С минуту все трое молчали.

Председатель палаты подошел к письменному столу и принялся нервно листать бумаги, подшитые к делу супругов Дро; он был так взволнован, что не мог прочитать ни строчки.

Амели Дро не хуже судьи умела таить свои чувства и, чтобы скрыть обуревавшее ее смятение, она опустила на лицо плотную вуалетку и неподвижно застыла, молча ожидая начала тягостной процедуры.

Судья пригласил супругов садиться, и молодая дама присела в кресло; ее муж упорно продолжал стоять, лицо его, попавшее в поток падавшего из окна света, было ярко освещено.

Когда Амели и Поль Дро очутились в кабинете судьи, глаза их невольно встретились и они, не произнося ни слова, церемонно раскланялись.

Наступило мучительное ожидание; слышен был лишь шелест бумаги — это судья, торопясь и нервничая, выписывал из дела какие-то сведения: по-видимому, эти сведения были ему необходимы, но писал он так неразборчиво, что и сам вряд ли смог бы прочесть написанное.

Когда Амели Дро вошла в его кабинет, Себастьян Перрон густо покраснел, потом побледнел. Не сразу, но ему все-таки удалось справиться с волнением — на щеках заиграли краски, губы стали пунцовыми, и только блеск в глазах выдавал пережитое им смятение, что, впрочем, ничуть не портило миловидности его умного лица; что и говорить, Себастьян Перрон был на редкость хорош собой, и на счету у него числилось немало любовных приключений.

Овладев собой, судья начал процедуру примирения. Он оторвался от бумаг, строго взглянул на хирурга и задал первый вопрос:

— Вы — господин Поль Дро, доктор медицины и хирург, не так ли?

— Да, господин председатель, — спокойно ответил врач.

— Ваш возраст? — продолжал Себастьян Перрон.

— Сорок семь лет.

— Место жительства?

— Я проживаю в доме по авеню Мадрид, в Нейи, рядом с лечебницей, директором которой являюсь.

— Знаю, знаю, — запинаясь, забормотал судья, — лечебница известная, известен и возглавляющий ее хирург.

Себастьян Перрон явно готов был сделать над собой усилие и сказать хирургу какую-нибудь любезность; услышав последние его слова, Поль Дро невесело усмехнулся.

— Благодарю вас, сударь, — прозвучало в ответ, — по счастью, моя лечебница пользуется неплохой репутацией и, думаю, я вправе рассчитывать на признательность моих коллег и моих клиентов.

Теперь Себастьян Перрон повернулся к госпоже Дро.

Чтобы не встречаться с ней взглядом, он сделал вид, будто вчитывается в документы, и чуть слышно спросил:

— Я имею честь говорить с госпожой Дро?

— Да, господин председатель.

— Вы проживаете — во всяком случае, проживали до сего дня — вместе с вашим мужем, господином Полем Дро?

— Да, мы действительно проживаем в одной квартире, — не без горечи уточнила Амели Дро.

Судья продолжил:

— Ваша девичья фамилия — мадемуазель Амели…, — тут он замолчал, точно не решаясь назвать имя.

Молодая дама сама закончила фразу:

— Я — урожденная Амели Тавернье, родители мои проживали в Либурне.

Себастьян Перрон вздрогнул. Собрав волю в кулак, он сдержал судорожное движение плеч и задал следующий вопрос:

— Сколько вам лет, сударыня?

