1

— Нет! Это я вас прошу, молодой человек, проснитесь ради всех Святых. Молодой человек, не кричите так! Да проснись ты, наконец!

«Слава Всевышнему, — это лишь сон, — первая мысль, пробежавшая в моём только что пробудившемся сознании. Я жив, и я чувствую это! Значит, не было никакой аварии, никакой смерти не было! Я жив! И всем существом своим я ощущаю это. Никогда я раньше не был так жив, как жив теперь, после всего, что видел во сне. Неужели возможно в жизни испытать подобное, увидеть подобный реалистичный сон, который больше походит на явь? На самую настоящую явь! Кто же этот Константин Константинович? Бог ли? Дьявол ли? Или же мне это на самом деле только приснилось? А где он сам? Ему явно будет интересно услышать мой рассказ о нашем с ним приключении во сне, где он играл главную роль». Такие мысли пришли мне в голову в первые три секунды моего бодрствования. В следующий момент я разглядел лицо человека, разбудившего меня. Это был милейший старичок лет семидесяти. Его лицо было настолько добрым и чистым, так приветливы были его живые глаза, что мне показалось, будто из всех виданных мною пожилых людей я еще не встречал таких, каким был этот старик. Припоминаю, что мне сразу бросились в глаза многочисленные его морщины. Казалось, будто лицо этого человека из прекрасной, дышащей жизнью спелой сливы превратилось всего лишь в безжизненную, сухую, сморщенную ягоду. Вокруг глаз их было столько, что они напоминали много-много солнечных лучей. Но зато какие у этого старца были ясные, полные жизненной энергии глаза: это было странное несовпадение внешней старости и внутренней, непреходящей молодости. Такие глаза мог иметь только сильный духом человек, которого не могли согнуть никакие обстоятельства.

Старик мило улыбнулся мне и сел на противоположное сиденье. На то самое сиденье, где до него сидел Константин Константинович. Я мельком окинул взглядом купе. На столике стояли три стакана с недопитым чаем, лежал апельсин, крем для рук и помада. Пиджака или другого предмета, указывающего на присутствие Константина Константиновича, не было. «Неужели он не разбудил меня? Но почему же? Странный тип… Говорил, что разбудит, как подъедем к Твери». Так думал я, пытаясь собрать все воедино в своей голове, которая гудела, как кипящий чайник.

— Не скажете, который час? — обратился к старику.

— Двадцать минут первого, — ответил он.

— А почему стоим?

— Так Елец. Здесь большая остановка — минут тридцать, — улыбнулся старик.

Я откупорил оставшуюся с вечера бутылку пива и сделал несколько глубоких глотков.

— Скажите, — обратился к старику, — со мной ехал мужчина средних лет в светлом костюме, вы, случайно, его не видели? Вы когда сели в поезд? «Ничего себе я заснул, — подумал я, — так заснул, что даже не слышал, как в купе заходили люди!» Меня это немного насторожило.

— Нет, — отвечал старик, — я сам только сел в поезд, то есть прямо на этой станции, в Ельце. Тут еще парочка одна едет, может, они знают. Я слышал из разговора, что они в Твери сели…

— Точно! — воодушевился я, — он как раз в Твери и сходил. А где они, кстати?

— Вышли. Остановка-то большая.

— Я, пожалуй, тоже выйду, а то мне что-то дурно. Мы вчера тут перебрали немного.

— Что ж, бывает, — тихо сказал старик.

Пробираясь по душному вагону, я споткнулся о милейшего мальчишку, который самозабвенно грыз огромное зеленое яблоко размером с его маленькую головку. На порожках вагона стояла все та же проводница с перебинтованным пальцем левой ноги. Она посмотрела сначала на мое помятое лицо, потом опустила глаза на бутылку с пивом, после чего сморщилась и демонстративно отвернулась. Плевать мне на тебя, выдра, подумал я и вышел в залитый солнцем день. Погода и впрямь была прекрасна! Жары, как вчера, не было, дул прохладный северный ветер, который ободрил меня после тяжелого сновидения. Его ласкающие порывы нежно гладили меня по лицу, и я ощущал, что похмелье медленно, но начинает проходить. Пиво тоже сделало свое дело.

Я сел на скамейке, в тени, возле здания вокзала и закурил сигарету. На перроне суетились люди, волоча за собой огромные чемоданы. Нечистые женщины в рваных босоножках предлагали желающим купить пирожки.

В то время, пока я наблюдал за одной из таких женщин, ко мне подсела девочка лет десяти, в платьишке, которое изначально было розовым, но грязь въелась в него настолько, что оно казалось чёрным. Её светлые волосы были настолько грязны, что свисали с головы слипшимися сосульками. Руки и ноги её были серыми от въевшейся грязи и имели нездоровый синеватый оттенок. Единственно чистым был её взгляд, он был тяжел и, не свойственно её столь юному возрасту, грустен. Синеватые круги под её глазками говорили о многом… Наши взгляды встретились; она смотрела на меня пристально, почти не шевелясь, только её тоненькие потрескавшиеся губки немного подрагивали.

Мы смотрели друг на друга, не отрываясь, порядка двадцати секунд.

— Ты откуда взялась? Как тебя зовут? — спросил я как можно спокойней.

