Высокой памяти хирурга Петра Николаевича Сергеева посвящается Господи, сохрани подольше это дурацкое российское самоедство! Еще никому оно не помогло, но все равно сохрани его в нас подольше!

Виктор Конецкий "Разные люди" Во вторник, как всегда, как вчера, как год, три, пять лет назад, в пять минут девятого Бравик вошел в отделение.

Люда, старшая медсестра, выглянула из своего кабинета и сказала:

– Григорий Израилевич, доброе утро.

– Доброе утро, Люда, – ответил Бравик.

– Вам звонил Назаров, просил перезвонить, как придете, – озабоченно сказала Люда.

Видимо, ее впечатлил факт служебного разговора с профессором.

– Профессор Назаров? – удивился Бравик и взглянул на часы. – Он что, сегодня звонил?

– Только что! Очень просил позвонить, – дисциплинированно сказала Люда.

– Ну, хорошо… – несколько удивленно сказал Бравик. Он пошел к кабинету, потом остановился, обернулся. – Все спокойно?

– Да, – Люда кивнула. – В послеоперационной у Храмцова дренаж забился. Дмитрий Александрович сейчас отмывает. А так все спокойно.

Бравик покачал головой и пошел по коридору. Он открыл ключом кабинет, положил на стул старый желтый портфель с потускневшими заклепками и исцарапанными замочками на ремешках, снял пиджак и повесил его на плечики в шкаф. Потом сел на стул у двери, покряхтывая, снял ботинки, задви-нул их под тумбочку и надел старые мягкие туфли без шнурков.

Он мельком глянул на операционный график под стеклом, грузно утвердился за столом и перелистнул страницы большого блокнота.

Профессор Иван Андреевич Назаров, председатель правления Урологического общества, был человек обстоятельный, неспешный, и раз Бравик ему понадобился в такую рань, значит вопрос отлагательств не терпел.

"Так… Вот. Нет, это домашний… Он, наверное, уже у себя… Ага, вот".

Бравик набрал номер.

– Иван Андреевич, добрый день. Браверман.

– Здравствуй, Григорий, – обрадованно сказал Назаров. – Как хорошо, что ты на месте.

– Что-то случилось?

– Да нет, ничего не случилось. Но я, Гриша, к тебе с большой просьбой…

Бравик подумал, что Назаров хочет положить к нему кого-то из родственников или знакомых. Кого-то, кого он не хочет оперировать сам.

– Говорите, Иван Андреевич, все сделаю, – вежливо сказал Бравик. – Чем могу помочь?

Назаров на том конце провода прокашлялся, закурил, поперхал в трубку и наконец сказал:

– Ты понимаешь, Григорий, завтра в Твери начнется конференция Общества. Их ежегодная, региональная конференция… А председатель оргкомитета, тамошний завкафедрой, энергичный такой мужик, я ему всячески содействую… покровительствую, если хочешь… он у меня защищался в восемьдесят втором…

Профессор Чернов, Алексей Юрьевич…

– Иван Андреевич, – терпеливо сказал Бравик (Назаров всегда был очень неспешный, к сути вопроса он пробирался через генеалогию упоминавшихся, погодные условия и массу прочих обстоятельств), – чем могу быть полезен?

– Гриша, не торопи, – томно сказал Назаров. – У меня еще в голове не улеглось.

Со вчерашнего.

– А что вчера? – с интересом спросил Бравик.

– Ты ведь знаешь, что Морозов стал "действительный член"?

Бравик усмехнулся. О том, что профессор Морозов несколько дней назад был избран действительным членом Академии медицинских наук, он знал, но в контексте их специальности фраза "действительный член" звучала сомнительно.

– Знаю. Я Алексея Владимировича поздравил.

Действительно, позвонил, расшаркался, поздравил.

– Был банкет… Мы Алексея, в связи с произошедшим, чествовали… Ты, кстати, почему отсутствовал?

– По ранжиру не положено, – спокойно сказал Бравик. – Рангом не вышел пока.

С Назаровым он был достаточно накоротке, мог и побрюзжать и поворчать.

– Прекрати, я же знаю, что Леша звал тебя! – возмутился Назаров.

Dr. Morozoff был персонажем в высшей степени профессиональным и в той же степени злопамятным. Некогда Бравику довелось прилюдно поспорить с ним по какому-то незначительному поводу. Бравик тогда Морозова высек, и с тех пор они оставались холодно любезны. Подчеркнуто любезны. Приглашение на банкет было отменно выдержано в стиле "дружище, давай не приходи".

– Ну, ладно, к делу, – вздохнул Назаров. – Понимаешь, я обещал Чернову, что на их конференцию приедет Мышко. Или Кучерский. Чернов просил меня, чтобы приехал член правления Общества. Я обещал. Чернов – стоящий мужик. И региональное отделение у них в Твери сильное. По вапоризации у них хорошие результаты, по фаллопротезированию очень интересные работы… Словом, Чернов хочет придать вес их конференции, его можно понять…

– А какие проблемы? – осторожно спросил Бравик. Ему этот разговор уже не нравился, он понимал, куда клонит Назаров.

– У Кучерского тяжело больна теща, – грустно сказал Назаров. – А Мышко сейчас очень занят пленумом.

Бравик досадливо поморщился. Иван Владимирович Мышко был назначен председателем ежегодного пленума Урологического общества. Пленуму надлежало быть в Омске, через две недели.

– Григорий, – просительно сказал Назаров, – поезжай, пожалуйста, в Тверь. Будь другом.

– Что я там скажу? – недовольно спросил Бравик.

– Боже ты мой… Прочитай эту свою статью про эстрогены. Прекрасная статья.

– Да это практически не моя статья, а Винарова…

– Да какая разница! Это ваша статья, прекрасная статья! Гриша, это моя просьба к тебе. Я обещал Чернову…

Бравику сразу пришла в голову прагматическая мысль.

– А вы считаете, что это удачная статья? – хищно спросил он.

– Да превосходная же статья! – загорячился Назаров.

"Ну, что ж, – подумал Бравик, – Закину удочку".

– Иван Андреевич, ведь это четвертая статья. – укоризненно сказал Бравик. – Четвертая… Почему же вы их раньше не замечали?

– Почему это я не замечал, Гриша? Очень даже замечал… И рецензировал… Роль эстрогенов в патогенезе дэ-гэ-пэ-же… Кто же мимо этого пройдет?

– Ну, а раз вы читали эти статьи – неужели не увидели, что назрела монография?

– Гриша, сукин ты сын, – тихо ответил Назаров. – Ты что же это, мерзавец, торгуешься?

– Совестно вам, Иван Андреевич, – грустно сказал Бравик. Он уже знал, что удочка закинута, а наживка проглочена. – Вы хотите, чтобы я поехал в Тверь? Вы хотите?

Так значит, я поеду в Тверь, и говорить тут не о чем!

– Ах ты жидяра, шантажист, – удовлетворенно сказал Назаров.

Он знал правила игры. Бравик знал правила игры. Им было просто договариваться друг с другом.

– Так поедешь? – спросил Назаров.

– Надеюсь, председательствовать мне там не надо?

– Да ну что ты! Сделай сообщение, посиди в президиуме… В завершительном выступлении отметишь работы кафедры и самого Чернова лично. И вечерним поездом домой.

– Хорошо, Иван Андреевич, поеду, – сказал Бравик.

– Вот и молодец. У тебя операций много на этой неделе?

– Немного.

– Я сейчас ординатора отправлю, он тебе билеты привезет, – довольно подытожил Назаров.

Бравик положил трубку. Собственно, в том, чтобы съездить в Тверь, ничего плохого не было. Короткая конференция, сильная кафедра, вполне возможно – интересные доклады. От этих региональных конференций Бравик почему-то всегда получал больше удовольствия, чем от симпозиумов и ежегодных пленумов. Там не протолкнуться было между светилами, а спокойно разобраться в том, что докладывали, всегда удавалось только не спеша, прочтя материалы уже в Москве.

Он даже несколько воодушевился – сразу представил домашнюю атмосферу тверской конференции, каких-нибудь молодых ребят с их собственными, а не перекатанными результатами, уютный банкет, профессорский коньячок, его, бравиковский, чаек (он спиртного почти не пил) и – чего греха таить – соответствующее отношение к нему, столичной штучке. Но это – ладно. Это, конечно, глупости, никогда он этого не поощрял. А когда встречал работы оригинальные и перспективные, то через того же Назарова продвигал в "Урологию и нефрологию" и не забывал устроить авторам приглашение в Москву на семинар или международную конференцию. По этой же, кстати, причине имел множество доброжелателей в провинции, Еще он подумал, что отложит Лучкова на следующую неделю. Нет худа без добра, не лежала у Бравика душа оперировать Лучкова завтра. Отчего-то не хотелось Бравику его оперировать.

Бравик провел утреннюю конференцию и попросил Митю зайти к нему.

– Митя, – сказал Бравик, – мне надо поехать в Тверь. Лучкова завтра оперировать не будем.

– Правильно, – сказал Митя. – Я вам говорил – он не подготовлен.

– Вот, вот. Пусть его анестезиологи еще подготовят. Цистэктомию сделай сам.

Аденомы пусть ординаторы делают. Ты проследи. Встань на первые руки. Ты или Гурам…

– Хорошо, Григорий Израилевич. Разберемся, – сказал Митя. – В двенадцатой палате постинъекционный абсцесс.

– Это безобразие. – Бравик повысил голос. – Это никуда не годится! Гулидова палата?

– Григорий Израилевич, у Гулидова пять палат, – резонно сказал Митя. – Ну что вы, а? Он не может каждую ягодицу отследить. Это вообще интерн абсцесс пропустил.

– Так… Не надо мне тут адвокатов. Вот пусть Гулидов сам идет в гнойную хирургию, сам договаривается и сам переводит. Здесь вскрывать не будем. Это безобразие!

– Да переведем, – спокойно сказал Митя. – На пластику лоханки вы в графике.

Переносить?

– Оперируй. Вместе с Гурамом оперируйте.

– Понял. Только я график перепечатаю, а вы – подпишите.

– Да, разумеется, – сказал Бравик.

Он отпустил Митю и позвонил Никону. Трубку взяла постовая сестра.

– Владимира Астафьевича…

– Он в перевязочной, – сказала сестра.

