1

На дворе был конец сентября. Я сидел за столиком у окна в маленьком кафе и задумчиво, почти неосознанно, смотрел на сотни дождевых капель, медленно стекавших по стеклу. Сигарета истлела в руке, а пепел падал на стол… В моей голове хаотично бродили мысли, так беспорядочно, что напоминали ворох сухих осенних листьев, поднятых с земли очередным дуновением холодного ветра. Я всё думал о ней: о Кате, которая, наверное, совершенно разочаровалась во мне. А что, по сути, я сделал такого? Подумаешь, приревновал её немного! Хотя и её тоже можно понять. Я ведь ей ни о чём не говорил: ни о том, что она мне очень симпатична, ни о том, что она мне нравится с первой нашей встречи, вообще ни слова в этом духе. Разве только небольшими намёками всегда давал ей это понять, сам не зная, замечает она их или нет. Любовь к ней кипела у меня внутри.

С Катей, нашим корректором, я познакомился в первый рабочий день на новом месте в июне месяце. Она мне приглянулась с самой первой минуты. Среднего роста, с очаровательными густыми русыми волосами, мягко спадавшими на красивые плечи, она вызывала во мне и трепет, и волнение, и вожделение одновременно. Особую выразительность ей придавала ярко выраженная ключичная кость, делая фигуру более утончённой и женственной. Её глубокие зеленовато-коричневые глаза манили меня. Выражение лица почти всегда задумчиво-грустное. Особое внимание я уделял рукам женщины. Для меня это первоочередное. У Кати были тончайшие пальчики, заканчивающиеся чистейшими прелестнейшими ногтями. Улыбка, как солнечное зимнее утро, зубы белые, как только что выпавший снег. Черты лица правильные, пышные губы, тонкая шея… Полный восторг!

До сегодняшнего хмурого сентябрьского дня наши, так сказать, коллегиальные отношения складывались хорошо и даже очень. Естественно, она и не подозревала, что я тайно влюблён в неё. Она, может, и догадывалась, что мне симпатична, но с этого самого дня узнала о моих чувствах к ней наверняка. И произошло это не потому, что я ей об этом сообщил (хотя в скором времени собирался это сделать), а по нелепейшему обстоятельству.

Работал в нашей редакции один молодой человек — некто Тимур Жабин. Весьма омерзительный тип, как оказалось, да ещё и рябой ко всему прочему. Я по своей неопытности поначалу не разглядел его гадкой, мелочной душонки и даже сдружился с ним весьма близко, о чём вскоре пожалел. Однажды, будучи немного подшофе, я имел глупость рассказать ему о своих чувствах к Кате. Обнажая душу Жабину, я и предположить не мог, что он тоже питает чувства к этой особе! В тот самый момент, когда я делился с ним самым сокровенным, он сочувственно кивал головой и даже имел наглость успокаивать меня. Вскоре после моей исповеди Жабин начал на моих глазах заигрывать с Катей, тем самым выставляя меня не в лучшем свете. Поначалу я думал, что он просто шутит или издевается надо мной, но когда эти заигрывания стали частыми и непрекращающимися, я понял, что Жабин и не думает шутить. Но больше всего меня поражало во всей этой ситуации то, что Катя, как мне казалось, отвечает ему взаимностью!

Я в беспамятстве метался по коридорам редакции, наивно думая, будто у этого Жабина и впрямь может всё получиться, и он отберёт у меня последнюю надежду. «Как, — думал я, — такая девушка, как Катерина, такая умная и очаровательная девушка, может выбрать такого мужчину? Неужели она так слепа? Он же не достоин даже её мизинца. А может, он и вообще ни на что не рассчитывает? — вдруг пролетало в моей голове, — а играет эту комедию для того только, чтобы сделать мне больно. Но почему? Что я ему сделал?»

В те моменты, когда Жабин начинал свою комедию, а меня выставлял самым что ни наесть водевильным персонажем, мне попросту хотелось его убить! И в этот дождливый день моё сердце не выдержало более таких издевательств, и я решил принять радикальные меры. В последнее время он особенно издевался и перешёл все мыслимые и немыслимые границы.

Подойдя в очередной раз к Кате, этот в высшей степени идиот сообщил ей, что давно в неё влюблён и что замечает, будто она питает к нему те же чувства! Находясь в ту минуту рядом и, разумеется, услышав этот возмутительный бред, я сорвался. Жабин нарочито произносил слова громко для того, чтобы я их услышал. Катя, в свою очередь, была ошарашена таким нелепым предположением, но при этом держала себя с достоинством.

Итак, я сорвался. Стремглав метнувшись к Жабину (видит Бог, у меня были самые серьёзные намерения; в один момент мне хотелось его ударить, но я сдержался), я, схватив его за плечо, развернул наглое лицо к себе и отчеканил, ничего не соображая:

— Ты, сучий сын! Ты издеваться надо мною вздумал! Мразь! Я перед тобой душу свою раскрыл, а ты, тварь, всё теперь испортить хочешь! Ты просто ублюдок! Я тебе этого не прощу! — Сам того не замечая, я уже тряс его за плечи. — Да я тебя!

— Что? Что здесь такое происходит? Вы оба спятили, что ли? — В недоумении и даже немного испуганная Катя встала из-за стола и попятилась к окну.

— Катюша, успокойся, я тебе сейчас всё объясню! — Как можно спокойней проговорил я и оттолкнул вбок Жабина.

— А тут и объяснять нечего! — ввязался этот мерзавец, — Просто этот Гера в тебя, Катя, по уши…

— Заткнись, я тебе говорю! — взвизгнул я, чувствуя, как земля уходит из-под моих ног.

Я все менее и менее мог себя контролировать.

— Катя, — вырвалось у меня, — не слушай его, послушай меня!

— Ребята, Герман, что это за бред? Что это всё значит? — недоумевая от всего происходящего, вымолвила Катя.

— Говорю же тебе, Гарин в тебя влюблён, он сам мне об этом рассказывал! Правда, Гарин? — внезапно обратился он ко мне, саркастически улыбаясь.

— Герман, что он говорит такое? — уже более мягко, опустив глаза, сказала Катя.

— Да! — крикнул я, обезумев. — Люб-лю! Никогда ранее я не мог себе представить, что смогу сказать такое при всех.

— Вот так-то! Я же тебе говорил, — обратился Жабин к Кате, подойдя чуть ближе к столу. — Но и я тебя, Катенька, тоже люблю, может, и более многих здесь присутствующих.

— Заткнись, я тебе повторяю, — проскрипел я, — ты оскорбляешь не только меня, но и Катю. Она ни в чём не виновата! Мразь ты, а не человек.

— Да что же это за бред, вы все в своём уме вообще или как? Что вы оба здесь себе позволяете!? — Катя уже кричала и даже топнула на нас ногой.

