1

«Черт возьми, какая же чарующая, мистическая красота вокруг! Что это может значить? Мне за всю жизнь не доводилось видеть ничего подобного!..», — восхищенно восклицал я, стоя на горном выступе в форме языка на весьма большой высоте. Выступ был настолько мал, что если приблизительно измерить его взглядом от левого края до правого — едва ли будет и пять метров, а в длину, возможно, около десяти.

Несколько минут я стоял неподвижно, пытаясь осознать свое положение. Я одновременно был поражен и испуган. Во-первых, я с детства очень боялся высоты — так, что у меня начинала кружиться голова, и даже временами мутило, а во-вторых, мне совершенно не была понятна причина моего столь внезапного появления на этом горном выступе. Я, никогда не бывавший в горах, стою на высоте, на каком-то выступе, в то же время абсолютно уверенный, что заснул в купе в пьяном угаре. «Чертовщина какая-то!», — сказал я вслух, и в моей душе начала селиться тревога. Пейзаж был одинаков: я не видел ровным счетом ничего, кроме темноты и светлой полосы приблизительно на линии горизонта. Привычным и обозримым было лишь небо. Я был абсолютно убежден, что на том свете звезд нет, и быть не может, ведь он вряд ли походит на наш мир. Но все остальное было абсолютно чуждо и необъяснимо моему сознанию.

Под ногами росла невысокая трава, и кое-где мелькали небольшие цветы, которые были похожи на белые бархатные звезды. Я уже сказал, что вокруг было темно, но темно не совершенно, а так, что можно было разглядеть находящиеся вокруг себя предметы на расстоянии около трех метров — что тоже весьма поразительный факт. Ведь если на небе только звезды, а луны нет, то и свету взяться неоткуда. Короче говоря, все странности разъяснить было невозможно, да и в тот момент я не пытался это сделать. Больше всего меня тревожила мысль о необъяснимости моего положения, о полном непонимании моего внутреннего состояния.

Смотря на происходящее с точки зрения логики, мое появление на этом выступе в принципе невозможно, но поскольку я на нем нахожусь, и этот-то факт налицо, то, стало быть, я сплю. С другой стороны: если предположить, что это на самом деле сон, то почему же мое сознание настолько чисто, что я без труда могу рассуждать, сплю я или нет? Мало того: я ощущаю себя в здравом уме и способным влиять на свои действия, чего во сне сделать нельзя. Вывод: я или не сплю, но как тогда я здесь очутился, или же я сплю, но каким-то особенным осознанным сном, чего раньше со мной не случалось! Проанализировав выведенное умозаключение, я все же остановился на том, что это осознанный сон, к тому же мне было точно на тот момент известно, что некоторые люди путем долгих и упорных тренировок достигали подобного состояния. Также я слышал, что люди испытывали схожее состояние без особой подготовки. Вполне убедив себя, что я сплю, решено было наплевать на боязнь высоты и подойти ближе к краю выступа.

Осторожно ступая, чтобы не раздавить бархатные звезды-цветы, я медленно приближался к краю языка, именно к той его части, где он начинал сужаться. Пот проступал у меня на лбу и спине, и, как назло, не было ни малейшего ветерка, — тоже интересный факт. Я всегда считал, что на большой высоте непременно должен быть сильный ветер, но поскольку это сон, его могло и не быть. Эта мысль опять успокоила меня. Когда я дошел до самого края, мои нервы все же не выдержали, и я, поддавшись испугу, лег на траву животом вниз.

Мало-помалу, впиваясь пальцами в густой травяной ковер, я подполз к самому краю, так, что мог сквозь мрак разглядеть землю у подножья горы. Высота оказалось не той, что я себе представлял изначально — этажей двадцать, не более.

После приступа страх стал понемногу отступать. Собравшись с силами, я еще на несколько сантиметров подполз ближе к краю так, чтобы иметь возможность увидеть подножие горы. Внизу, сквозь темноту, проглядывались верхушки деревьев, предположительно, это были сосны, и тонкая нить реки, уходившая прямо под гору. В надежде увидеть еще хоть что-нибудь, я подполз сперва к левому, а потом и к правому краям «языка», но пейзаж был везде идентичный.

Осмотрев со всех сторон подножье, перевернувшись на спину, я решил немного отдохнуть и успокоиться, смотря на звездное небо. Звезды привычно мерцали на небосклоне точно так же, как когда-то в моем отрочестве в деревне, куда я любил приезжать на летних каникулах к бабушке. Минут десять я предавался сладостным воспоминаниям о моем беззаботном детстве, пока неожиданно с неба не начали медленно опускаться маленькие светящиеся шарики, похожие на снежинки. Они падали в густую зелень травы и там погасали, а те, что опускались на меня, светились дольше, но потом тоже бесследно исчезали. Количество летящих с неба светящихся снежинок увеличивалось с каждой минутой так, что минуты через четыре они просто-напросто покрывали меня всего. Я встал на ноги и устремил свой взгляд вдаль, туда, где должен быть горизонт. Боязнь высоты сама собою отодвинулась на второй план. Светящийся снег шел везде, осыпая все вокруг. Осмелев окончательно, я вновь подошел к самому краю узкой части «языка» и, посмотрев вниз, замер от восхищения той красотой, которая предстала моему взору. Маленькие светящиеся снежинки покрывали густой сосновый лес, который подходил прямо к подножью горы. Сталкиваясь с сосновыми иголками, искрящиеся шарики застывали на них и, на мгновение начинали светиться намного ярче, отчего весь лес мерцал и переливался бело-голубым светом. В этот миг я увидел, что лес совершенно бесконечен. Он уходил далеко-далеко, за ту светлую полосу, исчезая в голубоватом свете.