– Это Браверман говорит. Позови его, пожалуйста.

– Ага… Сейчас, Григорий Израилевич…

Она стукнула трубкой по столу и убежала.

Вскоре подошел Никон.

– Привет, Бравик. Как дела?

– Все нормально. Ты знаешь, я в Тверь уеду завтра.

– Зачем тебе в Тверь?

– Конференция. Назаров попросил… поприсутствовать.

– Ну, давай. Водки попьешь, аспирантку склеишь, – хохотнул Никон.

– У Худого день рождения завтра.

– Точно, – сказал Никон. – Мы проставимся за тебя. Не переживай.

Бравик не любил дней рождений, крестин, свадеб, спусков яхт на воду, почти никогда не ходил – на него не обижались.

– Как он себя чувствует?

– Бравик, это не комментируется, – усмехнулся Никон. – Хорошо себя чувствует.

– Его, вообще, обследовали потом? – сварливо спросил Бравик.

– А это надо?

– Да пожалуй, что не надо, – буркнул Бравик.

– То-то, – сказал Никон. – Когда ты вернешься?

– В пятницу.

– Ну, давай. Счастливого пути.

– Пока.

Бравик положил трубку.

Бравик боком вошел в купе, положил портфель на полку и неловко, бочком, сел, не сняв пальто.

Билеты для него были заказаны в мягком вагоне, это было хорошо. Было бы совсем хорошо, если бы в соседях оказался молчун средних лет, непьющий, аккуратный.

Такой, чтоб пошелестел немного газетой, попил чаю и лег спать.

Бравик снял пыжиковую шапку, протер носовым платком запотевшие очки, провел платком по подмокшей лысине, отдернул занавеску и посмотрел на часы. До отправления поезда оставалось пятнадцать минут. Бравик очень не любил спешки, суматошного проталкивания по коридору, не любил пережидать, пока соседи разложат по ящикам сумки и коробки, и всегда приезжал к поезду загодя. Но стоило ему выйти на перрон, он начинал торопиться, семенил, обгонял носильщиков, успокаивался только в купе.

Он встал, повесил на вешалку немодное серое пальто с каракулевым воротником, поверх пальто повесил пиджак, переложил в портфель портмоне. Потом вынул из портфеля несессер, книгу Конецкого "Вчерашние заботы", полиэтиленовый пакет с войлочными тапочками. Мелкие деньги – чтобы расплатиться за белье и чай – у него лежали в очешнике. Бравик, пыхтя, расшнуровал ботинки, задвинул их под полку, снял брюки, быстро достал из портфеля синие тренировочные штаны, надел, вздохнул, бережно разгладил брюки по складкам и повесил на плечики.

Прекрасно… Он взбил подушку, положил в изголовье портфель, накрыл его подушкой и подумал, что к путешествию готов. Потом включил светильник, погасил верхний свет, лег, раскрыл Конецкого и стал ждать соседа.

Вскоре состав громко скрипнул, качнулся и еле ощутимо поплыл.

Постучав, вошел проводник – молодой широкоплечий парень в голубой форменной рубашке с погончиками. Бравик заплатил за белье, спросил чаю и про соседа.

Проводник улыбнулся и сказал, что до Твери Бравик поедет один. Бравик улыбнулся в ответ.

Это было просто превосходно.

Проводник ушел, минут через десять вернулся, принес чай. Бравик сел, отдуваясь, сделал несколько глотков – после метро и торопливой одышливой ходьбы по перрону ему хотелось пить. Чай был вкусный, крепкий. Бравик еще раз вытер платком лоб и опять прилег.

Он лежал поверх одеяла и слушал погромыхивание колес на стыках. За занавесками проносились огни подмосковных станций, в купе было натоплено, чисто, свежим пахла наволочка, тепло светил желтый ночник в изголовье. Краем глаза Бравик видел, как покачивается в тонкостенном стакане с мельхиоровым подстаканником янтарный чай, слышал, как еле-еле позвякивает ложечка. Он подумал, как замечательно выспится в эту ночь (Бравик всегда хорошо спал в поездах). Он с наслаждением умостился. Сначала Бравик было почитал Конецкого, но потом закрыл книгу и положил на живот. Читать не хотелось. Хотя Конецкий при любых обстоятельствах был ему мил – квинтэссенция самоиронии, спокойное отношение к жизни, неповторимые моряцкие юмор и фольклор и очень верное понимание человеческих характеров. Умница. И трудяга. Бравик любил умниц и трудяг.

Но читать не хотелось. А было чертовски приятно лежать вот так одному, в полуосвещенном купе, слышать поскрипывания вагона, представлять, как за толстым двойным стеклом окна проносится темный снежный вечер, ощущать под собой удобную полку с мягким матрасом и толстым рыжим одеялом, слышать негромкое хлопанье дверей в соседних купе и неторопливые, небеспокоящие шаги по коридору… Бравика нимало не заботило, что там завтра станет происходить в его отделении. Митя (собственно – Дмитрий Александрович, старший ординатор) был самостоятельный и осмотрительный доктор, он в отсутствие Бравика содержал отделение в образцовом порядке.

Наверное, если бы Бравик был "книжным профессором", он немедля разложил бы на столике текст завтрашнего доклада или рукопись грядущей статьи. Но Бравик не был "книжным профессором", он отдыхал, лежал с книгой на животе и улыбался.

Немного погодя он прошел в туалет, вернулся, постелил белые накрахмаленные простыни, лег и вскоре глубоко и покойно спал.

Синим морозным утром поезд остановился в Твери.

Бравик, крепко держа ручку портфеля, вышел из душноватого, пахнувшего брикетным углем теплого коридора в холодный тамбур.

– До свидания, – сказал проводник.

Он зябко поводил плечами под синей путейской рубашкой.

– Спасибо, – сказал Бравик. – Всего доброго. Счастливого пути.

Поезд был проходящий, стоял в Твери восемь минут – Бравик успел заметить из расписания, когда шел по коридору.

Он осторожно спустился по стальным ступенькам и сделал несколько шагов. По перрону мела поземка.

Из тени перронного ларька навстречу ему шагнул человек.

– Григорий Израилевич?

– Да… – Бравик поправил очки.

– С приездом вас, коллега! Добро пожаловать в Тверь.

Высокий человек в длинной кожаной куртке и меховой кепке крепко пожал Бравику руку и ловко перехватил у него портфель.

– Алексей Юрьевич! – догадался Бравик. – Встретили. В такую рань! Спасибо.

– Рад… Рад познакомиться, наконец, – весело сказал Чернов. – До сих пор-то мы с вами заочно…

– Не стоило вам ни свет ни заря… – смущенно сказал Бравик.

– Пустое, пустое, – говорил Чернов и вел Бравика к вокзалу. – Я думал, что приедет Мышко, но узнал, что вы… Рад.

Бравик застенчиво улыбнулся. Не зря Назаров так хорошо отзывался о Чернове.

Меньше всего Бравику хотелось в половине седьмого отыскивать гостиницу в незнакомом городе.

– Алексей Юрьевич, Назаров передавал вам привет, – говорил Бравик (ему хотелось сказать Чернову что-нибудь доброе) и торопливо шагал рядом с Черновым.

Чернов был высоким, плечистым, он шел неспешно, но широко, и Бравик едва за ним поспевал.

– Я разговаривал с Иваном Андреевичем вчера вечером. Честно сказать, ваш приезд – сюрприз, – громко сказал Чернов.

Они прошли через пустое здание вокзала, вышли на площадь, и Чернов повел Бравика к автомобильной стоянке.

– То, что приехали именно вы, – это просто моя личная удача. – Чернов распахнул перед Бравиком дверцу темной "Волги". – Назаров говорил вам об основных направлениях конференции?

– Честно говоря, нет, – смутился Бравик.

Он действительно вчера так и не удосужился поинтересоваться у Назарова, что будут докладывать на конференции.

Бравик сел в машину, повозился, прищемил полу пальто, наконец устроился, захлопнул дверь.

Чернов повернул ключ зажигания. В машине было тепло, она не успела остыть, пока Чернов ждал Бравика на перроне.

Чернов снял кепку с наушниками, бросил на заднее сиденье, расстегнул молнию кожаной куртки, подбитой мехом, и полуобернулся к Бравику.

Тут Бравик смог наконец его разглядеть.

Профессор Чернов был моложавым мужчиной с мощными плечами и крепкой шеей. Еще у Чернова был большой подбородок с ямочкой, широко посаженные глаза и выпуклый лоб с высокими залысинами. Идеально выбритое лицо хорошей лепки и короткая прическа.

Даже в свете уличных фонарей Бравик приметил, что профессор сед.

– Это моя личная удача, – повторил Чернов и аккуратно тронул с места машину, – потому что именно я настоял на том, чтобы основным направлением конференции стали проблемы консервативного лечения. Не обошлось, конечно, без возражений…

Эта тема очень даже может быть рутинной. Сами знаете, стоит объявить:

"Консервативное лечение доброкачественной гиперплазии", – коллеги скучнеют… Но мы с коллегой Каприным… Вы знакомы с доцентом Каприным? – Бравик стал быстро вспоминать – да, в прошлом году он рецензировал статью Каприна – и кивнул. – Я так и думал. Так вот, мы с Каприным загодя договорились подготовить минимум докладов. Но! Чтобы это были такие доклады… Мы сразу планировали исключить сообщения по альфа-блокаторам и всяким растительным ингибиторам.

– Ну что ж. – Бравик прокашлялся с холода и одобрительно покивал головой. Его и самого ничуть не интересовало всестороннее обсасывание всяких новых аспектов того, что в принципе было давно понятно.

– Будут три основные темы, сразу вам скажу, – сказал Чернов. Он с ходу брал быка за рога, и Бравику это нравилось. – Вапоризация – это раз. Наши докладчики учились у Мартова, а за последние два года – свои результаты. Эндохирургия – два! Полтора года назад клиника закупила операционную, есть чем похвастаться.

Тут мы тоже профессору Мартову многим обязаны. И третье – химизм эстрогенов в патогенезе аденомы. Я вам напрямую скажу – просто прочтите вашу с Винаровым статью. Это будет именно то, что нужно.

– Завершающий аккорд, так сказать, – добродушно сказал Бравик.