— Катя, успокойся! Дай я тебе сейчас всё объясню. А ты, сука, — обернулся я к Жабину, даже не вздумай раскрывать свою пасть и перебивать меня, или я за себя не ручаюсь! Послушай, однажды по своей глупости, — обратился я к Кате, стоявшей у окна с выпученными глазами, — я рассказал этому человеку всё то, что чувствую к тебе. Нет, нет, ничего не говори, дай я закончу, прошу тебя! Я рассказал ему всё, всё до последней капли, а он, этот урод, после моего откровения начал проявлять к тебе знаки внимания, чего раньше не делал. Это тебе не кажется подозрительным? А мне лично кажется… Он всю эту комедию устроил мне назло, чтобы всё испортить. — Я перевел дух и, набрав в легкие воздуха, продолжил. — Этот… этот Жабин, он болен и очень серьёзно. Нормальный человек на такое не способен! Поверь мне!..

— Теперь я скажу, — перебил Жабин, — он всё врёт, не верь ни одному его слову. Он даже мне один раз признался, что просто хочет тебя поиметь и не более; вот так-то! Поиметь и баста!

— Ах, ах ты, тварь, — выругался я.

— Это правда, Герман? — бледнее и облокотившись на подоконник, сквозь зубы спросила Катя.

— Нет и нет! Быть этого не может! Ничего подобного я не мог сказать! Он брешет!

— А вот и не вру, — заладил Жабин.

— Ну, всё, подонок, ты меня вывел из себя! — я уже хотел было дёрнуться в его сторону.

— Это я подонок?! — возразил этот больной, — это ты подонок! Да ты просто бабник! Ты же просто хотел с ней переспать. Ты что, забыл? Ты же сам мне об этом говорил, а теперь, святоша, клянешься в любви! А Аннушку свою уже забыл? — и он расхохотался, естественно, через силу, просто продолжая играть свою комедию.

Всё дальнейшее произошло, как в тумане. Контроль над разумом был потерян. И, только он успел закончить фразу, я молнией подлетел к нему, схватил левой рукой за плечо, а правой, что есть мочи, ударил кулаком по лицу.

Мне в лицо брызнула его алая кровь, и в ту же секунду он ослаб и рухнул ничком на пол. Мужчины, находившиеся в кабинете, тотчас повставали со своих кресел. Катя, увидев эту картину, вскрикнула, а потом даже взвизгнула. Наступила гробовая тишина. Жабин, корчась от боли, копошился на полу, а я, белее белого листа с дрожавшими руками стоял над ним, смотря при этом на Катю.

— Катя, прости меня, — сказал я охрипшим голосом.

— Уйди! Уйди, пожалуйста, Гарин! Ты, ты…, — она схватилась двумя руками за голову, и немного погодя крикнула: — У-би-р-р-аайся! Убирайся вон! И друга своего с собой забирай!

Она разрыдалась, что есть мочи.

Я стремглав выбежал из кабинета, добрался до своего рабочего места, схватил свои вещи и выскочил из здания. Шёл я, сам не знаю куда, пока не увидел невдалеке именно то кафе, с которого начал эту главу. Без особого раздумья я зашёл в кафе, разделся (на мне была лёгкая курточка, так как уже похолодало), сел за столик у окна и впал в задумчивость.

 

2

В кафе было мало посетителей. Я заметил двух дам бальзаковского возраста, двух мужчин, весьма уже пьяных для такого времени суток (было около часа пополудни), и одного сидящего ко мне спиной человека. Дамы были хороши собой и прилично одеты. Беседовали они тихо и, по-видимому, обсуждали свои женские проблемы. В отличие от дам, сидевших тихо и прилично беседовавших, двое нетрезвых мужчин разговаривали громко. Одеты они были очень неопрятно, даже грязно, и иногда из их пьяных ртов вылетали бранные слова, что очень резало слух. Первый — худощавый, постоянно издавал звук, будто отхаркивается, а его дружок, толстый, с пузом, похожим на пивную бочку, время от времени заливался идиотским смехом.

Некоторое время спустя ко мне подошла официантка. Я заказал какой-то суп, отбивную и бокал вина. И не успела официантка отойти от моего столика, как послышался голос того толстяка:

— Эй, красавица, иди к нам, посидим, поворкуем!

— Извините, молодые люди, я, к сожалению, на работе, и нам начальство не разрешает общаться с посетителями, кроме как для принятия заказа, — спокойно, четко и лаконично, видя неадекватность мужчин, произнесла официантка.

«Ну, не успел я отойти от одного конфликта, а тут, и так некстати, назревает другой», — промелькнуло у меня в голове. И я решил ни под каким предлогом не ввязываться в дело, которое ко мне лично не имеет ни малейшего отношения. Мне уже хватило одного разбитого носа на сегодня, второго мне не хотелось вовсе.

— А ты что, такая правильная?! — ещё громче и ещё беспардоннее прокричал толстяк. — Э-э-э, ты что молчишь, не видишь, я с тобой разговариваю!

«Вот и начинается…», — врезалась мне в голову.

— Я же сказала вам уже — нам запрещают. Пожалуйста, дайте мне спокойно работать, я вас очень прошу, — так же миролюбиво и непоколебимо сказала бедная официантка.

— Ты слышал? — ввинтил худой, видимо обращаясь к своему собутыльнику, — Ей, видите ли, запрещают. А кто же тебе, деточка, запрещает? Ну-ка, позови нам его сюда! — и лицо этого худощавого расплылось в мерзкой улыбке.

Воцарилось молчание секунд на десять. Официантка непонимающим взглядом смотрела на этих двух «мужчин»; на них же смотрели, уже взволнованные, дамы, тихо шушукаясь. Официантка, видимо, не зная, что сказать, тихо, почти себе под нос пробубнила:

— А Ильи Ильича сейчас нет в кафе, он бывает позже.

«Ну, придумала что сказать, — подумал я, — шла бы, да побыстрее ты на кухню, и дело с концом».

— Ну вот, а ты боялась. Тебе и запретить теперь некому, а мы ничего не расскажем. Правда, парнишка? — он (худой) посмотрел на меня и даже мне подмигнул. Я демонстративно отвернулся.

— Ишь, отворачивается… Но ты его не бойся, дорогуша, — обратился он вновь к официантке, — если он расскажет, мы ему уши оборвём. Правильно я говорю? — и он повернулся к толстому. Тот улыбнулся и кивнул внушительно головой.

Я чувствовал, как кровь пульсирует в жилах, то приливая, то отливая от головы. Я был вне себя от гнева, но сдержался и не проронил ни слова. И тут, весьма некстати, в разговор ввязалась одна из дам, доселе молчавшая:

— Господа, оставьте же, наконец, в покое эту девушку! Ведите себя прилично!

— А ты вообще молчи, лошадь намазанная, не лезь не в свое дело, — оборвал толстый и ударил по столу так, что вся посуда, стоявшая на нём, подпрыгнула.

— А вам бы следовало поднять две свои поганые задницы и проваливать отсюда ко всем чертям! — не выдержав более, довольно громко, баритоном, почти крича, вступил тот одиноко сидевший человек. Голос его мне показался знакомым.

«Ну, вот и началось! Ах, как всё это глупо и нелепо!», — подумалось мне.

— О, надо же, и у этого голос прорезался! — буркнул худой. — Ты бы вообще молчал, а то тебе-то уж точно нос расквасим! Понял или нет?

