Саша, пробираясь через людный вестибюль, шел в гардероб. Он очень спешил – вчера вечером позвонил Таиров из Крылатского и сказал, что в магазине "Спорт", на Щербаковке, сегодня выбросят "Атомики". Какая будет ростовка, Таиров не знал, но хватать надо любую ростовку, а потом, если не подойдет, можно поменять на толкучке, возле ДК ЗИЛа. "Атомики", разумеется, будут недешевы, триста двадцать рублей, астрономические деньги, шесть стипендий – ну так это же "Атомики". Это, конечно, еще не легендарные "Россиньоли", и не дважды, трижды легендарные "Кейту" (сказать по правде, Саша знал только одного обладателя "Кей-ту" – это была марка для небожителей, для выездных). Но "Атомики" – это уже ЛЫЖИ. Это явление иного порядка, нежели убогие "Полспорт". "Атомик" – это уровень.

Саша, разумеется, тоже был не пальцем деланный, у него с прошлого года имелись пестренькие, бело-сиреневые, "Фишеры". Тоже неплохо, тоже уровень. И ботинки у Саши были нормальные. Не позорные какие-нибудь "ка-лэ-эсы", а красно-белые "Альпины" прошлогодней модели. Однако до чего же ему, черт побери, хотелось иметь "Атомики"! Еще осенью он прикупил синий австрийский комбез-эластик и очки "Карера" купил, выложил восемьдесят рублей, две стипендии. Вот теперь бы еще "Атомики" – и он будет выглядеть как человек.

Саша со стройотряда отложил две сотни (сезон был удачный, "урожайный", Саша купил тогда "вертушку", съездил в сентябре в Гурзуф с Наташкой и еще отложил две сотни), а сто двадцать ему дал Сенька.

– Саня! – крикнули с лестницы. – Саня, подожди!

Саша обернулся и увидел Вацлава Романовского, высокого, рыхлого парня из параллельной группы.

Они познакомились и подружились на картошке, этой осенью. Вацлав был классным парнем, знал массу анекдотов и обладал приятным умением обживаться где угодно.

Их курс поселили в корпусах пионерлагеря. Между облетающими березами белели алебастровые горнисты. Посреди спортивной площадки подергивалась зябью темная лужа. В пыльной столовой пахло сгоревшим маргарином.

Саша при расселении замешкался, и ему не хватило свободной кровати в пыльном дортуаре, где на стенах висели приколотые канцелярскими кнопками альбомные листы с детскими рисунками гуашью и цветными карандашами. Саша стоял в проходе между кроватями, когда его хлопнули по плечу и густой голос с хрипотцой сказал:

– Пошли со мной, старик. Там отдельное купе имеется.

Так Саша поселился в маленькой комнатке для пионервожатых. (Вацлав не спешил вваливаться в корпус вместе со всеми, он приметил запертую дверь и открыл ее гвоздем.) Получилось прекрасно. Ни тебе толкотни после работы в поле, ни тебе чужих мокрых штурмовок и грязных резиновых сапог, а главное – почти не слышны были жуткие песни под гитару: "Па! дароге ра-за-чараваний…", "Вот! новый пАвА-рот! и! мАтор рИвет!.." И всякая подобная чепуха. Саша был человеком вполне компанейским, но совершенно не переносил хорового пения. Пения этого, мудацкого, не любил потому, что был каэспэшным человеком, бывал на слетах и знал цену пению настоящему – оно-то, настоящее, могло быть только на стихи Левитанского, Сухарева, Самойлова, et cetera. Саша был молод, ему еще скучен был таежнодорожный, интеллигентно-бородатый подгитарный эпос. Саше еще не резало слух то, как Визбор путается в падежах. Его пока еще не смешил Кукин, у которого во всех песнях был один и тот же герой – ироничный, средних лет столичный житель, потерявший друга, брошенный женой, разочаровавшийся в человечестве (нужное подчеркнуть) и философствующий по этому поводу в тамбуре вагона, в салоне самолета, у геологического костра (нужное подчеркнуть). И жалистные "дамские штучки" Вероники Долиной ему пока казались занятными. И бесчисленных старших и младших научных сотрудников, завсегдатаев каэспэшных слетов и нешуточных романтиков, Саша пока еще слушал с энтузиазмом.

А жеребятины, всякого сексуально-озабоченного рыготания он не выносил. От сальных студенческих пересуд его мутило по причине интеллигентного воспитания и уже сложившейся привычки к негромким, насмешливым разговорам Сенькиных друзей.

Привычки к той выдержанной тональности веселых и умных бесед, что была в обычае на Сенькиной даче.

Саша последние два года все больше и больше времени проводил в Сенькиной компании, там ему было хорошо и интересно. А сокурсники, в институтских стенах вполне приемлемые, на пленэре Сашу очень раздражали. Переместившись из Москвы на картофельные поля под Рязанью, сокурсники быстро становились разухабистыми, шумными и совсем не уважали права соседа на privacy. В дортуаре густо пахло несвежими носками и окурками, постоянно верещал транзисторный приемник, а засыпали там только под утро. И выпивали сокурсники тоже слишком шумно.

– Взвились, блин, кострами синие ночи, – сказал про однокурсников Вацлав.

Он оказался прекрасным соседом – чистоплотным и неназойливым. Они раздобыли занавеску на окно и каждый день по очереди мыли пол. Преподаватели на их комнатку не покушались, преподавателей поселили в директорском коттедже. Через день Вацлав украл у водителей электроплитку, а Саша подтибрил в столовой две тарелки и два граненых стакана. Эмалированные кружки у них имелись свои, был также запас индийского чая, три блока сигарет "Родопи", четыре книги и двухлитровая банка меда. Так сложился скудный, но достаточный "картошечный" быт.

По вечерам Саша с Вацлавом заваривали на плитке крепкий чай, разливали по граненым стаканам вермут "Вишневый" или портвейн "Агдам". Закусывали яблоками.

Яблок было полно, сразу за забором лагеря начинался колхозный сад. Выпив, Вацлав рассказывал два-три анекдота, потом ложился с книжкой и вскоре засыпал. Саша приоткрывал окно, шел чистить зубы и мыть ноги, стелил постель, говорил Наташкиной фотографии "спокойной ночи" и ложился.

Они с Вацлавом разговаривали немного, хотя Вацлав был шутник. Сосед оказался деликатен, он хорошо чувствовал, когда Саше хочется тишины. Он вообще был чертовски необременителен – жил с Сашей в одной комнате, но был совершенно незаметен, не мешал. Это чудесное качество не мешать Саша в людях очень ценил.

Вацлав в душу не лез, лишнего не болтал, на Наташкину фотографию один раз покосился и заметил: "Красивый какой заяц…" И так он это хорошо сказал, подоброму, как бы слегка завистливо, что Саша только благодарно улыбнулся в ответ. (Саша уже за три дня отчаянно соскучился по Наташке.) Еще оказалось, что Вацлав отлично рисует. Однажды вечером он простым карандашом на внутреннем развороте обложки Сашиной книги "Трудно быть богом" за считанные минуты набросал портрет – Саша, небритый, в свитере с высоким воротом, с сигаретой в углу рта. Получилось очень похоже и очень здорово. Саша ничего не понимал в изобразительном искусстве, но рисунок вышел точный, уверенный, как будто рисовал профессиональный художник.

И на танцах в Доме культуры Вацек тоже… хорошо себя проявил. Не скис.

Студенты от нечего делать пришли в субботу на танцы. Как будто забыли, дурачки, что отметелить городских – это для местной молодежи все равно что сходить в планетарий. Приятно, культурно, и нечасто случается. Студентов начали задирать сразу, дали по морде одному, другому… Все это могло закончиться скотским избиением, тем более что местная молодежь поголовно была на бровях, а студенты трусливо жались к стенам. Вацлав с Сашей пришли в Дом культуры последними, они хотели успеть до закрытия магазина – и успели, купили "Агдама", ирисок и две банки бычков в томате. Когда они вошли в фойе с дощатым полом, двумя лубочными, условными пейзажами средней полосы и портретами членов Политбюро на стенах, к ним подскочил вертлявый рыженький шкет. Таких всегда пускают вперед. А за шкетом уже громоздилась пара трактористов или там механизаторов. В общем, людей грубых и невоспитанных.

– Слышь, студент, покурить дай, – сказал шкет.

Механизаторы, ухмыляясь, подошли. Они собирались всласть покуражиться.

Вацлав повел себя энергично и просто.

– Саша, прими-ка на минутку, – попросил он и отдал Саше сетку с покупками. – Сейчас будет вам "покурить", труженики полей, мать вашу.

Вацлав цепко схватил шкета за оттопыренное ухо и рывком оттащил в сторону. Шкет завизжал от боли. Вацлав быстро шагнул к одному из трактористов, схватил за лацканы пиджака и, откачнувшись назад, ударил лбом в курносую рязанскую ряшку.

Саша услышал отвратительный хрустящий звук. Тракторист задохнулся от боли, схватился руками за лицо и, мыча, осел на пол. А Вацлав, ничего не говоря, не угрожая, не пугая, не ругаясь, ловко саданул следующему селянину по яйцам. Тот сипло ахнул, согнулся, и Вацек, с подходом, как по футбольному мячу, дал подъемом стопы ему по роже. И не то чтобы он очень сильно или умело бил – но он действовал так спокойно, не раздумывая, с такой деловитой жестокостью, что сельская молодежь опешила.

Саша тоже начал соображать и навесил кому-то слева. (У него был хороший левый боковой, он, еще школьником, четыре года занимался боксом, и с Сенькой они на даче часто били "по лапам"; и еще брезентовый мешок с песком висел в углу участка, на толстой ветке тополя; Саша утром, размявшись, врубал по мешку.) Правда, Саше тут же прислали сзади, так прислали, что загудело в ушах, и перед глазами поплыли оранжевые концентрические круги. Но он вскоре поднялся и успел провести два прямых.

Но главное – студенты, увидев, как Вацлав бестрепетно бьет пейзан, осмелели. И кто-то уже негодующе произнес: "Как смел ты, быдло навозное, ударить по лицу студента столичного вуза?!" И кто-то уже, азартно хакая, сучил кулаками и валил на пол возомнившего колхозника, и визжали уже местные красавицы, и тонко звенело разбитое зеркало…

В общем, трусливое непротивление прекратилось, получилась нормальная и даже не очень ожесточенная драка. Получилось так, что селян вовремя остановили, не дали им озвереть от безнаказанности. И никого не изувечили, никого в пьяной злобе не посадили на перо, и в конце концов приехал на тарахтящем "Урале" низкорослый седоусый участковый, и все обошлось… Но порядок – порядок навел именно Вацлав!

Он навел порядок, когда собственным примером остановил трусливое непротивление, когда размозжил сопатку скверно воспитанному уроженцу рязанской области.

И, кстати, с "механизаторами" теми они потом встретились на поле – шоферами были "механизаторы", приезжали на "КамАЗах" за картошкой, которую собирали студенты.

И ничего – узнав Сашу и Вацлава, добродушно заулыбались, поздоровались, как с добрыми знакомыми. Хоть у одного синел бланш на пол-лица, а у второго нос был чуть набок. И еще раз встретили тех селян возле магазина, поздоровались уже за руку, и пили с ними "Агдам" на школьном крыльце, курили "Беломор"… Хождение, так сказать, в народ.

Короче говоря, этот увалень оказался славным парнем, и Саша еще тогда, на картошке, подумал, что надо присмотреться к Вацлаву получше, а может быть, даже пригласить его к Сеньке на дачу, в Перхушково. На Сенькиной даче уже не первый год собиралась хорошая компания – молодые врачи Володя Никоненко, Гриша Браверман и Вова Гаривас. Приезжал Миша Дорохов, начинающий писатель, биохимик из Института генетики и селекции промышленных микроорганизмов на Варшавке. Еще захаживали Артем Белов с филфака и Борис Полетаев – то ли журналист, то ли литературовед. На Сенькиной даче привечали умных и ярких людей, а Вацлав, судя по всему, именно таким и был.

– Здорово, Сань! – радостно сказал Вацлав, протягивая руку. – На третью пару останешься?

– Не, – сказал Саша и пожал большую, мягкую ладонь. – Мне ехать надо. Срочно.

– Случилось что-то? – участливо спросил Вацлав.

Ему до всего было дело. Симпатичный он был человек, этот Вацлав. Говорят, что поляк по отцу. Немного, правда, суетливый. Но искренний такой, доброжелательный.

Хороший парень.

– Да, там… Короче, купить надо кое-что, – торопливо сказал Саша. И объяснил (не хотелось быть невежливым с Вацлавом): – Лыжи хорошие в одном месте сегодня продают. В Союзе такие редко бывают. Слушай, у тебя нет случайно трехсот рублей?

Мне недели на две.

Он подумал, что можно было бы купить еще одну пару, для Шуплецова – тот с радостью взял бы "Атомики". Шуплецов на прошлой неделе жаловался Саше, что сточил канты на своих "Фишерах" до ноля.

– У меня и пяти рублей нет, – беспечно сказал Вацлав. – Безденежный я человек, Саня. Вот слушай. Кстати, о лыжах. Я сейчас разговаривал с Серегой Рейном из профкома…

– И что? – нетерпеливо спросил Саша.

– Слушай, – мягко и настойчиво сказал Вацлав и взял Сашу за плечо. – Из райкома комсомола на институт дали две путевки. В Горовец.

– Старик, ты извини, мне надо бежать, – вежливо сказал Саша. – Если лыжи выкинули до перерыва, то у меня уже мало шансов. Какое мне дело до каких-то путевок?

– Ты не понял! – Вацлав округлил глаза. – Горовец!

– Ну и хрен с ним…

И тут он понял, что имеет в виду Вацлав.

– Боровец! Не Горовец, а Боровец, верно? – спросил он.

Да, это было бы – ни фига себе… Боровец. Болгария. Рильские горы. Горнолыжный курорт… Это вам не Терскол и не Кировск. Это почти Альпы.

– Боровец, Горовец… Один хер. Это же по твоей части, Саша?

– Это, конечно, по моей части, – вздохнул Саша. – Это по моей части, но не про мою честь. Во-первых, две путевки из райкома разберут люди из комитета комсомола. Это обсуждению не подлежит. Во-вторых, у меня нет денег.

– Ты слушай сюда, – Вацлав приблизил к нему лицо и стал заговорщически шептать:

– Серега Рейн сказал, мол, профком заебало, что все конфетки достаются комитету… Потом Серега с Глущенко не ладят, это известно. И еще Серега сказал, что он поставит вопрос на комитете – чтобы одну путевку получил видный институтский спортсмен, победитель Универсиады, кандидат в мастера спорта по горным лыжам. А именно – Александр Берг со второго курса факультета органического синтеза и синтеза полимеров! Ясно вам, Александр Берг?

– Да ерунда все это, – отмахнулся Саша. – Ничего не выйдет. Все равно комсомольцы заберут обе путевки.

А самому стало зябко и тревожно от шальной надежды – а чем черт не шутит?..

Дьявол забери – Боровец!.. Шуплецов был там на молодежном первенстве.

Рассказывал, что там все как на Западе, – отели, трехкресельные подъемники, никаких очередей, ски-пассы, бары, уютные ресторанчики… Да, это было бы здорово. Покататься в Боровце на новых "Атомиках"… Мечта, сладкая несбыточная мечта.

– Все равно денег нет, – сказал Саша. – Я, если лыжи куплю, буду сотню должен.

– Ты не понял – башляет райком! Бесплатные путевки, Саня! Для передовиков учебы и спорта. Ты комсомолец? Про международное положение рассказать сможешь? Типа там: безработица в Антарктиде, сионисты – пидоры и гады, а пролетариат Занзибара победит…

– У меня почетная грамота от райкома за Универсиаду! – оживился Саша. – Я Ленинский зачет первым сдал в группе…

– Ты поезжай за своими лыжами, – уже спокойнее сказал Вацлав. – А завтра поговорим. Я сейчас еще пойду и нашепчу Сереге. Он нормальный мужик. Он им устроит, ебать их в рот, демократический централизм!

Саша с сомнением улыбнулся, пожал плечами и пошел в гардероб.

Он купил лыжи, и ростовка досталась подходящая – сто восемьдесят. Он успел вовремя. В маленький отдел, где продавались алюминиевые детские санки, хоккейные клюшки "МЭЛФ", деревянные равнинные лыжи "Быстрица" и "Тиса", торопливо проходили собранные, моложавые мужчины, в импортных куртках "Аляска", светлых дубленках и ондатровых шапках. Они уверенно поводили глазами и по-свойски здоровались с завсекцией. От этих папиков за версту несло Цахкадзором и Бакуриани, загранкомандировками, одеколоном "Арамис", ужинами в Домжуре, финскими стенками и "Жигулями" седьмой модели.

Саша пробирался к выходу из магазина, крепко держа прохладные, блестящие лыжи с надписью "Atomic", чувствуя под полиэтиленовой пленкой остроту кантов, и не верил своему счастью.

Вот оно, свершилось. Теперь у него есть "Атомики", теперь он упакован.

Он злорадно посмотрел на вылезавшего из белой "Волги" папика, которому "Атомиков", скорее всего, не достанется, и подумал, что надо будет поставить Таирову пузырь. За наколку.

Вечером он позвонил Сеньке.

– Ну чего – купил? – спросил Сенька. – Успел? Денег хватило?

– Ага, успел, – сказал Саша. – Такая красота – пиздец. Лизнуть хочется… Я под них новые чехлы сошью.

Чехлы он собирался сшить из огромного длинного флага с пятью кольцами, который они с Пашкой Шевелевым сняли летом в Лужниках. Флаг остался после Олимпиады. Они ночью ходили воровать тартан с беговых дорожек – из того тартана получались отличные коврики для ванной и обшивка для макивар. Они прокрались в темноте между деревьями, и тут Пашка сказал: "Санюха, смотри – ничей флаг!" Потом Саша, чертыхаясь, подсаживал Пашку на скользкую стальную мачту, а Пашка, тихо матерясь, больно оступался на Сашиных плечах и сдирал огромное синтетическое зеленое полотнище. Они тот флаг честно поделили пополам. Пашка сшил из флага чехол, и еще хватило на рюкзачок. А Саша сунул ком зеленой шелестящей ткани под диван и забыл про него. Вот теперь-то он тоже сошьет из флага чехол для "Атомиков".

– Ну, молодец, – одобрительно сказал Сенька. – "Лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой…" Что нового? Как академическая успеваемость?

– Успеваемость на уровне, – ответил Саша. – Тут у меня, Сенька, такие интересные перспективы образуются… Ты помнишь – я тебе про Вацлава рассказывал? Парень такой хороший, я с ним на картошке был.

– Художник, – утвердительно сказал Сенька.

Он, старый хрен, помнил все, что Саша ему рассказывал.

– Ну да… Короче, мы с ним сегодня встретились, и он сказал, что у меня есть маза получить путевку в Боровец. Слабенькая такая маза, не очень реальная… В комитет комсомола две путевки прислали из райкома. Но есть шансик. Ты представляешь?

– А что это такое? Как ты говоришь – Боровец? Это где?

– Сенька! Ну ты тундра! Боровец – это болгарский горнолыжный курорт. Там, елкипалки, все как на Западе! Да это вообще для западных людей курорт. Болгарцы так валюту зарабатывают. Мне Шуплецов рассказывал про это место. Там вообще сказка!

– Так рой землю, – посоветовал Сенька. – Крутись-вертись. Интригуй. Добудь путевку, черт тебя раздери! Слушай, Сашка, если тебе так намазано в этом Боровце – ты скажи папе. Папа тебе достанет путевку через Академию наук.

– Райком башляет, Сенька! – азартно сказал Саша. – Ты понимаешь, старик, – комсомольская халява! Бесплатная путевка. А я Универсиаду выиграл. Я, получается, активист. Спортсмен, отличник, комсомолец… Как ты думаешь – дадут эти бляди мне путевку?

– Вряд ли, – честно ответил Сенька. – У них свои расклады. Им ведь тоже отдыхать надо. Ты, Санька, не жди милостей от ВЛКСМ, взять их – наша задача. Чем черт не шутит, может, и дадут тебе эту путевку. Крутись, добывай.

Нет смысла описывать Сашино треволнение последующих нескольких дней. Казалось, ничто не обещало ему волшебной поездки в Боровец, но в Саше поселилось беспокойство. Он уже злился на Вацлава за то, что тот рассказал ему об этих путевках. Не знал бы про путевки – и жил бы себе спокойно. А теперь Саша стал надеяться, и от этой шаткой надежды у него пропал аппетит. Сначала все было тихо. Саша нервничал и не знал, как начать интриговать и действовать. Вацлав энергично подходил к нему в перерывах между лекциями и что-то сбивчиво советовал.

Сенька усмехался:

– Глубоко расслабься. Лао-Цзы говорил: "Если долго сидеть на берегу реки, то когда-нибудь мимо проплывет труп твоего врага". Плюнь, и оно само собой образуется.

Сенька тоже был хорош – то "крутись-вертись", то "расслабься".

Потом начались некие потаенные движения. Слава Рубан, идейный идиот и комсорг курса, вдруг поинтересовался – нет ли у Саши выговоров в учетной карточке и родственников за границей.

Старший преподаватель кафедры политэкономии, невысокий, подвижный, с усами "скобочкой", как у музыкантов из ансамбля "Песняры", носивший узкользающую, приятную языку фамилию Водолазский, со значением заметил:

– А вам, Берг, неплохо было бы повторить Готскую программу.

Мишка Аникин на лекции подмигнул Саше и шепнул, будто слышал в деканате: всех, кто на пятерку сдаст "Процессы и аппараты химической технологии", пошлют на практику в Чехословакию.

