5 января.

Новый век или нет? Все равно. Лет 10 тому я напечатал, что не буду жить в новом веке. Л. Н. Толстой спросил меня — «Почему вы так думаете?» Я сказал, что 10 лет трудно прожить.

* * *

Вчера статья Перцова о Герцене. По поводу Герцена вспомнил: в 1858 году у меня была «Полярная Звезда», которую я взял у бобровского предводителя дворянства. Смотритель уездного училища, Казанский, где я был учителем истории и географии, — старичок добрый и боязливый. Я бывало положу «Полярную Звезду» в «Русский Вестник», держа его перед собою, начну читать «Полярную Звезду». Казанский подпрыгивал от ужаса: «Что теперь позволяют, что позволяют!» Нет, досель этого не позволяют.

* * *

Очень хотелось бы кончить пьесу «Героиня». Но никак не справлюсь с последним актом. Хотелось бы уехать. Но одному? Куда? Лучше все-таки здесь, на людях. Я завидую спокойной старости. Очень жаль Д. В. Григоровича. Лежит теперь, бедный, и никогда его не увидишь. Когда умирают люди, самое грустное именно это мысль, что никогда их не увидишь, никогда не скажешь с ними ни одного слова, а затем жалеешь, отчего не всегда был с ними предупредителен, любезен, ласков, не следует огорчать кого бы то ни было. А я вчера был такой вспыльчивый, такой нервный.

* * *

Я должен был поехать сегодня к главному начальнику по делам печати Шаховскому. Я знал его, когда он служил у Воейкова, в канцелярии гр. Игнатьева, министра внутренних дел. Это был совершенно незначительный белокурый молодой человек, писавший нам бледные статейки.

23 января.

19-го бенефис Савиной за 25-летие. Я читал на сцене адрес от Литературно-Художественного общества. Адрес написал я же. Насилу дочитал. Тряслись ноги и руки. Стал подвигаться назад, к актерам, думая, что упаду. Скверное мое дело со старостью. Как ни храбрись, а ничего не поделаешь. Мои ежедневные ванны и прохладный дождь немного оживляют, но не надолго. В пятницу Буренин отвечал Потапенко, местами прекрасно, с его необыкновенным сатирическим подъемом. Если-бы у нас была свобода печати, он стал бы единственным в своем роде памфлетистом, употребляя свое перо для разоблачения министров и т. д. Теперь он тратит его по мелочам и на мелочи. Дорошевича он назвал Кабакевичем. Этот не бездарный далеко писатель обрушился на Буренина фельетоном в «России» (№ 267). Все его остроумие исчезло. Осталась злоба, ненависть и ругательства.

* * *

Свою комедию «Героиня» я послал Чехову. Очень устал, полемизируя с Ф. Коршем, который в «Известиях» Академии старается выдать подделку Зуева «Русалки» за Пушкина. Вчера Бор виделся с племянником этого Зуева, который говорит, что его дядюшка стал страшный враль. Он сказал своему брату, что «написал окончание» «Русалки». А когда его брат умер, он стал выдавать свое окончание за Пушкина. Корш опростоволосился со своей Академией.

* * *

Потапенко отвечал сегодня Буренину, но злобы своей скрыть не может: — «Давно, давно уже, г. Буренин, стыдно вам перед читающей публикой того, что имя ваше числится среди литературных имен. Да ничего ведь с этим не поделаешь». Вот это так стыдно говорить г. Потапенке. Что он такое сам? Значения Буренин имеет гораздо больше.

* * *

Очень приятное письмо от В. А. Ефремова о моих статьях с «Русалке».

10 февраля.

Ал. Петр. достал телеграмму, запрещенную, такого содержания:

«Excellence ministre finances. Petersbourg. de London 47 41 24 10 91 t.

Absence nouvelles officielles Roberts cause surprise. Impression produite par depeche Petersbourg «Daily Telegraph» pretendent general Kouropatkin aurait sounds plan occupation Herat mais empereur aural', repousse toute idee profiter situation actuelle etant resolu eonserver attitude strictement neutre «Russenbaux».

Неужели эту телеграмму Витте не показали? Министр внутренних дел имеет копии со всех телеграмм, получаемых другими министрами и может даже читать их письма. Такова его привилегия. Он, директор почт и телеграфов и начальник 3 отделения получают копии со всего. Министр и начальник 3 отделения имеют и ключи к шифрованным телеграммам.

* * *

Буренин и Сигма получили приглашение на «Гамлета» сегодня.

* * *

К. П. Победоносцев был в книжном магазине и говорил с Ф. Ив. о том, что мы хотели сократить розничную продажу газеты за то, что кто-то употребил по отношению к Сальвини священное выражение «Слава тебе, показавшему нам свет». Фед. Ив. выразил мнение, что «не Суворин ли это написал?» — «Этого не может быть», — возразил К. П. А это был я. Ах, какие пустяки они ловят и как слона они не примечают!»

* * *

…Александр III русского коня все осаживал. Николай II запряг клячу. Он движется и не знает куда. Куда-нибудь авось придет.

14 февраля.

Вчера был в Эрмитажном театре и смотрел «Гамлета» в исполнении вел. кн. Константина Константиновича. Но у него ни сколько дарования. Сноснее других тень отца и актер, говорящий монолог о Гекубе. Полоний говорил не дурно, но без всякого комизма. Сам Гамлет ни говорить, ни ходить по сцене не умеет. Часто он просто смешон. Тянет, кому-то подражает, очевидно думает, что он что-то даровитое, что он что-то объясняет в этом Гамлете. В одном монологе он ругал короля, обращаясь к его креслу, которое, наконец, изломал. Он при этом поднял голос, рычал, кричал, но во всем этом ни капли души, ни одного тона сердечного. Меня удивило, что он выходил на аплодисменты публики, как обыкновенный актер. Но и аплодисменты были жиденькие, хотя зал был полон, так что многие стояли. Начало было назначено в 2 часа, началось в 3 без десяти минут. Оказалось, у них не было гримера и, вообще, беспорядок у них большой. В антракте я вышел и бродил по комнатам. Публика тоже вышла, но вся держалась в зале, примыкающем к театру. Хожу и вижу Сальвини, который идет по направлению к парадной лестнице. У Волконского я его не видал. Думаю, подойду к нему. Да нет, не надо. Продолжаю ходить. Сальвини возвращается; я подошел к нему и отрекомендовался. Любезности. Заговорили о его сыне, с которым я знаком. «Князь хочет его пригласить на высокий пост. Il faut le passer», — говорит он мне с приятной улыбкой. Наконец, он обращается ко мне с просьбою. Оказывается, он приехал на спектакль вместе с князем Волконским через правленский подъезд, где осталась его одежда. — «Вел. кн. пригласил меня, я не мог отказать ему, но я хочу обедать, мне вечером сегодня ехать, но меня не выпускают. Князя Волконского не могу найти. Хотел уйти через правленский подъезд (entree administratif, как он выражается), — меня не пускают, пошел по парадной, — там никто по французски не знает, и вот я не знаю, что делать. А мне ужасно есть хочется». Я позвал солдата и велел его проводить.

— «Это посол?» — спросил солдат.

— «Актер, но больше посла», — отвечал я ему.

— «Скажите, чтоб мне вызвали карету, князя Волконского», — говорил Сальвини.

Сказал и это. Солдат мне потом сказал, что все сделали: одели и посадили в карету.

Таким образом, я сделал доброе дело — освободил Сальвини от тюремного заключения в Эрмитажном театре, где Гамлета играл наш великий князь.

Я прослушал сцену в театре, где вел. князь полз по эстраде, на которой происходило представление. Все это было глупо и по-детски воистину. Когда король со свитой ушел, великий князь три раза принимался хохотать, и это было еще глупее. И чего им надо, этим великим князьям? Зачем они маленьких Неронов разыгрывают и заставляют себе аплодировать эту челядь петербургскую?

* * *

Сегодня приглашали в главное управление по делам печати. На лестнице, на площадках встретился с Исаевичем. Поговорили. — «Здесь холодно», — сказал Исаевич, — «А мы вас дежурим». Я подошел к двери, она открылась в это время и я нос с носом с Амфитеатровым. — Он был красен, как рак. Никогда так близко я не стоял к нему. — «Здравствуйте, Алексей Сергеевич», — сказал он и протянул руку. Я взял ее. — «А я думал, что вы не хотите меня знать. Я поклонился вам в театре, а вы отвернулись. Вы не заметили». — «Нет, заметил, но вы мне сделали гадость. Не в том она, что вы ушли из газеты. Это — ваше право. И я мог тоже уйти. Но вы распустили обо мне, что я будто бы просил министра внутренних дел или Соловьева, чтобы было запрещено продолжать полемику по студенческому вопросу. Этого никогда не было и не могло быть. Я мог желать бог знает чего. В моей жизни бывали минуты, когда я желал убить человека, отравить его, но я никогда не убивал. Мы с вами ссорились, я ругал вас, однажды мы готовы были броситься друг на друга с ножами (история с Бурениным), но мы говорили и договаривались. Я считаю себя по отношению к вам безупречным». — «Да, вы имеете право сказать это», — сказал он. — «И вы все-таки сделали это. Вы обязаны были поговорить со мной». — «Мне кн. Ухтомский сказал». — «Кн. Ухтомский лгал». — «И В. И. Ковалевский». — «Да у меня есть его письмо, где он говорит совсем противоположное тому, что вы говорите». Он замолчал. — «Я вас любил, Алексей Сергеевич». — «И я вас любил», — отвечал я ему, — «несмотря на то, что ссорился с вами… Это было «род недуга». — «Но я поступил так не без борьбы. Если б вы знали, как мне это было тяжело. Но это было такое нервное время». — «А что со мной было, вы это видели, и все таки не пришли ко мне, не объяснились, а поверили нелепым слухам. Я не способен на то, в чем вы меня обвиняли».