— А ты попробуй! Что глазами захлопал? А ты, да, ты, — обратился он к официантке, — ты иди, да побыстрее, на кухню и если что, милицию вызови. Поняла или нет? Ну что ты стоишь истуканом, бегом на кухню… быстрее! — он встал и расправил плечи. Тут я увидел его лицо и обомлел. Это был тот самый странный парень Дмитрий, напоминавший своим видом Гоголя, которого я встретил в поезде в сопровождении очаровательной Ады несколько месяцев назад, когда ехал в N на новое место работы…

— Хорошо, — еле слышно от испуга проговорила официантка.

— А я говорю стоять здесь и никуда не уходить, — тоже вставая, уже с разъяренным лицом, отрезал худой. Вслед за худым поднялся и толстяк.

— Если хочешь, чтобы с тобой ничего не случилось, послушай меня и иди на кухню, не-ме-дле-нн-о! — с нескрываемой яростью крикнул Дмитрий.

Официантка покорилась и мигом шмыгнула на кухню, так, что никто и опомниться не успел, а Дмитрий прикрыл вход своим телом.

— Ну, всё, сопляк, ты нарвался, — потирая руки, произнёс худой, едва держась от выпитого спиртного на ногах.

— У него нож! У толстого! — взвизгнула одна из дам.

Я уже более не мог сидеть и тоже встал, повернулся к этому балагану лицом и выпрямился. Дмитрий, который, естественно меня, не помнил, увидя во мне помощника, ещё более стал храбриться и даже начал их ещё больше раздражать. Чему я, честно говоря, был не очень рад и в душе уже начал жалеть, что встал.

— Ну что, кто обещал мне нос расквасить? Ты или ты? — он показал сначала на худого, а потом на толстого.

— А как тебя зовут, сопляк? — как бы пропустив вопрос, осведомился худой.

— А тебе зачем?

— А так на всякий случай, чтобы знать, кого убил, — и опять идиотский смех, который подхватил и толстяк.

— Дмитрий Родин, — отрезал парень.

— Жаль тебя, Димочка, но придется тебе косточки поломать, — усмехнулся толстяк.

«Это конец, — подумалось мне, — конец». У меня потели ладони, а по телу била дрожь.

И только я успел подумать про «конец», как этот худощавый бросился на Дмитрия, ударил его несколько раз по лицу кулаком и, надавив на него своим худым телом, повалил на пол и упал сам. Дамы оглушительно завизжали, выскочили из-за стола и, прижавшись друг к другу, забились в дальний угол кафе. Те двое на полу уже опрокинули несколько столов и били друг друга с неистовой силой. Время от времени были слышны звонкие хлопки, которые происходили от сильных ударов по лицу кулаком. Только я успел опомниться, как мой взгляд упал на толстого, который и вправду достал нож. Мерзкий толстяк с серьезным холодным лицом приближался к парочке на полу. Я рванул на него, с тем только, чтобы выбить нож. Тот, заметив это, не смотря на нетрезвость, как-то сориентировался и умудрился левой рукой оттолкнуть меня так, что я с силой отлетел от него чуть ли не на метр и, ударившись головой о стену, сполз по ней вниз. В глазах стало темно, и я потерял сознание. Не знаю, сколько меня не было, но очнулся я от едкого запаха, резко ударившего мне в нос, и первое, что я увидел, было испуганное лицо той официантки с ватой в руках. Кругом суетился народ: милиция, повара. Две дамы что-то кричали. «Неужели убили?» — первая мысль, пришедшая мне в голову. Я более не мог лежать и путём неимоверных усилий поднялся на ноги.

— Дмитрий? Да? — я забыл от волнений, как его зовут. Он кивнул головой. — Ты живой? — закричал я, увидев, Родина, сидящего на стуле с перебинтованной головой и кровоточащим носом; его лицо больше походило на фарш, на кровавое месиво.

— Живой. Прости, не могу говорить, голову больно.

Он и впрямь не мог говорить, видимо, травма была серьёзная. Тут рядом подвернулся доктор. Да, совсем забыл сказать: повар, находившийся на кухне и слышавший, что начинается конфликт, тут же вызвал и милицию, и скорую помощь. Я тут же у него поинтересовался состоянием здоровья Дмитрия. Он сказал, что серьёзных травм нет (это сообщение очень успокоило меня), «через месяц будет как новенький», но ему нужен постельный режим и обязательно. Ещё он сказал, что нам можно будет уходить только тогда, когда составят милицейский протокол. «Хорошо, хоть в отделение не ехать; этого ещё не хватало, — подумалось мне».

Нас опросил лейтенант, т. е. меня, Родина, двух дам и официантку. Из речи официантки мне стало известно, что обморок мой продолжался около пяти минут. Со слов составили протокол и разрешили всем уходить, сказав только, что вызовут нас в отделение к следователю немного позже, когда разберутся с теми двумя, как они выразились, «пассажирами», которые к тому времени были уже в участке.

Милиционеры любезно согласились развести по домам меня и Дмитрия, так как дамы ушли пешком, не согласившись ехать. По дороге Дмитрий отказался ехать домой, ссылаясь на то, что не может теперь в таком виде там появиться. Он просил меня оказать ему любезность, пригласив к себе на некоторое время. Я, естественно, согласился, думая, что и Иван Тимофеевич будет не против этого.

Старик, к тому моменту как мы приехали, был дома и встретил нас вполне радушно, но не без удивления и даже волнения. «Что, дескать, случилось с вами?», — говорило его взволнованное лицо.

 

3

— Батюшки мои, да кто же вас так помял-то? — искренне и с большим волнением, пятясь назад и надевая очки, спросил Иван Тимофеевич.

— Да попались тут нам одни уроды! — со злостью сквозь зубы, держась за левую щеку, проскрипел Родин.

— Не волнуйтесь вы так, Иван Тимофеевич, — успокоил я и поставил одну ногу на низенькую обувную полку, начиная развязывать шнурки. — Это Дмитрий, мы с вами уже его видели в тот день, когда познакомились в поезде. Помните?

— Слушай, — сказал Дмитрий, — а я и смотрю, что лицо мне твое знакомо, а где видел тебя, вспомнить не могу. Вот совпадение!

— Точно-точно, — сказал старик, — с тобою еще женщина была…

— Верно, — отвечал Родин, — Адой ее зовут.

— Чего только не бывает на свете, — сказал я.

— Ну что ж, Дмитрий, ты тоже раздевайся, будем вас с Германом лечить.

— Вовсе не стоит беспокоиться, Иван Тимофеевич, — врач сказал, что опасных травм нет, и всё скоро пройдёт, — отозвался я уже из коридора, разглядывая свою физиономию в зеркале.

— У тебя может, и нет опасных травм, — возразил старик. — Ты, наверное, в стороне стоял, смотрел, а? Хе-хе. А на Диму посмотреть страшно.

— Ой-ой-ой, не пугайте меня, а то я себя в зеркале не видел; того и гляди, как увижу, в обморок плюхнусь! — пошутил Родин.

— Так, ну всё, хватит шутить. Коли разделись и разулись, проходите пока в гостиную, а я схожу на кухню принесу всё необходимое и чайник поставлю. А ты, Герман, возьми полотенце в спальне и предложи гостю какую-нибудь одежду, а то на вас смотреть жалко. У Димы вон весь свитер в крови, — заботился Иван Тимофеевич.