Мистическое зрелище так заворожило меня, что я будто прирос к земле. Всеми фибрами своего тела я чувствовал блаженство, с ног до головы окутавшее меня, и невероятное спокойствие. В следующий момент я увидел свое весьма оригинальное одеяние, на которое до этого не обращал никакого внимания. На мне был надет хитон черного цвета без рукавов, застегнутый двумя пряжками на плечах, перепоясанный черным поясом, а на ногах — сандалии, привязанные ремешками к ноге, отдаленно напоминающие римские. Мой наряд очень поразил меня. Все происходящее со мной было до невероятности странным и необъяснимым явлением. Еще раз оглядев красивейшую панораму, представшую перед моими глазами, я медленными шагами пошел от края выступа к привлекшей мое внимание растительности, свисавшей с крутой скалы на другой стороне «языка». Подойдя ближе, я увидел толстые стебли лиан с неестественно большими ярко-зелеными листьями, как у лопуха, плотно свисающими со скалы. Я долго рассматривал необычное растение, которое никогда не встречал ни в одной книге, после чего все же решил потрогать его руками. Коричнево-зеленые стебли были очень мягкие, а листья, наоборот, весьма жесткие. Ощупывая большие, жирные зеленые листы диковинного растения, я резко оторвал один, чтобы ближе его разглядеть. Скрупулезно изучив каждый миллиметр листа — насколько это было возможно в полумраке при помощи падающих на него светящихся снежинок — я бросил его на землю и на этом успокоился. Встал неразрешимый вопрос — что делать дальше? Ведь с выступа невозможно куда-либо двигаться! Вот в этот-то самый момент страх совершенно овладел всем моим телом. Я начал неистово метаться от висящих лиан к краю выступа и обратно в надежде найти выход. Но его не было! В растерянности упав на траву лицом к небу, я стал с жадностью вдыхать маленькие светящие огонечки, которые, как мне казалось, должны были меня успокоить, но ничего не помогало. Некоторое время спустя я начал увещевать сам себя, что это всего-навсего сон, дурной и страшный сон… «Я хочу проснуться! Хочу проснуться!», — разъяренно, впадая в безумие от страха, кричал я не своим голосом. Все попытки были тщетны. Похоже, что это был не совсем сон, и я это положительно начал осознавать, но другая часть меня говорила, будто думать так полнейший вздор. Словом, мой рассудок помутился. Я был доведен сам собою до исступления, до того, что уже решил для себя сброситься вниз! Подойдя ближе к краю с мокрыми от слез глазами — слезы, кстати, у меня тоже вызвали сомнение в том, что это сон — я начал настраивать себя на решение своей своеобразной проблемы самым легким путем — одним шагом в пропасть. Дрожа как осиновый лист, я начал медленно становиться на самый краешек выступа, стараясь не всматриваться в бездну. «Я понял, — говорил себя я, — ты сошел с ума, Герман. Да, так оно и есть! Это твои галлюцинации! Ты лишился рассудка!..»

Монолог у обрыва я вел достаточно долго, но так и не мог решиться прыгнуть. Отступив от края, развернувшись, я метнулся в ту сторону, где росли эти чертовы лианы. Подбежав к ним, я с неистовой силой начал их рвать. Но каково было моё удивление, когда, оборвав первый слой висячего растения, за ним я обнаружил другой, а за ним и третий и т. д. Оборвав десять-двенадцать слоев, пробравшись вглубь почти на метр, я сквозь листву увидел неяркое свечение. Этот свет открыл во мне второе дыхание, и я с еще большей силой и ожесточением продолжил рвать лианы до тех пор, пока не оборвал их все. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что это густо разросшееся растение прикрывало собой вход в пещеру. Оборвав последнюю плеть, очутившись у входа, я, сначала встав на колени, а потом, упавши ниц, разрыдался так, как никогда еще не рыдал. Мне казалось, что я спасся.

 

2

Пещера оказалось весьма широкой — около десяти метров, а высотой метров пять-шесть. Осторожно пробираясь вглубь, становилось понятно, что она достаточно длинная, так как конца ее я не смог разглядеть; вымощенная камнем покатая дорожка далеко и глубоко уходила в гору. По обеим сторонам дорожки были естественные желоба, наполненные водой, прозрачной с виду. Необычное в ней было то, что от неё исходил фосфорический свет, от которого вся пещера двигалась и переливалась нежным голубовато-зеленоватым светом. Абсолютная тишина и приятный глазу свет немного упокоил мои расстроившиеся нервы. Кое-где были слышны звуки капель, слетающих с камней в желоба, от чего застывшая светящаяся водная гладь расходилась маленькими кругами, рисуя причудливые изменяющиеся узоры на камнях.