Я мог бы ему сказать, что он продолжал настаивать на этой клевете в «России», что он приписывал мне то, чего я не говорил, напр. уверял, что в то время, когда вся Россия «вопит» о том, чтоб освободили от классицизма, я один будто бы настаивал на этом, тогда как ничего подобного я не говорил. Да мало ли что? Он остался мне должен до 15 тысяч, я ему ни разу не заикнулся об этом долге. Да бог с ним!

* * *

Кн. Шаховский — очень милый и разумный человек. Он извинился, что тревожит меня, а не сына, но он это делает по приказанию Сипягина, которого неприятно поразила моя фраза относительно Сальвини, которую я посоветовал Давыдову сказать Сальвини, вместо длинной и нелепой речи, которую он говорил на сцене Сальвини, под суфлера, по русски — «Слава тебе, показавшему нам свет!» На эту фразу тотчас указал кн. Мещерский, за ним и Сипягин. Он хотел непременно наказать или на три дня отнять розничную продажу. Но кн. Шаховской уговорил его, сказав, что это — возглашение, вроде «мир всем» и т. д. Тогда Сипягин ему сказал: «Вызовите Суворина и скажите ему, что я хотел его за это наказать, но вы не согласились». Я поблагодарил, заметив, что за слова наказывать — последнее дело. — «Но министр в этом отношении очень щепетилен». Затем стали говорить о министре графе Муравьеве, который непременно добивается того, чтобы «Новое Время» наказали материально за то, что оно не разделяет политики его. Этот болван желает фимиама, который мы ему не курим. — «С ним просто беда нам: он докладывает государю, потом лезет к нам». Тот непременно бюро желает учредить, где будут давать сведения и запрещения и говорить об известных вопросах. Он назначает для этого Нератова, вероятно, думает прославиться. Я думаю, что осел останется ослом, хоть осыпь его звездами. У него и вид шулера. Буренин сидел около него в театре и думал: «вот лицо шулера». — Это был Муравьев. Витте говорил мне о нем, как о человеке, который ничего не делает и ничего не понимает.

15 февраля.

В одной из своих записных книжек я нашел образчик свободной статьи. Недурно написано. Попробовать разве теперь?

* * *

Гольмстрем сегодня в «СПБ. Ведомостях» говорит об Англии, что она погибла и что причина тому — парламентаризм. Кн. Ухтомский далее это проповедует, ибо при парламентаризме дальше чиновника ведомства иностранных исповеданий он не пошел бы, а теперь он опричник, или был опричником. Вывший опричник все-таки сила, ибо on reviant tojours a ses premiers amours. Самодержавие куда лучше парламентаризма, ибо при парламентаризме управляют люди, а при самодержавии — бог. И притом бог невидимый, а точно ощущаемый. Никого не видать, а всем тяжко и всякому может быть напакощено выше всякой меры и при всяком случае. Государь учится только у бога и только с богом советуется, но так как бог невидим, то он советуется со всяким встречным: со своей супругой, со своей матерью, со своим желудком, со всей своей природой, и все это принимает за божье указание. А указания министров даже выше божьих, — ибо они заботятся о себе, заботятся о государе и о династии. Нет ничего лучше самодержавия, ибо оно воспитывает целый улей праздных и ни для чего не нужных людей, которые находят себе дело. Эти люди из привилегированных сословий и самая существенная часть привилегий их заключается именно в том чтоб, ничего не имея в голове, быть головою над многими. Каждый из нас, работающих под этим режимом, не может не быть испорченным, ибо только в редкие минуты можно быть искренним. Чувствуешь над собой сто пудов лишних против того столба воздуха, который над всяким.

Нет, будет! Все это старо.

* * *

Сегодня был на юбилее в Мариинском театре: 30-летие Н. Ф. Соловьева. Были государь и государыня. Хорошо что они приехали на скромный праздник композитора. Он был бы без этого еще скромнее. И скверно со стороны вел. кн. Константина Константиновича, товарища председателя Консерватории: он не приехал и прислал телеграмму. Видно устал от Гамлета. Бедняжка! Гаэр в великокняжеском сане, плохой поэт, плохой актер и к тому же бестактный и невежливый человек. Соловьев писал музыку на его стихи. Вот и не холопствуй, Н. Ф. Барин и не приехал!

* * *

Сегодня Крит сдался. Подлецы англичане! Как их у нас ненавидят! Ни одну нацию так не ненавидели. А раз государыня — англичанка, так и ее не любят.

* * *

Была Лохвицкая, поэтесса. Она написала лирическую драму о Савской царице. Я ей сказал, что когда так много говорят о любви, то что скучно, а когда царица Савская и Гиацинт говорят о любви, то это еще скучнее. Очень состарилась. Очень это мило с ее стороны.

* * *

Актриса была, т.-е. девица, желающая быть актрисой. Видная собой. Зачем они лезут на сцену? За свободной жизнью. Тоска семьи всем опротивела.

* * *

Я жалею, что не веду правильного дневника. Все у меня отрывки, набросанные кое-как. Их выбросят, вероятно, как хлам никому ненужный. Но вести дневник — нелегкое дело для себя самого. Надо бы вести дневник своим ошибкам и грехам. Тогда можно было бы подвести итог и своим добродетелям. А то прожил жизнь, а не знаешь, что она такое. Я завидую Ник. Конст. Михайловскому. Как он великолепен в своих воспоминаниях, с какой высоты своей он говорит о Некрасове, о Толстом. Иван Великий, Хеопсова пирамида! Пирамидальный человек! А у меня была статья Протопопова, которую я не напечатал, просто не желая ссорить их. В этой статье Михайловский выставлен таким мелким, таким самолюбивым интриганом.

* * *

На вечере у М. М. Иванова видел С. А. Андриевского. Он захлебывается, восторгаясь Амфитеатровым. Что говорить, человек талантливый, но уж не бог весть что такое. Ему под 40. А сделал он мало. Лучше говорил он о новой литературе, совсем о новой. К ней причислил он и мой роман «В конце века». — «Беллетристика стала публицистикой», — сказал он. Это верно. Но хорошего в этом много ли? Бог творил едва-ли, как публицист. Правда, он натворил множество всякой дряни.

Чего я расписался так? Хотел продолжать комедию. Андриевский подсказал мне конец. Надо чтоб герой спознался с женщинами, тогда он сможет жениться на Варе, которая жила с Мусатовым. Тогда они равны. Девственность — ужасная вещь для девушки. Однако, зачем ее, природа сделала? У животных нет девственной плевы. Почему у дочерей Евы она существует? Ошибка бога и природы или это — основание семьи?

* * *

Буренин говорил, что мне готовят какой-то подарок к 29 февраля. Я бы обошелся без него.

17 февраля.

Сигма говорил, что вел. кн. — Гамлет — прислал к нему своего адъютанта просить его, чтобы он сказал об его игре, не хвалил, а сказал бы правду.

Ну, этой правды он не дождется, ибо ее нельзя сказать.

* * *

Никольский о «России». Максимов приглашал Альберта устроить дела газеты, вернее дела Альберта, зятя Мамонтова. Альберт истратил на газету 120 тысяч, из них 80 тыс. внес Мамонтов, но эти деньги пали на А. Курьезные вещи рассказывал о беспорядках в редакции. Сазонов переписывается с редакцией при помощи нотариуса.

18 февраля.

Заседание нашего общества о премиях. Принят проект: 3 премии — 1000 руб., 500 р. и 300 р. Дирекция составляет программу для получения премий.

21 февраля.

Обед в честь Савиной у «Медведя». Было больше 1000 человек После обеда разговор с Амфитеатровым. Уверял, что не он писал против меня. Мне совестно было его опровергать — я знал это от Тихонова (Лугового). А. А. Потехин сказал ему: — «Я уважаю ваш талант, но говорю вам, что напрасно вы вообразили, что можете погубить «Новое Время» и заменить его «Россией». У нас был «дедушка русского флота», а Алексей Сергеевич — «дедушка русской журналистики, который сделал для нее очень много». Далматов все кричал Амфитеатрову: — «Становись на колени и кайся!».

Савина, чокаясь со много после моих слов о значении критики в деле ее развития, развития ее таланта, сказала мне: — «Если б вы не ругали меня так, я бы не сделалась такой артисткой». Искренне ли она это сказала или нет, — бог ее знает. Но в этом правда есть. Я всегда говорил о ней то, что думал. Я старался верно передать свое впечатление от ее игры.

* * *

В 1880 году было заявлено желание поставить первому актеру Волкову памятник в Ярославле. Тогда не разрешили. Теперь Кривенко представил, и государь согласился.

* * *

Просятся в наш театр Горев и Читау. Кн. Волконский сокращает бюджет. Горев мне никогда не нравился. Савина рекомендовала дать дебют Недведской: — «Она — истинное дарование, но мурласта». Я с ней познакомился. Действительно, некрасива. Это вдова Коровякова (горбуна).

* * *

Амфитеатров говорил о пьесе «Королева Наталия». Шутка. Ждут королеву Наталию, а приезжает акушерка Наталья Королева. Буфонаду на этом можно построить.

* * *

Говорил с Репиным. Он пишет «Искушение Христа». — «У меня желания выше средств», — сказал он. — Хвалил талант своего сына, художника.