— А ты что не на работе? — обратился внезапно ко мне Иван Тимофеевич.

— Потом, потом расскажу…

— Хорошо.

Иван Тимофеевич ушёл на кухню, шаркая старческими ногами (он всегда шаркал), я проводил Родина в гостиную, где он почему-то сел не на диван, а на стул, стоящий рядом с письменным столом. Быстро заскочив в спальню и захватив оттуда два маленьких полотенца, я шмыгнул в свою комнату и решил наскоро переодеться. После чего я взял какую-то майку и кальсоны Родину и вернулся обратно в гостиную. Там Иван Тимофеевич уже раскладывал перед Родиным вату, бинты, салфетки, спирт, маленькое зеркальце, смотря в которое Дмитрий весьма удивился своему внешнему виду — это было видно по его заплывшим глазам, которые даже стали шире открываться, но он держал свои эмоции при себе. Мне вообще показалось, что этот Родин очень спокойный и уравновешенный человек и, скорее, интроверт.

Ухаживая за своим гостем, Иван Тимофеевич постоянно шутил и улыбался, казалось даже, что старику нравится всё, что происходит. Мне на секунду представилось, будто я каждый день привожу разных друзей и непременно с расквашенными физиономиями, а Иван Тимофеевич всех приветливо встречает и начинает за ними ухаживать. В тот же момент мне показалось, что, если я буду приводить друзей каждый день в течение года, то наш старик будет всегда всех встречать, как встретил сегодня Родина.

Разложив все принадлежности перед Родиным и заметив, что я уже пришел в гостиную, Иван Тимофеевич улыбнулся, взял у меня из рук принесённые одежду и полотенце и передал Родину. Тот, снимая повязку со своей головы, немного морщился и сопел. Сняв повязку, Дмитрий совершенно не удивленный принесенными мною весьма изношенными кальсонами, без всякого стеснения начал переодеваться. Иван Тимофеевич, понимая, что нам нужно уйти, взял меня за локоть и сказал:

— Герман, пусть Дима переоденется, а мы с тобой пойдём на кухню — ты мне поможешь с чаем.

На кухне я в подробностях рассказал Ивану Тимофеевичу о происшествии в кафе. Он вручил мне чашки, и я вернулся обратно в гостиную.

Родин обрабатывал ватой ссадины и что-то напевал себе под нос. Он был даже бодр. Когда я зашёл, он посмотрел на меня и недовольно спросил:

— Ты чего так долго?

— Да так, Ивану Тимофеевичу помогал.

— Он твой дед? — небрежно спросил Родин.

— Да нет, дальний родственник, — я солгал. А что, я должен был ему всё объяснять? Мол, я снимаю квартиру; это старичок денег не берёт; я познакомился с ним тогда в поезде и т. д.

— Хороший старик — добрый, — улыбнулся Родин.

Поставив чашки на стол, я плюхнулся на диван и растянулся на нём.

— Что, сильно болит? — спросил я, указывая на его лицо.

— Да нет, не очень. Как я теперь по улице ходить буду? Что люди подумают?

— А что они должны подумать? Мало ли, что случилось? Не переживай.

Разговор не клеился.

— А вот и чай, — провозгласил входящий в гостиную Иван Тимофеевич, толкая перед собой маленький столик на колёсиках.

На столе, помимо чайника и сахарницы, стояли две маленькие хрустальные вазочки: одна с конфетами, а другая с печеньем.

— Герман, бери чашки и наливай чай. А я на твоём месте посижу, что-то я устал.

Старик присел на моё место, я принялся наливать чай.

— Ну, Дима, расскажи, как ты защищал официантку. Очень интересно!

— А вы откуда уже про это знаете?

— Мне Герман на кухне вкратце рассказал, — улыбался Иван Тимофеевич.

— Ах, ты уже всё растрепал, — пошутил Родин и погрозил мне своим распухшим и окровавленным кулаком.

— Не злись, я так только в общих чертах, так сказать.

Я повернулся в сторону Ивана Тимофеевича и лицом показал ему, что он что-то не то сморозил и тем самым поставил меня в неловкое положение.

Родин кратко, но весьма красочно описал происшествие в кафе, не забыв упомянуть ни одной детали. Его рассказ немного взбодрил нашего старика, точнее сказать, он был просто в восторге от героизма, проявленного Родиным. Я уже налил чай и поставил чашки на маленький стол на колёсиках.

— Вот и всё, разбирайте чашки, — сказал я.

— А можно поинтересоваться, — отпивая первый глоток, заговорил Иван Тимофеевич. — Чем занимается наш герой? — обратился он к Родину.

— Я-то? Я уже давным-давно закончил учёбу, — начал рассказ Родин, — лет восемь назад…

— Стало быть, тебе уже лет двадцать девять?

— Тридцать, — поправил Родин.

— Дима, а где ты учился? — встрял я.

Родин намазывал зелёнкой свои раны и морщился от боли; Иван Тимофеевич шуршал конфетной обёрткой. Знаете, у старых людей есть одна дурная привычка — я не раз замечал — они если едят конфету, то фантик от неё начинают складывать пополам, потом ещё пополам и ещё — это всегда раздражает.

— В местном педагогическом университете на филолога.

— Так ты филолог! — удивился я, встречая родственную душу. — А я журналист.

— Да-а-а! Не может быть! Вот это встреча! Скажи, а ты по профессии работаешь? — как бы с завистью спросил Родин.

— Да, — я старался как можно меньше гордиться, — я работаю в одном местном издательстве.

— А кем?

— Редактором нескольких колонок в одном издании.

Естественно, я не стал сообщать ему всех подробностей своей работы, дабы он не счёл меня хвастуном.

— А ты? — поинтересовался я в свою очередь.

— Я тоже до недавнего времени работал у одного кретина…. Впрочем, я не очень хочу об этом говорить, — как-то даже нервно отрезал Родин.

— А как же ты живешь, Дима? — встрял, прожевав конфету, Иван Тимофеевич. — То есть ты меня, конечно, извини. Я имел в виду, на что? В смысле, на какие деньги? — замялся старичок и заёрзал на диване.

«Неделикатный вопрос, — мелькнуло у меня в голове. — В духе престарелых людей».

— Я книгу писал, — отчеканил Родин и наморщился, видимо, обжёгся горячим чаем. Пить ему было не очень удобно из-за распухших губ.

— О, как! — вскричал старик, — Неужто в наш век можно на книгах заработать?

— Почему же нет? Естественно, можно, — перебил я и осёкся.

— Правильно говоришь, — подтвердил Родин, — я до начала работы получил кругленькую сумму денег от одной госпожи.

— Что, ещё не начал писать, а уже деньги получил? — недоумевал Иван Тимофеевич.

— Да, представьте себе. Сто тысяч получил!

— Вот это да-а-а-а. Нам такие деньги и не снились! — протянул старик и, обращаясь ко мне, сказал: — Учись, Гера, — и вновь прищурил левый глаз.

— А кто же тебе столько мог заплатить? — немного с грустью, вспоминая свою зарплату, осведомился я.

— О-о-о, это очень интересная история, сейчас я вам её расскажу. Только она длинная. Ничего? — Он, не дождавшись ответа, продолжил: — Она связана с той дамой, которая ехала со мной в поезде. Помните? Ада…

— Так это она тебе деньги дала? — перебил Иван Тимофеевич.