Сильнейшее чувство жажды, испытываемое мною после ярости, с которой я так неистово обрывал эти густые ветви лиан, не давало мне спокойно смотреть на воду. Жажда поистине была нестерпимой, такой, когда кроме как о воде больше не о чем думать не можешь — только бы сейчас глоток воды. Подойдя к желобу, я присел на корточки, чтобы ближе рассмотреть воду. Она меня смущала, точнее, ее необъяснимое свечение. Для начала я решил помыть от зелёной грязи руки. Окунул в воду один палец и, подержав его там некоторое время, убедился, что ничего сверхъестественного не происходит. После чего, опустив обе руки в воду, я начал тереть пальцами поочередно то левую, то правую ладонь. По пещере запрыгали отблески бледного фосфорического света из-за сильного волнения водной глади, нарушаемой моим небрежным умыванием. Окончив процедуру, набрав уже в чистые ладони воды, поднеся их ко рту, я с ужасом заметил, что руки мои стали светиться точно таким же голубовато-зеленым светом, как и вода. От испуга я пролил воду и тщательно начал вытирать руки о свой причудливый наряд, но это нисколько не помогало. Только спустя некоторое время они сами собою стали бледнеть, и необъяснимое свечение улетучилось, как дым на ветру. Воду я решительно не хотел пить, боясь неизвестных последствий, к которым она могла привести, попав ко мне в организм. С каким-то гнетущим чувством и неутоленной жаждой, которая стала уже просто невыносимой, я побрел по покатой каменной дорожке дальше, все больше углубляясь в пещеру.

Горная артерия, по которой я пробирался, то расширялась, то сужалась, извивалась то налево, то направо. В некоторых местах желоба с фосфорической водой превращались в небольшие озерца. То тут, то там лежали небольшие валуны, на которых росли все те же, похожие на звезды, цветы. Вымощенная покатая дорожка то круто спускалась вниз, то, наоборот, устремлялась вверх, и мне приходилось, задыхаясь, подниматься в гору. Через некоторое время пути я заметил один, поразивший мое воображение, факт. Вода в желобах независимо от того, в гору ли я шел или же спускался вниз, всегда оставалось неподвижной, хотя по всем известным мне законам она должна была стекать сильным горным потоком по тем крутым склонам, которые мне приходилось преодолевать. Факт интересный, но объяснения не находящий, впрочем, как и все остальное в этой мистической пещере. Меня уже мало что удивляло, честно говоря. Не удивляло и то, что за все время моего следования мне не встретилось ни одной букашки, ни одного мелкого насекомого, которые непременно должны были населять это сырое и лишенное солнечного света место. Ничего живого в этой пещере решительно не было. Эта горная артерия была мертвой, — только камни и вода.

Не могу предположить, сколько я шел, спускаясь и поднимаясь, поворачивая в разные стороны, пригибаясь в узких проходах, но конца так и не предвиделось. Ощущение того, что я просто-напросто хожу по кругу, начало всерьез занимать мое сознание. По моим скромным подсчетам, я прошатался в этой дыре уже часов пять, но выхода так и не нашел. Невыносимая жажда убивала меня еще сильнее. Порою казалось, что я смогу выпить целое море, а попадись на моем пути человек с кувшином воды, я бы без лишних колебаний выхватил этот кувшин у него из рук и выпил до дна. А если бы он не захотел отдавать его мне, я убил бы его!

Сил совершенно не осталось. Я присел у большого валуна, покрытого мхом. На этом густом мху как-то неестественно, местами прямо на камне, росли звезды-цветы. Я сорвал с валуна цветок и начал его рассматривать. «Ничего особенного, — думал я, — цветок и цветок…» Но в следующую секунду я рассмотрел на нем маленькую, чистую, как слеза, каплю воды… Резко встав на ноги, я осмотрел валун. На нем росло огромное количество этих звезд. Мне пришло в голову сорвать еще один, чтобы убедится в том, что в каждом из них есть маленькая капля желанной мною влаги. Мои предположения оправдались после десятка сорванных цветков — капля была в каждом из них. В моем воспаленном мозгу созрела неплохая идея. Я придумал найти какой-нибудь камень с углублением и попробовать стряхнуть туда десяток другой этих маленьких капель. Идея показалась мне слишком простой и глупой, да и воплотить её было совсем не просто. Все камни, которые я видел вокруг себя были округлые; ни одного подходящего мне я не нашел, как не старался. Это поставило меня в тупик, но я изо всех сил сдерживал свои эмоции, которые могли довести меня до совершенного отчаяния, отчаяния, из-за которого я мог бы разбить себе череп об этот валун. «Все, Герман, это конец, — сиплым и глухим голосом говорил себе я, — теперь ты точно здесь останешься. Да что это за чертовщина, а?! — крикнул я. — Кто-нибудь, помогите мне! Зачем я здесь?!» Но вокруг застыла тишина, и только мелкие капли светящейся воды, падая и разбиваясь о камни, отвечали мне.