— Галка. Меня так в детском доме называли. А мой папа, — он умер, называл меня Галчёнок.

— Галченок, значит… Все понятно. А почему ты говоришь «называли» в детском доме? Ты что, там больше не живешь?

— Дяденька, дайте мне немножко денег на хлебушек! — видимо не желая отвечать на мой вопрос, переводя тему, произнесла с умоляющим лицом Галя. Но мне на секунду показалось, что это умоляющее лицо совсем ей не принадлежит. Говорила она, будто по заученной ранее фразе.

— Конечно-конечно, я дам тебе немного денег, если ты ответишь на мой вопрос о детдоме. Обещаю, честное слово, я никому не скажу.

— Ну, ладно, я скажу. А вы точно никому не расскажете? — спросила девочка.

— Честное слово! — четко сказал я.

— Я сбежала оттуда, потому что меня там сильно обижали и даже били со всей силы по лицу, и ещё я хотела увидеть маму, — и по лицу малютки прошла судорога, видимо, от ужасных воспоминаний.

— Галченок, тебя били ребята, которые тоже жили с тобой в детском доме?

— И они тоже, но чаще меня били воспитательницы за то, что я недоедала или забывала застелить правильно кровать. А ещё за то, что мы с Юркой прятались в кладовке…

— Галченок, ведь у тебя же есть мама, почему же ты не живёшь с ней?

— Один мальчик из старшей группы сказал мне, что меня у мамы, наверное, «отобрали по суду». Я не знаю, что это и решила сама проверить. Я ведь её давно не видела. Мы с папочкой жили отдельно, пока он не умер, — на её глазах появились слёзы.

— Я всё понимаю, ну а где же сейчас твоя мама? — спросил я, закуривая вторую сигарету.

— Дяденька, а дадите мне одну сигарету? — неожиданно спросила она.

— Так ты еще и куришь? — возмутился я. — Никакой сигареты, поняла меня? — строго добавил я.

— Да.

— Так, где твоя мама?

— Когда я убежала, у меня было тридцать рублей. Я украла их у одной воспитательницы из сумочки… Сначала я просто бродила по городу, потому что плохо его знаю, а потом устала и зашла в один из дворов. Адрес я знала, просто у людей боялась спрашивать, боялась, что они меня опять отведут туда, где меня всё время бьют. Я зашла во двор, а там, на скамейке спал дядечка, от него ещё очень плохо пахло, он и согласился довести меня до дома моей мамы за мои тридцать рублей. Мы с ним очень долго шли, потому что мама жила на другом конце города. По дороге он зашёл в магазин и купил на мои деньги водку и сразу выпил всю бутылку. Ну а потом он довел меня до дома моей мамы и ушел, — рассказывала Галя, постоянно оборачивалась, будто ища кого-то в толпе.

— Ну и что дальше?

— А ничего! Я поднялась по ступенькам к двери и постучала. Сначала долго никто не открывал, а потом из квартиры выбежала моя мама, оттолкнув от себя мои руки, громко ругаясь нехорошими словами, побежала вниз по лестнице. Она была пьяная. Я даже не успела ей ничего сказать. Потом я ещё два дня ходила вокруг дома, ждала маму, думала, что она придет, но она не пришла. Ждать я больше не могла — очень хотелось кушать. Я пришла сюда и начала попрошайничать, но я была не одна. Там были ещё ребята, а главная у них — тётя Зоя.

— Это ты её постоянно ищешь, оглядываясь?

— Да. Если она увидит, что я с вами разговариваю, то будет сильно ругаться и отберёт все деньги, что я набрала сегодня. Мы, ребята, которые живём на вокзале, должны отдавать тёте Зое половину набранных денег — это закон, а если нет, то тебя выгонят и не разрешат попрошайничать. Вот так! Ну, так вы мне дадите немного денег?

Достав из кошелька сторублёвую купюру и протянув её девочке, я сказал:

— Прошу, Галченок, спрячь эти деньги и не отдавай их тёте Зое! Я тебя очень прошу! Послушай меня. Спрячь их подальше, а потом купи себе покушать, ты меня слышишь?

Она взяла купюру, зажав ее своей грязной ручкой. После чего мельком бросила на меня удивлённый взгляд и побежала, не оглядываясь.

— Пропадет девчонка! А сколько их таких на белом свете? — сказал я вслух и, бросив окурок, пошел к поезду, который уже собирался отправляться.

 

2

В купе прибавилось людей. Старик сидел ближе к окну, рядом с ним сидел парень лет тридцати, а напротив него, на моем сиденье, разместилась уже немолодая, но весьма приятной внешности особа, которая потрудилась отвернуть край моей постели, чтобы не сесть на нее.

Парень, насколько я мог разглядеть его в сидячем положении, был среднего роста, худощав, с заостренными чертами лица. Светло-русые волосы его были уложены старомодно, на пробор. Такие прически редко встретишь у прохожих на улице. Неровная, обильная щетина на лице его выглядела вздыбленной. Проще говоря, если убрать вовсе щетину, то в образе этого человека, лет тридцати на вид, можно было без особого труда узнать Николая Гоголя.

