Небо над Валь-Гришем мерцало словно внутренность морской раковины. Рассвет медленно обводил контуры горных вершин тонким перламутром. Забрезжила в предутренней дымке деревня в предвкушении первого безоблачного летнего дня этого месяца.
Было около пяти часов. Башня церкви Сан-Йон врезалась черным силуэтом в бледное небо. Механизм курантов с тихим шипением пришел в движение, и маятники колоколов соль и ми начали ритмично отбивать четверти: бим-бам, бим-бам, бим-бам, бим-бам. Им тяжело и торжественно вторил часовой колокол: бом… бом…
При первых ударах, отбивающих четверти, Соня стряхнула с себя остатки тревожного, сумбурного сна. Увидев темный просвет между полузадернутыми шторами, она закрыла глаза и принялась считать удары часового колокола. Бом… бом…
После шестого удара она застонала.
После седьмого откинула простыню.
После восьмого встала.
После девятого открыла окно и, ежась от утреннего холода, окинула взглядом подернутую сизой дымкой горную цепь.
Бом… бом…
Она насчитала двенадцать ударов. Потом из-за зубчатой вершины Пиц-Вуольпа блеснул первый солнечный луч.
На стоянке «Гамандера» Соня увидела джип с молочной цистерной.
Джан Шпрехер тоже увидел джип. Его внимание привлекли двенадцать ударов колокола. Он вышел из хлева, снял с гвоздя бинокль и навел его на деревню. Улица была пуста. Но перед «Гамандером» он краем глаза заметил какое-то движение. Джип Рето Баццеля развернулся и выехал со стоянки. Шпрехер проводил его взглядом до поворота.
Он опять направил бинокль на деревню. По улице куда-то спешил Сандро Бургер. На ходу заправляя рубашку в штаны и качая головой, он то и дело смотрел на башню церкви. Шпрехер еще успел заметить, как Бургер достал из кармана ключи, потом его скрыл от него угол дома.
Он рассмеялся и вернулся в хлев.
Заложив руки за голову, Сандро Бургер изучал панель управления курантов. В 1964 году башенные часы церкви Сан-Йон были отреставрированы и электрифицированы. С тех пор они шли безупречно, если не считать редких случаев отключения электроэнергии. Время от времени нарушалась синхронность хода и боя. Но расхождение было минимальным. Сандро каждый второй понедельник немного подводил стрелки, и этого было вполне достаточно.
Теперь же часы показывали десять минут первого. Разница в семь часов не могла возникнуть сама по себе. Кто-то сделал это намеренно.
Когда Сандро Бургер подошел к церкви, главный вход был заперт на ключ. Он проверил боковой вход — тоже закрыт. Как и двенадцать окон с витражами.
Бургер продолжил осмотр. В ризнице он обнаружил окно, которое было лишь прикрыто. Оно выходило на маленькое кладбище, старейшие каменные кресты которого были вмонтированы в стену церкви. Один из них находился непосредственно под окном ризницы. Каменная стремянка.
Бургер был уверен, что вечером окно было закрыто. Правда, он не проверял его, но оно никогда не открывалось.
Если бы у господина Хойзерманна на голове была хотя бы десятая доля тех волос, что росли у него на спине, ему не надо было бы брить голову наголо. Соня не любила массировать волосатые тела. Волосы имеют обыкновение свиваться в крохотные узелки, которые можно устранить лишь с помощью маленьких маникюрных ножниц.
Поэтому на спине и плечах она ограничилась лишь легкими поглаживаниями и сосредоточилась на поясничном отделе позвоночника. На пояснице волосы были не такими густыми.
Загадочная легенда, прочитанная ею в постели, обрывки ночных снов и двенадцать ударов колокола на рассвете еще больше усилили в ней чувство нереальности. Что-то должно было произойти. Ее мучила тревога, которую испытывает кошка перед стихийным бедствием. И та же неспособность поделиться этой тревогой.
Что-то должно произойти. Или уже произошло? Может быть, это «что-то» уже произошло, а она просто не может понять, что именно?
Хотя какая разница! То, что в одной действительности уже произошло, в другой, возможно, еще только предстоит.
Она легонько забарабанила по пояснице господина Хойзерманна полусжатыми кулаками.
Зачем этому типу с молочной цистерной понадобилось торчать в такую рань перед ее окнами? Почему Паваротти вел себя сегодня так странно, когда она сняла с клетки покрывало? Он не сидел на своей жердочке, как обычно, подслеповато моргая на дневной свет, а беспокойно семенил по полу клетки с взъерошенными перьями, как будто что-то потерял в песке.
Приспустив трусы Хойзерманна и положив смазанные маслом ладони ему на поясницу, справа и слева, чуть выше ягодичных мышц, она чувствовала, как из точек лаогун в центре ладоней в него теплым лучом яркого света потекла энергия.
Так она стояла, пока в ней не умолкли все чувства — зрение, обоняние, слух, осязание и вкус, пока не осталось одно-единственное ощущение: неудержимого потока чистого ци.
Стон господина Хойзерманна вернул ее в его действительность. Она сняла с его спины полотенце и попросила перевернуться на спину. Он не сразу выполнил ее просьбу. Когда он наконец это сделал, Соня увидела причину его нерешительности.