Амели Дро что-то неразборчиво пробормотала, и судья не стал настаивать; склонившись над письменным столом, он поочередно поклонился каждому из сидящих против него супругов, теперь — заклятых врагов, и по-отечески обратился к ним:

— Брачный контракт — дело нешуточное, и заключают его, основательно все обдумав. Посему, я глубоко убежден, что и вы, господин Поль Дро, и вы, госпожа Амели Тавернье, не решились бы вступить в этот союз, не рассмотрев предварительно со всей серьезностью всех возможных его последствий. И если именно так вы мыслили и действовали тогда, таковым должно остаться ваше отношение к браку и сегодня, когда вы обратились к правосудию, дабы расторгнуть узы, принятые вами на себя по доброй воле. Не спорю, развод может обернуться благом, но прибегать к нему следует лишь в крайности, посему в час, когда вы предстали передо мной, я обязан выполнить долг служителя правосудия и попытаться примирить вас друг с другом… Я обращаюсь к вам, сударыня, как к истице, — заключил Себастьян Перрон, оборачиваясь к Амели Дро, — какие обвинения выдвигаете вы против вашего супруга?

Амели Дро выпрямилась в кресле и сухо ответила:

— Долгое время муж пренебрегал мной, теперь он меня обманывает… У него есть любовница, и он этого не отрицает… Полагаю, что согласно кодексу это достаточно тяжкое оскорбление.

Себастьян Перрон поклонился ей.

— Вы хорошо знаете закон, сударыня, — сказал он без всякой иронии, после чего обратился к Полю Дро:

— Признаете ли вы обвинения, предъявленные вашей супругой?.. Верно ли, что у вас есть любовница?

Хирург определенно был в замешательстве, он силился скрыть свое волнение, придать лицу маску непроницаемости.

— И да, и нет, — сказал он очень отчетливо, — верно, что по причинам личного порядка, которые, с вашего позволения, я опущу, госпожа Дро и я обоюдно согласились отказаться от нормальной супружеской жизни. Верно и то, что я питаю искреннее, серьезное и необоримое чувство к другой женщине, и это чувство захватило меня целиком, но эта женщина не является моей любовницей, этого я не признаю.

Заявление профессора чрезвычайно заинтриговало Себастьяна Перрона.

Он попросил уточнений.

— Сударь, — начал судья, — вы с таким воодушевлением говорите о питаемом вами чувстве… Между тем, вы ни словом не обмолвились о природе этого чувства и совсем ничего не сказали о той, к кому оно обращено… Не соблаговолите ли вы уточнить кой-какие детали, госпоже Дро, возможно, и не известные, которые помогли бы мне успешнее содействовать взаимному вашему примирению?

Поль Дро, присевший было в кресло, снова поднялся.

— Сударь, — холодно сказал он, — вы зря тратите время: я не могу ответить на ваш вопрос.

Себастьян Перрон не настаивал.

— Отдаете ли вы себе отчет, — только и заметил он, — сколь осложняете дело таким своим отношением? Сударь, каковы ваши намерения касательно будущего?

— Свои намерения, — отвечал профессор, — я подчиню намерениям госпожи Дро.

— Что вы имеете в виду?

— Господин председатель, я подразумеваю следующее: если моя жена намерена полностью разорвать наши отношения и будет требовать окончательного развода, из уважения к ней и из чувства повиновения я подчинюсь ее желанию. Если же она захочет избежать тягостной бракоразводной процедуры и согласится и впредь носить одно со мной имя, я охотно присоединюсь к такому решению… Я полагаю, что разрыв супружеских отношений не есть окончание брака, ничто не мешает нам остаться союзниками в самом широком и самом достойном смысле этого слова.

Себастьян Перрон утвердительно кивнул:

— Я не должен выражать свое мнение, — признался он, — но не удержусь и скажу: должно быть, вы правы, господин профессор. Из двух зол выбирают меньшее, и если бы я посмел дать совет госпоже Дро…

Судья замолчал на полуслове.

Не сводя с него глаз, молодая дама вскочила; она откинула вуалетку, и теперь можно было видеть ее свежее лицо, прозрачность кожи. На миг Себастьян Перрон словно ослеп — так прелестны были ее черты, так восхитительны упругие, розовые щечки.