— Да — она! Я сейчас расскажу. Это забавно получилось, — улыбнулся Родин. — Книгу я так и не написал. Не вышло. Видимо, нет таланта к этому. По молодости рассказики пописывал, а потом все забросил. С книгой сложней оказалось…

Вдруг у него зазвонил мобильный телефон. «Алло, — сказал он. — Приветик. Как жизнь? У меня ничего. Потом расскажу. Что? А, ты к Рае хочешь попасть? Я просто так тебе не скажу. Хорошо, я пошутил… Мне возьми тогда. Ok? Две… Ну, конечно… Скажешь ей, что от «Роди», понял? Да! Так и скажешь. Деньги я тебе потом отдам. Сейчас ноль. Адрес записывай. Улица Жуковского, дом 56, квартира 2. И не растрепи никому. Смотри… Я завтра с утра сам к ней поеду должок отдать. Ну все… Пока».

Родин прекратил разговор.

Дождь стучал в окно, а ветер дул, срывая ветки с деревьев, которые с треском падали на землю; изредка гремел гром и из-за него даже чуть подрагивали окна в старой оконной раме.

 

4

— Так вот, — сказал Родин, — история такая.

В конце апреля месяца, прохладным вечером, часу в девятом, мне сильно захотелось пройтись прогуляться по городу и зайти в ресторанчик чего-нибудь выпить. Настроение в тот вечер было более, чем поганое… Гулял я часа полтора: бродил по пустынным, серым и безжизненным улицам, всматриваясь в мутные окна стоящих по краям дорог пятиэтажек. Безлюдье улиц разбавляли изредка встречающиеся мёртвые лица прохожих, которые с остекленевшими глазами проходили мимо, торопясь по своим делам. В тот момент я ощущал невыносимое одиночество. От этих мыслей, как одеялом окутавших мою голову, хотелось повеситься.

Улица, по которой я шел, должна была привезти меня в один приличный ресторан «Маленькая Гавана».

Войдя в ресторан, в котором сладковато пахло сигарным дымом и дорогими духами, я глазами выбрал один из столиков у дальней стены и направился к нему. Опустившись в уютное кожаное кресло я, закрыв глаза, погрузился в глубокую задумчивость. В глубине зала приятно тянул саксофон, сливаясь с множеством голосов, доносившихся со всех сторон. Из дальнего угла слышался заразительный женский смех… В ту минуту, сидя в уютном кресле, мне хотелось, чтобы так было вечно: чтобы я находился всегда вдали от мирской суеты и всегда мог слышать только этот саксофон и заразительный женский смех. Больше ничего.

Так сидел я минут пять, которые показались мне вечностью. Потом подошел молоденький официант с игривыми, еще наивными глазами. Я заказал сто грамм Jack Daniels безо льда.

Через три минуты мне принесли мой заказ, а еще через минуту появилась она. «Можно мне к вам? — сказала она своим мягким, бархатным голосом, — мне так скучно здесь одной. Вы никого не ждете? — Пожалуйста, — говорю, — я совершенно один и никого не жду».

В тот вечер она была очаровательна. Ее черное атласное платье, обнажавшее острые плечи, было великолепно. Косметики почти не было, как, впрочем, и всегда. Не зная ее возраст, ей смело можно дать тридцать пять лет, хотя ей на самом деле пятьдесят один. Тонкий аромат ее духов волновал меня. Чувство, схожее с тем, будто тебя постоянно накрывает волной. Потом волна уходит, и снова накрывает следующая волна.

«Как тебя зовут? — спросила она. — Ничего, что я как-то сразу на «ты»?» Я сказал ей свое имя. Мы условились без чопорности обращаться к друг другу на «ты». Как сейчас, вижу ее перед собой. «А меня зовут Ада, — сказала она весьма мягко и кончиком острого пальчика провела возле носа. — Многие называют меня Ада Константиновна, но мне это не нравится. Мне сразу кажется, что я уже стара, а старой я быть не хочу, — улыбнулся она».

— А она не замужем? — перебил я. — Кольца на руке не было?

— Нет, кольца не было, — недовольно отрезал Родин.

— А может, она его сняла? — улыбнулся я.

— Нет у нее мужа. Может, он и был раньше… А сейчас нет. Я абсолютно точно это знаю. Она бы мне о нем рассказала. Мы сейчас с ней в очень близких отношениях. Я знаю только, что у нее был сын, которого загрызла собака, но это было давно.

— Как загрызла? — поднялся и Иван Тимофеевич.

— Загрызла, и все, — угрюмо сказал Родин, — я подробностей не знаю.

Как только Родин сказал о сыне, мне сразу вспомнился поезд и Константин Константинович, который рассказывал о своей сестре. «Интересное совпадение», — подумалось мне. Я решил уточнить:

— Прости, что перебиваю тебя, Дима. Ты случайно не знаешь, есть ли у Ады брат родной, которого Константином зовут? Я так просто интересуюсь. Мне кажется, я знаю человека, у которого сестру зовут Ада Константиновна.

— И брата у нее нет. Чего ты привязался?

— Дима, ты не поверишь! Я знаком с человеком, которого зовут Константином Константиновичем. Он мне рассказывал о своей сестре, ребенка которой загрызла собака…

— Говорят же тебе, — ожесточенно сказал Родин, — нет у нее брата. Чего ты сочиняешь?! Я про нее все знаю. Если бы у нее был брат, то она непременно бы меня с ним познакомила.

— Может, она тебе чего-то не договорила?

— Ты что, издеваешься надо мной? Не сочиняй. Мне ничего про это неизвестно. И, в конце концов, даже если брат и есть, то мне на него плевать.

— Гм… Странно все это, — задумчиво произнес я.

Иван Тимофеевич вопросительно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я же решил далее молчать. Нужно было дослушать историю Родина. Хотя совпадение фактов мне казалось невозможным. Я насторожился, больше того скажу: я немного заволновался, но решил молчать.

— Вы будете дальше слушать? — недовольно спросил Родин.

— Конечно, — ответили мы в один голос.

— И так… Ах, да! Мы познакомились, и она была очаровательна! Она грациозно достала сигарету и не менее грациозно потянулась за моей зажигалкой. И в тот момент, когда она до нее дотронулась, я кинулся помогать ей прикурить. Наши руки неожиданно соприкоснулись. Тогда я почувствовал, насколько холодна ее рука. «Боже, у тебя такая холодная рука, — сказал я. — У меня всегда холодные руки…, — улыбнулась она». Затем она минуту всматривалась в мои глаза, отчего мне стало неловко, и я отвел взгляд в сторону. «Почему ты грустишь? У тебя что-то случилось? — спросила она, выпустив струю дыма. — Ты опасно проницательна, Ада, но мне не хочется сейчас об этом разговаривать, — ответил я, — да и тебе тоже будет не совсем интересно слушать. К тому же, в моей истории слишком много личного. Ты уж меня прости. — Я понимаю, понимаю, — очень спокойно сказала она, глубоко всматриваясь мне в глаза. А можно хотя бы поинтересоваться, чем ты занимаешься?» Выпуская дым, она очень красиво вытягивала свои губы трубочкой. «Я имею в виду увлечения какие-нибудь? Или работа интересная», — уточнила Ада.