Женщина же, напротив, была очень привлекательна. Я вообще-то сначала даже усомнился, что они пара. Скажем возраст: ему, как я уже говорил, около тридцати, а ей что-то около пятидесяти. Она прелестна, а он, откровенно говоря, не очень красив. Она была так хороша, что могла дать фору двадцатипятилетней девушке. Одета незнакомка была в легкое платье до колен с открытыми плечами. Косметики на её лице не было совершенно. Губы алые, чуть пухленькие, маленький аккуратный носик, изящная шея. Волосы были собраны на затылке большим пучком, казалось, если она их распустит, то они красивыми рыжеватыми локонами будут доставать до середины её спины. Глаза карие, большие, от таких глаз невозможно порою отвести взгляд. Кожа её была белая-белая, создавалось впечатление, что женщина никогда не бывала на солнце и совершенно не знает, что такое загар. Тончайшие пальчики на руках, один из которых был украшен изящным, из белого золота, колечком с рубином виде застывшей капли. Она была худа, а ремешок, которым было опоясано платье, подчёркивал её тончайшую талию.

В тот самый момент, когда я пытался протиснуться ближе к столику, чтобы сесть на свое место, она, немного развернув свои чудные худенькие ножки, оголила немного правое бедро, так, что я немного растерялся. Бедро ее так привлекло мое внимание, что я на секунду задержал на нем взгляд. Вышло не очень хорошо от того, что она заметила, как я бестактно, даже нагло рассматриваю ее. Дама немного привстала и легким движением оправив задравшееся платье, села на место.

— Здрасьте, — глупо сказал я.

— Здравствуйте, — сказала дама своим бархатным контральто, и улыбнулась.

Наступила томительная пауза. Я чувствовал себя немного глупо. Казалось, что мое помятое лицо, растрепанные волосы и перегар действовали на моих новых попутчиков отрицательно.

— Я хотел у вас спросить, — с трудом вымолвил я, — то есть мне сказали, что вы сели в Твери…

— Кто это тебе сказал? — неожиданно спросил парень, сидящий рядом со стариком.

— Мне? — растерянно спросил я, переведя взгляд, на сидящего в углу старца.

— Это я сказал, — съежившись, произнес тот.

— Вы что разговоры чужие слушаете? — возмутилась дама.

— Никак нет. Дело в том, что когда я зашел в купе, мне невольно пришлось слышать то, о чем вы разговаривали. Молодой человек, ваш спутник, говорил, что утомился долгим пребыванием на Тверском вокзале. Вот и все.

— Я хотел у вас спросить, — продолжал я, — не видели ли вы мужчину, лет так шестидесяти, — он со мной ехал. Он говорил, что сходит в Твери. Вот я и подумал, может вы видели его, когда садились в этот поезд.

— Никого мы не видели, — ответил парень. — Мы зашли в купе, а ты спал. Мы достаточно громко разговаривали, но ты даже не шелохнулся. Я сразу понял, что ты выпил. В купе стоял запах.

— Гм… Странно… Ну, да ладно. Не так это важно, — недоумевая, сказал я. — Бог с ним.

Поезд качнулся и медленно начал набирать скорость. В наше открытое купе заглянула уже знакомая проводница и, окинув нас взглядом, резко захлопнула дверь.

— Не баба, а зверь, — резко сказал парень.

— Это точно. Я ей вчера на больной палец наступил, — сказал я. — Тут такое началось!

— Бывает и хуже, — включился в разговор старик. — У меня приятель был — Евгенич, тому знаете, как досталось? — продолжал он, снимая очки, прищуривая левый глаз. — Как-то, часу во втором ночи он в Харькове сел в поезд. Пробираясь сквозь темноту и духоту вагона, ему всё же удалось добраться до своего места. Как можно тише, чтобы не разбудить людей, находящихся с ним в одном купе, Евгенич взгромоздил свой чемодан на третью полку и уселся на своё место. Поезд тронулся. Он сидел смирно и дожидался прихода проводницы, которая должна была выдать ему постель. И вот минут через двадцать, когда его терпению почти пришёл конец, дверь купе открылась и на пороге появилась женщина: она была такая заспанная, такая растрепанная, что даже ошарашила Евгенича. — Тут старик немного улыбнулся, по обыкновению щуря левый глаз, видимо, предвкушая дальнейшую развязку, причмокнул губами и продолжил: — Она немного подалась вперёд, зайдя в купе, произнесла, наверное, самый нелепый вопрос, который могла только произнести! Знаете, что она сказала? — с иронией произнёс старик, окидывая всех нас взглядом. — Она промямлила, видимо, ещё не отойдя ото сна: «Мужчина, вы что пьяный, что вы молчите, вам постель нужна или нет?» Евгенич, видимо, немного пораженный столь глупым вопросом, ничего не мог выговорить, кроме: «Ну, вы даёте! А как вы думаете? Мне что же, всю ночь сидя ехать?» — Сказав это, старик немного призадумался, наверное, подбирая слова для продолжения, после чего произнёс: — Случится же такое! Далее, Евгенич просидел ещё минут двадцать, иногда улыбаясь, вспоминая слова сонной проводницы. Наконец, на пороге купе снова появилась та же сонная проводница со сложенным постельным бельём, и ничего не сказав, передала его Евгеничу, после чего последовал её тяжёлый вдох и уход из купе. Пару минут он боролся со сном, затем встал и, не спеша, начал застилать постель…

Вдруг речь старика прервалась из-за сильного приступа кашля. Он кашлял так, что в один момент я даже за него испугался. Парочка немного заволновалась.