Взяв себя в руки, я решил все же отыскать камень с углублением. Когда я подошел к очередному камню для изучения, мне отчетливо послышался детский плач. «Кто это? — спросил я, трясясь от страха. — Кто здесь?» Ответа не последовало, но плач не прекращался, а только усиливался. Он становился все громче и громче. Временами он был похож на простое хныканье ребенка, а временами на неистовый крик, будто этого ребенка кто-то мучал. Невиданный страх вселился в меня. «Что за чертовщина!?», — крикнул я. Плач затих. Я стоял неподвижно, не дыша около минуты, а, может, и больше. Вдруг над моей головой что-то резко пролетело, преломляя изображение скал. Я упал на землю и затих от ужаса. Сердце стучало где-то в пятке. Снова тишина. Я попытался встать на ноги, которые меня уже не слушались. Поднявшись, я огляделся вокруг. Никого. Я стал вновь бродить в поисках камня. Ни один не был мне нужен, все были овальными. «Здесь я и умру», — сказал я вслух и разрыдался, как то маленькое неведомое дитя, которое плакало пять минут назад. Рыдал, как мальчишка и глотал свои слезы. Я вновь сел у валуна и решил стряхивать капли с цветков прямо себе в рот. Ничего из этого не выходило. Капли то разбрызгивались, то пролетали мимо моего рта.

Спустя некоторое время я начал различать резкий, очень неприятный, даже язвительный смех, который вскоре зазвучал по всей пещере. «Прекратите, — крикнул я, — я вас умоляю, немедленно прекратите надо мной издеваться. Кто вы? Что вам от меня понадобилось? Дайте мне воды. Очень вас прошу». Нет ответа. Я вновь встал на ноги. Не успел я выпрямиться, как над моей головой пролетало то же, что и в первый раз, только не плача, а хохоча. От страха я упал на землю. Все стихло. «Черт, что же это такое? Что это все значит? Господи, помоги мне, пожалуйста. За что мне это?..» Прижавшись к валуну, я обхватил свою голову руками и, как психически больной человек, начал раскачиваться из стороны в сторону. Стало немного легче. Страх немного утих.

Через десять минут я снова попытался стряхивать капли себе в рот. Сейчас выходило немного удачней. Из тридцати цветков, капли попали только от двух. Еще цветков через сто на моем лице появилось подобие улыбки. Сам не знаю, чем она была вызвана. И чем больше я на неё обращал внимания, тем шире она становилась. Еще через минуту я посмотрел на свое отражение в светящейся воде и удивился сам себе. Мое лицо выражало необъяснимую радость. Внутри все было по-прежнему, но лицо хотело улыбаться. Еще через минуту я и вовсе лежал на камнях и, неистово хохоча, держался за свой живот, не имея возможности остановиться. Смеялся я минут пять так, что слезы из глаз начали течь от отчаяния, от невозможности повлиять на свое состояние и прекратить этот тупой идиотский смех. Мне казалось, что я задохнусь от смеха и слез, но все резко закончилось, так же, как и началось. Прежнее безмолвие окутало пещеру. Поднявшись на ноги, я углубился еще метров на пятьсот, а, может, и больше. Пейзаж практически не изменился, за исключением отсутствия валуна с цветками. Пещера в этом месте стала значительно шире. По правую руку от меня была глубокая ниша с треснувшей стеной в конце. Внимательно осмотрев нишу, я решил пройти еще немного вглубь.

«Вот и конец, — прошипел я сквозь зубы, уткнувшись носом в тупик. — Что же теперь делать?» Голова была абсолютно пуста. Кроме вопроса «что делать?» я ничего не мог придумать. Да и чувств уже не было никаких, кроме страха. И голова у меня не болела. Обычно я всегда жаловался на постоянную, тупую головную боль, а теперь её и в помине не было.

Вернулся к нише с треснувшей стеной. «Новые сандалии, и не натерли ноги от длительной ходьбы. Все очень странно. Что это, интересно, пролетало надо мной такое?» Не успел я подумать об этом, как услышал громкое рычание. Оно было повсюду, и, по-моему, становилось громче, будто приближалось. Страх, непреодолимый и всеобъемлющий страх, — вот что я чувствовал в тот момент… И точно как в прошлые два раза, над моей головой вновь пролетело что-то, рыча и преломляя сквозь себя пещеру. На этот раз я не шелохнулся. Мурашки колючей проволокой пробежали по потной спине. Я потерял над собой контроль и в следующую минуту, схватив камень, начал долбить по трещине на стене в нише. «А-а-а», — протяжно рычал я, впадая в необъяснимую ярость, и все сильнее и сильнее долбил камнем по трещине в стене. Мат сыпался у меня изо рта как бисер. Я уже не контролировал себя и ругался на всех: на себя, на Бога, на всех, кто приходил мне в голову. Потом я разбежался и со всей силы и ударился головой о стену, но ничего не произошло. Я даже не почувствовал боли. Тогда я разбежался и ударился еще и еще раз, но ничего с моим черепом не происходило. Наконец, я успокоился и сел, опершись о стену. Помню, сначала я начал плакать, как тот младенец, потом смеяться тем безудержным смехом, потом истово материться. Я повторял это снова и снова, сам не зная почему. Сознание было пусто. Жажда была ужасна. Я умирал.

 

3

Я открыл глаза и увидел, что лежу посреди ниши с треснувшей стеной. «Боже, это не сон», — подумал я.

— Точно, не сон, — повторил кто-то вслух мою мысль и засмеялся таким знакомым смехом.

— Кто здесь? — в панике крикнул я. — Кто? Немедленно покажись!