— Простите… — пробормотал он.
— Бывает, — ответила она с улыбкой, которая относилась не к нему.
Позже, в комнате для персонала, она спросила Мануэля:
— Ты тоже слышал это, в пять утра?
— В пять утра я еще сплю.
— Церковный колокол пробил двенадцать раз.
Мануэль скептически посмотрел на нее.
— Клянусь тебе! Я стояла у окна и считала удары. Странно, правда?
— Не более странно, чем заскок у любых других часов.
— Да. Если бы не все предыдущие странности — кислота в кадке с фикусом, светящиеся палочки в бассейне…
— Это становится странным лишь в том случае, если ты устанавливаешь взаимосвязанность всех этих событий.
— Да они и без всякой взаимосвязанности, сами по себе, — странные явления!
Мануэль пренебрежительно махнул рукой.
— Ну, а что с Бобом?
— Что ты имеешь в виду?
— Вы уже… того?
Соня покачала головой.
— Кто-то льет кислоту в кадку с фикусом, кто-то бросает в бассейн светящиеся палочки, кто-то в пять утра двенадцать раз бьет в церковный колокол, а кто-то отказывается спать с пианистом… Странные вещи происходят в Валь-Грише!
бауманн требует твой номер
ты его не знаешь
он говорит что все равно узнает
блефует
мой номер он как-то раскопал
твой номер знает полгорода
и никто не звонит
одиночество
старость и одиночество а у тебя что нового
в пять утра церковный колокол пробил двенадцать
возвращайся пока не поздно
Доктор Штаэль лежал на боку. Левой рукой Соня немного оттянула назад его плечо, а правой работала с его точками цубо ниже основания черепа. Перед началом сеанса она по обыкновению спросила его, есть ли у него какие-нибудь жалобы. Он ответил вопросом:
— Кроме того, что мой череп вот-вот взорвется? Соня начала с шиацу головы. Она положила вытянутый большой палец в ложбинку между мышцами шеи и мягко надавила. Доктор Штаэль застонал.
— Больно?
— Нет, приятно.
— Это «пруд ветра».
— Что?
— Так называется эта точка. Она располагается на меридиане желчного пузыря. Очень важная точка для всех видов головной боли.
— «Пруд ветра»… — повторил доктор Штаэль скорее для самого себя.
Соня показала ему другие точки меридиана желчного пузыря.
— Вот это — «плечевой колодец»… это — «поле у холма»… а это — «источник у освещенной солнцем могилы»… А здесь… — она надавила на кость за ухом — «совершенная кость», лучшая точка при боли в висках.
Некоторое время они оба молчали под медитативную музыку сфер. Потом доктор Штаэль сказал:
— Вы ведь говорили, что вам хватает хлопот и с одной действительностью, не говоря уже о нескольких…
— Да, для меня даже две действительности — уже перебор.
— А как же меридианы? Ни один патологоанатом еще ни разу не находил в теле человека никаких меридианов. И тем не менее вы говорите о них как о чем-то само собой разумеющемся. Или, скажем, это ци. Еще ни одна западная наука не признала эту «жизненную энергию». Неизвестна ни ее природа, ни ее структура. Но вы, выполняя массаж шиацу, мгновенно находите закупорки канала ци и устраняете их так же привычно, как сантехник устраняет засоры в водопроводной трубе. Я это называю уверенным подходом к разным действительностям.
— Я никогда не рассматривала это как другую действительность.
— А что же это, по-вашему?
— Это дело веры.
— Я не верю ни в ци, ни в меридианы. Но боль — он постучал пальцем по голове — практически исчезла.
Соня рассмеялась.
— Этому наверняка есть какие-нибудь неврологические объяснения.
— Да. Но мне больше нравится «пруд ветра».
С этой минуты они молчали до самого конца сеанса. Уже когда доктор Штаэль встал с массажного стола, Соня, подавая ему теплое полотенце, спросила:
— Вы слышали сегодня утром церковный колокол?
— Да. Сначала я обрадовался, решив, что в первый раз за много лет проспал. Но потом подумал: с каких это пор день начинается в двенадцать?
— Не смотрите на меня так. Вам это тоже предстоит.
Соня почувствовала себя преступником, которого застукали на месте преступления. Она и в самом деле подумала, глядя на дряхлую фрау Куммер: неужели она тоже когда-нибудь будет так выглядеть? Они стояли друг против друга по пояс в теплой воде, и Соня обдумывала, с какого упражнения начать. Она давно уже этим не занималась, но водная гимнастика входила в ассортимент услуг велнес-центра, а она оказалась единственным свободным на этот момент сотрудником.
— Вернее, вам это тоже предстоит, если повезет. Не все доживают до моего возраста.
— Для начала мы легко касаемся коленями пола и отталкиваемся от него.
— Когда я была в вашем возрасте, я выглядела не хуже вас. Сколько вам лет? Тридцать пять?
— На колени — и оттолкнуться.
— Пожалуй, даже немного спортивнее. И грудь у меня была больше. — Не переставая говорить, фрау профессор Куммер медленно погрузилась в воду до плеч и быстро поднялась. — И никакой татуировки у меня, разумеется, не было. Тогда женщины этим не баловались. Разве что определенный сорт женщин…
— А теперь зайдем немного глубже.