— Что с вами? — произнёс я в сильнейшем волнении, в то же время поднимаясь со своего места, давая понять, что я готов ему помочь.

— Ни-че…Кхи, гм… Ничего, гм…, все уже прошло. Это всё проклятое курево, чёрт бы его побрал, прости Господи. Так на чём я остановился? Ах, да! Начал застилать постель, и под мутным светом купейной лампочки Евгенич увидел (о, ужас!) — простыня, которую только что принесла проводница, была залита каким-то красным соком. Долго не думая, он схватил принесённый комплект белья, пулей выбежал из купе и помчался по вагону прямиком к проводнице. Евгенич добежал до купе проводницы, дернул за ручку — закрыто! Он вскипал, как чайник. Подняв свой кулачище (а у него был огромный кулак), ударил несколько раз, да с силой, в дверь, услышав оттуда недовольный крик — прекратил. Набрав в грудь воздуха, немного расправив плечи, стал ожидать развязки этой неприятной истории. Прошли не более трёх секунд, перед тем как на пороге нарисовалась наша проводница, с глазами бόльшими, чем пятирублёвая монета, и порядком ошарашенная такой наглостью. После чего последовала продолжительная немая сцена, так как никто из них не находил нужных слов для объяснения; первым прорвало Евгенича… Я не могу в точности передать вам всех двух вёдер матерных слов, которые вывалил мой драгоценный приятель на голову несчастной проводницы, выказав своё крайнее недовольство обслуживанием пассажиров. Скажу только лишь то, что женщина молча выслушала всё до последней фразы, развернулась к своему столу, без особых колебаний взяла стоявший на нём стакан с чаем и, даже не моргнув глазом, тут же выплеснула его прямо в лицо Евгенича! — Тут старик громко рассмеялся и сквозь смех продолжил, — выплеснув стакан, она взяла с полки чистый комплект белья и швырнула его по направлению к своему обидчику. После чего резко захлопнула дверь купе, оставив по ту сторону нашего бедного Евгенича — мокрого и рассерженного, зато со свежим комплектом белья. Вот так! Теперь после этого думай: ругаться тебе с проводницей или нет. Ха!

Дама раскатисто рассмеялась, я тоже немного улыбнулся, глядя в светлые глаза старика. Лишь парень, напротив, оставался мрачным и безучастным к нашему разговору. «Странный тип», — подумал я.

— Ты куришь? — обратился ко мне старик.

— Да, — ответил я.

— Пойдем, выкурим по сигарете?

— Пошли, — сказал я.

В тамбуре мы ближе познакомились со стариком. Он оказался милейшим человеком. Его звали Иван Тимофеевич Тихомиров. Как выяснилось из разговора, Иван Тимофеевич живёт один, так как его жена, Маргарита Семеновна, умерла, за всю жизнь так и не родив ему детей. Сам он всю жизнь проработал на заводе, а в нынешнее время на пенсии. Летом он живет на своей загородной даче, а в городе имеет трёхкомнатную квартиру, которую любезно предложил мне внаём на весь период моей продолжительной командировки. Единственным условием было то, что он сам будет жить в этой квартире с сентября месяца и до весны, до начала дачного сезона. Это условие меня вполне устраивало. Честно говоря, я был несказанно рад его неожиданному предложению — этим снималась утомительная процедура поиска жилья в незнакомом городе. Я же в свою очередь вкратце рассказал старику о цели своей поездки и пр. Еще мы успели обменяться парой фраз об этой странной парочке. Выяснилось, что Иван Тимофеевич слышал, как они называли друг друга по именам. Ее звали Адой, а его Дмитрием.

Возвращаясь в купе, мы застали парочку в проходе. Они живо о чем-то спорили, и я отчетливо слышал, как Дмитрий сказал: «…Ты говоришь: «моя сестра»? Да пошла она к дьяволу! Она мне не сестра! Она просто сука последняя…» На этом он оборвал свою гневную речь, так как мы с Иваном Тимофеевичем были уже довольно близко. Все вчетвером мы прошли в купе и, не проронив ни слова, доехали до N.

На перроне в N мы разошлись в разные стороны: я с Иваном Тимофеевичем отправился к нему домой, а парочка, двинувшись в противоположном направлении, растворилась в толпе людей, наполнявших вокзальную площадь.

 

3

Было семь часов утра в тот момент, когда я проснулся от глубокого сна, едва отдохнувший от утомительной и даже немного нервозной поездки в поезде, не говоря уже о путешествии во сне, о котором я все больше и больше начинал задумываться. Тогда, в поезде, я не придал особого значения своему сновидению; теперь же оно сильно занимало меня. Временами казалось, будто человек в здравом уме не может видеть подобные реалистичные сны. Также меня начала пугать фигура странного Константина Константиновича. Неужели он мог своими разговорами так подействовать на меня, что я даже увидел его во сне, Бог знает в каком виде. Поистине странный субъект был этот Константин Константинович. Не скажу, что я трус, но встреча с ним немного испугала меня. Нет, сначала он показался мне очень даже милым. Боязнь появилась уже после сна, в котором он был реальнее, чем в поезде. Все это и многое другое из этой поездки, что не поддавалось логическому объяснению, волновало меня. Но поскольку все было кончено, и в минувшую ночь в квартире Ивана Тимофеевича я не видел совершенно никаких снов, мне стало спокойней, и мысли о необъяснимых странностях начали медленно прятаться глубже в мое сознание, время от времени неожиданно появляясь вновь…