— Герман, Герман, Герман, Герман, — доносилось изо всех углов разными голосами: грустными и весёлыми, язвительными и насмешливыми.

— Я встал на ноги. Подошел к желобу с водой и посмотрел на свое лицо. Мне хотелось увидеть на нем следы увечий от ударов о стену. Но их не было. Меня это ошеломило. Рассматривая своё лицо в воде, я увидел резко появившееся из-за левого плеча лицо, которое улыбнулось и тут же исчезло. От страха я упал в желоб и затрясся. По всей пещере звучал уже знакомый идиотский смех.

— К…кто з…здесь? — дрожащим голосом спросил я, вылезая из воды, которая светилась на мне. — К…кто, я спрашиваю? Покажись! Прекрати так издеваться над…до мной!

Я нагнулся и взял камень, лежащий под ногами.

— Ты что же, Герман, решил меня убить? Ха-ха-ха, — разнеслось по пещере.

Мне стало тепло между ног, и моча закапала на камни.

— Герман, ты что ж так испугался?

«Какой знакомый голос», — подумал я, стоя на коленях с застывшими слезами. Мне казалось, точнее, я уже знал наверняка, что спятил. Еще я думал о том, что обделался, и от этой мысли мне хотелось покончить с собой. Со мной раньше не происходило такого никогда. Что я ощущал в тот момент, известно одному только Богу. Я застыл, как статуя. Воцарилось молчание. Вдруг из-за насыпи камней появился мужчина в белом фраке с кувшином. По мере того, как он приближался ко мне, я все отчетливее и отчетливее начинал узнавать в нем своего попутчика, Константина Константиновича.

— Здравствуй, Герман, — улыбаясь, произнес он и протянул мне кувшин. — Возьми, не бойся — это родниковая вода. И, прошу тебя, встань с колен, меня это смущает.

Я впал в оцепенение при виде его в этой пещере. Мысль о том, кем он может на самом деле являться я пытался отогнать от себя как можно дальше. На ум шло только самое страшное — то, во что я совершенно отказывался верить…

Молча встав с колен, не смотря на Константина Константиновича, взял у него кувшин и осушил его до дна за считанные секунды, половину пролив на пол. После чего поставил кувшин на землю.

— Вот они люди! — вздохнув, с печалью в голосе сказал Константин Константинович, — когда им что-то надо, они по капле собирают это что-то, дабы выжить, а когда вдруг получили сполна, начинают проливать на пол то, за что полчаса назад готовы были отдать собственную жизнь. Чудаки, да и только!

— Как вы здесь оказались? — только и смог вымолвить я, одурев окончательно.

— Не спеши с вопросами, Герман, — ответил он и добавил: — следуй за мной.

Он прошел в нишу, одним движением пальца раздвинул трещину в стене и вошел в большую залу, где горело множество свечей. Он шел впереди, а я следовал за ним в диком страхе, ничего не понимая, дрожа, как осиновый лист.

Посреди залы стоял блестящий белый рояль, на поверхности которого тысячами искорок отражались свечи. Константин Константинович подошел к роялю, элегантным движением рук приподнял фалды своего фрака и сел за инструмент.

— На этом Steinway когда-то играл сам Рахманинов, — патетически произнес Константин Константинович. Кстати, как тебе это местечко? Ну, чем не Ад? А представь себе, что ты мог бы тут остаться вечно.

Я стоял, как статуя, стараясь даже не дышать.

— Хочешь, я покажу тебе настоящую гармонию, Герман? Ну, чего ты застыл? Давай покажу, тебе понравится. Помнишь, я говорил тебе о ней в поезде?

— Да, — ответил я, — помню.

— Так ты хочешь, чтобы я тебе показал ее?

— Покажите, — тихо сказал я.

— Вон там есть стул, сядь на него, пожалуйста.

Я покорно принял его предложение и сел на стул, который стоял таким образом, что я мог видеть лицо Константина Константиновича, сидящего за роялем.

— Ты готов? — спросил он.

— Д-да, — дрогнул я.

— Тогда расслабься и впусти эту гармонию в свою душу, — сказал он, открывая крышку рояля. Немного помолчав и посмотрев на клавиши, он глубоко вздохнул и начал играть Восьмую фортепианную сонату Бетховена. Мелодия была прелестна, она даже как-то преобразилась в его исполнении. Он играл виртуозно, вдохновенно, эмоционально, немного раскачиваясь, иногда запрокидывая голову назад.

Закончив играть, он медленно бесшумно закрыл крышку и посмотрел на меня.

— Разве это не гармония, Герман. Я иногда вообще поражаюсь, как такое может сочинить столь жалкое и беспомощное существо, как человек. Сдается мне, что рукой незабвенного Бетховена водил сам Творец. И если я прав, то эта музыка будет жить вечно в любое время в любом пространстве. Ты согласен?

— Согласен, — ответил я, будучи уже в полном спокойствии. Страх растворился, как fata Morgana.

— У созданного Творцом нет граней времени и пространства, но есть вечность. И как он выбирает тех, чей рукой будет водить по бумаге? Я этого не представляю. А помнишь, я в поезде говорил тебе об отсутствии границ между временем и пространством?

— Конечно, помню, — бодро ответил я.

— Я рад, что ты успокоился и больше ничего не боишься. Ведь так?

— Так.