Соня прошла до середины бассейна, старуха последовала за ней и погрузилась в воду по шею.
— Не успела я оглянуться, как она уже тут как тут, старость. Ты смотришь в зеркало и спрашиваешь себя: когда же это, черт побери, началось? Вы сами увидите. Может, уже завтра, после душа.
— По команде «марш» вы бежите как можно быстрее к противоположной стенке.
— А может, даже сегодня, после гимнастики. Будете стоять перед зеркалом в раздевалке, увидите маленькие дряблинки на подбородке, на руках и спросите себя…
— Внимание! Марш!
Фрау профессор Куммер устремилась к стенке, работая руками, как веслами, и, добравшись до цели, обернулась.
— Когда… спросите вы… себя… — произнесла она, тяжело дыша, — когда же это началось…
— Внимание! Марш! — скомандовала Соня. Фрау профессор Куммер отделилась от стенки и двинулась на Соню. Призрак старости, морщинистый и злой. Почти неподвижный, словно в замедленной съемке, но неотвратимый, неудержимый.
В ожидании прибытия старухи и очередной порции яда Соня вдруг поняла, что ей не давало покоя с того момента, как она закончила сеанс массажа и отпустила доктора Штаэля. Его слова: «С каких это пор день начинается в двенадцать?»
Через две минуты, оборвав в самом начале урок водной гимнастики с фрау Куммер, она даже не стала утруждать себя более дипломатичным обоснованием своего решения, а заявила просто:
— Потому что вы меня достали.
Восемь зловещих строк сохранились у нее в памяти в виде картинки. Но она все же бегом, прямо в халате, бросилась наверх, примчалась в свою комнату и раскрыла книгу легенд:
«Когда с рассветом пробьет двенадцать», — повторила она тихо. Сердце ее, которое только что просто билось от того, что она бегом поднялась по двум крутым лестницам, теперь бешено колотилось от страха.
Ведь на рассвете и в самом деле пробило двенадцать! А люминесцентные фонари на дне бассейна? Чем не подводное пламя? «Когда в воде вспыхнет пламя»!
Паваротти закатил истерику, словно чувствуя неладное. Соня подошла к клетке, вынула дно в виде выдвижного ящика с песком, высыпала песок в мусорное ведро, вымыла ящик горячей водой, насыпала в него свежего песка и вставила в клетку. Потом поменяла воду в плошке, наполнила кормушку, прикрепила к прутьям клетки новую метелку проса. Больше ей нечем было себя занять.
«Когда летом наступит осень»? Ну конечно — фикус! Все его листья опали, вот тебе и осень!
Соня села за письменный стол и заставила себя дышать ровно и глубоко. Она понимала, что и второе условие уже должно было быть выполнено, только не знала, как именно это произошло. Но чувствовала, что через несколько секунд найдет решение и этой загадки.
«Когда день обернется ночью»! И вдруг, словно ей бросили сзади за воротник кусочек льда, спину обожгло холодом. Казутт! Ночной портье, который посреди бела дня вдруг является на службу! И день превращается в ночь…
Соня встала, придвинула стул к шкафу, встав на него, достала сверху пустой чемодан и бросила его на кровать. В боковом кармане на молнии лежала пачка сигарет, которые она купила, чтобы не просто не курить, а не курить сознательно. Это были сигареты с ментолом. Содрав целлофан и раскрыв пачку, она вынула сигарету. Спички лежали в ванной, рядом с подсвечником, который она приготовила на случай отключения света.
Прикурить сигарету ей удалось лишь с третьей спички.
На столе зазвонил телефон. Она испуганно вздрогнула и взяла трубку. Это был Мануэль. Он звонил от стойки портье.
— С тобой все в порядке?
— Да. А что?
— Я видел, как ты неслась по лестнице.
— Ничего, все уже нормально.
— Барбара хочет с тобой поговорить. У себя в кабинете. Прямо сейчас.
Фрау профессор Куммер, сидевшая в махровом халате в холле, в одном из кресел с высокой спинкой, проводила Соню торжествующим взглядом до двери с табличкой «Дирекция».
Барбара Петерс ожидала ее за своим монитором. По случаю первого солнечного дня она надела топ с тоненькими бретельками. На ее округлых плечах играл матово-янтарный глянец. Надключичные ямки напоминали углубления для крупных, тяжелых драгоценностей в футлярах с бархатными подушечками.
Она указала рукой на стул напротив себя и дождалась, когда Соня сядет.
— Фрау профессор Куммер сказала, что вы прервали урок водной гимнастики и ушли, заявив, что — цитирую: она вас достала. Это правда?
Соня кивнула.
— Вы действительно так и сказали? «Потому что вы меня достали»?
Соня пыталась понять, что скрывается за внешне спокойным выражением лица начальницы — злость, которая вот-вот прорвется сквозь эту полуулыбку вежливости? Возмущение? Презрение?
— Боюсь, что я и в самом деле сказала что-то подобное. По смыслу.
— По смыслу?
— Нет, буквально.
Борьба эмоций на красивом лице Барбары Петерс длилась не более трех секунд.
— Это возмутительно! — захихикала она. — Как вы могли? Фрау профессор Куммер уже двести лет является нашим постоянным клиентом и кавалером бриллиантового ордена за успехи в водной гимнастике!