– Если хотите, – согласился Чернов.

Он быстро вел машину по заснеженным улицам. Бравик видел, как Чернову приятно то, что он, Бравик, приехал. Видел – Чернов горд, как мальчишка, предстоящей конференцией. Ему, Чернову, было что показать.

И все это очень нравилось Бравику.

– Алексей Юрьевич, когда начало?

– В десять, как обычно, – сказал Чернов. – Вы выспались в поезде?

– Как дитя, – ответил Бравик.

Он прекрасно выспался, чувствовал себя свежим и отдохнувшим. Отлично себя чувствовал.

– Хорошо. Позавтракаете, и я отвезу вас в клинику. Представлю оргкомитету, покажу отделение. И еще кое-что покажу…

– Что покажете? – Бравик заговорщически подмигнул Чернову.

Он, конечно, представлял, что может показать ему Чернов в Твери.

Чернов любил свою работу – такое Бравик умел распознавать с первых минут. И если даже Чернов сто раз был наполеончик, если он любил не просто работу, а себя ненаглядного в этой работе – ради бога… Чернов не был старпером. Чернов болел за свою конференцию. Чернов приехал на вокзал за Бравиком в половине седьмого утра.

– Нашу конфетку, – широко улыбнулся Чернов. – Шторцевскую операционную. Вас, конечно, этим не удивить. Но все-таки. Самые красивые резекции мы снимаем. На видео. Покажу.

В отделении Бравика уже пять лет имелась такая операционная. Кассетами с записями Митя заставил целую полку в ординаторской. Но Бравик и тени скуки не чувствовал – он знал, что с удовольствием посмотрит фильмы Чернова.

Чернов проводил Бравика в гостиничный номер, положил бравиковский портфель на кресло и сказал, что через час будет ждать Бравика в машине у входа.

Чернов ушел, а через десять минут в дверь постучалась горничная и вкатила в номер тележку с завтраком.

Номер был тесноватый, но уютный. Даже с претензией – ковер, корейский телевизор, кондиционер. Во второй половине февраля кондиционер был хорош, но необязателен.

– Хорошая у вас гостиница, – уважительно сказал горничной Бравик, когда та наливала в кружку чай и снимала целлофан с бутербродов. Бутерброды Бравику достались с горбушей и ветчиной.

– Бывшая гостиница обкома, – с непонятным сожалением ответила горничная. – Приятного аппетита.

Бравик с удовольствием съел два бутерброда, нарезанный огурец со сметаной, выпил полную кружку сладкого чаю. Потом он отодвинул столик, разделся и принял душ.

Душ, тверской гостиничный душ, вялый и еле теплый. Однако Бравик и тут был доволен, он, кряхтя, растерся царапающей синтетической мочалкой, терпеливо постоял под прохладными струйками и крепко вытерся коротким вафельным полотенцем.

Стоя босыми ногами на колючем ковре, он еще покрутил туловищем, несколько раз присел, понагибался, ощутил себя юным и упругим – "сам бы себя целовал в эти плечи и грудь…" – ежась, натянул футболку, треники, тонкие шерстяные носки. А потом уже надел белую сорочку, брюки, повязал галстук, влез в пиджак. Стоя перед овальным зеркалом, он тщательно расчесал жидкие седоватые волосы.

Итак, Бравик был готов к встрече с коллегами, к выходу в свет.

Конференц-зал Центральной клинической больницы был полон. Во-первых, зал был невелик, а во-вторых, ежегодная региональная конференция была значительным событием для всех здешних урологов. Иные из сидевших в зале были в халатах – это были доктора ЦКБ, спустившиеся из отделений, у них был нормальный рабочий день.

Большинство было в партикулярном: костюмы, галстуки, реже – свитерки и джинсовые рубашки.

Под гул разговоров Чернов провел Бравика на сцену, заботливо усадил за стол президиума и сам сел рядом.

Конференция началась. Бравик вертел в руках футляр для очков, привычно пропускал мимо ушей все вступительные слова и глядел в зал.

Первые ряды по традиции занимали люди почтенные, заслуженные и пожилые. Выше сидели доктора помоложе. Самые молодые сидели в последних рядах. Так происходило всегда и везде, потому что самые молодые были еще и самые занятые, самые неосведомленные о времени начала конференции и самые опаздывающие – они быстро входили, озирались и, пригнувшись, пробирались к свободному креслу поближе.

Бравик вздрогнул, услышав: "…доктор медицинских наук, заведующий отделением, ведущий научный сотрудник Института урологии, член правления Всероссийского урологического общества Григорий Израилевич Браверман!" Бравик неловко встал, едва не опрокинув стул, ответил благодарной улыбкой на редкие аплодисменты и прошел за кафедру.

– Глубокоуважаемый Алексей Юрьевич, глубокоуважаемые коллеги… – Бравик прокашлялся. – Мне крайне приятно было получить приглашение на эту конференцию.

Я уверен, что сегодня мы с вами хорошо и плодотворно поработаем. Еще хочу сказать, что правление Общества, к которому мы с вами имеем честь принадлежать, не склонно делить нашу профессиональную область на урологию тверскую, московскую, челябинскую и так далее. Урологическое общество – это то профессиональное содружество, которое позволяет нам быть вместе, работая при этом в разных городах. Что касается лично меня, то хочу поблагодарить профессора Чернова и всех коллег за теплый прием. Правление Всероссийского урологического общества с большим вниманием и гордостью следит за достижениями наших коллег из Твери. Мне поручено приветствовать вашу ежегодную конференцию от имени Правления и лично Ивана Андреевича, Николая Алексеевича и Олега Борисовича. Вот, пожалуй, и вся ария московского гостя, – тихо закончил в микрофон Бравик.

В зале одобрительно зашумели, ряды забелели улыбками, Бравику громко аплодировали.

Он, поклонившись, вернулся к своему месту в президиуме.

– Спасибо за добрые слова, Григорий Израилевич, – сказал справа Чернов.

Бравик еще раз легко поклонился в ответ.

Полутора часами раньше они шли с Черновым по коридору отделения, Чернов рассказывал яркую, насыщенную драматизмом историю приобретения шторцевской операционной – собственно, историю выделения (а по сути – многолетнего невыделения) средств из областного бюджета.

Бравик рассеянно слушал Чернова. Увы, все эти истории были похожи одна на другую как близнецы. Бравик раскланивался с докторами, идущими навстречу.

– Прошу… Цистоскопическая… Тоже – "Карл Шторц"… – смущенно и гордо сказал Чернов, распахнув перед Бравиком дверь.

Наверное, если бы в Чернове не было столько достоинства и уверенности, то любезность его показалась бы Бравику перебирающей через край. Бравик, может быть, даже подумал бы что-нибудь такое: "Угодлив… "прошу"… он бы еще каблуками щелкнул…" Но Бравик ничего такого не подумал. Он уже оценил отделение – и чистоту, и недавний ремонт, и новую мебель. Он быстро пригляделся к операционному графику, что был приколот кнопками на стенде в ординаторской, – объем операционных вмешательств Бравик тоже оценил в полной мере.

У Бравика был достаточный опыт знакомств с чужими клиниками. Ему с первых минут стало ясно, что Чернов рулит клиникой твердо и умело.

В дверях цистоскопической они столкнулись с высоким брюнетом в операционном белье.

– Рекомендую – доцент Каприн, – представил Чернов.

– Каприн Виталий Олегович. – Брюнет протянул руку, и Бравик пожал большую вялую ладонь. – Очень приятно познакомиться с вами, Григорий Израилевич.

– Ты почему до сих пор не внизу? – негромко спросил Чернов.

– Все… Переодеваюсь и иду, – быстро сказал Каприн.

– Поживее, – поторопил Чернов, уже не глядя на своего доцента. – Григорий Израилевич, посмотрите наш литотриптор или – кофе?

– Ну что ж… Кофе… С удовольствием, – сказал Бравик. – Мы не опаздываем?

– Нет, нет, начало – минут через сорок.

Чернов сделал приглашающий жест рукой и пошел по коридору.

Бравика неприятно царапнуло то, как Чернов при нем бросил своему доценту это "поживее".

Но Бравика это не касалось.

А навстречу им уже почти бежал следующий фигурант.

– Это заведующий отделением, – сказал Чернов. – Познакомьтесь. Рохликов Игорь Михайлович, врач высшей категории, заслуженный деятель здравоохранения.

Пожимание рук, раскланивания, приставление ножки…

Чернов смотрел на заведующего как-то досадливо. Бравик только сейчас подумал – странно, что экскурсия по отделению состоялась без заведующего.

Но и это Бравика тоже не касалось.

– Вы сейчас в конференц-зал, Алексей Юрьевич? – спросил заведующий.

– Минут через сорок, – ответил Чернов. – Мы с коллегой Браверманом пойдем ко мне. Вы спускайтесь.

Бравика опять царапнуло. Чернов, само собой, был профессор. Но хозяином отделения был – должен был быть, по крайней мере, – этот Рохликов. Чернов приглашал в свой кабинет на чашку кофе Бравика, но заведующего он отчего-то не пригласил.

Попробовал бы пятнадцать лет назад профессор Попов с подобной интонацией сказать Шехбергу: "А вы – спускайтесь".

Они подошли к полированной двери с латунной табличкой "Директор клиники д.м.н. профессор Алексей Юрьевич Чернов".

Возле двери кабинета их нагнала докторша лет пятидесяти.

Белые брючки, короткая тужурка, голубой разовый чепчик на кудрявой голове – Бравик сообразил, что это анестезиолог. У анестезиологов везде была своя форма одежды, они халатов не носили.

– Алексей Юрьевич… Алексей Юрьевич… – Доктор немного суетилась. – Вы сегодня не моетесь?

– Василевская Юлия Николаевна, заведующая анестезиологией, – слегка раздраженно, как показалось Бравику, представил доктора Чернов.

Он нелюбезно взглянул на Василевскую и переступил с ноги на ногу.

Все эти догонялки, переспрашивания, пререкания, нестыковки – кого в какую очередь подавать в операционную, кто моется, а кто не моется, заготовили кровь или не заготовили кровь, – все это было нормальным в общении с анестезиологами.

Так что Бравик неудовольствие Чернова понимал.

Бравик терпеливо отступил в сторону, чтобы не мешать, пока Чернов все решит с Василевской.