Пристально глядя на судью, который только что — правда, без особого пыла — пытался помирить ее с мужем, Амели Дро принялась горячо убеждать его:

— Бы ли это, господин председатель, советуете мне пойти на подобный компромисс… Нет, сударь… Быть может, в силу возложенного на вас долга, вы и обязаны говорить такие слова, но в глубине души вы не можете не быть со мной согласны, не можете не сочувствовать моему решению расстаться с мужем…

Из глаз ее вот-вот готовы были пролиться слезы, но она стойко продолжила:

— Есть один аргумент, о котором вы не подумали, но который могли бы использовать, чтобы примирить нас… У нас есть сын, и вы могли бы сказать мне, что я должна терпеливо сносить совместную жизнь с мужем ради нашего ребенка… К несчастью…

Амели Дро замолчала, муж ее, бледный как полотно подошел к судье:

— Умоляю вас, господин председатель, прекратите эту душераздирающую сцену, нам нечего больше сказать друг другу.

Себастьян Перрон вышел из-за стола и проводил супругов до двери кабинета.

— Сожалею, — сказал он, — что примирение не состоялось.

И добавил, не глядя на Амели Дро:

— Завтра, сударыня, вы сможете получить разрешение на возбуждение дела, и будет начато судебное разбирательство.

Оставшись один, Себастьян Перрон направился к письменному столу, но тут дверь кабинета вновь распахнулась и с силой захлопнулась.

Судья резко обернулся: навстречу ему бежала женщина, он принял ее в свои объятия, крепко прижал к груди, и они долго стояли так, обмениваясь страстными поцелуями. Взволнованный женский голос шептал и шептал:

— Ах, Себастьян! Себастьян!.. Я чуть не упала в обморок, когда, войдя сюда, увидала тебя, рядом с ним… Почему вдруг тебе, именно тебе выпало мирить меня с моим мужем?

Потом, погрустнев, она добавила:

— Ты поступил дурно… тебе следовало с кем-нибудь поменяться… Подумай, в какой ситуации я оказалась.

Себастьян Перрон медленно разжал объятие, усадил свою собеседницу в уже знакомое ей кресло — ибо то была Амели Дро собственной персоной — и опустился подле нее на колени.

— Амели… Амели… — лепетал он, осыпая поцелуями ее руку, — ваши упреки несправедливы. Это чистая случайность — невольная, неожиданная, я и сам не знал, что мне придется сегодня вести этот прием… Еще час назад я понятия не имел о том, что должен буду подменять судью, который обычно занимается примирениями, я не успел просмотреть ни одного дела и узнавал фамилии истцов, когда они уже сидели передо мной.

Амели Дро улыбнулась.

— Я рада этому, — сказала она, — я всегда считала тебя человеком деликатным, и я не ошиблась, я счастлива, что эта дурацкая ситуация возникла волей случайных обстоятельств.

Судья между тем явно был в замешательстве.

Что связывало этих двух людей?

Последний раз Себастьян Перрон видел Амели Дро лет семь назад, знал он ее под именем мадемуазель Тавернье.

В ту пору молодой красивый судья уже был председателем суда. Правда, председательствовал он в провинции, в небольшом городке Либурн, в Дордони.

Либурнское общество приняло его весьма благосклонно — как, впрочем, случалось повсюду, куда забрасывала его судьба, — ибо был он холост, элегантен, услужлив, обладал прекрасными светскими манерами и, ко всему прочему, занимал видное положение.

Блистательный судья без памяти влюбился в одну девицу, которая стала его любовницей. Это и была Амели Тавернье; молодые люди собирались пожениться, но тут возникли серьезные осложнения.

Отец Амели Тавернье, человек неколебимых убеждений, принадлежал к политической партии, находившейся в оппозиции к правительству; он никогда не согласился бы, чтобы его зятем стал судья, отстаивающий интересы республики.

Быть может, со временем и удалось бы обойти это препятствие, если бы неожиданно не вмешались события, которых никто не ждал и которые спутали все карты.