В комнате было темно, лишь тусклый солнечный свет пытался ворваться через плотно задёрнутые ночные шторы, стараясь хоть чуточку осветить довольно мрачноватую спальню с обоями грязно-зеленого цвета. Они были настолько стары, что казалось, их не меняли последние двадцать лет, а въевшаяся в них грязь предавала им сероватый оттенок. Будучи изначально белым, потолок был испещрен огромными жёлтыми кругами, теми, что остаются от воды, высохшей на побелке. Казалось, что Иван Тимофеевич не делал ремонта с того самого момента, как похоронил свою жену, Маргариту Семёновну. Наверное, с потерей близкого человека его жизнь утратила свою былую яркость, все жизненные краски стали в его глазах блёклыми, да и сама жизнь потеряла какую-либо ценность, а сам он с каждым годом становился все прозрачней и прозрачней, медленно превращаясь в тень от самого себя, в светлые воспоминания о тех днях, когда они были так счастливы вместе. По-моему, с Иваном Тимофеевичем произошло именно это. Хотя на людях он старался держать себя, всячески давая понять окружающим, что является довольно жизнерадостным человеком…

Утренняя головная боль усугубляла и без того тяжелое ощущение от навалившихся на меня неожиданных проблем, неприятных событий и дурных впечатлений, коими была наполнена вся прошедшая неделя. Был понедельник, и знание того, что на работе мне нужно появиться только в среду, ободряло меня. Я имел намерение погулять по незнакомому городу, чтобы ближе познакомиться с ним, — быть может, он станет мне домом на долгое время. Говоря откровенно, N мне не понравился с первых минут пребывания в нем. А именно: небывалая грязь поразила меня. Дело в том, что, идя по центральной улице, ничего особенно грязного не находишь, но стоит только заглянуть в городские «внутренности», во дворы, то тотчас же становится понятно истинное лицо города и жителей, его населяющих. Все эти бесконечные бутылки, бумажки, неделями не вывозимые мусорные контейнеры, от которых за довольно приличное расстояние пахло помоями, всевозможные банки, склянки, окурки, горами валявшиеся под балконами многоэтажек — всё это ввергало в шок. Весь внешний лоск центральных улиц мерк при виде ужаса, творившегося во дворах этого провинциального городка. Хотя совсем уж провинциальным его назвать сложно, имея в виду количество проживающих в нем людей. По словам Ивана Тимофеевича, жителей было порядка пятисот тысяч.

Однако хочу заметить, что позже, прогуливаясь, я нашёл пару симпатичных местечек — городской парк и Соборную площадь. Парк больше походил на лес, с многочисленными извивающимися дорожками, вдоль усыпанными скамейками, а многовековые дубы — эти огромные богатыри, придавали помимо всех остальных приятных ощущений немного таинственности…

Насилу встав с кровати, немного потягиваясь, накинув на себя одежду, я вышел из комнаты и пошёл на запах, который манил меня на кухню. Что я увидел! Наш старик, гладко выбритый, с ровно уложенными седыми волосами, в фартуке жарил яичницу. Он так мило смотрелся, что даже поднял мне настроение.

Увидев меня, лицо его расплылось в лучезарной улыбке, улыбке истинно довольного человека. Он аккуратно выложил приготовленный завтрак на тарелку, поставил её на стол, снял фартук и скороговоркой произнёс:

— О, Герман! Доброе утро! Я тут завтрак приготовил… Но кроме яиц у меня ничего нет, ты уж не обессудь. С этой поездкой в Елец, к приятелю, почти вся пенсия тю-тю, так сказать!

— Что вы, Иван Тимофеевич! Я сейчас же отдам вам деньги за моё проживание. Чего же вы мне сразу не сказали? Ей Богу, Иван Тимофеевич, — выговорив это, я было, уже собрался, бежать за деньгами, но он остановил меня.

— Э-э-э нет, так не пойдёт! Герман, голубчик, давай раз и навсегда решим этот вопрос; да ты садись, ешь, а то всё остынет. Послушай. Денег мне платить не надо…

— То есть как?

— Не встревай! Денег мне платить не надо. Ты живи у меня, сколько тебе нужно. Что ж я, в самом деле, не человек, что ли? Мне уже восьмой десяток, живу я пять месяцев в году на даче, а еще буду обдирать молодого парня, который только жить начинает. Ты меня понимаешь? — И после этой фразы он так расхохотался, что я и сам не смог удержаться. Мне с одной стороны было смешно, а с другой — совершенно неловко принять такое предложение. Перечить я не стал. Честно говоря, этот порядок вещей меня очень даже устраивал, так как денег в кошельке было, прямо сказать, немного. Столько, что едва-едва хватило бы для оплаты какого-нибудь клоповника и с горем пополам дотянуть до первой зарплаты.

— Вы действительно очень добрый человек, Иван Тимофеевич. В моём положении это просто счастье, что я вас встретил!