А после они – Бравик с Черновым – выпьют хорошего профессорского кофе.

– Так вы не моетесь? – спросила анестезиолог. Спросила опасливо, как будто ожидая разноса, зависимо спросила, анестезиологи так обычно не спрашивают.

– Юлия Николаевна, голубушка, – желчно сказал Чернов, – известно ли вам о таком малозначительном… я бы сказал – мимолетном событии, как ежегодная региональная конференция областного Урологического общества? Известно? Прекрасно. А могли ли вы предположить изменение моего операционного графика в связи с этой досадной мелочью – конференцией? Могли. Великолепно. И не составило ли бы для вас труда заглянуть в измененный в связи с вышеупомянутым, не стоящим вашего внимания эпизодом операционный график отделения? В этом графике вы, вне всякого сомнения, обнаружили бы, что на сегодня я свое участие в операционной деятельности клиники прекратил. Так что я не моюсь, Юлия Николаевна, душа моя, не моюсь. Моется коллега Авдошин со товарищи. И позвольте – я угощу кофием коллегу Бравермана.

Чернов заломил бровь, поклонился анестезиологине, открыл дверь своего кабинета и увлек туда Бравика.

Бравик терпеливо пронаблюдал эту сцену. Заведующая анестезиологией вполне могла бы сообразить, что в день, когда директор клиники занят конференцией, не надо теребить его из-за такой мелочи, как изменение операционного графика.

"Не надо суетиться, как курица на проезжей части", – сказал бы в таком случае Папа Шехберг.

Но, прикрывая за собой полированную дверь, Бравик успел заметить, что глаза докторши, дамы, вполне, может быть, дельной и работящей, наполнились от обиды слезами.

"Ничего, ничего…" – хмыкнул про себя Бравик. Он терпимо относился к раздраженным взбрыкам заведующих и профессоров. Естественно, если эти взбрыки были по делу. Хороший начальник должен быть колоритен, он имеет право на характер и закидоны. Бравик мысленно процитировал Конецкого: "Должен признаться, что капризы капитанов считаю положительным признаком свободы внутри профессии и профессионального мира. Капризность есть сигнал о том, что мужчина на капитанском мостике наконец вытеснил из себя комплекс запуганного школьника и начал утирать сопли не рукавом, а платком. То есть поверил в себя и свое право быть там, где он есть".

В кабинете Чернов самолично заварил кофе – достал из тумбочки яркий пакет, залил джезву водой из колбы, поставил на маленькую электрическую плитку.

Бравик сидел в бежевом кожаном кресле, скрестив короткие толстые ноги, и посматривал на Чернова.

Накануне, после того как ординатор Назарова привез ему билеты на поезд, суточные и командировочное удостоверение, Иван Андреевич позвонил Бравику еще раз.

– Гриша, – сказал Назаров так, будто забыл сообщить Бравику какую-то мелочь. – Гриша, я еще вот о чем тебя попрошу… Глянь-ка ты, брат, по-свежему на Алексея… Я тебе, знаешь, доверяю в этих делах. Знаешь ты толк в людях. Тут оно вот как получается – то ли брать его к нам, то ли не брать. Стручков в следующем году пойдет на пенсию. Это предрешено. Вот я и думаю про Чернова.

– Да, да, конечно, – сказал Бравик.

Он все отлично понял.

Назаров решал: протежировать ли Чернову при возможном его назначении завкафедрой урологии в Институт усовершенствования.

Терпеть Бравик не мог подобных поручений. Плевать он хотел – кто там куда подходит или не подходит. Было у него, у Бравика, свое отделение, были свои темы, и совсем неинтересна и неприятна была ему эта квазиакадемическая возня. Но были еще и добрые отношения с Назаровым, с Лораном… А поскольку Бравик оставался человеком трезвым и реалистичным, то всегда помнил: хочешь нормально пребывать в среде – соблюдай правила среды. И, соответственно, четко выполняй поручения благожелательных вышестоящих.

И пусть эмиссарства этого Бравику совсем не хотелось, но деваться было некуда, он твердо решил для себя, что когда вернется из Твери, то представит Назарову объективный отчет – хоть устный, хоть письменный.

– И вот еще что, – добавил Назаров. – Назревает у Чернова монография. Да, да, представь, не только вам с Винаровым монографии положены, периферийным коллегам тоже положены. Так вот, монографию Чернова я предложу тебе отрецензировать. Он, кстати, об этом должен догадываться…

Чернов распрямился и поставил перед Бравиком маленькую глиняную кружку.

В кружке взбухала густая коричневая пена, в кабинете ароматно запахло кофе.

– Только без сахара, – просяще сказал Чернов. – Иначе кофе не кофе. Ей-богу, не пижоню.

– Да я понимаю. Кофе… понимаю… – сказал Бравик. – Вы, Алексей Юрьевич, както строго с анестезиологом… Нет? Уж извините.

– С Юлией Николаевной-то? – хищно спросил Чернов. – Строго… Милейшей Юлии Николаевне пора целиком сосредоточиться на внуках, у нее их, если не ошибаюсь, двое. А она пьет мою кровь. И ест мою плоть. Вы, Григорий Израилевич, заполошных анестезиологов очень любите?

Нет, таких анестезиологов Бравик не любил. Таких никто не любил.

Анестезиология-реаниматология – специальность неблагодарная и широкой публике малозаметная. И очень-очень трудная. Хирурги с бешеными глазами и потными лбами, под патетическую музыку за кадром, решают свои глобальные задачи. А анестезиологи должны незаметно сделать так, чтобы оперируемый не прекратил вдруг свою жизнедеятельность. Чтоб он не уронил давление и не прекратил кровообращение, чтобы его сердечная мышца не прекратила вдруг, к вящему удивлению собравшихся, свои сокращения. И все это анестезиологам положено осуществлять несуетливо, чтобы не ранить тонкую психику оперирующего хирурга. А зудеть над ухом и отвлекать – этого анестезиологам не положено. При всем при том, что анестезиологи – общепризнанные аристократы операционной деятельности.

Умеешь эти правила соблюсти – молодец, честь тебе и почет. Не умеешь – будут разговаривать как с бобиком. Или ругаться.

– Вы не сочтите меня бесцеремонным… – с любопытством сказал Бравик. Ему еще интересно было, как Чернов ответит на его расспросы. – Но вот мне показалось, что с заведующим своим вы тоже… Запросто… Вы что – им не очень довольны?

– Он у меня никакой, – спокойно ответил Чернов и придвинул к столу другое кресло.

– И вас устраивает "никакой"?

– А… – махнул рукой Чернов, усаживаясь. – Устраивает. Я, знаете ли, не ленюсь.

И обходы у меня – не раз в неделю, а ежедневно. И перевязками не гнушаюсь.

Отделение у меня под контролем.

Бравик понял, что когда-то, несколько лет назад, заведующий не поставил себя с Черновым.

Что ж, это Бравику тоже было понятно. Сам заведующий и виноват. И тут он Чернова почти одобрял.

В дверь тихо постучали.

– Да! – сказал Чернов и на вращающемся кресле повернулся к двери.

В кабинет заглянул Каприн. Он переоделся – черный костюм, белая сорочка, синий галстук, поверх – отглаженный халат. И высокий накрахмаленный колпак. Бравик много раз с некоторым удивлением отмечал, что в Москве все, от субординаторов до профессуры, носят мягкие колпаки, а вне Москвы – в обычае высоченные, твердо накрахмаленные, прямо башни какие-то.

– Что?! – недовольно спросил Чернов.

– Извините, слайды… – виновато сказал Каприн.

Чернов еле кивнул. Каприн суетливо, чуть ли не на цыпочках, прошел за стол, взял со стеллажа картонную коробку и шмыгнул из кабинета.

"Интересно, – подумал Бравик. – Все-таки не холуек, не интерн, это – доцент.

Доцент – не хухры-мухры. Но как он тут… на цырлах… А может быть, Чернов – вождь? А ведь, судя по всему, – вождь…" Бравик вождей на дух не переносил.

И вот тут он уже совсем по-другому взглянул на Чернова. Чернов с удовольствием попивал кофе и выглядел вполне хорошо.

Брезгливую нелюбовь к вождям Бравик впервые ощутил в себе еще студентом.

Однажды на пятом курсе он сдавал зачет после цикла урологии (в мыслях у него еще не было становиться урологом, а мечтал он, как многие порядочные медицинские студиозусы, одолевать рак, был активистом соответствующего кружка, верил истово в лекарственную терапию, но и радикально изничтожать рак, оперировать его, гада, под корень тоже хотел), а зачет сдавал на Самой Главной Кафедре Самого Главного Института, где имел высокую честь обучаться. На кафедре, которой заведовал Самый Великий, сын Самого-Самого Великого.

Зачет он сдавал в полупустой в ту, почти вечернюю, пору аудитории деликатнейшему профессору Маляеву.

Бравик тогда чувствовал себя неуверенно. Он был хороший студент. Усидчивый, на шальную удачу никогда не рассчитывал. Но тогда чувствовал, знал, что немного недоработал.

И вот он уже положил перед Маляевым зачетку, нахмурился, собрался. За пиелонефрит, что значился первым вопросом в билете, Бравик был спокоен. А за надпочечники – неспокоен. И вот он уже приготовился так, попространнее, поглубже ответить пиелонефрит, чтобы о надпочечниках Маляев его особенно не расспрашивал… И тут в аудиторию шумно вошел Самый Великий. Бравик от неожиданности и почтительности привстал. Все-таки нечасто доводилось видеть вблизи Самого Великого. На лекциях – да. Лекции тот читал интересно, сочинял всякие афоризмы, студентам это дело всегда нравится.

Итак, Самый Великий вошел, влетел, ворвался и с порога, не обращая, естественно, внимания на подзачетного, существо низшего порядка, закатил Маляеву омерзительный, отвратительный, безобразный скандал.

Бравик сейчас уже и не вспомнил бы – из-за чего был тот скандал. Великий кричал, визжал, брызгал слюной, вел себя так, как будто перед ним был не седой интеллигентный Маляев, а мальчишка, щенок, мразь. Бравик уперся глазами в стол, некоторое время отсутственно посидел, а потом совершил, наверное, первый в своей жизни правильный поступок.