* * *

Кн. Голицын (Муравлин) просил поставить его «Бабу».

— «Как вы не воспользуетесь такими артистами, как Далматов и Холмский, которые будут превосходны в главных ролях. Вы знаете, пьеса не моя, роман только мой».

— «Знаю, князь, знаю. Но достаточно и того, что я поставил одну плохую вашу вещь — «Сумбулов»… Этот господин, пишущий кое-где драматическую критику, а в государственном совете неизвестно что, очевидно, хочет пользоваться своим положением. Печать его не выругает, императорский театр не возьмет его вещей, и вот он всякую дрянь свою преподносит мне. Тайные советники и князья идут походом со своими пьесами, собирают в театр всех министров и чиновников, и я принужден всю их дрянь ставить.

22 февраля.

Вел. кн. Петр Николаевич взял 5 милл. руб. за основание «Феникса». Акции были вздуты до 700 руб., а теперь продаются по 50 р.

Витте в одном заседания комитета министров сказал: — «До чего мы дожили — великие князья становятся во главе дутых предприятий».

Дело было так. Являются к Ковалевскому два великих князя —  один из них был Александр Михаилович — и просят его утвердить устав предприятия. (Хохол рассыльный, весь дрожа, объявил Ковалевскому, что пришли два великих князя в его рабочий кабинет в министерстве). Ковалевский посмотрел и стал спрашивать о подробностях: — «Вам известны, конечно, законы. Предполагается ли выпускать облигации и акции?» Великие князья смотрят друг на друга и, очевидно, не понимают, о чем с ними говорят. Им обещали большие деньги, но недостаточно объяснили формальную сторону дела. Капитал в 5 милл.

— «А скажите, если в публике будет известно, что в этом деле мы принимаем участие, как это будет принято?»

— «Я думаю, смело можно сказать, что предприятие удвоит свой капитал при продаже акций».

— «Вот видишь», — сказал вел. князь другому, — «я говорил тебе, что капитал будет удвоен».

Очевидно, они торговались и продешевили.

Ковалевский сказал, что сам ничего не может сделать, и повел их к министру финансов особыми переходами. Но они подошли почти к кабинету Витте и оттуда вдруг улизнули.

Через два дня от Ермолова предложение (дело было горячее), что такая-то комиссия, в виду ее полезности и солидности, заслуживает полного внимания. Вел. князьям, очевидно, сказали, что, если в министерстве финансов они встретят затруднения, то обратились бы к Ермолову. Витте тут и провалил их.

* * *

Братья Толь, сыновья одной важной дамы у императрицы-матери, образовали дутое предприятие в Лондоне и прислали удостоверение, что три миллиона внесены в Лондонский банк, и просят, чтобы акции котировали на петроградской бирже. Они явились к Ковалевскому с рекомендательными письмами от важных дам, которые говорили, что императрица просит за них. Ковалевский говорил им, что акции допускаются на бирже только тогда, когда предприятие заявит о своей деятельности, представит первый отчет, напр., и т. д. Бр. Толь указывали на императрицу, которая, таким образом, поддерживала мошенничество, ничего в этом деле не понимая, а просто по доброте души. Ковалевский отказал и просил их адресоваться к Витте. Витте посоветовал Ковалевскому не отказывать прямо, в виду таких ходатайств, а потребовать от них кое-каких подробностей, которых они не представят, конечно.

Проходит несколько дней. Один из Толей является к Ковалевскому с ходатайством о займе у казны 2 1/2 миллионов.

— «У вас есть какой-нибудь залог, какая-нибудь собственность?»

— «Есть старое судно, за которое мы заплатили 25 тыс. руб».

— «Так как же можно дать 2 1/2 миллиона под залог старого судна?»

— «А ведь датчанину дали 2 миллиона».

Действительно, дали, благодаря все матушке-императрице. Какой-то датчанин явился в Петербург, начал предприятие с грошовыми средствами и разорился. Уехал на родину, дождался императрицы, припал к ее стопам, и она собственноручным письмом просила своего сына Николая II дать эти 2 миллиона. Он надписал: «дать,» и дали.

— «Однако — сказал Ковалевский, — «мы с вами — оба сановника, оба служим государству, как же мы на него смотрим, если станем ходатайствовать о таких займах?»

* * *

Одной фрейлине матушка-императрица обещала заплатить ее долги в 400 тысяч руб., разумеется, на счет казны. С ее письмом эта дама явилась к императрице. Витте видит, делать нечего, стал торговаться с дамой и выторговал у нее 150 тыс., т.-е. дал всего 250 тыс. руб.

Императрица не пускала к себе Витте целых полтора года, узнав об этом поступке.

У нас все подобные вещи проходят шито и крыто. Следовало бы написать комедию и все это выставить, а чтоб она прошла, перенести дело во Францию, при Луи-Филиппе, и написать, что комедия — переводная. К сожалению, наши литераторы ничего этого не знают. Хорошо зная цензуру, такой комуфлет решительно можно было бы провести.

* * *

Слышал, что Куропаткина назначают на Кавказ, а на его место варшавского князя. Куропаткин никак не может поладить с великими князьями. Великое это горе — великие князья! Только мошенники уживаются с ними, потому что дают им наживаться.

24 февраля.

Во время бенефиса Кшесинской («Матильда», «Малечка») великий князь угощал за сценой шампанским. Отец ее говорил лакеям, чтоб они откладывали бутылки и отнесли к нему. Кто-то заметил ему что-то неприятное. — «Я буду жаловаться высшей театральной администрации». — «Директору театра?» — «Нет, не директору, не министру, а государю-императору!».

* * *

Покойная Богарне, любовница вел. кн. Алексея Александровича, завещала все свои родовые имения мужу Лейхтенбергскому в пожизненное владение (имения Скобелевские, доставшиеся ей, — сестре ее Белосельской, и Шуваловым). Лейхтенбергский составил духовное завещание, которым эти имения завещал своим наследникам. Государь это завещание утвердил. Лица императорской фамилии обязаны были представлять духовные завещания государю. Белосельским, разумеется, это было неприятно. Довели до сведения государя. Государь поступил умно: он сказал, что это утверждение духовного завещания имеет силу лишь постольку, поскольку оно законно: если оно незаконно в иных частях, то он ничего не имеет, если дело получит законный ход. А. Петр, ведет это дело.

* * *

Сенатор Закревский написал в «Times» письмо, где протестовал по поводу процесса Дрейфуса, против французских судов и давая понять, что во Франции начались неправедные дела со времени союза с Россией, уволен за это из сенаторов, вопреки закона — сенаторы несменяемы, так был огорчен этим, что обратился к Сипягину с просьбой, нельзя ли, это дело как-нибудь поправить. С целью этой поправки он написал брошюру, где выставлял себя жертвою недоразумения, что он якобы имел в виду только невыгоды союза между республикой и неограниченной монархией. Брошюра была напечатана в 2000 экземплярах и сдана казне. Сипягин представил государю. Государь прочел «с удовольствием», но выразил желание, чтобы сам Закревский уничтожил все 2000 экземпляров. Закревский заплакал от умиления и сжег весь запас. Вот, стало быть, еще жженая книга.

Лет 25 тому назад жена Закревского была замужем за господином, которого я знал, встречаясь с ним у Боровиковского. Закревский с нею жил. Был доктор Гаврилов, которого я тоже знал. Рассказывали, что этот доктор Гаврилов, был приглашен в имение супругов и «особенным лечением» свел его в могилу. Закревский женился на ней и получил огромное состояние.

* * *

Министр юстиции Муравьев «в отчаянии» и говорит, что теперь ему ничего не осталось, как выйти в отставку, ибо он не хочет уничтожения суда присяжных, которого желает Сипягин. На самом деле он был за это уничтожение и печатались статьи по его желанию в «Журнале гражданского права».

* * *

Горемыкин утверждает, что черновой проект закона об отдаче студентов в солдаты был написан рукою Витте.

— «Я за просвещенное самодержавие», — говорил он мне в прошлом году. Ему обязан я первым письмом о студенческой стачке в прошлом году, ибо это письмо есть ничто иное, как полемика с Витте т.-е. то, что я говорил ему против передачи дела в руки государя точно он — министр полиции или полицеймейстер, а против стачки в школе.

* * *

Обедал сегодня Татищев, приехавший из Лондона. В субботу он читает в Петербургском обществе Александра III часть биографии этого государя. Шильдер мне говорил, что это так льстиво, так льстиво что тошно становится. — «Павел I — все-таки интереснее Александра III», — говорил он. — «Павел был Гамлет, отчасти, по крайней мере положение его было гамлетовское и «Гамлет» был запрещен при Екатерине II». В самом деле, очень похоже. Разница только в том, что у Екатерины вместо Клавдия был Орлов и другие. Мне никогда это не приходило в голову прежде.

* * *

Сегодня в агентстве телеграмма. Нас прижимают вследствие проекта князя Ухтомского, который представил устав для нового общества с учредительными паями, с жалованием по 400 руб. членам правления и т. д. М. П. Соловьеву министр внутренних дел поручил разобрать дело. Завтра он собирает нас, пайщиков, всех.

Была Гуриелли. Читала. У нее сильный голос. Грубовата, но не дурна. Говорила Коломнину, что была дружна с покойным наследником — цесаревичем, но не жила с ним. Она читала ему, переписывалась с ним, у нее много его писем, и сама сочиняла повести, которые он читал. Актриса из нее может выйти, если-б кто с ней занялся.

