«Извини меня, Б-же!» Пляшите, ублюдки. «Искупи меня, Б-же!» Ликуйте, скоты. Плотью мёртвых евреев набиты желудки, кровью мёртвых евреев замызганы рты. «Пощади меня, Б-же!» Чума и проказа — «Рвётся сердце моё!» палестинский Содом, «Я как прах пред Тобою!» Рамалла и Газа, «Переполнен стыдом!» каждый двор, каждый дом. «Исцели меня, Б-же!» Пуста синагога. «Сотвори меня вновь!» Я остался один — cлепок вечного Б-га, единого Б-га. «Защити мой народ, Милосердный!» Аминь.

Больничный коридор… Куда, в какую пропасть меня уносишь ты с поверхности Земли? Прошу, не торопись! Прошу, дверьми не хлопай! Дай дух перевести! Постель перестели! Куда пропало всё: цветы, врачи, палаты? Есть только коридор, зыбучий, как песок. Волочит за собой, уводит вдаль куда-то, истоптанный сто раз и вдоль, и поперёк. Жизнь разлетелась вмиг осколками плафона. Жизнь вспыхнула, как мысль, дошедшая до слов. Остался коридор, безликий и бессонный больничный каземат из стен, дверей, углов. С утра и до утра по замкнутому кругу бегу, иду, ползу. Нащупываю край земного бытия. Отдёргиваю руку. Свет. Выход. Кнопка. Лифт. Жизнь, здравствуй! Смерть – прощай!

Ханука, тихий вечер. Сказка приходит в дом. Благословляем свечи, свечи горят рядком. Свет раздвигает стены, пламя взлетает ввысь. Праздник во всей вселенной. Время, остановись! Дай мне в тебя вглядеться, дай мне тебя понять. Радость сжимает сердце. Время уходит вспять. Пламя стоит стеною, светит годам, векам. Юный еврейский воин вносит светильник в Храм. Время за мною мчится, чуду наперерез. Свечи летят, как птицы, в нежную темь небес. Будет народ мой счастлив? Где она, благодать? Свечи давно погасли. Сказка, иди-ка спать.

Детская считалочка: «Раз, два, три». За окном качаются фонари. Перекрёсток, улица, дом родной, как вагон, качаются подо мной. Детская считалочка: «айнс, цвай, драй». Над землёй, оставшейся «юденфрай» [1] , только дым без запаха тянет ввысь лагерную заповедь: «Не родись!»

Будто сам собою загорится свет. Хоть кричи от боли — никого здесь нет. Запахи остались, тени, голоса. До свиданья, Тали [2] , ты теперь – роса.

Этот город ушёл под воду. Погрузился в одно мгновенье. Минареты торчат из ила. Куфию качает волна. Вместо потного небосвода кровлю торкает мох растений, и медуза глядит уныло из расплющенного окна. Никого уже не разбудят исступлённые муэдзины — всем последний покой подарен океаном еврейских слёз. Там, на дне ожидать их будет вечно юная Палестина: среди тысяч двуногих тварей десять праведных не нашлось…

Что за детское горе? Хочешь плакать – слова не нужны. Ты сидишь на заборе, рвёшь себе потихоньку штаны. Забирайся повыше, отдохни от ребячьих обид. Ветер звёзды колышет, кроме зада, нигде не болит. Что за детская шалость? Сколько лет просвистело с тех пор… Посмотри, что осталось — островерхий железный забор. Лязгу времени вторя, с каждым мигом сгущается тьма. Ты сидишь на заборе, смотришь в небо и сходишь с ума…

Луч, забрызганный тенью, появился, пропал, полоснув по ступеням, уходящим в подвал. Удержаться не в силах, ты бежишь что есть сил, не держась за перила, не касаясь перил. ………… Ну, кузнечик, доволен? Наскакался вполне? Опоясанный болью, ты лежишь на спине. Эх, ступени, ступени, кто ж лежачего бьёт? Поднимайся: паденье — лишь расплата за взлёт…

В середине сентября время, кажется, застыло, чтобы нам не стыдно было рвать листы календаря. Почему-то новый год начинается с вершины, с той загадки, что поныне нас и манит, и гнетёт. Протрубит судейский рог ломким голосом ягнёнка. Нас ведут следы ребёнка за невидимый порог. То ли вместе, то ли врозь мы идём, сцепивши руки, ожиданием разлуки прожигаемы насквозь. Мы с тобой пришли на суд. Мы с тобой лежим в исподнем на кострище новогоднем, не надеясь, что спасут…

Помнишь, моя родная, первую нашу встречу — провинциальный мальчик не был тобой замечен. Помнишь, родная, вечер на захудалой даче — сладкое имя «Анна» мне принесло удачу. Миру любимых звуков радуюсь, как умею. Строгое имя «Анна» – магендавид на шее. Сладкое имя «Анна», строгое имя «Анна», гордое имя «Анна» стало мне талисманом.