Соня, приложив палец к губам, показала ей, что фрау профессор сидит перед дверью. Но Барбара Петерс была не в силах совладать с приступом смеха.
— Извиняться вы, конечно же, не захотите? — спросила она через какое-то время, с трудом подавив смех.
— Нет.
— Но могу я, по крайней мере, сказать, что вы получили серьезный выговор?
— Пожалуйста.
— И дали слово, что подобное больше не повторится?
— Нет, этого я не обещаю.
Барбара улыбнулась.
— Но до рукоприкладства, я надеюсь, дело не дойдет?
— Только в целях самообороны.
— Хорошо. Самооборона законом не запрещается. Даже в сфере обслуживания.
По взгляду начальницы Соня поняла, что беседа закончена. Но для нее самой она еще не закончилась.
— Сегодня в пять утра церковный колокол пробил двенадцать раз.
— Да, я слышала об этом.
— Меня это беспокоит.
— Сбой в работе часов?.. Вы бы посмотрели, в каком состоянии здесь водоснабжение!
— А другие случаи? Фикус, появление Казутта среди бела дня, люминесцентные фонари на дне бассейна?
Барбара Петерс удивленно посмотрела на нее.
— Ах, так вы думаете, что эти двенадцать ударов колокола — тоже дело рук Казутта? Может быть, вы и правы. Хорошо, что мы от него вовремя избавились.
Этого Соня совсем не хотела сказать, но в устах начальницы неожиданное предположение прозвучало настолько убедительно, что Соня встала и попрощалась. Так и не задав вопроса, который вертелся у нее на языке: «Вы знаете легенду о Миланском черте?»
— Я не могу читать, когда на меня смотрят. Это меня нервирует, — заявил Мануэль.
Соня принесла ему книгу в комнату для персонала и села напротив.
— Ну ладно, — сказала она, — я сделаю обход и вернусь.
Коридор был пуст. Она открыла дверь в первый процедурный кабинет. Массажный стол был покрыт свежей простыней; подколенный валик, два сложенных вчетверо полотенца и белоснежная подушка четко разложены по своим местам, свет и музыка приглушены.
Следующий кабинет выглядел точно так же, только свет здесь был желтый. В каждом помещении имелась спрятанная за экраном световая установка, с помощью которой можно было окрашивать потолок в тот или иной цвет или заставить его пульсировать всеми цветами радуги.
В третьем кабинете спиной к двери стояла фрау Феликс. Расставив руки в стороны и закинув голову назад, она бормотала не то заклинания, не то молитвы на каком-то незнакомом Соне языке. Световая установка была включена. Эксцентричные очки фрау Феликс лежали на массажном столе. Свет, отражаясь в толстых стеклах, фокусировался в разноцветные пучки и радугой плясал на простыне.
Соня тихо прикрыла дверь и пошла дальше. Пустые сауны и парные вхолостую источали жар, а музыкальные тарелки «ролмо» в зале отдыха играли для рыб в аквариуме. Соня поднялась по лестнице наверх.
В термальном бассейне гудела одна из подводных гидромассажных форсунок. Перед ней стоял мужчина. Соня узнала коротко стриженный затылок Боба и поймала себя на том, что ее сердце тихонько встрепенулось. Она подошла к нему и присела на стоявшую рядом кушетку.
Боб, закинув голову назад, посмотрел на нее.
— Сегодня в пять утра пробило двенадцать, — сообщил он.
— Я тоже слышала.
— Но в четыре не било одиннадцать, а в три не било десять. И в два не било девять.
— Это ты так плохо спишь?
— Во всяком случае, в эту ночь. А ты?
Соня улыбнулась.
— Для меня это тоже была не самая лучшая ночь в жизни.
— Придешь сегодня вечером в бар?
— Если удастся найти свободное местечко.
Боб ухмыльнулся и, соскользнув в воду, поплыл.
— Ну, значит, до вечера!
Соня проводила его взглядом. Телосложение не назовешь типичным для пианиста, подумала она. Хотя это был бы первый пианист в ее жизни.
Мануэль читал своего «Мегрэ». Книга легенд лежала закрытой на столе.
— Ну как, прочел? Что скажешь?
— Что не хватает двух страниц.
— А еще?
— Легенда как легенда.
Соня раскрыла книгу, сунула ему под нос и прочла вслух семь знамений.
— И тебе ничего не бросилось в глаза?..
Мануэль изучал свои ногти.
— А что мне должно было броситься в глаза?
— Фикус опадает летом, ночной портье превращается в дневного, светящиеся палочки горят в воде, а колокол на рассвете бьет двенадцать. Кто-то воспроизводит эту легенду наяву.
Мануэль взял у нее из рук книгу и еще раз прочел условия.
— Ну, эта версия притянута за уши, — сказал он, возвращая ей книгу.
— Ты считаешь? — спросила Соня с живым интересом. Она не прочь была бы разделить эту точку зрения.
— Облитый кислотой фикус — это осень, которая наступает летом? Старик-портье, ни с того ни с сего притащившийся днем на службу, — это день, который стал ночью? Пара игрушечных фонариков — это огонь, который горит в воде? Переставленные кем-то ради смеха стрелки курантов — это день, который начинается в двенадцать? — Он отодвинул книгу в сторону. — Детка, не сходи с ума!