* * *

Был С. С. Татищев. Я громил правительство и Англию. Он, конечно, за Англию, ибо интересы ее торговцев ему очень близки. Ловкий парень.

* * *

Вчера обед беллетристов. Довольно скучно. Потом дебют двух женщин, одна дочь ректора петербургского университета. Обе незанимательны ни мало и талантов не обнаруживают. Со мной был Карпов. С Волконским у него нелады, а потому он перебирается на наш корабль. Я этому рад, хотя не особенно верю в него. Но у него много энергии и пафосу. Лишь бы меня оставили в покое. Устал я очень с этим театром.

2 марта.

29 февраля справили 24-ю годовщину «Нового Времени». Был завтрак. Было оживленно и весело. Мне поднесли бюст Пушкина, работы кн. Трубецкого. Разошлись около 9 часов. В кабинете несколько человек разговорились о том воровстве, которое существует при дворе. Рассказали, что вел. кн. Владимир получил 2 миллиона под вексель из капитала барона Штиглица, завещанного им на художественные школы.

* * *

— «Да, ум хорошо, а полтора лучше», — сказал Драгомиров какому-то Петрову, предложившему ему обсудить один вопрос вместе.

* * *

Гнедич говорил сегодня в театре будто Е. П. Карпов, приняв статью Гнедина (Rectus) в «Театре и Искусстве» за статью Арбенина, потребовал у Всеволожского удаления его в такой решительной форме: «я или он?» Статья о постановке «Отелло» на Мариинской сцене, по правде сказать, постановке очень неважной. Когда стал играть Сальвини, он очень многое изменил на репетициях.

5 марта.

Делянов воскликнул после убийства императора Александра II:

— «Какое несчастие! Никогда еще этого не было».

— «А Петр III? А Павел I?»

— «Да, но это на улице.»

В комнатах можно душить, а на улицах нельзя!

* * *

Кн. Тенишев нажил состояние на игре с бумажным рублем. Он почти не вылезал из вагона, странствуя с бумажками в Берлин. Теперь пропадает в своей образцовой школе и предан ей, как нельзя больше.

* * *

На репетиции Яворская говорит: — «Вы хотите наказать меня за выражение мнения моего о репертуаре?» Вы не хотите ставить «Принцессу Грез?». Я ей написал, что эта пьеса тоже «солдатская». Она нападала на «солдатские» пьесы. Я не думал ее наказывать, а написал только, что если у нас «солдатские» пьесы, то нечего и возобновлять «Принцессу Грез», тоже «солдатскую» пьесу. В конце концов в солдатских пьесах больше интереса, чем в других, напр., светских и кокоточных. Театр надоел с его артистами, с претензиями, с просьбами, с дебютами. А главное, я сам себе надоел ужасно. Печатаю «Русалку» (свои и чужие статьи о подделке Зуева) и, читая, удивляюсь, можно ли наговорить столько слов о подобной глупости?

* * *

Яворская в «Маскараде» умирала изумительно; она стала на четвереньки, лицом к публике и поползла: в это время груди вывалились у нее из-за корсета. Реально!

* * *

Вот любители рекламы эти Барятинские! Князь такой же любитель, как и его супруга. На Передвижной его портрет, сделанный Леманом несколько лет тому назад.

* * *

Протопопов рассказывал, что «Россия» послала агентов по провинции для распространения газеты, и всюду, где эти агенты являлись, они встречали агентов «Северного Курьера».

13 марта.

Плющик-Плющевский рассказывал, что будто вел. кн. Сергей Александрович взял 2 миллиона взятки за отсрочку, по его ходатайству, винной монополии в Москве, что у Витте будто на это имеются несомненные данная и что государь об этом знает. Сергей Александрович приезжал на днях сюда, всего часов на 5. Тем и или другими способами великие князья всегда брали взятки и старались наживаться всякими способами.

* * *

Сигма рассказывал о Корейской экспедиции, по его плану исполненной. Экспедиция стоила 150 тысяч, но привезли концессий на леса и рудники гораздо больше. Один лесной остров, входящий в эти концессии, продан японцам за 200 тысяч.

* * *

О Шабельской, которая сняла у дома Демидова сад и театр, рассказывала Неметти. Она сняла за 25 тысяч, а Томпаков предлагал 50 тыс. Директор дома говорил, что непременно отдаст Шабельской, потому что она с шестью министрами чуть ли не в связи. Ковалевский в этой бабе роет себе яму. В «Гражданине» была напечатана такая сцена, ясно намекающая на связь Ковалевского с Шабельской. В течение нескольких лет она стала богата: разъезжает в каретах, нанимает дом — особняк и дает фестивали, в течение которых к ней приезжают курьеры. Она раздает места и способствует за деньги предприятиям. Около Сочи ей дали 25 десятин лучшей земли. Ей и бог простит после Сергея Александровича и великих князей, которые занимаются тем же.

* * *

Яворская отказалась от роли в «Браке» Сущева, потому что находили, что она неправильно играла. Она действительно хотела изобразить кокотку вместо девушки, которая падает, но не имеет ничего общего с кокоткой.

* * *

К будущему сезону — «Солдат», «Орленок», пьеса Боборыкина и пьеса Гнедича.

* * *

«Шут» № 11 — Превосходный карикатурный портрет Яворской, присутствующей на vernissage’e картин.

* * *

Вел. кн. Константин Константинович снялся в костюме Цезаря Борджиа. Говорят, это очень к нему идет.

14 марта.

В сегодняшнем письме Чехова: «Академические новости. Я очень огорчен и книгой Корша и его полемикой». Я думаю, больше полемикой. Помилуйте, академик и журналист! Несколько лет тому назад Буренин позволил себе в фельетоне критически-мягко отозваться о стихах К. Р. (вел. кн. Константина Константиновича). Е. М. Феоктистов призвал меня в управление по делам печати: — «Скажите Буренину, охота ему говорить о стихах К. Р. Министр очень недоволен. Пусть лучше пишут великие князья плохие стихи, чем баклуши бить».

* * *

Коломнин, Плющик, Гнедич и я решали вопросы о бенефисах и других хозяйственных распоряжениях. Плющик очень издалека начал о необходимости сделать Гнедича управляющим труппой, чтобы я, так сказать, «делегировал» его на эту должность. В сущности дело это надо сделать, и Гнедич к этому давно стремится. А мне пора устраниться. Плющик, впрочем, так или иначе этого добьется, ибо я ему весьма мешаю. Когда дошел до Погодиной при назначении жалования, он сказал — «Погодина хочет ехать в провинцию». И лжет. Ему хочется, чтоб я уехал в «провинцию» и оставил его распоряжаться. Гнедич будет полным рабом у него. Разумеется, все это делается с предварительного разговора с Котомниным, этим мудрецом в малых делах.

* * *

Кончил предисловие к книге «Подделка «Русалки» Пушкина»

* * *

Третье представление «Брака» прошло лучше. Гнедич бранил Муравскую, что было очень приятно Плющику, ибо Муравская заслоняет Погодину.

16 марта.

Сегодня говорил с Беловым, который в прошлом году был у государя и говорил ему о положении вещей. Он оставил мне записку, которую подавал государю о положении печати. Превосходно написана. Если б печать подавала такой адрес, — я подписал бы с удовольствием. Никаких ненужных выходок, ничего изломанного, но смело, ярко и с полным уважением к императору.

* * *

Шильдер сегодня не обедал. Читал его «histoire anecdotique et Paul I». Хорошая вещь, но самое убийство Павла I все-таки не рассказано.

17 марта.

Сегодняшнее «Маленькое письмо» об эксплоатации Днепра и английской кампании имело результатом изъятие из госуд. совета этого дела. Победа быстрая, и я очень доволен. Несколько сочувственных писем. Письмо от Витте, чтоб я приехал поговорить с ним в 9–10 часов об иностранных капиталах. Он мне сказал, что совершенно разделяет мое мнение, но не потому, что это английский капитал, а по другим причинам. Эксплоатацию реки нельзя отдавать ни русской, ни иностранной кампании. — «Ко мне приставали с этим делом военные инженеры». Я, наконец, внес это дело в государственный совет, но решился говорить против него. Сегодня я сказал государю, что так как началась газетная полемика по этому делу, то я бы желал не давать ему ходу, тем более, что сам я ему не сочувствую. Государь сказал, что он разрешает мне взять его. Я говорил Ковалевскому, чтоб он уведомил вас об этом». Действительно, Ковалевский прислал заметку, что дело не поступает в государственный совет, вследствие якобы новых поступлений предложений на этот счет. Потом говорил о телефонах, довольно сбивчиво. Дело передано частной кампании. Очевидно, предрешено. При мне с ним говорил по телефону Сипягин. Спрашивал, каков был с Витте государь. — «Очень любезен». Относительно телефонов согласился Витте с Онегиным, а о противниках их выразился, что они недостаточно вошли в общие государственные соображения. Говорил, что он стоит за дорогу на Чарджуй, которая короче чем на Ташкент. Сипягин, по его словам, казал князю Шаховскому, начальнику по делам печати, чтоб он больше говорил с редакторами, чем сажал, что по его мнению, — совершенно верному — многое зависит от переговоров.

* * *

Клейгельс жаловался на нас. Булгакова призывали. Мы якобы систематически нападаем на полицию. Очевидно, его неудовольствие передано частным приставам, которые не пропускают два дня объявлений, говоря, что их слишком много, а им некогда.

* * *

Гр. Муравьев третьего дня говорил Витте, что следовало бы все газеты взять в казну, что это было бы выгодно.

