От автора

Осень 1987 года. Желтые листья не спеша падают на влажную землю. Дни становятся все короче и холоднее. А в ноябре в Барнауле уже вовсю властвует зимушка-зима, с морозами, сугробами, метелями. Сибирь, одно слово. Все мои одноклассники уже служат.

Круг знакомых значительно сократился: друзья уже «тащат» службу в разных уголках нашей необъятной родины — СССР (Союза Советских Социалистических республик).

С 1985 года во главе нашей страны стоял Михаил Сергеевич Горбачев. Он начал так называемую «перестройку». Пытаясь перестроить гигантскую государственную машину, не справился с управлением, бросил все на самотек, что привело к распаду СССР, — одна из причин, но далеко не единственная. Но все это будет потом, в 1987 году в такое мало кто верил. Горбачев М. С. начал претворять в действие «гласность», программу на свертывание цензуры. В прессе и на телевидении стала все чаще появляться разнообразная информация, зачастую расходившаяся с генеральной линией коммунистической партии. Горбачев решительно повел борьбу против «пьянства» и «алкоголизма». Резко сократилась продажа спиртных напитков. В целом эта мера имела положительные моменты — пить стали меньше, жить стали дольше. Хотя и здесь шло не без перегибов. В угоду новому вождю на юге нашей страны были вырублены виноградники. В некоторых вузах проводились рейды в общагах: если в комнате находили пустые бутылки из-под алкогольных напитков, студентов ждало суровое наказание — отчисление. По телевидению часто показывали комсомольские безалкогольные свадьбы. Как выяснилось позже, на свадьбах в самовар наливалась водка, и гости под видом чая наливали в свои чашки «огненную воду» и наслаждались «чаепитием».

После окончания школы № 102 в городе Барнауле Алтайского края в 1986 году я, не поступив в институт, работал фрезеровщиком на местном моторном заводе. Трудовую биографию начал в 16 лет. На нашем заводе изготавливались тракторные двигатели. С раннего утра на огромный завод, расположенный на окраине города, стекались массы людей. Работы было много, трудились в две смены, часто и по субботам. А иногда в случае аврала рабочие оставались в ночь (третья смена). Правда, меня не допускали до ночных работ — не положено по законодательству, ведь мне не было тогда восемнадцати лет.

На заводе, узнав, что меня призывают в армию, один из молодых рабочих, недавно отслуживший в армии, подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал: «Кайфуй пока, скоро плакать будешь». Оптимистическое напутствие, ничего не скажешь.

Отношение к службе у меня было положительное. Все служат, и я должен служить. Кому-то надо. Конечно, были разговоры про дедовщину, неуставные взаимоотношения, но это воспринималось как должное и особо не пугало. Было множество знакомых и родственников, когда-то служивших или еще находящихся в армии. Все понемногу что-то вспоминали, делились наблюдениями. Хотя картина была недостаточно ясной. У всех всё было по-разному.

Моего одноклассника Андрея Киселева призвали сразу после окончания школы. У нас была достаточно активная переписка. Он попал служить в учебную часть связи, расположенную в городе Омске. Писал, что катастрофически не хватает времени, хочется послушать музыку и покушать чего-нибудь вкусненького. Запомнился его родной брат Олег, отслуживший в войсках ПВО (противоздушной обороны) где-то под Комсомольском-на-Амуре. После возвращения домой он почему-то стал беспричинно агрессивным.

Вот так, все мои одноклассники служили или начинали служить. Этой же осенью в Ташкент уехал Витёк Куйдин. Встретил я его перед отправкой в часть у нашего продуктового магазина, с несколькими колясками копченой колбасы и десятком пачек папирос «Прима» в руках.

— Витёк, где будешь служить? — спросил я.

— Стройбат, Ташкент. Там тепло, хорошо — солнце, фрукты! — весело сказал он мне.

Спустя два года при встрече на мой вопрос, как служба прошла, он ответил лаконично — отмотал два года общего режима, стройбат одним словом.

Чуть позже отправился в войска другой мой однокашник, Андрей Парфёнов. Стояли холодные ноябрьские дни, было много снега. Провожая его на железнодорожном вокзале, его брат Виктор подсчитал год «дембеля» — 1989-й. С ума можно сойти! Да, действительно, что будет через два года?

Призвался в армию я последним из класса, в конце ноября 1987 года. Все десять парней нашего класса уже служили в армии, и со многими я переписывался. Андрей Киселёв служил в войсках связи (г. Новосибирск), Александр Щукин — в космических войсках (Байконур, Казахстан), Андрей Парфёнов — в ракетных войсках стратегического назначения (Белоруссия), Бородин Сергей — в ракетных войсках стратегического назначения (г. Новосибирск), Виктор Куйдин — в строительном батальоне (г. Ташкент), Евгений Мезенцев — в космических войсках (Байконур, Казахстан), Андрей Задорожный — в морской пехоте (военная база во Вьетнаме), Николай Ягодкин — в войсках связи КГБ (Московская область), Сергей Устюгов — в строительном батальоне (г. Ташкент).

В это время в Афганистане шла война. В конце 1979 года советские войска вошли в эту страну, как тогда говорили, для оказания интернациональной помощи афганскому народу. На самом деле в мире шло серьезное противостояние двух сверхдержав — США и СССР. Афганистан находится в центре Азии. Страна горная, дикая. В Афгане существовало сильное влияние ислама, безграмотное население проживало в нищете. Типичное средневековье.

Все наши попытки построить социализм в Афганистане оказались тщетными, афганцы ну никак не хотели становиться другими людьми. Война шла практически против целого народа. Наша армия несла потери. Афганское правительство было марионеточным и фактически держалось на наших штыках. Масло в огонь подливали «заокеанские друзья». Американцы снабжали душманов — моджахедов или, по-нашему, бандитов новейшим вооружением, обмундированием.

Но наши воины, несмотря на сложившуюся ситуацию, показали себя с лучшей стороны. Терпеливо несли службу в тяжелых природных условиях, нанося противнику ощутимые потери. Наша армия воевала в Афганистане 10 лет и ушла непобежденной. Ни одного сражения мы не проиграли, потери среди личного состава были сравнительно невелики. В автомобильных автокатастрофах в России ежегодно погибает значительно больше, чем за десяток лет в Афгане. Но правду о той войне в Союзе не знали, все тщательно скрывалось от своего народа. Лишь иногда в населенные пункты приходили закрытые гробы (афганцы глумились над трупами наших солдат или ранения были ужасные) с останками погибшего воина.

Часть наших ребят не вернулись с той войны. Из жизни преждевременно ушли молодые люди, у них сейчас могли бы быть свои семьи, дети и внуки. О той войне почти не помнят, а некоторые и не знают.

Я же был молод и беспечен. Служба в армии казалась мне чем-то необходимым, бесспорным. О негативных последствиях службы практически не задумывался.

Что я знал о службе в армии? Моё мнение формировали рассказы отслуживших, фильмы, книги, передачи. Большое влияние оказали письма уже служивших товарищей. Понимал, что будет трудно, — нужно быть физически готовым к выполнению различных задач. После окончания девятого класса каждый день ходил заниматься на турнике. Было стыдно висеть на турнике, как мешок, а впереди — служба. В конце лета уже свободно подтягивался 12 раз. Как я был горд тем, что в начале учебного года достойно выполнил норматив по подтягиванию! Начал понемногу бегать, по утрам. Готовился к службе, хотя эта подготовка могла быть значительно лучше.

Несомненно, большое влияние в моем познании роли армии в государстве и обществе оказала любовь к истории. История нашей страны (как, впрочем, почти всех государств) неразрывно связано с войнами. Что думали воины перед сражением? Они шли и умирали молодыми, становились инвалидами ради своей Родины, семьи, религии. Куликово поле, Полтавская битва, Бородино, кровопролитные сражения Великой Отечественной войны — не перечесть больших и маленьких, победоносных и проигранных сражений. Сколько пролито крови. Ради чего? Ради жизни.

В современной России модно стало не служить в армии. Пропагандируется дух индивидуализма. Молодые люди всячески пытаются избежать службы. В нашем обществе популярен лозунг — живи для себя, живи в кайф. Это принцип, гибельный для народа. Именно в единстве наша сила. Коллективизм зародился с момента появления человечества, и без взаимовыручки, поддержки вряд ли удалось бы пережить многочисленные опасности и трудности, подстерегающие человека с рождения до смерти.

Средства массовой информации пугают население армией, смакуя и раздувая негативные армейские явления. Но если все будут жить только ради своей выгоды — рухнут государственные устои, общество погибнет.

Во многих странах армия является уважаемым институтом государства. В том же Израиле служба в армии обязательна для всех граждан, даже для девушек. Кто-то, возможно, подумает: так ведь небольшой Израиль окружен враждебными арабами, у него нет выбора. А что, у нас меньше врагов? Протяженность наших границ огромна, природные ресурсы России привораживают некоторых наших соседей.

Характерно, что часть «закосивших» от армии юношей начинают активно принимать наркотики, алкоголь, некоторые становятся преступниками. Как говорит один из моих товарищей, «армия ума не прибавляет, но дурь выбивает». Безделье, вседозволенность, отсутствие какой-либо ответственности зачастую приводят к печальному итогу.

Конечно, приходится признать, что проблемы, существовавшие в армии СССР, обострились и перекочевали в российскую армию.

Результаты социологических исследований, проведенных в 2004 году компанией «Комкон», гласят, что большинство россиян считают армию бесплатной рабочей силой для государства (64 % опрошенных). По данным Комитета солдатских матерей, из вооруженных сил из-за неуставных взаимоотношений ежегодно бегут около 40 тысяч солдат-срочников, 2 тысячи призывников погибает от дедовщины.

Из ста призывников призывается лишь десять. Служба в армии зачастую ассоциируется с тюрьмой. Только в 2004 году досрочно уволилось 33 тысячи офицеров. Сегодня в войсках до 50 % младших офицерских должностей занято выпускниками гражданских институтов, призванными в армию из запаса.

Более 80 % всех призывников прибывают из сел и небольших городков. Доля Москвы и Санкт-Петербурга составляет лишь 4–6 %, и в основном это юноши из социально неблагополучных семей.

Вывод начальника военного Соццентра: «В настоящее время российская армия представляет собой срез самой обездоленной части населения страны».

В сложившейся ситуации необходимо повышать престиж военной службы, возможно, следует запретить занимать государственные должности без службы в Вооруженных силах.

Да, в армии много проблем, и их нужно решать. Но без воинов мы не можем существовать, нас просто поработят. И если мужчины не хотят служить в армии, а женщины — рожать детей, такое общество обречено на гибель. Пример — Древний Рим. Воинственные римляне покорили несметное количество племен и народов, но их изнеженные потомки желали лишь развлечений. Они уже не хотели работать, за них это делали рабы, они не хотели служить — за них воевали наемники. Солдаты сражались только за деньги, многие из них были иностранцами. Армии наемников-варваров была чужда римская цивилизация, и боеспособность подразделений резко упала.

В России в последнее время также можно слышать утверждение, что панацея от всех бед — профессиональная армия, как в США. Это глубокое заблуждение. Сколько нужно заплатить наемнику, чтобы он погиб? Жизнь человеческая — бесценна, и наемник-профессионал это понимает. Мертвому деньги не нужны. А во времена, например, Великой Отечественной войны наши солдаты сражались лишь за свободу своей страны и победили.

Все люди смертны, это нерушимый закон. Смерти не нужно бояться (хотя, конечно, легко говорить — неизвестно, как себя поведешь в последний миг и где она тебя застанет). Естественный страх человека перед гибелью необходимо гасить. Ведь любые старания и ухищрения не приведут к бессмертию. Религия — вот что может помочь людям. Все мировые религии утверждают, что после смерти жизнь продолжается, что душа бессмертна, но за все наши преступления и проступки придется ответить там, перед Богом. Важно, чтобы у человека была положительная цель в жизни, а не только существование, основанное на инстинктах. В жизни нужно созидать, а не разрушать. Служба Отечеству — достойная цель.

Свою службу в армии я оцениваю положительно и не жалею о ней, хотя она была не самой легкой. Но, думаю, и не самой тяжелой, несмотря на все отрицательные моменты армейской эпопеи.

Почему я написал о своей службе? Хотел описать свои впечатления об армии, переживания и наблюдения. Возможно, мой опыт пригодится кому-то — будущим призывникам, исследователям, изучающим историю Советского Союза конца 80-х годов. Я люблю читать книги, написанные очевидцами, потому что в них в основном присутствует правда, а не вымысел больного воображения какого-нибудь писателя, который не был на войне, а пишет про сражения, или штампующего детективы и в глаза не видавшего преступника, и т. д.

Эта книга основана на реальных событиях, но содержит и художественный вымысел, некоторые события и действия были мной придуманы.

 

Глава 1. УЧЕБКА

Прибытие

Пришло и мое время служить. В военкомате Индустриального района города Барнаула определили мне команду — № 43, Военно-воздушные силы. Уже наступил ноябрь, было очень холодно.

Отец мой, доктор исторических наук, профессор, работал в одном из барнаульских вузов, мать была учительницей начальных классов в той школе, где я учился. Последние дни на гражданке. Никакого алкоголя, да и не тянуло. Благодаря горбачевской антиалкогольной кампании 1985 года интереса к употреблению алкоголя у моих сверстников не было. Даже школьный выпускной получился «трезвым». Проводов в армию у меня не получалось. Отец попал под машину, оклемался лишь перед самой отправкой. Девушки у меня не было, никто меня не ждал из армии, да это и к лучшему. «Какая она, служба? Как быть солдатом?» — волновало меня в те ноябрьские дни 1987 года.

Вот и наступил последний день дома — 1 декабря. Все утро я пролежал на своей кровати, слушая музыку. Мысли путались, время неумолимо приближалось к отправке. Всё, нужно идти. Я вышел во двор, помахал родителям рукой, поправил рюкзак и направился к автобусной остановке. Нужно было ехать на призывной пункт на улице Папанинцев или, как говорили в народе, «папанка». В самóм призывном пункте стояли деревянные нары, где коротали время призывники со всего Алтайского края. Иногда возникали драки и разборки. Особенно отличались ребята из Рубцовска. В этом городе находится большое количество исправительных учреждений, что порой сказывалось на молодежи. Некоторая часть осужденных, отбывших наказание, оседала в этом городе, что значительно превышало среднестатистический процент по СССР. Всё это создавало особенную, «лагерную», субкультуру, существовавшую в нашем обществе и заметно проявлявшуюся в «городе-герое» Рубцовске.

На призывном пункте нашу команду перед отправкой построили на плацу. К нам, не торопясь, подошел дембель. Шапка на затылке, начесанная шинель с белым парадным ремнем, огромными аксельбантами, красивыми погонами, сапогами в гармошку со сточенными каблуками — дембель короче. Разговорились.

— Привет новичкам, — сказал он бодро. — Служил я в Подмосковье. Не дрейфьте, пацаны, всё будет пучком. Два года пролетят как два дня.

Вечером нашу команду разделили на две части. Большая часть пешком отправилась на железнодорожный вокзал, другие поехали на автобусе, везшем продукты питания. Я попал во вторую группу, мне поручили нести коробку тушенки.

Железнодорожный вокзал города Барнаула. Московский поезд на первом пути. Стоящий на перроне усатый майор в форме ВВС сообщает провожающим и призывникам, что нам выдалась честь служить в Военно-воздушных силах, в учебном подразделении, базирующемся в городе Могилёв-Подольский Винницкой области, что на Украине. Звучит команда «Погрузка».

Устроившись в купе, мы наблюдаем за перроном. Невдалеке стояли мои родители, грянул марш «Прощание славянки», поезд тронулся, я махал руками. Было немного волнительно и грустно. Всё. Поехали.

Застучали колеса, и постепенно все чувства обострились. Нахлынули воспоминания. Перед глазами пролетали яркие моменты моей жизни…

А тем временем моя армейская жизнь начала свой отсчет. Все раскладывали многочисленную провизию, которой снабдили родственники. Поужинав, улеглись спать, суета последнего дня утомила. Вскоре вагон начал наполняться похрапыванием молодых сибиряков, ехавших служить. «Солдат спит — служба идет», ведь мы уже были солдатами.

Утро следующего дня. За окном мелькают бескрайние заснеженные поля. Мы негромко переговариваемся, осваиваясь в новой обстановке. Днем проезжали Омск. Старинный сибирский город, говорят, очень красивый. Здесь в учебке служил мой одноклассник Андрей Киселёв. Он уже год «оттрубил», а мне всё только предстояло. Короткий зимний день прошел быстро. Вдалеке садился небольшой диск солнца. Деревья, столбы, дома пролетали мимо с большой скоростью, закрывая на время солнечный свет. Всё, за окном кромешная тьма. В вагоне слышится команда «отбой». Но не всем моим попутчикам хотелось спать.

Около города Тюмени, ночью, разбудил какой-то пьяный призывник, просил денег на водку:

— Братан, братан, — слышал я сквозь сон.

Я открыл глаза и увидел перед собой сгорбившуюся фигуру. Несло сильнейшим перегаром.

— Деньги есть? В Тюмени водяру можно взять.

Его раскачивало из стороны в сторону, как матроса во время сильного шторма.

— Нет у меня денег, да и пить я не хочу, — ответил я ему и перевернулся на другой бок.

Он еще долго стоял около меня, с трудом переваривая эту информацию.

— Ну ты чё, братан, водку не хочешь? Да, может, я её в последний раз пью? Что нас ждет впереди? Бухать надо, пока есть возможность. Эх ты…

Пошатываясь, он направился к моему соседу.

— Братишка, бухнýть хочешь? Деньги нужны…

В дорогу я почти не взял денег, опасался, что их отберут старослужащие. Многочисленные разговоры о «дедовщине» сделали свое дело. Я решил просто не брать с собой денег. Зачем они, если всё равно отберут? Позднее выяснилось, что это неправда — ни у кого денег по прибытии в часть не отбирали. Одежда у большинства призывников также была старая, недорогая. Мы понимали, что скоро она нам уже не пригодится.

На следующий день мы пересекли Урал. Седые уральские горы, тоннели — красота! Прильнув к окну, я смотрел на совершенно новые для меня места. Вот ты какой, Урал-батюшка… Какая же у нас страна огромная! А нам еще ехать и ехать.

Проезжали город Казань. Темно, освещенные улицы, машины. Люди живут своей жизнью, им невдомек, что мы едем служить на целых два года. Остановка в Казани была недолгой. Поезд тронулся без предупреждений, толпа бросилась в тамбур и в спешке я даже потерял свой тапок.

Через три дня после отъезда из Барнаула мы были в Москве. В столице, как и многие мои товарищи, я оказался впервые. Наша команда выглядела достаточно странно: многие были одеты в старую одежду, некоторые были в фуфайках, на спинах которых красовались надписи «Сибирь», «Барнаул — столица мира» и т. д.

В то декабрьское утро 1987 года на эту процессию в метро с изумлением смотрели многие москвичи. Хотя, наверное, их этим не удивишь, и какое им дело до парней из далекого Алтайского края? Некоторые, возможно, прочитав эти надписи, представили себе Крайний Север, 40 градусов мороза, — как они там живут?! И уже другие мысли у москвича, спешащего по своим делам. Москву ничем не удивишь, видела и не то.

Столица поразила меня своим особенным воздухом, бесснежными улицами и многочисленными воронами, важно расхаживающими около Киевского вокзала.

Целый день мы практически безвылазно просидели в здании железнодорожного вокзала. Написал родителям письмо. Мол, все хорошо, привет из столицы нашей родины! Вечером того же дня мы отбыли из Москвы на Украину. В купе звучала музыка популярной в то время группы «Джой», за окном проносились новые пейзажи, и даже не верилось, что скоро в корне изменится вся жизнь.

К месту моей службы — городу Могилёв-Подольский Винницкой области мы прибыли поздним вечером 5 декабря 1987 года. Было тепло, когда у нас дома уже «заворачивали» тридцатиградусные морозы.

Новобранцев посадили в грузовые автомобили и повезли по ночному городу. Мы часто мыслим стереотипами — нашей ассоциацией с местными жителями были бендеровцы.

Украина делится на западную и восточную. В Восточной Украине проживали и проживают в основном русские люди, считающие Россию своей родиной. В годы войны восточные украинцы воевали всеми силами с немцами, внося свой вклад в общую победу над врагом. И вера на востоке Украины — наша, православная, в отличие от Западной, где христианство имеет униатский характер (сближение с католицизмом).

Западная Украина всегда тяготела к западным европейским странам. Эта территория в разное время принадлежала то Польше, то Австро-Венгрии. В годы Второй мировой войны украинские националисты воевали против Советской Армии, люто ненавидя всё русское, советское. После освобождения Украины от немецко-фашистских войск в Западной Украине еще долго шла партизанская война против советской армии. Украинских националистов возглавлял Степан Бендера, и часто всех жителей Западной Украины называли бендеровцами.

Как, впрочем, и украинцы, услышав, что ты из Сибири, расспрашивали о бескрайней тайге, снегах, медведях, бродящих по улицам сибирских городов и поселков.

В темноте проезжали какие-то мосты, мимо пролетали темные силуэты зданий, делая всё это чем-то фантастическим, нереальным.

Разместили всех в войсковом клубе, бывшей церкви. Всю ночь я практически не спал. Кто-то бренчал на гитаре, и неизвестный сержант, проходя мимо новоявленных музыкантов, таинственно бросил — играйте, пока есть возможность. На вопрос «а что, после нельзя будет даже на гитаре играть?» — лишь улыбался.

Войсковая часть, где нам предстояло служить, значилась как в/ч 94 036, этот адрес следовало указывать в письмах.

Городок, где мне предстояло прожить ближайшие полгода, был небольшой, находился на юго-западе Украине, на самой границе с Молдавией. Он тянулся вдоль реки Днестр и по небольшим возвышенностям.

Утром нас построили и отправили на основную базу, находившуюся в пяти километрах от клуба. Прибыв туда, опять построили на плацу, произвольно разделив на шесть частей. Те, кто шел впереди, попали в первую роту, последние — в шестую. Я находился в середине строя и распределен был в третью роту. Рота наша состояла из четырех взводов. В каждом взводе было около 30 солдат. Каждый взвод состоял из отделений. Мне посчастливилось служить в 34-м взводе (цифра 3 означала принадлежность к 3-й роте, а последняя цифра — к 4-му взводу). В этой учебной части я прослужил полгода, после ее окончания летом 1988 года был откомандирован в другое место службы.

В нашем 34-м взводе, или, как его назвал Александр Стайнов из города Запорожья, «бронебойно-зажигательном», служили представители разных национальностей: русские, эстонцы, украинцы, грузины, азербайджанцы, татары, корейцы, казахи, узбеки.

Сейчас, в начале XXI века, все бывшие мои сослуживцы — граждане суверенных государств. Кто мог об этом подумать тогда? Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба. Как всё в нашей стране нестабильно…

Первые впечатления

В первый день после прибытия, помывшись в бане (практически при минусовой температуре), мы получили форму. Наконец мы стали полноценными солдатами. Переодевшись, смотрели друг на друга, не узнавая себя. Старшина пару раз показал, как наматываются портянки (ношение носков строго запрещалось). Портянка — это кусок плотной белой ткани, которой обматывалась нога. Но далеко не всем удалось сразу освоить эту науку. Поэтому в первый месяц стертые ноги солдат в нашей части были частым явлением. Прихрамывающие, ковыляющие в новой мешковатой форме, как правило, не по размеру, с перетянутыми донельзя ремнями и огромными зимними шапками, мы напоминали калек, по недоразумению попавших сюда. Наша бывшая гражданская одежда возможно была уничтожена.

После первого дня в армии, полного суматохи и неразберихи, последовал отбой. Я плохо спал, боясь почему-то не уложиться утром в пресловутые 45 секунд. Этот норматив для перехода от состояния сна в боевой режим я знал по фильмам и рассказам уже отслуживших товарищей. После команды «подъем» я одним из первых встал в строй, не выспавшийся, но довольный собой — не опоздал. Однако моя резвость почему-то не произвела особого впечатления на сержантов.

Наша часть была учебной. В течение шести месяцев новое пополнение получало воинские специальности, необходимые для Военно-воздушных сил СССР. Затем всех дослуживших и сдавших экзамены распределяли по различным частям Советской Армии — от Германии до Камчатки. Дисциплина в учебке была очень строгой. Когда в часть заходил командир, дежурный по части давал команду «Смирно!» и все буквально застывали на месте. Передвижение по плацу — асфальтированному участку земли с трибуной, сакральному месту части — только строевым шагом или бегом. Все военнослужащие приветствовали друг друга, прикладывая правую руку к головному убору, в соответствии с уставом.

Воинский устав — это расписанные до мелочей правила поведения военнослужащих. Буквальное и постоянное выполнение устава — очень тягостно и достаточно сложно. Например, военнослужащему запрещено лежать на кровати до команды «отбой», за незастегнутый крючок, пуговицу, курение в неположенном месте, опоздание в строй и т. д. следовало наказание. Наказывали в основном внеочередными нарядами или хозяйственными работами, а также занятиями строевой подготовкой. На территории части висел огромный плакат «Живи по уставу — завоюешь честь и славу».

С первых дней я как будто попал под огромный армейский каток, и чтобы он тебя не растоптал, необходимо было крутиться, приспосабливаться, стараться делать всё быстро. Поражали бессмысленные команды и неразумное распределение времени. Так, запомнилось переселение нашей роты со старой базы, где находился клуб и несколько казарм с печным отоплением, в новую казарму. Этот переезд проходил бестолково. Утром мы построились, получили оружие и противогазы. Собрав личные вещи, с матрацами, одеялами и подушками в руках, мы бежали по темным улочкам городка, путаясь в шинелях и запинаясь о крышки колодцев. Некоторые падали. На землю шлепались солдаты, рассыпались в темноте нехитрые их пожитки, зло кричали сержанты, а глаза слепил дальний свет проезжавших автомобилей (здесь, наверное, принято ездить с дальним светом). Прибежав, мы около получаса стояли, ждали чей-то приказ. К чему такая суета?

Постоянные проверки и построения. Воскресенье и другие выходные в этом отношении были хуже будней. Построения практически через каждый час. Тщательно пересчитают всех, — а вдруг кто-то решил изменить Родине и податься в бега? Держали на коротком поводке, далеко от казармы не отойдешь.

Спустя несколько дней я заступил в наряд по роте. И ощутил некоторое блаженство. Несмотря на большую работу, я здесь отдыхал. Никто особо не напрягал, делал спокойно свое дело и радовался.

Бешеный ритм раскручивался с подъема. Утро начиналось с команды «Подъем!» Полусонным воинам нужно было одеться за 45 секунд и встать в строй. Если кто-то запаздывал, то следовала тренировка (3–4 раза). Затем наш взвод (наша рота находилась на 3-м этаже) строился на улице. Давалось несколько свободных минут. За это время можно было сбегать в туалет на улице (солдаты называли его «Север») или перемотать портянки. Вот такая дилемма — каждый день. Портянки не перемотаешь — собьешь ноги, в туалет не сходишь — утренняя зарядка покажется просто адом.

Затем несколько минут зарядки. Мы бегали в темноте, под музыку. После пробежки чувствовалась бодрость. Затем умывание, заправка постели, подготовка к утреннему осмотру. Солдат должен быть чистым, опрятным, со свежим подворотничком, в начищенных сапогах, побритым — готовым к выполнению поставленной задачи.

…Морозное утро. Территорию части освещает луна, громко звучат популярные тогда шлягеры, только советской эстрады. «Ходит мальчик на руках…» — доносятся до нас слова песни. «Мальчик ходит на руках, а мы уже какой круг нарезаем», — невесело подумал я и вдохнул полной грудью свежий, слегка морозный воздух Прикарпатья…

В столовую мы заходили по одному, держа в левой руке головной убор. Все делалось по приказу, чётко, быстро. Рядом со столовой была солдатская чайная, где продавались разные сладости, кофе. Первый раз я туда попал лишь спустя два месяца службы. Не было времени. Нас никуда не отпускали, личного или «лишнего» времени, как острил сержант Сладкий, у нас практически не было.

После завтрака вся часть строилась на плацу — на развод. Доводилась информация, и мы уходили на учебу или на хозработу. Затем был обед, опять построение, физическая работа или строевая, затем построение, ужин, построение, просмотр программы «Время», вечерняя прогулка, вечерняя поверка и отбой. Всё, еще один день прошел.

В начале службы произошел один случай, который показал, что не так уж всё благополучно в нашей великой многонациональной стране, тлеют межнациональные конфликты.

В один из декабрьских дней наш замполит проводил очередную политинформацию. Он что-то бубнил про интернациональную дружбу, которая сковала на века многочисленные народы СССР. Многие солдаты находились в полусонном состоянии, некоторые, судя по выражениям лиц, с трудом понимали, о чем говорит замполит, и вообще где и зачем они находятся. В классе стояла тишина, лишь шорох авторучек подтверждал, что личный состав 34-го взвода усваивает необходимую информацию, конспектируя очередные изречения наших коммунистических вождей.

Вдруг резко подскочил татарин Мунусов:

— Мы — крымские татары, родина наша — Крым!!! Какая нафиг интернациональная дружба?! Нас угнетают. Нас Сталин выгнал оттуда, переселил в Среднюю Азию. Отдайте наши земли!

У капитана Лакина от страха и неожиданности отвалилась челюсть. Его глаза, как прожекторы, носились с бешеной скоростью, сканируя пространство.

— Садись, боец, не шуми, разберемся. Занятие окончено.

Я был шокирован. Лакин капитулировал, не привел ни одного аргумента. Позорно бежал с поля боя. Замалчивание проблем приводит лишь к ухудшению. Кстати, никаких последствий для Мунусова его выступление не имело. Более того, спустя несколько месяцев он хвастался, что приезжал его отец и накачал капитана Лакина алкоголем в местном кабаке.