А Оля Зайцева томно повела глазами и небрежно произнесла:

– Говорят, ты на сборы едешь… Чуть ли не в Италию… Правда?

Саша начал ощущать некоторую нервозность вокруг своей персоны. И вскоре все разрешилось. В коридоре Сашу придержал за локоть Серега Рейн.

– Вот что, Берг, – буркнул Серега, – зайди завтра к Глущенко, после третьей пары. Ты Ленинский зачет сдал?

– Сдал, – заволновавшись, ответил Саша. – Вторым на курсе сдал. А чего такое, Серега?

– Да заебала меня эта рабочая аристократия, – непонятно сказал Рейн. – Раз в кои-то веки есть маза поощрить того, кого надо. Отличник, в сэ-нэ-о занимается… Я говорю – Универсиаду человек выиграл, поддержал, можно сказать, спортивный престиж института! А эти бляди мне – Сахаров, Сахаров…

Саша сразу понял, о ком говорит Рейн. Человек с этой одиозной фамилией учился на четвертом курсе и в комитете комсомола отвечал за так называемый "военнопатриотический сектор".

Это был ладный, неторопливый, широкоплечий тип с безупречным зачесом и идеологически выдержанным выражением волевого лица. Нормальный комсомольский подонок. От его ошалелого карьеризма впадали в ступор даже всякое повидавшие инструкторы горкома. Высказывание современников о Талейране – "Он продал бы родную мать, но на нее в то время не было спроса" – подходило этому миляге абсолютно, как патрон патроннику, как гайка болту.

Когда проносился слух (да не слух даже – полслуха, намек на слух, дуновение слуха), что комсомольская организация института вот-вот прольет жидкий дождь благодеяний на самых достойных, – этот выблядок уже готовно стоял первым с краюшку, закаменев честным лицом. Хотя учился он здорово. Был ленинским стипендиатом. И парень был крепкий, плечистый. Говорили, что у него первый разряд по боксу.

В прошлом году на институт пришла разнарядка. Одна путевка по линии молодежных организаций Италии. Рим, Милан, Флоренция, Пиза, Капуя. Сказка и сон… Такого не бывает. Сахаров на заседании комитета комсомола застенчиво, но твердо сказал:

"Поеду я". И он действительно поехал, этот гений комсомольской интриги.

Секретарь комитета ВЛКСМ Женя Глущенко не поехал, ленинский стипендиат и сын генерала КГБ Зюзин не поехал, председатель Общества советско-монгольской дружбы Айрапетян не поехал, а Сахаров – поехал, сука такая!

Он, гад, всех обставил и поехал. Он, этот "военно-патриотический сектор", увидел своими честными комсомольскими глазами Джотто и Веронезе, ел, падла, пасту и пил кьянти, покупал джинсы "Рэнглер" и сигареты "Кент". И клеймил бесчеловечный общественно-политический строй на встречах, организованных левыми молодежными сообществами. Но он, гнида, тогда прокололся, запнулся, он стал институтским анекдотом.

В Риме, за день до возвращения на Родину, с Сахаровым случился конфуз, и престиж делегации был в буквальном смысле подмочен. Та история стала известна в институте и райкоме, поскольку получила отражение в одной левой итальянской газете, в разделе курьезов и фельетонов, и вообще получился скандал.

А произошло следующее: делегация перемещалась по Вечному городу, посещая музеи и осматривая памятники архитектуры. Их привезли на огромном автобусе с тонированными стеклами на площадь Навона. Делегация с интересом осмотрела церковь Санта-Аньезе архитектора Барромини и сфотографировалась перед фонтаном со скульптурным ансамблем, изображавшим богов четырех самых великих рек мира. И в какой-то момент нескольким членам делегации пришло время посетить туалет.

Члены делегации сообщили об этой необходимости сопровождавшим их итальянским товарищам.

"Per favore", – сказал коммунист Паоло Страччи и показал рукой на небольшое сооружение из голубого пластика, стоявшее в ста метрах от фонтана. Сооружение походило на автобус без колес и окон. Никаких пояснительных надписей на сооружении не было, только светилось маленькое зеленое табло со словом "Open".

"Toiletta", – приглашающе сказала социал-демократ Анна Стапетти. А ультрарадикал в кожаной куртке подмигнул Сахарову и для пущего понимания сделал жест, будто расстегивает "молнию" на джинсах.

Первым к туалету шагнул заместитель главного редактора омской газеты "Молодой сибиряк". За десять дней на Западе он уже научился разбираться в том, как функционируют разные бытовые удобства, и быстро разглядел щель для приема купюр.

Над щелью была еле заметная надпись – "1000 lire". Заместитель редактора осторожно сунул измятую купюру в щель, раздалось тихое гудение, и купюру плавно втянуло внутрь. Затем послышался щелчок, и узкая пластиковая дверь отошла в сторону, как в лифте. Омич нерешительно помялся пару секунд и вошел.

И тут у стоявшего рядом Сахарова сработал рефлекс экономного советского туриста.

Сахаров увидел, что услуга уже оплачена, а дверь в сооружение еще открыта. И, стало быть, представляется возможность пописать tax-free. Сахаров шмыгнул в сооружение вслед за заместителем редактора. Тот принял это как должное и потеснился. Дверь со щелчком встала на место, на табло загорелась красная надпись "Occupied". Омич управился первым и вышел. И дверь за ним закрылась (sic!).

Сахаров, не торопясь, мыл руки, разглядывал ослепительно чистый крохотный туалет и размышлял об очевидном превосходстве здешних бытовых удобств над отечественными. Он еще не подозревал, какой жестокий сюрприз уготовила ему западная инженерная мысль. Комсомолец умел обманывать турникеты московского метрополитена, проходя вдвоем и втроем с однокурсниками за один пятачок. Но римский сортир оказался конструктивно сложнее, чем примитивный московский турникет.

Когда заместитель главного редактора вышел и дверь за ним закрылась, то автоматика справедливо рассудила, что туалет пуст. Ведь иначе и быть не могло – оплачен-то был только один визит. Следовательно, в туалете побывал лишь один человек (при конструктировании данного хитроумного устройства такое обстоятельство, как туристо совьетико, проектировщиками во внимание не принималось, – а зря). Посетитель покинул помещение – об этом сообщил дверной датчик. Следовательно, туалет пуст, решила автоматика. И значит, пора производить периодическую, раз в час, влажную уборку санузла.

Сахаров беспечно причесывался и довольно разглядывал в небольшом настенном зеркале свое отражение, когда из мелких отверстий в потолке хлынули струи горячего моющего раствора. Сахаров взвизгнул, заметался по туалету и стал биться в дверь. Это было совершенно бесполезно – туалет знал про себя, что он пуст, что он совершает влажную уборку, и поэтому дверь была крепко заперта. Сахаров требовательно кричал, звал на помощь, отплевывался и стирал с лица липкий моющий раствор с приятным запахом хвои.

Потом на мгновение с потолка перестало лить, потрясенный Сахаров в надежде начал рвать на себя круглую дверную ручку. Но через несколько секунд полилось опять, на этот раз просто горячая вода, тонкими, твердыми струйками. Вода размывала слой маслянистого раствора на щеках и лбу Сахарова и пенилась на полу маленькими водоворотиками, уходя в водостоки. Сахаров перестал кричать и принялся поспешно смывать с лица омерзительную хвойную липкость.

Душ прекратился, белые плиточные стены туалета поблескивали тысячами капелек, в кабине висел густой, удушливый хвойный туман. Зажглась, потрескивая, ослепляющая, бело-фиолетовая бактерицидная лампа, зазвучал мощный гуд, и включился исполинский фен. Могучие струи обжигающего воздуха – самум, сирокко, хамсин – испепеляли, превращали кожу в пергамент, а волосы, обильно политые моющим раствором, – в твердые торчащие стружки. Наконец все закончилось, дверной замок, щелкнув, открыл Сахарову дорогу к людям, и полуобморочный комсомолец вывалился на шумную площадь Навона.

Выглядел он роскошно – подсохшая зеленоватая пленка равномерно покрывала серый гэдээровский костюм, от колко торчащих волос шел пар, с бледного, вымытого до сияния лица дико смотрели красные, слезящиеся глаза.

Нежный хвойный аромат сопровождал Сахарова еще несколько дней, не помогали ни шампунь "Осень", ни одеколон "Олимпийский". У товарищей по группе было постоянное ощущение того, что неподалеку моют туалет.

Эта забавная история обсуждалась в институте не один месяц. Но уже через две недели после возвращения на Родину невозмутимый Сахаров организовал торжественное собрание "Быть достойными памяти героических отцов", оформил стенд на военной кафедре, и акции туристо совьетико вновь поползли вверх в институте и райкоме. Так что у Сереги Рейна были все основания подозревать, что "военнопатриотический сектор" захочет в Рильские горы.

– Ты не тушуйся, Берг, – сказал Рейн. – Я до горкома дойду в случае чего. Завтра в три заседание комитета. Ты будь обязательно. Это значит – этим сукам сюрприз будет. А там и поговорим, на заседании. На горнолыжный курорт должен, по идее, ехать горнолыжник. Тем более что ты Универсиаду выиграл. Баскетболисты-то наши на Универсиаде обосрались. А их, дармоедов, и в Гурзуф посылали, и обеды им бесплатные, и зачетные недели им переносят… Все понял? Завтра в три.

На следующий день, в три часа пополудни, Саша нервно переминался возле двери с табличкой "КОМИТЕТ ВЛКСМ". Из-за обитой красным кожзаменителем двери глухо доносились невнятные голоса. Там, видно, шла дискуссия. Саша ходил взад-вперед по коридору и вспоминал свои прегрешения.

"На субботнике не был. Так я болел. И у меня справка была, что я болел. Рубан тогда говнить начал, а я ему справку показал, и он отстал. Политинформации не проводил давно. Но как-то ведь проводил – в сентябре, кажется, или в октябре.

Что еще? Галича пел, когда у Полежаевой в общаге собирались. Но там только свои были, группа. Свои-то свои, и вроде никто у нас не стучит, но Сенька мне потом выговорил – бренчи, говорит, поменьше. Откуда он узнал? А! Так ему Заяц, поди, рассказала! Ну да, точно, у него тогда с Зайцем какие-то амуры были, хотя ничем не кончились те амуры. Она динамка манерная, наш Заяц, с ней надо или никак, или решительно. А старый развел вокруг нее свою интеллигентную бодягу, книжки ей давал читать, на выставки с ней ходил, идиот… Так, что еще на меня есть? Да ни хрена, если разобраться, на меня нету! Чист я! И Универсиаду я выиграл. Неужели пошлют в мой Боровец какого-нибудь козла, который и лыж-то никогда в глаза не видел? А ведь пошлют, гады… Что им Универсиада? Что им мой "ка-мэ-эс"? Ну и к черту их всех! Накоплю денег и в том году сам поеду через "Спутник". Или дядю Петю попрошу, он мне достанет путевку через Академию наук".

Дверь открылась, в коридор выглянул Серега Рейн и сквозь зубы сказал:

– Заходи, быстро!

Саша облизнул пересохшие губы и вошел.

В просторном помещении комитета ВЛКСМ было душно. За длинным столом сидели комитетчики, несколько человек с любопытством посмотрели на Сашу. Глущенко, восседавший в конце стола, на секретарском месте, озабоченно хмурился и вертел в пальцах шариковую ручку. За спиной у Глущенко стоял на подставке большой гипсовый бюст Ленина. Ленин из-за головы Глущенко неприязненно смотрел на Сашу белыми гипсовыми глазами, словно говоря: "Хрен тебе, а не Боровец! Ты плохой комсомолец, ты не проводил политинформации!" – А вот он и сам, кстати, здесь! – сказал Рейн. – Вот давайте его вопрос сейчас и рассмотрим. Отдельно взятый, так сказать, живой человек, наш товарищ… В его присутствии и выскажем все "за" и "против". А чего заглазно-то? Если какие-то претензии к нему, если недостоин, так давайте при нем и решим.

– Не много берешь на себя? – негромко сказал Глущенко.

– Сколько положено беру, – спокойно ответил Рейн.

Как писал Дюма, "их взгляды скрестились".

– Какие будут мнения? – немного погодя спросил Глущенко.

Саша понял, что из-за него "группировка Рейна" схлестнулась с "группировкой Глущенко". Видимо, вопрос о том, кто поедет по путевке горкома, вылился в вопрос соблюдения норм демократического централизма.

– Он, кажется, учится посредственно, – пробурчал некто в сереньком пиджаке, сидевший одесную от Глущенко.

– Извините, – твердо сказал Саша. – У меня даже четверок нет.

– Александр отличник, – подтвердил Рейн. – В этой сессии у него три пятерки и два "автомата".

– Активист СНО, – подал голос парень с пшеничными усиками, сидевший у двери. – В декабре сделал доклад на конференции. Работа по фарезам, отличные результаты.

Статью задепонировал в соавторстве с профессором Редькиным.

Саша благодарно покосился на парня. Его звали Сергей Еремин, и он был с пятого курса. Саша встречал его в спортзале, там кучка энтузиастов три раза в неделю занималась "сэ-нэ", очень жесткой разновидностью дзюдо.

– Отличный спортсмен. Горнолыжник. Что немаловажно, – заметил Рейн.

"Связей, порочащих его, не имеет…" – подумал Саша.

– На Универсиаде защитил честь института, – веско произнес лысоватый крепыш из спортсектора, самбист, он тоже выступал на Универсиаде.

– Кандидат в мастера спорта, – застенчиво добавил Саша.

– Насчет международной обстановки в курсе? – спросили слева. – Какие газеты выписываешь?

– Выписываю "Известия" и "Комсомолку", – четко ответил Саша. – За международной обстановкой слежу. Провожу политинформации… периодически.

И подумал: "Безработица в Антарктиде, сионисты – пидоры и гады, пролетариат Занзибара победит…" Комитетчики молчали, кто-то перебирал бумаги, кто-то разглядывал Сашу. Было тихо, только справа от Саши напряженно сопел Рейн.

И вдруг Саша понял, что ему дадут эту путевку. Кажется, дадут. Это невероятно, но ему могут дать путевку. Какие-то тут у комитетчиков сложились расклады, что Саше путевку дадут.

У него от волнения вспотели руки. Саша внезапно ощутил в себе странное чувство.

Странное, очень сильное и какое-то… детское. Он так чувствовал себя в десять лет, когда отец раздумывал – брать его с собой в Бакуриани или пока рано брать, пусть еще одну зиму поелозит на Ленгорах. И все было в этом чувстве – огромное нетерпение, противный страх, что неповторимый шанс будет упущен, и острое, страстное желание попасть в этот яркий, современный, далекий, заграничный Боровец…

Саша вдруг вспомнил привычный Терскол, и впервые вспомнил его с неприязнью.

Вспомнил осточертевшие хамские, небритые рожи "подъемщиков", ободранные вагоны канатки, липкую клеенку на столах в кафе "Горянка" и помойку посреди поселка, в которой рылись облезлые худые коровы. Да, конечно, Донгуз-Орун был прекрасен – прекрасен безотносительно к клейким макаронам в столовой "Иткола", восхитителен, несмотря на тараканов и текущие краны в "Чегете"… Да, разумеется, трасса от "Приюта Одиннадцати" до "Азау" была роскошной, и если пройти ее не останавливаясь (а мало у кого хватает дыхалки!) – чувствуешь себя человеком…

И, безусловно, разлитый в граненые стаканы грузинский коньяк – вечером, в номере, в компании хороших ребят, когда так славно поется "Прощайте, красотки, прощай, небосвод! Подводная лодка уходит под лед…", и ноги гудят, и вкусно пахнет влажным вязаным свитером и дымом "Явы", – этот коньяк ничуть не уступает какому-нибудь "Курвуазье" или "Камю"… Да, все так. Но помойка! Помойка посреди Терскола, будь она проклята!… И загаженный ржавой арматурой, баками, окурками и проволокой снег вокруг "Мира"! И наглые морды "местных", шашлычников и контролеров на "Кругозоре"… И вечно холодные батареи в номере… "Я другой такой страны не знаю…" А ведь где-то есть другая жизнь! Там современные подъемники без очередей, там уютные полутемные бары, там ступеньки на станциях канатки выложены толстой пористой резиной, там улыбаются спасатели и обслуга, там нужно только кататься и не думать ни о чем другом…

– Что за фамилия такая – Берг?.. – проворчал кто-то с глущенковского конца стола. – Иностранная какая-то фамилия… У тебя есть родственники за границей?

– Сменю! – хрипло сказал Саша и выдохнул. – Сменю фамилию!

Боже, как Саша собирался! Никогда и никуда он так не собирался! Ни прежде, ни после. Он же всегда как уезжал в горы? – "только свистни". Выдавалась свободная неделька – и уезжал. Упихивал в рюкзак пару свитеров, носки, зубную щетку и комбез, очки и перчатки совал в ботинки, ботинки укладывал сверху, брал лыжи и ехал на вокзал. И билет до Минвод брал уже на вокзале. Прежде отъезд не был событием. А теперь он собирался трепетно, истово. Он собирался в свою мечту.

Саше Бергу предстояла первая в его жизни заграничная поездка. Его ждал иностранный горнолыжный курорт, неизведанные радости, двенадцать дней счастья.

Он сшил чехол для "Атомиков", хороший, крепкий чехол с наплечным ремнем. Он тщательно проштопал перчатки, посадил две аккуратные кожаные заплаты. Крепеж он поставил новый, не стал переставлять с "Фишеров". Ну, не совсем новый, конечно, но живой крепеж, "Саломон". "Атомики" были новенькие, острые, как ножи. Но Саша уложил в сумку тиски и напильник – мало ли что. Говорят, что в Рильских горах бывает плохо со снегом. Если придется поправить убитый о камень кант, то напильник и тиски (канторезом Саша не пользовался принципиально, считал, что хорошо наточить можно только напильником) он, получается, повез с собой не зря.

К инструментам он положил специальный утюжок и тефлоновые палочки – если придется полечить "скользячку". Мазь тоже взял, обычную и для плюсовой температуры. Для катания у него были австрийский эластик и венгерская куртка с капюшоном. А для "вечера" он приготовил джинсы "Уайлд Кэт", классные джинсы, почти не ношенные (свои повседневные "Джордаш" он решил надеть в дорогу), тонкий исландский пуловер с еле заметной искусной маминой штопкой на плече и самую главную свою фирменную одежку, самую дорогую, жемчужину своего гардероба – джинсовку "Силвер доллар". Из футболок он отобрал "Адидас" с тремя полосками на коротких рукавах и трилистником на груди. "Адидас", честно говоря, была старовата и застирана. Но Саша не мог ехать за границу в футболке с надписью "Glavsportprom" или "Олимпиада-80".

Он много раз слышал от друзей и знакомых, что советские туристы за рубежом бросаются в глаза нелепой одеждой и провинциальными повадками. Саша оденется так, чтобы не было стыдно. Он хотел чувствовать себя непринужденно. Конечно, речи быть не могло о том, чтобы удивить кого-то в Болгарии фирменной одеждой. Да и не мог Саша состязаться с западными туристами – не было у него ни пуховки "Коламбиа", ни свитера "Труссарди", ни шапочки-петушка "Скотт". А пытаться ответить западной моде москвошвеевским батником или болоньевой курточкой из "Польской моды"… Это смешно и жалко. В конце концов, Саша не Эллочка Щукина.

Саша решил, что будет одет в студенческом стиле. Все будет просто: джинсы, футболка, в отеле – кроссовки ("Ромика", не новые, двухлетние, но и не потрепанные, просто ношеные), на улице – дутые сапоги, на Западе такие называются "сноубут". Сашины "сноубут" были родом из приветливого города Таллина. Таллинские дутые сапоги – это первый и последний компромисс, постановил Саша, вся остальная одежда должна быть фирменной. Пусть стираной, пусть простенькой, но фирменной. И тогда Саша не будет себя чувствовать совтуристом, кухаркиным сыном. Он будет "как все". Он будет одет просто, но в западное. Как те молодые ребята, которые приезжают в Боровец из ФРГ и Дании на студенческие каникулы. И еще Саша дал себе слово, что не будет экономить. Он не станет выкраивать гроши для покупки всяких там пледов, не говоря уже о бра и паласах.

Он будет по вечерам заходить в бары, а на горе покупать горячие бутерброды и глинтвейн (Шуплецов восторженно рассказывал о необыкновенно вкусных горячих бутербродах с сыром и ветчиной).

Сенька сказал вечером, на Метростроевской, когда они пили чай:

– Ну а несессер-то кто увидит? (Саша попросил у Сеньки его замечательный несессер с принадлежностями для бритья, кожаный, английский, очень элегантный, джентльменский. Настоящий.

Несессер привез Сеньке отец. Дядя Петя был в Лондоне на симпозиуме и привез Сеньке много замечательных вещей. Сенька дал бы Саше все, что угодно, любую свою одежку, благо от регулярных загранпоездок отца Сеньке перепадали хорошие вещи, но он был выше Саши на полголовы и в два раза шире в плечах. Саша попросил у Сеньки только несессер и огромную спортивную сумку с надписью "Харродз".) – Понимаешь, Сень, я не хочу там чувствовать себя занюханным. Несессер – это, конечно, не смокинг и не зажигалка "Ронсон". Его никто не увидит, – объяснял Саша. – Но когда я сижу в ресторане или вечером, предположим, иду на дискотеку, а в номере у меня лежит на кровати или на полочке в ванной вот такой несессер…

Это, Сень, неизбежно сказывается на моем внешнем виде – я выгляжу уверенно и непринужденно, когда у меня есть такой несессер. Это совсем не то, что когда у меня в номере лежит электробритва "Харьков". И черные сатиновые трусы. Я не хочу стесняться. Надо, чтобы все у меня там было, как у людей. Как у наших сверстников с прогнившего Запада, Сеня. Я не хочу чувствовать себя так, будто меня на минуточку пустили на праздник жизни. Будто меня пустили на минуточку, но пустили в ватнике и валенках. Понимаешь?