— Это хорошо. А теперь, будь добр, подойди ко мне. Тут на рояле лежит свежий номер газеты «Известия». Возьми и прочти мне вслух, что написано на первой странице.

Подойдя к роялю, я увидел, что на нем и в самом деле лежит газета, но как она сюда попала, я предположить не мог. Честно говоря, меня уже мало что удивляло.

— Читай, — сказал Константин Константинович.

То, что было написано в «Известиях» я не забуду никогда. Я приступил к чтению вслух: «… июня 20.. года, около трех часов ночи по московскому времени, скорый поезд №696 Санкт-Петербург-Адлер, в результате столкновения с автобусом «Икарус» на железнодорожном переезде сошел с рельсов. Точное число погибших устанавливается, но становится совершенно ясно, что их более пятидесяти человек. Достоверно известно, что в автобусе находилось семнадцать детей, троим из которых не исполнилось и трех лет…» На этой же странице были фотографии нашего поезда.

Закончив читать, я застыл, как застывают шизофреники, и уставился в улыбающиеся глаза Константина Константиновича.

— Что скажешь, Герман?

— Ч-ч-что же это п-получается — заикался я, — мы все погибли?

— Получается так. Но это только с одной стороны, а с другой — мы вроде бы и живы, — улыбнулся он.

— Как же это в-возможно, Константин К-константинович? — спросил я и немного пошатнулся на ногах.

— Все очень просто, я же тебе объяснял. Не хочу сейчас об этом. Хочу насладиться минутой. Уж прости. Мне совершенно не жаль тех, кто погиб. Если бы ты верил в мою теорию, Герман, тебе бы тоже не пришлось расстраиваться. Ведь если мы живы, вполне возможно, что живы и все остальные. Только где они теперь, разве поймаешь кучку душ в бесконечности пространства. Живут, быть может, уже другой жизнью, а кто-то слился с тем, кто его породил. Все возможно… Ну, ты не грусти, я покажу тебе нечто для тебя замечательное. Ты согласен? А впрочем, это не важно, я все равно тебе покажу… Тебе понравится. Закрой глаза…

 

4

— Можешь открывать, — мило сказал Константин Константинович. — Хотя стой так, — неожиданно крикнул он. — Я хотел рассказать тебе одну историю. Знаешь, что я больше всего не люблю в людях?

— Не знаю, может, гордость, надменность, чувство всесилия, тщеславие, честолюбие, ложь, — перечислял я, не открывая глаз, пытаясь угадать.

— Нет. Ты не угадал, Герман. Больше всего я не люблю человеческое любопытство. Да! — вскрикнул он, — именно его я больше всего ненавижу. Не будь человек так любопытен, он бы избежал многого. Любопытство — есть величайший порок, по моему мнению. И этот извечный вопрос: «А что будет, если?..» Наиглупейший вопрос!

Я чувствовал себя неловко, стоя с закрытыми глазами и слушая его. Ничего не видя, я отлично ощущал легкое дуновение ветерка, слышал щебетание птиц и пр.

— Знаешь, — продолжал он, — сколько зла в мире происходит именно из-за этого вот вопроса. Взять хоть наше железнодорожное происшествие. Виноват в нем водитель автобуса. Он видел, что мигал предупреждающий знак, который сообщал о приближении поезда, но этот болван спросил себя: « А что, если я успею проскочить?» Этот любопытный растяпа и предположить не мог, что автобус заглохнет прямо на переезде! Вот так! И знаешь, сколько таких случаев было и будет еще?

Немного помолчав, он заговорил вновь:

— Расскажу в этом смысле один случай. Я знал одного человека, который был так же любопытен, как и все люди. И любопытство его же и сгубило. У него была красавица жена, в которой он души своей не чаял. Она любила часто ездить к одной своей подруге в гости, на дачу. А он, как любой любопытный и недоверчивый муж, сомневался в правде ее слов. И вот в один из дней она снова поехала на дачу. Кстати, он знал подругу и сам бывал на этой даче. Именно в этот день его любопытство победило его разум, и именно в этот день он задал себе этот пресловутый вопрос: «А что, если?..» Так он решил проверить жену и съездить на дачу, чтобы удостовериться в ее словах. Приезжает он на дачу. Все с виду мирно. Только несколько машин незнакомых во дворе стоят. У нашего любопытного тревога. Он подходит к двери двухэтажного дома, открывает дверь и заходит внутрь. Доносятся непонятные стоны. Пот проступил на лбу любопытного. Он свернул на захламленную террасу. Как ты думаешь, — обратился он ко мне, — что у него в голове?

— Я думаю, — ответил я, — что он подозревает ее в измене.