В несколько часов решилась судьба Амели: отец отослал ее на юг ухаживать за больной тетушкой; Амели уехала, а судья по рекомендации влиятельного сенатора получил назначение в Париж, в трибунал департамента Сены.

Прибыв в столицу, Себастьян Перрон был намерен сначала упрочить свое служебное положение, а уж потом заняться устройством отношений с Амели Тавернье, и срок предполагавшейся женитьбы отодвигался все дальше и дальше.

Месяца два или три девушка не подавала о себе вестей, потом он получил анонимное письмо, написанное хорошо знакомым ему почерком. Амели сообщала судье, что она от него беременна и собирается покончить с собой.

Себастьян Перрон не раздумывал ни секунды. Как человек честный, совершив ошибку, он был готов ее исправить. Судья испросил отпуск, в тот же вечер отбыл в Либурн, но девушки там не оказалось — она путешествовала вместе с родителями.

Сердце его было полно неизъяснимой тревоги, ежесекундно он ждал рокового известия о том, что несчастная наложила на себя руки; подгоняемый чутьем сыщика, судья пустился в погоню за семьей Тавернье и через неделю напал на их след в Биаррице.

Прежние его сомнения и страхи сменились опасением совсем иного толка, которое по своим проявлениям очень уж напоминало чувство ревности.

Вечером, в казино, Себастьян Перрон наткнулся на Амели Тавернье. Девушка была само очарование, ее милое личико светилось ликующей радостью, глаза сияли. Нежно опираясь на руку элегантного мужчины с лицом умным и утонченным, она прошла мимо Себастьяна Перрона и сделала вид, что не узнает его.

Судья остолбенел от изумления.

Что произошло и почему так вела себя его любовница, несколько дней назад написавшая ему, что, если не покончит с собой, то станет матерью?

Судья не долго оставался в замешательстве. Амели Тавернье нашла способ перемолвиться с ним и язвительно бросила ему в лицо:

— Не очень-то вы спешили, дорогой, на встречу со мной, да я вас и не ждала… Если угодно, я сию минуту представлю вас одному милейшему человеку, с которым свела знакомство несколько недель назад, ухаживая за больной тетей; теперь он жених мне, а через две недели мы поженимся.

С иронией поглядывая на него, Амели предложила:

— Хотите, чтобы я представила вас друг другу?

— Нет, — холодно ответил судья и, не мешкая, уехал в Париж.

Воротился он в ярости и досаде.

Нельзя сказать, чтобы он пылал к своей любовнице безмерной страстью; он соблазнил ее, сбил с пути, но она не так уж много значила для него, избалованного успехом у женщин.

Узнав, что возлюбленная с легкостью нашла ему замену, он был уязвлен в самое сердце, и уязвлен не только ее переменчивостью.

Амели Тавернье известила любовника, что беременна — потому-то она и надумала выскочить замуж; Себастьян Перрон не мог смириться с тем, что супруг ее, без всяких на то прав, станет и отцом их ребенка; это ведь мой ребенок, твердил он, это наш ребенок, и у него будет другое имя и другой отец?

В душе судьи расцвело незнакомое ему доселе чувство; по зрелом размышлении он признал: женитьба на Амели Тавернье вряд ли сулила ему блестящие перспективы, и все же он горько сожалел, что отныне навсегда будет оторван и удален от собственного ребенка — тот родится, вырастет и будет считать отцом постороннего человека.

Себастьян Перрон сказал себе:

— Я должен забыть Амели.

Однако в своих поступках мы не всегда следуем своим же решениям; время от времени, из газет или от общих знакомых, судья кое-что узнавал о судьбе бывшей своей любовницы.

В довершение всего — сколько в жизни случайных совпадений! — произошла встреча, для всех троих явившаяся полнейшей неожиданностью. Себастьян Перрон знал, что Амели вышла замуж за профессора Дро; когда, перебирая бракоразводные дела, он наткнулся на это имя и потом, когда ему пришлось мирить супругов, судья сидел, точно оглушенный.