— «Да мало ли что выгодно», — отвечал Витте.

* * *

Гр. Муравьев такой мелочной человек, что ссорится со своим сыном, если заметит на нем какие-нибудь штаны новый моды. — «Зачем ты меня не предупредил?» — Стоит принцу Уэльскому надеть новый жилет, — на Муравьеве такой-же жилет через пять дней. Витте заметил на нем какой-то диковинный жилет и спросил. — Оказывается, точно в таком жилете был Уэльский? — «Не глупый человек, а мелочен ужасно», — сказал Витте.

18 марта.

Мне показалось, что Плющик говорил мне возбужденным тоном, хотя я обратился к нему с простым вопросом — «Зачем вы при всех объявили уволенным актерам?» — «Вы бы у меня спросили, а потом говорили». Я взбесился и ударил о ручку стула палкой и отщепил от нее несколько планок. Мне было досадно на себя. Эта дурацкая вспыльчивость делает меня рабом тех, которые умеют быть спокойными.

19 марта.

Какой-то министр на прошении, где было слово АЗБЕСТ, написал: «аз — бестия».

21 марта.

Вчера написал Орленеву, чтоб он не пил. Сегодня он сидел у меня часа 3. Необыкновенно впечатлительная и даровитая натура. Самое большое теперь дарование из всех, кого я знаю.

* * *

Клейгельс, раздосадованный тем, что главное управление по делам печати оставило его жалобу без последствий, приказал частному приставу Литейной части, который цензурует объявления, не пропускать объявлений. Он и начал это. Коломнин был у него. Он не пропустил, напр., о продаже яблок, говоря, что тут может быть под яблоками разумеется что другое; не пропустил о скорых поездах на Парижскую выставку от одной компании, которая утверждена министром финансов. Добиваться своего права через Сенат — значит ждать 6–8 месяцев. В 38 лет я ничего подобного не встречал еще. Чем дальше, тем хуже, вероятно.

* * *

Выл отец Иван Кронштадтский. Ему 71-й год, а на вид лет 50. Но, видно, устает и раздражается. Загадочная личность.

25 марта.

Орленев пьянствует все более и более и в пьяном виде позволяет себе говорить невероятные вещи. Плющику-Плющевскому он сказал: — «Подойди ко мне, подойди, я тебя бить не буду». Плющик: обиделся и на другой день говорит ему — «Ай, ай, я боюсь вас». Орленев не пьяный рассказывая мне об этом, выражая пренебрежение в Плющику, который в «Преступлении и наказании» вполне зависит от Орленева.

3 апреля.

Вчера приехал в 12 часов ночи Орленев. В это время Б. В. Гея вызвали и оказали, что М. А. Загуляев скончался. Он двумя месяцами старше меня. Он был сыном офицера, выслужившегося из солдат, но мать его была урожденная княжна Мышецкая, Орленев просидел до 6 час. утра. Я отвез его домой, напился у него чаю и в 8 часов был у Загуляева. Он лежал на постели, закрытый белой простыней с головой, сложенными под простыней руками крестным образом. Когда недели две тому назад Коломнин сказал ему, что пенсия будет идти его дочери от «Нового Времени», он сказал: «Я бы перекрестился, если б веровал», Очень был хороший человек, превосходный работник, никогда не изменявший своим принципам; любил говорить о своей дружбе с Гамбеттой и французскими знаменитостями. Аккуратности и точности в работе был необыкновенной.

* * *

Орленев показывал бумагу, где сказано, что «Преступление и Наказание» разрешается в представлению в провинцию, под ответственностью Орленева, «по ходатайству тайного советника Плющика-Плющевского, написавшего под псевдонимом Дельера «Преступление и Наказание».

Орленев печатал брошюру о пьесе с портретом Достоевского. Плющик обещал и свой портрет в орденах. Орленев, конечно, чрезвычайно даровитый актер, но говорит о себе страшно много.

* * *

Сколько раз я убеждался, что смерть не вызывает никаких особенных ощущений у близких. Умер — что-ж делать? Поскорей в могилу и — будем жить. И хорошо! Живым надо жить, а мертвые пусть спят. Ничего в них интересного нет. Пока бьется сердце и есть силы — тогда человек, а перестало оно биться — ничего не осталось, кроме тела, никому не нужного. Даже земля могла бы обойтись без этого.

* * *

Горничная рассказывала о страданиях больного Загуляева и его смерти с чувством гораздо большим, чем дочь его, хваставшая передо мной тем, что умирающий постоянно называл ее имя. У горничной слезы навернулись и лицо пошло красными пятнами от волнения.

9 апреля.

Пасха. Государь в Москве. Чего только ни ждали! Даже земского собора, не говоря уже об объявлении войны Англии за буров. Ничего не случилось. Только рескрипт вел. кн. Сергею Александровичу, ему же портрет государя и митрополиту бриллиантовый крест на митру. «Правительственный Вестник» начинает печатать — «мы» «я» и т. д. жирным шрифтом. Выходит некрасиво.

12 апреля.

На Александринском возобновили «Татьяну Репину». Большой успех. Савина уже не то, что прежде.

* * *

На днях был Л. Л. Толстой. Пишет роман. Говорил, что с отцом помирился. Кто-то мне говорил о нем, что он — «фонограф» своего отца. Ему следовало бы избрать себе псевдоним. Детям вообще неприятно должно быть при знаменитом отце. Я читал французскую повесть на эту тему: отец и сын — архитекторы. Объявляется премия на какое-то здание. Оба приготовляют свои планы. Премия присуждена сыну и отец в великой злобе.

16 апреля.

Орленев напечатал брошюру в 30 000 экземпляров о «Преступлении и Наказании», для своих гастролей в 30 городах. На первой странице портрет Достоевского, на второй — портрет Плющика-Плющевского, с подписью! «Я. А. Дельер, автор сценич. перед. романа «Преступление и Наказание» (Я. А. Плющевский-Плющик. тайный советник)».

Этот тайный советник — прелесть. Орленев совершенно переделал свою роль по Достоевскому, отбросив все измышления Дельера, и вовсе откинул последнюю сцену, совсем никуда негодную. Со своим артистическим чутьем он сделал это изменение очень хорошо.

24 апреля.

Письмо к князю Шаховскому о придирках полицейской цензуры. Клейгельс рассердился на «Новое Время» за его заметки о полиции и предложил приставу запретить объявления. Он это и сделал.

1 мая, 3 ч. утра.

Сейчас уехала от меня кн. Барятинская (Яворская). Она приехала в 12 часов. Сегодня был суд чести между ее мужем и князем Ухтомским.

Сей последний сказал, что «Северный Курьер», основался для того, чтобы возвратить симпатии молодежи «Новому Времени». Каким надо быть идиотом, чтобы это сделать! Каким образом симпатии молодежи, которые мог привлечь к себе «Северный Курьер», могли очутиться на «Новом Времени», — никто понять не мог бы. Он прибавил, что ему известно, что Буренин три месяца редактировал «Северный Курьер», и что я послал своего метранпажа в ту типографию, где «Северный Курьер» печатается. Мало этого: он сказал, что сам кн. Барятинский все это ему говорил. — «Вы наглый лжец!» — воскликнул кн. Барятинский. Но того это не проняло. Он говорил 1 1/2 часа и сказал, между прочим, что кн. Барятинский не имел права обличать высший свет, ведущий развратную жизнь, потому что сам он ведет развратную жизнь, а жена его ходит в тысячных туалетах. В течение сорока лет моей журнальной жизни ничего подобного не слыхал. Это такая скверная гадина, — этот князь Ухтомский. Как лжец и доносчик, он достаточно выказался. Доверие к нему он употреблял во зло. Говорили, что с армян он взял крупную взятку, когда царь посылал его к ним для собирания «верных сведений» об этом «верном народе». Он доносил на Сигму печатно и устно. Он играл роль либерала, будучи глубоким предателем. Кн. Барятинский, очевидно, в суде потерялся. Следовало дать пощечину князю Ухтомскому или, по меньшей мере, назвать его подлецом. Он объяснялся, очевидно, слабо, да и жена говорила, что он «немного потерялся», хотя она его и «заряжала». В прошлом году мне рассказывали о его предках, один из которых при Екатерине II скупал крепостных, как скот, перепродавал их. Отец его был у какого-то великого князя адъютантом: и заставил его казначея уплатить сто или полтораста тысяч, сказав, что эту сумму велел великий князь уплатить. Это был самый бессовестный аферист. Говорят, он судился со своими любовницами, от которых имел детей и которым не платил денег. Но вид у него такой искренний, вид искреннего глупца или искреннего нахала.

Любопытно, что осенью образовался союз между «Спб. Ведомостями», «Северным Курьером» и «Сыном Отечества». Союзники вместе обедали и начертывали планы битв с «Новым Временем». Это мне сказала Яворская. А я ей сказал, что князья в журналистику не внесли ничего, кроме гадостей, начиная с князя Мещерского. Леля помнит, что в «Гражданине» являлись статьи против молодежи, и студенчество говорило, что эти статьи были написаны Ухтомским. Кн. Мещерский много мог бы порассказать о своем любимце.

Прошлой осенью говорили, что я дал денег кн. Барятинскому для того, чтоб погубить «Россию». Это имело еще хоть какой-нибудь смысл. Но я все-таки не настолько идиот, чтоб мог думать, что Амфитеатрова мог одолеть кн. Барятинский, да и, вообще, такой образ действий был бы образом действий глупца, который совсем потерялся.