– Отчего ж не понимать? Понимаю, – серьезно ответил Сенька. – Нездоровые у вас наблюдаются настроения, товарищ Берг. Вы должны помнить, товарищ Берг, что советский гражданин даже в сатиновых трусах на голову выше своего западного сверстника! Потому что у нас в руках самое передовое общественное учение – научный марксизм!

– Да, пиздец, – согласился Саша и встал из-за стола, чтобы подлить себе и Сеньке чаю. – "Зато мы делаем ракеты и покорили Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей". Человеком я себя там хочу чувствовать, Сеня. Во всем, до мелочей. Раз уж привалило мне такое счастье. И экономить я там не буду, а буду пить в баре кофе с коньяком. И суп из пакетиков кипятильником варить не буду.

Веришь?

– Не первый год знакомы, – кивнул Сенька. – Возьми темные очки. Хорошие очки, итальянские.

Были еще хлопоты – приятные и не очень. Саше выдали загранпаспорт. После возвращения Саша должен был его сдать. В загранпаспорте все надписи были на французском.

– Слушай, а почему на французском? – спросил Саша у Сеньки. – Во всем мире вроде на английском?

– Черт его знает, – пожал плечами Сенька. – Я думаю, это из-за Афганистана и Олимпиады.

– В смысле?

– Наши вошли в Афганистан, а американцы бойкотировали Олимпиаду. Наши им за это отомстили – мы теперь, мол, вашими сраными американскими словами пользоваться не будем, мы теперь по-французски будем в загранпаспортах писать.

– Маразм, – сказал Саша.

– Это, Санька, не самый большой маразм нашей великой страны.

А еще Саша побывал на инструктаже. В райкоме комсомола. Вот уж где был маразм так маразм!

– Это какой-то пиздец! – изумлялся Саша. – И ты представляешь, все это говорится с абсолютно серьезной мордой! Такое впечатление, что меня отправляют не в братскую республику народной демократии, а к немцам в тыл! Как будто меня в Штаты отправляют. В номера к иностранцам не заходить ни в коем случае! Знакомств с западными туристами не завязывать категорически! Подарков не принимать даже под пистолетом! Ни за что не принимать подарков! Почему-то их там, в райкоме, особенно пугают подарки. Ни за что не принимать подарков, даже сувениров, даже бутылку кока-колы нельзя взять! У меня теперь такое ощущение, что еще в аэропорту ко мне со всех сторон побегут с подарками.

Сенька, посмеиваясь, набивал трубку.

– Очень советовали все время держаться коллективом. Интересно, как это у меня на горе получится держаться коллективом?

– Ты там, действительно, не выпендривайся, – сказал Сенька и выпустил клуб вкусного дыма. – Не надо там шуточек всяких, болтай поменьше. В группе, конечно, будет человечек специальный. Потом куда надо будет доложено – как товарищ Берг себя вел в зарубежной поездке. Захочешь через пару лет на озеро Балатон, а тебе – хрен на рыло. Плохо вел себя товарищ Берг в братской Болгарии, болтал много, с руководителем группы спорил, подарки принимал. Отдыхайте на Черноморских здравницах, товарищ Берг.

– Это какой-то пиздец, – сказал Саша. – Я академику Сахарову напишу.

Он взял с подоконника гитару, повалился на диван и очень похоже запел, хрипя и прирыкивая:

…Копоть-сажу смыл под душем,

Съел холодного язя

И инструктора послушал -

Что там можно, что нельзя…

– Вот, например, Вова Гаривас, – сказал Сенька. – Совершенно безответственный человек. Вел себя кое-как, теперь локти кусает. В прошлом году они с Генкой в Польшу ездили, по линии "Спутника"…

– И чего? – с любопытством спросил Саша. – Что они там натворили?

– Они очень шумно квасили. А потом Гаривас у англичанина все выиграл.

– У какого англичанина? И что значит "все выиграл"? Каким образом?

– Все. Деньги, джинсы, плащ… В покер выиграл. Раздел до нитки. Потом, конечно, вернул – шутка… Но все равно получился скандал. Английский студент, марксист, сутки в номере просидел, выйти не мог. Не в чем было выходить, Гаривас ему носки и трусы оставил, – хмыкнул Сенька и поставил на крышку письменного стола две серебряные рюмки. – Потом выяснилось, что они с англичанином одну и ту же немку обхаживали. И Гаривас, значит, был на грани успеха. И ему надо было только, чтобы джентльмен один денек под ногами не путался. По-немецки Вова говорить не умеет. С немочкой же надо было помурлыкать. А по-английски, как ты сам понимаешь, джентльмен говорил немножко получше, чем наш Вова.

– Молодец Гаривас, – одобрительно сказал Саша. – Он победил?

– Естественно. Разумеется, он победил. Ты же знаешь Гариваса. Устроил Брусиловский прорыв. Трахнул Гретхен и вернул шмотки товарищу из Оксфорда. Но скандал все же получился.

Сенька посопел трубкой и разлил по крохотным серебряным рюмочкам армянский коньяк (у него всегда водился армянский коньяк, Сенькин отец был академиком, получал фантастические заказы в неприметном, без вывески, с зашторенными витринами, продуктовом заведении на Ленинском проспекте).

– Но вот беда-то – немочка, мать ее, оказалась западной, – продолжил Сенька. – Трахнуть товарища из Германской Демократической Республики – такое Гаривасу простили бы, а, может быть, даже одобрили бы. Так сказать, укрепление интернациональной дружбы на уровне молодежных организаций. Но вступить в интимную связь с представителем капиталистического лагеря?! Переспать с фройляйн из Североатлантического блока?! Вопиющая безответственность, если не сказать хуже!

– Гаривас парень не промах, – согласился Саша, взял рюмку, кивнул Сеньке и выпил. – Уфф… Какой коньяк, е-мое!.. Так, и что дальше?

– Старший группы сделал Вове замечание. Велел к немке не приближаться.

– Да, Вова безумно любит, когда ему дают такие указания, – кивнул Саша. – Дальше я приблизительно представляю.

С Вовой Гаривасом Саша познакомился на даче у Сеньки, в прошлом году. Гаривас был парень-огонь. Чернявый, смугловатый атлет, похожий на испанца.

Незамедлительный на язык. Как говорится: если и есть на свете парень, которому можно указывать, кого можно трахать, а кого нельзя, – так это точно не Гаривас.

– Вова послал старшего. Тот поднял вонь: мол, возмутительно себя ведешь, отправим тебя в Москву завтра. А Вова ему: пошел ты, у меня, может, большое чувство, она, может, из своего Франкфурта в нашу с родителями двухкомнатную на Каховке переедет и в ВЛКСМ вступит. И вообще, говорит, отвали, у меня путевка оплачена до двадцать восьмого включительно, и Родиной меня не пугай. Ну, а потом Вове все это дело аукнулось. Он хотел этим летом через тот же "Спутник" поехать в Венгрию, а ему – отойдите-ка в стороночку, товарищ Вова Гаривас, у вас дисциплина хромает. Его теперь еще долго никуда не выпустят.

– Да я вообще там глухонемым прикинусь. Мне бы только покататься досыта, – покладисто сказал Саша, откинулся на диванные подушки и опять запел:

…Говорил со мной, как с братом

Про коварный зарубеж,

Про поездку к демократам

В польский город Будапешт…

Наташка грустно сказала:

– Целых две недели тебя не будет…

– Я тебе звонить стану, – нежно прошептал Саша и поцеловал Наташку в висок. Он знал: мало того, что будет звонить, – он будет звонить ежедневно. – Что тебе привезти? Так в кино всегда спрашивают: "Что тебе привезти из Лиссабона, дорогая?" Про шмотки я молчу, болгары в глаза таких шмоток не видели, какие ты носишь.

Наташка польщенно усмехнулась. Ее старшая сестра Вера – белесая, с лошадиными зубами и великолепной спортивной, точеной фигурой – одевалась сама и одевала Наташку. Фарцовщики на Беговой и в Лужниках ходили перед ней на цырлах, она была клиент. Вера была привередлива, как Жаклин Онассис, и выдерживала стиль, как Коко Шанель. Она презирала дешевку из "Тати", обувь покупала только итальянскую, трикотаж – только шведский, а джинсы – только штатовские. Она издевательски смеялась, когда ей пытались задвинуть сингапурскую туфту. Она отставала от сверстниц из Брюсселя и Лос-Анджелеса на полсезона, не больше. Конечно, одеться на мэнээсовские сто двадцать и стипендиальные сорок было невозможно, немыслимо.

Однако у сестер, слава богу, был папа, профессор биофака МГУ. Он был разведенный папа, но о дочерях и бывшей жене трогательно заботился, еженедельно загружал продуктами холодильник в квартире на Усачевке и постоянно подбрасывал сестрам.

– Привези мне розовое масло, – попросила Наташка. – Ленка Грицук была на "Слынчев бряге", привезла такие колбочки, их в Казанлыке делают, в Долине роз.

Пахнет сказочно.

– Привезу, – пообещал Саша. – А ты честно скучай по мне. И помни, сука, Вовик тебя любит.

Это у них была такая шутка, они часто так друг другу говорили. Осенью Вова Гаривас, который был в Сенькиной компании главным поставщиком "нелегалки", дал Саше на ночь сборник рассказов ленинградского писателя Сергея Довлатова, эмигрировавшего на Запад. Сборник назывался "Наши", и это был не ксерокс, не самиздатовская машинописная перепечатка, а настоящая американская книжка, опубликованная издательством "Ардис" в прошлом году (остается только удивляться, с какой оперативностью Гаривас добывал книжные новинки). Саша с Наташкой читали вслух сборник всю ночь и хохотали так, что наутро болели скулы и сел голос. В этой книжке вохровцы уводили уголовника со свидания, а он вырывался и кричал жене: "Надька, сблядуешь – убью! Разыщу и покалечу, как мартышку… И помни, сука, Вовик тебя любит!.." Саша, возвращая книгу, сказал Вове:

– Слушай, какой замечательный писатель! Я про него раньше не слышал. А кто он, вообще, такой?

Гаривас сказал, что Сергей Довлатов – бывший журналист, что он жил в Ленинграде и Таллине, что ему "перекрыли кислород", и он в семьдесят восьмом уехал. И еще Гаривас пообещал Саше книгу "Зона: Записки надзирателя" Анн-Арборовского издательства "Эрмитаж".

– Только на "Зону" очередь, – сказал Вова и поморщился – невольно получился мрачноватый каламбур. – Ее сейчас Генка читает, потом Боря Полетаев будет читать, потом Дорохов. А вот после Дорохова я тебе дам.

– Где ты берешь такие классные книжки? – завистливо спросил Саша.

– В библиотеке, естественно, – легко сказал Вова. – Во многия знания многия печали, Саня. Меньше знаешь – крепче спишь. Читай и радуйся. Какая тебе разница, где я их беру?

Вообще, Вова Гаривас был занятным типом. Он был хирург, в прошлом году закончил институт, работал вместе со своими друзьями Гришей Браверманом и Геной Сергеевым в шестьдесят четвертой больнице. Но Саше казалось, что Гаривас очень тяготеет ко всему словесному, что литература занимает его больше, чем медицина. И когда Саша сказал об этом Сеньке, тот ответил: "Вовка в медицине не задержится, помяни мое слово. Он или писателем станет, или журналистом".

Гаривас был здорово начитан, и видно было по нему, что литература для Гариваса не музей, но привычный интерьер, обжитое жизненное пространство. Вову всегда было интересно послушать. Он так, по-свойски, говорил о писателях, так хорошо знал перипетии биографий и сонм библиографий, что корифеи писательского дела превращались для Вовиных слушателей из памятников в людей. Из покрытых пылью застекленных портретов в школьных кабинетах литературы писатели превращались в живых людей. В пьющих, брюзжащих, добрых, злопамятных, обремененных большими семьями, удачливых и несерьезных – в живых людей. В мелочных и щедрых, осаждаемых кредиторами и не ладящих с тещами, запутавшихся в любовницах и добивающихся литфондовских дач – в людей…

Вова выкладывал уместные цитаты, как профессиональный картежник выкладывает на стол "стрит" или "каре". Гаривас помнил, что сказала Гертруда Стайн молодому Хэму в ноябре двадцать четвертого года, как однажды пошутил на лекции в Филадельфии Марк Твен, о чем однажды заспорил Шервуд Андерсен со своим издателем. Вова о литераторах говорил этак по-домашнему, как о добрых, старых знакомых… "Как хорошо сказал однажды Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин…",

"Лермонтов Михал Юрьевич имел скверное обыкновение говорить лишнее, был злоязык и несдержан…" Саше все это нравилось. Он видел, что Вова не выпендривается, не щеголяет своей начитанностью. Саша понимал, что Гаривас просто уютно и привычно чувствует себя в пространстве книг.

В позапрошлую пятницу, у Сеньки, на Метростроевской, Мишка Дорохов читал свои стихи. Он, собственно, не читал, а мелодекламировал. Как Галич, пощипывая струны гитары. Мишка исполнил меланхолическое стихотворение, представлявшее собой невеселые размышления интеллигента о прожитом. И кончалось это стихотворение такими словами (Саша запомнил):

…А сегодня все просто -

Из окон бренчанье гитар,

Гастроном, перекресток,

Аптека, пустой тротуар…

– Далась вам эта аптека… – закуривая, пробормотал Гаривас, когда Мишка отложил гитару.

– Кому это "вам", а, Гаривас? – подозрительно спросил Дорохов.

– Галичу, Блоку… Тебе вот еще, – Гаривас выпустил в потолок струю дыма и невинно улыбнулся Мишке. – Это, Миха, называется "невольным эпигонством".

Стесняться этого не надо, это получается непроизвольно и естественно. Как будто пукнул на людях. Чего там, все понимаем. Вот, скажем, Александр Аркадьевич следующим манером изобразил: "Лишь неизменен календарь в приметах века… Ночная улица, фонарь, канал, аптека…" А у Блока, стало быть, так: "Умрешь – опять начнешь сначала, и повторится все, как встарь. Ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь…" А теперь еще ты. С третьей по счету аптекой. Не многовато ли получается аптек в русской поэзии, Миха?

Вот такой он был парень, этот Вова Гаривас.

Саша на инструктаже узнал, сколько денег ему поменяют. Меняли по сорок пять рублей, деньги, конечно, смехотворные. В переводе на болгарские деньги получалось что-то около сорока левов. Но Саша прикинул – если не шиковать, то на горячие бутерброды и вечерний бар ему хватит. Кроме того, очень толковый совет дал Гаривас.

– Фотоаппарат продай, – сказал Вова.

– Как это – "продай"? – изумился Саша. – Кому это его, извини, "продай"? В комиссионку, что ли, отнести? Что ж, можно. А есть на курорте комиссионки?

– Тундра ты, Саня, – деловито сказал Гаривас. – Твоих сорока левов тебе хватит на кока-колу и жевательную резинку "Идеал". Ну, на ракию, может быть, еще хватит. И на "Плиску". Мерзость, скажу я тебе, неописуемая. За "Зенит" тебе дадут левов двести, если не больше. Наша оптика там ценится. Ты меня слушай. Я в Польше загнал "Юпитер", и мы с Генкой жили как короли.

– Не знаю… – с сомнением сказал Саша. – Да и не умею я это… Как продам? Кому продам?

– Ох, тундра. Значит, так: шепнешь официанту в отеле или бармену, что есть хорошая советская оптика. В тот же день к тебе подойдут и все в лучшем виде купят. И дальше будешь, как это ты говоришь, "чувствовать себя человеком". Так все делают, чучело. Кто икру загоняет, кто фотоаппараты. Ты что думаешь, люди из Болгарии люстры и паласы везут – на сорок пять рублей?

Вообще, Саше эта идея понравилась, и он подумал, что на двести левов мог бы и вовсе не экономить. А без "Зенита" он в Москве обойдется. У него где-то лежит в шкафу "Смена 8М", ею тоже можно неплохо снимать.

Во вторник Саша заехал на Ленгоры.

Тренироваться он бросил в прошлом году, и Михалыч злился на него до сих пор.

Саша тогда, как мог, объяснил Михалычу, что на первенство Союза он не хочет.

Просто не хочет… И вообще больше не хочет рвать сердце, не хочет ездить на сборы, не хочет качаться и "шкрябать" по три часа в день. Большой спорт его никогда не манил, а кататься в горах он будет всегда, всю жизнь. К тому же он будущий инженер. И об этом ему сейчас надо думать. А Михалыч… А что Михалыч?

Он видел только, что лучший его ученик задурил и отправил псу под хвост свой потенциал и свои перспективы.

Саша в прошлом году поговорил с Михалычем почтительно, но твердо. Попросил, чтобы Михалыч на него не обижался. Сказал, что всегда будет вспоминать Михалыча с благодарностью, но когда нет огня в душе, то и тренироваться незачем.

Он с тех пор частенько к своему тренеру заезжал, катался вечерами на Ленгорах, они с Михалычем пили чай в тренерской. Михалыч позлился на Сашу какое-то время, а потом принял его решение. Видно, рассудил мужик, что так тому и быть. И верно – если нет огня в душе, так не получится чемпиона даже из самого талантливого.

Михалыч-то понимал, деспот и брюзга, что одной техники и одних задатков мало.

Чтобы чемпионом стать, надо к этому прорываться. Страстно, яростно. Месяц за месяцем, год за годом. Надо этого хотеть. Раз парень решил уйти из спорта, если мыслит себя вне спорта, так и нечего его отговаривать. Пустое. Не боец, значит, нет огня в душе. А про профессию парень правильно думает. Он будущий инженер, и надо теперь все силы на это.

– Сергей Михалыч, я в Болгарию еду, – сказал Саша. – В Боровец. На две недели.

– Не бросил бы спорт, так поехал бы в Пампорово от Федерации, – сварливо сказал Михалыч, дуя на горячий чай. – На курорт, значит, едешь. Будешь, значит, там с чайниками по зеленым горкам елозить. Береги там себя, ножку не ушиби или ручку.

– Ладно вам, Сергей Михалыч, – примирительно сказал Саша. – Почему обязательно по зеленым? Там всяких полно.

– Будешь там глинтвейн сосать и в шезлонгах сидеть, – бурчал Михалыч. – Вот Шуплецов пашет, показывает результаты. В конце месяца поедет со сборной в Татры, в Ясну. А ты будешь с чайниками елозить.

– Ну ладно, Сергей Михалыч, хорош! – рассердился Саша. – Я к вам радостью поделиться заехал, между прочим!

– Заехал он ко мне… – Михалыч встал и мягко протопал коричневыми валенками по линолеумному полу тренерской. – Дам тебе записку к одному человеку. Тодор Благоев. Хороший парень, мы с ним с шестьдесят восьмого года знакомы, на чемпионате Европы выступали. Он в семьдесят пятом четвертое место занял на "гиганте". Переписываемся иногда. Тодор в "Балкантуристе" работает, начальник представительства в Боровце. Придешь к нему, передашь от меня привет, никаких проблем у тебя там не будет.

– Спасибо, Сергей Михалыч, – поблагодарил Саша.

А сам подумал: "Там не Терскол, там у меня и так никаких проблем не будет".

Но когда через полчаса он шел по заснеженной, освещенной яркими фонарями улице Косыгина, то с теплотой подумал о Михалыче – хороший мужик, и тренер классный.

"…Да разве сердце позабудет того, кто хочет нам добра. Того, кто нас выводит в люди, кто нас выводит в "мастера"…" "Хороший мужик Михалыч, – думал Саша. – А тренироваться я вовремя бросил".

За два дня до отлета Саша остался ночевать у Сеньки, на Метростроевской.

Дядя Петя попил с ними чаю, сказал:

– Сашуня, я завтра рано уйду, мы с тобой уже до отъезда не увидимся. Хорошо тебе отдохнуть, ты там поосторожней, пожалуйста, летай на своих лыжах.

Встал, взъерошил Саше волосы, поставил в мойку чашку и добавил:

– У меня осталось после Пловдива. Был на симпозиуме в августе, трат никаких, работали плотно. А после заседаний – на всем готовом. Семен, отдай, не забудь – я положил тебе на стол. Там восемьдесят пять левов, не лишние будут.

Развлекайся, Сашуня, в ресторан сходи. Пластинки купи, там продается настоящий нью-орлеанский джаз – Армстронг, Элла Фицджеральд… Фирма "Балкантон" выпускает хорошие пластинки. Я в Пловдиве купил Гендерсона и "Порги и Бесс". А как вернешься – мы с Семеном тебя ждем с отчетом о поездке. Семен, не забудь ему отдать левы, на столе у тебя лежат…

– Спасибо, дядь Петь, – растроганно сказал Саша.

– Спокойной ночи, пап, – сказал Сенька.

Дядя Петя кивнул и ушел в свой кабинет работать. Он всегда допоздна сидел.

– Дал папе вчера послушать "Прокол Харум", – тихо сказал Сенька, когда дядя Петя вышел в коридор. – Слушал. Заинтересовался, представь…

Сенькин отец знал толк в джазе, а к музыке, которую крутили Сенька с Сашей, прислушивался с опасливым любопытством.