Со времени их последнего свидания протекли годы, многое унесло с собой время, жизнь ушла далеко вперед, но в тайниках души Себастьян Перрон хранил нежное, живое воспоминание о своей хорошенькой подружке.

Как давно они не видались! Амели стала еще прелестней, еще привлекательней, годы замужества сделали ее настоящей парижанкой, отмеченной печатью неповторимости, особой грацией и особым шиком, о которых и знать не знала либурнская провинциалка.

Возможно ли, что они, как некогда, станут любовниками? Есть ли надежда, что отношения между ними возобновятся? На эти вопросы Себастьян Перрон готов был ответить утвердительно, ибо страстно желал бывшую свою возлюбленную; она же смерила его долгим, невыразимо печальным взглядом.

Заметив это, судья смутился:

— Что с тобой, Амели?

— Себастьян, — упрекнула она, — неужто ты ни слова не спросишь о нашем ребенке, нашем сыне Юбере?

Себастьян поморщился, побледнел и отвернулся — вопрос произвел на него странное, не поддающееся объяснению впечатлению. Еще более необычен был его ответ.

Сначала он бормотал что-то неразборчивое, потом заявил:

— Разве он не умер? Не вы ли только что, в присутствии вашего мужа, дали понять, что ребенка больше нет?

— Действительно, — волнуясь, заговорила Амели, — вот уже восемнадцать месяцев, как мой ребенок исчез, именно так, как я говорю, Себастьян, — исчез…

— Ничего не понимаю, — отвечал судья, — полагаю, вы хотите сказать, что он умер?

Теперь уже Амели явно была в смущении. Она замолчала, с минуту подумала.

— Себастьян, — решительно заговорила она, — я обращаюсь к тебе не как к возлюбленному — я хочу говорить с судьей… Я намерена сообщить тебе нечто крайне важное. Ты должен выслушать меня…

Но Себастьян не хотел ничего слушать.

— Амели, — взмолился он, — не говори загадками и не пытайся меня раздваивать… То, что можно рассказать возлюбленному, судье порой лучше не знать…

— Неважно, — глухо промолвила Амели, — ты должен знать все… все, что я думаю, на что уповаю… что оплакиваю… на что надеюсь… Ровно восемнадцать месяцев назад на лионском направлении произошло железнодорожное крушение… Мой муж и мой ребенок — наш ребенок — ехали в том самом поезде. Катастрофа была ужасной — мертвые, пропавшие без вести, раненые, в числе последних был и мой сын, мой малыш Юбер… Вернувшись домой, Поль Дро посмел сказать мне, что мой ребенок умер.

— Ваш ребенок? — прервал ее судья: странное дело, только эта мелочь и взволновала его в рассказе Амели. — А почему не сказал он… наш ребенок?

— Поль Дро ведь был в курсе дела, — не замедлила с ответом Амели, — он знал, что у меня был любовник, что я беременна, и все-таки женился на мне.

С горькой усмешкой она добавила:

— Это презренное ничтожество Поль Дро был тогда беден, а я богата — вот вам и благородство…

Признание молодой женщины испугало судью, он эгоистично осведомился:

— Муж знал имя вашего любовника, отца ребенка? Известно ему мое имя?

Амели сдержанно пожала плечами:

— Ему ни к чему это знать… да и что ему до этого!.. Поначалу я поверила мужу, — продолжила она прерванный рассказ, — и стала оплакивать ужасную смерть сына, а потом призадумалась. Вся эта история показалась мне немыслимой, неправдоподобной, и я пустилась в розыски — увы! — ничего не давшие; надо сказать, что временами муж вел себя весьма загадочно.

Тон, каким были сказаны последние слова, не на шутку встревожил судью.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

Амели подошла к самому главному; она огляделась вокруг и убедилась, что их никто не подслушивает.

— У меня создалось впечатление, — вымолвила она, — что муж сам похитил моего ребенка; по-моему, Юбера держат в заточении.