Не воображал я, чтоб был возможен такой случай в журналистике да еще княжеской. Ухтомский говорил еще, что Арабажин говорил ему будто бы, что он считает князя Барятинского ничтожеством и презирает его. И все это в глаза.

Гей видит в этом поступке Ухтомского желание погубить меня, выставив меня Маккиавелем, издающим две газеты противоположного направления. Он говорил еще, что сооружение этого броненосца «Северного Курьера» я предпринял с тою целью, чтобы погубить «Спб. Ведомости точно они сами себя давно не погубили.

4 мая.

Встретил в магазине П. И. Вейнберга. Кн. Ухтомский, по его словам, проиграет дело. Удивлялся огромному числу дел в суде чести. Кн. Барятинский первый раз судится о своей чести. Вейнберг был у Барятинских, когда депутация молодежи приходила к ним свидетельствовать свою симпатию. Говорилось о «свисте бича», который раздался из «Северного Курьера» и который искоренит все зло. Говорил технолог. Было все так поддельно, что он ушел.

15 мая.

12-го, в пятницу, выехал в Москву. 13-го, в субботу, провел с Чеховым. Он мне телеграфировал в Петербург, что приехал в Москву. Целый день с ним. Встретились хорошо и хорошо, задушевно провели день. Я ему много рассказывал. Он смеялся. Говорил о продаже им сочинений Марксу. У него осталось всего 25 тысяч руб. — «Не мешает ли вам то что вы продали свои сочинения?» — «Конечно, мешает. Не хочется писать». — «Надо бы выкупить», — говорил я ему. — «Года два надо подождать, — говорил он, — я к своей собственности отношусь довольно равнодушно». Ездили на кладбище. Пошли на могилу его отца. Долго искали. Наконец, я нашел. Потом поехали в Данилов, где могила Гоголя. Видели, что на камне кем-то нацарапанные надписи, точно мухи напакостили. Любят люди пакостить своими именами. Он проводил меня на железную дорогу. Он поправился. Зимой было всего одно кровохарканье, и то маленькое. О Горьком говорили. «Он идеальный человек. Но жаль, что он пьянствует. Он женат и ребенок есть». Об его «Мужичке» сказал, что это бездарно. Он слишком много пишет. Я с Чеховым чувствую себя превосходно. Я на 26 лет старше его. Познакомились мы с ним в 1886 году. — «Я тогда был молод», — сказал я. — «А все-таки на 26 лет и тогда были старше».

18 мая.

Скучно. Чувствую себя нездоровым. Спина болит, точно перерезывают ножом. Сегодня управляющий говорит: «надо продать пять самых старых лошадей». Их продали за 90 руб. Мне их было очень жаль и жаль теперь. Здесь их кормили, там, быть может, кормить будут хуже, а других, пожалуй, убьют, чтоб содрать шкуру. Я даже подумал: явятся мне во сне эти лошади и скажут: «Эх, Алексей Сергеевич, не хорошо, брат! Разорим мы что ли тебя?» Действительно так. Куда мне быть хозяином. Совсем не гожусь.

* * *

Читал сегодня и вчера о Пушкине. Много справедливого в ст. №№ в «Вестнике Европы» (вероятно, Анненкова) об издании Ефремова. П. Ал-ч очень милый человек и очень знающий, но к Анненкову он относился и доселе относится, как к врагу. А «Материалы» его и все то, что писал он о Пушкине, очень интересно.

19 мая.

Сидел и сочинял в стихах разговор между Потемкиным и Екатериной.

25 мая.

Эти дни работал над Руссо. Переводы Руссо плохи. У Кончаловского в «Новой Элоизе» bucheron — дровосек принят за собственное имя, Бюшерона и проч.

29 мая.

Очень тоскливо в дурную погоду здесь сидеть. Герцен справедливо говорит, что города нас избаловали и обрезали крылья. — Тепло, уютно, сидим за полицией, за церковью, за администрацией, сильные правом собственности и комфорта.

* * *

Гей прислал фельетон Стороннего о непротивлении злу. Такая билиберда, что хоть святых вон выноси.

31 мая.

Муратова (пс. Владимирова) прислала свою «Бесправную» в исправленном виде, по моим увещаниям. Но 5-й акт все-таки не важен и сентиментален.

15 июня.

Бранчливая заметка в «Нов. Вр.» о «Северном Курьере», который справедливо заметил, хоть и с вывертом, что появление приказа о мобилизации в «Правительственном Вестнике» и «Северном Вестнике» нелепо. Я послал в редакцию такую депешу: «Петербург, «Новое Время», «Мне очень неприятно бранчливое отношение к Барятинскому. Кому это нужно? Надо настаивать, чтоб военные известия являлись одновременно во всех газетах. Монополия «Правительственного Вестника» в данном случае совершенно несправедлива. Суворин».

* * *

Китайские события очень тревожат меня, больше чем мое болезненное, дохлое состояние.

* * *

Прочел 15 пьесу, на конкурс представленную, — «Судьба» в 3 действиях и 6 картинах. Судьба ее плохая.

* * *

Рассказывают, что митрополит Антоний разослал по всей России секретные циркуляры с строгим наказом всему духовенству не признавать графа Толстого православным. В этом циркуляре граф объявляется непослушным враждебным критиком православной церкви и еретиком. Никакой священник не должен исповедовать, ни напутствовать его, даже хоронить на кладбище, если он при жизни своей не раскается и не признает публично православия, уверует и возвратится в лоно церкви.

Духовенство было принуждено приложить свои подписи к этому циркуляру в знак повиновения. Митрополит желал публичной прокламации, но святейший синод отказал ему в этом.

20 июня.

Прочел, наконец, очень порядочную вещь, «Порывы сердца». Без банальностей. Есть характеры, есть ум и талант. Конец не нравится, но он возможен.

4 июля.

Вчера целый день пробыла А. А. Пасхалова. Она развилась и значительно поумнела. У нее есть взгляды на пьесы и роли, иногда оригинальные. Очевидно, изучала и думала.

15 июля.

Сегодня приехал в Петербург из деревни. Приехал, главным образом, потому, что Леля поместил фельетон Розанова, который написан был еще весною и который я не помещал, ибо в нем говорилось о церкви.

* * *

Вечером от 9 до 11 у Витте. Читал протокол заседания 15 ноября 97 года о предложении графа Муравьева занять Порт-Артур.

Витте доказывал, что этого не следует делать. Морской министр был на его стороне, военный на стороне Муравьева, который этим хотел поднять престиж России и говорил потом: — «Я себе такой венок славы заслужил, что могу теперь ничего не делать».

Накануне смерти он приехал в Витте в половине 9-го. Начал разговор тем, что китайцы заварили кашу. — «А вы вспомните», — сказал Витте, — «что это вы заварили с Порт-Артуром». Муравьев сконфузился и заговорил, что этого не надо вспоминать. — «Что делать?» До 11-ти они разбирали разные комбинации, причем Витте советовал крайнюю осторожность.

В 11 Муравьев ушел к Мат. Ив., жене Витте, так как у Витте были спешные дела. В 12 ч. он кончил и пошел вниз к жене. Муравьев был еще там. — «Вы еще здесь».—«Да вот заболтался, который час?» — 12. —«Ну, надо спешить».

Он уехал. Витте спросил себе стакан сельтерской и хотел подлить в нее из бутылки шампанского, которая стояла на столе, но в ней не было ни капли. — «Ведь вот счастливец», — сказал он, — «он на четыре года старше меня, а если б я на ночь выпил бутылку шампанского, то завтра был бы болен». На что ему говорит курьер: — «Граф Муравьев приказал вам долго жить». Все рассказывали, что он отравился, что государь, будто бы, на него кричал — вздор.

* * *

О государе: «образованный, судит об отдельных фактах здраво, но связи в фактах и событиях совсем не видит. Самолюбие большое и уверенность, что он все может, потому что самодержавен. Любит блеснуть глазами. Так как он только может направлять разговор, то говорит, когда видит, что его хотят убедить: «Об этом я имею полное понятие», или: «Это мне очень хорошо известно», и прибавляет какое-нибудь общее место.

* * *

Отправка на Дальний Восток стоит 200 руб. на 1 человека. В 3 недели истрачено 60 000 000 руб.

* * *

Телеграмма государственного совета к императрице китайской. Послы живы. Дворец Гайхо дал провизию им.

19 июля.

Был у жены адмирала Скрыдлова. Завтра он едет принять начальствование над эскадрой Тихого Океана. Говорит, что у пяти министров был все пятеро говорят свое. Никаких директив, программ. Государь ненавидит японцев и предостерегает, чтоб их останавливать и не давать преимуществ. Ламсдорф говорит, чтоб отнюдь не затрагивать японцев. Куропаткин: — «Мы держим экзамен перед Европой». Флот наш плох. Скрыдлов прямо говорил это государю, который это знает. У японцев флот прекрасный, и они могут уничтожить нас живо. Балтийского флота не дают, боясь, что Германия может объявить нам войну. Морской министр живет в Петергофе со своей любовницей и ничего не делает. Пока генерал-адмирал — великий князь, никакого у нас флота не будет. Великие князья никогда ничего не делают, а министры все: «как бы не обеспокоить великих князей». Воровство колоссальное.

2 августа.

В агентстве. Там получен циркуляр, чтоб не говорили ни слова о приезде представителей буров. Очевидно, Ламсдорф распорядился. Этакое свинство, прости господи! Перед кем они, эти дипломаты и правители унижают народ и Россию? Не мы холопы, а правительство холопы и глупое, которое само ничего не умеет сделать путного.