— Я всё понимаю, сам был молодым. Ну а теперь кушай. Да, совсем забыл сказать, я сейчас уезжаю на дачу, а ты тут располагайся, оглядись, прогуляйся по городу, хотя здесь и гулять-то негде, но, тем не менее… — Он не договорил, уставившись в стакан с уже остывшим чаем. Иван Тимофеевич, наверное, вспомнил что-то особенно ему приятное, то, что одновременно и радовало его и заставляло грустить. Скорее даже грустить, поскольку взгляд его в этот момент был полон какой-то печали, какой-то умиротворённой грусти… Позже, когда мы прожили с ним уже некоторое время, я стал замечать, что эта задумчивость довольно часто случается. Бывало, он рассказывает о чем-нибудь весёлом, рассказывает громко, с артистизмом, хохочет, шутит и вдруг внезапно замолкает и впадает в эту умиротворённую грусть, которая может продолжаться несколько минут подряд. А потом, как ни в чём не бывало, продолжает свой рассказ, будто бы и не было никаких грустных мыслей. Мне даже иногда казалось, что он не замечает сам, как замолкает и задумывается, порою совершенно забыв о сидящем напротив собеседнике.

Так случилось и в этот раз. Иван Тимофеевич просидел, смотря в свой мутный чай несколько минут, совсем меня не замечая. Вдруг его глаза изменились, в секунду улетучилась вся грусть и он продолжил:

— Ну, вот и позавтракали. Герман, ты тут все прибери, а я поеду. Мне пора, а то автобус пропущу, хорошо?

— Конечно. Я все уберу и, наверное, пойду прогуляюсь. Просидеть два дня в четырех стенах для меня мучительно.

— А, совсем забыл! Если не хочешь сам обед готовить, можешь перекусить в кабаке. Он рядышком находится, в двух шагах. Как выйдешь, сразу налево иди и метров через двести его и увидишь. Там хорошо готовят, и цены умеренные. А то придешь иной раз в какой-нибудь кабак стопочку выпить, да закусить бутерброд возьмешь; вроде бы ничего и не съел и выпил мало — что там сто грамм, а официанточка счет принесет рубликов триста и сидишь, думаешь… Вот так! Их сам черт не разберет: хочешь бутерброд за двадцатку продавай, а хочешь за двухсотку! Ну, ладно, пойдем, дверь закроешь — я поехал.

— А когда вы вернетесь, Иван Тимофеевич? — с трудом поинтересовался я, жуя последний кусок яичницы, которым в спешке набил полный рот.

— Наверное, в воскресенье вечером или, в крайнем случае, в понедельник днём. Продукты возьму и обратно на дачу. Кстати, ключи вот здесь на крючочке возле двери. Ну, все, не скучай здесь. — Он вышел, закрыв за собой дверь, которая из-за сквозняка хлопнула с неистовой силой.

Я остался один, один в совершенно чужом городе, в совершенно чужой квартире. В моей голове роились мысли, которые то отбрасывали меня назад, то заставляли думать о будущем, о том, что мне ещё предстоит. Как я буду строить свою жизнь в дальнейшем. Хочется признаться, что именно в тот момент я впервые почувствовал настоящее одиночество. Перед моими глазами вставала Анна, дочь Марка Соломоновича; вспоминая её прекрасную улыбку, мне тоже хотелось улыбаться. Потом вспоминался сам Марк Соломонович за своим столом, который грозно на меня смотрел и пугал своим взглядом. Как живые перед глазами являлись: Константин Константинович с «Известиями» в руках, несчастная девочка Галя на Елецком вокзале, мрачный попутчик Дмитрий и его прелестная спутница с изумительными ножками — Ада. Ещё вспомнилось, и очень отчётливо, лицо матери в последний день перед отъездом. В тот день она была особенно грустна. Наверное, её пугало одиночество, которое непременно должно было наступить вместе с моим отъездом. Честно говоря, мать часто грустила; я вообще редко могу припомнить её особенно весёлой…

В моем сознании все было немного иначе, чем в реальности. Реальность же была такова: я стоял в коридоре чужой мне квартиры, в которой мне предстояло прожить довольно долгое время. Естественно, мне, оставшись одному, хотелось её осмотреть более детально. В той комнате, в которой я ночевал, ничего особенного не было — кровать, шкаф и пара кресел, а две другие представляли большой интерес для меня. Ведь по квартире можно судить о людях, в ней живущих.