Все больше оживляясь, Амели выстроила перед судьей целую драму, она уверяла его, будто у мужа были все основания так поступить: он надеялся в один прекрасный день свести с женой счеты и, пообещав ей вернуть сына, заставить принять все его условия.

Себастьян, похоже, не поверил ни одному ее слову; слушая, как она обвиняет мужа, будто тот намеренно распустил слух, что ребенок умер, он с улыбкой пожал плечами, только лицо его стало еще бледнее.

Судья был так взволнован, что казалось еще секунда — и он не выдержит, о чем-то проговорится, сделает какое-то заявление или даже признание.

До этого момента ничто в рассказе Амели не нарушало его спокойствия, а ведь она немало порассказала такого, что заинтриговало бы и самых равнодушных.

Впервые Себастьяну Перрону говорили о ребенке, который был плотью его и кровью. Неужели не растревожило его известие, что у него есть сын… что мальчика зовут Юбер? Неужели не сжалось, не затрепетало от боли его сердце, когда мать сообщила ему, что ребенка больше нет?.. Неужели не обеспокоили его тяжкие обвинения Амели, которая утверждала, что Поль Дро держит ребенка в заточении?..

А именно так оно и было: рассказ Амели ничуть не удивил судью, не произвел на него ни малейшего впечатления.

Невольно закрадывалась мысль: возможно, все, что доверила ему Амели, Себастьяну Перрону было давным-давно известно?

Выплеснув свое отчаяние и свои страхи, Амели тоже, казалось, недоумевала, почему так невозмутим ее собеседник?

— Знаешь, Себастьян, — сказала она с нескрываемой горечью, — когда-то ты научил меня разбираться в мужчинах и я пришла к убеждению, что все вы — невообразимые эгоисты… Но скажу откровенно: теперь я вижу, что из всех известных мне эгоистов, ты — самый отпетый.

Она бросила на судью испепеляющий взгляд.

— Пойми же, твое поведение подло… После шести лет полного неведения ты, никак того не ожидая, встречаешь свою возлюбленную и ведешь себя, как ни в чем не бывало… В ходе беседы — а в ней участвует третье лицо, человек, которого ты должен бы ненавидеть, ибо он отнял у тебя мать твоего ребенка, ты узнаешь, что ребенок исчез, возможно, умер, и, услышав о его трагической кончине, не проливаешь ни единой слезинки… Презренный эгоист! Не знаю, что удерживает меня, почему я не говорю, как ты мне отвратителен, почему я не выплесну тебе в лицо всю мою ненависть, что подступает, как тошнота, стоит лишь мне вспомнить…

Амели выдохлась; судья, загадочно улыбаясь, взял ее руки в свои и горячо их пожал. Когда он заговорил, глаза его лучились с трудом сдерживаемой радостью:

— Злючка! Ты вправе сердиться на меня, впадать в ярость, говорить оскорбительные слова… Если бы все обстояло так, как тебе показалось, я и впрямь был бы чудовищным эгоистом. И если верно, что еще час назад я и не думал повстречать тебя, ты не права, будто рассказ о сыне ничуть не растревожил меня… Послушай, Амели, сейчас я кое в чем тебе признаюсь — ни за что не догадаешься, в чем. Ты увидишь, что порой чувство отцовства может заглушить в человеке все прочие чувства. То, что ты узнаешь, заставит тебя побледнеть от ужаса, и, может статься, родит в тебе неодолимую ненависть ко мне… но я тешу себя мыслью, что ты сможешь простить меня, оправдать, и тогда мы снова станем, вернее — станем, как это давно должно было случиться, мужем и женой.

— Себастьян! — воскликнула Амели. — О чем ты собираешься сообщить мне?