О "Битлз", например, дядя Петя отзывался так: "Нехитрая целлулоидная музычка для пятнадцатилетних… Во все времена такая музычка существовала. А что весь мир с ума сходил и сходит – так это немудрено. Эта музычка общеупотребима, как чуингам. Музыка настоящая, высокая, мастерская, она по определению не может быть массовой. И это вам, ребята, не сноб говорит, и не эстет. Это говорит поживший человек… А когда вам взрослые и умные люди рассказывают, как они любят этих "Битлз", так вы особенно-то не верьте. Они не столько этих "Битлз" любят, сколько свою молодость. "Битлз" – это такая большая ностальгия…" Дядя Петя к друзьям сына относился с симпатией и интересом.

– Хорошие у тебя друзья, – с удовлетворением сказал он однажды сыну. – У них есть будущее… Они свою жизнь не просвистят. Твоя компания, Семен, напоминает мне одну отличную книгу. Роман Ирвина Шоу "Молодые львы". Очень мне хотелось бы, чтобы твоих ребят жизнь не пережевала, не перемолола…

Как-то раз Вова Гаривас принес дяде Пете пластинку одной диковинной группы, Саша прежде о ней не слышал. Группа называлась "Джетро Талл", а пластинка – "Пэшен плэй". Музыка была сумбурная, неритмичная и непривычная. Вокалист группы много играл на флейте, и это звучало очень необычно. Дядя Петя внимательно прослушал пластинку, потом вышел на кухню, где Сенька, Саша, Гаривас и Гриша Браверман попивали коньячок (Гриша пил чай, он не прикасался к спиртному), и сказал:

– Ну, что я тебе скажу, Володя… Колтрейн и Майлс Дэвис – это высокое искусство. И Рэй Чарльз и Брубек – тоже высокое искусство. Но и эта музыка, черт побери, – высокое искусство! И знаешь, Володя, такая музыка могла появиться только потому, что до нее был джаз…

Гаривасу только и оставалось, что согласно развести руками. Дядя Петя, как всегда, зрил в корень. Дядя Петя был мудер.

Сенька с отцом дружил. Уважительно, немногословно дружил.

Когда дядя Петя ушел к себе в кабинет, Сенька спросил Сашу:

– А что за коллектив подобрался? Что за люди?

– Один к одному, – неприязненно сказал Саша. – Комсомольцы-добровольцы и передовики производства. Тоска… А мне до них дела нет. Я все равно на горе буду весь день.

Сенька покосился на Сашу и проворчал:

– Трепись там, пожалуйста, поменьше…

И включил телевизор "Рекорд", стоявший на холодильнике.

По телику показывали "Бриллиантовую руку". Фильм начался недавно, на экране Андрей Миронов, подрыгивая женоподобными ножками, пел:

…Там живут несчастные

Люди-дикари.

На лицо ужасные,

Добрые внутри…

– Ну вот скажи мне – почему только всякое мудачье за границу пускают? – риторически спросил Саша.

– Пустой разговор, – отмахнулся Сенька. – Сам прекрасно знаешь, кого пускают.

Пускают проверенных. Морально устойчивых. Идеологически выдержанных. Беспощадных к врагам рейха. А нашего человека выпусти за границу – он начнет водку пьянствовать и безобразие нарушать. Нашего человека выпусти – так он сразу норовит трахнуть гражданку капстраны.

– Мудачье, – брюзжал Саша. – Один к одному. Лыж даже в кино не видели. А одна там… Ткачиха, передовица, свиноматка… И старшой – конченый идиот. Всем, говорит, взять по бутылке "Столичной" и в Боровце сдать ему на хранение. У него на роже написано, какое это будет хранение. Это будет захоронение. И не увидит больше никто своей "Столичной".

– Ладно, ладно, – успокаивающе сказал Сенька. – Что-то ты разошелся. Ты особенно-то не горячись, дружок. Ты поспокойнее к людям относись. А то вечно у тебя – "мудачье", "рвань"… Поспокойнее, пожалуйста, дружок. Люди частенько не так плохи, какими кажутся в свете постановлений партии и правительства.

– Их только подпортил квартирный вопрос, да?

– Квартирный вопрос может вводить людей в состояние исступления, – согласился Сенька. – А ты… Ты вообще увлекающийся человек. То ты мгновенно очаровываешься кем-нибудь, а потом оказывается, что человечек-то – так себе. А то, не разглядев толком, – "конченый идиот". Может, он и идиот. Но ты, по крайней мере, в этом убедись.

Сенька вечно учил Сашу уму-разуму. И к своим двадцати трем годам Саша не раз успел убедиться в том, что Сенька жизнь понимает правильно.

– Идиот – он и есть идиот, – миролюбиво сказал Саша и встал, чтобы взять с холодильника сигареты. – Его видно сразу, с порога. Помнишь, как у Чехова:

"летний дурак" и "зимний дурак"… "Летнего" видно сразу.

– Сразу видно только Останкинскую башню, – назидательно сказал Сенька, тоже встал, взял со шкафа железную пепельницу с головой Нефертити и поставил ее на стол. – И то в хорошую погоду. К людям надо поспокойнее относиться. Надо быть априорно доброжелательным. Жизнь среди людей – это, брат, такая интересная штука. Надо быть спокойным и терпимым. Нельзя торопиться с определениями. И тогда очевидная вроде бы сволочь может оказаться вполне приличным человеком.

Вроде бы одни козлы кругом. А присмотришься, поговоришь, водки с человеком выпьешь, поработаешь с ним вместе, на байдарке сходишь – очень даже хороший мужик…

– Да я разве возражаю? – пожал плечами Саша и закурил "Шипку".

– Ты не возражаешь, но характеристики лепишь, как пельмени. Очень ты горячий, дружище Берг.

– А ты чересчур прекраснодушен, мой сэнсэй.

– Я нетороплив и миросозерцателен, – величественно сказал Сенька, грузно сел на стул и стал набивать трубку. – Я лениво наблюдаю за медлительной и необоримой рекой жизни… Помнишь, как это у Куваева, – "я одинокий монах под дырявым зонтиком…"? Кто понял жизнь, тот не торопится, дружище Берг. К человечеству надо относиться добродушно. Люди, они, знаешь, такие – на лицо ужасные, добрые внутри.

И Сенька кивнул на экран, где Андрей Миронов бегал по узким улочкам Стамбула.

– Ладно, Сень, не еби мозги, – сказал Саша. – По-моему, ты просто зажимаешь коньяк, философ. Да, да, не делай, пожалуйста, большие глаза… Где там у нас этот чудесный тридцатирублевый "Ахтамар" из спецмагазина?

И вот наступил день, когда…

Нет, не так.

И вот, наконец, наступил тот самый волнующий день…

Нет, не то.

День, которого Саша с безумным нетерпением ждал…

Да не то все это! Нет тут места остроумию и иронии. Нечего тут делать насмешливости и издевке, пусть даже беззлобной и шутливой!

Человек оцепенело дожидался своей мечты.

Человек нервно ждал, облизывая губы и стиснув руки, – когда же он окажется в цивилизованных, европейских, заграничных горах…

У какой сволочи повернется язык насмехаться над этим человеком?

Невозможно выразить словами и Сашино ожидание, и Сашино нетерпение, и страх, что произошло недоразумение, что путевка досталась ему по ошибке, посему Сашу завтра вызовут в комитет комсомола и скажут, что, к сожалению, его поездка в Болгарию отменяется, поскольку возникли непредвиденные обстоятельства, или скажут, что его поездку в инстанциях "сочли нецелесообразной", или произойдет еще чтонибудь.

Он так волновался, что в последнюю ночь долго не мог уснуть. Ворочался часов до трех, вставал, курил, по десятому разу проверял сумку, портмоне с загранпаспортом. Саша промаялся полночи, а потом наконец уснул. И так крепко уснул, что будильника не услышал, и если бы не мама, то он проспал бы свой рейс и свой Боровец. Мама растормошила его, отправила в душ, приготовила завтрак, положила в карман куртки сверток с бутербродами и взяла с него слово, что завтра он пошлет телеграмму, а если сможет, то позвонит. Саша поцеловал маму, обнялся с отцом, взял сумку, чехол с лыжами и осторожно протиснулся в лифт.

На улице еще было темно, шел легкий снежок. Саша не стал ждать троллейбуса и пошел к Ленинградке пешком. Времени у него было полно, но он шел торопливо, ощущая в себе суетливое беспокойство, он нервничал и чувствовал, что спокойно ему будет только тогда, когда поймает такси или частника, а еще вернее – когда он приедет в аэропорт и встретится со всей группой. А вот когда самолет взлетит – тогда ему будет совсем спокойно, и тогда он по-настоящему ощутит, что его Боровец никуда от него не денется…

Он дошел до "Войковской" и встал у кромки тротуара. Машин было немного – воскресенье, восемь утра. На мосту появилась светлая "Волга", и Саша увидел маленький изумрудный огонек. Он поставил лыжи на снег и протянул руку.

– В "Шереметьево-два" поедем? – спросил он, открыв дверь.

Из машины шел уютный дух тепла, бензина и табака.

– Весло, что ли? – покосившись, спросил хмурый водила. – Не поместится же.

– Сам ты весло, – пробурчал Саша, пристраивая лыжи в салон. – Все поместится, не боись. Багажник открой, пожалуйста, сумку брошу.

– Это чо, лыжи у тебя? – спросил водила, когда они въехали в Химки.

– Лыжи, – ответил Саша и посмотрел на часы. – Курить можно?

– Кури. Это чо, горные?

– Ну. Горные.

У Саши был запас времени – минут сорок. Он достал из кармана смятую пачку "Шипки", вытянул сигарету и чиркнул спичкой.

– Собрался куда? – не унимался водила.

Он взял из надорванной картонной пачки "беломорину", движением подбородка попросил Сашу дать ему спичку и тоже прикурил.

– В Болгарию, – небрежно ответил Саша. Ему было жутко стыдно этой небрежности, но он ничего не мог с собой поделать; теперь, когда все собрания и инструктажи были позади, когда уверенно гудел мотор "Волги", приятно пахло дымом "беломорины" и темное, зимнее, сине-желтое утро проносилось за окном, приближая Сашу к счастью, когда международный аэропорт "Шереметьево-2" был все ближе и ближе, – Саше хотелось всем и каждому рассказывать, что он летит в Боровец. – В Рильские горы.

– В загранку, значит, – уважительно сказал водила и шмыгнул носом. – Нехуево…

То-то я смотрю, горные лыжи. Сумка фирменная, "Шереметьево-два"… Сразу вижу – в загранку человек едет. Ну, счастливо тебе, палас там купишь. По профсоюзной линии или как? У меня тесть в гэ-дэ-эр был. Сервиз привез, мудила…

В новом, выстроенном к Олимпиаде, "Шереметьево-2" Саша один раз уже бывал. Они ездили с Геной Сергеевым встречать посылку из Франции (охуеть можно – посылку из Франции!). У Гены в Тулузе жила родная тетка. Посылку ту привез толстенький, потливый мужичок, знакомый теткиных знакомых. Он работал в каком-то торгпредстве и согласился передать посылку. Саша с Геной два часа ждали, пока он пройдет таможенный досмотр (слова-то какие звучат тут, в "Шереметьево-2", – таможенный досмотр!). Этот тип, кажется, сам был не рад, что согласился передать посылку, все чего-то боялся, потащил их в туалет и лишь там, суетливо озираясь, вытащил из своего чемодана большой, матовый мешок из приятного на ощупь, мягкого, шелестящего, какого-то очень нездешнего полиэтилена. Сунул мешок Гене в руки и был таков.

Саше из того мешка досталось целое богатство – блок "Честерфилда". А самому Генке достались три блока "Голуаза" и плащ. Саша никогда не пробовал "Голуаз".

Было что-то интригующее и упоительно заграничное в слове "Голуаз". "…Она элегантно затянулась сигаретой "Голуаз", пригубила "Кюрасао" и повела точеными плечами под полупрозрачным пеньюаром…" После Саша вспомнил, что марка "Голуаз" упоминается в книжке "Господин Никто". Отличная книжка, писателя Богомила Райнова (болгарского, между прочим, писателя!). Книжка про ихнего болгарского Штирлица – Эмиля Боева. Сенька все посмеивался над Сашей, когда тот на даче не мог оторваться от книжки. На пляж не пошел, баню топить отказался, лежал на раскладушке под яблоней и читал затрепанный номер "Подвига"… Зря, кстати, Сенька посмеивался – обалденная книжка… Еще продолжение есть, называется "Что может быть лучше плохой погоды?".

Саша расплатился с таксистом, вытащил лыжи из салона, повесил на плечо сумку и пошел к большим самораздвигающимся прозрачным дверям.

В прошлый свой приезд в "Шереметьево-2" он уже проходил с некоторой опаской через эти двери. Саша знал, что там фотоэлемент, видел такое в кино. Однако непривычно было, что двери быстро и неслышно разъезжаются сами, когда к ним подходишь.

"Что ж, надо привыкать, – подумал Саша. – За границу, все же, едем, блин…

Пустили Дуньку в Европу, блин… Надо привыкать".

Он вошел в огромный, темноватый зал. Там было пусто, непривычно пусто и тихо, светились электрические вывески "Beriozka Souvenirs" и большие прозрачные кубы с огромными флаконами внутри. Посреди зала тихо гудел эскалатор. Прозвучал мягкий гонг, вкрадчивый голос произнес: "Attention, please…" – и потом длинную фразу.

Саша разобрал только слово "Цюрих". Через несколько секунд голос повторил порусски: "Начинается посадка на рейс двести восемьдесят пять до Цюриха.

Таможенный досмотр и паспортный контроль осуществляются в крыле номер два".

"Е-мое – "до Цюриха"!.. – подумал Саша. – Таможенный досмотр и паспортный контроль. Е-мое!" Их группа должна была встречаться на втором этаже, под табло. Саша осторожно встал на короткий эскалатор с прозрачными бортами и поплыл вверх со своей сумкой "Харродз" и лыжами в чехле из зеленого олимпийского флага.

Как только эскалатор вынес его к табло вылетов, как только Саша шагнул к киоску "Союзпечать", – его тут же окликнули.

– Берг! – услышал Саша. – Берг! Сюда! Мы здесь!

Саша обернулся и увидел группу. Он сразу узнал старшого. Худощавого, костистого седого мужика с залысинами. Саша запомнил его на инструктаже, мужик сказал, чтобы все взяли по бутылке "Столичной". И толстушку с Трехгорной мануфактуры Саша тоже узнал. Она на инструктаже задала вопрос – обязательно ли всем кататься на лыжах, или можно до обеда постоять внизу? Хлыщ из райкома ответил, что на лыжах кататься не обязательно, но прокат инвентаря оплачен, а деньги не возвращаются. Толстушка смущенно сказала, что раз так, то она, конечно, покатается, но опыта у нее нет. Хлыщ сообщил, что это не беда, обучение катанию входит в программу и у группы будет свой горнолыжный инструктор. "Молодой?" – хихикнула толстушка и окончательно смутилась.

– Это Александр Берг, – услышал Саша. – Виктор Иванович, пометьте – Берг, "митха-тэ"… Ну вот, теперь вроде все.

Старшой насупленно и сосредоточенно что-то быстро записал в большом блокноте.

Саша посмотрел вправо, туда, откуда звучал голос, назвавший его фамилию. И там, куда он посмотрел, стоял… Елки-палки… Мама моя дорогая! Там стоял Сахаров!

Там стоял Сахаров в зеленой куртке "Аляска", стоял, сука, как ни в чем не бывало, и подмигивал Саше!

– Это… Привет, – опешив, пробормотал Саша. – А ты, это… Ты-то как здесь?!

– Ты забыл, старик, – сказал Сахаров, улыбаясь светло и нежно. – Путевок-то было – две.

София не произвела на Сашу особого впечатления. Он, правда, не успел ее толком разглядеть. В аэропорте группу оперативно посадили в автобус, и Саша увидел Софию только из окна. Столица Болгарии напоминала нечто среднее между московским проспектом Мира и киевским Крещатиком. Было как-то странновато. Вроде бы и заграница, а вроде бы и нет. Все было очень похоже, но немножечко не так. Люди отличались, это было заметно даже из окна автобуса. В лицах не было той озабоченной угрюмости, что Саша привык видеть у москвичей. И очередей Саша из окна автобуса не увидел. Прохожие были одеты пестрее и лучше, чем прохожие в Москве. Была все-таки трудноуловимая разница. Вместо привычных "Икарусов" и "львовских" автобусов ехали однотипные автобусы "Чавдар", и Саша сейчас ехал в таком же. Он заметил, что в Софии много маленьких кафе. Надувались на ветру пузырями красные транспаранты с кириллицей. Только вместо "КПСС" мелькало то и дело "БКП". А вместо одутловатой, лишенной какого бы то ни было выражения физиономии Черненко Константина Устиновича появлялось там и сям интеллигентное лицо Тодора Живкова. Бежали по широким улицам такие же, как в Москве, "Жигули",

"Москвичи" и "уазики". Еще было много румынских "Дакий" и гэдээровских потешных "Трабантов". Встречались польские "Заставы", жутко похожие на "Запорожцы" – те еще, старые, "горбатые". И иномарок было много, попадались "Мерседесы" и "Ситроены" с болгарскими номерами. Саша обратил на это внимание. В Москве иномарки с советскими номерами встречались редко.

В Софии было тепло, нулевая температура. Люди ходили по улицам без головных уборов, в легких куртках и плащах. Саша забеспокоился: как там, в горах, со снегом? Рильские горы невысокие, и ехать туда от Софии недолго, часа четыре…

Уж больно тут, в Болгарии, тепло. Словно услышав Сашины беспокойные мысли, представитель "Балкантура" сказал в микрофон:

– В Софии последнюю неделю потеплело, весна в этом году ранняя. Но в горах снега очень много, катание прекрасное. Из-за обильных снегопадов даже были проблемы на дорогах.

Представитель сидел на вращающемся кресле, слева от водителя, и рассказывал в маленький микрофон о Боровце. Давал советы, как одеваться в горах. Говорил о том, какая культурная программа ждет советских гостей на курорте. Потом кратко поведал о успехах промышленности Болгарской Народной Республики.

Саша с любопытством глядел в окно. Он немного проголодался, с тех пор как съел вареную курицу и два кусочка свежего огурца в самолете. У него было приподнятое настроение, прекрасное настроение. Такое настроение приходит лишь тогда, когда сталкиваешься с чем-то очень хорошим и до сих пор незнакомым. Несмотря на узнаваемые детали социалистического быта, здесь была настоящая заграница. Здесь были приятные, незнакомые запахи, яркие, непривычные вывески. И пусть это был не Запад, но Саша сразу понял, что эта страна – уже намек на Запад, явное свидетельство существования Запада, преддверье Запада… Запад был совсем близко – это следовало из множества голландских и западногерманских туристов в аэропорту, из того, как свободно они вели себя, из того, как привычно и равнодушно смотрели на них и разговаривали с ними болгары.

"Европа – это такое дело… – подумал Саша. – Это тридцатью годами социализма не вытравишь. Что бы там Гаривас ни говорил – "семнадцатая союзная республика"*, здесь даже воздух совсем другой".

– Ты водку взял? – спросил Сахаров.

Он в самолете сидел рядом с Сашей, и в автобусе сел рядом.

– Угу, – рассеянно пробормотал Саша, разглядывая встречный двухэтажный автобус.

– Сколько бутылок?

– Три. А что?

– Старшому все не отдавай, – тихо сказал Сахаров. – Понял?

Саша покосился на Сахарова и подумал, что тот, чего доброго, намеревается с Сашей по-свойски бухнуть. Никакого желания у Саши не было бухать с Сахаровым.

Тот еще собутыльник. Комсомолец-доброволец, мать его. "Военно-патриотический сектор", мать его.

Но Сахаров сказал равнодушно:

– Советская водка – это своеобразная валюта. Две бутылки прибереги. У меня были всякие случаи, я тебе потом расскажу. А старшой – алкаш. За километр видно, что алкаш. Он еще начудит, помяни мое слово. В загранпоездке руководитель группы – это очень важное обстоятельство. Если его сразу правильно расшифровать, то потом все намного проще.

– Что проще? – немного раздраженно спросил Саша.

Ему неприятна была деловитость Сахарова. Саша ехал к своей мечте, а этот комсомольский ловчила втягивал Сашу в свои разговоры.

– Все, – вполголоса сказал Сахаров. – Как расселиться. Как жить спокойно. Как нужные покупки сделать. Какую характеристику тебе потом напишут. Все.

– Ладно, – сказал Саша. – Ты извини, я устал немного. Ехать еще долго. Посплю.

Он нажал на большую кнопку в подлокотнике, спинка кресла ушла назад, Саша закрыл глаза.

Он действительно не прочь был вздремнуть. Рассматривать уже было нечего, автобус выехал на окраину Софии, за окном плыли обычные многоэтажки. Он задремал, а в автобусе между тем, как это принято говорить, "царила приподнятая атмосфера".

Этакое радостное возбуждение. Члены группы громко переговаривались, показывали друг другу на различные детали городского пейзажа, а несколько человек на задних сиденьях даже наладились петь хором.

Насчет снега Саша опасался зря. Уже через два часа пути стали попадаться небольшие снежные пятна на полях и обочинах. Пятна белели все чаще, потом превратились в некоторую припорошенность, потом все уже было в снегу – неглубоком, тающем, но дарящем надежду. А когда слева и справа от автобуса незаметно встали пологие лесистые горы, снега уже было совсем много, и чем выше в горы, тем больше.

Слева промелькнул одноэтажный магазинчик с вывеской "Ski", и Саша успел заметить в большой витрине лыжи. Много лыж.

– Вот и Боровец, – сказал сбоку Сахаров.

– Дорогие гости, мы въезжаем в поселок Боровец, жемчужину зимнего туризма Болгарской Народной Республики, – сказал в микрофон представитель "Балкантура".

– Вас ждет комфортабельный отель "Рила". Вы будете поселены в двухместные номера. Обед через час. Питаться вы будете в ресторане номер два.