Я принялся рассказывать ей о своей бывшей работе. О том, почему меня уволили и пр.

— А почему тебя уволили? — спросил я.

— Меня не совсем уволили. Я сам ушел.

— Отчего же, — любопытствовал Иван Тимофеевич.

— С директором конфликт вышел. Я как институт закончил, пошёл работать к одному типу в контору. Вроде сначала ничего, работал, деньги зарабатывал. Деньги небольшие, но на жизнь хватало. Сами, наверное, знаете, как эти… к работникам своим относятся: то зарплату урежут по своему усмотрению, то вообще уменьшат, короче говоря, делают, что хотят. А если тебе что-нибудь не нравится — уходи, тебя никто, мол, не держит и всё в таком духе. Но не смотря на всё это, я работал и не роптал, и с начальством конфликта не имел. Поработал я так несколько лет. А потом, думаю, надо что-то самому предпринимать, не жить же всю жизнь, зарабатывая только на пропитание. И личных проблем хватает. И то нужно, и это необходимо, а средств нет. Мне кажется, что только в нашей стране, ну, может ещё где-нибудь в африканских странах человеку с высшим образованием работы приличной в провинции не найти. У нас в N, по-моему, только торгаши, да проститутки живут хорошо, а человек с высшим образованием всю жизнь не живет, а только существует, а это совсем разные понятия. А если дети? Чем их кормить, если самому жрать нечего? Таксистом, что ли, идти?! Бардак! А начальник твой трёх классов, может, и не закончил, а глядишь, денег заработает, и министром станет. Что вы улыбаетесь? И станет. Мало, что ли, примеров. А ты так и умрёшь в этих институтских коридорах… — Родин заметно нервничал.

— Короче говоря, я предложил кое-что своему начальству. План ему обрисовал и пр. Всё было основано на уже готовой базе организации, проще говоря, ещё один отдел, который по моим подсчётам мог бы повысить благосостояние организации в целом и её сотрудников в частности. Я собрал все свои записи, планы, бумаги — всё, и пошел к своему начальнику. Пришёл, дурак, всё выложил до мельчайших подробностей. Он меня выслушал, сказал, что подумает и мне сообщит. Я оставил ему все свои бумаги и наработки и стал ждать. Думал, сейчас он мою идею проработает и меня во главу проекта поставит за сообразительность, но не тут-то было. Месяц спустя он сам ко мне в кабинет пришёл и говорит: «Дмитрий Алексеевич, я пришёл тебе сказать не очень хорошую для тебя новость. В связи с сокращением штата некоторые сотрудники должны уволиться по собственному желанию!» У меня все тут и оборвалось и я ему говорю: «Как же так, ведь вы сами недавно новых сотрудников набирали, а теперь сокращать всех собрались?» — «Да, приказ свыше!» Он всегда говорил «приказ свыше», когда принимал стратегические решения, видимо, сам боялся сказать от своего имени «увольняйтесь». «Свыше», он имел в виду какого-то чиновника, который якобы всем руководил сверху и которому сам начальник и подчинялся. Но я в это миф не верю, хотя многие верили и говорили, что видели этого призрака-чиновника. Но дело не в этом. На вопрос о моем проекте он чётко дал понять, что он, во-первых, ему совершенно не интересен, а во-вторых, всё это вещь весьма затратная, окупаемость довольно долгая и что заниматься он этим вообще не станет. «Свыше добро не дали», — говорил он. Вернул мне этот слюнтяй мои бумажки, я собственноручно написал заявлении об увольнении и ушёл восвояси. И что вы думаете? Через месяц встречаю я одного своего бывшего коллегу, а он мне и рассказывает, будто у них в конторе новое направление открыли… А кабинет этот и занимался как раз тем, что я и предложил нашему слюнтяю-директору. Вот так то! А ты иди, Димочка, на паперти становись, да милостыню проси. — Родин сильно кричал и раскраснелся, как помидор.

— Да-а-а, — протянул Иван Тимофеевич, — неприятная ситуация. Ну, а ты, Дима, говорил потом со своим директором, как он мог так поступить?

— Говорил, и даже чуть серьёзный конфликт не вышел. Он сразу охрану позвал и с тех пор мне больше не давали аудиенцию. И этот иезуит сейчас, воспользовавшись чужими идеями, денежки загребает, сволочь он последняя!

— Не переживай ты так. Всё наладится, найдёшь ты новую работу, — успокаивал я не в меру расходившегося Родина.

— Да как же не переживать? Этот подонок отнял у меня все! — Он кричал, отчего его разбитое лицо становилось страшным.

— А ты в институт не пробовал устроиться? — советовал Иван Тимофеевич.

— Ха-ха, конечно пробовал. Мне там говорят: «Молодой человек, у начинающих преподавателей, которые семинары проводят, зарплаты четыре тысячи рублей». А я говорю ей: «Женщина, как вы думаете, а те, которые нашими судьбами, как перчатками, разбрасываются, сами пробовали прожить на четыре тысячи в месяц, да ещё и семью прокормить?» Она только плечами пожала и более ничего…

— Дима, а если ещё работу поискать? Может, в столицу уехать?

— Да не могу я никуда ехать! Мне семейные обстоятельства не позволяют. Не хочу я об этом говорить. — Родин закрыл рот рукой и задумался.

— Не расстраивайся, Дима, — успокаивал его старик, — давай лучше дальше рассказывай.

— Хорошо. Рассказал я ей все это: про работу, про деньги и пр. И в свою очередь у нее начал интересоваться о ее жизни: кем она работает, чем занимается? Она отвечает: «Я, милый мой, уже давно не работаю. Мой отец уже пожилой, богатый и очень уважаемый человек, обеспечил мне безбедное существование до конца дней. Я не замужем, детей у меня нет. У меня был мальчик, но… случилось несчастье». Я тогда не стал спрашивать, что за несчастье. Позже, естественно, она рассказала о случае с собакой, которая загрызла ее сына. Затем я рассказал ей, что в отличие от ее отца — мой совершенно не участвовал в моей жизни, а про материальную помощь я вообще молчу. Хотя денег у него куры не клюют. Он чиновник небольшой в N-кой областной администрации. Взяточник, одним словом. Я не хочу о нем говорить. Затем она интересовалась моим семейным положением…

— Кстати, а ты женат? — перебил я.

— Был, но…, — он не договорил и перевел тему. — Если она не работает, то чем же она занимается, думал я в тот момент. «А может, ты филантропка?» — спросил тогда я и толкнул целую речь в защиту бедных.

Она внимательно выслушала меня и сказала: «У меня есть одно дело… Оно, конечно, не так благородно в отличие от тех, которые ты только что описал, но… У меня небольшой фонд и что-то вроде маленького издательства в Москве. Всё это сделано в помощь начинающим писателям». Услышав это, я был сильно удивлен. Заметил ей, что считаю литературу важнейшим из искусств. После чего неудачно процитировал Горького: «Книга — такое же явление жизни, как человек, она — тоже факт живой, говорящий…» На этом я запнулся и почувствовал себя неловко, но она лихо дополнила меня: «…и она менее «вещь», чем все другие вещи, созданные и создаваемые человеком».