— О великом счастье, Амели… Материнское предчувствие не обмануло тебя… Слушай внимательно: восемнадцать месяцев назад в поезде, где ехали твой муж с маленьким Юбером, находился кое-кто еще; случайно встретив их, он стал наблюдать за ними… Он во все глаза смотрел на ребенка, которого хирург почти не замечал… А незнакомец все смотрел и смотрел на малыша Юбера, чье личико так напоминало ему черты его матери… Затем, как ты точно определила, произошла ужасная катастрофа, драма, повлекшая смерть, ужас, невообразимую суматоху, в которой твой муж потерял доверенного ему ребенка… Что же сталось с Юбером, Амели? Я отвечу тебе на этот вопрос…

Слушая судью, его собеседница так разволновалась, что, не в силах держаться на ногах, упала в кресло, задыхаясь от снедавшей ее тревоги; она прерывисто шептала:

— Продолжай же… продолжай… расскажи мне все… что за счастливую весть ты хочешь сообщить мне?..

Судья послушно продолжил:

— Незнакомцу, который с такой нежностью поглядывал на малыша Юбера, нежданно-негаданно представился случай спасти ребенка; после крушения он унес его далеко прочь, по бездорожью, он несся, как обезумевший зверь, возвращающийся в логово с бесценной добычей, он обезумел от нежности, он изнемогал от любви к тому, в ком признал собственного сына, и сильнее этого чувства не было больше ничего.

— Мой сын! — возопила Амели, — Мой сын жив, а человек, спасший его от гибели, вырвавший из когтей смерти, это…

В дверь кабинета постучали, и она замолчала; судья, опасаясь какого-нибудь сюрприза, кинулся в другой конец комнаты узнать, в чем дело.

Приоткрыв створку двери, судья увидел судебного исполнителя Доминика с запечатанным пакетом в руке.

— Это еще что такое? — рассерженно спросил судья. — Мне сейчас некогда.

Но Доминик знал, что делал, и Себастьяну Перрону пришлось это признать. Ибо в ответ прозвучало:

— Это от вашего личного знакомого, господин председатель.

Судья сразу все понял.

— Мариус, — прошептал он и, взяв пакет, хлопнул дверью перед носом у Доминика.

Судья с облегчением вздохнул. Давно уже си тревожился и с нетерпением ждал вестей от человека, которого почитал старинным своим приятелем, другом детства.

Эти известия, должно быть, и содержались в письме, которое он теребил в руках, радуясь, что получил его как нельзя более кстати.

Не стесняясь присутствием Амели, Себастьян Перрон судорожным движением сорвал печать красного воска, извлек из конверта лист бумаги и приступил к чтению:

«Мой бедный друг.

Я произвел порученное тобой расследование — опасения твои были обоснованны. Люди, к которым ты отослал меня, плохо присматривали за ребенком, он исчез; они же утверждают, что не виноваты и подали жалобу в жандармерию, дабы защитить себя от возможных преследований. Ты сам поймешь, в чем дело, когда узнаешь детали. Во всяком случае, ясно одно — на ферме папаши Клемана ребенка нет, а в округе ходит слух, будто он утонул. На днях я загляну к тебе, бедняга, и мы обсудим это прискорбное приключение.

Любящий тебя Мариус»

Пальцы судьи задрожали, письмо выскользнуло из рук; грудь ему сдавило рыдание, на глазах выступили слезы; лицо его исказила столь жуткая гримаса, что с трепетом наблюдавшая за ним Амели не могла дольше сдерживать любопытство.

— Себастьян, — закричала она, — я по глазам вижу — с тобой что-то случилось, какое-то несчастье, скажи мне, что происходит.

Себастьян Перрон был полностью уничтожен, подавлен.

В несколько секунд в нем произошла разительная перемена, он постарел на несколько лет. Он с трудом нагнулся, поднял с полу оброненное письмо и протянул его Амели.

— Прочти, — сказал он.

Но едва Амели принялась читать, как судья вырвал письмо у нее из рук. «Я веду себя, как скотина, — спохватился он, — мыслимо ли, чтоб она узнала о несчастье так внезапно».