* * *

С Китаем нет телеграмм. Слово стоит 8 руб. благодаря императрице Марии Федоровне, которая потребовала этого налога в пользу датской компании. Погибла Россия — лишь бы жива была Дания! Немка не делала того, что делает эта вдовствующая. Говорили, что Паллизен получил миллион, по ее требованию, тоже ни за что, ни про что.

* * *

Орленев взял у меня 2000 руб. на поездку. Отдаст ли?

21 августа.

Черновое Ник. Генр. Гартвигу.

«Я вам очень благодарен за внимание ко мне. «Новое Время», говорите вы, «будирует». Против кого? Против министерства иностранных дел? Нет, оно не будирует. Но оно старается стать к нему в то положение, которое для большой газеты обязательно. Я сорок лет журналистом. Я был им при трех царствованиях. Я выражал свои искренние мнения, не справляясь с течениями в том или другом ведомстве. Я думал всегда, что в самодержавном государстве есть только одно лицо, которому я служить обязан. Это — государь император. Что касается разных ведомств, то вам известно хорошо, что они очень часто находятся в противоречии друг с другом, или друг против друга «будируют». Я мог бы вам рассказать случай, бывший со мной во время событий, последовавших после битвы при Кушке, когда государю императору угодно было узнать имя автора статей, автора из дипломатического ведомства, который в «Новом Времени» говорил о необходимости сделать уступки Англии, что совершенно противоречило мнениям государя. Я об этом случае упоминаю потому, что совершенно сознаю, что в деле иностранной политики необходима известная связь газеты с руководителями иностранной политики, но связь добровольная, основанная на взаимном уважении мнений. И эта связь постоянно существовала. Мне достаточно назвать сотрудников, которые старались устроить эту связь и пользовались материалами министерства иностранных дел. Это — Пашков, Загудяев, Молчанов, Мануйлов и др. Мы печатали часто и свои статьи по данному вопросу, и статью, выражавшую мнение министерства иностранных дел. Но, все-таки, по отношению к общественному мнению мы исполняли свою роль, т.-е. высказывали то, что казалось нам необходимым, или правдивым в данном положении. Это не могло влиять дурно на действия министерства иностранных дел, или мешать ему. Наоборот, это ему помогало».

25 сентября. Никольское.

Хочется кончить комедию. Я мало отдыхал в это лето. Китайцы помешали. Лучшее время с половины июля я провел в Петербурге, написал 20 «Маленьких писем», читал и исправлял свой роман «В конце века» (4-е изд.), написал драматические сцены, набросал 4-х-актную комедию «Героиня» и прочел сто пьес, присланных на премию (всего 140). Устал и 8 сентября приехал сюда. Написал 4-х актную комедию переделал три первых акта и набросал две картины 4-го акта.

Сегодня взял Некрасова и зачитался. Давным давно я его не читал. «Пропала книга», стихотворение его 1865 г., написано им, как он мне сам говорил, на мой роман «Всякие», осужденный и сожженный.

Сколько всего переживалось. Но все записывать не хочется. К чему? Иногда тянет меня к этим листкам, а ничего не выходит. Я не записывал очень интересных вещей, потому что они требуют того, чтобы хорошо их передать, а записывал вздорные вещи. Не долго мне осталось держась перо в руках. В этом периоде умирания, когда не хочется никому говорить, что действительно умираешь, когда все это очень хорошо видят, но молчат и не подают признака, что они готовы встретить смерть мою, дарование не бывает злобно. У Некрасова:

Воистину горько. И в старости чувствуешь себя таким одиноким, что не будь у меня театра, не владей я пером, я бы пропал.

И октября.

Карпов вышел в отставку. Кн. Волконский окружает себя миньонами. Дирекция императорских театров с этим ничтожным князьком — какая-то мужская б…… Кн. Волконский «со слезами умолял» Юрьева, чтобы он уступил Самойлову роль, и Юрьев это объявляет громогласно. Давыдов в этой компании. Он и взялся режиссировать. Савина о нем говорит: — «он больной человек, давно уж», т.-е. больной тем, чем и кн. Волконский. Карпов может перейти в наш театр. Но он очень самонадеянно смотрит на себя, все знает, и ничего нет такого, что было бы от него закрыто. Он глупо поступил, бросив сцену, не поддержав своего достоинства. Савина говорит: — «Комиссаржевская его бросила. Знает ли он об этом, или предполагает, что это невозможно? Но у нее есть 22-х летний хлюст». Все женщины! Комиссаржевская его и погубила.

28 ноября.

В субботу 18 ноября я уехал в Москву. Чехов уезжал на юг в Алжир, просил меня приехать к нему. Я хотел вернуться 22-го на генеральную репетицию «Сынов Израиля» или «Контрабандистов», как мы окрестили пьесу. Чехов отговаривал. Я остался. В среду можно было видеть Л. Н. Толстого. Из Петербурга мне телеграфировали, что можно не приезжать. В четверг, 23-го, разыгрался скандал в Малом театре. Я приехал в 12 утра с курьерским. Мне рассказали домашние, как было дело. Я хотел видеть А. П. Коломнина и пошел к нему наверх. Андрюша в это время спускался с лестницы и сказал мне, что «папа уехал защищать дело в Сенат». Мне хотелось обратить дело в шутку, я заперся в кабинете, не велел никого пускать и написал «Маленькое письмо и отправил его в набор.

В 3 часа, когда я кончил писать, мне сказали, что с Ал. Петровичем в книжном магазине сделалось дурно, потом, что он умер. Меня это поразило. Никогда я не думал, что он умрет раньше меня. Эта смерть окрасила скандал в другие краски. То, что я услышал потом было верхом нахальства со стороны Яворской, Арабажина, кн. Барятинского, устроивших скандал. Арабажин развозил свистки, сирены, места в театре студентам, курсисткам, фельдшерицам. Шум стоял невообразимый. Под этот шум игралась пьеса. На сцену кидались биноклями, калошами, яблоками. Яворская сидела в крайней ложе вместе с Мордовцевым, Арабажиным и мужем своим. Ей одни аплодировали, другие кричали: «медный лоб» и «вон Яворскую!» Пробыть за сценой в это время было тяжело, Коломнин был там один и, естественно, волновался. Внезапная смерть его подготовлялась, вообще, его болезненностью, во скандал сократил его жизнь. Для меня это огромная потеря. Мы ссорились с ним, негодовали друг на друга, но мы понимали друг друга, ясно видели, что полезны друг другу. Я отводил с ним душу. Со мной он всегда был деликатен. Он сделал очень много для «Нового Времени» и для меня лично тем, что помогал отдаваться работе, снимая с меня все заботы по хозяйству и проч. Целая жизнь почти прошла вместе. В течение 20 лет он почти не выезжал из Петербурга, оставаясь при газете, наблюдая за ее хозяйством и ходом ее. Когда я отсутствовал, он писал мне прекрасные письма, полные фактов из политической жизни. Он много сообщал мне из жизни административной и полицейской. При своих обширных и разносторонних кругах знакомства, он имел возможность знать многое, а при своем наблюдательном уме он умел правильно оценивать события. Газета ему была так же дорога, как мне. Никто его мне не заменит. Я лишился в нем верного друга и отличного советника. В этом отношении он был для меня тем же, как Г. В. Гей.

* * *

25-го циркуляр по делам печати, чтоб не говорить ни о пьесе — «Контрабандисты», ни о скандале. Начали волноваться студенты. Я написал кн. Шаховскому большое, и резкое письмо против циркуляра. Он поехал с ним к Дурново, прося отменить циркуляр. Дурново не согласился; тогда он написал прекрасное письмо Столыпину, в Ялту.

Студенты волнуются. Два течения. В редакции масса писем. Актеры Малого театра подписали заявление, что не хотят служить вместе с Яворской, которая подло поступила против товарищей. Буренин был вчера у Барятинских. Они смущены и заговаривают о мире. Дурново винит меня, что я поставил пьесу, и дирекцию театра, что она не приняла никаких мер, что билеты брались как в обыкновенный спектакль. Никто не ожидал той манифестации, которая произошла. Особенно сирены мешали — вероятно, изобретение бывшего моряка, кн. Барятинского. Не хватает того, чтоб пьесу запретили и тем санкционировали бы этот скандал. Я послал кн. Шаховскому, что запрещениями они ничего не возьмут. В обществе что-то растет и мне это сильно напоминает 60-е годы. У правительства вечная манера: сами не умеют управлять и винят тех, кто что-нибудь делает. Ал. Петрович помог бы, если б был жив.

Вечером сегодня в режиссерской я сказал, что артисты напрасно подписывают протест против Яворской, говоря, что с нею служить не желают. Когда солдат ведут на бой, то они не говорят; «между нами есть один, с которым мы идти не желаем. Пусть его уберут сначала». Слова мои Плющевский-Плющик передал артистам. Михайлов подошел ко мне и сказал; — «Мы наверное не знаем, какое участие Яворская принимала в устройстве скандала, и принимала ли она какое участие. Допускаю, что она никакого участия не принимала. Но когда в нас бросали яйцами, галошами и биноклями, она должна была придти к нам и сказать: «Вот моих товарищей невинно оскорбляют, и я хочу быть вместе с ними». Вместо этого она сидела в ложе и принимала рукоплескания от тех самых людей, которые нас оскорбляли. Вот что нас заставляет подписывать протест. Мы решились на него не сгоряча, а хладнокровно, два дня спустя, и мы считаем себя правыми».

— «Мне ваши мотивы не были известны», — отвечал я ему. — «Выслушав вас, я не могу не признать, что вы поступаете справедливо».

