Мандельштам положил ручку на стол. Адрес написан, письмо можно отправлять. Ещё раз пробежал глазами по строкам. Откуда эта исповедальная интонация? Ведь не завещание, даже не послание другу: они с Тыняновым никогда не были близкими людьми. И вот оказалось, что, кроме этого мудрого, грустного, обречённого на медленное умирание еврея, обратиться больше не к кому.

В дверь постучали. Наташа. Ясная наша. За последние месяцы они так привыкли к воронежской учительнице, что считали её родственницей.

Наташа внесла с собой снег и молодость, которой была пропитана вся её фигура: от влажных ботиков до густых, светлых волос.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте, — Осип при виде гостьи сразу оживился. — Совсем нас забыли. Целых два дня не показывались.

— Осип Эмильевич, если бы мне на работе отпуск дали, то от Вас бы не выходила. В самом деле, я же словесность преподаю. А словесность — это Вы.

— Здравствуйте, милочка, — раздался голос тёщи. — Как славно, что зашли.

Мой-то совсем закис без женского внимания.

— Здравствуйте, Вера Яковлевна, — Наташа Штемпель смутилась. — Как без внимания? А Вы?

— Б-г с Вами! Я же всё делаю не так: дышу, хожу, говорю. Даже курю не так, — Вера Яковлевна была почти серьёзна. — Вы — другое дело. Разве может пан Мандельштам, варшавский джентльмен, пройти мимо такой хорошенькой дворянки? Он Вам и стихи посвятит… Если уже не посвятил.

— А что Вы думаете? — поэт сделал вид, что обиделся. — Вот возьму и посвящу. Прямо сейчас.

— Да, какую-нибудь глупость, как бедному Маргулису. Ладно, пойду в свой уголок, — Вера Яковлевна достала папиросу. — Кстати, Ося, Вы сегодня на удивление деликатны. И заслуживаете отдых от моей болтовни.

— Наташенька, что Вам почитать? — на Мандельштама накатило полузабытое волнение. Как будто он вернулся к своим первым вечерам. Ещё при жизни Блока…

— Всё, что Вы написали, пока меня не было. Всё-всё, — Наташа закрыла глаза. Чтобы ничто не отвлекало от звуков.

Он начал с «Пиндара». Прочитал обе строфы, которые выползли сегодня. Когда впервые почувствовал приближение последней фразы. Нужен ещё один урожайный день. От силы — два.

— Наташа, Вы молчите… Как мой «Пиндар»?

— Осип Эмильевич, а почему Надя зовёт его «одой»?

— Какая разница? Зовёт и зовёт… Не Джугашвили же называть.

— Не знаю, Осип Эмильевич. Я боюсь этих стихов.

— Что Вы, Наташенька… Это же не «горец». Наоборот…

— Всё равно: Вы читаете, а мне страшно. За Вас. Есть что-то ещё?

Поэт прочитал два стихотворения: одно, позавчерашнее, было совсем отделано, а второе возникло сегодня. По мере чтения Наташино лицо светлело и успокаивалось.

— Б-же мой, как хорошо! У меня в горле пересохло.

— Хотите пить?

— Нет, это от радости. Что могу видеть и слышать Вас каждый день.

Мандельштам вдруг засуетился, будто вспомнил о чём-то важном, неотложном.

— Наташенька, я письмо написал. И адрес есть на конверте. Возьмите. Вам же по дороге.

— Оно не заклеено.

— А Вы почитайте. Там секретов нет.

Наташа шла по обледенелой улице, прихрамывая сильнее обычного. В голове повторялись только что прочитанные фразы: «не считайте меня тенью… наплываю на русскую поэзию… стихи мои сольются с ней… не отвечать мне легко». Она вынула листок из конверта. Нельзя, невозможно вот так расстаться с ним. А вдруг письмо затеряется? Пропадёт? Девушка достала из сумки тетрадку и карандаш. Обжигая на морозе пальцы, сделала копию. Перечитала, чтобы увериться, что ничего не пропущено. Только после этого аккуратно заклеила конверт и захромала к почтовому ящику.