— Лакин — алкаш, продажная собака. Деньги просил у отца. Ишак безродный. Я все равно поеду служить на свою родину — в Крым! — и громко рассмеялся.

Действительно, совпадение или нет, но Мунусов после окончания учебки поехал служить в Крым.

Где сейчас Мунусов? Крым, пропитанный кровью русских солдат и матросов, по капризу Н. С. Хрущева отошел к Украине. Сейчас крымские татары самовольно захватывают земли, ведут себя агрессивно по отношению к русскому населению с молчаливого согласия Киева. К чему это может привести? Ни к чему хорошему. Вспомним Косово. Исконно сербская земля. Но пришлых албанцев год от года становилось больше, чем сербов (рождаемость у них значительно выше, чем у сербов, как, впрочем, и у крымских татар детей рождается больше, чем у русских и украинцев). В начале 2008 года, в нарушение международного права, США и их союзники признали независимость Косово.

Как в сказке о лисе и зайце. Пустивший лису заяц был изгнан из своего домика. Как и тысячи сербов стали изгоями, людьми, лишенными своей родины.

Командиры

У меня появились командиры. Во главе части стоял недосягаемый для нас, смертных, «полубог» — товарищ полковник Муратов. Солдатский «телеграф» предавал, что встреча с ним не предвещала ничего хорошего для служащего. Командиром нашей роты был майор Тасецкий. Строгий, хмурый, никогда не улыбался. Когда он кричал, рот его перекашивало, как от нервной судороги. И вот, угораздило меня попасть ему в черный список. В армии, как, впрочем, наверное, и везде, существует правило — раз зарекомендовал себя с негативной стороны, и этот отпечаток может сохраниться надолго.

Я с первых дней службы явно не понравился нашему «вождю». А дело было так. В один из декабрьских дней наш взвод изучал устройство авиационной пушки ГШ-23. Вдруг в наш класс ворвался майор Тасецкий.

— Уроды, бля, в две шеренги становись, бля. Равняйсь, бля, смирно, вольно, бля. Первая шеренга два шага вперед марш, бля. Кругом, бля. Ну что, уроды, бля, допрыгались, бля, — личный досмотр, бля!

У меня в нагрудном кармане гимнастерки лежал блокнот с адресами близких, друзей. Незадолго до этого я переписал у своего сослуживца количество предстоящих дней службы (730), часов и секунд. Сделал я это без всякого злого умысла, мне просто показалось интересным, и даже представить не мог, что эти записи сыграют не последнюю роль в моем положении. Но другого мнения был наш ротный. Обнаружив мою книжицу, он наткнулся на «крамольные» записи. Его лицо покраснело, нижняя губа затряслась, он начал кричать, что я негодяй, не успел прибыть в армию, а уже считаю дни.

— Урод, бля, как твоя фамилия?

— Суверов.

— Это залёт, бля.

После этого до конца учебки отношение ко мне командира роты, да и командира взвода, было негативным, хотя крупных нарушений (самоходы, алкоголь, побеги и т. д.) я не совершал. Стал «мальчишом-плохишом», мечтавшим, как думал ротный, «сбежать, бля, из армии, бля».

Заместителем командира роты по воспитательной работе (замполитом) был капитан Лакин. Выглядел он всегда каким-то помятым, побитым слегка жизнью. Замполит злоупотреблял спиртными напитками, и иногда по утрам его голова напоминала огромный морщинистый помидор с вращающимися в разные стороны, как у рака, глазами.

Тихий, спокойный, полноватый, он никогда не кричал на солдат, казался нам добрым и справедливым. Но эта «доброта» была напускной. Все солдатские жалобы немедленно «докладывались» руководству. Многие солдаты очень пожалели, открыв свои души «добренькому дяде». Были у него и свои люди в роте — «стукачи», которые периодически «сливали» информацию. Короче, нашего замполита следовало также обходить подальше, стороной, а свои проблемы решать самому.

С командиром взвода старшим лейтенантом Ватрушкиным отношения у меня были натянутыми. Его неприязнь ко мне проявлялась в течение всей службы, зачастую цеплялся по пустякам. Старший лейтенант Ватрушкин в мае 1988 года после «шмона» обнаружил в моем нагрудном кармане фотографию, где я сфотографировался в форме, держа руки в карманах. Эта фотография сильно рассердила Блина (так его называли). Он разорвал ее перед строем. (Эта фотография напечатана в начале книги.)

— Ты нарушаешь форму одежды, подонок! За это наряд вне очереди, — прошипел он. — Ты у меня калом пропахнешь!

Все эти «влёты», безусловно, повлияли на мое дальнейшее распределение — на Дальний Восток.

Отправка на восток считалась не лучшим местом дальнейшей службы после окончания ШМАСа (школы младших авиационных специалистов). Престижно было служить на Украине, особенно в Крыму, на военных базах в зарубежных странах (Германия, Венгрия и т. д.), в Москве и других цивилизованных местах с благоприятным климатом.

Тяжелейшие условия службы были, конечно, в Афганистане, там шла война. Сразу после нашего приезда в учебку какой-то капитан прямо объявил: кто будет плохо служить — попадет в Афганистан. Хотя многие из солдат хотели служить там. В нашем взводе обсуждалась возможность написать коллективный рапорт на службу в Афгане. Но руководство нашей страны уже приняло решение о выводе советских войск из Афганистана. Поэтому распределения туда весной 1988 года из нашей учебки уже не было, ведь 40-ю армию полностью вывели из Афганистана уже в феврале 1989 года.

Вторым из «худших» мест службы была Чита. Как любил говорить майор Тасецкий — «отправлю вас в Читу, бля, чтобы задница к бетонке примерзала, бля. В Читу, бля, в Читу, бля, в Читусловакию, бля. Загранка, бля. Уроды, бля».

Рейтинг тяжести армейской службы продолжали Сибирь и Дальний Восток. Конечно, служить в Сибири мне хотелось — ближе к дому. Но служить близко с Барнаулом, на мой взгляд, — значит, больше скучать. А так, чем дальше служишь, тем меньше тянет домой.

Дальний Восток представлялся мне местом каким-то романтическим: Камчатка, Тихий океан, красная икра, гейзеры, сопки, рукой подать до Китая, Японии, обеим Кореям, США. Этот интерес подогрел один из наших преподавателей в учебке, прослуживший много лет на Дальнем Востоке. На наших занятиях, где мы изучали устройство различных авиационных бомб, он иногда рассказывал нам интересные истории о своей службе.

Часто, ближе к выпуску, мы с другом Игорем Кудашевым (Гогой) из города Коркино Челябинской области, мечтали о совместной службе где-нибудь на краю нашей могучей Родины. Так и получилось. Но на пересылке в Хабаровске в июне 1988 года мой товарищ поехал служить в Амурскую область, а я — в Приморский край. Больше мы не виделись, на мои письма он почему-то не отвечал. Как у тебя сложилась жизнь, Гога? Хотелось бы верить, что всё нормально.

Заместителем командира взвода был сержант Сладкий, уроженец Приморского края, спортсмен, он учился в Уссурийском педагогическом институте и был нормальным, справедливым командиром.

Старшина роты — прапорщик Марченко, похожий на Тараса Бульбу. Молчаливый, коренастый, с большими свисающими усами, он поддерживал порядок в роте своими «методами». Огромный кулак прапора часто оставлял отметины на груди несчастных солдат нашей роты. Принадлежность именно к нашей роте можно было определить по погнутым ручищами Марченко пуговицам гимнастерки. Пуговицы в районе груди бойцов нашей роты были, как правило, сплющены волосатой рукой-кувалдой нашего старшины. Еще он любил больно щипать дневальных, указывая, например, на лежащую на полу нитку. Сцена — извивающийся от боли провинившийся солдатик и стоящий рядом прапорщик Марченко, намертво зажавший своими пальцами трепещущую плоть, — была для нас привычна. Но особой обиды на него не было, делал он это не унижая человеческого достоинства, как бы играя. Хотя участвовать с ним в таких играх желающих не было.

Вообще, командиров своих оценивать довольно сложно. Часть из них мне казались грубыми и несправедливыми.

«А как бы ты на их месте себя повел?» — спрашиваю я себя. И солдаты, проходящие срочную службу, далеко не ангелы. Да и служат офицеры в экстремальных условиях не один год. Жилищные условия у многих из них не ахти. После работы более пяти лет на одном месте начинается профессиональная деформация, а офицеры и прапорщики служили десять, пятнадцать, двадцать и более лет в экстремальных условиях. На Дальнем Востоке, куда после учебки я отправился продолжать службу, условия жизни офицеров были стократ хуже, чем на Украине. Снабжение отвратительное. Когда привозили молоко в гарнизонный магазин, это было событием для семей военнослужащих.

В армии должна быть дисциплина. А дисциплина без насилия невозможна. Это понятно. Но хотелось и человеческого отношения к себе. За два года я ни разу не был в отпуске дома. Ладно, допустим, не заслужил. И ни один офицер или прапорщик не поинтересовался моей жизнью, моими проблемами, моим настроением. А как этого иногда хотелось!

Конфликты

В нашей роте постепенно нарастала нервозность, возникали стычки между солдатами. Так называемые неуставные взаимоотношения в армии пресечь вообще невозможно. В мужском коллективе, состоящем из разных национальностей (в нашем 34-м «бронебойно-зажигательном» взводе служили русские, украинцы, эстонцы, татары, узбеки, азербайджанцы, грузины, казахи), постоянно находившемся под давлением, нервозность возрастала. Между задерганными, нервными солдатами возникали ссоры, стычки, драки. И хотя в учебке царил порядок, жесткий контроль, здесь не было старослужащих (кроме сержантов), — конфликты были.

Способствовало этому так называемое воспитание коллективом. Например, день наш заканчивался командой «Отбой». До этой команды прилечь и даже присесть на кровать запрещалось. И вся рота, более ста человек, за 45 секунд должна моментально лечь в свои кровати, готовыми ко сну.

Спальное помещение представляло собой достаточно большой квадрат, где в два яруса стояли близко расположенные друг к другу железные кровати со скрипящими, провисшими железными сетками. Площадь между кроватями была небольшой, что приводило к сутолоке и неразберихе. Четверо солдат мешали друг другу, пытаясь первыми нырнуть под одеяло. В случае же подъема с верхнего яруса прыгали на головы солдат, кровати которых были расположены на «первом этаже». Кстати, первоначально мы жили в очень старой казарме, которая отапливалась печами, находившимися тут же. В ней было сыро и зябко. Печи не прогревали большую площадь, несмотря на относительно теплую погоду. Спустя нескольких недель мы переселились в новую казарму на территории части.

— Три скрипа, и я поднимаю роту, — прикалывался один из сержантов. И конечно, рота поднималась и строилась. Это называлось — «сон-тренаж».

Служил в нашем взводе Митя Рабан из Ленинграда. Высокий, сгорбившийся, вечно тормозящий, нескладный, чем-то напоминавший динозавра. Ноги его были постоянно полусогнуты, на здоровенном мясистом носе держались очки в роговой оправе, неслабые линзы причудливо искажали Митин взгляд. Взгляд испуганного, сломленного придурка. Он не всегда мог сразу взобраться на свою койку (она находилась на втором уровне, то есть втором ярусе). Митя падал, сопел, и весь взвод или рота поднималась заново. «Чмо», «урод», «тварь» раздавалось из разных углов.

В строю его тыкали, пихали. Вано Маргарашвили, 120-килограммовый грузин, шептал Мите:

— Ты чмо, урод. Мэта п… рас — пэрвый клясс.

В глазах Мити был неописуемый ужас. Он готов был расплакаться, упасть в ноги, молить о пощаде, лишь бы его не трогали.

— Вано, братан, прости, — заискивающе смотрел он в глаза жирному грузину. А в этот момент узбек Рахимов и татарин Абдурахманов пинали его, пока не видели сержанты.

В армии мы все становились намного жестче, иначе не выжить. Этому способствовала обстановка. Злость и ярость. Сколько таких отвратительных сцен было за время моей службы. Ты становишься глух к жестокости. Насилие рассматривалось как само собой разумеющееся. Но жалости к таким людям у меня не было (как, впрочем, и злости), зачастую они сами были виноваты в том, что к ним так относились сослуживцы.

Митю пока спасала строгая дисциплина в части, иначе последствия могли быть для него куда плачевнее. Так постепенно появлялись в роте отверженные, их звали «чморями». Часто ими становились жители Москвы и Ленинграда. Почему? Возможно потому, что из-за более комфортных условий жизни в своих огромных мегаполисах они теряли человеческие и мужские качества. К сожалению, зачастую получается, что чем лучше материально живет человек, тем становится эгоистичней, жадней. Среди солдат ходила поговорка: «Ленинградцы, москвичи — п…расы, стукачи». Но это не значит, конечно, что все жители этих прекрасных русских городов — плохие люди.

Перед отправкой в армию мой отец, отслуживший в свое время три года где-то под Томском, дал мне совет: «Женя, старайся не конфликтовать, не дерись».

Первое время я старался избегать конфликтов, не дрался, но затем понял, что нужно жить по другим законам. Вано через какое-то время начал на меня покрикивать, придираться. Есть люди, которые понимают лишь силу, а вежливое отношение к ним воспринимают как слабость. Не бояться, драться — иначе заклюют, как Митю. Хочешь, чтобы тебя уважали, — покажи силу! Вот что должен сказать отец.

В груди накапливалась злость. Прорыв произошел в феврале. Мы работали около столовой, в помещении, где хранились овощи. Сержант Сладкий, поставив задачу — выбрать хорошую картошку и убрать мусор, вскоре удалился. Толстый грузин тут же дал хорошего пинка Мите, грозно сдвинул свои огромные черные брови и приказал ему работать за двоих. Рабан со всего размаха вонзил совковую лопату в огромную кучу мусора. Полусогнутые ноги, запотевшие очки, Митино сопение — он начинал ускоряться, опасливо поглядывая на Вано.

Затем, вдруг переключив свое внимание с Мити на меня, Маргарашвили подошел ко мне и начал ругаться: «А ты, чмо, что не рапотаешь? Пэрэбэрай картощка!» И тут меня просто «разнесло» от гнева. Доколе терпеть? Никакого страха, лишь злость и ярость. Я развернулся и врезал несколько раз ему по морде. Один удар пришелся по носу, другой по уху. Вано опешил. Он стоял, открыв рот от неожиданности. Пока он что-то кричал на грузинском (ругался), пришел сержант. Но дальнейших разборок не было. Это был переломный момент в моей армейской жизни. После этого я старался не спускать обидчикам.

Был у меня во взводе один недоброжелатель — ефрейтор Козликовский, родом из Запорожья. Маленький, пухленький, с холеным лицом, в очках, он очень любил поговорить, избегал тяжелых работ, панически боялся физического труда. Став сразу комсоргом роты, он быстро вошел в доверие к командованию роты, часто бывая в ротной канцелярии, постоянно пытался подчеркнуть свое привилегированное положение. Высокомерный, иногда он оскорблял меня публично. Этого нельзя было оставлять. В один из прекрасных весенних дней мне представился случай разобраться с ним.

Трое с нашего взвода (я, Козликовский и небезызвестный Вано) были направлены для проведения хозяйственных работ в старой казарме. Когда мы оказались одни, Козликовский, заметив мой решительный вид, слегка запаниковал. Он слишком поздно понял, что дело пахнет керосином, но ни офицеров, ни сержантов рядом не было. Украинский хлопец оказался типичным трусом. Он боялся, его страх физически ощущался мною. «Запорожский лев» начал много и быстро говорить, его чуть сгорбившееся пухлое тельце излучало страх.

— Суверов, я не собираюсь здесь с тобой разбираться! Если у тебя ко мне есть претензии, обращайся к командиру роты, он обрисует ситуацию. Если у меня хоть волосинка с головы упадет, я вас обвиню в неуставных взаимоотношениях!

И так в течение нескольких минут. Меня это стало доставать.

— Козликовский, ты что, стукач? — спросил я.

— Нет, я комсорг роты!

— Да хоть всего Советского Союза!

Нелепый диалог. К чему лишний и бесполезный разговор? Пару ударов в голову «великому оратору», он — навзничь, всхлипывая, как баба, закрывает маленькими ручонками лицо.

— Лежачего не бьют, — лепетал комсорг.

Объяснив ему его недостойное поведение, мы с толстым грузином направились к выходу (кстати, после четырех месяцев в учебке Маргарашвили значительно похудел — сбросил килограммов тридцать, живя в спартанских условиях). Вано не спеша подошел к лежащему ефрейтору, толстыми пальцами-сосисками расстегнул свою ширинку и стал мочиться на него.

— Касляковскый п…рас — пэрвый клясс!

— Вано, Вано, не надо, — выставив свои пухлые ручонки, жалобно проблеял Козликовский, — я же комсорг роты, меня лично знает командир части.

Пустая комната старой казармы, грязный пол, толстый грузин, Козликовский, стоящий на коленях и вытянувший одну руку вперед, второй он поправлял свои очки (одно стекло треснуло), и желтые разлетающиеся от него брызги в лучах заходящего солнца. Комсомольский лидер в лучах славы!

— Заткны свой паганий роть, хахоль, — облегчившись, прорычал Марго.

После этого случая Козликовского как подменили, вся его надменность исчезла, его авторитет в роте «лопнул», как воздушный шар. Наверняка Козликовский в тот же день сообщил ротному о ЧП. Но дело было к выпуску, да и подымать бучу о неуставных взаимоотношениях нашему ротному себе дороже. Тем не менее, наверняка к отправке нас с Вано на Дальний Восток эта история имела прямое отношение.

Что касается драк, то в ШМАСе было еще пару случаев. В детском возрасте я немного занимался борьбой (самбо), и какие-то навыки у меня остались.

Будучи в наряде по роте, я стоял на тумбочке дневального, наблюдая, как рядом суетятся мои однополчане. Мимо меня вразвалку проходил рядовой Миша Бутенко, родом из Одессы. Говорили, что он какой-то крутой спортсмен, кунгфуист что ли. Он часто крутился возле сержантов, показывая им мудреные приемы. Махал перед ними палками, показывал стойки и громко кричал «Ки-а!», что на многих, наверное, производило сильное впечатление. Но не на меня.

— Суверов, почему в умывальнике вода на полу? Быстро убрал! Ты чё, не понял, голубой?

От такой наглости я оторопел. Такую борзоту нельзя было спускать. В два прыжка я догнал его. Моментально сделал бросок через бедро. Мы упали на деревянный пол, и я ему быстро сделал болевой, заламывая руку «ниндзи-черепашки». Послышался хруст. Он взвыл на всю казарму.

— Он мне руку сломал! — завопил Миша.

Подбежали к своему «гуру» его почитатели-ученики — сержанты, и нас растащили. С тех пор Бутенко обходил меня стороной.

После этого случая меня наказал мой «любимый» командир взвода — нарядами вне очереди — и запретил мне увольнения.

Серьезные люди не хвастаются, не бьют себя в грудь, объясняя всем кругом, какой он крутой. Если кто действительно чего-то в чем-то достиг (в спорте, бизнесе, науке и т. д.), об этом не разглагольствуют на каждом шагу — это и так видно. Кто много про себя говорит, как правило, это не соответствует действительности.

Следующий борцовский поединок произошел в апреле. Я в составе рабочей команды приехал в соседнюю часть. Это был саперный батальон, расположенный в Молдавии. Город Могилёв-Подольский как раз находится на границе Украины и Молдавии. Переехал мост через реку Днестр — и ты уже в Молдавии. Прибыв в эту часть, я удивился слабой дисциплине. Неряшливый вид многих солдат и отсутствие дневального вообще «убило» — у нас такое и представить было невозможно. Мне поручили работать в автопарке совместно с каким-то дагестанцем с другой роты. Нужно было помыть несколько аккумуляторов. Этот гордый джигит никак не хотел работать. Пришлось ему объяснить. Бросок, затем болевой на руку, и горец быстро понял, что нужно работать.

Как я уже говорил, нервозная обстановка часто приводила к дракам. Будучи в наряде по столовой, в мойке, из-за случайно брошенного слова в мой адрес, я сцепился со своим земляком (тоже с Алтая) Александром Шульцем. Соперник оказался достойным. Быстрый обмен ударами. Боевая ничья.

Многие проблемы в армии можно решить только с помощью силы. Но сила духа первична, а затем уже — физическая.

Наряды и хозработы

Время в армии шло быстро. Занятия проходили в классах авиационного вооружения или около учебных самолетов. Мы изучали устройство авиационной пушки, различные бомбы, крепления, неуправляемые ракетные снаряды (НУРСы) и т. д. Нас готовили как механиков по авиационному вооружению, основной задачей которых была подготовка боевого самолета к полету.

Занятия проходили достаточно скучно, но это было лучше, чем хозработы, строевая подготовка или наряды. Хотя хозработы и наряды меня не пугали.

Занятия по строевой подготовке проходили нудно. Многочасовое хождение по плацу утомляло. Шагистика. Но это был один из необходимых элементов подготовки солдат. Другое дело, что эти занятия зачастую использовали как один из видов наказания.

Раз в неделю наша рота заступала в наряд. Часть солдат отправляли на хозработы, частенько в Молдавию. Отношение к солдатам там было хорошее: возможно, население помнило кровопролитную Великую Отечественную войну, проходившие в этих местах ожесточенные сражения; где-то рядом, под Винницей, был бункер Гитлера. В один из декабрьских дней, когда мы работали в Молдавии, какая-то сердобольная женщина угостила нашу небольшую группу свежим молоком и хлебом. Когда мы работали на местном заводе железобетонных изделий, нас бесплатно кормили в заводской столовой. Мне было приятно ощущать уважительное отношение к солдатам.

Что касается нарядов, то мы заступали в наряды по роте, по столовой, на контрольно-пропускной пункт — КПП, в караул, на мясомолочный комплекс — ММК. Все наряды были суточными.

В наряд по роте заступало трое дневальных и дежурный по роте. Основные обязанности — охрана помещения, выдача боевого оружия и амуниции, поддержание порядка в казарме, недопущение проникновения посторонних в роту (например, солдат из других рот), обеспечение безопасности личного состава подразделения в ночное время суток, проведение завтрака, обеда и ужина и т. д.

Развод наряда проводился вечером, подготовка к нему начиналась после обеда. За это время необходимо было подшить свежий подворотничок, почистить форму, надраить сапоги, повторить уставные обязанности дневального, а также можно было и немного поспать. Обязанности дневального я знал наизусть, ведь их постоянно учили. Дежурный по части, проводивший развод, придирчиво осматривал внешний вид, проверял знания солдат. После развода мы принимали помещение роты у старого наряда. Всё пересчитывалось, особо уделялось внимание чистоте. При приеме наряда зачастую возникали конфликты: кто-то не хотел принимать, кто-то не хотел устранять и т. д. Особенно отчетливо это проявлялось, когда принимала наряд другая рота (в карауле, КПП, столовой, ММК).

Дневальные делились на смены. Необходимо было в течение двух часов неподвижно стоять на так называемой тумбочке дневального, напротив входной двери, около комнаты для хранения оружия. Стоять нужно было навытяжку, приветствуя (прикладывая правую руку к головному убору) всех входящих. При появлении посторонних лиц и различных командиров дневальный должен был подать команду: «Дежурный по роте — на выход», затем подбегал дежурный и, в зависимости от обстановки, или докладывал, или уточнял цель прихода. В случае прихода больших начальников и дежурного по части подавалась команда: «Смирно! Дежурный по роте — на выход». После этой команды все присутствующие замирали, как каменные статуи, и оживали лишь после рапорта дежурного по роте и команды «Вольно».

За каждым дневальным была закреплена территория казармы, он отвечал за ее чистоту. После отбоя несколько человек брали огромный полотер, натирали пол мастикой до блеска.

Спальное помещение — тусклый свет, двухярусные кровати, затхлый воздух, запах грязных портянок, храп, скрип коек, какое-то бормотание на непонятном языке. Что вам снится, ребята? Наверное, родной дом. Конечно, по дому скучают все.

Интересно было наблюдать, стоя на тумбочке дневального, за проходящими ночью в туалет полусонными бойцами. Они выплывали в белом нательном белье (это зимой, а летом советские солдаты ходили в синих трусах и голубых майках), как ангелы из какого-то потустороннего мира. Шатаясь, как пьяные, они часто натыкались на какие-то препятствия, иногда падая, как слепые котята, веселя полусонных дневальных. После туалета они торопились в свою кровать, досматривать сны. Ты смотришь им в спину, поеживаясь от холода, мечтаешь укрыться одеялом, лечь в постель и моментально заснуть. Ночью наряд проверял дежурный по роте или кто-нибудь из ротных командиров. Если наряд получал замечания, нас ждало наказание: от повторного наряда до кулаков прапорщика Марченко.

В наряд по столовой заступало около двадцати человек. Прежде чем прийти в столовую, нужно было пройти медосмотр: врач осматривал нас всех (достаточно формально) на предмет заболеваний. Дежурный по столовой назначался из сержантов. Часть солдат работали в зале — собирали грязную посуду и отвозили ее на огромных тележках в мойку, убирали обеденный зал, мыли столы и пол, часть — в мойке, где мыли горы грязной посуды, в варочном цехе помогали поварам. Один из солдат заступал хлеборезом, выдавал масло, сахар, резал хлеб. Тяжелей было работать в мойке, легче — в хлеборезке. Положительные стороны этого наряда — все были сытые, еды достаточно и можно было наесться досыта.

Хотя кормили в учебке неплохо, часто мы просто не успевали доесть. Сержанты, питавшиеся в основном в солдатской чайной («чипкé» или «чайнике» на солдатском сленге), поковырявшись в своих тарелках и похлебав чайку, давали команду о прекращении еды. Многие не успевшие насытиться глотали непрожеванные куски на бегу.

Служба на контрольно-пропускном пункте (КПП) мне нравилась особо. В парадной форме с белым ремнем, со штык-ножом, стоя у ворот части, ты видел другую, отличную от нашей, уже забывающуюся гражданскую жизнь.

Вот идут, весело щебеча, местные девушки, вот проезжает дедок на велосипеде (меня удивило, что многие местные жители часто передвигались на великах, даже в декабре), прогромыхает какая-то машина. Снег здесь выпадал лишь в январе, а в марте уже тепло. Их зима — наша осень, напоминала мне сибирский октябрь (пасмурно, снег с дождем, слякоть).

А ты стоишь рядом с большими черными воротами части с красными звездами и думаешь, как там дома, что нового, и как хорошо быть гражданским человеком. Свобода! Куда захотел, туда и пошел, что захотел, то и делаешь, без всяких приказов и разрешений. Только теперь я по-настоящему начал это ценить. Намного изменилось к лучшему и мое отношение к родителям. Ведь именно они меня вырастили, воспитали, заботились обо мне, а я не всегда был им благодарен. Здесь же я, по большому счету, никому не нужен, и надеяться можно лишь на себя. Что дает армия? Может, сталкиваясь с плохим, начинаешь ценить хорошее. Те ребята, которые получают от своих родителей сразу всю массу материальных благ — машины, квартиры и другие материальные ценности, — считают это нормой. Некоторые родители, желая перещеголять друг друга в «крутости», все больше осыпают своих чад «золотым» дождем подарков, зачастую калеча их неокрепшие души.

Во многих странах состоятельные родители отдают своих детей в строгие учебные заведения со спартанским воспитанием, где все одеты в одинаковую форменную одежду, никаких излишеств. Здесь не пощеголяешь машиной, подаренной папой, не потратишь уйму родительских денег. Здесь авторитет зарабатывается другими способами. Молодой человек должен понять, что многие его амбиции необоснованны, он ничего пока не достиг в жизни, окружающий мир в целом агрессивен и равнодушен к его судьбе. Всё, что у него есть, — благодаря его родителям. Всегда нужна цель в жизни, и она должна быть созидательной, положительной. А чтобы чего-то достичь, нужно много работать и иметь терпение. Терпение и труд все перетрут. Некоторых испытания ломают, а других укрепляют.

Подобные и другие мысли приходили тогда мне в голову. Особенно ночью, «таща» службу, времени подумать было много. Понимал, что до службы что-то не доделал, относился к времени зачастую небрежно. После демобилизации изменюсь, думал я тогда. Я буду жить иначе, больше ценить свободу, время и многое другое, и постараюсь стать настоящим человеком, жизнь прожить не зря. Но это будет потом, в каком-то далеком, как казалось тогда, будущем. Ведь впереди непростые годы службы.

Самым тяжелым физически был наряд на ММК (мясомолочном комплексе). Невдалеке от части находились большой свинарник и коровник. Здесь службу несли несколько солдат, ухаживая за скотом.

Задачей наряда было вычищать клетушки, где жили свиньи. Навоз грузили на носилки и выносили. Затем — кормление, поение, уборка, и так весь день.

У одного солдата во время работы упала пилотка, на нее моментально набросились два хряка и буквально разорвали пилотку, вместе со звездочкой и иголками. Внешне невозмутимый прапорщик Марченко внутренне негодовал. Скверное настроение выдавал слегка подергивающийся правый глаз.

— Сволочь, — кричал он, — чтобы пилотку достал, скотина недоразвитая.

— Товарищ прапорщик, это не я, это свинья!

— Залепи дуло, урод. Я вас научу беречь казенное имущество. Родина вас поит, кормит, одевает, а вы, сволочи…

Из каптёрки раздавались глухие удары и всхлипывание солдатика. После этой экзекуции у провинившегося вся грудь была синяя, пуговица расплющена, как кувалдой.