Первая — гостиная. Она была неплохо меблирована, хотя обои были тоже не очень приятного цвета. Помню, что меня поразил исключительный порядок, царивший в ней. Каждая вещь была определённо на своем месте. По всей длине широкой её части стоял огромный стеллаж из настоящего дерева, немного старомодный, с многочисленными полочками и ящиками. На полках стояли всевозможные статуэтки, фотографии — большинство из них чёрно-белые. На них был запечатлен Иван Тимофеевич, обнимающий какую-то женщину, по-видимому, Маргариту Семеновну; были и ещё какие-то люди. Кое-где по стенам висели различные грамоты, принадлежащие Ивану Тимофеевичу, которые сообщали о его заслугах перед отечеством. Особенно мне запомнилась одна статуэтка: она изображала дрессировщика льва, который засунул в пасть животному свою голову, а лев, видимо, в какой-то момент ослушался и попытался откусить эту самую голову. Эта фигура стояла на толстой металлической подставке, а сбоку была надпись, которая меня особенно поразила. Она гласила «Борись до конца!». Напротив этого стеллажа, по другой стене, стоял большой бархатный диван, тоже весьма потрепанный, с потертыми подлокотниками, а рядом с ним — старинное пианино. Удивительно, но на пианино лежали ноты, и стоял метроном, который, очевидно, был сделан лет сто назад. Я поверить себе не мог, что старик ещё и на пианино играть умеет! И обязательно попросить его непременно что-нибудь сыграть. Припоминаю, что моё внимание привлёк стоящий у окна письменный стол с множеством тетрадок и записных книжек. Стол был покрыт бордовой скатертью, весьма свежей. Одна тетрадка синего цвета лежала отдельно от остальных — похоже, что в неё часто что-то записывали. Подойдя ближе к столу, я, поступив омерзительно, заглянул в неё. Сам не знаю, почему это произошло, но совершенно искренне каюсь в содеянном грешке. Невероятно! но Иван Тимофеевич сочинял стихи, да ещё и недурные. Я тут же прочитал парочку и то, что они мне даже очень нравятся.

Вторая — это спальня Ивана Тимофеевича. Здесь тоже был необыкновенный порядок: большая двуспальная кровать занимала почти всю комнату, а остальное место отводилось под старенький двухстворчатый бельевой шкаф. Две прикроватные тумбочки стояли по обе стороны кровати; на них располагались два ночничка, довольно милых, но тоже весьма потрепанных временем. Ещё с одной стороны кровати стоял дамский туалетный столик, по всей вероятности, принадлежавший супруге Ивана Тимофеевича. Что характерно: на этом столике стояли нетронутыми всевозможные дамские принадлежности. Создавалось ощущение, что в этом доме, помимо нашего старичка, в настоящий момент живёт женщина. Но как оказалось позже, Иван Тимофеевич после смерти Маргариты Семёновны так и не трогал её вещей и оставил на столе все так, как было при её жизни. Я в своей жизни встречал людей, которые после смерти близких оставляли принадлежащие покойному вещи на своих местах. Видимо, они не хотели мириться с потерей родного человека и жили воспоминаниями. По моему мнению, это предрассудки. Я даже одной своей дальней родственнице говорил о том, что она должна прекратить жить подобным образом. Ведь её муж умер, и его уже не вернуть, а она продолжает жить так, будто он жив, будто он на секунду вышел из дома. Когда я наблюдал за своей родственницей, у меня создалось впечатление, что она умерла вместе с мужем, с той лишь разницей, что он умер телесно, а она духовно. Порою кажется, что с утратой духовной стороны жизни бытие твоё не имеет никакого значения. Ведь жизнь — это гармоничное сочетание внутреннего мира с внешним, а без этой гармонии человек перестает существовать вовсе.

Справа от туалетного столика, прямо в углу комнаты, располагался киот, в котором было множество различных икон; лампада была прикреплена цепочкой к гвоздю в стене и ровно свисала над ними так, что в момент свечения могла освещать их. Рядом к стене была прикручена маленькая подвесная полка, которая использовалась для подсвечников; она была вся испачкана свечным воском, кое-где были разбросаны спички, лежал пустой спичечный коробок. На одной из прикроватных тумбочек я заметил книги. Среди них был роман Бальзака «Шагреневая кожа». Заинтересовавшись названием, я взял книгу со столика и почти машинально — как это часто бывает — бегло пролистал её, шелестя страницами из конца в начало. Мое внимание привлекло одно предложение, подчеркнутое простым карандашом. Как сейчас, вижу его перед глазами: «Желать сжигает нас, а мочь — разрушает, но знать дает нашему слабому организму возможность вечно пребывать в спокойном состоянии». Тут же лежали: сборник молитв, книга с надписью «Акафисты» и толстенная Библия, в очень старом переплёте.

 

4

Ознакомившись с квартирой Ивана Тимофеевича, я, наскоро одевшись, вышел на улицу. При выходе из подъезда, меня ослепил яркий солнечный свет, от которого я сильно прищурился. Помимо того, что солнце палило неистово, отражавшиеся от многочисленных луж на асфальте лучи ослепляли вдвойне. Честно говоря, гулять мне тогда не очень хотелось, но и оставаться дома одному было тоже невыносимо тяжело. Не стану долго описывать все те бесконечные улицы, поскольку ничего особенно примечательного в этом городишке не нашлось.

В кафе, о котором говорил Иван Тимофеевич, мне довелось в тот день заглянуть. Старик оказался прав, отметив весьма недурную кухню и умеренные цены.

Прогуливаясь после обеда по центральной улице N, я обнаружил упомянутую мною выше Соборную площадь. Собор был похож на тысячи соборов по всей стране. Вход в храм начинался приблизительно тремя десятками ступеней, по обеим сторонам которых, снизу и до самого верха сидели нищие. Среди них были и цыгане с целой сворой детей, и люди в грязных одеждах с испитыми лицами, и старухи со стариками. Кто-то из них смиренно просил подаяние, а кто-то с надрывом в голосе чуть ли не выхватывал приготовленные монеты.