Автобус остановился. Саша жадно смотрел вокруг. Боровец оказался совсем крошечным. Он, кажется, и состоял-то из нескольких гостиниц.

"Отелей, – поправил себя Саша. – Тут отели. Гостиницы в Союзе остались".

Саша вышел из автобуса и глубоко вдохнул холодный воздух. Пахло тут замечательно. Свежо. Пахло снегом, соснами, вкусной едой и еще чем-то незнакомым, но очень приятным – то ли специями, то ли легкой парфюмерией.

– Знаешь, Берг, первое, что чувствуешь за границей, – это запахи, – негромко сказал из-за Сашиной спины Сахаров. – Я это еще в Италии заметил. Всегда хорошо пахнет. А знаешь почему? Во-первых, много ресторанчиков, а во-вторых, полы моют специальными шампунями. А в туалетах – ароматизаторы.

И замолчал. Видно, вспомнил что-то про туалеты.

– Товарищи! Проходим! Следите за вещами, ничего не забывайте! – командовал старшой.

Саша вытащил из багажного отсека сумку и чехол с лыжами. Озираясь, он вошел в просторное, сверкающее никелем поручней и стоек фойе. За стойкой с надписью "RECEPTION" сидели две улыбчивые брюнетки в одинаковых синих жакетах и красных косынках. Брюнетки были похожи на стюардесс. По фойе бродили люди в джинсах и горнолыжных комбинезонах с расстегнутым верхом. Дети в ярких свитерках бегали и смеялись. Пахло ванилью, негромко играла "АББА" – "Money, money, money…" Из-за стеклянной стены доносился стук бильярдных шаров, там стояли столы и стойки с киями.

– Товарищи, присаживайтесь пока, – громко сказал старшой. – Я сейчас займусь расселением. Далеко никому не отходить.

Саша осторожно положил лыжи на пол и сел в низкое, мягкое, неимоверно удобное кресло.

Ему было волнительно и хорошо. Именно так он все себе и представлял. Надписи на английском, игровые автоматы у дальней стены фойе, раскованные светловолосые парни и девушки в солнцезащитных очках, громко и весело переговаривающиеся между собой по-немецки. Все вокруг было чистым и новеньким.

– Как вы думаете – здесь есть переговорный пункт? Или надо идти на почту?

Саша повернул голову. Справа от него сидела женщина в черной синтетической шубе.

Саша заметил ее еще в автобусе, она сидела у передней двери одна и куталась в пуховый платок. Она и сейчас куталась в платок. Саша подумал, что эта женщина, наверное, случайно оказалась в группе. Она чужеродно, неуместно выглядела в фойе отеля, среди детишек в просторных футболках с надписями и лыжников в комбезах.

Смешно она выглядела в своем платке и черной шубе ниже колен. Лицо у нее было незапоминающееся, никакое. Остренький нос, бесцветные губы, очки в толстой пластмассовой оправе. Училка, наверное, подумал Саша. Или бухгалтерша.

– Не знаю, – сказал он. – Наверняка есть. Да вон, видите…

И он показал рукой на дверь с надписью "Telephones".

– Это, наверное, внутренний телефон, – неуверенно сказала женщина. – В Советский Союз по нему, наверное, нельзя звонить. Или можно?

– Я думаю, можно, – вежливо сказал Саша. – Тут же много западных туристов. Они звонят за границу. В смысле, к себе домой звонят. Значит, и в Советский Союз можно. Да вы спросите у девушек.

И он кивнул на стойку администраторов.

– Неловко как-то, – тихо сказала женщина. – Я потом у Виктора Ивановича спрошу.

А вы бывали в загранпоездках?

– Нет, – сказал Саша. – Первый раз. Первый раз в первый класс.

– И я первый раз, – обрадованно сказала "училка". – Какая красивая гостиница. Вы спортсмен?

Она посмотрела на Сашины лыжи, лежащие у ее ног. Саша тоже невольно глянул вниз и увидел ее сапоги. Войлочные, несуразные, с металлической "молнией" спереди.

Такие называются "прощай, молодость".

– Да, спортсмен, – сказал Саша. – Кандидат в мастера спорта.

– Вы по профсоюзной линии путевку получали?

Саше не хотелось разговаривать. Ему хотелось сидеть и присматриваться. Даже одно это фойе отеля было страшно интересным. Красочным и непривычным. И то, что он в этом фойе полноправный турист, то, что ему вскоре выдадут ключ от номера и он будет так же непринужденно, как и эти молодые люди в комбезах, ходить по фойе, играть в бильярд, покупать пиво "Хайнекен", – все это тоже было абсолютно непривычно.

Саше доводилось заглядывать одним глазком в заповедные "интуристовские" места.

Бывал в "Национале", в кафе. Был как-то раз в огромном коричневом здании Совинцентра на улице Девятьсот пятого года. Там тоже были бары, недоступные витрины и иностранные вывески. Но там он чувствовал себя так, будто в кино прошел без билета. Как будто его в любой момент шуганут и будут правы. А здесь все было для него. Девушки под надписью "RECEPTION" что-то писали – для него, кресло было мягким – для него, и двери лифта гостеприимно распахивались – тоже для него.

– Нет, я по комсомольской линии, – сказал Саша. – Я Универсиаду выиграл. Дали путевку от горкома. Повезло.

– И мне повезло, – сказала женщина.

Тут всех позвали к стойке и стали раздавать ключи от номеров. Дали глянцевые картонные карточки, в Сашиной было написано: "ИМЕ – Берг А.; СТАЯ № 656; ПРЕСТОЙ от 25.02.84 до 10.03.84".

Сашу, конечно же, поселили с Сахаровым.

Саша стоял на плоской, лысой вершине. Задувал ветер, и под ветром еле слышно шуршали торчащие из снега серые веточки рододендронов. Поскрипывал огромный барабан подъемника, глухо звякали, сдвигаясь, телескопические алюминиевые бугели с тарелочкой на конце. На площадку, прихлопывая задниками, изредка выкатывались лыжники. Сюда, на верхнюю очередь этой трассы, мало кто поднимался. Отсюда вниз вела гигантская крутая ложбина, градусов, наверное, под сорок. Почти все лыжники катались ниже, там было несколько пологих склонов. Как Саша уже успел убедиться, горнолыжное общество было тут представлено главным образом чайниками. Хороших катальщиков было мало, и все они, кажется, катались по этой ложбине или по замечательному склону – собственно, длинной, крутой просеке, что выводила к местечку Яровец.

Накануне Саша не катался, хоть и подмывало сразу переодеться и поспешить к кресельному подъемнику, который был виден от крыльца отеля. День еще не закончился, полупустая "креселка" еще крутилась, но Саша вчера кататься не стал.

В первый день кататься не надо, такое существовало правило, и Саша его всегда соблюдал. К тому же следовало заселиться, освоиться, найти свой стол в ресторане номер два, получить у старшого свои деньги. И инструктаж на месте тоже пропускать не стоило.

Не надо с первого дня обращать на себя внимание, подумал Саша. Не надо показывать, что ты наособицу, что ты опытный горнолыжник. Не стоит. Надо быть скромнее и не выделяться. Получалось, что Сенька давал ему советы не впустую.

Саша не пошел к подъемнику, а разложил, не торопясь, свои туалетные принадлежности на стеклянной полке над раковиной. Повесил на плечики в шкафу джинсовую куртку, поставил под зеркало в прихожей "Альпины", положил в шкаф остальные вещи. Затем привычно поставил на тумбочку в изголовье Наташкину фотографию, сел в кресло и закурил, придвинув стоявшую посреди журнального столика белую фарфоровую пепельницу с синей надписью "BALKANTOUR". Потом он положил сигарету, встал, прошел в ванную, взял с полки высокий, ослепительно чистый стакан с надписью "Balkantour", вынул из сумки бутылочку "Пепси-колы", оставшуюся от обеда в самолете, открыл брелком-открывалкой, налил в стакан, поставил бутылку на желтую салфетку с красной надписью "Balkantour" и опять сел.

Вот теперь хорошо, подумал он, вытянул ноги и затянулся "Честерфилдом". Это была последняя пачка, он берег ее два месяца и открыл только в софийском аэропорту.

Не мог он за границей курить "Яву"! Ни "Яву" явскую, ни "Яву" дукатскую, ни "Столичные", ни здешнего происхождения "Родопи" или "Шипку". Саша без колебаний распечатал последнюю пачку "Честерфилда" и надеялся, что купит здесь "Мальборо" или "Кент".

Номер был просторный, новенький, элегантный. Две широкие кровати торцами друг к другу, два больших кресла, столик, темные шторы – все в тон, на всем ни царапинки. Даже висел на кронштейне меленький черный телевизор "Филипс".

"Да, – подумал Саша, – это вам не "Иткол" и не "Чегет". Интересно, а может, тут западные телеканалы ловятся? В Прибалтике ловятся, если дециметровой антенной…

Надо будет попробовать".

Тут пришел Сахаров. Спросил, какую кровать Саша выбирает, и сообщил, что ужин с семи до девяти. Еще сказал, что посмотрел меню в ресторане – офигительное меню.

После ужина (кормили здорово, давали на ужин жутко вкусное жареное мясо с острым соусом, диковинный салат со смешным названием "шопски салат", апельсины, бананы и баночное пиво по штуке на человека) Саша побродил по вестибюлю, прочел забавную надпись над стойкой администраторов: "При напускане на хотела, моля, предайте ключа от стаята на администратора!", – выкурил две сигареты, посидел на диване, понаблюдал за публикой. Вышел на крыльцо отеля, толкнул прозрачную дверь с забавными надписями "дрпни" и "бутни" (он догадался, что это значит "на себя" и "от себя"), постоял там, поглядел на быстро темнеющее небо, на заросшие густым сосновым лесом горы. Потом поднялся на свой этаж. Там в просторном холле компания из трех загорелых мужчин играла в карты. Саша, проходя мимо, заметил, что играют в преферанс, на столе лежал характерно расчерченный лист бумаги.

Он зашел в свой номер. Сахаров лежал на кровати поверх одеяла и разгадывал кроссворд.

– Классно кормят, – сказал Сахаров, не отрываясь от кроссворда. – В Италии была такая штука, называется "шведский стол". Это когда все разложено на одном большом столе. Всего полно – салаты, разное мясо, выпечка, овощи. Подходишь и набираешь сколько угодно. И вино в графинах. Тоже сколько угодно.

Про вино Сахаров, конечно, загнул. Но про "шведский стол" не врал, Саша слышал об этом от дяди Пети.

– Автор оперы "Паяцы", – задумчиво сказал Сахаров. – Одиннадцать букв. Что скажешь?

– Леонкавалло, – ответил Саша и расшнуровал кроссовки. – Мы как – в номере курим?

– Я редко курю. Так, балуюсь, когда выпью, – сказал Сахаров. – А ты – ради бога.

Мне не мешает.

Саша подумал, что Сахаров лично ему ничего плохого не сделал и незачем ему показывать свою неприязнь. Тем более что и неприязни-то не было. Просто Саша вообще не любил таких типов. Комсомольцев-добровольцев… А против Сахарова персонально он ничего не имел. В конце концов, им две недели жить в одном номере. Надо как-то контактировать. Иначе получится сплошное общежитие имени монаха Бертольда Шварца. Получится злобная коммуналка, а не номер в отеле. И, кстати, Саша сразу смекнул, что сосед из Сахарова выйдет хороший. Как-то сразу Саша это понял. По тому понял, как Сахаров аккуратно и незаметно разложил свои вещи, по тому, как он чуть приоткрыл балконную дверь, по тому, как помыл пепельницу, в которой Саша оставил окурок. Саше довелось в свое время пожить в гостиницах, в палатках и на спортбазах. Он досыта наездился на сборы и соревнования. И он сразу мог сказать, какой сосед ему достался, хороший или плохой. Так вот Сахаров, судя по всему, был сосед хороший.

Саша взял книжку "Что может быть лучше плохой погоды?", сел в кресло, почитал какое-то время. Но вскоре книжку отложил. Приезд в Боровец надо было отметить.

Обозначить.

– Может, хлопнем за приезд? – как бы между прочим спросил Саша.

Он уже забыл, как в автобусе высокомерно отметал возможность выпивания с Сахаровым.

Сосед отложил журнал с кроссвордом, живо сел на кровати и сказал:

– Я тут колбаски прихватил с ужина. И апельсинов парочку.

– Тогда давай по рюмке, – сказал Саша.

С Сахаровым ли, или не с Сахаровым, но невозможно было не отметить приезд в горы. В Европу. В заграницу.

– Так я и рюмки прихватил, – сказал сосед и достал из своей тумбочки две микроскопические плошки, в которые в ресторане насыпали специи. Такие плошки стояли на всех столах.

Они прекрасно ополовинили одну из Сашиных бутылок "Пшеничной". Сахаров не без юмора рассказал Саше, как ездил по Италии. Саша рассказал несколько Вацлавовских анекдотов. Они выкурили по паре Сашиных сигарет "Честерфилд", и Саша подумал (водка, может быть, способствовала прекраснодушию?), что вроде нормальный мужик его сосед. А потом, переполненные впечатлениями, расслабленные и согретые водкой, они быстро и крепко уснули.

Утром Саша проснулся свежим и бодрым – балконная дверь оставалась открытой всю ночь. Он проснулся, когда за стеклянной стеной номера еще было темновато, синесеро. Он проснулся разом, как от толчка, и почувствовал, что ни минуты больше не может вот так бездарно валяться в постели. Он же на горнолыжном курорте в Европе, елки-палки!.. Саша сел, зябко ежась, посмотрел на светящийся циферблат часов "Слава", пошел в ванную, почистил зубы, быстро оделся в полутьме номера и вышел в коридор, застеленный темно-зеленой дорожкой.

Он спустился в большом лифте с зеркальными стенками в вестибюль, кивнул администратору за стойкой (девушка в ответ улыбнулась и сказала "добро утро"),

"дрпнул", а может быть, "бутнул" стеклянную дверь и вышел в раннее, приятно морозное утро. Светало, в небе над курчавыми сине-зелеными вершинами уже можно было различить облака. Было очень тихо, отель еще не проснулся, отель громоздился за Сашиной спиной темными окнами и пустыми балконами. Саша до завтрака побродил между отелями и автобусами "Чавдар" и "Мерседес", нашел главную станцию канатки, присмотрел симпатичный деревянный ресторанчик, узнал от девушки-администратора (она, кстати, отлично говорила по-русски), что в соседнем отеле есть бассейн и туда пропускают по "лифт-карте".

Потом был вкусный завтрак, давали яичницу, поджаренные колбаски с кетчупом (Саша в Москве покупал такой кетчуп, шестьдесят пять копеек, в конических бутылках с красными пластиковыми крышками), апельсиновый сок.

После завтрака группу повели в пункт проката, подбирать инвентарь, а Саша поднялся в номер, надел комбез и куртку, надел на лоб очки, взял лыжи и ботинки и в носках – он заметил, что так многие делали, – спустился в фойе. Там, сидя в мягком кресле, он надел ботинки, защелкнул клипсы, оставив их ослабленными, и пошел, цокая пятками по обледенелой дорожке, к станции канатки. Перед завтраком он изучил стенд со схемой склонов – креселка вела к началу недлинной трассы. А на самый верх поднимались в гондольном подъемнике, и там, наверху, еще были бугельные. Саша хотел сразу подняться на самый верх.

Саша шел между большими сугробами (действительно – еще недавно хорошо валило, зима в этом году была снежная), мимо пестрых ларьков с сувенирами и всякой лыжной мелочью – шапочками, перчатками, очками. Он шел неторопливо, разглядывая приветливые магазинчики и огромные автобусы с затененными стеклами, прислушивался к разноязыкому гомону и вспыхивающему там и сям смеху, смотрел на лица, примечал марки горнолыжного инвентаря.

Атмосферу Боровца он понял сразу, сразу нашел ей название – беззаботный праздник. Это передавалось мгновенно – как только из отелей пошли к подъемникам лыжники, как только зазвучали отовсюду стук ботинок по наледи и хлопки лыж, бросаемых на снег. Праздник начался сразу, незамедлительно, как только дирижер взмахнул палочкой и посыпались мерцающие блестки конфетти, как только взошло солнце, осветило высокие, густые сосны с тяжелыми, белыми до голубизны снежными шапками на кронах, как только заиграла где-то музыка – "Happy New Year! Happy New Year!.." – и из крохотного застекленного кафе запахло свежей выпечкой.

На Сашу снизошла необыкновенно приятная, удивительная беззаботность. Никогда и нигде с ним прежде не было такого. Он всегда отлично чувствовал себя в горах, ни разу не простужался и даже не "болел" никогда, если доводилось крепко выпить с ребятами. Он, как дома, чувствовал себя в Терсколе и на Домбае, в Гудаури и в Цейском ущелье, и настроение у него в горах всегда было великолепное. Но вот эта волшебная беззаботность, совершеннейшая легкость, ощущение всеобщего дружелюбия и абсолютной безопасности – такое он чувствовал впервые. И особенно приятно было еще то, что праздник, который сейчас его окружал, полностью соответствовал тому предвосхищению, тому нервическому ожиданию, с какими он жил последние недели, с тех пор как Вацлав остановил его в институтском гардеробе и сказал, что райком выделил на институт две путевки.

Группа стояла у пункта проката, когда подошел Саша. Он впервые увидел группу целиком. И в "Шереметьево-2", и в самолете, и в автобусе, и вчера, в отеле, – кто-то сидел сзади, кто-то спереди, кто-то опаздывал, кто-то уходил сверять некие списки, кто-то отходил в туалет или в представительство "Балкантура", чтобы разрешать какие-то несостыковки с расселением. И почти ни разу Саше не пришлось увидеть группу в сборе. Даже за ужином соотечественники сидели рассредоточенно. А сейчас все собрались вместе, и Саша увидел, что их совсем немного, всего двенадцать человек. Две семейные пары, седой, лысоватый старшой, хихикающая ткачиха с Трехгорки, высокий бородач с сыном-подростком, улыбчивый парень в вязаном свитере и штормовке, Сахаров, Саша и вчерашняя женщина в черной нейлоновой шубе и пуховом платке (она и сейчас была в шубе и платке).

Инвентарь, который всем выдали, Саша оценил с ходу – говно. Здесь вообще с прокатным инвентарем было небогато, это Саша заметил. Но немцам, например, выдали (это Саша тоже заметил – большая немецкая компания с лыжами на плечах шла к подъемнику, навстречу Саше, когда он подходил к пункту проката) какие-никакие "Фишеры" и "Кнайсл". Пусть не новые, пошкрябанные и заслуженные, но живые, в общем, лыжи… И еще Саша встретил, когда шел сюда, несколько человек, говоривших по-английски, – они тоже несли прокатные лыжи. И вполне приличные лыжи, "Хэд-хот" и "Саломон". Может, где-нибудь во Французских Альпах такие лыжи показались бы антиквариатом, но вот в Крылатском, к примеру, таких лыж никто стесняться бы не стал. Крепеж на них стоял "маркеровский", допотопный, но лыжи все же были человеческие. И прокатные это были лыжи, прокатные – Саша видел трафаретные номера на задниках, – однако же совсем не такие, какие выдали нашим.

Соотечественники стояли на утоптанном снегу с убогим инвентарем в руках и были, судя по всему, вполне довольны. Только Сахарову достались очень даже пригожие "Россиньоли". И ботинки на ногах у Сахарова были приличные, "Динафит". Но Саша этому ничуть не удивился, он давно понял, что Сахаров – это такой парень, каких рожают в рубашке, а хоронят на Новодевичьем. Но остальные смотрелись как сироты.

Один к одному. Плакать хотелось, на них глядя. Всем выдали одинаковые, салатного цвета, древние "Полспорт" с неавтоматическим крепежом. С таким античным крепежом, у которого вращающаяся круглая "пятка" с металлическими пружинами. И еще нашим выдали ботинки – одинаковые, жуткие, темно-синие "Райхл" времен плана Маршалла и освоения целины. С двумя застежками скобкой, как у ботинок для младенцев.

– О! А вот и наш чемпион! – бодро провозгласил старшой, завидев Сашу. – Ну, как нас экипировали, Александр? А? Красота!

Да уж, красота, подумал Саша. Краше в гроб кладут. А, ладно, сойдет. Все равно они в этом ни хрена не понимают. Все равно они после Боровца кататься никогда не будут. Да они и здесь-то особенно кататься не будут. Поковыряются сейчас часокдругой, изваляются в снегу и пойдут в отель ждать обеда.

– Вот и тренер наш, – сказал старшой. – Товарищи, это наш, можно сказать, наставник. Товарищ Кралев, мы вас приветствуем!

Чернявый крепыш в комбезе "Карбон" обошел Сашу сзади и пожал руку старшому.

– Товарищ Кралев у нас учился, все уже про него узнали, – объявил старшой. – Товарищ Кралев закончил институт физкультуры имени Лесгафта. Точно, товарищ Кралев?

– Да, здравствуйте, – с еле-еле заметным акцентом сказал крепыш и коротко глянул на Сашу. – Да, в Ленинграде учился. Сейчас поднимемся на склон, я прошу всех точно выполнять, что я буду говорить.

Потом инструктор раздал всем закатанные в пластик пропуска на шнурках. На синих пропусках было пропечатано поверх силуэта спускающегося лыжника – "ДК ПО

ТУРИЗЪМ. ВЪЖЕНИ ЛИНИИ. ЛИФТ-КАРТА. 26.02.84 – 10.03.84".

Саша повесил пропуск на шею.