Пару раз мне довелось пасти коров. Житель я городской, но с этой задачей справился успешно. Луга вдоль Днестра, мирно жующее стадо коров, масса улиток, ползущих в траве и я, в старой выцветшей форме (на грязные работы мы одевали подменку), с кнутом, не хватало лишь пастушьего рожка. Сами напрашивались ассоциации: пастушок в альпийских лугах, где-то в семнадцатом веке…

Как-то один украинский хлопец из первой роты, пасший стадо, уснул на лужку, а коровы поели на колхозном поле кукурузу. У этого «доблестного» пастуха потом были большие неприятности. Командир части, построив нас, долго кричал в микрофон, размахивая руками. Если кратко сформулировать его мысли, то получалось, что мы — подонки, конченые уроды и нас надо наказывать. А одного из самых главных подонков (уснувшего пастушка) отправят на пять суток на гауптвахту и на родину «героя», на место работы его родителей, отправят письмо, где укажут, что их сын, говно, последнее чмо и конченый урод, нанес непоправимый ущерб народному хозяйству.

— Сегодня ты спал в наряде, завтра уйдешь в самоход и нажрёшься водки, а послезавтра станешь предателем! — наконец закончил свою эмоциональную речь наш босс.

Караул был самым ответственным нарядом. Часовой с боевым оружием охранял объект, затем сменялся, немного отдыхал и снова на пост: в жару, дождь и стужу. Наряд рисковый. Опасным было то, что человек с оружием иногда стреляет, и по своим и по чужим. В армии была масса случаев гибели или увечья военнослужащих в караулах, но меня Бог миловал. За время моей службы не было не одного ЧП с караулом, за исключением пары случаев непроизвольного выстрела при разрядке автомата. Но всё проходило без жертв.

Готовились в караул достаточно основательно, командование понимало всю ответственность. Письма, пришедшие военнослужащим, до караула не выдавались, во избежание негативной реакции часовых, получивших дурные вести из дому.

Запомнился январь 1988 года — мы заступили в караул на ММК. Ночь была относительно теплой (всё-таки январь), пахло силосом, вдали виднелись огоньки жилищ. На душе было тоскливо, хотелось домой. Сменясь, я ехал грузовом автомобиле, в шинели, шапке, с автоматом и подсумком, смотрел на вечерний город. И вдруг поймал себя на мысли — сейчас же школьные каникулы! Вот это да! А здесь все по-другому…

Солдатское счастье

В армии начинаешь по-иному относиться ко многим вещам. То, что на «гражданке» считалось нормальным, здесь было настоящим счастьем. Например, послушать любимую современную музыку. После прихода из увольнения один из украинских хлопцев принес плеер с записями зарубежной эстрады (привезли родственники). Он всю ночь слушал музыку, блаженно улыбаясь. И ничего больше для него тогда не надо было, только послушать музон. Как хотелось и мне на часок очутиться дома и тоже послушать любимые записи на своем катушечном магнитофоне «Комета».

Другая радость — вкусно покушать. Кормили в учебке сытно, но однообразно, к тому же не всегда успевал съесть свою порцию. Если удавалось покушать шоколад или выпечку, это было вообще прекрасно. Кстати, в отличие от родного Барнаула, где шоколадные конфеты и сгущенка в советское время были дефицитом, здесь всё это можно было купить в солдатском магазине. Снабжение продуктами и так называемыми товарами народного потребления в СССР было плановым. Привилегией пользовались многочисленные союзные республики, зачастую в ущерб самой большой — Российской советской федеративной социалистической республике (РСФСР). Вот и в этом далеком украинском городке было то, что днем с огнем не найти в столице Алтайского края. Освоившись, выкроив свободную минутку, можно было забежать в магазин и полакомиться, при наличии денег, конечно.

В нашей роте было несколько эстонцев. Им приходили огромные посылки со сладостями, журналами на эстонском языке. Держались они особняком, ни с кем не делясь и особо не общаясь. Моим соседом сверху (кровати были двухярусными) был один из эстонцев — рядовой Люкинд. Маленький, жирненький, он был чем-то похож на поросенка, его бормотание на смеси русского и эстонского чем-то напоминало хрюканье. И вот в одну из ночей он вместе со своим земляком рядовым Хонекеным долго ворочались, что-то жуя под своими одеялами и тихо переговариваясь. Насытившись, через несколько минут они заснули.

Взвод не спал, ощущая добычу. Голодные соседи шептали мне со всех сторон:

— Женя, возьми кулек конфет у этих эстонских крыс.

— Накажи козлов. Точить втихаря — западло.

— Говорят, эстонские конфеты очень вкусные. Ведь Люкинд щедрый парень, желает угостить своих боевых друзей.

Я осторожно достал из-под подушки Люкинда початую пачку конфет и пустил ее по казарме. Пока не было наших сержантов (они пили чай в каптёрке), практически весь наш взвод моментально поглотил эстонское лакомство. Вано, схватив из кулька пару конфет, быстро проглотил их, не развертывая. Животное.

— Люкинид п…рас первый клясс, — сделал он свое традиционное заключение, при этом громко выпустив скопившиеся за день ядовитые газы.

— Мытя, чмо, ты что ваняешь? Гандонь. Ты п…рас первый клясс, — он подошел к Митиной кровати и несколько раз сильно ударил кулаком по его извивающему телу, жуя при этом эстонские конфеты в обертке и грозно выпучив свои черные глазищи.

— Вано, Вано, прекрати, это не я, — жалобно бормотал Митя. — Давай поговорим, мы же разумные люди.

— Заткныс, казель!

Приход сержантов временно спас Митю от дальнейших унижений.

Наутро обнаружив пропажу, Люкинд громко возмущался, говоря что-то по-эстонски, даже пожаловался нашему сержанту Сладкому.

— Объявляю, вам один наряд вне очереди за хранение продуктов питания в спальном помещении, — строго сказал сержант.

Люкинд, явно не ожидавший такого поворота, насупившись, что-то бурчал по-эстонски.

— Я не понял, боец, что нужно ответить?

— Ест одын нарад, — нехотя пошевелив своими пухлыми губами, ответил «любитель сладкого».

Вообще, это было позорно, «стрёмно» — «точить втихаря» (то есть кушать, не поделившись со своими товарищами). Но наши эстонцы жили в собственном мире, по собственным правилам, постоянно кучковались вместе, о чем-то переговариваясь вполголоса…

Удачей было сходить в увольнение («увал»). В учебке в увольнении я был всего один раз, и то неудачно. Внеочередное увольнение мое было связано со знанием географии. Во время политических занятий с нашим взводом замполит Лакин безуспешно пытался выяснить у рядового Кариманова, какие страны входят в НАТО.

Кариманов, мелкий азербайджанец с огромной шишкой на носу, постоянно косил под дурака. Особо ему не нравилось заниматься спортом. Во время марш-бросков он часто падал на землю и, валяясь на земле, жалобно скулил:

— Сансаст, сансаст (т. е. санитарная часть, больница), сэрдце болыт, я умыраю, командира.

Позже мы вместе попадем служить на Дальний Восток. Там он моментально преобразился. Понавешал на себя массу значков (в том числе и спортивных), ходил, важно растопырив руки, как пингвин. Он не любил вспоминать свое «спортивное» прошлое. И когда на вечерней поверке после фамилии «больного» я нарочно выкрикивал «сансаст, сансаст», Кариманов сильно злился.

Для меня показ на карте натовских стран не составлял особого труда. Я неплохо знал политическую географию. Из всего нашего взвода я один из немногих мог быстро ответить на все вопросы замполита по поводу международной обстановки. Опешивший Лакин объявил мне увольнение вне очереди, и в следующее воскресенье я уже бродил по улицам небольшого украинского городка. Но новые ботинки, надетые в первый раз, быстро натерли ноги. И так, хромая, я ковылял по Могилёв-Подольскому. Это путешествие не принесло мне никакого удовольствия. Я испытывал большой дискомфорт. Моим самым большим желанием было, как это ни странно звучит, вернуться в родную казарму, надеть свои кирзовые сапоги и слиться с серой солдатской массой, ставшей мне родной за прошедшие месяцы.

Приятно было также получать письма, осознавая, что о тебе помнят. В один из февральских вечеров я получил аж семь писем!!!

Особенно радостно было получать письма от родителей, понимая, что именно они ждут и помнят о тебе.

Хотя не все письма приносили солдатам счастье. Были и письма от подруг, которые бросали своих возлюбленных практически сразу же после проводов в армию. Забывали свои слезы, клятвы в вечной любви. И иногда обезумевшие солдаты в горячке совершали такие поступки, о которых позднее наверняка жалели всю жизнь.

Отношения с женщинами были также для молодых ребят одной из любимых тем разговоров. К некоторым приезжали подруги и даже жены. У многих были девушки, которые ждали (или пытались ждать) своих парней. Солдаты активно переписывались, показывали фотографии любимых. У меня не было девушки, и кроме родителей никто не ждал из армии. Я нисколько не сокрушался по этому поводу — значит, всё у меня впереди. Чем занимается моя будущая подруга? Она не подозревает пока о моём существовании.

Ожидание парня из армии часто заканчивалось разрывом, и многие солдаты сильно об этом переживали, вешались, стрелялись, убегали с оружием, желая разобраться со своим конкурентом и неверной девушкой. А если девушка дожидалась своего парня, то ему нужно было на ней жениться. Если не женился, были, наверное, обоснованные претензии: «Я тебя ждала два года, а ты на мне не женился, козёл! Я столько упустила из-за тебя!..» и т. д., и т. п. Короче, всё, что ни делается, — к лучшему!

Конец учебки

День за днём пролетали незаметно, оделяя нас радостями и проблемами. В апреле я успешно сдал экзамены в учебке, став механиком авиационного вооружения 3-го класса. Начались отправки в боевые части. За некоторых ребят приезжали хлопотать их родители. Это были в основном жители Кавказа и Украины. Обхаживали, договаривались с нашими командирами о том, чтобы их чада попали в теплые места, поближе к дому. Хотя это носило единичный характер. Мне же было все равно. Ко мне никто не приезжал. Ехать в такую даль и хлопотать ради меня — этого не стоило, конечно, делать. В особой милости у командиров я не был, и поэтому по будущему месту своего распределения иллюзий не имел.

В мае начались массовые отправки молодых специалистов в боевые подразделения. Вначале уезжали за границу, затем очередь дошла до частей, расквартированных в Советском Союзе. Казарма пустела. Нас становилось всё меньше. Уже начало прибывать новое пополнение, набирал обороты призыв весны 1988 года. А меня всё не отправляли.

Работая в подвале новой казармы, я оставил свой автограф: написал на стене ручкой «ДМБ 87–89 (осень) Барнаул». На память Украине. Сейчас Украина — суверенное государство. Учебку расформировали. На ее месте теперь базируются украинские пограничники, ведь рядом граница с не менее суверенной Молдавией. Возможно, какой-нибудь хлопчик, работая в подвале, прочтёт эту надпись, почешет себе затылок и спросит вслух — а что это такое, Барнаул? А может, эту надпись давно уничтожили как напоминание украинскому народу «о годах оккупации Украины русскими». Хотя в советское время обитатели этого украинского городка (как и всей Украины) жили намного лучше, чем в городе Барнауле или в Приморском крае. Вот такой парадокс.

И вот, наконец, этот памятный день настал. 8 июня 1988 года около 40 солдат со всей учебки построили на плацу. К нам вышел небольшого роста капитан. Он был неряшливо одет: мятые брюки, пыльные ботинки, слегка небрит, галстук замаслен. Его распухшее лицо с торчащими усиками выдавало любителя горячительных напитков. Построив нас, он представился капитаном Харьковым.

— Вам выпала большая честь служить в Краснознаменном Дальневосточном военном округе, — пробубнил он. В течение 15 минут он «заливал» нам о прелестях предстоящей службы, обещал, что будем ездить домой в отпуск каждый год, в общем, кататься как сыр в масле. Но всё это оказалось, как выяснилось позже, пустой брехнёй. На следующий день мы уезжали на Дальний Восток.

Последние часы в части. Я понимал, что больше здесь наверняка не буду, не увижу многих ребят, с которыми сдружился за полгода. Это — Александр Стайнов (г. Запорожье, Украина), Игорь Репкин (г. Нарва, Эстония), Тагир Махачев (г. Хасавюрт, Дагестан) и другие.

Наше спальное помещение уже было полупустым. После отбоя мы с Гогой забрались на две пустующих кровати верхнего яруса. Разговаривали всю ночь. Я вышел в умывалку. Из распахнутого окна дохнуло свежестью. Вдали виднелись огни молдавского села Атаки, искрилась река Днестр. В тишине раздавалось лягушачье кваканье, как будто местные лягушки устроили мне прощальный концерт.

Так я практически и не спал, только к утру немного. За час до подъёма меня разбудил дневальный. Умывшись, я быстро оделся и вместе с другими выпускниками-«дальневосточниками» направился к выходу из спального помещения. Обернувшись, увидел спящего каптёрщика Драня. Выходец с Западной Украины был правой рукой прапорщика Марченко. Он отвечал в роте за выдачу белья, портянок, мыла и др. Часто «гасился» в своей каптёрке от хозяйственных работ, был жаден и в общем не любим солдатами. Разбросав руки на кровати, он мирно посапывал (наверное, пересчитывая во сне свои полотенца и одеяла). Так и остался в моей памяти спящий Дрань.

После раннего завтрака мы выстроились на плацу. Одетые в новенькие парадки, с выданными недавно значками классности, со скрученными шинелями и вещмешками. Из нашей роты ехали я, Гога, Вано, Митя Рабан, Кариманов, узбек Рахимов и еще несколько солдат. Неожиданно на горизонте замаячил мой «любимый» командир взвода — старший лейтенант Ватрушкин. Осмотрев наш внешний вид, он подошел ко мне и, ехидно ухмыляясь, сказал:

— Ну что, Суверов, Дальний Восток ждет своего героя.

Это были его последние слова. Он развернулся и ушел воспитывать новое пополнение, наверняка повторяя при этом свое любимое изречение — «Вы у меня все калом пропахнете, скоты».

За сутки мы доехали на поезде до Москвы. Наш провожатый, капитан Харьков, закрывшись в купе с гражданскими, играл в карты и пьянствовал. Мы его особо не интересовали, чему были безумно рады. Больше трезвым до самого Хабаровска мы его не видели.

Прошло полгода, и вновь я в столице. Но я уже был другим, стал солдатом, «микродембелем». За моими плечами была учебка и оставалось еще полтора года службы. Но спешившим по своим делам москвичам это было, по-видимому, так же всё равно, как и полгода назад. Приехав в аэропорт Домодедово, мы с Гогой купили мороженое на двоих, денег на большее не было. Каким вкусным оно мне тогда показалось, жаль, что было совсем маленьким.

На большом самолете Ил-86 мы полетели в Хабаровск, по пути приземлясь в Норильске. Интересен зигзаг службы: из Барнаула, находящегося практически в центре Советского Союза, перебросили на западные рубежи нашей страны, после учебки — далеко на восток, охранять восточные границы СССР. Остановка была в Норильске — заполярном городе, окруженном тундрой. Стоял полярный день, красный солнечный шар неподвижно висел над городом. Немного побыв в Норильске, наш самолет взлетел, чтобы через несколько часов приземлиться в Хабаровске. Здравствуй, Дальний Восток!

 

Глава 2. ЛЕТО 1988 ГОДА

Здравствуй, Дальний Восток!

По прибытии в Хабаровск нас, погрузив в автомобили, повезли из аэропорта в пересыльный пункт № 34. Он представлял собой ряд одноэтажных казарм, внутри которых на старых деревянных нарах сидели и лежали сотни вновь прибывших военнослужащих. Солдаты различных родов войск ожидали дальнейшего распределения. В нашей полутемной казарме висела большая, уже прилично истертая, карта Дальнего Востока с обозначением различных населенных пунктов, в одном из которых мне предстояла дальнейшая служба.

Находились мы здесь недолго. Прилетев утром, уже к вечеру практически все разъехались по своим новым частям. Вано, встретившись с земляками, расцеловался с ними, громко разговаривая о чем-то и иногда показывая своим толстым пальцем на сидящую в темном углу сгорбившуюся фигуру Мити Рабана. Лишь в темноте иногда поблескивали его очки. Он затаился как мышь, предчувствуя неладное и стараясь быть незамеченным своим главным гонителем.

Но не тут-то было. Страх Мити, как наркотик, пьянил Вано. Сигналы страха, как кровь для акул, были сигналом для нападения. «Достойный» представитель Кавказа понимал только силу, а слабых третировал, унижая их человеческое достоинство и получая при этом неописуемое наслаждение.

Несколько грузин неспешно окружили оцепеневшего от ужаса Митю.

— Ты, чмо, совсем ох…ль? — Вано грозно сдвинул свои мохнатые брови и ударил правой ладошкой по щеке Рабана. Другой грузин пнул его в спину. Удар был сильным и неожиданным, и Митя повалился на грязный казарменный пол.

— Митя, казёль, ты запачкал мне ботинки! — прорычал Маргарашвили, наступив ногой на его руку. Митя взвыл от боли. Он полулежал на полу, на левой щеке проявлялся отпечаток оплеухи, на спине красовался отпечаток чей-то ноги.

— Извини, братан, я не специально. Понимаешь, меня толкнули, — холуйски оправдывался Рабан. Достав из кармана носовой платок, он начал быстро вытирать ботинки толстого грузина, преданно глядя на своего «хозяина».

Вано схватил ленинградца за волосы и, после недолгой тирады и нескольких ударов, заставил языком слизывать грязь с его огромных ботинок. Омерзительная сцена. Множество кавказцев сбежалось, громко и гортанно что-то выкрикивая.

— Мытя, п…рас первый клясс. Здесь слюжит мой зэмляк, он в нарядэ, иды, мой туалэт, твар, — пнув его напоследок, прорычал довольный собой Вано.

— Хорошо, Вано, только не нужно насилия, мы же цивилизованные люди, — заискивающе скороговоркой оттарабанил Митя, поправляя правой рукой очки в толстой оправе. И в скором времени он, с тряпкой и ведром, под присмотром несколько грузин, выполнял всю самую грязную работу.

Мы в это время с Гогой находились в дальнем углу казармы и издалека наблюдали эту сцену.

— Сам виноват, как был чмом, так им и остался, — сказал Гога после минутного молчания.

В это время к нам подсел земляк Гоги — Василий из Челябинска. Он служил на пересылке и повидал многое. Мы познакомились.

— Добро пожаловать на Дальний Восток, — невесело ухмыльнулся он. — А знаете, как расшифровывается КДВО?

— Конечно. Краснознаменный Дальневосточный военный округ, — ответил я.

— Ошибаешься, Евгений. КДВО — «куда, дурак, вернись обратно». А этого урода, — он кивнул головой на Митю, — опустят в первую же ночь. Я слышал, что его с толстым биджо (грузин называли биджо, значит друг) отправляют служить в одну часть, где-то под Комсомольском-на-Амуре. Гиблые места. Ладно, мне пора идти. Служба! — пожав нам руки, он удалился по своим делам.

Несмотря на нашу просьбу о совместной службе, Гогу распределили в село Возжаевку Амурской области, меня — в село Черниговку Приморского края, где находились авиационные части. Расставшись друг с другом, мы пообещали писать друг другу. Но, написав ему несколько писем, ответа я так и не дождался. Больше мы с ним не виделись.

Меня назначили старшим команды, отправлявшейся в Черниговку. Со мной следовали четыре человека: рыжий эстонец Матти Таска, ленинградец небольшого росточка Андрей Кольцов, узбек Рахимов (по прозвищу Свинья, его лицо было похоже на свиное рыло), азербайджанец Кариманов (кличка Сансаст).

Сев вечером на поезд Хабаровск — Владивосток, ранним утром мы должны были приехать на станцию Мучная, она же — село Черниговка. Наша группа ехала в общем вагоне, мимо проносились освещенные платформы каких-то полупустых станций, встречные составы, темные силуэты холмов (сопок, как их здесь называли), речушек. Вагон раскачивало, мне не спалось.

О чем я думал? Конечно, о новом месте службы, о пресловутой «дедовщине», о доме, о родителях и много ещё о чём. Так, в раздумьях, прошла вся ночь. Под утро меня сморило, но разбудила проводница.

Мы вышли, поёживаясь в утреннем тумане. Нас провожал казах Хасанов (из моего бывшего 34-го взвода). Обнялись, попрощались. Он пошел обратно в вагон, ему предстояло ехать до самого Владивостока.

Вскоре мы прибыли в часть № 19 745, дислоцировавшуюся в селе Черниговка Приморского края. Это был районный центр, довольно большой населенный пункт, основанный переселенцами из Украины (откуда я прибыл) из-под города Чернигова.

Приехали мы на новое место службы 12 июня 1988 года. Пройдёт немного времени, и некогда великая держава СССР рассыплется, как карточный домик, а этот день станет Днём независимости России. Кто мог об этом тогда знать! Как все в этом мире непрочно, нестабильно.

Узнав у редких прохожих, где находится часть, мы подошли к КПП. Небольшой белый забор тянулся вдоль дороги. За ним располагался достаточно большой гарнизон, насчитывавший семь частей. Здесь размещались полк штурмовой авиации (где мне предстояло служить), рота охраны и батальон связи данного полка, вертолетный полк, рота охраны, рота связи этого полка и часть беспилотных самолетов-разведчиков. Полк штурмовой авиации называли «новым» полком (он образовался в 1985 году), а вертолетный полк — «старым».

Подойдя к КПП, я постучал в окно. Через некоторое время показалось заспанное лицо дневального. Открыв дверь, зевая, он недовольно посмотрел на нас и спросил:

— Вы кто такие?

Я молча протянул ему наше предписание. Пошевелив губами и поморщив лоб, он прочитал вслух — воинская часть 19 745.

— А это где? — удивленно смотрел он на меня.

— Ты же здесь служишь, ты и должен знать.

Подумав немного, он пошел в соседнюю комнату, откуда раздавался чей-то храп.

— Товарищ прапорщик, товарищ прапорщик, — тормошил он чьё-то горообразное тело. — А где находится войсковая часть 19 745?

— Долбо…б, это же «новый полк», — пробурчал товарищ прапорщик и мгновенно отключился, досматривая сон.

Объяснив нам, как добраться до казармы, дневальный быстро закрыл дверь КПП и продолжил «давить массу», то бишь спать.

Прежде чем попасть в казарму, нужно было пройти жилищный массив, где жили офицеры и прапорщики со своими семьями. Это несколько пятиэтажных «хрущёвок», дом офицеров и гарнизонный магазин.

Мы шли молча по асфальтированной дороге вдоль пятиэтажек-«хрущёвок». Туман рассеивался, вовсю стрекотали сороки, приветствуя нас. «С новым местом службы, ребята! — наверное говорили они. — Ну и хлебнёте вы здесь горя!»

Вскоре мы подошли к месту своей дислокации. Наша казарма имела мрачный вид. Массивное трехэтажное здание, построенное в 1936 году (об этом свидетельствовали цифры «1936» и красная звезда), украшала статуя И. В. Сталина перед входом. Однако вскоре ее убрали — шел 1988 год, третий год «перестройки». Старые стены казармы многое видели на своем веку. Если бы они умели говорить, они поведали бы не одну печальную историю.

Перед входом в казарму стоял какой-то азиат. Началось бурное братание с Рахимовым и Каримовым. Каримов хоть и был азербайджанцем, но прекрасно понимал, о чём говорят, и его понимали. Азербайджанцы, узбеки, киргизы, казахи, туркмены, таджики были тюрками, прекрасно понимали друг друга, язык у них схож, да к тому же они мусульмане.

Это у нас в России безбожная богоборческая политика приносила свои ужасные плоды. Православие практически растоптали (все мои знакомые и их родители были атеистами), уничтожили. Партийная пропаганда пыталась сделать из нас Иванов, не помнящих своего родства. Коммунистические деятели вообще хотели заменить термин «русский народ» на «советский», а «настоящую» историю страны отмерять с 1917 года.

А многие тюрки в СССР (и не только они) оставались мусульманами, сохраняя свою веру. Многие из них не причисляли себя к серой массе, называемой «советский народ». Еще в учебке один дагестанец рассказывал, как отец заставлял его пять раз в день на коврике молиться Аллаху. А я же был в то время некрещеный и ни разу, к большому сожалению, порога церкви не перешагивал. Ведь религия — это жизненный стержень, который указывает путь и спасает человека в трудную минуту.

В боевом полку несколько таджиков, разоткровенничавшись, без обиняков заявили, что поднимутся по первому зову против неверных, «встанут под зеленное знамя ислама». И это после семидесяти лет советской власти! Какой здесь «новый советский человек», какой интернационализм, о чём нам с детства твердила наша пропаганда? Не удивительно, что так быстро рухнул Советский Союз.

Конечно, мои наблюдения носили частный характер. Кто-то может опровергнуть меня и привести массу доводов и примеров. Но я не провожу научное исследование, это лишь передача моих субъективных ощущений, воспоминаний, размышлений. Однако не всё было ладно в нашем «королевстве».

Почему те же узбеки, азербайджанцы, грузины и т. д. поддерживают друг друга, стараются помочь чем-то? Русские же живут сами по себе. Пока нерусские унижают одного русского, остальные безразлично взирают из-за угла. Лишь бы меня не тронули, моя хата с краю. Но проходит время, и этого болвана всё же где-то месят толпой. Почему так? Однозначного ответа у меня до сих пор нет. Некоторые говорят — русских много, поэтому они и не дружны. Ерунда. В часть, куда я прибыл, славян было где-то процентов 35 %, и особой дружбы среди них не было. Разбитые по группкам, они жили своей жизнью, часто враждуя друг с другом. Азербайджанцев же в гарнизоне было огромное количество. Они роились вместе, чувствуя свое численное превосходство, и наглели. Большинству офицеров на национальные проблемы в гарнизоне было глубоко наплевать, а некоторые просто не хотели связываться с кавказцами. Куда проще материться на хлипких русских солдатиков, тут они были «героями». По крайней мере, за полтора года службы здесь я не заметил попыток как-то решать эти проблемы. Индивидуализм и высокое самомнение — наверное, основная причина в разобщенности многих русских, украинцев, белорусов (славян).

…Наконец мы поднялись на третий этаж, где располагалось подразделение. Открыв старую, тяжелую, обитую железом дверь, мы оказались в полумраке. Приглядевшись, я заметил в углу сгорбившуюся фигуру солдата, мывшего пол. Как выяснилось позднее, это был рядовой Акопян, будучи дневальным, он убирал территорию. Фигура его была комичной: небольшого роста, пухленький, с холеным ручками и большим носом, он очень любил поговорить, этот парень из Еревана. Чем-то он напомнил мне Козликовского. И так же, как и его украинский «близнец», Акопян очень хотел стать комсоргом роты, правда, этого ему не удалось.

Напротив входной двери находилось окно с надписью «Дежурный по части». Там круглосуточно находился офицер, но на порядок это не всегда влияло. В то утро дежурным по части был капитан Гастарёв. Худощавый, сутулый Гастарёв отличался невысоким интеллектом и среди солдат слыл «пуленепробиваемым мальчиком».

— Акопян, поднимай каптёрщика! — прокричал капитан. — До подъёма ещё полчаса, молодняк прибыл.

Через несколько минут вслед за дневальным вышел зевающий солдат с огромным фонарем под глазом. Физически он был очень развит — высокий, широкоплечий, и его синяк меня сильно озадачил.

— Ну как здесь житуха? — спросил я его.

— Мрачно, — лаконично ответил он и невесело ухмыльнулся, — вешайтесь!

Оптимистическое начало. Как выяснилось позже, это был мой земляк, сибиряк, славный парень. Звали его Евгений Катков, родом он был из Иркутской области.

Переодевшись, мы сдали свои парадки, которых больше не увидели. В этот же день дембеля бесцеремонно забрали их у нас, приговаривая: «У духов новые возьмете, нам они нужнее». Единственное, что удалось сохранить, это значок третьей классности, да и тот позднее украдут.

Вскоре мы уже шагали в строю на завтрак в столовую. Старослужащие шли последними, молодые впереди. «Выше ногу!» — кричали они, пиная по ногам впереди идущих. Я шел первым и ногу сильно не поднимал — уже отслужил полгода, позади учебка, а здесь начинается все сначала.

Столовая представляла собой небольшое одноэтажное здание. Заходя внутрь, я был просто шокирован. В углу пятеро азербайджанцев мочалили какого-то солдатика, все больше зверея от его страха.

— Я твой мама е…ль, я твой сестра е…ль, я Москва рот е…ль, — кричал ему какой-то азербайджанец.

Этого никогда не покажут по телевидению, об этом не напишут в газетах. У нас в стране всё отлично, семимильными шагами приближаемся к светлому будущему, кругом братская любовь народов СССР. Циничная ложь!

В самóм обеденном зале творилась какая-то суета. Мало было европейских лиц, что, конечно, не очень радовало. Старослужащие уселись по нескольку человек за стол, остальные ринулись без всякой команды в бой за пищу.

Столы были старые, исполосованные ножами различными надписями (типа «Грозный!! ДМБ 79 весна» или «Якутск ДМБ 80 осень» и т. д.), и накрывались на десять человек. На столах стояли металлические чайники (битые, старые, со сломанными ручками) с какой-то темной жидкостью, слабо напоминающей чай, кастрюли с перловой кашей, по две булки хлеба и тарелка подливы с несколькими кусочками мяса. С диким криком несколько человек бросились к столу. Ругаясь на непонятном языке, они рвали хлеб, запихивали в рот грязными руками кусочки мяса. Кроме бесцветного чая мне ничего не досталось. Перловку здесь вообще никто не ел, это было «западло». Это «табу» — запрет. Перловку есть нельзя. Точка.