Он притянул Амели к себе на грудь, нежно обнял ее и стал нашептывать:

— Амели… Амели… Это воздаяние нам за наше прегрешение, мы должны искупить его, небесам не угодно, чтобы плод нашей запретной любви дарил нам в этой жизни счастье… Бедняжка Амели… ты же все понимаешь… Это я, узнав своего сына, не смог устоять перед искушением забрать его себе, воспитать самому; я спас его во время крушения, а потом так и не решился вернуть тебе. Я все откладывал и откладывал момент расставания, я поселил его на одной ферме, в Нормандии, у добрых моих знакомых — папаши и мамаши Клеманов… Как только у меня выдавалась минутка, я мчался повидать малыша Юбера, которого любил все сильнее… Он часто рассказывал мне о тебе на своем забавном детском языке; слушая его, я проживал твою жизнь, а ты об этом даже не подозревала. Боже! До чего сладостны и тягостны одновременно были часы, что проводил я с нашим мальчиком. В последние две недели мне никак не удавалось вырваться из Парижа; мне не терпелось узнать, что поделывает Юбер, а старики Клеманы — люди неграмотные, писать не умеют, к кому мог я обратиться? Помог счастливый случай: я повстречал одного из детских моих товарищей, решил воспользоваться этим и разузнать, как живется малышу Юберу. Моему другу можно доверить любой секрет, и я попросил его: «Съезди туда, повидай мальчика»… С тех пор прошло десять дней; Мариус не подавал признаков жизни, меня истерзало смертельное беспокойство, и вот наконец это письмо, в котором говорится… говорится…

У Себастьяна перехватило дыхание, в ужасе смотрел он на Амели, которая тем временем дочитала письмо до конца.

Несмотря на его опасения, молодая женщина не выглядела слишком взволнованной — лишь дыхание ее участилось да глаза горели тревожным волнением; однако сообщение о том, что сын ее скорее всего утонул, не произвело на нее особого впечатления.

О чем могла она думать и почему не очень-то встревожилась?

По всему было видно, что Себастьян Перрон отчаивается сильнее.

Поведение Амели удивило его.

— Может ли быть, Амели, — зашептал судья, — чтобы это жуткое известие оставило тебя равнодушной?

Он замолчал, а его собеседница, блуждая взглядом где-то вдали, как если бы на нее снизошло озарение, заявила убежденно, как апостол:

— Сын мой не умер, Себастьян, я в этом уверена, у меня предчувствие, а материнские предчувствия не обманывают. Мой сын исчез с фермы, где ты его оставил… Значит, мальчика похитил чужой муж… Значит, он в его власти… Я боялась этого, но еще несколько минут назад не смела в это поверить; теперь же у меня нет сомнений — мои собственные доказательства совпадают с датой исчезновения Юбера, указанной в письме.

— А что тебе известно? — спросил Себастьян.

Амели удовлетворенно вздохнула и, трепеща от радости, заговорила:

— Вот уже двое суток я подслушиваю под дверью и шпионю на половине моего мужа, у потайных покоев, доступ куда мне закрыт; я слышала, как он с кем-то разговаривает, и этот кто-то говорит голосом юным, звонким и нежным, это детский голос, этот кто-то щебечет и чирикает, как щебетал и чирикал малыш Юбер!

Амели бросилась судье на шею, обвила ее руками.

— О, — шептала она, — какой решительной и смелой буду я теперь, я вновь обрела возлюбленного и вместе с ним отыщу ребенка, рожденного нашей любовью… Говорю тебе, Себастьян, Поль Дро — подлец, он держит взаперти мое дитя, наше дитя; намерения его мне неизвестны, но они меня пугают; и еще я скажу тебе, вот ты — его отец и я — его мать, когда мы соединим наши усилия, мы оба станем так сильны, что никто в целом мире не сможет помешать нам найти и вызволить из беды нашего сына!