В этот вечер Соня впервые увидела в Валь-Грише солнечный закат. Стеклянные двери бара были открыты, и за столиками на террасе сидели гости, потягивая свои аперитивы. Соня стояла с Мануэлем у балюстрады и смотрела, как солнце превращает обрывки облаков в розовую сахарную вату. Из бара доносились невесомые, изящные пассажи Боба.
Соня была в черном декольтированном платье для коктейля от Донны Каран, совсем не по карману простому гостиничному физиотерапевту, и с бокалом Блю Кюрасо. Не самый любимый ее вечерний напиток, но самый красивый в плане сочетания с черным цветом.
До сегодняшнего дня ей никак не удавалось подружиться с этим пейзажем: цепь диких, суровых гор, отороченных зеленым мехом сосен, на противоположной стороне долины, хищно нависшие над деревней отвесные склоны с серым кремнистым подбоем, пошловатые, псевдоколоритные энгадинские дома в своем вызывающем самодовольстве.
Но сегодня, в красноватом закатном свете, скалы утратили свою обычную суровость, гребни — свою остроту, а отвесные склоны — зловещую грозность. Даже деревня, казалось, излучала тепло.
Странные события последних дней тоже представлялись Соне в этот вечер почти безобидными. Мануэль, пожалуй, был прав: ее фантазия сорвалась с цепи вместе с ее разбалансированными чувствами, сделавшими ее сверхчувствительной во всех видах восприятия. Возможно, и в самом деле существует множество действительностей. Но, может быть, следует держаться той, в которой живут остальные?
На террасе появилась Барбара Петерс. В вечернем платье с серебристым отливом, спереди глухом, сзади с вырезом до самой талии. Чересчур нарядное, но шикарное, подумала Соня. Барбара Петерс обошла и поприветствовала гостей. На лицах ее собеседников читалась робость, которую многие испытывают, общаясь с особенно красивыми людьми. У столика фрау Куммер и фройляйн Зайферт она задержалась чуть дольше. Старуха что-то говорила ей, поглядывая на Соню.
После этого Барбара Петерс направилась прямо к Соне и Мануэлю и сказала:
— Сделайте мне одолжение, поужинайте сегодня в ресторане. Она лопнет от злости.
Мягкий финал теплого дня. Окна весь вечер были открыты, двустворчатая дверь бара тоже. Оттуда доносились звуки ноктюрнов, которые Боб по просьбе Барбары Петерс исполнял по субботам и воскресеньям в качестве застольной музыки. Накануне прибыли новые гости: две относительно молодые пары, которые решили провести в отеле удлиненный уикенд. Судя по всему, знакомые Барбары Петерс. По мнению Мануэля, та предоставила им солидную скидку. В качестве рекламной акции.
Один из трех вариантов ужина, ежедневно предлагаемых гостям, выглядел довольно экзотично: пикантный, кисло-сладкий ячменный суп с тайским базиликом, карри из кролика с клейким рисом и абрикосовый пирог с кокосовым кремом.
— Рето-азиатская кухня, — заметил Мануэль. — То-то повар из «Горного козла» будет рад! Не очень красиво со стороны нашей начальницы.
Соня вспомнила слова Казутта: «Людям, которые так же красивы, как наша начальница, не нужно быть приятными, чтобы окружающие тоже были по отношению к ним приятными. Поэтому они в принципе не могут этому научиться».
Мануэль ушел, двусмысленно подмигнув Соне на прощанье. Официант вылил в ее бокал остатки бароло, которое они взяли с собой с террасы. Барбара Петерс сидела за одним столиком с четырьмя новыми гостями. Они вели тихую неспешную беседу, над которой изредка взвивался звонкий смех Барбары.
Супруги Ланвэн тоже еще бодрствовали. Они молча сидели перед своим виски «на посошок» и внимали музыкальным грезам Боба. Лютгерсы только что ушли, издалека жестами, как мимы, попрощавшись с гостями.
Доктор Штаэль сидел один у стойки и изредка обменивался несколькими словами с Ванни.
Взяв бокал, Соня вышла на террасу. Воздух был все еще теплым. На светлом небе чернели силуэты гор. Деревня, словно приклеенная к горному склону, казалась картинкой на почтовой открытке. Над ней, точно горстка рассыпанных бус, мерцали, сливаясь со звездами ночного неба, огоньки дальних хуторов.
Она дождется, когда музыка смолкнет и Боб, встав рядом с ней у балюстрады, скажет что-нибудь про чудесный вечер.
Голоса Барбары Петерс и ее знакомых в последний раз усилились и стихли где-то в отдалении. На одну из сосен перед отелем упало прямоугольное пятно света. Соня посмотрела наверх. В «башне Рапунцель» зажегся свет.
Из бара послышалось двухкратное «Bonne nuit» Ланвэнов. Потом заключительный аккорд рояля. И сразу же после этого:
— Да, до сегодняшнего дня лето не баловало нас такими вечерами…
Это был доктор Штаэль. В руке он держал свежеприкуренную сигариллу и стакан, в котором позвякивали еще не успевшие растаять кусочки льда.