Напротив нас завтракали молодые солдаты из другой части. К ним подошел вразвалочку какой-то сержант-узбек и без разговоров сильно пнул снизу по крышке стола кирзовым сапогом.

— Прием пища конэц, уроды, встать!!!

Посуда подпрыгнула вверх, остатки пищи расплескались, поражая хлебными крошками, перловкой, каплями супа и чая испуганных и голодных солдат. Их форма была облита супом и испачкана перловкой, что вызвало дикий хохот резвящихся «дедов».

В тот день обед мне не достался. Здесь за хлеб насущный нужно бороться. Настроение было паршивое, как будто в преисподнюю попал, а многочисленные жители Кавказа и Средней Азии напоминали злых, безжалостных чертей.

Этот первый день, мне казалось, длился целую вечность. 12 июня 1988 года было воскресенье, но выходной выдался далеко не для всех. После завтрака нашу прибывшую команду заставили скрести стеклом старые полы. Скобля грязь осколками стекол, мы затем мастикой пытались придать всему какой-то нормальный вид. Работали до обеда. После обеда все заступили в наряд по кухне.

Распределили меня в мойку. Здесь стояло несколько старых ванн (в них когда-то кто-то купался), где мыли посуду. Изредка приезжала водовозка, из неё в огромные бачки накачивалась вода. Грязные стены с ползущими здоровенными тараканами, чьи-то дикие крики, раздающиеся в столовой и в округе — так заканчивался первый день моего пребывания в новой части. К вечеру удалось немного покушать, настроение приподнялось. Ко всему человек привыкает.

Вот и вечер. Наряд сделал всю работу и направился в казарму отдыхать. Меня оставили закрыть столовую и выключить свет. На улице было темно. Сильный ветер раскачивал высокие тополя, я с трудом нашел дорогу в казарму и вскоре уснул, полный впечатлений. Завтра будут другие события, возникнут новые проблемы. Но это будет завтра, а теперь нужно просто спать. Так прошел мой первый день на новом месте службы.

Дедовщина

В конце восьмидесятых годов двадцатого века, во времена так называемой «гласности», в нашем обществе начинали обсуждать проблемы «дедовщины». О неуставных взаимоотношениях начали писать в газетах, снимались передачи, говорили многочисленные знакомые, отслужившие когда-то в нашей армии.

Солдаты срочной службы делились на пять разрядов, в соответствии со своим призывом.

«Духи» — молодое поколение, не прослужившее еще полгода. Самая бесправная категория.

«Щеглы». Срок службы от полугода до года.

Третья категория — «фазаны». Они уже отслужили год.

Во главе солдатской иерархии стояли «деды» — старослужащие, более полутора лет находящиеся в вооруженных силах.

Дембеля — после приказа министра обороны о демобилизации находящиеся еще в войсках и ожидающие отправку домой. В принципе, уже гражданские люди. Хотя дембель для некоторых затягивался на долгие месяцы. Это зависело, как правило, от отношений с командованием.

В разных родах войск название призывов было разное, но суть одна. В нашей части «дедовщина» в классическом понимании (социальное положение солдата должно улучшаться благодаря переходу от одной категории к другой) отсутствовала. Причина этого, на мой взгляд, была в большом количестве солдат-неславян (славяне их называли «чурки», «черные», «папуасы»). Они всячески поддерживали своих земляков (так называемое «землячество») вне зависимости от периода службы.

Сформировалась лагерная атмосфера, так как призывалось множество уголовников, приносивших свои «понятия» в солдатскую среду. У жуликов своя философия, своё понимание жизни. Начавшаяся в Советской Армии кампания по борьбе с «дедовщиной» внесла свою лепту.

Нам, прибывшим 12 июня 1988 года, в какой-то мере повезло: на момент прибытия все наши «деды», человек десять, сидели на гарнизонной гауптвахте, или «киче», как её называли.

Ленинградец рядовой Лунов (моего призыва), не выдержав издевательств со стороны старослужащих, пожаловался руководству части. Показав многочисленные синяки, он рассказал, как после отбоя совершал «полеты» — изображая самолет, бороздил просторы казармы, получая оплеухи со всех сторон, совершал «прыжки» — в каптёрке забирался на верхнюю полку и прыгал вниз, укутавшись простыней как куполом парашюта. Лидером старослужащих был Лисов (Лис). Высокий, здоровенный детина, русский, живший в Латвии. Он был явным неформальным лидером, среди сослуживцев пользовался авторитетом. С законом не ладил еще на гражданке и имел условную судимость. Был он жестоким к людям, но очень любил животных, особенно кошек. В казарме жило четыре кисы — любимицы Лиса. Дневальные носили им еду и под его контролем кормили животных.

«Дискотека» была одним из любимых развлечений Лиса: в каптёрке включали магнитофон и несколько «молодых» изображали оркестр — саксофон, бас-гитара, барабанщик (им был всегда Крячкунов) и т. д., другие изображали танцующих. В это время в каптёрку заходили пьяные старослужащие — это были хулиганы. Спустя несколько минут начиналась драка, а точнее, избиение «молодых». Старались не бить по лицу, дабы не оставлять следов, что не всегда удавалось.

Отличался Киркин (небольшого роста, сбитый боксер-любитель из Абакана, мой земляк — тоже из Сибири). После выпивки и анаши у него сносило «крышу», он начинал всех месить под модные ритмы зарубежной эстрады, наверное, предвкушая встречу с родным Абаканом. Он танцевал один, в боксерской стойке отрабатывая удары в воздух, — все потенциальные мишени были уже повержены и находились в лежачем положении.

В одном из таких «концертов» сильно досталось «гитаристу» Лунову, Удар кирзового сапога Лиса (45-го размера) пришелся в хилую грудь ленинградца, после чего житель города на Неве оказался в углу каптёрки, уткнувшись лицом в кучу грязного тряпья, на мгновенье отключившись.

В июле Лиса посадят в дисбат. Дисциплинарный батальон («дизель») находился в Хабаровском крае, в городе Советская Гавань. Отсидит (дисбат — та же тюрьма, но, говорят, еще хуже) он год. После возвращения его трудно было узнать. Он сильно сдал, подорвав своё здоровье в дисбате. Рассказывал, что порядки там зоновские: работа адская (бегом с носилками бетона), строевые занятия — до обмороков, короче, труба. После того как «закрыли» Лиса, у «дедов» сильно поубавилось желания проводить массовые и постоянные экзекуции.

Таким образом, различие по призывам сохранялось, но иногда оно было достаточно размыто. Например, в «старом» полку служил солдатик по кличке Чебурашка — зашуганное существо с сильно затянутым ремнем, в грязной мешкообразной форме. Он выполнял всю тяжелую работу и жестоко эксплуатировался, особенно «черными братьями». Так он отслужил полтора года, но оставался «духом» со стажем.

На новом месте службы маховик времени начал постепенный разгон. Сперва мне здорово помогло, что я был родом из Барнаула. Весной ушёл на дембель отслуживший «срочку» мой земляк-барнаулец Олег Крупин. По рассказам «дедов», он отличался огромной физической силой и смелостью. Во время массовой драки с гражданскими (осужденными на работы «химиками») на КПП Олег вырубил троих человек.

Кстати, местные относились к солдатам значительно хуже, чем на Украине, — сказывалось огромное количество частей в Приморье (рядом Китай, американские базы в Японии и Южной Корее), а также высокий процент осужденных среди местного населения. Рассказывали, что за год до моего прибытия в ресторане наши прапорщики сильно подрались с местными жуликами — те пришли разбираться, и получилась хорошая заваруха. Были раненые с обеих сторон.

Короче, память о себе Крупин оставил хорошую, и «деды» остолбенели, узнав, что я из Барнаула, долгое время меня вообще не трогали. В одну из июньских ночей дневальный позвал меня в каптёрку. За большим столом сидели Лис, Киркин, узбек Нуржастинов (большая голова, длинные усы и небольшое тельце напоминали мне таракана, позднее это прозвище приклеится к нему намертво). Они пили чай с пряниками, ели жареную картошку и слушали музыку.

— Ты вроде с Барнаула? — спросил Лис, пристально посмотрев на меня.

— Да, — ответил я.

— А Олега Крупина знаешь?

— Барнаул большой, там более полумиллиона человек.

— Ты зачем этого чмыря, Лунова, прессанул? (Будучи вместе в наряде он отказался работать и прошипел, что пожалуется на меня начальству, за что получил от меня в глаз. Под глазом у Лунова образовался синяк).

— Я был дежурным по роте, он отказался мыть умывальник и сказал, что, если буду его заставлять, он пожалуется «шакалам» (так звали офицеров). Ему замполит пообещал свое покровительство, после того как он на тебя пожаловался.

— Лунов — чмо конченное, и ты правильно поступил, но «шакалы» меня начнут напрягать, а мне светиться сейчас не канает.

— Мы с ним одного призыва. Если будут проблемы, я отвечу.

— Ладно, вроде пацан ты правильный. А звать тебя будем «сухарём». Суверов — значит сухарь, это канает, — сказал Лис и замолчал, смакуя сказанное. (Хотя это «погоняло» так ко мне и не прилипло, а после того как «закрыли» Лиса, о нём быстро забыли).

Меня явно недолюбливал узбек-«таракан», ему не нравилось, как ему казалась, слишком независимое мое поведение. Все же «таракан» пытался на меня «наехать». «Тараканчику» не нравилось, что я не пресмыкаюсь ни перед кем, начинаю показывать зубы, становлюсь слишком самостоятельным.

Спустя несколько дней после ночного разговора в каптёрке он, прихватив для храбрости еще одного узбека, завел меня в ленкомнату, на разборки. Ленинская комната предназначалась для политинформаций, занятий по политической подготовке, но ночью там проходили многочисленные выяснения отношений. На ночь она не закрывалась, а утром там можно было «загаситься» от зарядки, поспав несколько минут на стульях до завтрака.

Ударив меня пару раз по груди, он начал тихо говорить, что я должен выполнять все поручения старослужащих, ведь я отслужил полгода, — «Вот будешь «дедом», станет твоя жизнь мёдом».

— Сувер, ти щегóль, ти должень щурщать. Ти понял? А? Дедющкой станещь, балдеть будещь, тащиться будещь. Ти поял? А?

— Слушай, Нуржастинов, хватит меня «лечить» всякой туфтой. Русские должны выполнять всю грязную работу — они же молодые, а тот же Рахимов ничего не делает, он же ваш земляк! И так везде, какая же здесь дедовщина? Да пошли вы на х…й! — сказал я и вышел, махнув рукой. Разборок после этого не последовало. «Таракан» меня больше не доставал.

Дембеля

Во время моего прибытия в доблестный отдельный штурмовой полк ещё оставались несколько дембелей весеннего призыва 1986–1988 годов. Заканчивался июнь, а они всё ещё оставались в части, маясь, не находя себе места и предвкушая гражданскую жизнь.

Запомнился своей неординарной внешностью младший сержант Подшивалов из Якутска. В первый день моего прибытия я увидел его, слонявшегося от безделья по казарме. Чуть выше среднего роста, «накачанный», он ходил, поигрывая своими бицепсами. На правой руке красовалась татуировка с голой девушкой в лётной фуражке и надписями «КДВО» и «ВВС». Любимым элементом его костюма были подтяжки, они символизировали, по его мнению, гражданскую жизнь (джентльменский набор «дембеля» — подтяжки и плоский пластмассовый чемодан, называемый «дипломатом»). Он постоянно их теребил, легонько оттягивая.

Прохаживаясь мимо нас, когда мы стеклышками чистили древний, грязный казарменный пол, вертя вокруг своей руки кожаный солдатский ремень, он напевал популярный тогда куплет — «Какой тяжелый день, а-а-у-у-а, какой тяжелый день», при этом цедил: «Вешайтесь, уроды». Передние зубы у злого дембеля полностью отсутствовали, выпирали лишь золотые клыки. Подшивалов постоянно обсуждал свое возвращение домой на север, по реке Лене на пароходе. Его путь домой лежал куда-то на край земли. Его уже ничего не заботило, кроме скорейшей отправки в Якутию. Изредка рассказывал нам, как тяжело было ему служить, что была жесткая дедовщина, которую мы и в страшном сне и не увидим, что у нас не служба, а малина.

Вторым остававшимся в нашем подразделении дембелем был сержант Миркин, уроженец Саранска (Мордовия). Был он небольшого роста, служил в группе авиационного вооружения и позднее рекомендовал меня капитану Колкому.

В один из летних дней Миркин подвел меня к какому-то капитану (как позже оказалось, Колкому):

— Товарищ капитан, замену нашел. Хороший парень, сибиряк, в учебке обучался на вооружейника, правда, на МИГах.

Колкий мельком посмотрев на меня, сказал:

— Ладно, берём в нашу группу.

Хотя перед этим произошел у меня с Миркиным неприятный инцидент. После нескольких дней службы на новом месте я заступил в наряд — дежурным по роте. Я должен был отдыхать днём (ночью нес службу). Раздевшись, засунул штык-нож с ремнем под подушку. Спал немного. Проснувшись, не обнаружил штык-ножа. Это, конечно, ничего хорошего не сулило. Вспомнил, как в учебке мы целый день руками перебирали снег у казармы, когда один боец во время тревоги потерял штык-нож. Подозрение в краже пало на Миркина, я вспомнил, что в пустой казарме находился именно он. И мотивчик был — к дембелю решил себе подарок сделать. На мою просьбу вернуть штык-нож Миркин отвечал вызывающе:

— Это не я! Докажи. Ты чё, вообще оборзел, душара! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю за такую предъяву?!

Он быстро говорил, не сводя с меня взгляда. Наверное, хотел загипнотизировать, но всё было тщетно — я твердо стоял на своем. После нескольких минут тягостного разговора, он всё же отдал штык-нож. С тех пор, будучи в наряде, я никогда больше во время сна не оставлял штык-нож под подушкой, для этого существовала оружейная комната.

У третьего дембеля — чукчи рядового Рахтувье срок службы заканчивался весной 1988 года. Небольшого роста, призванный из Чукотки, он был последним оставшимся дембелем, но по своему социальному положению еще оставался «духом» со стажем, выполняя многочисленные грязные работы. Этим летом солдат в нашем полку катастрофически не хватало, до приезда молодого пополнения он два месяца бессменно был дневальным по роте — «вечным дневальным». Рядом с тумбочкой дневального стояла раскладушка, на которой иногда отдыхал чукча-солдат. В день его отправки домой каптёрщик азербайджанец Омар-оглы бросил ему грязную, рваную парадку, стоптанные башмаки 45-го размера (явно не по ноге) и огромную кривую фуражку. На слабые возражения чукчи он на прощанье ответил несколькими ударами в лицо и пинком выбросил Рахтувье из каптёрки.

— Сабака, чмо, чукча — чюрьбан, пщел на х… й, казёль. Динама чиев вратарь Пеле, имя существительное, оканчание на а, я… Я Омар-оглы — каптёрчик, дилявой чилявек!!!

Рахтувье растянулся на грязном полу около тумбочки дневального, на спине красовался отпечаток омаровского сапога, левое ухо было красным и постепенно распухало, вокруг валялась его «парадная» форма одежды. Вот так иногда уходили дембеля.

Новые «боссы»

Младшими командирами нашего подразделения в этот период были выходцы из Средней Азии. Физически расправиться они со мной не решались. После моей беседы с Нуржастиновым они еще больше пытались меня загонять по нарядам и хозяйственным работам, но это всё было так мелко, я терпел. Хотя, конечно, тяжело и несправедливо. Я — из наряда в наряд, а их земляки моего призыва постоянно ходили в увольнение.

Моим командиром отделения стал рядовой Нуржастинов. «Таракан» совсем обозлился после неудачной «воспитательной» беседы со мной. Он начинал докапываться до разных мелочей. Постоянно назначал меня уборщиком в кубрике (после подъема уборщики приводили в порядок спальное помещение), чаще других (особенно его земляков) ходил в наряды и в течение всего лета ни разу не был в увольнении. Зато все узбеки и киргизы младших призывов практически каждое воскресенье отправлялись на отдых.

Колоритной фигурой был командир второго отделения рядовой Аймаров. Киргиз по национальности, он был чем-то похож на злого кочевника из мультфильмов про татаро-монгольское иго. Небольшого роста, кривоногий, с огромным круглым лицом и неровными зубами — довольно забавный. Он постоянно кричал, отдавал глупые команды, но фишкой его были быстро повторяющие выражения: «Бистрей — живей, бистрей — живей, бистрей — живей!!!» Руководство людьми ему напоминало, наверное, выпас овец, и он — «великий» и «неповторимый» пастух Аймаров — был настолько важен, что напоминал раздувшегося павлина.

Заветной мечтой его были сержантские лычки. Быть сержантом для него значило стать важным баем, хозяином огромного стада баранов. Надевая парадку (в увольнение или в наряд по КПП), он с вожделением примерял погоны младшего сержанта, предвкушая, как девчонки от этого будут падать штабелями. Он просто светился от счастья, долго вертелся около зеркала, напевая какие-то веселые киргизские мотивы. Но сержантом так и не стал, несмотря на все свои титанические усилия, и уехал на дембель рядовым, в разукрашенной, как новогодняя ёлка, парадке, с комплектом сержантских погон в кармане. Он наверняка всё-таки их нацепил.

Большое удовольствие испытывал «младший сержант» Аймаров, слушая, сколько дней ему осталось служить до приказа. Приказ министра обороны СССР об увольнении из рядов Вооруженных сил в запас отдавался дважды в год (в марте и сентябре). Этот приказ больше всех ждали «деды», после его издания они становились фактически гражданскими людьми. В Советской Армии существовала негласная традиция — отсчет 100 дней до приказа.

Для осеннего призыва приказ печатался в газетах в конце сентября, стодневка начиналась где-то в июне. В этот день многие «деды» подстригались налысо — «под ноль». По традиции они должны были отдавать свое масло младшим по призыву (им еще служить и служить), хотя далеко не все соблюдали эти традиции. И вот — идет стодневка, и «дедушки» часто спрашивают у младших призывов: сколько дней до приказа? И те в ответ должны точно сказать, например 56 дней. Ошибка в сроке строго наказывалась.

После начала «стодневки» у Аймарова что-то переклинило в его мозговом отсеке. Он стал еще более агрессивным и непредсказуемым. В нашей казарме обитали кошки Лиса, но после его отправки в дисбат о них уже никто не заботился.

В один из августовских дней «младший сержант» Аймаров, «закинув насвай» (насвай — слабонаркотическое средство зеленого цвета, кладется под язык; его употребляли в основном уроженцы Средней Азии), в умывальнике поймал шатающегося голодного кота (из отряда Лиса). Схватив его за шкуру и поднеся к своему лицу кошачью морду Аймаров заорал ему прямо в ухо:

— Сколько днэй до приказа?! Бистрей — живей! — и стал синхронно давить на хвост бедному дрожащему животному, при этом морща лоб и шевеля губами. Он тщательно считал каждое кошачье «мяу». Но то ли киргиз с арифметикой не ладил, то ли не рассчитал силу нажатия на хвост зверька, кот мявкнул на один день больше, что сильно рассердило Аймарова. Он со всего маху ударил кирзовым сапогом прямо в глаз коту. Кот от сильного удара несколько раз перевернулся в воздухе и с силой припечатался к стенке умывальника. Кошачий крик был такой силы, что из казармы выскочил спавший дежурный по части. Кот пулей вылетел на улицу в открытую кем-то дверь.

Позже его видели возле офицерской столовой. Он поправился, правда, глаза у него уже не было, он вытек. Кот этот получил прозвище «Нельсон», больше он и близко не подходил к казарме, опасаясь быть пойманным другим «эрудированным» солдатом.

Заместителем командира взвода и старшиной роты были также узбеки, и они не упускали случая отправлять меня на самые тяжелые и грязные работы. Им не нравилось моё поведение — ведь я не «чморился», не пресмыкался перед ними. Физические методы устрашения на меня не действовали (да и побаивались «деды» в дисбат угодить). Вот и ставили меня практически через день в наряды или отправляли на самую грязную работу, в то время как их земляки моего призыва регулярно ходили в увольнение, получая всемерную поддержку от наших младших командиров.

В полку я попал в группу авиационного вооружения, правда, самолеты были другие — Су-25, штурмовики. Командиром этой группы был капитан Колкий, самодовольный и властный, его не заботило существование солдат, и относился он к ним достаточно презрительно. Любил очень охоту. Брал с собой охотничье ружьё и бродил в поисках добычи, пока его подчиненные выполняли профилактические работы, такие, как чистка авиационных пушек. В конце августа его перевели в другую часть, куда-то на Камчатку.

Новым командиром группы авиационного вооружения стал старший лейтенант Трунин. Небольшого роста, славный парень. Не сачковал, работал со всеми, пытался как-то улучшить наш быт. Пару раз с аэродрома всей нашей группой даже выезжали на местный пляж купаться. Он оставался моим командиром до самого дембеля. Но с ним мы пересекались лишь на полётах или на профилактических работах. Трунин был холостяк, хотя ему было чуть за тридцать. Любил он рассказывать о своих похождениях в отпуске. Часто ездил в Сочи, где оставлял все заработанные за год средства, о чем ничуть не жалел.

Офицерам и прапорщикам Советской Армии предоставлялось право ежегодного бесплатного проезда в любую точку Советского Союза вместе со своей семьей.

Командир полка полковник Мерзухин временно отсутствовал. Наш штурмовой полк под его командованием воевал в Афганистане уже больше года. Базировалась часть в городе Баграме, где был большой аэродром. Прибудут они из командировки лишь в начале 1989 года. По высказываниям многих офицеров-летчиков, Мерзухин особой храбростью не отличался, в боевых вылетах не участвовал.

В Черниговке осталась всего одна эскадрилья, немного офицеров во главе с майором Шепетовым. Но он также особого рвения не проявлял, по крайней мере, по отношению к солдатам срочной службы. Бардак в части, да и в гарнизоне, был неописуемый, самый пик пришелся на осень. Личный состав был никому не нужен и практически никем не контролировался.

Служба

Служба моя заключалась в обеспечении полетов, профилактической работе, заступлении в многочисленные наряды. Пока полк находился в Афгане, полетов было немного: основная масса самолетов стояла на консервации, летала лишь одна эскадрилья.

Во время учебных полетов нужно было успевать заряжать снарядами авиационную пушку ГШ-23, вешать авиабомбы и блоки НУРСов (неуправляемых ракетных снарядов), также нужно было менять пленку на фотопушке.

Полеты были дневные и ночные. Гул двигателей, запах керосина, взлетающие и садящиеся самолеты на фоне приморских сопок — так проходили полеты.

Наряды были следующие: караул, караул на гауптвахту, наряд по кухне, по роте, КПП. Караул охранял многочисленные склады, разбросанные по всему гарнизону. Прибывая на армейском «Урале» к складу, иногда не сразу удавалось найти часового. Он сладко спал где-нибудь, нежно обняв автомат, что строжайше запрещено, но что поделать, ведь было тепло.

Тем летом один часовой из роты охраны (только призвался на службу) застрелил насмерть местного восемнадцатилетнего парня. Местные жители часто шмыгали по военным объектам. Молодой солдат с одного выстрела попал ему прямо в сердце, хотя на стрельбах не мог попасть даже в мишень. И так не очень хорошие отношения с местным населением после этого случая еще больше ухудшились.

Как и в учебке, в карауле я часто думал о своей прошлой жизни, о сегодняшнем дне, строил планы на будущее, обходя, например, по периметру огромный склад вооружения или ГСМ.

На охрану гауптвахты я первый раз заступил в конце июня. Это была гарнизонная гауптвахта, где содержались под стражей солдаты, совершившие какие-то либо проступки или преступления (неуставные взаимоотношения, побеги, самоходы и получившие дисциплинарные взыскания).

На «киче», или «губе» (гауптвахте), было пять камер (одна для предварительного заключения, одна для сержантского состава и три общие), комнаты для отдыха наряда, маленький дворик, туалет. Рядом с «кичманом» образовалось небольшое болотце, куда сливали остатки пищи.

Мой первый караул. Стояла теплая дальневосточная ночь, светила луна, от сортира нестерпимо несло нечистотами. Тусклый лунный свет освещал на стене написанный мной «Боевой листок». Какой-то азербайджанец что-то угрожающе кричал, стуча сапогом о металлическую дверь, пытаясь вытащить свои кривые, грязные пальцы из-за неровного отверстия, называемого глазком. Короче, романтика.

В наряд по роте я в большинстве случаев заступал дневальным. Главным здесь был правильный выбор территории. Самым «клёвым» считалась уборка ленинской комнаты и бытовки, на втором месте — лестница и спальное помещение, и самой позорной и тяжелой была уборка умывальника и помещения, где находился пост дневального, здесь проходили построения роты. Почему уборка умывальника не котировалась? Дело в том, что умывальник часто использовали в качестве отхожего места, ведь туалет был на улице. Нужно было спуститься с третьего этажа, выйти на улицу, перейти дорогу и попасть в нужное место.

Особенно любил там отлить небезызвестный Аймаров. Подъем, раннее утро. Солдаты, зевая, тянутся в умывальник с полотенцами, туалетными принадлежностями и видят там знакомую картину — облегчающегося с блаженной улыбкой Аймарова. Он и его многочисленные земляки «облюбовали» крайний умывальник. Южные ребята так старались, что раковина сильно пожелтела, вокруг кружился рой мух, стоял смрад. Уборка умывальника считалась позорной, лишь «чмори», находящиеся в самом низу солдатской иерархии, убирали его. Это были отверженные. На них кричали, их пинали, заставляя работать. Грязные, забитые, они готовы были на всё, лишь бы их оставили в покое. Тот же Аймаров после посещения умывальника налетал на бедного солдатика с криками:

— Почэму умывальнэк воняэт? Убрат! Бистрей — живей, бистрей — живей!..

КПП — мой любимый наряд. Наша часть заступала в наряд по КПП № 3. Небольшой домик с вертушкой, с заборчиком, через который можно легко пройти на территорию гарнизона. Жара, по пыльной дороге проезжают автомобили, оставляя после себя клубы пыли. Нужно было успеть выбежать из КПП, чтобы опустить трос, преграждающий путь авто.

Служил в нашем полку старший лейтенант Пирогов. Он был авиационным техником. Молодой, высокомерный (недавно закончил военное училище), часто кричал на солдат. Любимым его выражением было: «Сгниешь в дисбате, мразь». И вот как-то раз я немного замешкался с пропуском его старенького мотоцикла. С ним была какая-то молоденькая девушка. Заехав на территорию, он начал на меня кричать и материться, желая, наверное, сразить знакомую своей крутизной. Его величеству пришлось ждать несколько лишних секунд! Его спутница весело рассмеялась, ее это очень рассмешило.

— Игорёк, не трать время на этих идиотов, — прощебетала она, презрительно взглянув на меня. — Что с них взять?

Крепко обняв своего спутника, она прошептала ему на ухо:

— Какой ты у меня крутой! Настоящий мужик, не то, что эти недоделанные чмошники!

Пирогов от таких слов, от счастья прям засиял, резко нажал на газ. Мотоцикл слегка приподнялся над землей передним колесом, задние колеса с дикой скоростью врезались в землю, выбрасывая фонтан камней и пыли.

На прощанье он выкрикнул любимый слоган — «Сгниёшь в дисбате!» — и умчался на своем драндулете, дымя и треща на всю округу.

Хамством отличались именно техники. Летчики в большинстве своем себе такого не позволяли, они намного были умнее, культурней и вели себя менее заносчиво. Хотя летчики, безусловно, являлись элитой не только ВВС, но и всей армии. Им полагались спецпайки, лучшая амуниция, большая зарплата и т. д. Ведь от их мастерства зависел успех любой операции, они управляли машинами, которые стоили кучу денег, да и рисковали они своей жизнью не сравнимо с механиками…

Задачи наряда по кухне были такими же, как и в учебке. Все должности — хлеборез, помощники поваров — занимали наши «южные друзья». Хлеборезом был азербайджанец Алиев. Небольшого роста, с темным лицом, похожий на уродливого паука. Прохаживаясь по обеденному залу, он всегда что-то громко кричал на своем гортанном языке, ему вторили многочисленные земляки из разных сторон столовой. Напоминало это стаю шакалов. Около его каморки постоянно толпились азербайджанцы со всего гарнизона. В варочном цехе орудовали узбеки, и их земляки в большом объеме поглощали «сэкономленные» продукты. Лишь русские почему-то были разобщены и не проявляли заботы друг о друге. Каждый за себя — гибельная идея.

Странные эстонцы

Служили в нашей роте два эстонца — Матти Таска и Йоко Хукканен. Таска прибыл вместе со мной, а чуть позже подъехал и Хукканен. С Матти мы первоначально сдружились, но после прибытия его земляка он начал от меня отдаляться, и вскоре они общались только вдвоем.

В первое время мы с Таской довольно много разговаривали, он ничего не знал о Барнауле, и ему любопытно было узнать что-то новое про неизвестную для него Сибирь. Как-то, разоткровенничавшись, он кратко пересказал мне содержание письма, пришедшего от его отца. В нем старый эстонец умолял своего сына не жениться на «русской Маруське», для сохранения чистоты эстонского народа. Вот такая «дружба» народов. Таска очень заботился о своем здоровье, часто говорил мне:

— Щеня, нужно кушать масло, яйко, иначе мы умирай.

Действительно, ситуация с питанием была критическая. Кусок хлеба часто приходилось добывать с боем, я сильно похудел, остались кожа да кости. Осталась фотография того периода — показываю иногда знакомым, те меня не узнают. Так сильно похудел.