— Молодец, Герман. Так вот. На террасе, как специально, лежал большой тупой колун. Он, не раздумывая, берёт этот колун и продолжает движение по дому, в котором все стонет. Надо заметить, что смертный был дюжим мужчиной. Он поднимается по лестнице на второй этаж, а стоны все громче и их уже больше, чем должно быть. Он встает перед дверью и слушает. По его подсчетам, там три мужчины и четыре женщины. Рука крепче сжимает колун. Он тихо приоткрывает дверь, и что он видит? Его жена сидит верхом на каком-то мужчине, над ней стоит еще один, подруга её с двумя девушками и парнем развлекаются рядом. Одним словом — оргия. Самая настоящая оргия! Любопытный, долго не размышляя, влетает в комнату. Первым ударом он ломает череп мужчине, который стоит над его женой. Второй удар он наносит по спине своей жене, от чего ее позвоночник хрустнул, как веточка, а кровь изо рта вылетает на лицо мужчины, лежащему под ней… Ну а дальше все остальные, с ещё большей жестокостью. Весь в крови он спускается вниз. Берет канистру с бензином и поджигает дом, в котором семь трупов. А сам, взяв охотничье ружье отца жениной подруги, стреляет себе в рот дробовым патроном так, что от головы его остался только подбородок. Вот тебе и любопытство. Доверие в этом случае лучше, чем любопытство. Не правда ли, Герман?

Я впал в состояние транса от услышанного. Холодок пробежал по спине. Но я собрался и ответил утвердительно.

— Теперь, пожалуй, можешь открыть глаза, — тихо сказал Константин Константинович.

Не хватит никаких слов описать то удивление и даже волнение, вдруг охватившее меня, когда я увидел перед собой свой, давно уже сгоревший деревенский дом, двор, по периметру которого росли столетние липы — в тени этих разросшихся пышной кроной деревьев так приятно задремать в полуденный зной; старый, покосившейся сарай со смоляной крышей, повалившейся забор, который мы вместе с бабушкой подпирали большими, тяжеленными бревнами, криво сколоченную уборную. Полуразрушенная церковь за забором, все та же. В неё я любил в детстве заходить и вслушиваться в тишину, изредка нарушаемую шелестом крыльев пролетевшей вороны… В мое последнее лето в деревне эту церковь стали восстанавливать. Приехал отец Владимир из N со своим многочисленным семейством. Ближе к середине лета, когда уже четвертая часть храма была готова, в церковь по звону колокола стали тянутся богомольные старухи, так мечтавшие увидеть на своем веку действующий храм, который разрушили еще в двадцатых годах прошлого столетия. На службу приходили и из соседних деревень, в которых и вовсе не было церквей.

— Этого просто не может быть! — вскрикнул я и рухнул на траву. — Я не верю своим глазам! Дом-то наш давно сгорел! А здесь он стоит, как там, в моем далеком детстве. Как же это все возможно?

— Очень просто, — спокойно ответил Константин Константинович, и лицо его расплылось в улыбке. Только прошу тебя, не задавай мне никаких вопросов больше. Я не отвечу тебе. Помни одно: нет граней, все слито воедино, и пространство, и время. А теперь у меня для тебя последний сюрприз. Давай выйдем за ограду. — Он подошел к калитке, открыл ее и пропустил меня первым.

Я вышел в залитый солнцем летний день со всей его красотой и многообразием. Судя по солнцу, было около пяти часов пополудни.

— Давай подойдем ближе к церкви, — попросил Константин Константинович, — действие будет разворачиваться именно там.

Мы не спеша направились к храму, к нам навстречу на пригорок вышел отец Владимир, которого я помню еще с детства. Я начинал немного волноваться, на что Константин Константинович сказал мне, будто отец Владимир, равно как и все остальные, кого бы мы ни встретили, нас не видят. Будто это совершенно другое время, в котором нас нет.

— Не паникуй, — сказал он, я лишь хочу напомнить один случай, который ты бережно хранишь в своей памяти. Не удивляйся ничему. Если я сказал, что тебя на самом деле нет в этом времени, то это не совсем точное определение. Ты есть, но тот, который был тогда. Понимаешь?

— Боже, это что, я себя сейчас маленького увижу? — воскликнул я.

— Именно. Стой и смотри. Через минуту ты выйдешь вон из того оврага и подойдешь к отцу Владимиру…

— Да-да-да, я помню, он мне еще предложит…

— Тихо-тихо, — остановил мой начинающийся восторг Константин Константинович. — Давай ближе подойдем к отцу Владимиру, чтобы ты все расслышал. Расслышал свой голос из далекого прошлого, так сказать, — улыбнулся Константин Константинович, демонстрируя свои белые зубы.

Мы подошли вплотную к священнику, который и вправду нас не видел и ни о чем не подозревал. Я был в абсолютном замешательстве от всего происходящего, но старался, изо всех сил старался себя держать в руках.

Через минуту из оврага выбежал маленький, как две капли воды похожий на меня мальчик (это и был, собственно говоря, я лет четырнадцать назад), который направлялся к отцу Владимиру. Через минуту он уже стоял перед ним, совершенно не подозревая о том, что в это же самое время на него смотрит он же, только четырнадцать лет спустя.

— Смотри, Герман, — начал отец Владимир, обращаясь ко мне маленькому, едва сдерживая улыбку от радости, — колокол поставили! Ты видел?

— Да вы что! — воскликнул я — маленький и посмотрел вверх на колокольню, где и в самом деле висел колокол. — Вот это здорово! Он теперь будет звонить?

— Конечно, будет! А как же ещё? Знаешь, что, Герман, — взяв меня — маленького за плечо, улыбаясь, произнес отец Владимир, — сейчас будет служба, и не мог бы ты известить о ней, позвонив в этот колокол?

— Я? Я позвонить в колокол? — воскликнул мальчик, похожий на меня.