— Ты на самом деле считаешь литературу важнейшим из искусств? — спросил я.

— Литература и книги — это вообще наше всё! Живопись, музыка — это тоже, несомненно, важные искусства, но литература превыше всего! В книге вся мудрость человечества, накопленная годами. Писатель лишь тот человек, который способен эту мудрость собрать и в доступной для читателя форме изложить на бумаге. Писатель придаёт законченную форму всей нашей жизни, не забывая, конечно, и о духовной её стороне, ну как Достоевский, например. Как он в своих произведениях раскладывает душу человека по полочкам, давая всему происходящему внутри точнейшее описание. Вот что я ценю в литературе. Помнишь, я говорил о том, что писал рассказы?

— Да.

— Ну, это не важно, — перевел тему Родин. — Кстати, я Аде тоже тогда проговорился, что пробовал писать.

— И как она отреагировала.

— Она спросила, получилось ли у меня задуманное.

— А ты?

— Что я? Я сказал правду о том, что написал пару маленьких рассказов. После чего сказал, что таланта к этому у меня нет.

— И как она отреагировала? — спросил я.

— Она сказала приблизительно так: «С чего же ты это взял? Я знаю точно, что себя самого адекватно оценить нельзя. Ты давал кому-нибудь читать?» Я сказал, что не давал. Потом она начала интересоваться, о чем бы я хотел написать книгу.

— И что же ты сказал? — спросил доселе молчавший Иван Тимофеевич.

— Я сказал, что если бы я писал о проблемах, не зависящих от времени, меня бы стали читать.

— А что ты подразумеваешь под этими проблемами? — спросил я.

Родин улыбнулся:

— Слушай, она тоже самое спросила. Только немного точнее. Она подняла свои брови и живо как-то сказала: «Ты хотел бы писать о религиозных вопросах? Может, о добре и зле или принялся бы ставить философские вопросы, которые у иных читателей сон вызывают?»

«Странно, — подумалось мне, — опять религиозный вопрос. Точно так же, как со мною в поезде». С этого самого момента страх начал селиться в мою душу.

Родин продолжал:

— А я ей говорю: «А чем вопрос веры не интересен читателю? Этот вопрос, по-моему, не зависит от времени. И многие в наш век очень даже интересуются этим вопросом. Книги на эти темы читают. Людям всегда это было интересно». Тут она разошлась не на шутку: «А чем же этот твой пресловутый религиозный вопрос, — говорит она, — так интересен современному читателю? Все писатели, философы, да и все люди до сих пор не знают точно ничего. Ничего ровным счётом — это жвачка, бесплодное умствование. Кто-нибудь из людей, когда-либо живших на земле, точно знал о существовании Бога? Нет! Это демагогия. Люди своим жалким умишком никогда не смогут этого узнать! Они смогли придумать лишь массу пустых учений и ни на чём не основанных религиозно-философских теорий, не дающих ни одного утвердительного ответа! Людям нравится философствовать, рассуждать о Боге… А что толку от этих философствований? Так зачем же голову всем морочить? Да и что такое, вообще, религия?»

— Что же, безбожниками всем стать? Как жить без веры? — возмутился Иван Тимофеевич. — Твоя Ада совершенно не права.

— Мне, честно говоря, плевать на ее мнение, — ответил Родин.

— А дальше что? — Мне не терпелось услышать продолжение.

— Дальше она попыталась убедить меня в том, что стоит все же попробовать написать что-нибудь.

Мне вспомнились слова Константина Константиновича, когда он говорил о своей сестре: «От кроткой женщины она превратилась в распутную стерву, которая совращает молодых людей примерно твоего возраста, но не старше тридцати лет. Самой ей уже пятьдесят один год. Мне иногда кажется, что она помешалась». Сомнений в моей голове больше не было. Кто-то лгал. Или Родин нам лгал, зная о брате Ады, или Ада просто не сообщила Родину, что имеет брата. Предложение же Ады, которое она сделала Родину казалось мне фикцией, прикрытием для того только, чтобы затащить Дмитрия в постель.

— Короче говоря, — продолжил Родин, — после недолгих уговоров, я принял предложение, солгав при этом, что будто бы знаю, о чем буду писать и пр. Дальше все происходило как во сне. Ада из своей сумочки достала пачку банкнот, перетянутых резинкой, которые я охотно принял, ввиду тяжелого финансового положения. Ада была счастлива. Через некоторое время она села ближе ко мне, чем немного меня смутила. Но смущение мое улетучилось в тот момент, когда наши губы встретились. Ее поцелуи невозможно забыть. Сложно сказать, сколько мы целовали друг друга, смущая, наверное, всех, кто находился рядом. Но нам на это было наплевать. Часу во втором ночи мы уже стояли у входа в гостиничный номер. Ну а потом… Короче говоря, с тех пор мы вместе.

— А что с книгой? — спросил Иван Тимофеевич.

— Я предпринял несколько попыток что-либо написать но, ничего не выходило…

— А как же аванс?

— А нет больше аванса, — осклабился Родин.

 

5

Я был шокирован. Подобное совпадение просто невозможно. Ада, — я был в этом уверен, была сестрой этого странного и страшного Константина Константиновича. Мысли свои об этом я, естественно, оставил при себе.

Воцарилось невыносимое молчание. Прямо над диваном, на котором сидел я и Иван Тимофеевич, висели старинные часы с большим медным или бронзовым маятником, которые мерно отстукивали секунды, уходившие от нас в безвозвратное прошлое. Часы были так стары, что на маятнике уже проступили зеленовато-жёлто-коричневыми пятнами, — следы ржавеющего металла. Раньше мне не приходилось замечать стука этих часов, но в эту минуту молчания он был похож на звук, обычно раздающийся из кузницы, где кузнец выковывает очередную металлическую вещь.

За окном же дождь к этому времени лил не просто как из ведра, а стоял непроглядной стеной.

Ветер срывал большие ветки деревьев, которые с сильным хрустом, ломаясь, падали во двор, усыпали детскую площадку и палисадники возле подъездов, где уже давно отцвели летние цветы. Словом, природа бушевала неистовым ураганом, похожим на тот, что бушевал у меня в душе, вырываясь через грудь беззвучным громом, слышимым лишь мне одному. В голове, словно пчелиный рой, хаотично летали мысли, разрывая мою голову на части. «Ужасный день, — думал я, — как же так, чёрт возьми, в один день столько всего может произойти с одним человеком: и этот психопат Жабин, и это нелепейшее признание в любви, и драка в Богом забытой забегаловке?..»

Я начинал жалеть и ежесекундно корил себя за то, что приволок Родина в квартиру к Ивану Тимофеевичу. Я больше не мог деликатничать перед этим человеком, мне хотелось всё прояснить до конца. Осознав для себя, что Родин все-таки слабый человек, даже несмотря на его поступок в кафе, я, немного сменив тон, разбил тишину, как хрупкое полотно стекла огромным молотом:

— Что же это получается? Ты просто просрал сто тысяч, и все? А она за них трахает тебя каждый день!