Усугубляло положение то, что в гарнизоне не было солдатской чайной, почему-то она была всё время закрыта. Так что, даже имея деньги, нельзя было их потратить. Ближайший гарнизонный магазин находился рядом с домами офицеров, куда вход солдат срочной службы был строго запрещен. Патруль безжалостно ловил просочившихся туда бойцов. Наказание было суровым — гауптвахта. Но голод гнал нас в этот магазинчик. Возвращаясь с добычей после опасного рейда, мы прятались где-нибудь в высокой траве. Обычно кушали хлеб, повидло, реже пряники, иногда пили болгарский сок.

— Белий пулка хлэпа, красивый панка павидла, сае…сь, — говорил Таска, с удивительной быстротой поглощая пищу. После таких обедов какое-то блаженство окутывало меня. Оказывается, как немного нужно человеку для счастья!

Но вскоре наша дружба с Матти закончилась. Этим летом (как, впрочем, и следующим) гарнизон накрыла эпидемия дизентерии. Полная антисанитария, грязь, мухи, тараканы, воровство в столовой и отсутствие должного контроля за приготовлением пищи со стороны командования делали свое дело. Я также переболел этой болезнью. При всех симптомах болезни (температура, частый жидкий стул, обезвоживающий организм) меня не сразу отпустили в санчасть.

Утром «добрый» дежурный по полку на просьбу отправить меня в санчасть, так как я заболел дизентерией, ответил жестко:

— Я тоже болею. Иди, служи, боец.

Дизентерией болели в то время многие, в том числе и Матти. Так вот, Таску скрутила нужда, и он «навалил» ночью прямо в ленинской комнате. Утром, когда начались разборки, он долго отпирался, затем подбежал ко мне и прошептал:

— Щеня, скащи, что это ты накакаль, а то мэня убивать, я дам тэбэ за это одын рупаль.

Я оторопел от такой наглости. Я послал его подальше, к его любимым родственникам в его Эстонию.

После этого случая я перестал с ним общаться, он еще сильнее замкнулся и был похож на затравленного рыжего зверька. Одного из котов, бежавших из казармы, называли Таской. Он тоже был рыжий, худой, облезший.

Положение эстонцев в казарме ухудшалось с каждым днем. Вскоре его и другого эстонца Йоко Хукканена обнаружили голых в одном из помещений штаба, где они были дневальными по штабу. Матти ласкал своего товарища, блаженно закатив глаза.

Меня это сильно шокировало. Проживая в сибирском «углу», сроду не видел «голубых». Зато «продвинутые» прибалты были явно не новичками в этом деле.

Опасаясь расправы, «голубков» поселили в штабе. Эстонцы стали «героями» всего гарнизона. Увидя их, многие кричали, махали руками, делали оскорбительные жесты. Пойдя в солдатскую чайную, они ели ноги унесли от разгоряченных кавказских парней.

Заступив в наряд по штабу, я спросил Таску:

— Зачем вы этим занимались? Ведь это противоестественно. Что, вам женщин не хватает?

— Я делаль массажь моему семляку, — и он скрылся в одной из дверей штаба. Больше я их не видел. Трудно сказать, что там произошло, но что они делали голые вдвоем в закрытом помещении во время наряда?

Через пять дней (всё это время они почти не выходили из штаба, за их безопасность никто не мог поручиться) этих «голубков» отправили в другую часть.

Проба сил

Неуставные отношения процветали, они были здесь так же естественны, как воздух или солнце. Конфликты возникали постоянно, часто на пустом месте.

В один из летних дней я был в очередном наряде — дневальным по роте. В спальном помещении сделал замечание одному солдату по поводу порядка, в ответ услышал дерзость. Это был Александр Тихонов (город Балаково Саратовской области), солдат младшего призыва. Мы вышли «поговорить» в соседнее пустующее спальное помещение. Вместе с нами зашел и Аймаров — будучи дежурным по роте, он жаждал понаблюдать это зрелище.

Это было больше похоже на борьбу, чем на драку. Я сделал пару бросков, Тихон тоже продемонстрировал борцовские приемы. Время шло. Мы молча боролись, пыхтя, как паровозы. Я начал уставать. Аймаров громко покрикивал нам:

— Урус, давай, бэй, бэй! Сувэр, бэй, бэй его!

Набежала среднеазиатская братва. Им хотелось зрелищ. Мне это напомнило времена татаро-монгольского ига, период феодальной раздробленности, когда русские терзали друг друга на потеху варварам. И сейчас они пытались использовать древнейший принцип — «разделяй и властвуй».

Мне это всё порядком надоело, стало противно развлекать их. Я протянул руку Тихонову, сказав: мир, мы же не будем себя калечить на потеху этого чурбана? Саня, тяжело дыша, согласно кивнул головой. Аймаров и его многочисленные земляки были сильно разочарованы нашим примирением, они еще долго махали руками, что-то громко говорили на непонятном языке…

Следующая битва произошла уже спустя несколько дней. Вместе со мной из учебки прибыл Андрей Кольцов. Парень он был тихий, какой-то беззащитный, у меня постепенно возникла симпатия к нему, желание его оберегать. Я старался ему чем-то помочь. Он был небольшого роста, не любил и не умел драться.

После обеда на Андрея Кольцова «наехал» Рахимов (несколько дней назад мы все вместе приехали в Черниговку из учебки), он хотел заставить Андрея работать за себя, но тот отказывался. Рахимов схватил Кольцова за ремень и потащил в туалет, недалеко от казармы. Узбека сопровождали еще несколько его земляков, позднее туда подбежали Аймаров, Таракан и другие его товарищи. Русские же безразлично расползлись по своим делам, лениво побрели в курилку, равнодушно наблюдая за этой омерзительной сценой. Это их не касалось, пока. Моя хата с краю, ничего не знаю. Я пошел за Андреем, поддержать его. Протиснувшись, увидел, как Свинья ударил его по щеке ладонью, приговаривая:

— Ты что, Кольцов ох…ль, чмыр, лэнинградэц, урод? Ти должэн рапотат, казель, щас гавно жрат будэшь!

Я решительно протиснулся к ним, сказав — оставь его, Рахман. Рахимов оторопело посмотрел на меня, постепенно его лицо стало наливаться злостью. Он отбросил Андрея и все свое внимание переключил на меня:

— Сувер, ты совсем ох…л? Ты чё, барзой? — сказав это, он толкнул меня в грудь.

Я взорвался. Время как будто остановилось, никакого страха, осталась одна только ярость. Мне было безразлично, что противников шесть человек. Я работал как пулемёт, мои удары сыпались один за другим. Со всей силы я заехал ему кулаком в левый глаз. Узбек рухнул как подкошенный на грязный пол туалета. Грязь, разлагающаяся моча и остатки хлорки облепили форму лежащего Рахимова. Никто из окружения узбека даже не дёрнулся. Они стояли как вкопанные, окаменев от неожиданности. Я спокойно вышел из туалета.

Бой один на один был у них не в чести. Толпой на одного — это было в их стиле (как и у азербайджанцев, киргизов и т. д.). Но драка была честной, они подхватили и утащили куда-то своего «героя». А если бы все накинулись на меня? Я об этом тогда не думал. Наступило какое-то безразличие, полный пофигизм.

Душа ликовала: «Победа — виват!!!» Враг повержен, справедливость восторжествовала. Вечером я увидел у Свиньи огромный синяк под левым глазом. Многие однополчане меня поздравляли, хвалили, некоторые не верили, что это моя работа. Хотя большинство восприняло это событие равнодушно.

Но на этом история не закончилась, продолжение следовало. В воскресенье я заступил дневальным по роте. Поев, рота ушла, и я остался один, нужно было еще сдать посуду наряду по кухне. Я спокойно пил чай, и вдруг какой-то осёл сильно пнул по лавке, на которой я сидел. Это был длинный, худой узбек из нового полка.

— Ти чё, борзый. Ти посему моего зэмлака обидел, а? Ходы сегодня к шести в столовую на разборки. Мэна завут Камилов, я узбэк.

— Хорошо, приду. Фамилия моя Суверов, а я русский.

Узбек зло рассмеялся и провел ладонью по горлу.

Я понимал, что к столовой подойдет целая узбекская кодла, постоянно тусовавшаяся в варочном цехе. Одному идти было нельзя, а не идти — тем более. В этой сложной ситуации здорово помогли мои земляки — сибиряки с Алтайского края и Новосибирской области. Они служили в автороте, их было около десяти человек, старшего призыва. Они «держали» автороту, это была реальная сила. Одного из них, Игоря Логачёва (Алтайский край, пгт. Поспелиха), я знал. Объяснил ему ситуацию, он обещал мне помочь. Мы подошли к столовой ровно к шести часам, меня сопровождало десять здоровенных сибиряков. Нас уже ждали около пятнадцати узбеков, они пили чай, негромко разговаривая, среди них был и тот, кто забил мне стрелку. Рядом стоял Рахимов, потупившись, с огромным фиолетовым фингалом.

Камилов не ожидал, что я приду не один, он заметно нервничал.

— Ну что, пошли, поговорим, «воин Аллаха», — сказал я. И мы направились одни через забор в офицерский гарнизон. Там была небольшая полянка, окруженная зарослями деревьев, кустарников и высокой травой.

Стычка оказалась недолгой. Несколько быстрых моих ударов сразу поразили цель. Камилов только махал своими «крыльями», не причиняя мне никакого вреда. Получив два прямых попадания в голову, узбек резко повернулся и побежал от меня, крича: «Патрул, патрул, «шакал» идот!» Я посмотрел вокруг, но никого не увидел. Он просто трусливо сбежал.

Подойдя к столовой, я видел, что узбеки «сворачиваются». Они были явно недовольны результатом схватки. Их главарь, высокий, плотный детина с охапкой волос и усами черного цвета, что-то зло выговаривал по-узбекски Камилову. Вскоре все они ушли. Я поблагодарил ребят, которые пришли вместе со мной.

— Спасибо, что поддержали меня, земляки!

Логачёв пожал мне руку, похлопав меня по плечу, сказал: «Да ты тоже молодец». Больше разборок по этому поводу не последовало.

Хамелеон

Удивительную способность менять свою сущность продемонстрировал солдат Александр Малинин. Он был родом из Туркмении. Отец, с его слов, азербайджанец, мать русская, призывался с Саратова, где он учился. Службу начал в небольшом городке Спасск-Дальний Приморского края, в учебной части. Тихонов, призывавшийся вместе с ним, позже вспоминал, что за всё это время он старался ничем не отличаться от других призывников. Представился простым русским парнем, о своих восточных корнях не упоминал. Наоборот, для всех он был «коренным» волжанином, неоднократно подчеркивал это.

Разительные перемены произошли с Александром после прибытия в город Спасск-Дальний. В части служило много туркменов, и Малинин сразу «вспомнил», что он родом из Туркмении. Он быстро начал брататься с туркменами. Тихонову и другим саратовцам заявил, что он туркмен и этим горд.

— Родина одна у меня, брат, — солнечная Туркмения, — громко сказал он ему, чтобы было слышно проходящим мимо туркменам. Те радостно закивали «земляку», обнимая его, повели угощать в местную солдатскую чайную или, как стал называть её Малинин, чайхану.

После распределения из учебки Малинин попадает служить в село Черниговку, где туркмен практически не было (всего несколько человек, да и то не в нашей части), зато много было азербайджанцев. Сашок быстро забыл свои туркменские корни и стал новоиспеченным азербайджанцем.

— Мой папа азербайджанец, я тоже азербайджанец, — объявил он своим новым землякам.

Он любил проводить всё своё время среди них. Во время обеда у столовой он растворялся в огромной колышущейся толпе азербайджанцев, обнимая их, смешно вытягивая губы для трогательных поцелуев. Стал отращивать усики и называться Джафар-оглы.

— Меня зовут Джафар-оглы, я азербайджанец, — говорил он, давая понять всем, что он один из многих и находится под покровительством многочисленной диаспоры. Часто крутился в столовой, почти с рук кормился у своего «земляка»-хлебореза.

Всё это выглядело очень комично, особенно когда «Джафар» пытался разговаривать на азербайджанском, совершенно не понимая, о чём идет речь. Он знал лишь несколько слов, которые употреблял часто невпопад, переходя на русский язык.

В один из августовских вечеров, сидя в курилке, я его спросил:

— Слушай, Джафар, а если в нашей части служило бы много чукчей, ты тоже под чукчу стал бы косить, рыбу сырую стал бы кушать и под бубен отплясывать у костра возле столовой?

— Может быть и стал, — сказал он, ухмыльнувшись. — Зато я сыт, меня никто не обидит, русским быть здесь не выгодно. Дурак ты, Суверов, у меня отец азербайджанец и сам я себя считаю азербайджанцем. А вообще, хочешь жить — умей вертеться! — говорил он на чистейшем русском, без всякого акцента.

К нам приближались трое азербайджанцев, и «хамелеон» начал менять свой окрас.

— Салам алейкум, братья! — он бежал в сторону, откуда появились азербайджанцы. Раскинув руки и смешно вытянув губы для поцелуя, он буквально врезался в своих «братьев». Поцелуи, объятия, гортанные голоса. Они идут в столовую, где их земляки правят бал. Будет сытный обед, будет послеобеденный сон. Затем Малинин выйдет в обеденный зал, от скуки пнёт какого-нибудь солдатика со славянскими чертами лица под одобрительный гул многочисленной азербайджанской диаспоры.

Он ведь не русский Саша, он — Джафар-оглы!

 

Глава 3. ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ

Беспредел

Наступила осень. В Приморье, в отличие от душного (из-за большой влажности), жаркого лета, осень была теплой и сухой. Дождей практически не было, листва деревьев покрылась золотом.

В середине сентября мы с моим товарищем Юрой Дубровым (г. Уфа), купив в гарнизонном магазинчике пряников, сидели в траве и медленно поедали сладости. Зажмурившись от уже не такого жаркого солнца, я думал о доме. Скоро будет год, как я уехал из Барнаула, интересно, что там нового? Скоро отслужат два моих одноклассника — Андрей Киселев и Андрей Задорожный, а у меня впереди еще целый год. Но, несмотря на это, настроение было прекрасным, наступило какое-то умиротворение. Ведь уже половина службы прошла, дембель неизбежен, всё пройдет, и это тоже.

Вскоре откроется солдатская чайная и, уже не опасаясь патруля, можно будет там подкрепиться. Родители ежемесячно высылали денежные переводы, за что им огромное спасибо. Это здорово помогало. Жизнь налаживалась.

В конце сентября вышел очередной приказ о демобилизации. Он застал меня в карауле. Сменившись с боевого поста, я увидел ликующих дембелей. «Всё, всё!!!» — радостно кричали они. Весь потолок караульной столовой был облеплен масляными шайбочками (каждому солдату было положено на завтрак и ужин масло в форме шайбочки). В эйфории они съели весь наш ужин и, радостные, устроили масляный салют. Ну да ладно, ведь у них большой праздник.

Холодало. С октября начали разъезжаться дембеля. Они целыми днями валялись на кроватях, укрывшись с головой шинелями. Их уже практически ничего не интересовало кроме возвращения домой, мысленно они были уже там.

Уехали и мои среднеазиатские «корефаны», так любившие назначать меня в наряды и на разнообразные работы. Хотя напоследок они мне преподнесли очередной «подарок», к празднику 7 ноября (День октябрьской революции), — я заступил дневальным по роте. Все же остальные солдаты предвкушали отдых, но не тут-то было. Привезли уголь, утром роту построили и отправили на разгрузку. Работа осложнялась еще и тем, что вагоны разгружались не с возвышенности (уголь при этом высыпался бы из вагонов полностью), а с обыкновенных путей.

Они пришли поздно вечером — усталые, грязные, голодные и злые. Я к этому времени уже сменился с наряда и спокойно отдыхал. Вот они меня наказали, думал я. Мимо прошел усталый Таракан, он был похож на шахтёра. Воистину, что ни делается, всё к лучшему.

Этой осенью бардак в части достиг своего пика. Ожидалось прибытие нашего полка из Афганистана, и так слабые рычаги управления нашим командованием были к этому времени практически полностью потеряны. Началась вакханалия.

Вместо строя в столовую бежала толпа, с дикими криками, сметая всё на своем пути. Наряд по столовой (из другой части) пытался как-то упорядочить эту стихию, закрывая входную дверь, но всё было тщетно. Просачивались на кухню наши бойцы из разных щелей. Залезали в небольшое отверстие, откуда выдавали пищу караулу, далее проникали в варочный цех, кто-то пробивался через мойку. Прорвавшись, самые ловкие кидались к накрытым столам, быстро выливали себе в тарелку подливу, рвали на части булки хлеба. Стоял страшный гвалт. Отовсюду раздавались крики, ругань на различных языках народов нашей великой страны. В обеденном зале стояла страшная вонь. Посуда, доставшаяся от царя Гороха, мятые кружки с отбитой местами эмалью — в них был налит кисель, жидкий как вода, с барахтающимися мухами. Говорили, повара что-то постоянно подсыпают в солдатский кисель, чтобы молодой организм меньше страдал от отсутствия женской ласки. И, конечно, драки за еду. Побеждал сильнейший, как в джунглях.

Одним из героев битвы за «урожай» был Вовка Сердитый (родом из Алма-Аты). Опоздавший к разделу корма, он не просто кричал, он ревел, как раненый зверь: «Обсос, обсос!!!», и готов был тогда порвать любого за кусок хлеба. Слово «обсос» означало, что не хватило еды, кто-то более ловкий забрал ее себе.

Приноровившись, я часто приходил к финишу одним из первых. Утром, пока вся рота смотрела телевизор, ожидая сигнал о предстоящем завтраке, чтобы затем всем рвануть к намеченной цели, я просто выходил чуть раньше, чем все, и прибегал в столовую первым. Однажды, оглянувшись, я увидел позади себя быстро приближающуюся толпу. С дикими криками бежало несколько десятков человек, как орда кочевников, совершавших набег. Зрелище не для слабонервных.

Командир полка вертолетчиков пытался пару раз усмирить мчавшуюся около их штаба на завтрак толпу, но тщетно. Поймав пару солдат, он лично отвел их на гарнизонную гауптвахту, при этом мимо пробегали оставшиеся воины, не обращая на него никакого внимания. Это было стадо баранов, подгоняемых криками Сердитого: «Сейчас будет обсос!!! Обсос!» «Обсос, обсос!!!» — подхватывала обезумевшая толпа, летящая на штурм.

Вечерами, после отбоя, никто долго не мог уснуть. Наше спальное помещение искрилось огоньками сигарет. В полумраке виднелись группы людей, формировавшиеся, как правило, по национальному принципу. Вот собрались казахи, рядом говорили о чем-то своем таджики, в каптёрке слышны дикие крики азербайджанцев, прыгающих под мелодии «Модерн токинг». Кого-то бьют, где-то идут разборки, кто-то ест, кто-то курит «дурь». Армейские будни.

Вот схлестнулись армяне с казахами. Две группки напротив друг друга. Атмосфера накалялась. Диалог двух представителей этих диаспор, из-за которых и возник конфликт, продолжался недолго. До драки не дошло.

— Эй ти, чюрка, ти ох…ль?! Эй, ара, ара! — угрожающе шипел высокий темный армянин по кличке Негр.

— Ти самь чурбан! — далее следовали ругательства на казахском языке. Это Нуртамбаев. Он чем-то похож был на Кинконга — кривые руки и ноги, лицо, не обезображенное интеллектом.

— Эй, твар, гавари по русска! Ти что, ох… ль, чурка?!

— Кто чурка, я чурка?! Да ти самь чурка!

Круглосуточно находящиеся в казарме офицеры — дежурные по части, часто даже не выходили из дежурки. Многим из них было всё равно, что творится рядом.

Служил с нами Евгений Залетаев, житель Приморского края, — любитель наркотических средств, фанат анаши. Он собирал коноплю, сушил ее где-то на чердаке казармы, практически ежедневно накуривался, после чего бесцельно болтался по казарме с идиотской улыбкой. Он и ряд других любителей «расслабиться» курили травку даже днем. Это действие происходило обычно в бытовой комнате, где Женя открывал окно, забивая косяк. Залетаев плотно подсадил на наркоту одного из котов Лиса, каким-то чудом оставшегося в живых. Однажды, схватив бедное животное, он дунул в кошачью морду наркотическим дымком. Спустя неделю-другую хвостатый бедолага, унюхав запах конопли, мчался сам. Ему нравилось «кумарить» вместе с Залетаем, чтобы затем отключиться. Зверёк валялся около бытовки, как тряпка для ног, в связи с чем получил кличку Дурик.

К «осиротевшим» котам Лиса судьба была неблагосклонна: один стал инвалидом (Нельсон), другой — бомжом (Таска), третий — наркоманом (Дурик). Да и хозяина она не пощадила — за несколько недель до демобилизации Лис и его товарищ, Залетай, были задержаны сотрудниками милиции за нанесение тяжких телесных повреждений и вымогательство денег у солдата вертолетного полка по кличке Чебурашка. В итоге они были осуждены на длительные сроки заключения.

Понятия

В среде военнослужащих срочной службы нашего гарнизона большое значение играли тюремные понятия. Если бы не большой процент солдат с неславянскими корнями, отношения в солдатской среде мало чем отличались бы от «зоны».

По социальной иерархии бойцы делились на «пацанов» и «чмырей» («лохов», «быков», «фуцанов») и средний солдатский класс — по тюремной терминологии «мужики». Чтобы быть «пацаном», нужно соблюдать определенные правила поведения. Нарушение этих запретов называлось «западло».

Запрет на сотрудничество с администрацией (хотя быть сержантом не возбранялось). Строго карались жалобы офицерам. Уличённые в этом солдаты становились «стукачами» и вмиг оказывались на социальном дне. Жизнь их превращалась в ад. Один из солдат вертолетного полка пожаловался командиру о неуставных взаимоотношениях, процветающих в роте. После этого его несколько раз избивали после отбоя неизвестные (набросив шинель ему на голову), мочились на него, когда он спал, прибивали сапоги гвоздями к полу, делали «велосипед» — в пальцы ног спящему вкладывалась бумага и поджигалась, и т. д. Командование вынуждено было отправить его служить в кочегарку, откуда он нос боялся высунуть.

«Пацану» запрещалась любая грязная физическая работа. Он мог заниматься спортом, бездельничать, но не работать — работали «лохи». Если «пацан» брал в руки тряпку и ведро, это значит он «зачмырился», «опустился». Если офицер («шакал») приказывает «пацану», допустим, помыть пол, тот должен ответить отказом. Пусть лучше отправят на «кичу» за отказ от работы, чем взять в руки тряпку.

«Пацан» не должен никого бояться, и если он боится драться — это «западло». Если солдат начинает делать за кого-то чужую работу (мыть пол, стирать чужие носки, носить из столовой пайки) — значит он «чмо», это «западло».

Воровать у своих нельзя, это «крыса», это «западло». Хотя у других воровать можно. Тонкая грань между своими и чужими. Воровство, кстати, у нас в роте процветало. В тумбочках не было ничего, тащили даже предметы личной гигиены, обувной крем, форму, звездочки с пилотки, кокарды с шапки, хлястики с шинели и, конечно, деньги (их шмонали даже с приходящих из дома писем). Нужно было всё время что-то прятать, «шкерить», иначе будешь небрит, не начищен, а за это могут наказать. Еще летом, вернувшись с наряда на КПП, я не обнаружил свою полевую форму, которую прятал под матрацем. Приложив немало усилий, я всё-таки нашел ее. Позже все свои вещи я оставлял в каптёрке нашей роты. Однажды ночью я видел, как Аймаров, будучи дежурным по роте, «шмонал» форму спящих бойцов. Его лицо, освещённое тусклым светом, выражало злобу, из чуть приоткрытого рта виднелись желтые кривые зубы. Он был явно недоволен — видно, улов небогатый. Все деньги и документы я укладывал во время сна под подушку, некоторые делали в матрацах отверстия и прятали там свои вещи.

Форма «пацана» должна быть всегда опрятной, выстиранной и выглаженной. Он должен часто мыться, быть чистым и хорошо пахнуть. Неряшливый вид, грязная форма — это «западло». «Пацанов» можно было отличить по внешнему виду — кожаный ремень с двумя или тремя тренчиками, вывернутыми наружу (сшитый кусок кожи, вставляемый в ремень), согнутая бляха, ушитая выглаженная форма (проглаживались стрелки на спине гимнастерки: одна горизонтальная означала, что отслужил год, если к ней примыкают еще стрелки, в виде римской цифры пять, — значит отслужил полтора года), всегда свежая толстая подшива (круто, если подшита черными нитками, это тоже было прямым нарушением устава, подшиваться нужно только белыми нитками), сапоги собирались гармошкой, каблуки стачивались и подбивались дюбелями (они высекали искры от асфальта), зимняя шапка сшивалась (по типу «формовки»), натягивалась и красилась, кокарда также должна быть согнута, погоны со вставками. Модно было иметь длинные волосы и усы. Головной убор должен быть где-то на затылке (по уставу полагалось два пальца от брови). Все это было нарушением формы одежды. «Чмыри» выглядели следующим образом: огромная, не по размеру грязная форма, затянутый донельзя «деревянный» (из кожзаменителя) ремень, огромного размера головной убор, испуганные глаза, затравленный вид. «Чмыри» постоянно работали, что-то таскали, носили, рыли, получая оплеухи из разных углов. Внешний вид «чмырей» был похож на вновь прибывших солдат-«духов». Но «духи» со временем могли стать «пацанами», в отличие от «чмырей». Выйти из «лоховского» состояния было практически невозможно.

Крутым считалось ношение разнообразной гражданской одежды — носков, трусов, футболок и т. д. (все это запрещалось уставом). Бесспорным авторитетом (особенно у дембелей) пользовались, почему-то, подтяжки.

«Пацану» полагался усиленный паёк. Утром и вечером дежурный по роте раздавал солдатам масло и сахар. «Чмыри» ничего не получали, «мужикам» давали положенный кусок масла и три кубика сахара, «пацаны» получали по 2–3 кусочка масла, 10–12 кубиков сахара. Но больше всех получал дежурный по роте: он себя не забывал — 4–5 кусков масла, полбулки белого хлеба («пацаны» ели только белый хлеб, черный хлеб кушать «западло») и целая горка сахара. Верхом крутизны считалось, если «чмыри» приносили «пацанам» пайки в казарму. Они пили чай в каптёрках (у нас их было несколько, в каждой базировались свои группы). А ещё лучше было кушать в солдатской чайной. Но «лохи» туда ходили с опаской, их могли кинуть прямо в «чипкé», забрав у деньги или раскрутив на покупку еды. «Западло» было кушать перловую кашу. Бачки с «перлофаном» стояли в столовой нетронутыми, даже «чмырям» есть её было «западло». Есть («точить») в одиночку не допускалось.

«Западло» было поднимать предметы личной гигиены, столовые приборы, еду с пола. Например, если упала со стола ложка, «пацану» нельзя было её поднимать и использовать по назначению, она «зачмырилась», или если во время умывания упала зубная щетка, то её брать было нельзя — «стрёмно».

«Стрёмно» «пацану» было стоять или сидеть в первых рядах. «Лохи» выставлялись первыми. На вечернюю поверку круто выходить в тапочках, без ремня. Услышав свою фамилию, вместо слова «я», «пацан» должен ответить «в строю».

Общение между солдатами часто шло на своеобразном сленге, очень напоминавшем тюремный. «Прессануть» — избить; «купол», «башня», «дыня» — голова; «децел» — немного; «зусман» — холодно; «дачка» — посылка; «подогреть» — помочь продуктами, одеждой; «шакалы» — офицеры; «кича» — гауптвахта; «хавчик» — еда; «закрыть» — посадить; «колеса» — таблетки; «кинуть» — обмануть; «лохануться» — ошибиться; «кореш» — друг; «чайник», «чпок», «чипок» — солдатское кафе; «цивильный» — хороший, гражданский; «кусок» — прапорщик; «ласты парить» — отдыхать, наслаждаться; «массу давить» — спать; «дурака включить», «афанаса включить» — не понимать элементарных вещей; «тормоз» — солдат, медленно думающий, делающий; «точить», «хавать» — кушать; «ходы попутать» — обнаглеть, сделать неправильно; «филки», «бабки» — деньги. «Пацану» стрёмно быть ефрейтором. В гарнизоне вообще никто не носил ефрейторские лычки, это считалось «западло». Как гласит солдатский фольклор, «лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора».

Вновь прибывших в часть часто подвергали различным испытаниям, чтобы определить, какой они масти. Первоначально с ними проводились душещипательные беседы — кем был на гражданке, чем занимался, — затем их просили что-нибудь сделать:

— Братишка, не в падлу, помой в каптёрке пол, а то грязно.

И если солдатик соглашался и начинал мыть, он был обречён.

— Да ты же лох ливерный, — с растопыренными пальцами вскакивал Женя Залетаев, вышвыривая за шкирку бедного парнишку в казарму. — Братва, он же «чмырь»! — кричал он ему вслед.

Судьба человека была определена на ближайшие два года.

«Бригада эс»

Ситуация в части, в гарнизоне была взрывоопасной. Ежедневные разборки, стычки держали меня в постоянном напряжении. Нужно было что-то предпринимать. Так сформировалась группа единомышленников, хороших ребят, готовых прийти на помощь друг другу.

В один из осенних вечеров я напомнил нескольким ребятам, расположившимся около моей кровати, притчу про старика. Умирая, старик позвал трёх своих сыновей и приказал им по очереди сломать веник. Как ни старались они, но сломать его не смогли. Сломать его удалось, лишь разобрав веник по отдельным веткам. «Сила — в единстве», — сказал отец своим сыновьям и умер.

— Давайте поддерживать друг друга, — говорил я. — Наезжают на одного — все встают и идут на разборки. У одного проблемы — все рядом с ним. Посмотрите на азербайджанцев, узбеков или казахов, какие они дружные, своих в обиду не дают. Будет взаимовыручка — будем нормально жить, никто на нас не тявкнет.