Поднимаясь по ступенькам вверх, я обратил внимание на одного человека. Он сидел на какой-то рваной и очень грязной фуфайке у самого входа в собор. Длинные слипшиеся волосы закрывали почти половину лица. И когда я внимательнее к нему присмотрелся, то сумел разглядеть настоящую человеческую трагедию. У несчастного были ампутированы обе ноги чуть выше колена.

У парня отсутствовал правый глаз, точнее он был, но весь затянутый плёнкой. Когда бедняга выпрямился, я смог прочитать надпись на картонном листе, который висел у него на груди, привязанный верёвкой к шее: «Я участник войны. По несчастью потерял родную мать и оказался на улице. Помогите ради Христа!»

Я молча собрал всю мелочь, которая у меня была (рублей тридцать), высыпал её на лежащую рядом с ним грязную тряпку и быстро зашёл в храм.

Первое, что поразило меня — та величественная, та таинственная и громадная, как целый мир тишина, царившая внутри. Проходя вглубь храма, я старался мягче ступать по мраморному покрытию пола. Горящие свечи, стоявшие на подсвечниках, кажется, застыли на мгновенье, их пламя совершенно не колыхалось. По стенам висели образа в старинных окладах, освещенные неярким светом лампады, свисавшей до середины иконы.

Храм делился на две большие части: первая часть заканчивалась двумя приделами с правой и левой стороны. Я долго рассматривал золоченые двери приделов, иконостас, внимательно всматриваясь в каждый образ. Далее следовал больший по размерам зал, где располагался главный алтарь, центральная дверь которого была значительно больше и богаче тех, что были у приделов. Прямо над моей головой висело колоссальных размеров паникадило с полусотней лампочек в виде свечей. Мне стало немного досадно оттого, что они не горели. Невольно мой взгляд устремился на купол. По всей окружности он имел несколько окон, через которые сейчас струился солнечный свет. Образ Господа был так велик, что занимал почти весь купол.

Полное безмолвие, царившее вокруг, стало превращаться в еле слышное, почти неуловимое церковное песнопение. Стоя в абсолютной тишине посреди этого храма, я слышал пение, воссоздаваемое моим воображением. Закрыв глаза, я совершенно перестал чувствовать себя в пространстве и во времени. Казалось, мира вокруг меня уже нет, будто все, что окружает меня, стало огромное, необъятное, необъяснимое, а время перестало существовать вовсе. Трудно представить, сколько я находился в полном забытьи, сколь долго я стоял, поглощенный этими божественными звуками… Но спустя некоторое время я уже не мог расслышать ни единого звука, за которым рвалась моя душа — и снова безмолвие воцарилось в храме.

Тихо ступая, дабы не разрушить храмовую идиллию, я добрался до выхода.

Справа от выхода из храма за прилавком сидела женщина на вид лет семидесяти, продававшая всевозможную церковную утварь: свечи, кресты, иконы и т. п. Сам не знаю, почему, но я твердо решил купить себе крестик, будучи, как я уже утверждал в разговоре с Константином Константиновичем, неверующим человеком.

— Здравствуйте, мне бы хотелось купить у вас крестик и цепочку, — сказал я, подойдя ближе к прилавку.

— Выбирай, сынок, вот здесь справа посмотри, да, да здесь; выбирай, — спокойно и почти шепотом проговорила женщина, оторвавшись от раскладывания свечек.

На натянутой верёвочке висело с две дюжины цепочек разного плетения. Мне почти сразу приглянулась одна из них. Я указал на неё:

— Вот эта сколько стоит?

— Триста рублей, сынок. Будешь покупать? — также шепотом отвечала женщина.

— Да, пожалуй, возьму. И ещё мне нужен крестик.

— А вот тут посмотри, внизу, — сказала она приветливо.

Я осмотрел кресты и остановился на одном, который очень подходил к выбранной мною цепочке.

— Я думаю, что этот подойдет, — сказал я.

— Вот этот, что ли? О, этот хороший крестик, видишь, серебро чернёное, не потемнеет. Он сто рублей стоит, будешь брать?

— Да.

— Четыреста рублей всего, сынок, — улыбаясь и протягивая мне покупки, сказала она.

Я взял и тут же, не отходя от прилавка, надел цепочку с крестом на себя и, повернувшись вновь к женщине за прилавком, поинтересовался:

— Скажите, а их святить надо или они уже?.. — я не закончил, она перебила меня.

— Зачем же, милок, они все освящённые, в храме ведь покупаешь, — весьма поучительно, снимая очки, проговорила она.

— Спасибо. Я просто не знал, — смутился я.

— Нечего извиняться. Либо в церкви не часто бываешь?

— Не часто, — ответил я.

— А знаешь, сынок, возьми ещё карточку с Николаем Угодником. Там сзади на ней молитва есть; носи ее с собой, да молитву иногда читай, и Господь тебе поможет. Возьми! — Она протянула мне маленькую карточку с изображением святого. Я взял её, расплатился и положил в карман своей рубашки.

— Спасибо вам! Вы так добры. До свидания.

— Господь с тобою, сынок, — сказала женщина и перекрестила меня своей сморщенной рукой.

Выйдя из храма в приподнятом настроении, я решил ещё немного прогуляться. Мне почему-то хотелось просто бродить по городу, совсем ни о чём не думая. Гулянье моё затянулось так, что вернулся я уже в девятом часу. Я был так утомлен длительной ходьбой, что почти сразу лег спать.