Он встал и вышел из аудитории.

Притворив за собой тяжелую высокую дверь, Бравик перевел дух, сплюнул от гадливости и под недовольным взглядом уборщицы закурил "Казбек" (он тогда по молодости курил).

Через некоторое время говнеж, вопли и ругань, плохо слышимые из-за массивной двери, утихли, дверь раскрылась, и Самый Великий, шелестя развевающимися полами халата, тяжело и быстро прошагал по коридору. Естественно, на Бравика, докуривавшего папиросу, он не кинул и мимолетного взгляда.

Бравик бросил в форточку окурок, тихо выматерился вслед Самому Великому и неслышно вошел в аудиторию. Профессор Маляев, милейший человек, клиницист раньшего времени, коротко и благодарно взглянул на приблизившегося Бравика, провел сухонькой ладонью по лицу, придвинул к себе бравиковскую зачетку и, ни о чем не спрашивая, вписал каллиграфическим подчерком – "зачет".

С того самого дня Бравик решительно невзлюбил вождей.

– Замечательный у вас кофе получается, – сказал Бравик.

Чернов кивнул, мол, все для вас – и кофе, и доклады, и наша профессионально растущая молодежь.

– Алексей Юрьевич, вот что касается вашей эндохирургии, – сказал Бравик, – кто из ваших докторов этим занимается?

– Ну, во-первых, я, – ответил Чернов и извинительно развел руками ("…все на мне, все – сам…"). – Затем Каприн. А больше и незачем.

– И, скажите по совести, как у вас с послеоперационными стриктурами?

– Да как у всех, так и у нас, – честно ответил Чернов.

Они попивали кофе и говорили об эндохирургии. Чернов, это видно было, именно на эндохирургию ставил, видно было, что это его конек. Поэтому обсуждать с ним операции, результаты, осложнения, рецидивы и преимущества одних приборов перед другими было полезно, не впустую, Чернов говорил дельное. И речь у него была хорошая.

Бравик эндохирургией владел средне, в его отделении этим занимались Митя с Гурамом. Но разговор с Черновым был ему приятен, как это всегда бывает, когда собеседники друг другу в цеховом смысле близки и друг друга быстро понимают.

Наконец Чернов встал и пригласил Бравика в конференц-зал.

Конференция заканчивалась. Произнесено было пять-шесть значительных докладов по медикаментозной терапии, как и обещал Чернов, несколько докладов по модному теперь протезированию, с пяток сообщений коротких и рутинных – "опытная группа представлена таким-то количеством пациентов, контрольная группа представлена таким-то… можно смело утверждать, что препарат такой-то есть оптимальное средство…" – и так далее.

Чернов просидел всю конференцию справа от Бравика, в перерыве тоже от него не отходил. Для завершительной речи слово было вновь предоставлено Бравику, он сказал какие-то обычные слова о большой проделанной докладчиками работе, оценил умелую организацию конференции, с глубоким удовлетворением отметил высокий уровень руководства клиникой и не менее высокий уровень областной урологической службы.

Все как полагается.

– Григорий Израилевич, – Чернов наклонился к Бравику, когда тот вернулся в президиум, – сейчас пять, я на всякий случай взял вам билет на восьмичасовой поезд. Подумал – может быть, вы не захотите ночевать в гостинице. У вас ведь билет на утренний?

– Вот спасибо, – благодарно сказал Бравик (совершенно не хотелось ему ночевать в Твери), – конечно, поеду вечерним.

Ей-богу, предупредительности Чернова не было предела.

Доктора расходились, трое молодых людей снимали экран, разбирали слайд-проектор.

Оргкомитет никуда не торопился, профессура курила прямо в зале.

– Банкет? – спросил Бравик.

– А как же? Разумеется, банкет, – твердо сказал Чернов.

На столе президиума перед Бравиком лежал роскошный, с золотым тиснением, приветственный адрес и такой же роскошный кожаный бювар с именной надписью – Бравика принимали по высшему разряду, и банкет без него состояться, конечно же, не мог. И хоть Бравик был небольшой охотник до банкетов, уклониться у него и в мыслях не было. Бравика встретили в Твери с уважением и приязнью, он знал, что должен, хоть и с минералкой в фужере, явственно и громко поблагодарить.

– Алексей Юрьевич… – сзади к ним подошел Каприн. Он был без халата и без колпака, и Бравик не сразу его узнал. – Простите, Григорий Израилевич. Алексей Юрьевич, вы позволите, я вас отвлеку на минуту…

Чернов отошел с Каприным в сторону, взял его под локоть, некоторое время слушал, потом резко сказал:

– Та-ак. Об этом и речи быть не может. Все. Плевать я хотел. А ты это заступничество брось.

Каприн что-то нерешительно говорил в сторону, у него дергалась щека, Бравик слышал только обрывки: "…заявку составлял он… не можем же мы… полтора года работы, Алексей Юрьевич…" – Так! Все! – Чернов поджал губы, отвернулся от Каприна и пошел к столу, возле которого вполоборота сидел Бравик и с любопытством наблюдал эту пару – твердого профессора и вялого доцента.

Каприн несколько секунд смотрел в спину Чернову, потом махнул рукой, жалко сморщил лицо и быстро ушел из зала.

– Что-то случилось? – спросил Бравик.

Чернов выдвинул стул, сел боком к Бравику и нахмурился.

– Это все наши… проблемы воспитания.

Он достал из кармана пиджака пачку "Явы" и закурил.

– А что, если не секрет?

– Вы помните четвертый доклад? Локальная гипертермия?

Бравик кивнул. Доклад он запомнил, приличный был доклад, большой материал, хорошие результаты. Только докладчик какой-то бледный. То есть натурально бледный и с запавшими глазами.

– Тищенко Александр Борисович. Мой аспирант. – Чернов был раздражен. Он затягивался и смотрел в одну точку где-то на стене.

– А в чем проблема? – осторожно спросил Бравик. Спросил из простого любопытства.

Ему было интересно, чем непримечательный аспирант мог рассердить блестящего Чернова.

Чернов бросил недокуренную сигарету прямо на паркетный пол, раздавил ее подошвой и неохотно ответил:

– Полгода тому назад мы стали составлять заявку на грант. Для клиники Мейо.

Грант на локальную электромагнитную термотерапию гиперплазии и рака простаты.

Тищенко мой, – Чернов весьма элегантно произнес это "мой", – владеет английским.

Вообще, разносторонний юноша. Спелеология, альпинизм… Все документальное оформление было поручено ему. А термотерапия – тема его диссертации.

– И что? – непонимающе спросил Бравик.

– А по причине своей разносторонности он вдобавок заинтересовался гемодиализом.

Вы видели нашу установку…

Отделение гемодиализа Чернов показал Бравику в перерыве.

– Драмкружок, кружок по фото? Ни то ни се? Верхогляд?

– Нет, тут другое. Может быть, честолюбие. Но суть не в этом. Он в соавторстве с завотделением гемодиализа стал писать работу. Я сказал ему, что приветствую многостаночников, но напомнил, что поставил ему задачу. Тищенко пообещал, что успеет все. И заявку на грант, и три статьи по термотерапии, и гемодиализ.

– Не успел? – лениво спросил Бравик.

– Задержал заявку на две недели.

– Так вы, стало быть, не получили грант? – с сожалением спросил Бравик.

Да, это, наверное, было обидно. Грант от клиники Мейо для провинциального мединститута – это роскошно. Тем более жаль упустить грант из-за того, что аспирант не представил вовремя перевод документации. Бравик сочувствовал Чернову.

– Слава богу, грант мы получили, – сказал Чернов.

– Отлично! Поздравляю!

– Грант мы получили, но аспиранта Тищенко в перечне соискателей больше нет.

Исключен из списка. Это за него только что заступался Каприн. Доцент Каприн взывал к моему человеколюбию.

– Не понял, коллега. – Бравик озадаченно уставился на Чернова. – Вы успели получить грант, но парня из списка соискателей исключили? Нет?

– Исключил, – сказал Чернов. – Нет, я не садист. И не самодур.

Бравик постарался скрыть удивление.

"Да, милый, ты не садист и не самодур, – зло подумал Бравик. – Ты, похоже, просто скотина".

Бравик не вчера родился на свет, он не был сентиментален. И, в общем-то, дела ему не было до какого-то аспиранта. Но ему стало неприятно.

К ним, широко улыбаясь, приблизился завкафедрой профболезней.

– Алексей… Григорий Израилевич… Стол накрыт. Поднимемся в отделение.

Чернов встал, развел руками, сочувственно посмотрел на Бравика и сказал:

– Григорий Израилевич… Банкет. Коллеги ждут. Если хотите – договорим за столом.

В отделении Чернова был небольшой банкетный зал. То есть это было просто большое помещение, не занятое ничем определенным. Здесь принимали экзамены, здесь проводили семинары, здесь же устраивали торжества.

Приглашенных было немного, человек пятнадцать. Стол был накрыт изобильно, горячего не ожидалось, но рыба, холодное мясо, свежие овощи, салаты, фрукты – всего было в избытке. Выпивка была представлена неразнообразно (с различными этикетками, видимо, местного приготовления, водка и шампанское), но очень количественно.

Коллеги расселись. Чернов, прекращая разноголосицу, позвенел ножиком по пустой рюмке, налил, жестом пригласил всех сделать то же самое и встал.

"Неужели он действительно выбросил парня из списка? – подумал Бравик. – Парень работал по гипертермии и немало, поди, наработал, парень составил заявку на грант – а раз грант дали, значит, составил заявку квалифицированно, – парень перевел заявку, а Чернов отправил парня за борт… Да нет… Он чего-то недоговаривает. Не может он оказаться такой сукой".

И пока Чернов говорил речь, Бравик глядел на него – широкие плечи, дорогой костюм со стальным отливом, сохранивший четкость, несмотря на целый день, проведенный в конференц-зале, узел галстука, короткая стрижка, красивая ранняя седина. Как там у Конецкого – "он с сильной сединой, высокий и красивый…" Лет пятнадцать тому назад у таких орлов еще принято было носить лауреатские значки на лацкане.

"Нет, ты вождь… – подумал Бравик. – Вождь… Сукин сын, вождь… Белокурая бестия…" Когда прозвучало его имя, Бравик был готов: в фужере – лимонад, на языке – здравица.