Мои товарищи дружно меня поддержали. Так образовалась наша «банда», позже «доброжелатели» назовут ее «бригада эс» (может потому, что фамилия моя начинается на букву С или по названию популярной тогда группы «Бригада С»).

Состав бригады постоянно менялся, но костяк сохранялся всегда. Это было объединение людей для взаимовыручки. Чтобы стать нашим товарищем, нужно было быть прежде всего смелым, не бояться драк и разборок.

В «бригаду эс» в разное время входили: Евгений Суверов (г. Барнаул), Сергей Фёдоров (г. Москва), Юрий Дубров (г. Уфа), Александр Матияш (г. Спасск-Дальний, Приморский край), Михаил Осипов (г. Гатчина, Ленинградская область), Александр Семёнов (Якутия), Роман Коваленко (г. Днепропетровск), Виталий Городний (г. Владивосток). Нормальными ребятами в роте оказались Михаил Новиков (г. Волгоград), Александр Оленин (г. Иркутск), Евгений Катков (Иркутская область), Юрий Судоплатов (Красноярский край), Илья Аккерман (г. Алма-Ата). Это была уже сила, и с ней считались.

Зимой произошел конфликт М. Осипова (он стал замкомвзвода) с одним армянином. После отбоя пятеро армян окружили Мишу, «наезжая» на него, что он якобы притесняет их земляка. Увидев это, мы (я, Фёдоров, Дубров, Матияш) подбежали к ним, отсекая остальных от Миши. Видя это, пятерка армянских ребят почти сразу пошла на попятную. После получасовых разбирательств, видя наш настрой и напор, армяне быстро пошли на мировую, драться они не хотели. Вообще это было характерно для большинства представителей Кавказа и Средней Азии — нападают, когда чувствуют значительный перевес своих сил. При равных силах биться они не любили. Не было бы нашей поддержки, неизвестно, что бы произошло с Михаилом.

Серега Фёдоров из Москвы. Высокий, немного несобранный, он вызывал у меня и моих товарищей большое уважение за свое бесстрашие. Серега дрался часто, на него можно было положиться в трудную минуту.

Запомнился случай его драки с Нуртаджиевым. Это было воскресное утро. Узбек, проходя мимо, грубо толкнул его плечом, вскоре они схватились. Житель Ферганской долины схватил табуретку и угрожающе начал двигаться на Фёдорова. За спиной Нуртаджиева вмиг собралось с десяток узбеков, за Серегой выстроилась наша бригада. Начались разборки.

Со словами «Спартак — чемпион!» «Фёдор» резко впечатал Нуртаджиеву между глаз. Удар был настолько сильным (Фёдоров до армии занимался боксом), что узбека сбило с ног, — он упал, подминая под себя несколько человек из группы его поддержки, находившихся позади него. Табуретка также описала круг и приземлилась на разбегавшихся узбеков. Чистая победа. Ура! Ура! Ура! Враг повержен.

Другой раз он тремя прямыми ударами по голове («куполу») оправил в нокаут Кинконга. Огромный казах плашмя рухнул на мокрый пол умывалки. К нему подбежали земляки, вытаскивая своего «батыра» (т. е. богатыря, по-казахски) с поля боя. Но никто из них даже не думал напасть на москвича, знали, что за него «впрягутся» его друзья.

Собирались мы обычно в каптёрке нашего взвода: слушали музыку (группы «Кино», «Наутилус Помпилиус», «Бригада С»), пили чай, разговаривали о жизни. Вскоре Городний стал заместителем командира взвода, а я — командиром отделения. И эта каптёрка стала нашим, можно сказать, домом, нашей базой.

Помимо нас в казарме действовали две (так называемые русскоязычные) группировки: «банда корейца» и «борцы» во главе с Олегом Гордым, со своими местами обитания — каптёрками.

Во главе «банды корейца» стоял кореец Саша Ким. Он был родом из Средней Азии. Как-то проговорился, что до армии немного занимался наркобизнесом. С ним у меня были неплохие отношения, мы достаточно много беседовали.

В его отряд входили Вася Петров (родом из Ташкента), Женя Залетаев (Приморский край), Андрей Павлов (Алма-Ата), Юра Суслов (Томск). Вместе они частенько курили «дурь», варили «ханку», «разводили лохов на бабки».

Одним из любимых развлечений «корейцев» были бои. Гладиаторские бои. Два «чмыря» ставились напротив друг друга на вытянутую руку. На полу мелом проводилась черта, за которую нельзя было перешагнуть. По команде Кима «быки» начинали дубасить друг друга хаотичными ударами, под гогот и крики обкуренных, «раскумарившихся» братков. Кто падал или отступал, тот проигрывал бой. За это его могли избить («прессануть») «корейцы». Большинство «чмырей» роты платили им «дань» с денежных переводов, посылок, нескольких «лохов» «крышевал» Гордый, другой казарменный «авторитет».

Любимым «бойцом» для Кима был Паша Кунцев из Астрахани. Во время схватки делались ставки, работал тотализатор (на небольшие суммы). Кунцев часто выходил победителем из всех схваток и вскоре стал «главным» «чмом» роты, смотрящим над всеми «лохами» роты. Его обкуренный Ким «короновал» в ноябре в своей каптёрке.

— Добей косяк, — сказал Ким, протягивая Паше огрызок папиросы с коноплей.

Кунцев жадно сделал несколько затяжек, преданно глядя корейцу в глаза.

— Хоть ты и «бык» по жизни, будешь смотрящим над всеми фуцанами. Ты понял?

Паша закивал головой.

— Ты чё гривой машешь, бычара, язык проглотил? — зло прокричал Петров.

— Да, да, я всё понял.

Дверь каптёрки открылась, Суслов за шкирку тащил сюда рядового Максима Котова (тоже, как и Паша, призванного из Астрахани; они были с ним вроде как товарищи).

— Пацаны, этот фуцин посылку зашкерил, крыса!

Залетаев, вскочив со стула, подбежал к вошедшему Котову.

— Ты чё, урод, братву решил кинуть?! Ты чё нас подогреть дачкой не хочешь?

Максим, зажавшись в угол, со страхом молча ждал своей участи.

— Ну что, Кунцев, пусти под «пресс» эту крысу.

«Смотрящий» мигом подбежал к своему земляку и начал тупо, беспорядочно месить его ударами рук и ног.

— Паша, Паша, не надо! Мы же с тобой в одну школу ходили, — жалобно скулил Котов.

— Ну в натуре «бычара»! — дико ржали «корейцы» в наркотическом угаре.

Паша докладывал своему «боссу» обо всем, что знал, и иногда получал в виде поощрения за службу разрешение курнуть «дури» или взять с собой немного «хавчика». Ким сделал его своим личным телохранителем. Паша был готов любому вцепиться в глотку за своего патрона, отличаясь особой жестокостью, когда банда «прессовала» очередную жертву.

Другую группировку возглавлял бывший борец Олег Гордый, имевший условную судимость. Он был кандидат в мастера спорта по вольной борьбе. Среднего роста, с широкими плечами и сломанным носом, он был похож на квадрат, на правом плече у него красовался лев. Олег родом из города Комсомольск-на-Амуре, у него были какие-то дела в Черниговке. Будучи в наряде по КПП, я видел, как к нему подъехали поздравить с днём рождения несколько «братков» на красных «Жигулях» 8-й модели, подарили ему трехлитровую банку красной икры. Первый раз в жизни я ел красную икру (да еще столовой ложкой).

Олег, в отличие от «корейцев», «мутил» масштабнее. Вместе со своими подельниками он «бомбил» боевые самолеты, стоящие на консервации. В кресле пилота в качестве «энзэ» хранились наркотические средства для оказания первой медицинской помощи. Наркотики он сбывал местным жуликам, но вскоре их команду поймали — «хлопнули». Гордый, с его слов, всю вину взял на себя, но, продержав на «киче» пару месяцев, его каким-то чудом отпустили дослуживать в часть. Мутная история.

Его товарищем-«подельником» был Кирилл Грибанов (Амурская область). Он мне сразу не понравился. Злой, непорядочный, он был с «гнильцой», постоянно косил то под блатного, то под спортсмена. Когда «закрыли» на «кичу» Олега, он временно прибивался то к нам, то к «корейцам».

Водитель командира части Антон Прибывалко (Приморский край) часто бывал в их каморке. Себя считал «кручёным-верчёным». Любил Антон приврать, как он с дружками до армии наезжал во Владик на своем мотоцикле с разборками. Частенько «борцы» мотались на командирском уазике по своим делам.

Еще одним членом их объединения был борец Дмитрий Коршунов (Красноярский край), перворазрядник по дзюдо. Огромный как медведь, спокойный, ему было все «фиолетово». Любимым развлечением его была отработка бросков над «бандерлогами» (так он называл всех нерусских). Когда он выходил из каптёрки, «бандерлоги» с визгом разбегались в разные стороны. При встрече он всегда обнимал меня своими медвежьими руками, приговаривая: «Как дела, зёма?»

С Гордым и его командой у меня сложились в принципе хорошие отношения. Мы друг другу не мешали. А перед самой моей отправкой домой он пожал мне руку и пожелал счастливого пути.

Беседуя как-то с Олегом, я обратил его внимание на то, как пять азербайджанцев в углу «прессуют» какого-то лоха.

— Чмэр! Я твой глаз е…ль, я твой ухо е…ль, я твой мама е…ль, я твой сестра е…ль! — кричал каптёрщик Омар-оглы. — Иды, мой каптёрка, мой поль, лёхь ванучий!

— Смотри, Олег, — сказал я, — русского бьют, и никому нет дела. А если бы зацепили азера, их сбежалась бы целая толпа.

— Женя, а в случае наезда этот чмырь впряжётся за меня? Он будет где-нибудь гаситься, спасая свою шкуру. Он сам виноват в том, что его там «лошарят».

На это мне нечего было сказать — действительно, всё так выходило.

Кича (губа)

Гарнизонная гауптвахта («кича») была расположена на территории части и представляла собой обнесенное бетонным забором караульное помещение с решетками и несколько камер. На «киче» отбывали наказание солдаты-срочники: беглецы, казарменные хулиганы, самоходчики и другие нарушители воинской дисциплины.

В нашем гарнизоне попасть на гауптвахту было очень легко, отправляли даже за незначительные нарушения (например, за неотдание воинского приветствия). Многие из солдат гарнизона не раз побывали на киче, камеры которой никогда не пустовали.

Наказание гауптвахтой в целом не давало ожидаемого эффекта, дисциплина в гарнизоне оставалась на низком уровне. Тем более что в караул заступали солдаты, которые в любой момент сами могли оказаться в камере, да и побаивались, что отомстят — служили-то все вместе. Короче, бардак был везде и даже на гарнизонной гауптвахте. Как шутили местные острословы, «когда Бог наводил порядок на земле, авиация была в воздухе».

Отношение многих офицеров к солдатам в части было как к источнику дармовой рабочей силы. Часто нас использовали в качестве носильщиков при переезде семей офицеров. И, что самое обидное, даже спасибо не говорили. Жены офицеров покрикивали на нас, торопили, им даже в голову не приходило предложить, например, нам воды напиться. Мы были для них вроде рабов, которые только должны что-то делать. В одних из таких переездов жена какого-то летчика, полная женщина в очках, досаждала нам своими командами и распоряжениями. Два худеньких солдатика вытаскивали тяжелый шкаф с пятого этажа, по ее мнению, слишком долго.

— Быстрей! Осторожней! У тебя чё, руки из жопы растут? — кричала она на них.

— Попить бы, устали мы, — тяжело дыша и вытирая пот, промолвил один из военнослужащих.

— Тебе, может, хлеб с маслом намазать?! Работайте быстрее, лодыри! Я знаю, что такое служба в армии, у меня муж лётчик! Я видела жизнь, я знаю, что такое служба, не то, что вы, тащитесь здесь, недоделанные! Вас бы в Афган отправить, хамы! — дамочка истошно кричала. — Димочка, накажи этих идиотов, отправь их на гауптвахту, они меня оскорбили!!!

Участь солдатиков была решена — трое суток ареста. Солдат был полностью бесправен.

Мне также «посчастливилось» четыре раза побывать на «киче». Первая «ходка» была в августе. Я выполнял работы в расположении третей эскадрильи. Наступило время обеда, но один офицер заставил нас (всего четверых человек) работать дальше.

Мы начали возмущаться, требуя обеда. Это очень его рассердило. Ответственный за строительство (нужно было рубероидом накрыть крышу) сильно осерчал на нас и начал кричать, пугая дисбатом. Не добившись своего, матерясь, он отправил всех на гауптвахту. Нас закрыли в узкой камере, где не было ничего, кроме маленького окошка. Это была камера № 1, для временно задержанных. Правда, там мы содержались всего несколько часов, затем нас всех выпустили, — шли полеты, и мы были нужны для выполнения многочисленных работ. Так произошло мое знакомство с «кичманом» уже в качестве его обитателя (караульным там я уже побывал ранее).

Следующий раз меня «закрыли» в сентябре, уже на четверо суток, за самовольное оставление части. Так как я не был в увольнении уже четвертый месяц как прибыл в Черниговку, решил самовольно сходить сфотографироваться, чтобы послать фотографию домой. По пути мы с Тихоном зашли в обыкновенную сельскую столовую. Зайдя туда, я был просто оглушен состоянием комфорта, уюта, чего я был лишен уже почти год. Обыкновенная столовая показалась мне тогда лучшим местом в мире. На гражданке я не обратил бы на эту сельскую забегаловку никакого внимания, но после многих перенесенных лишений это было для меня высшим блаженством. Для меня всё здесь было в радость: тихо играла музыка из старенького проигрывателя, мы, не торопясь, ели гражданскую, «цивильную», еду. Рядом обедали какие-то работяги в грязной одежде, разговаривая о чем-то с продавцом.

Вот оно счастье!!! Я был безмерно рад, был на высоте блаженства. Разве, живя обычной жизнью, я смог бы так радоваться? По-настоящему начинаешь ценить то, что теряешь.

Правда, вскоре меня задержал патруль. Тихону удалось уйти, а меня отправили на гауптвахту. Здесь мне пришлось отсидеть четверо суток в общей камере № 2.

Зайдя в неё, я увидел двоих солдат, сидящих у стены на корточках. Визуально я их знал, они служили в автороте вертолетчиков. Это был высокий армянин Арушутян и его коренастый друг Ваня Сычёв из Ростова-на-Дону. Разговорились, и они мне рассказали, что их «закрыли» за фотографии, обнаруженные в бардачке грузового автомобиля. Обкурившись, Арушутян стал онанировать на изображение молодой поварихи — передовика производства какой-то части, напечатанной в журнале «Советский воин», а Сычёв лихорадочно фотографировал это действо. Позднее эти «эротические фотографии» были обнаружены замполитом их части, и они оказались в этой камере.

— Раскумариться бы, братишка! — прошептал Сычёв, блаженно зажмурившись, облизывая свои потресканные губы. Вдруг он резко открыл глаза и быстро произнес: — Слушай, Ашот, сегодня наша рота заступила в караул. Давай «Машку» зашлем за травой?

— Заряди этого лоха и пусть еще хавчиком нас подогреет, — практически без акцента равнодушно проронил Арушутян.

Через пару часов в нашей камере Сычёв уже забивал косяк.

— Будешь? — спросил он меня.

— Нет, я ни разу не пробовал.

Сделав уже по несколько затяжек, они заметно развеселились.

— Первый раз попробовать дурь на киче, — давился от смеха Арушутян, протягивая мне сигарету. — Видишь, как кичман полезен для исправления. Многому новому здесь можешь научиться. Попробуй, братан, не умрёшь.

Сделав несколько затяжек, я закашлял. Через какое-то время стало немного весело, мы о чем-то смеялись в темной, грязной камере, и жизнь показалась уже не такой плохой и тусклой.

Вскоре Арушутяну сильно захотелось женщину.

— Бабу хочу, бабу хочу!!! — кричал он на весь кичман.

Ему пришла мысль развлечься с «Машкой». Объект любвеобильного армянина был небольшого роста, с большой круглой попой. «Машка» как раз заступил на пост и ходил, охраняя камеры. Арушутян позвал его к двери нашей камеры.

— «Машка», «Машка», открой дверь.

— Ашот, нельзя, я не могу, я же на посту.

— Твар, ты чё, не понял меня, пидрило ленинградское?! Открывай быстрее, а то как откинусь с кичмана, я тебе башку откручу, сучара, зарежу падаль!!

— У меня ключей нет, они у разводящего, Ахмеда, — заискивающе лепетал он.

— Скажи Ахмеду, что я прошу.

После нескольких минут двери камеры открылась. Сычёв за шкирку с силой кинул солдатика в угол камеры. Он упал, автомат брякнул о бетонный пол, пилотка слетела на пол.

— На колени, сучара! — угрожающе прорычал Арушутян, подходя и расстегивая на ходу брюки.

— Ашот, Ашот, ты же обещал, что это больше не произойдет! Пожалуйста, отпустите меня, ребята, — умоляюще гнусавил наш бравый охранник.

— Заткни свой поганый рот, пидор, а то тебя все камеры сегодня ночью обслужат и в задницу тебе автомат засуну! Ты понял меня, урод? Ты что, забыл, как я тебя «опускал» в каптёрке, да если об этом все узнают, знаешь, что с тобой будет? — и несколько раз ладошкой ударил его по щекам. — Давай, Андрюща, давай!

— Да, Ашот, да…

Через несколько минут омерзительного действа Арушутян дико зарычал, закинув назад голову, закрыв глаза, двумя руками крепко держась за волосы «Машки», стоящего на коленях.

Всё происходило как во сне. Наркотик подействовал, и я безразлично наблюдал за этим. «Может, стоит вмешаться?» — лениво думал я. Но пока я размышлял, всё уже закончилось.

Стоящий на стрёме Сычёв крикнул: «Атас! Шакалы!» Схватив «Машку» за подмышки, он выволок его в коридор, выбросил туда пилотку с автоматом.

— Закрывай камеру, пидрило, быстрее, — грозно прошептал ему Иван, прикрывая дверь.

Оставшиеся сутки прошли без особых приключений, Арушутяна с Сычевым вскоре освободили. Через четверо суток вышел на свободу и я. Правда, не обнаружил в своих вещах значка классности, который мне выдали еще в учебке. При попадании на гауптвахту все личные вещи сдаются, и вот мой значок куда-то потерялся. Я сказал о пропаже начальнику караула — розовощекому старшему лейтенанту. В ответ услышал нецензурную брань: вроде, если есть претензии, то можешь задержаться здесь еще на несколько суток. Я махнул рукой: хочу на свободу. Через несколько минут за мной заехал тентованный автомобиль с бойцами нашей роты, направлявшимися в баню. По пути они забрали меня. Какое блаженство было помыться! За время, проведенное на «киче», я стал очень грязным, ведь там нет возможности мыться.

Третий раз занесло меня туда уже 24 октября 1988 года. Теперь уже семь суток мне предстояло здесь находиться, так же из-за самохода. Глупо вышло. Поддавшись уговорам Саткина, мы с ним отправились в деревню. Он обещал познакомить с местными девчонками, которых якобы знал. Пошатавшись безрезультатно, через несколько часов мы прибыли в часть, где нас уже вовсю разыскивали.

Был показательный «суд». В штабе во время служебной подготовки для офицеров меня с Андреем вывели к трибуне и объявили по семь суток ареста за самовольное оставление части. Нас хотели отправить на гауптвахту в поселок Сибирский — там кича была посуровее, — но что-то не срослось, и мы попали на нашу родную гауптвахту. Как назло, заболел дизентерией, была высокая температура и непрекращавшийся понос. Как я в камере буду сидеть? Пытался объяснить исполнявшему обязанности командира полка (полк был еще в Афганистане), что я болен, но он оборвал меня на полуслове, не поверив:

— Косишь под больного, в больничке хочешь загаситься?! Ответишь по закону, свободен.

Пришлось тайком идти в санчасть. Там служил мой земляк, он дал мне какие-то таблетки. Начал их принимать, и болезнь постепенно отступила.

Стояла мерзопакостная погода: весь горизонт заволокло тучами, шел мокрый снег, было грязно. Не успели мы с Саткиным разместиться в камере временно задержанных, как нас отправили за пищей для арестантов. В сопровождении часового с автоматом мы принесли из столовой металлические термосы защитного цвета. Ели солдаты, находящиеся под арестом, в коридоре между камерами. Мы с Саткиным начали кушать первыми, и это явно не понравилось какому-то азербайджанцу, сидевшему в камере, расположенной напротив накрытого стола. Он ругался, бил ногой в дверь, грозно шипел. Из неровного отверстия в металлической двери, называемой глазком, слегка виднелся горбатый нос.

Вскоре всех выпустили из камер для принятия пищи. Небольшого роста, кривоногий уроженец солнечного Азербайджана накинулся на Саткина, пнув его по ноге.

— Ты чё, чмо, урод, двэр не открыль, ты чё, ох… ль?!

Я моментально заступился за Саткина.

— Ты чё на него наехал? Хочешь проблем — пойдем, поговорим, — спокойно сказал я ему.

«Воин Аллаха» был сильно ошарашен, он не ожидал такого поворота. Мы вышли во внутренний дворик гауптвахты. Нас окружили караульные и несколько арестантов.

— Да вы руссы не мужики, ви все чмыры! Да у вас х… не стоит, ми всэх ващих девак будем е…ть!

Ярость накрыла меня мгновенно. Со всей силой я с правой впечатал ему по роже. Не удержавшись, он упал плашмя на грязный бетонный пол. Пытался встать, но я запечатал ему с ноги прямо в голову. Затем я запрыгнул на распластанное тело «героя-самца» и начал методично месить его сверху кулаками. Подбежали охранники и отволокли меня от него, быстренько закрыв вместе с Саткиным в пустую камеру. Немного побушевав, пнув несколько раз дверь, я начал немного успокаиваться.

За стенкой всхлипывал побитый джигит. «Я его зарэжю», — бурчал он, приходя в себя.

Вечером дверь камеры отворилась, зашел какой-то русский сержант, помощник начальника караула. За его спиной маячил азербайджанец-разводящий.

— Так, два урода на уборку туалета, зашуршали! — он стоял в проходе, растопырив ноги и руки, ощущая себя как минимум сверхчеловеком. Ни дать ни взять — Бэтмэн.

Мы с Андреем сидели на корточках, прижавшись спиной к бетонной стене. Я медленно встал, подойдя к нему, спокойно послал его подальше, вместе с его караулом. После минутной перебранки, видя мою решительность, он резко захлопнул камеру и отправился на поиск новых работников.

Ночь провели в той же камере, хотя нас должны были перевести в общую. В знак наказания нам не выдали деревянных досок (на них спали на киче). Всю ночь я провел на ногах. Устав, я прислонялся к холодной стене, пытаясь укутаться шинелью. Андрей же, не выдержав, улегся спать на бетонный пол, проигнорировав мои замечания.

— Я хочу спать и мне все по х… й! Будь что будет, — в полудрёме сказал он и моментально уснул.

К утру он сильно застыл, возможно, застудив почки, ему нестерпимо захотелось в туалет. Он стучался, пинал дверь, кричал, тщетно ожидая, когда часовой отведет его в туалет. Не выдержав, облегчился прямо на дверь, чуть не устроив потоп на киче. Быстро прибежали караульные, опять начались разборки: Саткина хотели прессануть, да я им не позволил. В итоге Андрей убирал грязной тряпкой плоды своего труда.

Чуть позже меня вывел (поговорить) азербайджанец-разводящий. «Когда закончатся эти разборы?» — недовольно думал я, перешагивая порог камеры.

— Слющай, тэбя как зовут?

— Женя.

— Жэна, зачем ти встреваешь за этого чмыра? Он кто тэбэ — брат, зэмляк?

— Мы вместе попали на кичу, нужно друг друга поддерживать.

— Жэна, он чмо. Урусс, как собаки, своих рвут, падалъ. А ти самь кто по нации?

— Я русский.

— Странный ти урусс. Почемю не билль начкара, он чмо, стукачь. Почемю его жалель? Он би тебя не пожалель, и этот длынний чмыр-зассанець тоже.

На улице светало. Небо заволокло тучами, шёл мокрый снег. Начинался очередной день, день очередного испытания. Здесь нужно быть сильным, ведь слабые влачат мерзкое существование.

Задумался о национальных отношениях. О той пропаганде дружбы народов СССР, что была на гражданке. Здесь её не было и следа. Почему такая ненависть к русским, их что, не воспитывали в духе интернациональной дружбы? Конечно, я не знал, что через несколько лет развалится Советский Союз и одна из причин кризиса — нерешенный национальный вопрос. С кем собирались строить коммунизм?

Вскоре нас перевели в общую камеру. Время на «киче» шло медленно. Вывод на хозяйственные работы, обед, опять работы, ужин, перекличка, отбой. Вечером все разговоры в камере были на тему, какая часть заступит в караул и какой будет новый начкар — злой или добрый.

На пятые сутки нас вывели работать в кочегарку, меня назначили старшим над всей разношерстной толпой арестантов. Работали ни шатко ни валко. Вдруг забежал грозный начальник гауптвахты майор Конев. Недовольный темпом работ, он долго ругался, размахивая огромными кулаками. Мне, как старшему, он добавил еще сутки ареста.

Дни ареста тянулись невыносимо долго. Саткин предложит «загаситься» в санчасти. Раздобыв йод, мы добавили его в сахар. Говорили, что после этого повышается температура. Вскоре мы были в санчасти. Прожженный, видевший много на своем веку медработник сверлил нас глазами:

— Что, хотите сачкануть? Я вас всех насквозь вижу, лодыри!

И выдал нам по два градусника каждому. Я спокойно уселся на кушетку, предвкушая, что скоро окажусь на больничной койке. Чистые простыни, либеральный режим и т. д.

Но не тут-то было. Один градусник показал повышенную температуру, а другой нормальную. Я непонимающе смотрел на градусники. Начмед что-то кричал о каком-то перце, которым я намазал под мышками. Но я ведь действительно ничего не мазал, я употребил сахар с йодом. Вот незадача. Пришлось возвращаться в «родную» камеру. Саткин остался, у него оба градусника показали повышенную температуру. Но недолго он отдыхал в санчасти, на следующий же день его привели обратно с резолюцией врачей — здоров.

Прошло семь дней. Саткина забрал наш сменившийся караул, а мне предстояло «отдыхать» еще сутки. Настроение было паршивое, все тело грязное, сильно чесалось, я прокоптился здесь кичманской вонью. Эти сутки тянулись долго, хотелось «домой», в казарму, к своим корешам.

Следующим вечером меня забрали. Опять повезло — за мной заехала машина, нашу роту везли в баню и меня с собой прихватили. Какое блаженство наконец-то помыться и выспаться на белых, пахнущих свежестью простынях.

Подъехав к бане, я первым спрыгнул на землю. Решил подшутить и громко крикнул: «Кто последний, тот чмо!» Что тут началось! Ужасная давка, крики на разных языках. Солдаты вылетали как пули — ну прям как дети, приколов не понимают. Два азиата подрались, им очень не хотелось прослыть чмырями. Вечером в казарме встретился со своими друзьями. Настроение было отличное — шутки, смех. Жизнь продолжается, и она — прекрасна!

Дневник

В сентябре я начал вести дневник. Для чего? Хотел запечатлеть всё то, что переживал, о чем мечтал, какие события и действия происходили в нашем солдатском мирке. Думал, пригодится потом. А верно ведь мыслил, пригодился бы наверняка.

Купив в гарнизонном магазине красный блокнот, я старался регулярно заполнять его. Он был достаточно большим, хранить и носить его было неудобно.

В конце сентября меня отправили в командировку на сооружение ротного свинарника. Лафа. Но ведение дневника привело к неприятностям, в итоге строительство домиков для свиней продолжалось уже без меня.

Моя командировка продолжалась всего около трех недель. Я ощутил определенную свободу, часто мы были предоставлены сами себе. Строительство практически не велось, мы отдыхали, развалившись на травке около своей стройки, изредка ходили в село за продуктами, если позволяли финансы.

В один из пасмурных дней мы выехали на ЗИЛе за морковью. Обратно ехали стоя в кузове, держась за борт около водительской кабины. Ветер сильно раздувал нашу форму, настроение было отличное. На обочине мы заметили грузовой гражданский автомобиль с поднятым капотом. Под ним копошился водитель, устраняя какую-то неисправность. Не сговариваясь, все трое, набрав моркови, залпом обрушили град красных снарядов на бедного шофера. Мишень — толстая задница водилы — была удачно поражена. Послышались ругательства, пожилой шофер что-то нам кричал, потрясая в воздухе гаечным ключом…

Весь наш быт, с «обсосами», разборками, «интернациональной» дружбой, «отеческой любовью» отдельных офицеров, всё это я бесстрастно фиксировал в своем блокноте, не предвидя, что кто-то может также прочитать мои откровения.

В одних из воскресных дней после построения на обед дежурный по полку задержал меня. Его внимание привлекла оттопыренная гимнастерка, где хранился мой блокнот.

— Так, боец. Быстро достал чё ты там спрятал, — прохрипел седой капитан.

Пришлось отдать блокнот офицеру. Вскоре мой дневник оказался в руках майора Шепетова (он командовал нами, пока часть воевала в Афгане). На следующий день меня вызвали к майору.

Он очень разозлился, прочитав мои художества. Особенно его рассердило, что офицеров я называл «шакалами».

— Ты кого «шакалами» называешь, урод?! Сгниешь на «киче»! — кричал он мне, лицо его багровело.

После тридцатиминутной истерики он неожиданно отдал мне дневник. Видно, ничего компрометирующего там не нашел, а раздувать историю о положении в части не хотел, себе дороже будет. Будет проверка, и его накажут.