Подробности о скандале: кн. Голицын говорил, что скандалисты состоят отчасти из людей, которые говорили по-французски и имели серебряные портсигары. Именно из этой группы он слышал при выходе из театра:

— «А что-ж, актеров били?»

— «Нет».

— «Надо бы их бить!»

Толпа студентов стояла перед театром и обращалась к городовым:

— «Что-ж вы сабли не вынимаете, или нагайки?»

— «Зачем? Полиция составила протокол, а там начальство разберет».

Другая толпа стояла по ту сторону Фонтанки в полной безопасности и кричала оттуда:

— «Эй, вы, полиция, попробуйте нас в нагайки!»

Студенты входили в театр без билетов. Одни заняли места в театре насильно, другие образовали в коридоре целую толпу. Толпа стояла и перед дверью на сцену, где режиссерская.

В университете вывешено объявление от ректора с просьбою, чтоб студенты перестали волноваться «в ожидании разбора дела их в судах».

Ректор дозволил сходку студентам; отвечая на их просьбу высказать свое мнение, сказал следующее:

— «Мое мнение в двух словах. Есть две цензуры, — одна разрешает пьесы для печати, другая — для сцены. Обе достаточно строгие. Теперь явилась третья цензура, студентов. Больше мне нечего сказать. Рассуждайте!»

Слышал об этом от И. М. Литвинова. Студенты хотели устроить демонстрацию. Полиция арестовала 600 студентов.

В университете говорили, что пьесу «Контрабандисты» запретили, а «Северному Курьеру» дадут третье предостережение. Возможно то и другое. И то и другое нелепо и унизительно для правительства. Если редакция «Северного Курьера» организовала манифестацию, то ее следует судить у мирового, а не студентов, которые манифестировали, а не запрещать газету и не делать г-жу Яворскую с ее мужем и глупым Арабажиным политическими мучениками.

Сипягин сделает то, что скажет Витте. Достанет ли у Ватте мужества высказаться против этой манифестации в пользу евреев?

26 ноября.

Разговор с В. П. Бурениным о Яворской. По его словам, она уверяет, что не устраивала демонстрации. Она хочет обмениться со мною. Это объяснение будет в пятницу. Я знаю, насколько она лжива и лукава. Но дать право труппе выгонять артистов — последнее дело. Поэтому я перенесу дело в общее собрание нашего Общества. Яворской надо сказать, что она имеет свою газету, что в этой газете меня позорили, что кн. Барятинский сказал Плющевскому-Плющику, что «Сыны Израиля» — только предлог для агитации против «Нового Времени» — «все честные люди» против этой газеты. На юбилее Нотовича кн. Барятинский плакал об отсутствии честных людей и нашел их в Нотовиче и в его сотрудниках. Холмская тоже имеет газету. Я был против нее. Я не велел поднимать «Театр и Искусство» к себе наверх и перестал просматривать журнал. Это меня успокоило настолько, что я почти забыл, что Холмская-издательница, и пригласил ее в труппу. Ругань прекратилась. Это презренно, но понятно.

* * *

Наше Общество Литературно-Художественного театра злит меня. Я столько для него сделал, а оно даже не поблагодарило меня. Я поставил «Ганвеле». По моей инициативе это переведено и мной поставлено. Я защищал ее, когда против пьесы поднялась агитация. По моему ходатайству дозволили «Федор Иоаннович». Переделал «Новый Мир» Сенкевича, а эта драма дала театру около 60 000. Я ничего не взял с театра, ни гонорара по-спектакльного, по 1000 руб., которые я заплатил Барту. Я работал как вол и лишал газету своего сотрудничества, которое всегда кое-что значило. Общество и не подумало благодарить. Первые три года стоили мне до 50 тысяч. Никто не платил, а когда театр стал приносить доход, все взяли дивиденд. Когда ушел Карпов в Александринский театр, члены кружка хотели прекратить дело. Я взял его на свою ответственность.

1 декабря.

С 3-х до 6-ти была Яворская. Я спокойно и откровенно говорил с ней. Не утаил ничего из того что о ней слышал, и не дал ей самой выходить из спокойного тона. Но…

«Она ни в чем не виновата. Только разность убеждений. Устроили все еврействующие». Так говорит Дурново. Без полиции было бы лучше, когда в театр и без того понашло множество людей, не заплативших за свой вход. В театре она была всего 20 минут и оттуда уехала к баронессе Икскуль. Нашли 12 писем с приглашением от Яворской, но письма признаны подложными. Кому нужно было этим заниматься? Можно подумать, что этим занималась дирекция. Хронику «Северного Курьера» доставляют студенты, из которых одни против евреев, другие — за. Один из последних явился в редакцию с сиреной и стал на ней дудить, показывая превосходство этого инструмента во время манифестации. Но Арабажин сказал ему, чтоб он не делал этого в театре и чтоб никто из сотрудников не свистел и не гудел, чтоб не могли обвинять редакцию. Говорила, что все уверены, что я желаю запрещения «Северного Курьера». Буренину кн. Барятинский говорил, что циркуляр мне на руку. Какая фигура, этот мичман! С ним я не справлюсь! Вот до чего старость доводит! Аристократический выродок, гороховый поэт, ищущий популярности всякими средствами, поднимает голову и смело клевещет. Я сказал ей, что было бы великою глупостью со стороны правительства запретить пьесу и «Северный Курьер». Она старалась убедить меня, что эта манифестация — следствие моего столкновения с молодежью в третьем году и заметка «Нового Времени» о 60 процентах студентов в Харьковском университете. Я сказал ей, как это фальшиво, если актриса имеет свою газету. В нашей труппе таких две: Холмская и Яворская. В Европе ничего подобного. Я посоветовал ей подать заявление в дирекцию, в котором просить разобрать дело. — «Требовать я могу», — сказала она. — «Зачем требовать? Скажите, что вы имеете на это право». Со своей стороны я полагаю, что необходим либо третейский суд, либо суд чести при помощи Русского Театрального Общества.

Я взбесился на Плющевского, который сказал мне, что я «на директоров накричал». Я на себя накричал! Мне было плохо. Я уехал из театра, принял валериановых капель, отлежался и написал это. Я чувствую упадок сил. Мне жаль Карпова, который испугался за меня. Какая кутерьма!

* * *

С Яворской переписка. Вот баба — мучительница! «Ни в чем не виновата!» Виноваты враги ее, а не она. Я написал ей несколько писем, Ничего не хочет понять. Мне надо оставить театр. Вести его при помощи нескольких хозяев невозможно. Когда прибыль — пайщики берут деньги. Когда убыль — я вношу свои. Очень выгодно! Я в два часа окончил бы дело с Яворской, если б театр был мой. А теперь тянется бесконечно.

23 декабря.

Репетиция «Контрабандистов». Для себя устроил. Средняя пьеса, конечно, тенденциозная, в пользу русских. Есть крыловские глупости и грубости. Кое-что почистил. Было человек 200 зрителей.

Вчера был у министра внутр. дел Сипягина. Он произвел на меня очень приятное впечатление. Мягкие манеры, красивые глаза, приятный мое — печать порядочности чисто барской. Говорили о «Контрабандистах». — «Я прошу Вас поставить пьесу. Если мы «Ревизора» ставили, то пусть евреи посмотрят «Контрабандистов». Я просил его, чтоб полиция этот день не вмешивалась в суд публики. Тут хозяин — публика, а не полиция. Только публика может потребовать полицию. Как в обществ. садах ставят заявление, что «сад поручается вниманию публики», так и сцена. Можно свистать и апплодировать, но нельзя не давать слушать пьесы.

Доставить ее необходимо и для того, чтоб прекратить разговоры о ней, чтоб сказать кучке скандалистов, что они не правы, что в пьесе нет ничего непозволительного. Если публике она не нравится, она может запретить пьесу, не посещая ее, и, наконец, шикать ей.

На репетиции авторов не было. Акцент я совсем изгнал. Это — как бы иностранная пьеса. Между собою евреи могут говорить на своем языке, стало быть, акцент дело ненужное.

* * *

Переработал первый акт «Царевны Ксении». Он мне нравится, остальное не нравится.

* * *

Савина приезжала с адресом Варламову. Я передал ей набросок адреса Всеволожскому. Она меня просила об этом. Но справиться с этим мудрено. Она — умная и приятная женщина. Говорила, что вел. князь был у Молчанова (больного) и просил меня не ставить «Контрабандистов» 1-го, когда спектакль в пользу Театрального общества.

24 декабря.

Всю ночь не спал и в 10 час. был у Буренина. Запрещение «Сев. Курьера» мучит меня. Какая правительственная глупость! Три министра и синод, прокурор, говорят, за завтраком решили это. Покойно и приятно! А что за дело до того, что это подарок к празднику для многих бедных писателей, наборщиков, рабочих и т. д. Именно каторга это журнальное дело. Буренин вечером говорил, что Яворская плачет, отказывается от бенефиса и хочет играть. Я прошу у Витте позволения говорить с ним. Буду говорить о Яворской. Мне ее жаль. Бороться с тем, кого преследуют — свинство. Она подозревает Батаева: он писал донесение о скандале по поручению Зволянского. В наш театр забрался Ратаев с «Дон-Жуаном Австрийским». Плющевский пристегнул их к нам. Когда мы с Ал. Пет. Коломниным и Холевой делали дело, все было прекрасно, ни в каких ходатайствах мы не нуждались. А с тайными советниками пошло все навыворот. Каждой шалости придавалось значение, как благоволение чиновников. Чорт знает, что!