– Как мое оборудование? – деловито спросил Сашу Сахаров. – Все как надо? Я со здешним кладовщиком пошептался. Обслужи, говорю, с особой заботой. Потом, говорю, сочтемся. Видишь – кажется, что-то приличное дал.

– Жаль, что ты за всех не пошептался, – сказал Саша. – В такое говно наших обули, что смотреть больно.

– Я так и понял, – кивнул Сахаров. – Почему-то так и подумал. Я пока в твоих горнолыжных делах не разбираюсь, но я так и понял. Слушай, Берг, мне кажется, что тут некоторая дискриминация. Я точно видел, что западникам давали оборудование поновее. Что-то тут наших задвигают.

Группа потянулась к станции, крепыш шел впереди и что-то объяснял старшому.

– Ладно, пошли, – сказал Саша. – Тебе-то хорошие лыжи дали. И ботинки тоже неплохие. Я тебе вечером расскажу про инвентарь. "Эквип" – это дело очень важное…

Уже заходя в дверь станции, Саша обернулся и заметил, что женщина в черной шубе из искусственного меха уходила по дорожке между соснами. Она шла, сунув руки в карманы шубы, и пинала ледышку. Саша мельком подумал: когда все стояли у пункта проката, у этой женщины не было лыж. Она прошла со всеми до станции, потом приотстала и теперь уходила по дорожке между соснами… И еще Саша подумал, что хоть он и не видит сейчас ее лица, но она улыбается. Так ему показалось. Она не стала брать лыжи в пункте проката, она просто пошла погулять по горному зимнему лесу, и ей было хорошо и беззаботно… Так ему показалось, хоть он и видел ее сейчас со спины и она была уже довольно далеко, метрах в пятидесяти.

Сахаров сказал с лестницы:

– Ты чего замер? Пошли, а то отстанем.

Саша перехватил лыжи поудобнее и начал подниматься по бетонной лестнице, стараясь не греметь ботинками.

Внутри станции гудели моторы, вращалось под потолком огромное, лоснящееся от машинного масла колесо, погромыхивали, легонько сталкиваясь, оранжевые шестиместные гондолы с полусферами из исцарапанного оргстекла. Гондолы подплывали одна за другой к короткому перрону, на полминуты задерживались, в них поспешно садились люди, торопливо рассовав лыжи в специальные гнезда по бокам гондолы.

Саша споро устроился на скользком пластмассовом сиденье и помог Сахарову пристроить между ног палки. За их спинами контролеры отработанными движениями пристроили еще трех человек. Гондола качнулась и выплыла из полутьмы перрона под яркое солнце и нависающие с двух сторон разлапистые сосновые ветви. Сразу наступила тишина. Слышны были только сопение Сахарова, тихое поскребывание ботинок по полу и скрип троса над крышей гондолы.

Все это было полчаса тому назад, а сейчас Саша стоял на плоской вершине и радостно смотрел вокруг. "Вокруг" было таким же непривычным, как и все в Боровце.

Никогда прежде Саша не катался в таких горах. Он почти всегда катался на Кавказе. Реже катался в Кировске и раза два катался в Карпатах. На Кавказе было величественно и высоко. Баксанское ущелье было тем местом, где твердь земная частью раскололась до глубин, а частью вздыбилась до седых небес.

Впечатлительный человек там чувствовал себя мелкой, ничтожной насекомой. И на Домбае, хоть там было поуютнее и не так сурово, человек тоже чувствовал себя ничтожной крохой в огромных горах. А в заполярном Кировске всегда, даже в конце марта, был такой колотун, что катание было практически подвигом. В странном городе Кировске, кроме голых скал, снега и унылого городского панельного пейзажа, не было ничего. Ни альпийских лугов, ни полутемных баров, ни комфортабельных отелей. Север, он север и есть. Хибины. Кольский, мать его, полуостров. На север – Баренцево море, на юг – Белое. "Там в горах – апатит, его надо добывать. Апатит его в хибину мать…" Те, кто приезжал в Кировск, ощущали себя мужественными людьми, настоящими авантюристами, полярниками, а никак не туристами на горнолыжном курорте.

Здесь же было плосковато, укатано, безопасно. Мило. Склоны ровнялись специальными горными вездеходами на широченных ребристых гусеницах (Саша вспомнил огромные чегетские бугры, вспомнил плотный, по колени, а иной раз и по пояс, "целяк" между "Миром" и "Кругозором", вспомнил изрытый лыжами водянистый фирн между "Кругозором" и "Азау" и подумал, что там эту европейскую технику никто не увидит еще лет тридцать). Саша впервые посмотрел на эти вездеходы вблизи. Он и прежде слышал про ратраки, видел их в журналах и фильмах, а вблизи увидел десять минут назад, на верхней очереди канатки.

"Ну вот, – подумал Саша. – Вот я и здесь. Сподобил, стало быть, Господь…" Десять минут назад он оставил группу возле станции канатки и поднялся сюда на бугеле.

Инструктор, товарищ Кралев, построил Сашиных соотечественников в шеренгу и показывал, как надо вставлять ботинок в крепление.

– А вы? – спросил инструктор Сашу и посмотрел на его "Атомики". – Вставайте со всеми, я сейчас буду показывать спуск плугом. На первом занятии очень важно правильно все запоминать, да.

– Я плугом уже умею, – сказал Саша. – Я выше поднимусь, если можно.

Товарищ Кралев еще раз коротко глянул на "Атомики", на Сашины очки "Карера", все понял и равнодушно кивнул.

Саша улыбнулся соотечественникам, приветственно махнул рукой в перчатке – мол, спортивных успехов вам – и пошел к короткой очереди на бугельный подъемник.

Бугель вытащил его по накатанной километровой лыжне между торчащими из снега рододендронами на плоскую вершину.

"Начнем? – подумал Саша. – Сезон восемьдесят четвертого года на пике? Начнем?" И вдруг, неожиданно для себя, он поднял лицо к небу и закричал, заходясь от счастья, пузырящегося в нем, как новогоднее шампанское:

– Я здесь!!! Я приехал в эти горы!!!

И еле слышное эхо откликнулось – а-эсь!.. аа-оо-ы!..

Поднимающийся снизу полный краснолицый дядька в желтой дутой куртке и смешной шапочке с тремя помпонами опасливо покосился на Сашу.

"Тебе не понять, европеец хренов, – благодушно подумал Саша. – Тебе этого не понять, буржуй. Ты и слова "райком" никогда, поди, не слышал. Начнем".

Он облизнул губы, опустил на глаза очки, привычными движениями размял колени, подвигав ими вправо-влево, взялся покрепче за палки, толкнулся, разгоняясь, проехал по прямой метров сто и сделал первый поворот.

За ужином Сахаров сказал:

– Завтра экскурсия. На весь день.

– Какая еще экскурсия? – удивился Саша. – Кататься же надо!

– В Софию, – сказал Сахаров. – Осмотр столицы, посещение мавзолея товарища Димитрова, обед в ресторане, концерт народной музыки и танца.

– Чепуха! – возмущенно сказал Саша. – Кататься надо, каждый день на счету. Я не поеду.

– А вот это не советую, – серьезно сказал Сахаров. – Виктору Ивановичу это не понравится. У него учет и контроль. По плану у группы экскурсия. Покатаешься послезавтра.

Саша недовольно нахмурился, доел тушеные баклажаны и налил в стакан вкусную зеленую газировку "Бреза".

– Зайди через часок к Иванычу и попробуй отпроситься, – посоветовал Сахаров. – Он вроде нормальный мужик.

Саша кивнул. Он даже представить себе не мог, что завтра утром, вместо того чтобы спешить к подъемнику, он сядет в автобус и поедет смотреть на забальзамированное тело совершенно незнакомого ему человека. А после этого на концерт народной музыки и танца.

"Бред какой-то, – подумал Саша. – Гроб с музыкой. Панихида с танцами.

Отпрошусь".

Через час он постучался в дверь номера на шестом этаже.

– Открыто! – крикнули изнутри.

Саша вошел. В одноместном номере густо пахло одеколоном и табаком. По-офицерски так пахло, ядрено.

Старшой лежал на кровати и читал "Что может быть лучше плохой погоды?". Это он у Саши взял вчера.

– А, Александр! – радушно сказал старшой. – Заходи, садись. Отличная книжка, спасибо. Как дела? Размещением доволен?

– Абсолютно, – ответил Саша. – Живем с соседом как родные братья. Виктор Иванович, у меня вот какое дело. Завтра, говорят, экскурсия. В Софию.

– Точно так, – подтвердил старшой. – Поедем смотреть столицу. После обеда приобретение сувениров, покупки сделаем.

Старшой выглядел вполне благодушно, и Саша без предисловий попросил:

– Можно я не поеду? А, Виктор Иванович? Ну чего я там не видел? Кататься хочется…

Старшой подобрался, рывком сел, отложил книжку и нехорошо прищурился на Сашу.

– Так… Вот что, товарищ студент, экскурсия для всех. Вам ясно? – совсем не благодушно сказал старшой. – У нас поездка групповая, ясно? И все будет проистекать коллективно. В девять завтрак, в девять тридцать – посадка в автобус. И чтоб без опозданий. Еще вопросы?

Саша промолчал.

– Разговор окончен, – сухо сказал старшой. – Можете идти в свой номер, товарищ спортсмен. Вы не думайте, пожалуйста, что раз вы на лыжах умеете кататься, так общий распорядок не для вас.

– Виктор Иванович…

– Все! Дисциплина для всех. Идите, отдыхайте.

Саша повернулся, взялся за дверную ручку, а потом спросил через плечо:

– Вы, Виктор Иванович, в вооруженных силах не служили?

– Майор инженерных войск в отставке, – ровно ответили Саше с кровати. – Ныне старший инженер по технике безопасности на Пресненском машиностроительном заводе. Я, студент, очень ценю порядок и дисциплину.

Саша вышел в коридор обескураженным и мрачным.

"Вот тебе и нормальный мужик, – грустно подумал он. – С чего я решил, что он меня отпустит? "Пьяный воздух свободы сыграл с профессором Плейшнером злую шутку…" Как же неохота целый день терять!" Сахаров сидел в кресле и внимательно изучал номер журнала "Ski". Он позавчера взял в холле несколько номеров и учился по рисункам правильной постановке ног.

Он, кстати, к катанию отнесся очень добросовестно, учился увлеченно, и Саше это нравилось.

– Ну как? – спросил Сахаров, подняв голову от журнала.

– Да никак, – зло сказал Саша. – Козел.

Сахаров усмехнулся, отложил журнал и откинулся на спинку кресла.

– Он вовсе не козел, – негромко сказал Сахаров. – Просто с людьми надо… поаккуратнее.

Саша тут же вспомнил Сеньку.

– Куда уж аккуратнее, – сказал он. – Пришел к нему чин чинарем, попросил…

Сахаров пристально посмотрел Саше в лицо.

– Ты как маленький, – с сожалением сказал он. – Вот что. Сделай, как я тебе скажу. А потом я тебе кое-что объясню. Идет?

Через десять минут Саша вновь постучался в дверь одноместного номера.

– Антре! – крикнули изнутри. – Кам ин!

Саша вошел. Старшой с любопытством посмотрел на Сашу с кровати.

– Виктор Иванович, тут вот какое дело, – непринужденно сказал Саша. – Велели брать по две бутылки, а я взял с запасом. Запас, думаю, карман не тянет. А теперь девать некуда. Сам не пью – спортсмен. Сосед тоже непьющий. Я вам оставлю, если можно. Вы сами распорядитесь. В подарок, например, кому-нибудь из болгарских товарищей. В порядке, так сказать, сувенира.

И он поставил на журнальный столик бутылку "Пшеничной".

– Найдем применение, – согласился старшой. – Слушай, Саша, я чего подумал…

Завтра экскурсия. Дело, конечно, интересное, одно посещение мавзолея товарища Димитрова чего стоит. Но ты ведь спортсмен, должен тренироваться, верно? Так что, если тебе надо пропустить экскурсию, я не возражаю.

– Спасибо, Виктор Иванович, – благодарно сказал Саша и озабоченно добавил: – Мне там надо еще одну трассу освоить.

– Давай, осваивай, – кивнул старшой. – Опять же "лифт-карта" оплачена… А я помечу в документации, что ты ездил в Софию.

Саша торопливо вернулся в свой номер.

– Сработало? – спросил Сахаров, улыбаясь во весь рот.

– Не то слово! Втянул, как макаронину! Отставной инженерных войск алкаш…

– Стоп! – сказал Сахаров и поднял указательный палец. – Не делай поспешных выводов. Ты думаешь, дело в пузыре?

– А в чем же еще? – хмыкнул Саша.

– Объясню, пожалуйста. – Сахаров открыл две бутылки грейпфрутового "Швепса" и протянул одну Саше. – Когда ты пришел к нему в первый раз – ты вперся с улицы к официальному лицу и хотел, чтобы это лицо поступило с тобой неофициально. А с какой, собственно, стати? У Иваныча есть обязанности, на нем лежит определенная ответственность. А ты с бухты-барахты к нему – ну как я сейчас нарушу общий порядок. Естественно, он тебе отказал. А во второй раз ты совершил неформальный поступок. Ты продемонстрировал ему свою готовность к взаимопониманию. И он сразу пошел тебе навстречу. Поверь, тут дело не в бутылке. Он, конечно, выпьет эту водку, но дело не в ней. Иваныч – хороший мужик, я знаю. Просто ты сейчас дал ему понять, что ты тоже хороший мужик.

– У меня друг есть, – сказал Саша. – Философ, вроде тебя.

– Тебе нужно было отпроситься с экскурсии. Ты принес пузырь, показал свою готовность к неформальному общению, и тебе пошли навстречу, – тоном лектора произнес Сахаров. – Здоровый прагматизм не исключает человеческих отношений.

– А ты, Сахаров, знаток человеческих типажей, – одобрительно сказал Саша.

– Меня вообще-то Сергеем зовут, – спокойно сказал Сахаров и подмигнул Саше.

Саша подмигнул в ответ. "Военно-патриотический сектор" нравился ему все больше и больше.

Когда восторг первых дней прошел, Саша стал замечать, что обслуживающий персонал относится к туристам по-разному. Как говорится, все равны, но есть те, которые равнее.

Ну, во-первых, инвентарь. Саша в первый день не ошибся – советской группе действительно выдали самый дерьмовый. И продолжали выдавать такой же в последующие дни. Наши этого не замечали, им все было в новинку, для них горные лыжи были диковинным агрегатом, А уж какие там надписи на этих агрегатах, какие там железки к ним прикручены – это наших не волновало.

Они под руководством товарища Кралева рыхлили склон, шумно падали и азартно рассказывали за ужином, как съехали сегодня "во-о-от с такой горы!". Мужчины широко расставляли ноги и опасно размахивали палками, дамы с визгом садились на задницу и "пропахивали" вниз, теряя варежки и шарфы. А товарищ Кралев, между прочим, особенно не напрягался. Он быстро показывал группе, что такое поворот на параллельных лыжах, и шел к дощатому ларьку пить кофе.

На третий день у толстухи с Трехгорки никак не получалось застегнуть крепеж. Она беспомощно стояла на склоне с лыжей в руке, и видно было, что ей очень хочется кататься дальше. Она так простояла, наверное, час. Время от времени она бросала лыжу на снег и начинала пихать ботинок в крепеж. Товарищ Кралев пил кофе неподалеку и, конечно же, видел, как толстуха мается. Однако помочь не спешил. А остальные члены группы были увлечены борьбой с вектором силы тяжести и собственным физическим несовершенством.

– Что-то случилось? – спросил Саша, остановившись возле толстухи, и поднял на лоб очки.

– Вот, – растерянно сказала та и протянула лыжу. – Не застегивается. Наверное, я ее сломала.

Саша посмотрел на грузную фигуру в болоньевой куртке и синих рейтузах. И его взяло зло на товарища Кралева.

– Все в порядке, – сказал Саша. – Не расстраивайтесь. Просто снег прилип к подошве. Вы в таких случаях поскребите подошвой по носку крепления.

Он отстегнул свои лыжи, подошел к толстухе, опустился на колени и поскреб ее ботинком по лежащей на снегу лыже. От подошвы отвалился натоптанный, смерзшийся, плотный кусок снега. Потом Саша вставил ботинок толстухи в крепеж и поднял, защелкнув, "пятку" с пружинами.

– Ой! – обрадованно сказала толстуха. – Спасибо! А то я стою, а все катаются.

Спасибо!

И она вперевалку двинулась по направлению к подъемнику.

Саша встал с колен, надел лыжи и поднял голову. Метрах в десяти от него инструктор группы сидел на деревянной скамейке, попивал кофе из бумажного стаканчика и равнодушно глядел на Сашу.

– Тебя за это деньги платят, сука, – сказал Саша. – А много пить кофе очень вредно. Язву наживешь.

Инструктор сидел далеко, он не мог этого услышать. Но Саша тщательно артикулировал, и, кажется, товарищ Кралев его понял.

Инструктор явно не перетруждался. Мужик относился к подопечным шаляй-валяйски.

Он только следил, чтобы те не разбредались по склону. И собирал всех к подъемнику задолго до того, как проход к бугелю завешивался тросом и на склон, помигивая желтыми фонарями, выползали ратраки. Как у подопечных получается, инструктора мало интересовало.

Иногда он поднимался на бугеле и красиво проезжал. Картинно делая авальманы, он норовил проехать поближе к стайкам немочек и англичанок. Катался инструктор хорошо, на уровне первого разряда. Еще он подолгу стоял вместе с другими инструкторами и что-то со смехом им говорил. Саше казалось, что этот смех относится к их группе. И это было неприятно. Нефиг смеяться над неумелыми людьми, раздраженно думал Саша, когда видел инструктора и соотечественников, ковырявшихся на склоне. Нефиг смеяться, со злостью думал Саша. Учи, тебе за это деньги платят. Люди приехали активно отдыхать. Люди в институте имени Лесгафта не обучались…

В ресторане номер два Саша тоже примечал, что к западным немцам и англичанам (тут, между прочим, было очень много англичан! с чего? ни один из них кататься не умел, но их было очень много) официанты относятся гораздо предупредительнее.

Западные туристы приходили позже советских, а обслуживали их в первую очередь.

Наши на это внимания пока не обращали. Да и Саша не обращал бы, но инструктор товарищ Кралев, халтурная морда, породил в Саше некую цепную реакцию наблюдений и умозаключений. Все выстраивалось одно за другим – дрянной инвентарь, нерадивый инструктор, сонные лица официантов… И даже на станции канатки контролеры усаживали наших в гондолы не так чтобы неприветливо, но все же как-то… механически. Подсаживая западников, контролеры улыбались. Говорили им "битте" и "плиз". А нашим только – "бързо, бързо…" Хотя Сашу не очень все это занимало и не очень беспокоило. Он наслаждался катанием и вечерним времяпрепровождением.

С соседом он подружился. Да и нельзя было с ним не подружиться. Серега оказался невероятно удобным в совместном проживании человеком. Не шумел, не разбрасывал вещи, не приставал с разговорами. Был таким же хорошим соседом, как Вацлав Романовский. И очень даже непрост оказался Серега Сахаров. И не по-хитрому непрост, не в смысле какой-то подловатости, какой-то гаденькой хитрости – а похорошему непрост. Умный он был парень и далеко не такой правоверный идиот, каким полагалось быть "военно-патриотическому сектору".

"Зенит" Саша загнал на пятый день. Собственно, загнал "Зенит" Серега. Когда Саша осторожно спросил его, как тот относится к тому, чтобы продать кое-что и на вырученные деньги шиковать, – Серега мечтательно улыбнулся и достал из своего чемодана "Юпитер" со вспышкой.

– Сейчас все устроим, – сказал он и подмигнул Саше. – Я уже переговорил вчера с барменом. Тот еще жучара, хочу тебе сказать… Я вообще заметил – эти все, которые из обслуги, они здорово развращены. Они все время с туристами рядом, и они все хитро выебанные.

– Во-во! – подхватил Саша. – И мне тоже друзья советовали – с барменами надо дело иметь или с официантами.

Серега продал Сашин "Зенит" за двести сорок левов. А свой "Юпитер" впарил за триста. Они купили в магазинчике бутылку виски "Баллантайнз", орешков кэшью, баночной ветчины и сигареты "Кент". Устроили после отбоя пир на весь мир.

– Ты не думай, что наших очень уж любят в соцлагере, – говорил раскрасневшийся Серега, размахивая зажатой в пальцах сигаретой. – "Братушки" там, "стоит над горою Алеша", "воины-освободители", всякая такая херня… Они все сидят под советской жопой и во сне видят, как бы от социализма избавиться. Я с поляком разговорился в Италии – поляки вообще нас ненавидят. Чехи нам никогда шестьдесят восьмой год не простят. А венгры – пятьдесят шестой. И болгары тоже. Ну да, ты скажешь – русско-турецкая война, братья-славяне, историческая общность… Я ведь, между прочим, не зря в комитете взял военно-патриотический сектор. Я вообще историей интересуюсь, и военной историей тоже. Русско-турецкая война ни хрена не была освободительной, это все лирика. Войны вообще не бывают освободительными. В подоплеке всех войн лежат хапужные интересы. А во время Второй мировой Болгария, кстати сказать, была союзником Гитлера. И социализм все они любят, как собака палку!

– Слушай, Серега, – спокойно спросил Саша и поставил стакан с виски на журнальный столик. – Ты не обижайся. Но чего это ты со мной так разговорился, а?

Нет, старик, а все-таки? Знакомы без году неделя. А ты тут при мне так свободно разглагольствуешь.