Он сказал все, что положено, сел и стал есть. Проголодался он за день отчаянно.

В перерыве есть особенно не хотелось, да и Чернов повел его в отделение гемодиализа.

Чернов подсел к нему минут через сорок, когда профессора, доценты и несколько заведующих выпили по шестому или даже седьмому разу, ослабили узлы галстуков, а иные – так просто повесили пиджаки на спинки стульев.

– Вы извините, я вас оставил одного… – Чернов что-то шепнул на ухо соседу Бравика, и тот с готовностью уступил Чернову свое место. – Вы не пьете? Ах, ну да – вы же не пьете. Общеизвестно…

Бравик быстро взглянул на Чернова. Тот-то пил наравне с остальными, лицо покраснело. И Бравик подумал, что если уж говорить с Черновым дальше, то теперь – самое время. Профессор, протеже Назарова, выпил, слегка распустил портупею, сейчас он оставит профессорский решпект, и Бравик, коль скоро Бравика это занимает, может разглядеть Чернова "як воно е".

– У меня все не идет из головы тот ваш аспирант, – серьезно сказал Бравик. – Тищенко, кажется?

– Да, Тищенко, – кивнул Чернов. – Я видел, что вас это заинтересовало.

– Значит, вы решили отставить его от гранта, так?

– А я могу вам объяснить. – Чернов и не собирался уходить от вопросов. Он даже с какой-то странной готовностью хотел продолжить разговор о незначительном аспиранте. – Я поставил перед ним задачу. Я определил сроки. Профессор поставил перед аспирантом задачу и дал четкие сроки. Вы понимаете? Тищенко я отличил еще на пятом курсе, после субординатуры пригласил его на кафедру. Ему было тогда двадцать два года, он из райцентра Нижние Сольцы. Вы слышали когда-нибудь о таком месте – Нижние Сольцы? Я тоже до того времени не слышал. Он хорошо учился, звезд с неба не хватал, но учился хорошо. Однако на потоке не он один учился хорошо. Кружок он посещал с третьего курса. Кандидатов в аспирантуру я отбираю придирчиво. Словом, юноша Тищенко из Нижних Сольцов был принят в аспирантуру кафедры урологии. К концу первого года я позвал его для личной беседы. Вы улавливаете? Директор клиники по душам беседует с аспирантом первого года. Я объявил ему, что вполне доволен тем, как он работает, и обозначил перспективы.

Нет, может быть, для колледжера Лиги Плюща этого было бы мало! Но для Тищенко из Нижних Сольцов – по-моему, неплохо. Хорошая, гарантированная защита и место ассистента на кафедре. Понимаете, коллега Браверман, вопрос дисциплины… В жизни клинициста не так много основополагающего… Прежде всего – вопрос дисциплины!

Чернов взял чистый стакан, предназначенный для лимонада, плеснул туда водки и сделал большой глоток.

– Алексей Юрьевич, чего вы, право, так разгорячились, – виновато сказал Бравик.

– Ваш аспирант… Так хоть с маслом его ешьте…

– И все же я договорю.

Чернов еще не был пьян, нет. Наверное, он чересчур серьезно отнесся к персоне Бравика или многого ждал от его приезда в Тверь. А может быть, он был хорошо о Бравике наслышан, заочно Бравика почитал – и такое могло быть.

– И все-таки я договорю, – повторил Чернов. – Дисциплина, Григорий Израилевич!

Дисциплина! Поставлены задачи и сроки, а молодому человеку вздумалось еще вдобавок позаниматься гемодиализом. Я дал ему понять, что он может заниматься хоть дельтапланеризмом, хоть игрой в го. Но если профессор определяет аспиранту из Нижних Сольцов сроки, – "Господи, дались тебе эти Сольцы", – досадливо подумал Бравик, – то аспиранту уместно и должно сроки соблюсти.

"Ну, а карбонариев у себя на кафедре ты не потерпишь, ты их, сучат, в бараний рог… Они у тебя, профессора, поймут, гаденыши, дисциплину", – подумал Бравик.

Он злился все больше и больше.

– А вы сами родом откуда? – участливо спросил он.

– Из Барнаула, – усмехнулся Чернов. – Кстати, что такое "аспирант из провинции" – я помню очень хорошо.

"Ты очень хорошо сохранил в себе комплекс неполноценности аспиранта из провинции, – подумал Бравик. – Вот поэтому ты и чмыришь своих мальчишек. И всех прочих, тебе подвластных, чмыришь".

– И в моей трудовой биографии есть что угодно, кроме ровных дорожек и подарочков судьбы, – сказал Чернов сердито и даже обиженно.

"Ну да, ну да, – подумал Бравик. – Что там у Конецкого на этот счет? Вот, пожалуйста: "Трудная мужская жизнь. Самоограничение и воля. Узда и цель". Да, так…" – Алексей Юрьевич, а вы отдаете себе отчет в том, что ломаете способному парню карьеру? – прямо спросил Бравик. – Ну, посудите сами, тот грант для него – это ведь не просто работа хорошего уровня. Даже не европейского уровня. Просто-таки американского уровня работа по термотерапии. В конце концов, это как минимум трехмесячное присутствие в клинике Мейо. Вы говорите – с английским у него хорошо? Тем проще. Мальчик мог бы получить там резидентуру. Пусть он не вернется к вам в Тверь. Представьте – ваш аспирант станет medicine doctor*. А вырастили вы… И плевать на личные амбиции. Нет?

– Да не в этом же дело, – упрямо сказал Чернов. – Есть правила, понимаете? Наша профессия жива правилами. Вот у летчиков есть эн-пэ-пэ – "Наставления по производству полетов", считается, что они написаны кровью пилотов. У нас тоже есть правила. И в первую очередь – дисциплина. А вы совсем не пьете?

– Совсем, – соврал Бравик. Он мог выпить бокал вина, с Никоном мог выпить две рюмки виски. – Принципиально.

– Одно из проявлений дисциплины, – шутливо сказал Чернов.

Он закурил, придвинул к себе чью-то пустую рюмку и стряхнул в нее первую порцию пепла с сигареты.

– А конференция у вас получилась удачная, – сказал Бравик.

Ему не раз доводилось слушать эти громогласные рассуждения о дисциплине.

Продолжать разговор с Черновым было скучно. Вождь – он вождь и есть. Памятник собственному величию. Перевидал Бравик вождей достаточно. С мальчишкамиординаторами Чернов тверд и властен, а тому же Назарову задницу вылижет за милую душу.

Но любопытство в Бравике жило, до поезда времени оставалось много, и он спросил:

– Вы докторскую где защищали?

– В Институте урологии, – ответил Чернов. – А кандидатскую – у Кана.

"Черт! – подумал Бравик. – Да я же его помню! Только тогда он был такой… с шевелюрой…" – Вы давно заведуете кафедрой?

– Восемь лет, – ответил Чернов. – После защиты докторской особых перспектив в Москве для меня не было.

– Почему?

– По многим причинам. Ну, во-первых, в Москве достаточно москвичей…

"Что-то он темнит, – подумал Бравик, – были другие причины".

– У вас был Учитель, Алексей Юрьевич? – вдруг спросил Бравик.

– Нет, – коротко ответил Чернов. – И к понятию "Учитель" я отношусь скептически.

Может быть, когда-то… В прежние времена… А теперь это все больше игра, спектакль, имитация традиции.

Бравик пожал плечами, но подумал, что и сам так считает. Почти так.

– А сами представляли себя когда-нибудь Учителем?

– Нет… Учитель… Не знаю. Я – шеф. Я ведь догадываюсь, о чем вы думаете.

– Ну, это несложно, – вздохнул Бравик. – Мы с вами хорошо понимаем друг друга.

Но вот вы вышвырнули парнишку из обоймы, лишили его возможности простажироваться в американской клинике, лишили этой возможности деревенского парня, который хорошо учился, который с третьего курса посещал кружок, который подошел вам для аспирантуры. А требования у вас, я полагаю, высокие. Парня, из которого прямо прет способный доктор… Так вот, вы лишили его шанса. Сами знаете, как часто выпадает такой шанс. Почти никогда не выпадает. Почему? Ваши рассуждения о дисциплине, вы простите, – они не убедительны. Ну, затянул на пару недель…

Чернов погасил в рюмке сигарету, на секунду зажмурился, потер большим и указательным пальцами переносицу.

– Не хочу спорить. Я определенным образом воспитан. У меня свои установки. Вам это не покажется интересным.

– Почему нет? Хотите договорить? Вы забудьте о том, что я здесь… в официальном качестве.

– Об этом я все-таки с вашего позволения забывать не буду, – корректно сказал Чернов и улыбнулся.

– Забудьте, ей-богу. Конференция подготовлена и проведена вами превосходно.

Клиника ваша… – иным московским клиникам надо взять пример. Давайте обменяемся концепциями воспитания юношества.

Бравик, правда, умолчал о неофициальном поручении Назарова.

– А может, нам и не о чем спорить, – сказал Чернов. – Я вообще подозреваю, что у нас с вами установки одни и те же.

"Интересно…" – подумал Бравик.

– Тищенко я, как это вы говорите, лишил шанса еще потому, что в его возрасте надо поменьше рассчитывать на шанс и побольше упираться. Корпеть, трудиться…

Настойчиво, с прицелом на несколько лет вперед.

– Нет, все-таки вы по-своему хотите быть Учителем, – сказал Бравик.

– Может быть, – кивнул Чернов. – Мне это напыщенное слово "Учитель" не нравится.

Но ведь я учу их оперировать, учу делать пункции, учу правильно писать статьи.

Почему мне не учить их всему остальному, что входит в профессию?

– Тут главное – не увлекаться, – заметил Бравик.

– Вот мы с вами – два немолодых и опытных человека… Я позволю себе некоторую патетику. Учить можно только жестко. С самых ранних лет вбивать педантизм и ответственность. Во всем. В мелочах, в крупном… Чтоб дневники они писали подробно и разборчиво, чтобы перевязки сестрам не доверяли… И если шеф велел в срок – то значит в срок!

– А как вы считаете, они любят вас? – спросил Бравик.

– Никогда меня это не занимало, – пренебрежительно ответил Чернов. – Я же не девица.