В Сонины планы не входил ночной разговор с пожилым нейропсихологом, каким бы симпатичным он ни был. Поэтому она ответила неопределенным «МММ».
Мимо бесшумно пролетела по своей непредсказуемой траектории летучая мышь.
— Она, между прочим, тоже видит звуки, — заметил доктор Штаэль.
— Мне казалось, она их слышит.
— Во всяком случае, ее мозг преобразует их в образы. Как и ваш.
— Откуда вы так точно знаете, что происходит в голове у летучей мыши?
— Звуки, как и цвета, — это тоже волны. Какой именно орган их регистрирует, в принципе, не имеет значения. Важно лишь — во что он их преобразует. — Он сделал глоток из стакана и неожиданно спросил: — Вы когда-нибудь видели чью-нибудь ауру?
Соня мельком взглянула на него сбоку. Может, он пьян? Но вопрос прозвучал вполне серьезно.
— Есть синестетики, которые это могут. Чушь!
Да, похоже, он действительно был изрядно навеселе.
— Чушь! Просто люди, которые обладают такой способностью, позиционируют себя как синестетики. Они связывают в своем сознании определенного человека с определенным цветом.
— И как же она, интересно, выглядит, эта аура?
— Как цветное покрывало или что-то в этом роде. Посмотрите на меня.
Она повернулась к нему.
— Ну и что вы скажете?
— Ничего.
— Где границы моего тела?
— Там же, где ваши контуры.
— Вы уверены? — Он описал вокруг себя дугу. — Неужели больше ничего нет? Совершенно ничего?
Соня принюхалась.
— Ну, разве что ореол испарений.
Доктор Штаэль изумленно посмотрел на нее.
— Как? Вы что, его чувствуете? Вот видите — что я вам говорил? Орган, который это регистрирует, не имеет значения. И чем это ореол пахнет?
Соня закрыла глаза и сосредоточилась.
— «Сингл Мальт»? «Гленнфиддик»?
До него не сразу дошел смысл сказанного. Наконец он громко расхохотался. Воспользовавшись своим приступом смеха, он обнял Соню за плечи и все никак не мог насмеяться, пока на втором этаже кто-то демонстративно не закрыл окно.
Соня приложила палец к губам. После этого ей не составило особого труда отправить доктора Штаэля спать.
В баре еще возился Ванни, наводя порядок. Крышка рояля была закрыта, Боб бесследно исчез.
Ванни показал пальцем наверх. Соня подошла к стойке и, сев на высокий табурет, попросила «чего-нибудь, чтобы лучше спать».
Ванни поставил перед ней чашку вербенового чая.
— Он уже пошел на террасу, но потом увидел, как ты там веселишься со Штаэлем, — сказал он.
— А у тебя есть что-нибудь покрепче вербенового чая?
В комнате было тепло и душно. Солнце весь день палило крышу. Соня открыла окно настежь и прошла в ванную. Там тоже было душно и пахло попугаем. Она накрыла клетку и полностью открыла притворенную створку окна.
Сняв платье и повесив его на вешалку, она встала перед зеркалом в ванной, брызнула на ватный диск жидкости для снятия макияжа и принялась смывать краску с глаз.
«Вы увидите маленькие дряблинки на подбородке, на руках и спросите себя, когда же это началось…» — сказала фрау профессор Куммер. Соня не спрашивала себя. Она знала точно, когда это началось. Около трех лет назад. Она сидела перед своим туалетным столиком и красилась для очередной балетной премьеры, которую спонсировал банк Фредерика. Она еще подростком возненавидела балет. Этих тощих жеманных девиц, которые считают себя пупом земли и рядом с которыми чувствуешь себя лошадью. А теперь она вынуждена была каждый год присутствовать на нескольких премьерах. Единственное, что ее утешало, это то, что она сидела в первом ряду и хорошо слышала их топот. Это ее развлекало. Невесомые существа, парящие над сценой, в сочетании с несинхронным топотом стада буйволов! Это тайное удовольствие помогало ей переносить ненавистную повинность.
И вот в тот вечер она увидела, как это появляется — то, что фрау профессор Куммер называла «маленькими дряблинками». Крася губы, она в правом уголке рта нечаянно «заехала» за край губы. Она вытянула бумажную салфетку из коробки и исправила промах. При этом она немного оттянула кожу в уголке рта вниз. Когда она ее отпустила, кожа в прежнее положение не вернулась.
На премьере она, подперев подбородок рукой, все время незаметно держала указательным пальцем уголок рта. Но во время антракта, подойдя к зеркалу в дамской комнате, она увидела, что он так и остался опущенным. Факт, заметный лишь для того, кто досконально знал каждую деталь ее лица, то есть для нее самой, но неоспоримый.
Малу, единственный человек, которому Соня об этом рассказала, не поверила ей. Но Соня была уверена, что в тот вечер своими глазами, наяву увидела крохотную часть процесса старения. Тогда же она поняла, что перспектива состариться рядом с Фредериком ей не грозит. Не потому, что она боялась старости. Она боялась жизни, в которой остается столько времени на то, чтобы смотреться в зеркало, что она неизбежно будет видеть ее приближение.
Она разделась, погасила свет и легла в постель. При открытых окнах и шторах в комнате было достаточно светло от наружного освещения, и ей не понадобилось оставлять свет в ванной.