– Ты в зеркало на себя давно глядел последний раз? – доброжелательно спросил Сахаров. – У тебя все на лице написано, Пан Спортсмен. Такие, как ты, не стучат. (Саша по молодости лет еще не знал, что когда не стучат такие, как он, то за милую душу стучат те, кто первыми заводят вольные разговоры. Но он об этом не подумал, его приятно удивило, что комсомольская гнида оказалась нормальным человеком.) И глупого вида толстуха с Трехгорки его тоже приятно удивила. Вроде бы – кулема, жиртрест, пролетарка безмозглая. А оказалось, что хорошая, свойская тетка.

Кормилица. Alma mater. Она, как выяснилось, жила через стенку, вместе с той странной дамой в пуховом платке. Когда Саша с Серегой приканчивали бутылку, толстуха тихо постучалась в дверь, вошла и поставила на столик круглый розовый пластмассовый поднос. (В Сашином номере был такой же, только белый.) На подносе стояла открытая пол-литровая банка и тарелка с нарезанными солеными огурцами.

– О! Спасибо! – сказал Саша. – А это что?

– А это закуска вам, – ласково улыбнувшись, сказала соседка. – Это я из дома взяла. Грибочки. Маринованные. Они мне хорошо удаются… А огурцы – Раины. Она тоже из дома взяла. А то мы с Раей слышим – выпивают мужики, а закусить, поди, нечем. Угощайтесь, ребята.

– Спасибо, – растроганно повторил Саша.

– Это вам спасибо, вы меня просто спасли тогда, – хихикнула соседка и ушла.

– Хорошая тетка, – заметил Серега. – Она ткачиха, год стояла в очереди за путевкой. На "Золотые пески" хотела. А ее, бедолагу, в горы услали.

И они с удовольствием схрумкали огурцы и слопали сказочно вкусные белые грибы в маслянистом, прозрачном маринаде.

Вечерами группа собиралась в просторном холле на этаже. Там были большой телевизор на столике, два торшера, несколько кресел и три низких дивана. В углу, под торшером, компания чехов ежевечерне играла в карты. Играли в преферанс, всегда одним и тем же составом – трое седых, загорелых, чопорных, как английские лорды, мужчин.

Наши собирались в холле после девяти, приходил старшой, они с бородачом расставляли шахматные фигуры и много курили. Ткачиха Лена смотрела телевизор, все подряд смотрела, хоть и не понимала ничего – передачи шли на болгарском и немецком. Две семейные пары приходили, пили "Швепс" и показывали друг другу купленные в фойе открытки и салфетки. А Рая – та женщина в пуховом платке – вязала. Она и платок свой, наверное, сама связала. Садилась тихонько в уголок, вытягивала ноги в войлочных сапогах "прощай, молодость" и вязала. Иногда только поднимала глаза поверх очков, когда ткачиха говорила: "Ой, Раюш! Смотри, какое у них носят! Я же тебе говорила, у них опять миди носят…", или: "Раюш! Смотри, он всех шампанским поливает! Он автогонку выиграл, теперь всех поливает, у них так положено, наверное…" Блеклая женщина неопределенного возраста быстро поднимала глаза, улыбалась соседке бесцветными губами – ласково и терпеливо, как улыбаются маленьким детям, – и опять утыкалась в вязанье.

Однажды, на шестой день, один из чехов отвел глаза от столика с записями, положил карты рубашкой кверху, повернулся к ткачихе и недовольно сказал:

– На томто програму е пршлиш годне музика.

– Ой! Извините? – смутилась толстуха. – Я не понимаю по-вашему.

Чех вздернул правую бровь и сказал:

– Могу те попросит выпноут тэлевизор?

– Саш! Сереж! – растерянно позвала Лена. – А что товарищ хочет?

Чех повторил. Размеренно повторил, глядя на Лену. И Саша вдруг подумал, что чех куражится. Ведь он не мог не знать, что толстуха не понимает по-чешски. Он специально так себя ведет, подумал Саша, он издевается над теткой.

– What do you want her to do? – громко спросил Саша.

Чех перевел глаза на Сашу и любезно сказал:

– I would like the fat lady to make the sound of TV not so high, please.

– Товарищ хочет, чтобы вы сделали звук потише, – сказал Саша.

Вроде бы вежливо чех попросил, однако с издевочкой. Ишь ты – "fat lady"…

Ткачиха Лена торопливо встала с дивана, переваливаясь, подошла к телевизору, стала искать рукоятку громкости.

– Ой, ребята, – беспомощно сказала она и просительно поглядела на Сашу. – А как тут потише сделать?

Чех брезгливо поджал губы, резко и шумно встал, подошел к телевизору, что-то нажал – стало тише.

– Руси е дивадло… Веселогра, – вполголоса сказал он своим партнерам.

Саша ничего не понял, но ему не понравилась интонация. Он чуть пригнул голову, поймал взгляд чеха и посмотрел. Так, как его когда-то научил смотреть школьный друг Эдик Шкилев (классный парень, культурист, уличный боец каких поискать, умница), – нехорошо. У них во дворе, на "Войковской", умели так смотреть, когда выясняли меж собой отношения и когда жизнь сводила с "соколовскими" или "динамовскими". Во времена Сашиного отрочества надо было суметь так посмотреть, чтобы от тебя отвалили. А если не отваливали, то надо было сразу бить. Сразу, не раздумывая, бить в рыло или в "солнышко". Так что в этом особенном взгляде были как бы две составляющие – собственно взгляд и все последующее.

И чех скис. Конечно же, Саша не стал бы бить чеха. Господи, ну что за глупости!

Но чех что-то понял. Понял, тварь высокомерная, европеец хренов. Понял и скис.

Вернулся к своему преферансу и больше не возникал. Хоть Саша вскоре опять вернул телевизор на прежнюю громкость – показывали "Оттаван" и "Бони Эм", и Лене, наверное, хотелось послушать по-человечески.

Саша заметил, как она в такт покачивает головой и, мечтательно прищурившись, вслушивается в еле слышную музыку. Саша подошел к телику, сделал погромче и вопросительно посмотрел на чехов. Ни один из них и бровью не повел. Саша сделал еще громче и направился в свой номер. А когда выходил из холла, случайно поймал взгляд "училки" в пуховом платке. Она смотрела на него весело. Весело и одобрительно, ей-богу. Даже странно было, что эта незаметная женщина в дурацких войлочных сапогах так смотрит. Больно умно она смотрела. Как-то не подходил ей такой взгляд. И Саша тогда подумал, что она тоже, вроде Сереги, не так проста, как кажется.

Все шло своим чередом. Саша с наслаждением укатывался до того, что вечерами ноги гудели, как орган, – могуче и низко. Серега освоился на склоне до такой степени, что с товарищем Кралевым заниматься не желал. Он требовал, чтобы его учил Саша.

Серега увлекся катанием не на шутку. Расспрашивал, где можно кататься в Москве, сколько стоит инвентарь, не поздно ли начинать в двадцать три года.

Саша говорил:

– Делай все правильно. Не старайся подражать хорошим лыжникам, не пытайся красиво вилять жопой. Делай все пусть медленно, пусть враскоряку, но правильно.

Быстрота и изящество – это все придет потом. Вот пройди сейчас до того кулуара и сделай пять-шесть правильных поворотов. Помнишь, да? Загружаешь внутренний кант долинной лыжи.

Серега послушно выполнял.

Саша спускался, поднимался на бугеле, нагонял Серегу и говорил:

– Не размахивай руками. Голени – в треугольник. В повороте долинное колено уходит под горное. Давай.

И Серега старался. Упертый он был парень. Из тех, кто, если берется за что-то, не успокоится, пока не научится.

Саша одобрительно говорил:

– Ты поедешь, ты обязательно поедешь. Не в этом сезоне, конечно… Если у тебя запал не пройдет, то следующей зимой ты поедешь. Я в Москве с тобой еще позанимаюсь. Главное – сразу учись все делать правильно.

Саша поднимался на бугеле, видел, как посреди склона Серега старательно учится поворачивать, и с удовлетворением думал, что плохие люди в горные лыжи не влюбляются. На Сашиной памяти, по крайней мере, такого не случалось. Если человек заболел горами, то это стоящий человек.

Группа еще раза два выезжала на экскурсии. Саша зашел к старшому, занес блок "Мальборо" и бутылку виски ("Виктор Иванович, это так, просто. За уважение, так сказать…"), естественно, его от экскурсий освободили. Иваныч даже разрешил им с Серегой самостоятельно съездить в местечко Миловец.

Поехать туда Саше ворчливо посоветовал товарищ Кралев:

– Грамотно катаетесь, да… Надо поехать в Миловец, там хорошие склоны, да. Тут ехать недалеко, на такси вы поедете за получаса…

Еще инструктор рассказывал Саше, как катался, когда учился в Ленинграде:

– Короткие трассы, конечно, да… Но время было хорошее. Я Ленинград запоминаю с добром. И очень всегда красивые девушки в Ленинграде. Я там скучал по горам, а когда возвратился за Болгарию – в Союзе интереснее, хотя много очередей, плохо с продуктами. Мы с друзьями из института катались в Кавголово и Коробицыно.

Однажды вечером, в ресторане номер два, Саша не сдержался. Всем давно уже принесли грейпфрутовый сок и фигурные бутылочки кока-колы, а на столы советской группы все не несли. А Саша не любил есть всухомятку. Он вопросительно смотрел на двух официантов, которые всегда обслуживали их столы, но те Сашу не замечали.

Стояли возле низкой сцены, где по субботам и воскресеньям играл ансамбль из трех гитаристов, аккордеониста и барабанщика (играли, кстати, классно – "АББА", и "Смоуки", и болгарскую народную музыку здорово играли), и вполголоса переговаривались между собой. Саша немного подождал, потом встал, подошел к официантам и веско сказал:

– Чо стоим, ребята? Работы нет? Быстренько – попить принесли, да?

Официанты что-то негромко проворчали, один сказал "аз не разбирам", но сок и кока-колу принесли.

– А чего ты удивляешься? – сказал в номере Серега, когда Саша поделился с ним своими наблюдениями. – Западники платят твердой валютой. Это во-первых. Вовторых, вся здешняя обслуга развращена общением с иностранцами. Западники чаевые дают. Ты видел, чтобы наш человек давал чаевые? И я не видел. Но даже не в этом дело. Они на наших отыгрываются. Этот, которого ты в ресторане одернул, отыгрывается. Инструктор наш заботливый тоже отыгрывается. А у чехов вчера все просто на лицах было написано.

– Да за что отыгрываются-то?

– За все. За Варшавский договор, за шестьдесят восьмой год, за советскую жопу, под которой они живут. Нет, не все, конечно, отыгрываются. Я тут говорил с несколькими болгарами – нормальные люди, хорошо к русским относятся. Они вообщето приветливые. Но некоторые отыгрываются. Датчане им ближе и роднее. А наши вроде как – с суконным рылом в калашный ряд. Наши одеты кое-как, в номерах консервы жрут, на витрины пялятся, как баран на новые ворота. А здешние над этим посмеиваются. Ты не думай, что это просто так – старые лыжи, сок вовремя не принесли… Это они так тонко показывают свое пренебрежение.

– Да уж, тонко, – сказал Саша. – Один рожу воротит, другой сок не несет, третий издевается. Тоньше некуда.

Конечно, не стоит думать, что группу в Боровце окружали исключительно люди недобрые, высокомерные и нерадивые. Болгары Саше нравились. Веселые, открытые люди. Разговорчивые и радушные. Саша все не мог привыкнуть к тому, что когда они говорят "ни", то кивают, а когда говорят "да" – качают головой из стороны в сторону. То есть все у них было наоборот.

Саше нравились администраторши в отеле – все как на подбор густоволосые, яркие брюнетки, молоденькие и белозубо-улыбчивые. Нравился старик в тельняшке, треугольником синевшей в проеме овчинной куртки, – старик расчищал от снега дорожки перед отелем и каждый раз, завидев Сашу (он почему-то его выделял), поднимал сжатый кулак в жесте "рот фронт" и весело кричал: "Добър ден, братушка!" Особенно Саше понравился старинный знакомый Михалыча Тодор Благоев. Саша на седьмой день зашел после катания в представительство "Балкантура" и нашел там невысокого, коренастого, смуглого мужика с красивой сединой в смоляных волосах.

Едва Саша успел произнести фамилию Михалыча, как Благоев засиял, стиснул Сашину руку, обнял и представил Сашу всем сотрудникам представительства. Потом усадил Сашу в кресло, сварил ему кофе и стал расспрашивать, хорошо ли разместили группу, нравится ли Саше питание в отеле, нравятся ли ему трассы. Саша ответил, что все чудесно, передал Тодору записку от Михалыча и рассказал что знал, как его бывший тренер живет-поживает.

Благоев внимательно слушал, кивал, улыбался, сказал, что Михалыч был большим спортсменом – "добър спортист, великолепен скиор!", и хотя в те годы советские горнолыжники очень уступали западным, однако Михалыч обратил на себя внимание французской спортивной прессы, когда показал шестой результат на "гиганте" в Шамони.

Благоев спросил, на чем Саша катается. Саша скромно ответил – на "Атомиках".

Благоев одобрительно кивнул, сказал, что у него есть трехлетние "Россиньоли" без крепежа и что он подарит их Саше. Опять вспоминал Михалыча и то время – "Матерь божья, знал бы ты, на чем мы тогда катались! Австрийцы и французы нас зауважали, когда увидели, на каких гробах мы катаемся!.." Поговорив с Сашей, Благоев хлопнул его плечу и сказал, что должен отужинать с учеником своего старого друга, что они сейчас пойдут в отличный ресторанчик, но чтобы Саша оставил бумажник в номере, потому что Благоев угощает и никаких разговоров быть не может. И такой он был славный и искренний мужик, что Саша без возражений принял его приглашение и пошел в маленький, обставленный в национальном стиле ресторан.

Там были грубые деревянные столы и тяжелые стулья, на стенах висели серпы, старинные медные сковороды, связки лука и цветастые коврики. Саша с Благоевым пили ракию, ели "доматена супа", "шопски салат", "кюфте от овче месо" – было страшно вкусно.

Так что хватало вокруг хороших людей. Но и все нехорошее тоже обращало на себя внимание. А Серега (тот еще, между прочим, крендель – далеко не фраер, в людях неплохо разбирался) сказал за вечерним стаканчиком виски:

– Знаешь, я давно понял кое-что. Иной раз человека надо как-то осадить, что ли.

Одернуть. Вот смотришь иной раз – ну скотина же совершеннейшая. А поведешь себя твердо, посадишь его на жопу – он тебя зауважает и начнет себя вести прилично. И потом окажется, что это нормальный, приличный человек…

Саша тогда вновь вспомнил Сенькины рассуждения о людях. А еще вспомнил, как он и Вацлав пили "Агдам" с колхозными шоферами. С теми самыми шоферами, которых за несколько дней до этого лупили по мордасам.

Серега Сахаров окончательно открылся. Он не трепло был, не из тех, что норовят откровенничать с каждым встречным-поперечным. Но поговорили однажды хорошо. На восьмой день поговорили. И все окончательно встало на свои места. Саша и без того уже знал, что никакой Серега не подонок, не комсомольский карьерист.

Понимал, что он просто нормальный прагматик, трезвый человек. А тут еще поговорили – и Саша Серегу понял, и вполне одобрил его жизненную позицию.

– Сань, у каждого есть свое реноме. Амплуа, так сказать, свое… – медленно сказал Серега, помахивая перед Сашиным носом тлеющей сигаретой.

Серега в тот вечер хорошо набрался; они в номере выпили, потом спустились в бар, там тоже выпили ракии, потанцевали. Саша – с Раей, она, кстати, здорово танцевала танго, по-настоящему, забавно было, что эта мышка серенькая умеет танцевать танго. А Серега, представьте, отрывался с толстухой Леной с Трехгорки – та довольна была страшно, еще бы, видный парень пригласил, и она выплясывала – будь здоров! -…Я, скажем, в институте считаюсь карьеристом. Ну да, все так. Но ты понимаешь – я просто играю по правилам. Ты где живешь?

– На Ленинградке, – сказал Саша и закурил "Кент". – С родителями. У нас бабушка умерла в позапрошлом году. Осталась кооперативная квартира на "Соколе". Мои хотят туда переехать. А я чтобы сам жил. Хотят мне квартиру оставить. Я, наверное, женюсь скоро, Серега.

– О! На Ленинградке! – внушительно сказал Серега и поднял указательный палец. – А я на Юго-Западной, в общаге. В "кресте". Я из Ташкента. Не, не, ты погоди!.. Я ведь не жалоблю тебя – мол, из глубинки, то да се… Просто у одних одно, у других другое. Каждому приходится стартовать со своего определенного уровня. Я из Москвы уезжать не собираюсь. И не уеду. Есть правила игры. Не я их придумал, и игнорировать эти правила смешно. Я упирался с первого курса. Ленинский стипендиат, между прочим. Да, представь себе. А вот теперь сравни меня с остальными. Не, без пиздежа, Сань… Значит, я заканчиваю четвертый курс. Что у меня в активе? В активе у меня зачетка с одними пятерками. Потом, первый разряд по боксу. В активе у меня поддержка райкома. Еще год – и аспирантура, потом кандидатская. Может быть, останусь на кафедре. А может быть, пробьюсь к Риснеру.

Слышал про такого? К Риснеру пробьюсь, на Варшавку, или к Великодворской, в Институт молекулярной генетики. Посмотрим. И вот еще что у меня в активе – я в свои двадцать три года Рим видел, Падую видел, Флоренцию. Был в Варшаве, в Праге, в Берлине… В Восточном, естественно, Берлине. Теперь побывал в Болгарии. Ты губки-то не криви! Я, Саня, хочу на свой жизненный старт попасть подготовленным. Я только на себя рассчитывать могу. Родители далеко, в Ташкенте.

Они у меня очень скромные люди… Да, комсомольский активист! Но таковы правила игры! Мне плевать, что про меня говорят. Через год у меня будет красный диплом и самые лучшие перспективы. А упираться я умею. У нас, знаешь, в семье все работящие…

Саше нравилось то, что говорил Серега. И то, как он это говорил.

"Он независимый парень, – подумал Саша. – Сколько бы он ни талдычил про "правила игры", он независимый парень. Он в жизни прорвется. И в Москве останется, и защитится раньше всех. Победит все обстоятельства. И он никакой не циник, просто не врет – ни мне, ни себе не врет".

И еще он подумал, что говорят про Серегу всякое – кто неприязненно, а кто и завистливо, – но никто никогда не слышал, чтобы Сахаров кого-нибудь подставил, обманул или сделал подлость. Этого не было. Серега был толковый мужик, отлично учился и шел к своей цели. А такое Саша в людях уважал.

Вечером девятого дня (звучит летописно – вечером девятого дня; но Саша каждый день, прожитый в Боровце, отсчитывал со значением и сожалением оттого, что на один день осталось меньше) они с Серегой по дороге в бар присели в холле выкурить по сигарете. Иваныч с бородачом играли в шахматы. Иванычу приходилось туго, он беспокойно чесал плешь и озабоченно хмурился.

Рая в пуховом платке (Саша так и называл ее про себя – "Рая в пуховом платке") сидела с вязанием в углу. Пришли чехи, заняли свое обычное место. Их сегодня было двое. Саша встречал их на склоне, они и там держались вместе. И одеты были одинаково, в серые комбезы. Чехи вообще походили друг на друга как братья. Все одинаково загорелые, сухие, седоватые. Катались они хорошо, чувствовалась школа.

А сегодня их было двое. Они положили на стол большой лист бумаги, колоду, закурили и негромко заговорили между собой. Чехам не хватало игрока, Саша это понял. Они посовещались, один встал, вышел из холла, вскоре вернулся и развел руками – мол, не нашел никого. Тогда тот, что был постарше, кого Саша укоротил в прошлый раз, повернул голову и оглядел холл. В кресле сидел молодой немец с газетой. Чех спросил его по-немецки, молодой человек сказал "найн", еще что-то, с сожалением покачал головой и опять углубился в газету. Старший чех с досадой побарабанил пальцами по столу. Потом опять повернул голову и с надеждой посмотрел на Сашу с Серегой. Саша вопросительно поднял брови.

– Вы не играете в преферанс? – спросил чех по-русски, с сильным акцентом (умел! умел по-русски, надменная европейская морда!). – У нас не хватает партнера.

– Увы, – ответил Саша. – Серега, ты в преферанс умеешь?

– Еще раз увы, – сказал Серега. – Я в покер умею.

– Ты еще скажи в "очко", – усмехнулся Саша. – Преферанс – это тебе не покер. Это игра интеллектуальная… Нам очень жаль, товарищ, но мы – пас.

– Я могу сыграть, – вдруг услышал Саша.

Это сказала "Рая в пуховом платке". Она отложила вязанье и прислушивалась к разговору.

– Мы играем в преферанс, – несколько удивленно сказал чех. – Вы можете?

– Я люблю преферанс, – невозмутимо сказала "Рая в пуховом платке". – Или вы с женщинами не играете?

Чех пожал плечами, что-то сказал товарищу, кивнув на Раю. Они недоверчиво посмотрели на неприметную, худенькую женщину в войлочных сапогах и неказистой кофточке с пластмассовыми пуговицами. Потом старший сказал:

– Проч нэ? Е ми то едно.

Второй кивнул и пробормотал:

– Ниц проти тому немам…

– Просим вас, – вежливо сказал старший чех, встал и предложил Рае стул.

Женщина положила вязанье на диван, пересекла холл и присела к столу.

– Что играем – "сочи", "ленинград"? – деловито спросила она.

Старший чех вскинул брови, потом сказал:

– Да, понимаю… Знаю "сочинку". Распишем.

– По сколько? – спросила Рая, садясь на стул.

– По дэсэт стотинок, – сказал второй чех.

– По времени?

Чех пожал плечами, взглянул на часы и ответил:

– Трши годины.