Бравик неожиданно подумал о своем друге Никоне. Вернее, о его шефе, Учителе Никона.

Боже, как Никон его ненавидел первые два года! Никон и в ранней молодости был добросовестным и знающим хирургом. Но и шалопаем он был изрядным. Никон нередко покидал попойку в четыре утра, а в восемь докладывал больного на операцию. Он был драчун, быстрый, умелый ("Бравик, блядь, у меня же удар охуительной силы!").

Он обрабатывал в операционной руки раствором и морщился, потому что спиртовой раствор ел ссадины на костяшках.

Никону звонили в ординаторскую дамы и барышни – часто и разные. Шеф преследовал Никона, как больная совесть, он сквозь зубы выговаривал ему на утренних конференциях и во весь голос – в операционной. Шеф жалил, жег, уязвлял и бичевал. Шеф был низкорослый, худой, угрюмый и не прощал Никону ничего.

Вовка Никоненко много лет спустя признавался Бравику, что никто в его жизни больше не смог вместить в два слова – "Владимир Астафьевич" – столько яда и презрения.

"Слушай, Дядя Петя заебал!.. – в отчаянии шипел Никон, когда приходил перекурить в отделение, где чуть помягче, но приблизительно так же лелеяли Бравика. – Глаза у меня мутные!.. Да какое ему дело, какие у меня глаза?!" Шеф Никона был хирург замечательный, виртуозный. Дотошный. Настоящий. Он был из тех заведующих, что живут в отделении. Школя и гоняя Никона в хвост и в гриву, шеф все чаще и чаще ставил его первым ассистентом. Потом он сам начал вставать к Никону первым ассистентом. К тому времени он уже не выговаривал Никону в операционной.

И Бравик никогда не смог бы забыть, как громила Никон влюбленно вспыхнул, когда его шибздик-деспот, "тиран и сумасброд" негромко бросил (Бравик сам слышал, рядом стоял) после общебольничной конференции: "Володенька, подавай на нефрэктомию и сам начинай". С тех пор прошло двадцать лет, Никон всегда держит на столе в своем кабинете застекленную фотографию – худое неулыбчивое лицо, врачебный колпак таблеткой. -…происходит выбраковка, это нормальный процесс…

Пока Бравик бродил в воспоминаниях, Чернов, оказывается, продолжал.

– Простите, вы сказали – выбраковка? – переспросил Бравик. – Но это ведь, кажется, о крупном рогатом скоте? Нет?

– Григорий Израилевич… – с расстановкой сказал Чернов и сделал небольшую паузу. – Не сочтите меня фамильярным. Ради бога. Но все же… Ведь и вы…

– Простите, что – я? – удивился Бравик.

– Вы известный человек. – Бравик даже не поморщился. – Вы сделали быструю и удачную карьеру, вы фигура, ваши работы у всех на слуху…

– Коллега, – попросил Бравик, – заканчивайте вступление.

– Пожалуйста, не раздражайтесь. Оцените хотя бы откровенность, с которой я, провинциальный завкафедрой, – а вот тут Бравик все же поморщился, – разговариваю с профессором Браверманом.

– Вы что – юродствуете, Алексей Юрьевич? – прищурился Бравик.

– И в мыслях не было, – кротко ответил Чернов. – Вы… как бы это сказать… раззадорили меня своим прекраснодушием. Так вот, я хотел сказать, что в нашем урологическом мире доктор Браверман известен не только профессиональными достижениями, но и крутым характером. И язвительностью, да! И резкостью, и сарказмом. Я ведь знаю… да кто этого не знает?.. Вы ведь только на людях такой… плюшевый.

Говоря все это, Чернов два раза наливал себе водки.

"Вот тебе и разговор начистоту, – подумал Бравик с некоторой досадой. – Наговорит сейчас черт знает чего. Потом сам будет жалеть. Чего он полез в эту философию? И чего это я за ним в нее полез?" Зато скуки – как не бывало.

– Вы вот трогательно участвуете в судьбе моего аспиранта. А самому-то вам не доводилось вышвыривать разгильдяев и неудачников? Вышвыривать из профессии?

– Разгильдяев – да, – откровенно ответил Бравик. – А что до неудачников… С ними вообще надо поосторожнее, с неудачниками. Попадаются, знаете ли, люди, которым просто не везет. Толковые, знаете ли, люди. Но не везет. Им надо переждать…

– Не бывает никакого "не везет"! – тихо и яростно сказал Чернов. – Бестолочь видно уже на старте. И нечего с ней связываться, с бестолочью. Подальше от себя, подальше. И ни в коем случае не допускать их в сотрудники. А если проглядели – то избавляться.

– Ну что ж, тогда старый, как мир, вопрос: вы беретесь отличить нескладехусопляка – может быть, честного, трудягу… просто пока еще щенка… – от очевидной бестолочи?

– Берусь, – без тени сомнения сказал Чернов. – Я учился много лет, я доказал свою профессиональную состоятельность, мне доверено руководить коллективом, и теперь я берусь. Имею право.

– Фридрих Ницше, – тихо сказал Бравик. – "По ту сторону добра и зла". Как это скучно. Ницшеанство в условиях урологической клиники.

– Вы, Григорий Израилевич, сейчас неискренни, – укоризненно сказал Чернов. – Профессор Назаров рассказывал мне о вас. В прошлом году из моей клиники ушел в докторантуру Халатов, он у вас когда-то был ординатором. И он о вас много рассказывал. Вы тоже… – "Ты только не мешай свое "тоже" с моим "тоже", вождь", – недовольно подумал Бравик. – Вы тоже бываете беспощадны к разгильдяям…

– Но мы так и не определились с вами в том, кто есть разгильдяй, а кто – нет. – Бравик несогласно поднял указательный палец.

– Да не в этом даже дело. Мне кажется… нет, я уверен – вы не допускали проколов. Не той вы породы. Вы осторожны, это видно сразу. Это не воспитывается, это в крови. Это качество бережет жизни больных. Оно же определяет верную карьеру клинициста. Бывают такие, знаете, истеричные… неустойчивые. Их берут под крылышко, с ними нянькаются. Обычно это чьи-нибудь дети. Иногда такие могут состояться. Но сколько они напортачат прежде… Однако вы-то не из этих… Руку даю на отсечение – вы никогда не унизились до того, чтобы вас вытаскивали из неприятностей за шкирку и потом подтирали вам сопельки. Иначе из вас не получилось бы знаменитого Бравермана.

"Он все-таки далеко заходит. Пусть он здорово выпил, пусть он со мною начистоту… Не пора ли посадить его на жопу?" – подумал Бравик.

– Мне очень лестно все это слышать, Алексей Юрьевич, – вежливо сказал Бравик. – Но почему вы так уверены, что мне не доводилось лажаться? Доводилось. И меня прикрывали. Мудрые и сильные люди. Они были шефы. Но, наверное, они были и Учителя. Кстати, я тоже защищал кандидатскую у Кана. Ординатуру я проходил в другой клинике…

Он пристально посмотрел на побагровевшего, изрядно расплывшегося на стуле Чернова – может, тот все-таки что-нибудь вспомнит?

Чернов вертел в пальцах рюмку с окурком.

– А вы ведь моложе меня. Лет на пять-семь, – задумчиво сказал Чернов. – Нет, все-таки это – Москва.

"Вот-те нате – хрен в томате, – опешил Бравик. – А ты, дружок, еще проще, чем я думал".

Он знал цену этим разговорчикам про Москву и все московское. Уж так сложилось, что добрая половина его компании – Вовка Гаривас, Берг, Миша Дорохов – в Москве оказались годам к двадцати – двадцати пяти. И были они самыми что ни на есть москвичами девяносто шестой пробы. А в последней фразе "self-made man'а" профессора Чернова чудесно прозвучала интонация "колбасных" электричек двадцатилетней давности.

Чернов посмотрел на часы и сказал:

– Пора нам трогаться, Григорий Израилевич. Вещи у вас в гостинице?

– Да. Там портфель в номере, – заторопился Бравик.

Чернов тяжело встал, махнул рукой – возле них тут же возник Каприн.

– Виталий Олегович… – Чернов искал по карманам. – Ага, вот… Отвези нас, будь другом. Погрей пока машину. А мы оденемся.

Он дал Каприну ключи.

"А он ведь не пил, чтобы отвезти шефа, – смекнул Бравик. – Что бы сказал Никон про всю эту компанию? "Да пиздец!" Или: "Да полный вперед!" Может, доцент нам еще пальтишки подаст?" Каприн тут же растворился. Чернов громко попрощался со всеми, Бравик тоже стал откланиваться. Он пожимал руки, благодарил за прием и доклады.

"Чернов наверняка хороший оператор, – думал Бравик, пока они шли по полутемному коридору, пока одевались в кабинете Чернова и спускались в холл больницы. – Такие почти всегда хорошие операторы. И работать под ним, наверное, спокойно, и оперировать спокойно – он все десять раз перепроверит, и сам поздно вечером приедет, чтобы перевязать или посмотреть в реанимации. И все-таки он – говно.

Любуется собой – какой он твердый. А еще каких-нибудь десять лет назад я на таких покупался… Что по этому поводу говорит мой Конецкий? Так, соберемся, отмобилизуем память… Есть! "Мой идеализм и раньше махрово проявлялся, например, в том, что я автоматически считал всех профессиональных кондовых моряков хорошими людьми. Я считал, что благородство моря и опасность профессии делают из любой шельмы конфетку. Или же путем естественного отбора сепарируют шельм и центробежно вышвыривают их из морей на берега. Боженьки мои родненькие, как я изумился, когда впервые обнаружил патологического труса в заслуженном капитане!.." Все помню! Надо же – все помню! Да и грешно не помнить – чудесный писатель. Умница. И без позы…" У подъезда грелась "Волга" с Каприным за рулем. Бравик с Черновым сели сзади.

Бравик не удивился бы, если б Чернов хлопнул доцента по плечу и гаркнул: "В гостиницу! А потом – к курьерскому! Полтинник серебром, если поспеешь!" – Я в позапрошлом году был в бостонском центральном госпитале, – сказал Чернов, закурил и приоткрыл окно. – Можно их конвейерной системой восторгаться, можно не восторгаться. Но работает эта система как часы. Не госпиталь – завод! Пропускная возможность потрясающая. И никакой лирики. Оперировать много и хорошо – нормально. Представьте себе – все много и хорошо оперируют. Ну, почти все. Мы имена-отчества больных годами помним, а они там только раскрытые животы видят.