Крона березы легла на наклонный потолок темным узором. Время от времени, когда ветер шевелил листья, в нем вспыхивал огонь. Причудливые, то зубчатые, то округлые контуры этого огня дрожали на обшивке, образуя мимолетные, переменчивые образы. Соня, выбрав какой-нибудь вырез, решала, что это будет нос, и следила за тем, как остальная часть радужного кружева складывается в лицо. Красивое, или просто милое, или веселое.
Комната вдруг погрузилась во мрак: погасло наружное освещение. Соня дождалась, когда глаза привыкли к темноте. Предметы постепенно возвращались на свои места, медленно выплывая из мрака, словно темные тайны.
Внизу завелся мотор. Через секунду вспыхнули фары, и луч света скользнул по стене, на мгновение высветив и вновь погасив крону березы. Соня встала и подошла к окну.
На стоянке отеля разворачивалась какая-то машина. Соня увидела белые огни заднего хода. Потом они погасли, и остались красные габаритные огни. Машина выехала со стоянки на дорогу. Когда она проезжала под уличным фонарем, Соня узнала джип с молочной цистерной.
Задернув шторы, она включила свет в ванной, оставила дверь приоткрытой и легла в постель.
Почему она все еще видит на стене тень березы, хотя из окна в комнату больше не проникает свет? Причем эта тень стала еще отчетливее. А контуры еще резче. Они изменялись, сливались, расплывались, вновь прояснялись, становились цветными, потом опять черными, постепенно складывались в некий образ, который тут же искажался, превращаясь в гримасу.
Соня включила свет и взяла с тумбочки мобильный телефон.
малу ты спишь?
нет
ты одна?
нет
извини
Церковный колокол отбивал четверти. Бим-бам… Бим-бам… Четыре раза. Потом вступил часовой колокол. Тяжело и вдумчиво. Его удары имели вкус ежевики. Соня насчитала двенадцать.
Ей приснилось, что она стоит под холодным душем. Потом ее разбудил будильник мобильного телефона. Холодный душ ей приснился потому, что она во сне ногами сбросила с себя одеяло и лежала голая под холодными струями ночного воздуха, а за окном шумел дождь, безжалостно смывавший остатки воспоминаний о вчерашней летней ночи.
Соня спала лишь урывками и теперь была как в тумане. Приняв горячий душ, она надела тренировочный костюм и дождевик и открыла Паваротти дверцу клетки.
— Летная погода!
Дождь тем временем немного стих. По улице бежал узкий мутный ручей. Тучи, принесшие дождь, неподвижно, словно приклеенные, висели на скалах.
Соня трусцой побежала по дороге. Она сразу же почувствовала, что очень скоро выдохнется, поэтому решила добежать до почты — и обратно.
Еще издалека она увидела дьякона, стоявшего перед церковью. Тот бросил взгляд в ее сторону, потом, закинув голову назад и внимательно воззрившись на башню, сделал вид, что не замечает Соню.
Поравнявшись с ним, она остановилась и сказала:
— Сегодня же они били правильно?
Тому не оставалось ничего другого, как ответить. Но головы он так и не повернул, упорно продолжая смотреть на башню.
— Сегодня-то правильно…
— А часто с ними такое бывает?
Бургер повернулся к ней.
— Нет. Никогда.
— Как же это могло случиться?
— Кто-то их явно переставил.
— Как же этот кто-то вошел в церковь?
— Через дверь.
— А разве церковь не запирается в это время?
— Запирается. Но замки уже старые.
— Можно же, наверное, было влезть и в окно?
— Можно было. Но только для этого надо было разбить стекло.
Дьякон сделал шаг в сторону двери, давая понять, что у него есть занятия поважнее.
— Кто же это мог сделать? Вы кого-нибудь подозреваете?
— Мальчишки, кто же еще?
— Мальчишки, которые взламывают замок?..
— Мальчишки взламывают сегодня даже компьютерные пароли.
— У вас есть кто-то определенный на примете?
— Те же мерзавцы, что и подпиливают скамьи для коленопреклонения во время мессы. Чтобы кто-нибудь из стариков сломал себе шею. Но ничего, я до них доберусь! Голову наотрез даю! Всего доброго.
Дьякон пошел к двери.
— Вы знаете легенду о Миланском черте?
Он остановился и обернулся.
— «Когда с рассветом пробьет двенадцать», — напомнила Соня.
Он скептически ухмыльнулся и вошел в церковь. Соня трусцой двинулась дальше. Ноги уже не казались ей такими тяжелыми, и дышать тоже было легче. Разговор с дьяконом вернул ее на почву банальной деревенской действительности Валь-Гриша. Конечно, проделки мальчишек, что же еще?
У лавки «колониальных товаров» она увидела Ладину, которая шла ей навстречу. Соня хотела пробежать мимо, приветливо помахав ей рукой, но та остановилась и ждала, когда Соня поравняется с ней.
— Я хотела вас поблагодарить, — сказала она.
— За что?
— За то, что вы поговорили с вашим коллегой. Он дал мне один адрес в Шторте. И вот сегодня вечером у нас первый сеанс.
— Вы уже сказали об этом фрау Феликс?
Ладина смутилась.