Он протянул мне красный блокнот, сказав при этом: «Сожги быстрее. Пошёл вон!»

Я пообещал себе больше ничего не писать в армии. Второй раз наступаю на те же грабли. Из-за «дембельского» блокнота в учебке нажил себе неприятности, и здесь то же самое. Зайдя в один из пустующих ангаров на аэродроме, где когда-то базировались бомбардировщики, я сжёг свои труды. Мысленно ругал себя: «Тоже писатель нашелся!» Но неприятности на этом не закончились.

После отбоя меня разбудили, и я пошел на разборки в бытовку. Там тусовались «корейцы» и «борцы».

— Ты чё тваришь, урод! Ты чё пацанов «шакалам» подставляешь, ты чё все наши самоходы описываешь, писака! — злобно шипел Кирилл Грибанов.

Меня окружили со всех сторон, чувствовалось напряжение.

— Я вел дневник для себя, — ответил я как можно спокойнее.

— Гриб, оставь его, — вдруг сказал Олег Гордый. — Сувер — пацан правильный. Хоть он и накосячил, но это по недосмотру. Что, никто не мог пацану подсказать, чем это могло закончиться?..

Разборка благополучно закончились, и я пошел спать.

З ё ма

Осенью к нам в полк начало прибывать новое пополнение. У меня было обостренное чувство землячества. Я ждал своих земляков, с Алтая и даже со всей матушки Сибири. Все сибиряки — мои земляки. Но прибывали, к моему разочарованию, с Украины, Ульяновска, Ставрополя и т. д.

Подойдя как-то вечером к очередной партии прибывших солдат, расположившихся в казарме, я подошел к ним, крутя на правой руке кожаный ремень. Верчение ремнём (ключами, другими предметами) было признаком привилегированного положения (низшие слои не могли себе этого позволить, за такую «борзоту» их могли наказать), к тому же это даже успокаивало. Крутить в руках какой-то предмет, как жевать жвачку, — дурная привычка.

— Из Сибири кто есть? — спрашивал я вновь и вновь. В ответ гробовое молчание. На меня испуганно смотрели несколько украинских хлопцев, непонимающе хлопая своими глазками.

И вот однажды я встретил своего земляка. Это был Саша Лапкин из Новосибирска. Новосибирск от Барнаула отделяет пара сотен километров, значит — земляк. Я был рад увидеть своего земляка за тысячи километров от дома. Обнял его, представился. Правда, Сашок выглядел каким-то флегматичным. Особой радости не проявлял, молчал, тупо уставившись в пол. «Наверное, еще не совсем обвык, трудно привыкнуть к этому дурдому», — подумал я. Мы вышли с ним поговорить на казарменную лестницу около входной двери.

— Слушай, Саня, расклад здесь такой: грязную работу не делай — пол не мой, носки чужие не стирай, пайки из столовой не носи. Будут проверять в каптёрке — ничего не делай, будут прессовать — зови меня. Ничего не бойся, нужно будет — врежь кому-нибудь по рогам, я встряну. Главное — не бойся, будешь ссать, тебя здесь растопчут. Ты понял?

Сашок покорно закивал головой.

Но наш разговор впрок ему не пошел. Через несколько дней я увидел его: он нес чью-то пайку в каптёрку, затем замечен был с грязной тряпкой в умывальнике и, наконец, стирающим чужие носки. Все сделал точно наоборот, молодец!

Подойдя к сгорбившейся фигуре Лапкина, меланхолично стирающего носки, я лишь сказал:

— Рожденный ползать летать не станет. Хочешь существовать здесь, твое дело. Когда я сюда прибыл, мне никто не помогал, никто не объяснял. Поздравляю, отряд чморей пополнился тобой… Короче, будут спрашивать, откуда родом, ответишь из Москвы или Ленинграда, или еще откуда-нибудь. Забудь, что ты родом из Сибири. Понял?

«Лапа» услужливо закивал головой. Выходя из умывальника, я столкнулся с Каримановым, крутившимся здесь.

— Слющай, Сувэр, сматру я на тэбя, ти на русскаго совсэм не пахожь.

— Одолели вы меня уже! С чего ты взял? А на кого я похож, на японца что ли?

— И фамылия у тэбя наща, азербайджанская. Сувэров — это переводится как водонос, су — это вода, вер — носить. Значит, водонос. И еще груд у тэбя волосатая, как у настоящего мужика. И ваобще не пахожь ти на русскаго.

Я вышел, махнув рукой. А может, и впрямь я не русский? Да нет, русский, и этим горжусь.

«Ласковый май»

Ноябрь 1988 года. Вечер. В казарме суета, своим ходом идёт обыденная солдатская жизнь. Кто-то сменился с наряда, кто-то пришёл с работ, дикие крики, разборки — всё как обычно. Проходил очередной день моей службы.

За окном медленно падал снег, стекла немного заиндевели, морозец разукрасил их необычайно красивыми узорами. Вдруг я услышал незнакомую песню. На кроватях развалились Олег Гордый и его команда, слушая музыку и негромко о чем-то переговариваясь. Из старенького магнитофона доносились слова: «Немного теплее за стеклом, но в злые морозы вхожу в эти двери словно в сад июльских цветов. Я их так хочу согреть теплом, но белые розы у всех на глазах целовать и гладить готов…»

Эти слова и музыка вдруг перенесли меня в совершенно иной мир. Там, где живут красивые девушки, кто-то их любит, даря белые розы; мир, где можно «цивильно» покушать и одеться, заниматься спортом, ездить на своем автомобиле, ходить в рестораны, но самое главное — быть во многом свободным в своем выборе. Там, на гражданке, без меня протекала другая жизнь, проходила без меня. Девушки меня не ждали, не знали, забыли. Взгрустнулось немного, и показалось, что всему миру я безразличен.

Мои мысли прервал вопрос Грибанова:

— Что, нравится? Это новая модная группа.

— Как она называется?

— «Ласковый май».

— Как, как? Ласковый кто?

— Ласковый май.

Так я услышал записи ставшего известным в то время певца Юры Шатунова. Я не знал, что он был уже сверхпопулярен, собирал огромные стадионы зрителей, и тысячи девушек были от него без ума. Эта нехитрая музыка стала тогда для меня символом праздника, свободы, перемен.

Услышав эти мелодии уже на гражданке, я часто вспоминал тот вечер в казарме, серые будни, тоску по дому и огромное желание хоть на миг попасть в тот сказочный (как тогда казалось) для меня мир под названием — гражданка. Я не был дома уже год, и не видать мне отпуска было до самого дембеля. Во всём есть свои плюсы: наверное, побывав дома, больше будешь скучать. А может, я сам себя так успокаивал?

«День рожденья — только раз в году…»

10 ноября 1988 года мне исполнилось 19 лет. Вечером 9 ноября в казарму забежал дневальный с криками: «Тревога, тревога!» В ответ послышалась брань, кто-то запустил сапогом, многие подумали, что это прикол. Но это была не шутка — из Хабаровска прибыла комиссия, чтобы проверить нашу боеготовность.

Постепенно раскачавшись, получив оружие, мы убыли на стоянку самолетов. Там вовсю шла суета. Вскоре начались полеты, продолжавшиеся ночь и почти весь день, было израсходовано огромное количество боеприпасов. Я переворотил тонны металла, очень устал. Так отметил свой день рождения.

У озера Ханка находился наш полигон, туда летали наши штурмовики, где осуществляли бомбометание, стреляли по наземным целям из пушки, выпускали снаряды. Рядом был наблюдательный пункт, где находились офицеры.

Один из молодых летчиков неудачно отбомбился: 100-килограммовая бомба взорвалась рядом с КП. Ударной волной разбило окна, кто-то поранился стеклом. Но, слава Богу, жертв не было. Проверяющий был взбешен. Он долго ругался и был очень недоволен.

Комиссия вскоре уехала, командир полка был наказан, и нам, конечно, досталось. Репрессии, репрессии, но вскоре всё улеглось. День рождения получился на славу.

И хотя меня никто не поздравил (не припомню, чтобы командование какого-нибудь поздравляло с днём рождения), настроение было отличное.

Время после моего дня рождения проходило быстро, и вскоре уже наступил новый 1989 год.

 

Глава 4. НОВЫЙ 1989 ГОД

Гибель летчика

Новый, 1989-й, год встретили достаточно скучно и неорганизованно. Особых празднеств не устраивали, единственно, что разрешили смотреть телевизор всю ночь. В казарму принесли от командования немного сладостей.

Азербайджанец Омар-оглы с несколькими своими безбашенными земляками пытались утащить лакомства к себе в каптёрку. Сладкий кусок пыталась выхватить группа узбеков. Началась разборка, слышались дикие крики, истошные вопли, заглушавшие бой курантов. Всё это напоминало схватку двух обезьяньих стай.

— Я Омар-оглы, дилавой чилавек, каптёрчик, блятной! Узбэк чурка, пощел на х… й! — дальше шел почему-то любимый им набор слов, бессмысленная тарабарщина: «Динама Чиев, вратар Пелэ, имя существитэльное, окончание на а, я». Дегенерат. Кого только в армию не призывают!

Служил в нашей части солдат Иван Крапивин, родом из города Кирова. На правой ноге у него были сросшиеся пальцы. Долгое время он был предметом насмешек, особенно у обкумаренных «корейцев». Крапивин часто показывал им свои «ласты», лицо у него при этом было очень грустным. Он уже устал объяснять сослуживцам, какую скорость набирает во время плаванья.

А в санчасти я встретил солдата с огромными линзами в очках. «У меня плохое зрение, минус шесть», — сказал он тихо. Все его тело было в синяках от побоев. Служил он в батальоне связи полка вертолетчиков. Власть в части держали в основном кавказцы, которые жестоко унижали солдат других национальностей.

Вот под этот «концерт» я и встретил новый 1989 год. Последний год в армии. Неужели следующий, 1990-й, год я встречу уже дома?

Спустя несколько дней в нашем полку случилось ЧП. Во время ночных полетов разбился летчик — старший лейтенант Подшивалов. Наш полк выполнял плановые ночные полеты. Почему-то штурмовик Подшивалова на бреющем полете врезался в сопку. Были организованы поиски. Через несколько дней его тело нашли где-то в приморской тайге. Рядом кружили волки — он повис на дереве, что не дало хищникам добраться до него.

17 января 1989 года у Дома офицеров построилась вся наша часть. Мы прощались с погибшим летчиком. Я его немного знал. Хороший человек был, к солдатам относился хорошо, жаль парня. У Подшивалова осталась жена и маленький сын. Она всю церемонию тихо плакала. Настроение у меня было не из лучших.

Полеты запретили до выяснения причин катастрофы. После построения мы с Юркой Дубровым и Игорем Мягковым из Белгорода пошли в солдатскую чайную. Не доходя несколько метров нас остановил патруль. Патруль нашего полка возглавлял молодой прыщавый лейтенант Кряклин. Он прибыл в часть недавно, после окончания военного училища. Молодой, короче. Решил самоутвердиться. Офицер остановил нас за неотдание воинского приветствия. Начал воспитывать, грозился сгноить на гауптвахте. Мы думали — пугает, ан нет. Отвел всю троицу на «кичу». Полный беспредел. Обидно было, что патруль нашей части нас же упек. Самоутверждался, наверное, зеленый еще «летёха».

И вот я опять на киче. Здесь всё без изменений. Только другие обитатели. Нас разместили в камере временно задержанных. Вскоре арестантов под конвоем повели работать в кочегарку. Там я случайно разговорился с вольнонаемным рабочим. Оказалось — мой земляк, с Алтая, с районного центра Шипуново.

— У меня мать родом с Шипуновского района, с деревни Комариха. Зёма, помоги! Посадили ни за что, патрулю воинское приветствие не отдали, нашему патрулю, — сказал я ему негромко. — Начальник патруля, молодой «летёха» нас сразу на гауптвахту отвёл.

— Ладно, не боись, парни! Завтра переговорю насчет вас с начальником гауптвахты, — ответил он.

Особо не надеявшись на благоприятный исход дела, мы ушли ночевать на кичу. На следующий день ближе к обеду нас без объяснений отпустили. Радости не было границ. «Молодец твой земляк, помог нам!» — говорили мои товарищи.

— У вас на Алтае все нормальные мужики живут? — спросили они меня.

— Конечно, 99 процентов. А вы знаете, что мой земляк Василий Шукшин? Смотрели «Калину красную»? Титов, второй космонавт в мире, и Калашников, изобретатель оружия, — тоже с Алтая!

— Здорово! — сказал Дубров, — Пошли, обмоем наше освобождение, выпьем по стакану кофейного напитка за Алтай.

— За Алтай можно выпить и по два стакана, — весело сказал я.

Мы не спеша пили напиток, ели выпечку, говорили о жизни. Настроение отличное, дембель неизбежен! Шел новый 1989 год.

Штабные крысы

Штаб играет большую роль в армии. Это сосредоточение власти, управленческая структура. В нашем штабе совместно с офицерами служили и солдаты. Служба в штабе считалась кайфотой. Там не было беспредела, писари спокойно шелестели бумажками, в наряды не ходили, не были задействованы на полетах. Тёплое местечко. Все они жили в штабе, там же ели, там же спали (неизвестно только где, наверное, на столах), что было строжайше запрещено.

На моей памяти, все попытки переселить или даже отправить писарей на вечернюю поверку успехом не увенчались. Наверное, у них были высокие покровители, а скорее всего, вдруг появлялась срочная, государственной важности работа.

Большинство писарей относились к категории отверженных, для них побывать в казарме или пойти в столовую было самым страшным наказанием. Работали много, безропотно выполняя любую команду, — лишь бы не отправили в казарму. Знали, что там им придет конец.

Ваня Пуговкин — типичный штабист. Небольшого роста, мешковатый, с испуганным взглядом, оттопыренными ушами, как-то по глупости (сильно хотел кушать, видимо, голод поборол страх) пошел в гарнизонную столовую за своей пайкой. Но был пойман группой азербайджанцев с нового полка.

Длинный, худой азербайджанец, схватив его за ремень, потащил в угол, где стояла группа его земляков.

— Суда иды! Ти чё, ох…ль?

Пуговкин от страха впал в ступор, шевелил губами, пытаясь что-то сказать.

— Ти чтё, твар, ох…ль? — от звонкой пощечины Ваня немного пришел в себя, его правая щека стала красной.

— Иды пол мой, быстро! Мэня завут Ахмэт!

— Ахмет, мне некогда, я на минутку забежал, меня капитан Грязев ждет в штабе, — Пуговкин что-то лепетал, но ужас полностью парализовал его.

В столовой раздавались дикие крики, кого-то били, кто-то выходил, заходил в столовую, не обращая внимания на испуганного солдатика и группу солдат, громко разговаривающих на непонятном языке.

— Мэня е…т твой щакаль? Зае…т! — Ахмет еще раз шлепнул Ваню по другой щеке и одновременно сильно ударил его кулаком в грудь. За шкирку он подтащил слабо сопротивлявшегося Пуговкина к ведру с водой и мокрой грязной тряпке на полу.

— Ахмет, отпусти, пожалуйста! Меня офицеры в штабе ждут, — умоляюще начал он гнусить.

— Мэня е…т? Зае…т? — Ахмет швырнул сапогом грязную тряпку с пола прямо в лицо штабисту.

Спустя несколько минут Пуговкин вытирал рукавом грязь вперемешку со слезами с красного лица и лихорадочно работал. Мыл пол в столовой.

К вошкающейся в углу фигуре Вани не торопясь подошел небольшого роста азербайджанец. Он был весь черным, с безобразным лицом, небольшая фигурка напоминала уродливого паука. Кавказец слегка толкнул писаря ногой в спину.

— Ти кто?

— Я Ваня Пуговкин, из Москвы.

— Москва козёль, я ее е…ль. У тэба ест сэстра?

— Да, есть. Старшая.

— Прыныси мнэ её фотография. Я Али, я здэсь хлэбарэс!!!

Ваня послушно закивал. Лишь спустя несколько часов ему удастся вырваться из азербайджанского плена, вымыв весь пол в столовой, перемыв гору посуды и вынеся мусор.

Грязный, пропахший отходами, он бежал, не оглядываясь, до штаба. Здесь его уже ждал капитан Грязев.

— Ты где, чмо, шаришься? Мне нужно срочно работу сдавать! Тварь, ты меня подставил, сгною на киче, в дисбате сдохнешь, отправлю, урод, в казарму, там тебе быстро задницу порвут.

Ноги подкосились у Пуговкина, он упал перед капитаном, начал причитать, как баба, глотая слезы и умоляя оставить его в штабе, хватался грязными руками за штанину товарища капитана.

— Товарищ капитан, товарищ капитан, я ночью буду работать, я всё восстановлю, не прогоняйте меня, пожалуйста! Меня там убьют. Пожалуйста! Я вам посылочку из Москвы с шоколадными конфетами и сгущенкой к 23 февраля организую.

Грязев брезгливо поморщился, отпихивая его от своих ботинок.

— Ладно, иди работай.

Больше ни в столовую, ни в казарму Пуговкин не заходил. Что он только не придумывал, на что только ни шел, лишь бы не попадать туда больше.

Время шло. Ваня освоился в штабе. Пришло молодое поколение штабистов, на которых он начал покрикивать.

— Уроды, тупицы, провинциалы! Тебя что, в твоей деревне писать не учили, урод?!

К концу службы Иван благодаря штабной службе «дослужился» до младшего сержанта, затем досрочно получил сержанта, а на дембель поехал уже старшиной, весь увешанный различными значками, так больше ни разу не появившись ни в казарме, ни в столовой. При составлении праздничных приказов он «себя, любимого» не забывал.

Мы не любили штабистов. За то, что они создали себе привилегированное положение, были освобождены от службы, от многих трудностей нашей жизни. А главное — меня раздражало их равнодушие к нашим проблемам. Как мы там живём, никого не волновало.

Новый ротный

В начале 1989 года личный состав полка, участвовавший в войне в Афганистане, прибыл в Черниговку. Приехали в основном летчики и техники. Из солдат прибыл лишь один, оставшийся на сверхсрочную службу, — Игорь Цибалко, он стал нашим старшиной. По его рассказам, служить в Афгане было тяжело, царила жесткая дедовщина. Многие солдаты стали наркоманами. Процветала торговля между советскими солдатами и душманами. Наши продавали афганцам в основном дефицитное там дерево (авиабомбы упаковывались в деревянные ячейки). Из осветительных бомб вытаскивались парашюты, которые охотно приобретались местными жителями.

Наш полк стоял в городе Баграм, где находилась крупнейшая авиабаза. Солдаты, стоявшие на вышках с крупнокалиберными пулеметами, чтобы не заснуть, покурив травки, стреляли ночью без разбора. Появится вдали огонёк — сразу длинная пулеметная очередь в сторону домов афганцев. Игорёк даже пытался выбивать пулеметными очередями популярные тогда мелодии.

Будучи дежурным по роте, я всю ночь поговорил с дежурным по полку — летчиком, вернувшимся из Афгана. Разоткровенничавшись, он начал рассказывать о боевых буднях:

— Всю ночь пили, а в четыре утра начало полетов. Взлетел еще пьяный, блин, карту забыл. Что делать? Ну не возвращаться же назад. Пролетаю над каким-то кишлаком, мирный он, не мирный, какая разница. Запрашиваю базу, чтобы разрешил бомбардировку: «Хозяин, хозяин, разрешите работать, вижу неприятеля. — Разрешаю». И тонны взрывчатки разносят в пыль лачуги афганцев. Второй взлет, карту взял. Внизу вижу какой-то базарчик. Кто такие? Понятия не имею. «Хозяин, хозяин, разрешите работать. — Разрешаю». И от базарчика ничего не остается. На следующий день в этом районе нашу колонну обстреляли.

Капитан, рассказывая про Афган, играл желваками. Он вспоминал эту войну, погибших товарищей, не понимая, для чего воевали.

— Какая интернациональная дружба с афганским народом? Какое построение социализма? Ты бы видел, как они живут. Средневековье, мракобесие и всесилие ислама.

В феврале назначили нам нового ротного — капитана Водного, тоже «афганца». Вскоре началось укрепление дисциплины. Была создана рота с тремя взводами. Раньше солдаты были поделены между тремя эскадрильями, у командиров эскадрилий часто руки не доходили до солдат (у них других проблем хватало), что приводило к неописуемому бардаку.

Капитан Водный и три командира взвода — прапорщики начали постепенно наводить порядок. Во время подъема ротный и взводные переворачивали кровати со спящими солдатами (дедам как бы «полагалось» поспать), обливали холодной водой бойцов, пытавшихся урвать минуту-другую сна. На гауптвахту отправляли целыми партиями.

Один нервный дежурный по полку, «афганец», совместно с нашим взводным даже размахивал пистолетом, что-то кричал, пытаясь поднять с постели сонного воина.

Начались репрессии. Наказывали всех поголовно, без разбора, пугали дисбатом. Водному лучше было не попадать под руку — говорили он контуженный. Эхо афганской войны. Нужно было менять тактику, на рожон лезть не стоило, и я не попал в число злостных нарушителей дисциплины, с которыми вел тяжелую борьбу ротный по кличке «Джек Потрошитель» со своей командой.

Постепенно страсти улеглись, беспредел закончился. «Джек» одержал победу, хотя, скорее всего, условную. В столовую уже ходили строем, проводилась зарядка, примерно выполнялся распорядок дня и т. д. Хотя до наведения полного порядка было как до построения коммунизма.

В принципе, новый ротный был нормальным мужиком, не подлым человеком. Хотя действовал иногда жестко, на грани, но и другого выхода у него не было. Нужно было наводить порядок в роте.

Назначались командиры отделений, замкомвзводов. Меня назначили командиром отделения, вторым командиром отделения стал небезызвестный «каптёрщик, дилявой челавек» Омар-оглы, замкомзвода стал мой приятель Виталий Городний.

13 марта 1989 года мне было присвоено очередное воинское звание — младший сержант. Радостное событие.

Если с командиром роты у меня проблем почти не возникало (было ощущение, что он меня уважает, хотя, может быть, я и заблуждался), то с командиром взвода прапорщиком Дятловым взаимопонимания не сложилось. Недалекий, он требовал того, чего сам, наверное, не знал. Докапывался до всякой мелочи. Короче, как и в учебке, мне «повезло» с командиром взвода.

Как-то Дятлов начал кричать, что он был против моей кандидатуры как командира отделения, что я веду себя слишком независимо, но ставить некого.

— Мне без разницы ваши лычки. Я и рядовым себя неплохо чувствую, — ответил я.

Рассердившись, он выбежал из каптёрки, хлопнув дверью. Хотя, конечно, были и преимущества новой должности. Ходил в наряды только дежурным, официально никто не мог заставить меня выполнять грязную работу, престиж какой-то. Но появлялось и больше проблем, повысилась ответственность за других.

Любимчиком Дятлова стал Омар-оглы. Спелись родственные души. Взводнику нравилась личная преданность друга-«интеллектуала». С криками, непонятной своей тарабарщиной (типа «Динамо Чиев (Киев), вратар Пэлэ…») распинывая своих подчиненных, он старался всячески угодить Дятлову.

— Я фас лублу, таварыч прапорчик!!! — на ломанном русском говорил Омар, преданно глядя в глаза своему «боссу».

Правда, часто Омар сам грубо нарушал воинскую дисциплину, нерадиво нес службу в нарядах, был заносчив и груб с подчиненными. На нарушения «Омарчика» (как ласково звал его наш прапор), Дятлов лишь грустно говорил, шевеля своими усами:

— Ну как же так, Асиф, ну как же так?

Личный состав отделений нашего взвода по моему настоянию был практически разделен по национальному признаку. В моем отделении были славяне, у «Омарчика» — все остальные, тюркоязычные. Многие проблемы были решены. Я понимал, что если разбросать всех подряд, то многие русскоязычные станут выполнять всю грязную работу, ходить в наряды, попадут в «рабство» и т. д. А так Асиф со своей энергией грозно кричал, заставляя работать свою бригаду, напрягая своих земляков, а я спокойно командовал своим отделением. Может, так и нужно строить вооруженные силы, по национальному признаку?

Боевые будни

Время шло быстро. Наступила весна. Зима в Приморье пролетела незаметно, она была теплой и малоснежной. Практически ежедневно приходилось отстаивать себя, неизвестно, что мог принести новый день. Нельзя было давать слабину, иначе — труба.

Но у меня была поддержка. По нашей договоренности, если возникали у кого-нибудь проблемы, все мои товарищи вставали и шли на разборки. Это касалось каждого из нас. В единстве и взаимовыручке — наша сила, и это мы прекрасно понимали. Это здорово помогало.

Моим новым товарищем стал Роман Коваленко из Днепропетровска. Парень зарекомендовал себя с хорошей стороны, главное — он не боялся дать отпор. Побеждает не столько мышечная масса, рост, сколько сила духа. Не раз я был свидетелем, когда здоровые парни ломались и давали слабину. А сильных духом, но явно не богатырского телосложения людей трудности лишь закаляли.

В Ромке удивительным образом сочеталась сила и дух. Он был физически развитым, бесстрашным, отличный боец и товарищ. Призыв его был на полгода младше моего, и служил он у меня в отделении. Мы как-то сразу сдружились, и я ему во всем старался помочь.

В феврале произошла разборка с армянами. Миша Осипов стал заместителем командира второго взвода. У него произошли «рамсы» (конфликт) с армянами, они не хотели ходить в наряды.

Ночью, после отбоя пятеро армян подняли Михаила и повели в дальний угол казармы для разборок. Увидев это, я быстро поднял спавших рядом четверых друзей, и мы поспешили на подмогу Мишелю. Наш небольшой отряд быстро рассеял их. Получилось — один на один. Армяне не ожидали такого поворота. Начались пустые разговоры, которые кончились ничем. Драться «горячие кавказские парни» испугались, они согласились идти в наряд. А куда бы они делись? Мы победили!

Суровые будни скрашивали мои друзья, я знал, что они придут ко мне на помощь в случае проблем, это здорово. Это придает уверенности и дает опору в жизни. Что касается наших вечных оппонентов, то многие из них драться не любили и не могли. Любимым видом спорта у южан была борьба, но боролись большинство очень плохо.

Особенность представителей кавказских народов Советского Союза в том, что многие из них смелеют лишь при своем численном превосходстве. При равенстве сил или превосходстве противника они ведут себя опасливо. Беда славян, на мой взгляд, в их повышенном индивидуализме.

Проблему усугубляла политика советской власти, десятилетиями выкорчевывавшая из русского народа историю до 1917 года, православную веру. Пытались создать советского человека — человека без национальности. Больше всего, к сожалению, таким воздействиям подвергся русский народ. Лишь возрождение православия, понимание своих исторических корней поможет возродить наш народ.

Зимой стали одолевать вши. Эти паразиты больно кусались, приходилось сбрасывать свою одежду в холод, чтобы они там все погибли. Но, конечно, всех этих гадов уничтожить не удавалось. Размножению вшей способствовала полная антисанитария и нерегулярные посещения бани личным составом.

В одну из январских ночей, вши совсем одолели и довели до бешенства какого-то азиата. Что-то крича на своем языке, торопливо сбрасывая одежду, кишащую насекомыми, на подоконник, джигит начал беспорядочно наносить удары по маленьким врагам штык-ножом.

— Вощь — казель, ти меня зае…ль! Я твой мама е…ль, я твой брат е… ль, я твой тетя е…ль, — и так далее.

Он был дневальным, отрубившись, спал на своей кровати не раздеваясь, но ему стало совсем невтерпеж от кишащих тварей. Стояла зимняя ночь, личный состав нашей роты беспокойно спал, ворочаясь, вскрикивая что-то во сне.

И лишь житель одной из южных советских республик бил рукояткой ножа по груде грязной одежды. При точном попадании в «вощь» карие глаза его начинали блестеть и победный гортанный возглас сотрясал стены казармы.

В конце марта стало уже тепло. Было воскресенье. Я лежал на лавочке около стадиона. Отдыхал, закрыв глаза, наслаждался тишиной и весенним солнцем. Вдруг почувствовал небольшой удар в ногу. Подняв голову, увидел какого-то азербайджанца не из нашей роты. Это наглый джигит на велосипеде специально наехал на меня.

Разговор с ним был коротким, спускать эту наглость было нельзя. Нужно было сразу расставить всё на свои места. Видимо, он хотел таким образом проверить меня на прочность.

— Ты чё, чмо, ходы попутал? Пойдем поговорим, — и я кивнул в сторону туалета. Азербайджанец растерялся, он был явно не готов к такому повороту событий. Не ожидал встретить сопротивления, хотел поглумиться. Он был из нового полка, сержантов из русских у них почти не было, он чувствовал там себя, наверное, королем.

Минут пять он чего-то буровил, тянул время. Видя наши разборки, подбежал Саня Матияш.

— Женя, тебе помочь?

— Ми как мыжики, одын на одын!

— Спасибо, Саня, мы один на один пойдем поговорим.

— Ты в этом уверен? Они один на один никогда не дерутся.

Я заглянул в туалет. Он был разделен бетонной перегородкой на две части. В первой части никого не было. Во вторую часть я заходить не стал, а зря — там притаились два его земляка. Дыша испарениями, они ждали условного сигнала. И когда они туда проникли? И как он им просигналил о помощи? Саня ушел. Мы остались «один на один».

Пустые разговоры, как вата, пеленали меня. Нужно было сразу бить его. Но он ввел меня в заблуждение, вроде бы пошел на попятную, хотел извиниться. Неожиданно он ударил головой мне в лицо, разбив губу. Гортанно что-то крикнул, и с двух сторон из-за перегородки выскочили два его дружбана и накинулись на меня. От вероломства я просто рассвирепел. Тем более этих азербайджанцев я знал хорошо, у меня с ними были отличные отношения до этого случая. От злости я сильно швырнул этого велосипедиста в направлении толчка. Он от неожиданности спикировал в дурно пахнущее отверстие, сметая на своем пути остатки кала, мочи и хлорки.

