского фронта. Заслужили вы, наверное, и побольше, и получше, но… за нами не пропадёт! Вот прогоним фашистов от города – такой пир устроим! На весь мир! А пока… Раздать подарки! – чётко скомандовал он.
Старушка сразу же заиграла какой-то марш, двери распахнулись, и четыре тётеньки ввезли четыре тележки. На таких тележках в госпиталях возят раненых, а тут на них красивыми горками лежали бумажные кульки.
Вовка заёрзал, хотел вскочить, но остался на месте. Потому что все сидели тихо. И смотрели на тележки. А тётеньки раздавали кульки.
Я бы, наверное, слопал всё одним махом, если бы не Вовка. Во всяком случае, от хлеба с тоненьким кусочком колбасы сразу же и следа не осталось. И от трёх печенин тоже.
– А домой? – толкнул меня Вовка.
Домой остались две конфеты. Маме и мне. Расправляясь с кульком, я и не заметил, как исчез командир. Наверное, он пошёл куда-нибудь в другой клуб, к другим ребятам. С нами осталась только Элеонора Осиповна.
– Ну, дети, – сказала она, – теперь будем петь.- И сама начала. Тоненьким-тоненьким голосом:
В лесу родилась ёлочка,
в лесу она росла…
Ребята слушали и молчали.
Зимой и летом стройная…
– Ну, что же вы? – обернулась Элеонора Осиповна.- Давайте, давайте!
Кудрявая была…
В зале по-прежнему стояла тишина. Наверное, ребята просто разучились петь. Я даже не мог вспомнить, когда в последний раз слышал песню. Радио у нас замолчало ещё осенью. На улице тоже никто не пел…
Метель ей пела песенки:
Спи, ёлочка, бай-бай.
– Вместе! Вместе!- снова крикнула в зал Элеонора Осиповна.
Мороз снежком укутывал…
Ребята молчали. Смотрели на ёлку, на рояль и молчали. Сухие, жёлтые пальцы Элеоноры Осиповны никак не хотели гнуться. Они с трудом отыскивали нужные клавиши и ударяли по ним осторожненько, словно боялись сделать больно промёрзшим, отвыкшим от музыки струнам.
Элеонора Осиповна допела "Елочку" до конца.
– Ну что же вы? – устало спросила она. – Не знаете?
Никто не ответил. Только Вовка уныло протянул:
– Разве это песня…
– Плохая песня? – удивилась Элеонора Осиповна.- А мы в детстве всегда её пели. Какие же песни вы любите?
– "С завода "Металлист", – робко вспомнил какой-то мальчишка и сам тихонько загудел:
Пел песни он походные
И, пробираясь в тыл,
Он гнёзда пулемётные
Гранатами глушил.
– Как? Как? Ещё раз, – насторожилась Элеонора Осиповна.
– С начала надо, – вмешался Вовка и тоже запел:
Его не раз встречали мы
Вечернею порой
С гармошкой над причалами,
Над гордою Невой.
Элеонора Осиповна откинула с одного уха седые кудряшки и снова забегала пальцами по клавишам:
– Громче! Отчётливей!
Вовка толкнул меня коленкой: пой!
Но вот война нагрянула,
Фашистов прёт орда.
Он защищать отправился
Поля и города.
Я знал эту песню. Осенью её здорово пели на набережной старшие девчонки, пела Алла. А матросы-катерники тоже пели.
Но пока я вспоминал слова этого куплета, девчонка в клетчатом платке запела дальше:
Штыком и саблей острою
Сражался гармонист…
Элеонора Осиповна уверенно стучала по клавишам. На ёлке позвякивали стеклянные шишки. А в дверях стояли тётеньки, которые раздавали кульки, и тоже пели:
С Васильевского острова,
С завода "Металлист"!
Когда мы пели про то, как его в госпитале навестил полковник и спросил: откуда он такой отчаянный? – запела даже Элеонора Осиповна:
С Васильевского острова,
С завода "Металлист"!
Здорово получилось! Потом ещё девчонки вспомнили:
Милый мой товарищ, помнишь вечер,
На заставу с песней боевой
Уходили мы врагу навстречу
К Пулкову дорогой огневой…
А одна из тётенек даже попросила нас спеть "Синий платочек". Только новый, военный. Его тоже вспомнили. Вовка так даже во весь голос распелся:
Строчит пулемётчик
За синий платочек,
Что был на плечах дорогих!…
– Ты пел что надо! – сказал я Вовке, когда мы шли домой.
– Песни такие… – почему-то насупился Вовка. – А то: "в лесу родилась ёлочка…" Ме-ме, бе-бе, пи-пи…
Я засмеялся. Вовка тоже. Я ещё сильнее! И он ещё! Шли и смеялись. На весь Васильевский остров! На весь город! Пусть эти проклятые фашисты услышат, какие мы тут испуганные, растерянные, слёзы горючие льём… Как бы не так!