— Да, ты, а что в этом такого? Забирайся, только осторожно, по этому мостику наверх и начинай звонить. Только звони спокойно и равномерно, вот так: бом-бом, потом пауза и снова бом-бом… Понял?

— Ага, — ответил я — маленький и взобрался на самый верх колокольни.

Вслед за мной, четырнадцатилетней давности, по мостику поднялся я, уже взрослый, вместе с Константином Константиновичем. Пока я — маленький звонил в колокол, как меня научил отец Владимир, я же взрослый наслаждался видом на окрестности, который открывался с колокольни, как в тот день, когда я в прошлом после того, как позвонил в колокол, замер от красоты, открывшейся моему взору. Я совершенно забыл о присутствии Константина Константиновича, просто наслаждался сладостной картиной реального воспоминания вместе с собой маленьким. Сверху были видны крутой поворот реки, противоположный её берег, на котором росли кусты шиповника и мать-и-мачеха. Крутой поворот реки был, как на ладони. Мне даже удалось увидеть баржу, выходящую из-за поворота, обходившую бакен. Дальше за рекой открылась панорама просторных заливных лугов, похожих на огромный светло-зеленого цвета ковер. А еще дальше я увидел свой любимый мост через Оку. Сейчас он был в дымке, но в более прохладное время, когда воздух прозрачен, моим излюбленным занятием было смотреть на него в бинокль, встав на лавке в своем дворе, и считать машины. Из двора мне его было хорошо видно, так как наш дом стоял прямо на горе над рекой. В противоположной стороне была видна вся извилистая дорога, ведущая к «большаку» — так называли в деревне большую трассу. По сторонам извилистой дороги стояли пустые скособочившиеся дома, брошенные своими хозяевами, сараи старой, дореволюционной постройки. Третий дом слева не был пуст. В нем жил дядя Паша по прозвищу Святой, который как раз в это время выгонял пастись коз к реке. Я видел, как самый шустрый и любимый мною козел Боря полетел вперед всех к самой церкви. Дядя Паша вправду был очень добрый старик. Его дом был разделен на две части перегородкой. Во второй половине жила его бывшая жена с новым мужем. Они разошлись давно — меня еще не было на свете. Теперь их отношения были дружескими. Дядя Паша приходил к ним стричь их овец, они помогали ему заготавливать сено. Вместе с её новым мужем он косил, вязал снопы, раскладывал сено на сушилы и т. д. Святой меня очень любил. Мы часто вместе сидели с ним на реке, он любезно давал мне свою лодку, чтобы я мог рыбачить или сплавать на противоположный берег искупаться. На том берегу был песок, а на стороне деревни ил и ракушки, которые резали ноги. Этот старик научил меня рыбачить пауком. У меня здорово получалось ловить рыбу, а когда поймаю большую щуку или того лучше судака, я был на седьмом небе от счастья, и мне не терпелось похвалиться перед бабушкой своим уловом. Со Святым мы здорово проводили время. Позже, когда я уже не ездил в деревню, дядя Паша, как только встречал бабушку, идущую в магазин по извилистой дороге, непременно спрашивал так: «А чего ж малой-то больше не приезжает?.. Уж больно хороший парень-то… Ну (вздыхая), может, когда еще и приедет… Либо доживу. Ай, женился? (потом сам себе отвечал) Да нет, малой ещё. Может, приедет…» Потом сгорел наш дом, и бабушка сама перестала туда ездить. А дядя Паша, наверное, уже умер. Я всегда буду его помнить как одного из добрейших людей, мною виданных…

Как только первые богомольные старухи начали идти к службе, я — маленький отпустил веревку и принялся смотреть вдаль. Я же нынешний подошел прямо вплотную к самому себе и нежно тронул свои же русые волосы. Затем, когда мальчик, как две капли воды похожий, посмотрел в мою сторону, я в свою очередь наклонился к его лицу и долго смотрел ему (себе) в глаза.

Все закончилось, когда мальчик побежал вниз по мостику к своему или нашему дому и скрылся в нем. Константин Константинович, все это время молчавший, так же молча взял меня за локоть, и мы спустились с колокольни. Пока мы спускались, мне вспомнился так мною любимый тихий вечер в деревне, когда солнце уже зашло за березовую рощу, но было еще светло и как-то особенно приятно на душе. Вплоть до десяти часов вечера стояла волшебная атмосфера: еще не ночь, но уже не день. А первые, громко стрекочущие сверчки в кустах смородины, росших около террасы, и начинавшиеся лягушачьи серенады, да сонмы комаров оповещали о наступлении ночи. Роса ложилась на траву, а в воздухе витал сладковато-влажный запах. Ближе к одиннадцати на небосклоне появлялась луна, казавшаяся намного больше и желтее, чем в городе, и миллионы звезд, мерцая, завершали пасторальную картину деревенской жизни.

— Ну, что? — прервал мои воспоминания Константин Константинович в тот самый момент, когда под ногами ощущалась твердая земля, — теперь нам пора расставаться.

— Да, — протянул я и безнадежным голосом добавил: — Константин Константинович, скажите, а я умер в том поезде?

— Чудак ты, Герман. — Улыбнулся он. — Закрой глаза…

— Ответьте, ответьте же мне! Я вас прошу! — кричал я с закрытыми глазами.