Через полтора часа Саша с Серегой возвращались из бара.

– Это не самый интересный период, – говорил Серега. – Это тоже очень важный период, переломное, так сказать, время. Но многое понаверчено, много присочинили. Это ты Эйдельмана, наверное, прочитал, да?

Они в баре говорили о убийстве императора Павла. Серега действительно хорошо знал историю, с ним было интересно разговаривать. А Саша тоже историей интересовался, недавно прочитал "Лекции по русской истории" Платонова. Он попытался перед Серегой щегольнуть, сказал, что в ту мартовскую ночь тысяча восемьсот первого года вся история России изменила свое направление. Что убийство Павла было организовано англичанами. Серега ответил, что это чересчур сложно, то был просто нормальный для России гвардейский переворот, а потом уже насочиняли вокруг этого всяких геополитических узоров.

– Есть в истории России периоды более загадочные. А самый загадочный – Смутное время, – говорил Серега, поднимаясь с Сашей в лифте. – Только мало что известно.

Отрывки всякие, эпизоды, мифы… А все почему? Потому что документов не осталось.

Вдруг он остановился. Саша шел позади и чуть не налетел на Серегу.

– Смотри-ка, – тихо сказал сосед.

В холле было пусто. Только за столом сидели чехи и "Рая в пуховом платке". Они сосредоточенно играли. Что-то заставило Сашу стоять и несколько секунд глядеть на них.

Люди просто сидели за столом и играли в карты, но Сашу эта нехитрая картинка вечернего курортного быта поразила. Поразила разница в выражениях лиц. Разница между тем, как эти лица выглядели полтора часа тому назад, и тем, как они выглядели сейчас.

На лицах чехов не было и тени высокомерия, ни тени сомнения в способности советской туристки играть в преферанс. Они теперь поглядывали на Раю уважительно. По-партнерски, на равных. На Сашу с Серегой чехи внимания не обратили, они были поглощены игрой. Старший что-то сказал Рае, та коротко ответила. Другой чех внимательно посмотрел на женщину и сделал запись на листе бумаги.

И "Рая в пуховом платке" за эти полтора часа изменилась необыкновенно. Она сидела вполоборота к Саше, и он от души подивился, наблюдая ее лицо и позу.

Худенькая женщина в немодной одежде, нелепых сапогах и дурацких очках в темной массивной оправе, делавших ее похожей на сову, сидела, непринужденно откинувшись на спинку стула, и смотрела на партнеров лениво и чуть насмешливо. Как сытая кошка на мышку.

На следующий вечер чехи Раю ждали. Едва она вошла в холл, все трое встали, коротко поклонились, сказали "добри вечер", и один из них придвинул стул, когда женщина садилась. Она кивком поблагодарила, и Саша опять подивился – "Рая в пуховом платке" вела себя совершенно свободно. Это, казалось, была совсем не та женщина, что в первый день стеснялась справиться у администраторов насчет телефона. Саша уже знал, что накануне Рая обыграла чехов.

Группа же, между тем, странным образом воодушевилась, видя, как соотечественница на равных играет с иностранцами. Если бы принято было "болеть" во время преферанса, то "болели" бы за Раю громко и единодушно.

– Раюша вчера обставила чехословаков! – восхищенно рассказала за завтраком Лена с Трехгорки. – Они поразились. Комплименты ей делали…

Иваныч с бородачем, играя в шахматы, ободрительно посматривали на "Раю в пуховом платке".

– Показывает Раиса, что советские не лыком шиты, – довольно приговаривал старшой. – Наш человек все умеет. Надо – на лыжах едет – это, понятное дело, относилось к Саше, – надо – в преферанс всех обыграет. Товарищеский, так сказать, матч…

На лыжи эта женщина не встала ни разу. С утра уходила гулять по лесу. Торопясь к подъемнику, Саша видел между сосен фигуру в темной синтетической шубе и светлом пуховом платке. Однажды, возвращаясь после катания в отель, он столкнулся с Раей возле ларька с сувенирами. Женщина стояла на дорожке и, не отрываясь, глядела на верхушки сосен. На блеклом, остроносом лице было выражение абсолютного покоя и умиротворения.

– Вы, я смотрю, не катаетесь, – сказал Саша. – С телефоном разобрались?

– С телефоном? Ах, да. Разобралась. Я дочку на свою маму оставила. У меня дочке пять лет. Она проболела всю осень, в детсад не ходила, – сказала женщина и с любопытством посмотрела на Сашу. – У вас лыжи хорошие. Я в этом ничего не понимаю, но нашим какие-то старенькие выдают, а вы привезли хорошие, красивые. А я не катаюсь, ни к чему мне это. Да тут и так хорошо. Тишина какая… Воздух необыкновенный.

– Вы москвичка? – спросил Саша и снял с плеча лыжи.

Они пошли рядом по дорожке.

– Нет, я из Владимира, – ответила Рая, нагнулась, слепила снежок и, неловко размахнувшись, бросила в сосну. – Три года толком в отпуске не была. Бухучет преподаю в техникуме, и в школе рабочей молодежи у меня десять часов в неделю. А летом – участок, у нас шесть соток за городом. Свои овощи, витамины, для дочки это очень важно. Профсоюз выделил путевку, муж уговорил поехать. Он сам-то сейчас в командировке, в Тюмени. За дочку волнуюсь, она пневмонию перенесла.

Звоню домой через день. Мне тут и без лыж хорошо. Отдыхаю, как никогда. Погода чудесная, место очень красивое.

– Вы хорошо в преферанс играете, – вежливо сказал Саша. – Чехи вас зауважали.

– Они тоже неплохо играют, – ровно сказала женщина. – Только немного суетятся. А преферанс – игра спокойная.

Когда Рая играла с чехами в четвертый раз, Саша заметил, что в холле непривычно людно. Хорошо одетые, холеные люди сидели на диванах и в креслах. Деликатно, стараясь не отвлекать играющих, тихо разговаривали на немецком и чешском. Люди пришли посмотреть, как русская обыгрывает чехов.

Саша даже заметил одного явного чеха, который болел за Раю.

– Фандим рускэму мужству, – в какой-то момент сказал тот чех своей девушке.

"Ну прямо матч Карпов – Корчной", – с удивлением подумал Саша.

Атмосфера в отеле изменилась за эти три вечера. Ей-богу, изменилась. А может быть, Саше только так показалось. Но когда "Рая в пуховом платке" проходила по фойе, администраторши поднимали головы и провожали ее взглядом. Возле подъемника Саша услышал краем уха: "Last night in the hotel… She looks like a hundred percent widow but she's a high class gambler…" Старший чех (Саша уже знал, что его зовут Зденек Янда, он профессор математики из Брно, а его приятеля зовут Ладислав Швалковски, он художник-модельер из Братиславы, в Боровец ездят пятый год, у себя дома считаются хорошими преферансистами, – чехи рассказали это Рае, она – Лене с Трехгорки, а Лена уже доложила все Саше с Серегой) предложил играть по леву. Рая равнодушно согласилась.

– Невади вам, же си запалим, слечно Рая? – спросил младший чех.

– Можно ему закурить? – перевел старший.

– Конечно, – кивнула Рая. – Играем?

Через три часа Рая встала от стола, в холле зааплодировали. "Рая в пуховом платке" смущенно улыбнулась, взяла со стола деньги и негромко сказала:

– Пан Швалковски, вы получили паровоз на мизере из-за того, что не успели пронести трефу. А вы, пан Янда, – вы что же, хотели посадить меня на распасах с восьмерной на руках? Это смешно, уж извините. Я бы не дала вам пронести бубей.

Это же чистая математика, пан Янда.

Старший чех сокрушенно покачал головой.

Слух о странной русской прошел по отелю. Ну, казалось бы, – какое дело туристам из ФРГ и Соединенного Королевства до каких-то преферансистов? Но нет! Это был своеобразный триумф. О том, как туристка из Советского Союза в пух и прах обыграла трех опытных чехов, узнали все. Узнали немцы, датчане, администраторы, официанты, лыжники и электрики с сантехниками. Узнали горнолыжные инструкторы, англичане, сотрудники "Балкантура" и гиды. Раин выигрыш определенно стал событием сезона в Боровце. Главным событием сезона восемьдесят четвертого года стал разгром, который тихая, невыразительная женщина в массивных очках устроила двум подтянутым, седым, моложавым чехам.

Когда после четвертой игры Рая уходила из холла в половине первого ночи, серьезные чехи, сказав почти хором "на схледаноу, слечно Рая", почтительно провожали ее стоя. А люди, набившиеся в холл, восхищенно шептались ей в спину.

Утром началось что-то совсем удивительное. За завтраком официант, широко улыбаясь, сказал нашим:

– Радваме се, че ви виждаме! Добро утро, товарищи… Да ви е сладко. Сегодня у нас на обед будут национални блюда – плато от кашкавал асорти и свинска пържола… Това е вкусно.

А второй официант сам подливал нашим чай и какао, когда видел, что у человека опустела кружка.

Саша зашел в лыжехранилище, чтобы подзакрутить крепеж на Серегиных лыжах. Серега жаловался накануне, что лыжа отстегивается. Саша достал из кармана складной нож с отверткой и вошел. Наши привычно разбирали свое барахло у длинной стойки.

Вдруг Саша сунул нож в карман, шагнул к длинному мужику, который ведал здесь инвентарем, и неожиданно сказал:

– Слушайте, товарищ. А дайте-ка нашей группе оборудование поприличнее…

Длинный недоуменно посмотрел на Сашу и пробормотал:

– Момент, моля… Почакайте.

Потом вопросительно посмотрел на коллегу за стойкой. Тот потер густую, черную щетину на подбородке и крикнул длинному:

– Дай за друга ски, Петр! Те советски от хотел "Рила"!

И сделал такой жест, будто сдавал карты.

Длинный оживился и с готовностью сказал Саше:

– Не се тревожете. Няма проблема, братушка!

Он торопливо ушел к небритому, и через минуту нашим стали подавать через стойку "Эланы" и "Саломоны". И ботинки – "Нордика" и "Россиньоль". Наши оживленно зашумели, стали примерять.

"Вот чудеса-то", – подумал Саша.

Он совершенно точно знал, что если бы попросил заменить инвентарь тремя днями раньше, ничего из этого не вышло бы. Длинный сделал бы пустые глаза и ответил бы "няма за лъжи".

Во время посадки в гондолы Саша слышал в многоголосом гомоне, сквозь "битте" и "плиз", – "Пожалуйста… Пожалуйста… Не торопитесь, садитесь удобно…" Чудеса продолжались. Наверху их встретил товарищ Кралев. Инструктор улыбался и торопливо шел к ним по снегу.

– Сегодня мы устроим небольшое соревнование, да, – энергично сказал он. – Я уже поставил трассу, да.

Кралев махнул рукой в сторону склона, где на особенно пологом участке торчали разноцветные вешки.

– Вы все уже достаточно подготовлены, да. Сейчас у нас будет настоящий слалом, – говорил болгарин с неподдельным задором. – Я объясняю за правила, и вы соревнуетесь, да. Это, конечно, не настоящий спорт, мы с вами как бы играем.

Победитель получит приз. Мы с коллегой будем судить.

И он показал на другого инструктора. Тот тоже улыбался.

– Ты понял?! – с восторгом спрашивал вечером Серега. – Нет, ты понял?! Она посадила всех на жопу! Она посадила всех на жопу, и наших зауважали! А как халдеи теперь себя ведут, а? Как в отеле "Хилтон"! Как в ресторане "Максим". И между прочим, они вполне искренне себя ведут. Они хорошие ребята. И никаких чаевых, оказывается, не нужно. И Кралев приятный мужик – какой чемпионат нашим устроил! Какие спортивные страсти кипели! Иваныч первое место занял, счастлив был, как ребенок. Ходит теперь гоголем, всем приз свой показывает. Напялил этот колпак и не снимает. И на ночь, наверное, не снимет. Лыжи нашим выдали нормальные. Ты обрати внимание – они все хорошие люди. И халдеи, и Кралев, и эта дылда в лыжехранилище. А чехи – ну просто красавцы! Старший чех Раисе сегодня розы принес. Где взял, интересно? Видишь – люди, которые нас окружают, вовсе не так плохи, как нам кажется, когда мы раздражены или голодны. Их надо только чуть-чуть встряхнуть иной раз. Надо удивить, привести в чувство. Посадить на жопу.

И по прошествии многих лет, уже побывав в самых разных странах и повидав самых разных людей, Саша всегда помнил, как неприметная "училка" в убогих войлочных сапогах, в немодных очках и деревенском пуховом платке одним своим умением играть в преферанс изменила атмосферу горного отеля.

Саша стал взрослым и тертым, он катался на лыжах в Цель-ам-Зее и Шамбери, в Червинье и Давосе, он имел дело с такими типами, что только дух захватывало, у него были преданные друзья и непридуманные, серьезные враги, он повидал людей и мир. Но эту историю он не забывал никогда. Помнил, какой незначительный рычаг, какой слабый толчок понадобился для того, чтобы провернулось балаганное колесо, показывающее разнообразные картинки жизни. Он помнил, как серенькая провинциальная бухгалтерша всего лишь хорошо поиграла в карты, – и люди переменились.

В автобусе, по дороге в аэропорт, Саша подсел к Рае. Кресло рядом с ней пустовало, поскольку Лена с Трехгорки пошла назад, к Иванычу. Тот накануне купил целую кипу журналов "Burda moden" – для жены, она у него была мастерица шить.

Сейчас Лена сидела рядом с Иванычем и, забыв обо всем, листала журналы.

– Не помешаю?

– Пожалуйста. Садитесь.

– Рая, а вас будут встречать в Москве?

– Ну что вы. У меня в Москве родственников нет, – сказала Рая и тонким указательным пальцем поправила очки.

– А когда вы в Калугу поедете?

– Во Владимир.

– Во Владимир, да, извините. Когда у вас поезд?

– Утром поеду, электричкой в десять двадцать. А… Да вы не беспокойтесь, Саша, – сказала женщина, сообразив, к чему эти расспросы, и благодарно улыбнувшись. – Я у Лены переночую, в Бескудниково. Ее муж будет встречать, на машине. У нее муж инкассатор, он ее на служебной машине встретит. Мы давно договорились, что я у нее переночую.

– Хорошо, – кивнул Саша. – Я просто подумал, что, может, вам в Москве остановиться негде. Хорошо.

Они помолчали. За окнами автобуса плыл серый весенний пейзаж. Из скрытых динамиков трудноразличимо за шумом мотора звучала "АББА" – "Thank you for a music, the songs I'm singing…" – Рая, я вот спросить вас хотел, – помявшись, сказал Саша. – Почему вы так хорошо в преферанс играете? Нет, ей-богу… Согласитесь, не совсем обычно, чтобы женщина так хорошо играла в преферанс. А?

Рая легко вздохнула, коротко усмехнулась, сняла очки, потерла пальцами переносицу и посмотрела на Сашу.

"Черт меня раздери, да ей лет тридцать, не больше! – подумал он. – Просто она одевается идиотски. А лицо у нее тонкое и интересное. Глаза большие, серые – ей не эта уродская оправа нужна, ей нужна стрекозиная серебристая оправа с "хамелеоновыми" стеклами. Ей нужны строгий, стальной брючный костюм и духи "Сальвадор Дали"… Ее бы, училку, отдать на неделю Наташкиной сестричке. Верка бы из нее сделала Соню Рикель. Рублей за триста одела бы так, что любая кинозвезда отдыхает. В женщине главное что? Главное – изюмина, точно? А в этой серенькой мышке изюмина есть. Еще какая есть в ней изюмина. Кто сказал, что умная женщина – это плохо?" Только умные женщины бывают "самыми-самыми" – это Саша уже знал. Знал уже в свои сопливые двадцать три года.

Рая поправила на плечах пуховый платок, словно закутываясь в него, и опять усмехнулась.

– Это потрясающе, – сказала она. – Вы знаете, Саша, у вас сейчас такое выражение лица… Я вообще замечала это за мужчинами. Когда мужчины видят женщину, которая умеет хорошо водить машину или, как в моем случае, хорошо играет в карты, или может починить пылесос, у них делается замечательно удивленное лицо. Такое настороженно беспомощное. Так большие собаки выглядят, когда справляют нужду.

Саша крякнул и заерзал в кресле.

– Ладно, я вам открою глаза, – добродушно сказала Рая. – С чехами все было очень просто. Они неплохо играют, но это было избиение младенцев. Из них один Зденек играл по-настоящему сильно, это понятно – математик. Я, наверное, не стала бы с ними садиться, да и не было у меня поначалу особого желания играть, я в Боровце великолепно отдыхала, блаженствовала, бездельничала… Лет пять уже так не отдыхала. А чехи… Самодовольством своим они меня разозлили, вот я их и высекла. Я мастер спорта, Саша. По шахматам. Я шахматистка, председатель шахматного клуба у нас во Владимире. Играю в шахматы с семи лет. А преферанс для шахматистов, Саша, – это такое специфическое хобби. Мы все играем в преферанс.

И, как сами понимаете, играем очень хорошо. Я вот слышала, что многие хорошие скрипачи прекрасно играют на гитаре. Паганини, к примеру, написал множество гитарных пьес. А мы играем в преферанс. Когда собираемся вместе, то почти всегда играем. Саша, у чехов не было никаких шансов.

– М-да-а, – потрясенно промычал Саша.

Все оказалось просто. Логично, объяснимо и даже скучновато. Ну да. Все понятно – мастер спорта по шахматам, практически профессиональная преферансистка, у чехов не было никаких шансов. Все было понятно и логично, однако у Саши возникло ощущение, будто при нем из жилетного кармана вынули живого кролика.

– Какая у нас хорошая подобралась группа. А, Саша? – вдруг сказала Рая. – Вы знаете, я ведь чувствовала, как все сопереживают. Так приятно было…

Таможенник равнодушно посмотрел на Сашину сумку и кивнул – проходите, мол, порядок.

Серега уже стоял невдалеке и ждал Сашу.

– Серега, меня друзья встречают, мы тебя подвезем, – сказал Саша.

Он уже углядел за барьером Сеньку и Вову Гариваса. Раз Сенька приехал встречать Сашу – значит, он раскочегарил отцовскую "Победу".

– Спасибо, Сань, – сказал Серега. – Меня подруга встречает. Вон стоит.

Саша с легкой досадой подумал, что Наташка тоже могла бы его встретить. И тут же увидел Наташку. Увидел темноволосую головку рядом с Сенькиным плечом и почувствовал, что сейчас бросит сумку, лыжи и, сметая все на своем пути, побежит к Наташке.

– Серега, давай… – торопливо сказал он, схватил Серегину руку, пожал, забросил на плечо чехол с лыжами (в чехле лежали две пары лыж – "Атомики" и "Россиньоли" без крепежа, которые Саше подарил Благоев), взял сумку и суетливо пошел к выходу.

Наташка смотрела на него из-за стеклянной стены, что-то неслышно говорила и махала рукой.

– Пока, Серега! Завтра увидимся в институте! – крикнул Саша, обернувшись. – Я все помню, завтра принесу "Корни дуба". А ты не забудь про те пушки!.. (Серега позавчера рассказал Саше про классную книжку Алистера Маклина – "Пушки острова Наварон". У него она была, обещал дать почитать.) С группой Саша простился пять минут назад. Иваныч сказал – мол, даст Саше такую характеристику, что Сашу назначат послом в США. Еще позвал Сашу на охоту.

Сказал, что они с начальником охраны завода Валерой Карловым – отличным мужиком, бывшим флотским, штангистом и тоже, кстати, любителем преферанса – каждый год ездят на Муромщину, на лося, и Сашу возьмут с собой непременно.

Наташка подбежала к Саше, обняла, прилипла, поцеловала в ухо. Сенька с Гаривасом деликатно ждали поодаль. Саша бережно отстранил Наташку, шагнул к друзьям, обнял Сеньку, пожал руку Гаривасу.

– Сень, ты на машине? – спросил Саша.

– Это не машина, – ухмыляясь ответил Сенька. – Это история отечественного автомобилестроения! Мы с папой вчера на спор замазали – заведу или не заведу.

Завел, елки зеленые! Вдохнул жизнь в агрегат, так сказать! Заставил воспрять бездушный механизм, елки зеленые!

– Завтра пятница, старик, – сказал Гаривас и взял у Саши чехол с лыжами. – Собираемся у Сени. Никон приедет, Бравик, Мишка с Полетаевым подтянутся. Все расскажешь. Как покатался расскажешь, как заграницу посмотрел. "Зенит" загнал?

– Загнал в лучшем виде, – Саша кивнул и обнял Наташку за плечи. – Все сделал, как ты велел, Вова.

Они пошли к выходу. Сенька забрал у Саши сумку и пропустил вперед Наташку.

– Все хорошо было? – негромко спросил Сенька.

Саша мечтательно улыбнулся. Он вышел из здания аэропорта под серое, низкое московское мартовское небо, с удовольствием вдохнул холодный влажный воздух, пахнущий автобусным выхлопом, грязноватым, просевшим снегом и Родиной, мать ее так… За Сашиной спиной шли люди, тащили сумки и чемоданы, катили багажные тележки. И люди из Сашиной группы были где-то там, среди толчеи "Шереметьево-2".

Самые разные тут были люди. Советские и несоветские. Разные. На лицо ужасные, добрые внутри.

– Все было отлично, – ответил Саша. – Группа была – пиздец… Хорошие люди.

Завтра на Метростроевской собираемся? Я с Наташкой приду, ты не против? Такой салат приготовлю – умрешь… "Шопски салат" называется, мне официант рецепт дал… Ну, где ты поставил свою историю отечественного автомобилестроения?

Новые Черемушки, апрель 200…