Понимаете, чтобы вырастить генерацию зубастых и рукастых хирургов, нужно сформировать поколение несентиментальных наставников…

Каприн подрулил к гостинице. Бравик поднялся в номер, взял свой портфель, попрощался с коридорной.

В машине крепко пахло водочным выхлопом.

"Еще хорошо, что он не сел за руль сам, – подумал Бравик. – А мог бы. Поди, переоперировал всю здешнюю ГАИ, сам черт ему не брат…" – Вы словом "выбраковка" оскорбились, – сказал Чернов. – Ну, извините. А я считал и считаю, что выбраковка нужна. Она есть, от нее никуда не денешься. Что до моего Тищенко… Он никчемный тип. Вот вы сказали – я лишил парня шанса. Но парень-то в его возрасте должен понимать, что ему представился шанс? А он что делает? В то время, когда ему светит клиника Мейо, этот дурачок позволяет себе… всякую ерунду. Ему бы сосредоточиться, сконцентрироваться! И уж, конечно, в этот ответственный период не гневить шефа. А он не понял, что за время настало в его жизни. Ну и черт с ним. Значит, не очень дорожит. Поэтому – пошел вон…

"Вот всегда люди так раскрываются, – думал Бравик. – И чаще всего – после выпивки. А тут – конференция, он насуетился, набегался, много поработал, потом выпил… И разговорился. Разговорился, как тот Елпидифор у Конецкого. Хотя Елпидифор, кажется, не пил".

– Я вас утомил, наверное, разговорами.

– Нет, Алексей Юрьевич, вы об этом даже не думайте. Наша с вами встреча для меня очень полезна.

– До вашего поезда еще минут сорок. Я, с вашего позволения, расскажу одну историю. Это давно случилось… Кан имел привычку отправлять аспирантов перед защитой в некоторый творческий отпуск. Чтобы аспирант собрался. Была у академика такая правильная особенность. Так вот история эта произошла накануне моего отпуска. На следующий день после той истории Кан велел мне отправляться домой.

Собственно, в общежитие. И дозревать.

Бравик положил свой знаменитый портфель на колени и откинулся на спинку сиденья.

– Я аспирантом поддежуривал в клинике профессора Попова. Это было летом, все в отпусках, ответственным дежурным урологом поставили ординатора второго года. Я был главнее по всем статьям, но я был совместитель. Словом, начальник был не я.

В середине дня привезли деда с острой задержкой мочи, у профессора вдруг зачесались руки, и он спунктировал деду пузырь и поставил троакар. А дед… да, в общем, и не дед-то – он нестарый был, лет шестьдесят – был вдобавок глухонемой. Поставил ему профессор троакар, хотя, по уму, человека надо было оперировать нормально. Но поставил и поставил. А больной дренаж подвыдернул.

Поскольку он был глухонемой, то дежурному доктору о неудобстве не сказал.

Доктор, этот самый ординатор второго года, заметил, что дренаж "не стоит", только поздно вечером. Дренаж тоненький, поставлен только что, свищ не сформировался. Все понятно. Дежурный доктор стал дренаж восстанавливать – вроде восстановил…

– А вы где были? – глухо спросил Бравик.

– А я был никакой не ответственный, я был в приемном отделении. Утром доктор промывает дренаж – то ли промывается, то ли нет. Короче говоря, когда пришел заведующий, у деда уже был напряженный живот. То есть дежурный доктор, пытаясь восстановить дренаж, перфорировал брюшину А Попов, поставив троакар, уехал на дачу и вернулся только через десять дней. А все эти десять дней больной погибал.

Потому что развился мочевой перитонит, деду делали лапаротомию, потом была эвентерация… Я обо всем этом узнал под занавес, когда через десять дней приехал за зарплатой. Так вот я присутствовал при заключительной сцене. Больной от перитонита погиб. Ну, ординатор тот был белее потолка, это понятно. Но, кстати, никаких жалоб от родственников не было – они ничего не поняли, а видели только, что доктор от деда не отходит, чуть ли не ночует в реанимации. По-моему, родственники даже благодарность написали. Смешно? Итак, через десять дней Попов возвращается с дачи… Нехорошо, конечно, так говорить, но руки у профессора Попова всегда росли из жопы. Не стоило ему деда трогать. Возвращается Попов с дачи и узнает, что ординатор его клиники натурально угробил больного. Эксцесс. И при обычном положении вещей ординатору мало не показалось бы. Но выжил бы. А тут у Попова произошел какой-то конфликт с главврачом, тот раздул скандал из-за смерти больного, мол, в клинике бардак… Короче, ординатора порвали в куски. Я сам слышал, как Попов сказал парню: "Ты отчислен". Можете себе представить, что это значило для ординатора второго года? Ему предстояло потом лет пять дожидаться, пока о нем забудут. Его бы к операционному столу только за сто первым километром допустили. Лет через пять… А мораль?

– М-да?.. – сквозь зубы промычал Бравик.

– Дисциплина, Григорий Израилевич. Вернее, один из возможных вариантов ее отсутствия. Тот ординатор должен был вызвать – хоть поздно вечером, хоть среди ночи – заведующего. Он должен был сделать сто панических записей в историю болезни. А не лезть самому. Тем более после того, как Попов сам поставил троакар. Тот ординатор был бестолочь. Неудачник. Никто. Я не помню, как его звали. Его вышвырнули к чертовой матери из урологии. И больше о нем никто ничего не слышал. И это правильно. Я видел, как Попов говорил о нем доценту. Как о покойнике. А потом его еще взял за воротник заведующий, отвел к себе в кабинет.

Что там было, я не знаю, но думаю, что заведующий размазал этого придурка не слабее, чем Попов. И это правильно…

Они подъехали к вокзалу.

– Мотор не глуши, – сказал Чернов Каприну, выходя из машины.

– Хорошо помню ту историю, – удовлетворенно сказал Чернов, когда они вышли на перрон. – Все хорошо помню. Это просто какой-то схемой для меня стало: не лезь, пока не скомандовали, и не жди, что отмажут. И – ни тебе Учителей, ни тебе благодушного наставничества. Получите и распишитесь*.

"Ну да… "Не верь, не бойся, не проси"… Скотина, – подумал Бравик. – Ницшеанец сраный, доморощенный. Никона на тебя нет…" – А когда я вам сказал, что у нас одни установки, я вот что имел в виду. Ни со мной, ни с вами такая позорная история произойти не могла. Даже по крайней молодости лет. Мы осторожны. Мы знаем правила. Я, Григорий Израилевич, всегда очень радуюсь, когда встречаю среди коллег людей своего склада. Это меня как-то укрепляет. Значит, есть поколение наставников и будет создана генерация рукастых и зубастых. Вот, пожалуй, и все. Счастливого вам пути. Назарову кланяйтесь. И Амосову от меня передайте теплый привет. И Григоряну.

Чернов отдал проводнику билет.

Бравик коротко простился с Черновым, пожал ему руку и поднялся в тамбур.

Поезд проходил через стрелки, вагон сильно качало.

Бравик положил портфель на верхнюю полку. В купе все спали.

Бравику опять достался проходящий поезд.

Бравик стоял в тамбуре. От дыхания изо рта валил пар, на стеклах нарос толстый слой инея, но Бравику не было холодно – он не снял ни пальто, ни пыжиковую шапку. Бравик стянул с руки вязаную перчатку и протаял пальцем на стекле маленький овал. В овале мелькали фонари, депо, темные составы и шлагбаумы.

"И все-то ты помнишь… Да ни черта ты не помнишь! Вождь, мать твою… Душить таких в колыбели…" Бравик продолжал оттаивать окошечко в инее.

Если бы он курил, то сейчас бы закурил сигарету или папиросу.

Попов, сволочь, тогда от него открестился мгновенно. У Попова были свои дрязги с городским руководством, и он, не сомневаясь ни минуты, нашел крайнего.

– Это недопустимо, это черт знает что, – деланно гневно сказал Попов. – Я тебя отчисляю. Я отчисляю тебя из ординатуры! Возмутительно…

Да, выглядел тогда Бравик кисло. И губы дрожали, и руки потели… А как отцу сказать? О боже, позор какой… Больной Ларин… – больной Ларин ему потом год снился. Сам угробил. Своими собственными руками. В первый раз. "У каждого хирурга есть свое собственное кладбище". Ну, ясно, но это все-таки профессиональный фольклор. А когда больной погибает – какие уж тут шуточки…

Это был бравиковский настоящий первый раз. Черт, как же тяжело ему тогда было!

Заведующий, Папа Шехберг, увидел, что Бравик сейчас пошло разревется, крепко взял Бравика за плечо и втолкнул в свой кабинет. В кабинете Шехберг несколько секунд стоял напротив Бравика, глядел ему в лицо, потом шагнул за свой стол и стал перебирать бумаги.

– Это никуда не годится, – сердито сказал Шехберг и пролистал какую-то папку. – Оставляют меня на лето с двумя ординаторами и дежурантом… Потом удивляются. А ну-ка, подбери сопли!!! Я кому сказал – подбери сопли! Это все твоя отстраненность. Твое высокомерие. Ну что ты раскис? Тебя не отчислят. Понял?

Все. Иди! Работай. Иди, Гриша".

Шехберг строго хлопнул ладонью по столу и вышел из кабинета. Бравик безжизненно поплелся вслед за Шехбергом, вышел в коридор. Он искал по карманам сигареты и думал, как сказать отцу.

Шехберг неторопливо, косолапо прошел по коридору, не постучавшись, открыл дверь профессорского кабинета и плотно ее за собой притворил.

Что он там сказал Попову – одному богу известно. Но история та прекратилась, выдохлась сама по себе, уже через два дня Попов как ни в чем ни бывало выслушивал бравиковские доклады на утренних конференциях.

Это "подбери сопли" Бравик запомнил навсегда. И Шехберга помнил всегда… Больше двадцати лет прошло… С почитанием, с любовью помнил Шехберга… Всегда.

"А конференция была хорошая, – подумал Бравик. – Назаров будет доволен. Хорошая конференция".

Саша Берг, февраль 84-го