Я был взбешен. Оттолкнув стоящего перед выходом парня, я спокойно вышел на улицу. Преследования не произошло.

В апреле — опять драка с армянами. Наша рота шла в баню. Я шел в последней шеренге. Проходили мимо казармы нового полка, сидящий на лавочке сержант-армянин выкрикнул что-то оскорбительное в мой адрес. Я его послал подальше.

Рассерженный этим усатый буйвол подбежал ко мне и пытался с ходу меня пнуть. Я перехватил левой рукой его правую ногу и быстро сделал ему подсечку. Тело грохнулось на землю, подняв кучу пыли. Из их казармы высыпалось, как тараканов, большое количество кавказцев, наши также подтянулись.

Мимо проезжал какой-то прапор на своем мотоцикле. Он разнял нас. Сердце сильно стучало. Я был сильно возбужден, прокручивая в голове все детали этого конфликта.

В мае произошла стычка с грузинами в столовой. После обеда я подсел за обеденный столик к своему товарищу — младшему сержанту Олегу Черниговскому. Он служил в роте охраны нашего полка и был родом из Бурятии. К ним прибыло молодое пополнение, начался КМБ — курс молодого бойца. Пока мы с ним разговаривали о жизни, к столу, где кушали новобранцы, начали стекаться грузины, громко разговаривая на своем языке с земляками.

Заканчивая прием пищи, Черниговский приказал двум грузинам, находившимся на краю стола, отнести грязную посуду на мойку. Что тут началось! Грузины начали кричать: «Мой земляк ни будэт работать! Ти понял, урус?», «Ми с тобой разбэрёмся!» Всё же посуду отнесли, но самое интересное было впереди.

Когда я выходил из столовой, увидел, как четверо грузин, схватив за ремень и руки, поволокли Олега за угол столовой. Там находилось еще человека четыре.

Ярость охватила меня. Я с разбега, не раздумывая, врезаюсь в толпу грузин, плотным кольцом охвативших моего товарища, что-то грозно кричу им. От невиданной наглости они остолбенели. Воспользовавшись минутным замешательством, мы прорвали «кольцо окружения» и вдвоем начали отступать, отбиваясь от наседавших грузин. Я видел, как с разных сторон на помощь к своим бежали кавказцы.

И всё-таки мы прорвались. Обошлось без травм. Родился, наверно, в рубашке. Чудо. Бог помог. Вдвоем против огромной толпы. Наверняка помог пояс с молитвами, который мне дала на службу мама (такой же пояс был и у моего деда, он вернулся живым с войны), я этот пояс никогда не снимал.

Зачем я заступился за Олега? Хотел помочь своему товарищу. Противно быть созерцателем унижения своего друга. Сегодня его одного метелят толпой, а завтра — меня.

Вскоре нас вызвал командир роты охраны. Он встал, молча пожал нам руки.

— Я служу здесь с 1985 года и первый раз вижу, чтобы русский за русского заступился. Молодцы! Осторожней будьте, они могут отомстить.

Вечером всех сержантов собрал наш ротный.

— Почему никто не помог Суверову, ведь кто-то из роты мог видеть конфликт? — спросил он.

Меня потряс ответ моего давнего «приятеля», младшего сержанта Грибанова.

— Товарищ старший лейтенант, это его проблемы. Мы ничего не видели. Да и вообще, это же внеуставные отношения.

Выходя из канцелярии, «Джек Потрошитель» предупредил меня, чтобы я был осторожней:

— Смотри, они могут порезать.

— Спасибо, командир, разберемся.

У меня созрел план мести. Договорившись со своими и друзьями Олега Черниговского, мы решили дать бой грузинам в столовой. Нас готовы были поддержать «корейцы». Набиралось более двадцати человек.

Договорились, что завтра в обед, по нашему с Олегом сигналу, все вскакивают и начинают месить «биджо» (так называли грузин). Нам представлялось все это, как в американском вестерне: летящие по грязным столам грузины, кому-то надели бачок с кашей, кто-то вылетает из столовой. Хотя действительных последствий этой массовой драки мы не предполагали, а вернее, даже не хотели предположить. Хотелось быстрее их наказать.

Но вечером нас с Черниговским грузины пригласили на стрелку в солдатскую чайную. Мы присели за столик, где нас ждали два грузина. Стол был завален пряниками, печеньем, разными сладостями.

Они просили мировую. Объясняли, что офицеры их накажут, а нужно, мол, в отпуск ехать, а их не отпускают, пока не помирятся с нами.

Мы переглянулись с Олегом. «С вас две бутылки грузинского коньяка», — и пожали руки вчерашним врагам.

Капт ё рка

В спальном помещении было несколько каптёрок. В части из них хранилось бельё, различный инвентарь. У каждого взвода была своя каптёрка, в одной из них я часто сидел со своими друзьями. Она представляла собой небольшую комнату с одним окном, парой столов, несколькими шкафами, политической картой мира на стене и портретом Михаила Сергеевича Горбачева — главы СССР.

Я со своими друзьями проводил здесь много времени. Мы пили чай, кушали, составляли наряды, проявляли фотографии, разговаривали о жизни, слушали музыку.

О музыке несколько подробнее. Я люблю музыку. В этот период мне очень нравилось слушать группу «Кино».

«…Но ночь сильней, ее власть велика. Тем, кто ложится спать, спокойного сна, спокойная ночь… Но вот, это время пришло. Те, кому нечего ждать, садятся в седло, их не догнать, уже не догнать…», «…Солнечный день в ослепительных снах… Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве, пожелай мне удачи в бою, пожелай мне не остаться мне в этой траве… Пожелай мне удачи», «Они говорят им нельзя рисковать, потому что у них есть дом, в доме горит свет, и я не знаю, кто из нас прав… Закрой за мной дверь, я ухожу…». Слова, музыка Виктора Цоя во многом отражали мои мысли, настроение. И мне бы не помешала удача в бою.

Перебирая старые, уже немного пожелтевшие фотографии, слушая группу «Кино», я как будто переношусь в тот, уже далекий, 1989 год, в нашу каптёрку, к моим друзьям, к ежедневным проблемам службы и своим небольшим радостям.

Засиживались в каптёрке подолгу. Раз решили пофотографироваться с боевым оружием. Я был дежурным по роте. Выключил сигнализацию, вырубив электрический счетчик, прихватил автомат АК-74, штык-нож, магазин из оружейки, и мы стали фоткаться в каптёрке. Дежурный по полку спал, ничего не подозревая, хотя его комната была между оружейной комнатой и нашей каптёркой. Вот так, без хлопот, можно было завладеть оружием.

В столовую часто не ходили, особенно на завтрак и ужин. Пайку (хлеб, масло, сахар) нам приносили в нашу каптёрку.

С лета начал сильно тосковать по дому. Скоро уже два года, как я не был дома, не видел родных. Как там мой Барнаул, какие изменения? Буквально каждый день я представлял, как приеду домой, как зайду, обниму своих родителей. Наваждение какое-то. Время тянулось. Всё надоело, хотелось домой.

Наша каптёрка стала еще и местом любовных свиданий Александра Онегина. Саша познакомился с местной девушкой. Пару раз местом встречи с ней была наша каптёрка. Романтика.

Родом Саня был из Иркутска. Земляк (все сибиряки для меня были земляками) призывался на полгода раньше, чем я, к нам в роту попал весной 1989 года. Его часть под городом Комсомольском-на-Амуре расформировали.

Онегин рассказывал нам о жесткой дедовщине, царившей у них в части. После отбоя дневальный подходил к выключателю строевым шагом и спрашивал у него (выключателя) разрешения выключить, затем начинались «ночные полеты». «Духи» с вытянутыми в стороны руками, изображая истребителей и бомбардировщиков, вели воздушный бой. Веселуха.

— Так деды у нас развлекались, — грустно сказал Шурик, о чем-то вспоминая. — У вас здесь лафа.

В чем причина так называемых неуставных взаимоотношений в армии?

1. В мужском коллективе всегда будут конфликты, тем более что состав его разношерстный (разное воспитание, национальность, умственные способности, возраст и т. д.).

2. Как заставить выполнять чужую волю? Чтобы заставить солдата трудиться, нужна сила, нужен страх. Сила — это деды (в частях с «неуставщиной») или сами офицеры (в уставных частях, как, например, в учебке, наказывающие гауптвахтой, дисциплинарным батальоном).

Полностью искоренить насилие в армии нельзя, но снизить можно. И прежде всего — жестким контролем со стороны командира части и офицеров. При желании практически в любой части можно навести порядок и контролировать ситуацию.

«Белый клык»

Служил в нашем гарнизоне рядовой Андрей Твердов. Чуть ниже среднего роста, коренастый, с белой шевелюрой, он выделялся среди разношерстной солдатской массы.

Андрей Твердов был родом из Томской области, служил в батальоне связи полка вертолетчиков. Атмосфера в батальоне была тяжелая. Кавказцы доминировали повсюду, представители других национальностей беспощадно эксплуатировались, малейшее неповиновение жестоко наказывалось.

Но эти правила не относились к Андрею. Его происходящее не касалось, как будто он был пришельцем из другой планеты, где проживают одни бесстрашные люди. Он жил своей жизнью, не подчиняясь никому. Ни злые кавказцы, ни строгие офицеры не могли сломить его свободолюбивый дух.

Ходил он по территории часто без головного убора, расстегнутый, практически не обращая внимания на окружающих. Лицо его было украшено многочисленными шрамами, выглядел он значительно старше своих лет.

Андрей был частым гостем на гауптвахте. У него даже была там любимая камера. Командование, в конце концов, махнуло на него рукой, закрывая глаза на существование этого бойца.

— Пусть живет как хочет, хрен с ним, — сказал его командир и махнул рукой. И Твердов жил, как хотел, хотя его сильно тяготила ежедневная рутина армейской жизни.

Звали Андрея — «Белый клык», говорили, что когда он очень сердился, то он обнажал свои зубы, белые как жемчуг. От тюрьмы и дисбата или серьезных травм в многочисленных потасовках его всегда что-то спасало. Наверное, родился в рубашке.

Зимой он опять сидел на киче. Заступив в караул по гауптвахте разводящим, я с ним общался достаточно много времени.

Дело пахло дисбатом: Андрей покалечил пару человек. В одну из январских ночей ему не спалось, пошел покурить в туалет. Краем глаза увидел какие-то копошащиеся тени, почувствовал запах керосина.

В этом углу спал солдатик из Смоленска — Иван Смирнов. Он чем-то прогневал «хозяев» казармы, те решили его слегка проучить и одновременно повеселиться. Но поджигателями были парни его же призыва — два азербайджанца и один русский. Засунув между пальцев ног жертвы клочки бумаги и полив на ноги немного керосина, эти подонки подожгли его, бросив спичку.

Крик о помощи, яркое пламя, дикий полудебильный гогот, сотрясающий казарму. В проходе между кроватями метался полусонный Иван, не понимающий до конца, что произошло, смотря на свои горящие ноги.

— Помогите, помогите, я горю! — кричал он, безуспешно пытаясь погасить пламя. Горели его кальсоны, горел матрац. Едкий дым заполнил спальное помещенье.

Гнев охватил Твердова, он быстро выхватил из кровати металлическую дужку и начал от души лупить «шутников», оскаливая свои клыки. Те явно не ожидали такого поворота и практически не сопротивлялись.

Вскоре прибежал дежурный по полку, застал Андрея с окровавленной дужкой в руках и корчившегося на полу от боли Ивана. Пожар локализовали. Андрея посадили на гауптвахту, грозили дисбатом. Дело в том, что дежурный по полку капитан Исаев давно искал случая осадить зарвавшегося рядового. Личная неприязнь.

Они сцепились друг с другом, последовали крики, оскорбления, угрозы. Исаев выхватил табельный пистолет, пытаясь напугать «Белого клыка».

Андрей плюнул ему в лицо:

— Шакал поганый, пошел ты на х…й!

Капитан хотел вцепиться своими руками в горло Твердова, но, получив хороший удар справа, перелетел через кровать и, ударившись головой от тумбочку, потерял сознание. Так из защитника Андрей превратился в преступника. Этого ему не простят.

Мы стояли на улице. Морозная ночь, ярко светят звезды, догорает алым огоньком сигарета.

— Меня всё равно закроют, шакалы этого мне не простят. Найдут повод. А ты, Евгений, никого и никогда не бойся, не пресмыкайся ни перед «черными», ни перед «шакалами». И один в поле воин… Как я хочу на волю, в тайгу! Охотничал я немного с отцом… Ладно, пошли, поздно уже.

Я проводил его до камеры и закрыл дверь. Спустя несколько месяцев его осудили — год дисциплинарного батальона.

Старенький пазик увозил Андрея в Советскую Гавань, там находился дисбат. Увидя меня, он высунулся в окно и крикнул: «И один в поле воин!» Он что-то еще кричал, но ветер относил его слова. Офицер и прапорщик пытались оттащить его от окна. Автобус скрылся за поворотом, оставив после себя огромное облако пыли. Больше Андрея Твердова я не видел.

Полеты

После расследования причин гибели летчика возобновились полеты. Наверстывая упущенное, днём и ночью ревели авиационные моторы. Советский Союз не жалел средств для поддержания боеготовности своей армии: в избытке был керосин, которым заправляли самолеты, на складах хранилось огромное количество бомб и снарядов. Некоторые используемые нами бомбы были изготовлены еще в 40-х годах.

В марте американцы затеяли очередные военные маневры в Японии (там находятся американские базы). Играли своими «мышцами» у наших границ. К нам на аэродром прилетели два истребителя-перехватчика МиГ-25 для наблюдения за их учениями. Огромные, скоростные, взлетая, они сотрясали пространство. Обслуживая один из самолетов, я слышал, как один из летчиков, приземлившись, рассказывал, что он оторвался от преследовавших его двух американских истребителей F-16 где-то у берегов Японии. Выполнив задание, МиГи через неделю возвратились на свою базу.

У нас тем временем практически ежедневно проходили полеты. Если их не было, то трудились на авиационных стоянках, выполняя профилактические работы.

В июне месяце я чуть было не погиб. Проходили очередные ночные полеты. Было тепло, на черном небе блестели мириады звезд. Я один шел пешком на авиационную стоянку, так как вся наша группа вооружения уже уехала, оставив меня для завершения работ у КП.

Уже стемнело. Стихал рев моторов, полеты заканчивались. Я бодро шагал по бетонке. Не знаю, почему, я вдруг обернулся, как будто кто-то заставил сделать это. Позади меня тихо, на медленной скорости, без света ехал военный тягач, буксировавший штурмовик Су-25. Я резко присел, и через мгновение над моей головой прошло крыло самолета. Автомобиль, не останавливаясь, поехал дальше. Почему водитель не посигналил мне? Почему не было света? Я стоял ошарашенный. Может быть, не заметил или уснул? Но, не обернись я тогда, удар крыла с навешенными блоками мог бы меня серьезно покалечить или даже убить. Наверняка опять пояс мой помог.

Нагрузка на нашу группу по авиационному вооружению постоянно возрастала. Бомбы, ракеты, снаряды, и опять — бомбы, ракеты, снаряды… Всё это часто поднималось руками, после чего многие надорвались из-за поднятия тяжестей.

Во время короткого отдыха, когда самолеты были в небе, я часто залезал в кабину к знакомым из автомобильной роты, разговаривая с ними о жизни. У нас в семье никогда не было машины, и я очень хотел научиться водить автомобиль. Даже пару раз прокатился на грузовике по бетонке, но времени и возможности учиться не было. После демобилизации, решил я, обязательно научусь ездить на автомобиле, и у меня будет своя машина!

«Тормоз» авиации

В нашей солдатской среде слово «тормоз» означало человека медлительного, туго соображающего, не понимающего, чтó и как нужно делать.

Так вот, одним из «тормозов» в нашей роте был Роман Ефимович из города Ульяновска. Учился он в местном педагогическом институте на филологическом факультете. Был отчислен за неуспеваемость и вскоре попал к нам в часть.

Рома был тихий увалень. По социальному положению попал к чморям, выполнял самую грязную работу, терпеливо снося побои и оскорбления.

Его круглое, постоянно сонное лицо, вечно полуоткрытый рот отражали страх, смертельную усталость и отрешенность одновременно. Казалось, он вот-вот заснёт на ходу. Ефимович как будто находился в другом месте, думал совершенно о чём-то своём.

Особенно доставалось ему от «корейцев». Лютовал «смотрящий за чморями» Паша Кунцев. Бедолагу часто «прессовали» и «разводили» на деньги и еду.

Ежемесячно, получив денежные переводы и посылки из дома, он почти всё относил в каптёрку, где тусовались «соратники» Кима.

— Фуцин, ты чё, нас кинуть хочешь?! — кричал ему в ухо Ким. — Я тебе сказал, пятьдесят рублей чтобы принес! Где филки? Пиши родакам, чтобы тебя еще подогрели филарями!

— Саша, я не могу, у меня одна мать, ей и так тяжело, — шептал он, бледный от страха.

Тут же на него набросились Залетаев, Кунцев и Павлов. Тело Ефимовича было опрокинуто на пол и слегка помято. Послышались гулкие удары ногами по телу и жалкое всхлипывание. Но пыл «бойцов» быстро остудил Ким:

— Пацаны, оставьте его. Не сейчас. Он за базар ответит. Сотку принесет. Ты понял? Сто рублей, через три дня. Иначе станешь опущенным.

У Ефимовича от страха перекосило рот.

— Я всё понял, ребята. Я всё сделаю!

Вечером Ефимович в казарме подошел ко мне, просил поговорить. Я уже готовился к отправке домой. Только об этом и думал. Начали уезжать дембеля.

— Женя, займи мне пятьдесят рублей, а то мне будет капец. Я срочно напишу домой, тебе отправят денежный перевод. Не волнуйся, всё отдам. Выручи меня! — говорил он, чуть не плача, медленно растягивая слова.

— Зачем тебе деньги?

— Я Саше Киму должен, я у него занимал.

— Ты у него занимал деньги?! — удивился я.

— Ну… я… это… Ну пожалуйста, помоги! Умоляю!

Мне вдруг стало жаль его, я отдал полтинник. Деньги он мне так и не вернул.

Залетаев, увидя, что Ефимович разговаривал со мной, подойдя ко мне, процедил:

— Ты чё, с лохами стал водиться? Гнобить их надо. Это же твари продажные. Можешь на бабло его развести, тебе как раз на дембель подогрев реальный будет.

Домой

И вот наступил долгожданный момент. Демобилизация!!! ДМБ 1987–1989 (осень). Всё было как во сне. Вечером объявили, что завтра домой. Ночью плохо спал, всё представлял, как поеду домой.

Утром пришел ротный, отдал все документы. Мой взводный так и не появился — не хотел, видать, попрощаться со мной.

Я сбросил полевую форму, оставив ее в тумбочке. Переоделся в парадку, в руках дипломат — необходимый элемент каждого дембеля. Всё. Неужели моя служба закончилась?

Меня провожали друзья, кто-то нес мой чемодан, всю дорогу о чем-то говорили. Так незаметно дошли до станции Мучная. Сюда я прибыл в июне 1988 года. Обнялся со своими товарищами. Вскоре прибыл поезд «Владивосток — Хабаровск», и я вскочил в свой вагон. На перроне стояли солдаты, что-то крича мне и махая руками. Прибыв домой, я еще долго вспоминал свою службу, вспоминал их, этот момент.

Больше я их не увижу, наверное. Ну, всех вместе это точно. Как сложится их судьба? Ведь мы тогда не могли и представить, что через несколько лет развалится Советский Союз и начнутся роковые девяностые годы — годы беспредела. Интересно было бы вновь встретиться.

Наш общий вагон был полон дембелей. Небольшие группки гражданских просто растворились среди нас. В атмосфере чувствовался какой-то праздник, кругом царило приподнятое настроение. Наш призыв возвращался домой спустя долгих два года. Сколько событий и всего за это время произошло!

В вагоне, как на ёлке, были развешены кители дембелей с различными украшениями и наградами. Здесь присутствовали все рода войск Советской Армии: черные погоны танкистов и связистов, голубые — летчиков и десантников, зеленые — пограничников, бордовые — внутренних войск, красные — мотострелков и т. д. Особо выделялась красивая морская форма.

Кто-то из дембелей спал, кто-то выпивал. Стук колес прерывало звяканье стаканов и разговоры про службу, долгожданную свободу и предстоящую встречу с домом.

У купе проводницы толпилась небольшая очередь жаждущих принять «огненной воды». Водка расходилась со скоростью света и по космическим же ценам.

За окном пролетали какие-то станции, поля, дома. К спиртному я был равнодушен и практически не принимал участия во всеобщей попойке. Мне было непонятно, что за кайф напиться до отключки. Хотя пару раз всё-таки пришлось выпить с назойливыми пассажирами — за «светлый дембель»!

Мои соседи — четверо танкистов, «экипаж машины боевой» — мертвецки пьяные спали. На их столике стояла початая бутылка водки, нехитрая закуска и пара грязных стаканов. На левой верхней полке, безмятежно свесив руку, похрапывал дембель танковых войск. На предплечье его красовалась голая девица в танковом шлеме с надписью «КДВО 1987–1989 осень».

Я вышел в тамбур. Двое слегка пьяненьких солдат курили, неторопливо пуская кольца дыма. Их товарищ, заметно перебравший, ухватившись двумя руками за поручни и наклонив голову, изрыгал содержимое своего желудка куда-то вниз. К ним подошел подросток лет четырнадцати.

— Чуваки, дай закурить! — прогнусавил он, лениво жуя жвачку.

Лицо ближайшего от него детины-пехотинца перекосило, как от зубной боли. С размаху он, как копьё, воткнул свою папиросу в лоб прыщавому подростку.

— Ты чё, ох…л, душара?! — прорычал он.

Дикий визг пронзил пространство. Кожа на лбу у парня начала вздуваться, как воздушный шар. Вскоре послышался истошный крик мамаши:

— Сволочи! Искалечили моего Андрюшеньку. Убийцы! Помогите! Милиция! Подонки, я вас всех посажу. Правду в газетах пишут, одни ублюдки в армии служат. Я на всё пойду, но мой сын в армию — ни ногой!

Начались долгие разборки. На какой-то станции наряд милиции силой снял с поезда трёх дембелей. Крики, шум борьбы, всё постепенно стихло. Поезд набирал скорость. Почти на каждой станции подсаживались всё новые и новые партии солдат: вся дорога Владивосток — Хабаровск усыпана воинскими частями.

В Хабаровск «дембельский» поезд прибыл утром. В железнодорожных кассах не было билетов на западное направление. Сотни дембелей штурмовали кассы. Не уехать. Около касс познакомился со своим земляком, Александром, из города Горно-Алтайска. Он служил на флоте. Решили лететь с ним вместе на самолете.

Днем бродили по Хабаровску, зашли в городской парк. Хотели покататься на колесе обозрения. Были приятно удивлены, что незнакомый нам солдат-кавказец бесплатно пропустил нас на этот аттракцион. Правда, билеты мы уже приобрели. Непонятно только, как он там оказался? Может, этот парк как-то связан с армией?

Уставшие, заглянули в местное кафе. Тогда это было одно из первых частных заведений, называлось кооперативным. В стране Советов возрождался капитализм. Громко играла музыка. В помещении было прохладно, царил полумрак, мы пили какие-то коктейли и наслаждались жизнью. Всё казалось сказочным. Настроение отличное — скоро буду дома! Даже не верилось.

Вечером взяли билеты, и огромный лайнер понес нас домой. Я не спал. Ночь. Гул моторов. Внизу ничего не видно. Мы летим. С каждой минутой я ближе к дому! Как долго ждал я этого момента. Утром были в Новосибирске.

На железнодорожном вокзале позвонил домой, сообщил, что завтра буду дома. Неожиданно около нас с Александром появился патруль. Старший лейтенант-пехотинец долго изучал наши документы.

— Почему нарушаем форму одежды? — строгим голосом спросил офицер, буквально сканируя нас.

— Товарищ старший лейтенант, дембеля мы. Едем домой.

Изучив наши документы, нас вскоре отпустили.

Вечером сели на поезд «Томск — Бийск». В Барнауле буду рано утром, а Саня поедет дальше, до Бийска.

Не спалось. Монотонный перестук колёс. Мелькают огоньки жилых домов. Там живут люди, они не подозревают, что Евгений Суверов возвращается домой!

Стало светать. Умывшись, я сидел, смотрел в окно и думал. Как долго я ждал этого момента! Я мечтал об этом в учебке и боевом полку, в карауле и столовой, на киче и в нашей каптёрке, везде, где только можно было. Об этом многократно говорил со своими друзьями. И вот, этот волнительный для меня момент наступил.

Попрощавшись со своим попутчиком, я спрыгнул на перрон. Утро. Люди торопятся по своим делам, не обращая на меня никакого внимания.

Полупустой автобус «Икарус». Остановка «Мастерские». Всё, я дома. Ура! Свобода!

Конечно, трудно описать ту радость, которая охватила меня. Тысячи раз я представлял себе этот момент, момент возвращения домой. Я крепко обнялся с родителями. Почти два года назад я уходил в армию из этого дома. И вот я вернулся, вернулся уже другим человеком.

…Всё больше времени проходит с момента моей службы, минуло уже два десятка лет. Парадная форма, хранящаяся в кладовке, старые фотографии, мои воспоминания и теперь эта книга будут напоминать мне о моих армейских годах.

 

Заключение

Название моей книги — «Запад — Восток». Почему я её так назвал? Повлияли две причины:

Я служил сначала в учебке на западе СССР (Украина), затем перебросили на Дальний Восток (Приморский край). Получается направление: Запад — Восток.

В армии, на мой взгляд, особенно четко проявлялась культура многих народов СССР. С одной стороны, западные народы (прибалты: эстонцы, литовцы, латыши), также к ним я отношу и славян (русские, белорусы, украинцы). Хотя славяне, особенно русские, имеют большое влияние Востока (татаро-монгольское иго), но все же мы — восточные европейцы. У восточных народов (азербайджанцы, армяне, грузины, таджики, туркмены, казахи, киргизы, дагестанцы и т. д.) совершенно другая культура, иная цивилизация. Коренным образом различаются и религии западных (христианство) и восточных (ислам) народов, исключение здесь составляют лишь армяне и грузины (христиане). Можно спорить об отнесении отдельных народов в западный или восточный лагерь. Для меня одним из критериев являлась сплоченность народа. Как показал мой армейский опыт, восточные народы более сплоченны, западные народы — разобщены. Запад — Восток.

За время службы я познакомился со многими людьми, многое пришлось пережить, переосмыслить. За армейские годы я стал другим. Побывал в разных частях нашей великой страны, от Украины до Дальнего Востока.

В моей книге изложена моя служба, тем более в художественной обработке. Не следует делать вывод, что подобная ситуация складывалась во всей Советской Армии. Конечно же, нет. Были в СССР хорошие, боеспособные части, отличные офицеры, но была и «дедовщина», «землячество» и другие нелицеприятные вещи.

Предлагаемая читателю повесть — не научная работа, анализирующая исторические документы, а художественное произведение. Около двух лет я был небольшим винтиком машины под названием Советская Армия.

Национальный вопрос был и есть. Легче всего его избегать, не трогать, делать вид, что всё прекрасно и хорошо. Но это приводит к печальным результатам, как запущенная хроническая болезнь грозит больному смертельным исходом. Взаимоотношения в мужском коллективе, между солдатами и офицерами, следует изучать и направлять в нужное русло.

Проблема «отверженных» была актуальной, это напоминало тюремные отношения. Как от этого избавиться? Каждому нужно задуматься над этим.

К большому сожалению, недостатки, присущие армии СССР, существуют и сейчас. Хотелось бы, чтобы солдаты Российской армии не сталкивались с тем негативом, который был тогда.

Многое в этом зависит от нас — рядовых граждан, простых солдат, прапорщиков, офицеров, генералов, журналистов и т. д.

Было бы прекрасно, если бы в нашей стране не было национальной, религиозной, социальной розни. Чтобы всегда человека уважали и ценили, вне зависимости от его национальности или принадлежности к какому-нибудь клану.

Было бы замечательно, чтобы ко всем солдатам многочисленные начальники и сослуживцы относились по-человечески, а офицеры и прапорщики, отдавшие стране лучшие свои годы, получали взамен почёт и достойное материальное вознаграждение.

Ощутимые изменения произошли бы в России, если бы люди помогали друг другу, уважительно относились к своему ближнему.

Мне не безразлична судьба России. Будущее нашей страны — в наших руках.

***

Евгений Васильевич Суверов — доктор исторических наук, доцент, профессор кафедры истории и философии Барнаульского юридического института МВД России, подполковник милиции.

Предлагаемая вниманию читателей повесть Е. В. Суверова «Запад — Восток. Записки советского солдата 1987–1989 гг.» является его первым литературным опытом, можно сказать «пробой пера». Историку по образованию и увлеченному исследователю, по его же признанию, непросто было осваивать стиль художественной прозы, но, на наш взгляд, ему удалось живо и искренне передать те впечатления, которые оставил у него период службы в Советской Армии. Сложные ситуации, проявления неуставных взаимоотношений, национальная рознь — эти и многие другие проблемы срочной службы, как отмечает автор, сохраняются и сейчас. Что лежит в их основе, как их решать — данные вопросы весьма актуальны, и Евгений Васильевич, осмысляя свой армейский опыт, пытается найти на них ответы.

Отзывы о книге читатели могут отправить автору по электронной почте. E-mail: [email protected]