— Еще нет. Я решила не торопиться. Может, нам еще не понравится у нового врача…
Соня с облегчением вздохнула.
— Это правильно.
Из-за поворота выехал джип с молочной цистерной. Водитель сбросил газ и медленно, почти со скоростью пешехода проехал мимо. Соня сделала вид, что не замечает его.
— Вы его знаете? — спросила она, когда он проехал.
— Это Рето Баццель. Он собирает по усадьбам молоко и отвозит его на молочную фабрику. — Сделав паузу, она тихо прибавила: — Держитесь от него подальше.
— Это не так-то просто.
— Знаю. Если он от вас не отстанет, дайте мне знать.
— И что вы сделаете?
— Скажу его отцу.
Магазин «Колониальные товары Бруин» открывался в четверть седьмого. Жители деревни, уезжавшие на работу или по делам с первым автобусом, иногда что-нибудь покупали у фрау Бруин. Сейчас было половина седьмого, и лавка была пуста. Соня вошла и попросила пачку сигарет.
— Не имеет значения какие, верно? — сказала хозяйка и протянула ей пачку сигарет с ментолом. — Вы ведь их все равно не курите.
Соня на секунду задумалась.
— Да. Но если все же закурю, то хотелось бы не с ментолом.
— А какие?
— Все равно. Нет, дайте, пожалуй, «Мальборо». Лайт.
Фрау Бруин повернулась к ней спиной и принялась искать на полке «Мальборо».
— Да, прямо скажем, немного у вас народу в «Гамандере», — заметила она.
На шее у нее было родимое пятно. Такого интенсивного красного цвета, что казалось кровоточащей раной. Если бы она немного отпустила волосы сзади, они бы скрыли пятно. Но ее затылок был выбрит, как у мужчины. Как будто она сознательно решила не лишать людей этого кровавого зрелища.
Она повернулась и положила сигареты на прилавок.
— Хотя, конечно, и погода не подарок.
Опершись обеими руками на прилавок, она всем своим видом намекала, что не прочь поболтать.
В облике этой женщины Соня заметила еще одну странность: верхние ресницы левого глаза у нее были белыми и более густыми, в отличие от нижних черных. Это придавало ее взгляду некоторую асимметричность, как будто она немного косила.
— Для первого сезона это не страшно, — ответила Соня с вежливостью вышколенной служащей. — Я уверена, что в следующем году все наладится.
Фрау Бруин молча кивнула с видом человека, принимающего к сведению слова собеседника, но не разделяющего его мнение.
— А колокол вчера утром вы слышали?
— Да. Двенадцать ударов в пять утра. Проказы мальчишек, говорит дьякон.
— Ммм… Ну-ну.
Фрау Бруин скептически посмотрела на Соню.
— А вы сомневаетесь в этом?
— Нет. Просто мальчишки бывают разные… Маленькие и взрослые, добрые и злые. — Она сделала многозначительную паузу. — В отеле ведь тоже происходят странные вещи, не правда ли?
— Вы думаете, что все эти происшествия связаны друг с другом?
— Кто его знает? К «Гамандеру» здесь не все относятся с симпатией…
— Судя по всему, здесь вообще таких нет.
Фрау Бруин опять промолчала.
Соня положила на прилавок деньги и сунула сигареты в карман.
— Деревня, в которой один-единственный отель, в какой-то мере зависит от этого отеля, как и он зависит от нее. Так что вроде бы им сам Бог велел жить в мире и согласии.
— Да, да, конечно… — согласилась фрау Бруин и, подойдя к двери, вежливо открыла ее перед Соней. — Надо же, а вчера казалось, что лето наконец наступило.
Было уже без двадцати семь, и Соне пришлось поторопиться, чтобы не опоздать на утреннее дежурство.
Бурый ручей на главной улице иссяк, но небо выглядело так, словно оно еще не довершило свою расправу над Валь-Гришем.
Прошло несколько минут, прежде чем за стойкой портье появился Игорь. Свежепричесанный и непомятый. Увидев Соню, он сбросил маску образцового сотрудника, потянулся, беззастенчиво зевнул и нажал на кнопку электромагнитного устройства для открывания входной двери.
Соня бегом поднялась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки — в качестве компенсации за сокращенный утренний моцион, — тихо отперла дверь и осторожно вошла, чтобы не испугать Паваротти, который, возможно, воспользовался своим правом ежедневного свободного полета.
Но он, похоже, в очередной раз им пренебрег. Его не было ни на одном из его излюбленных мест: ни на карнизе для штор, ни на шкафу, ни на абажуре ночника на прикроватной тумбочке.
— Лентяй несчастный! — сказала Соня и прошла в ванную.
Но в клетке его тоже не оказалось. Как и ни на одном из его привычных мест обитания в ванной.
— Паваротти!
Неужели это все-таки произошло? Неужели он провалился в щель между шкафом и стеной и сломал себе крылья, потому что она так и не удосужилась заткнуть ее газетами? Она достала фонарик и посветила за тумбой-умывальником, за шкафом, за прикроватной тумбочкой, за и под кроватью.
— Паваротти! Паваротти! — позвала она еще раз.
И вдруг ее осенило. Она поняла, что произошло. Бросив фонарик, она выскочила из комнаты.