Родин переменился в лице и взорвался, как нагретый в печи патрон:

— Что ты такое несёшь!? Ты хочешь сказать, что я продался этой стерве за сто тысяч? Да я просто воспользовался её предложением, только лишь для получения денег! Ты думал, я книгу буду писать, что ли? Ну, ты даешь. Как тебе это в голову-то могло прийти? Ты ещё скажи, что я душу дьяволу продал! Ну, ты даешь! Какой же ты смешной человек, Герман!

— Да как же теперь не писать книгу? Дима, голубчик, — спросил старик.

— Я бы с радостью написал, да только у меня ничего не получается. К тому же денег с меня обратно никто не требует.

— Как же не получается, когда ты сам нам только что рассказывал, о том, что писал рассказы? — не отступал я.

— Герман, ты думаешь, я не пробовал писать эту чёртову книгу? — Родин приподнялся со стула, взял его, передвинул ближе ко мне и продолжил, — конечно, пробовал! Бывало, сяду, напишу пару страниц, потом прочту написанную ахинею, порву и выброшу… И так раз сто!

— Да…а…а, — протянул я, — мне тяжело тебя понять.

— А ты думал, всё в жизни просто?

— Я бы так не поступил, — отрезал я.

По лицу Родина прошла нервная судорога, после чего он громко и резко выпалил:

— Да пошел ты, знаешь куда, вместе со своим поучением! Тоже мне папаша нашелся. Ты ведь не знаешь, зачем мне тогда были нужны деньги, а треплешь языком!

— Но…но, Дима, — серьёзно сказал Иван Тимофеевич, — поспокойней. Веди себя достойно, ты ведь в гостях, как никак. В чём тебе Герман виноват?

— Хорошо, скажу прямо — я обманул её. Мне просто очень сильно были нужны деньги, вот и всё. Я подыграл ей! Черт ее дери!

— Теперь все ясно, — сказал я и пересел на круглый стул возле пианино.

Иван Тимофеевич встал с дивана, сказав, что покинет нас на некоторое время, вышел из комнаты. Я услышал звук закрывающейся двери в спальне. Мы с Родиным остались одни. Он вновь сел на свое прежнее место возле письменного стола и начал промачивать свои раны смоченной в спирте ватой. Я решил не отступать:

— Прости мне мое любопытство, но зачем, если не секрет, тебе были нужны в тот момент деньги? Если уж беда какая случилась, ты бы мог, наверное, занять у своего отца. Сам, ведь, говорил, что у него денег куры не клюют.

— Ты хочешь знать? Хорошо, я расскажу тебе в двух словах. Может, хотя бы тогда ты перестанешь на меня смотреть, будто я не человек!

— О, Иван Тимофеевич! — встрепенулся я, увидев вернувшегося старика.

— Иван Тимофеевич, послушайте и вы то, что я хочу рассказать, — провозгласил Родин, отставив от себя зеркало и бросив окровавленную вату на газету.

— О чём? — спросил старик.

— Дмитрий хотел рассказать, зачем ему были нужны деньги, — пояснил я, открыв крышку пианино и проиграв несколько клавиш по порядку.

— Герман, не язви, потом жалеть будешь. Поверь мне, — тихо произнёс Родин.

— Прости.

Мне было не по себе.

— У-у-ух, даже не знаю, с чего и начать.

Родин немного подумал и продолжил:

— Я уже говорил, что в тот самый день, перед тем, как мне встретить Аду, я подумывал о самом страшном, о том, что мне эта жизнь уже осточертела. Она стала для меня совершенно лишена всяческого смысла. На тот момент меня выперли с работы, и я остался без каких-либо средств существования. Мать моя, Антонина Степановна, очень серьёзно больна, у нее редкое психическое заболевание, и болезнь её прогрессирует, как чёрт. Иногда происходит полный отказ конечностей и помутнение рассудка. Изредка разум просветляется, но это бывает так ненадолго и так редко… Сейчас она уже не встаёт. Раньше я носил её на руках в ванную мыться, теперь и этого сделать невозможно, она умирает. Умирает страшно и мучительно. Всё, что я могу сделать для нее, это только протирать её тело спиртом, чтобы не начались пролежни. Вот и всё! В больницу её уже не кладут. Когда я ещё работал, мы хоть как-то сводили концы с концами, а потом всё…, не то, что на лекарства, нам и на хлеб не стало хватать. А лекарства стоят, черт знает сколько!

У Родина подрагивали губы и мокли опухшие глаза. Мне стало его так жалко, что моё сердце начало сжиматься от боли.

— Это всё он, эта тварь, это старая тварь — мой отец. Это он довёл её до такого состояния. Будь он трижды проклят! — крикнул Родин.

— Тише, тише, Дима, успокойся, — привстал Иван Тимофеевич.

— Что тише! — прокричал Родин, — вы сами хотели всё знать, так и слушайте теперь! Он бросил нас с матерью, когда мне было пятнадцать лет. Мать сразу поникла и более уже не была такой как прежде. А стерва, Жанна Петровна, к которой он ускакал, самая настоящая шлюха! Захомутала его, как мальчишку. У неё ещё вдобавок ко всему сын, или, лучше сказать, ублюдок был, которого она в молодости нагуляла. Ему тогда двенадцать лет было, а самой Жанне что-то около тридцати двух, на три года младше матери. Ей сейчас уже сорок семь и она порхает, как пташка, а моя мать одной ногой в могиле стоит, а над изголовьем кровати уже могильным запахом смерть веет.

— Дима, но нельзя же так ненавидеть своего родного отца, — сказал Иван Тимофеевич.

Я сидел, застыв, возле открытого пианино.

— Да какой он мне отец! Вы ещё не знаете, что дальше было. Не случись этого, у матери, может, и не произошел бы рецидив, который и стал роковым… — Он утирал мокрые от слёз и опухшие глаза свои.

Я встал с круглого стульчика и подошёл к нему сзади и взял обеими руками за плечи.

— Теперь ты меня понимаешь, Герман? — спросил Родин.

— Прости меня, Дима, мне очень жаль, что я на тебя напирал. Прости…

— Нечего тебе извиняться. Ты сядь, я дальше расскажу. Простите, я не могу, слёзы сами катятся, вы не думайте, что я слюнтяй, — пошмыгал Родин и высморкался в платок. — Я просто после всех событий, которые, признаться, сломили меня, стал часто впадать в состояние меланхолии, и это состояние порой заводит меня в такие тупики, что я часто могу не спать целую ночь и плакать, хотя раньше мне говорили, что я — сангвиник… Впрочем… мне свойственна и крайняя раздражительность. Но я никогда не был слюнтяем, никогда. Чёрт знает, что такое происходит.

— Нет, нет, как можно! Что ты такое говоришь? Мы совершенно не думаем, что ты какой-то там…, — взволнованно и очень искренне проговорил Иван Тимофеевич. — Правда, Герман?

— Конечно, не думаем! — сказал я, плюхнувшись на диван, от чего старые пружины задребезжали, издавая неприятный протяжный звук.

— Мне, знаете, и поговорить не с кем. Мать почти не разговаривает…

— Дима, — перебил Иван Тимофеевич, — а кто же сейчас с твоей мамой дома?

— А… Это? Да вы не беспокойтесь, Иван Тимофеевич, с ней моя двоюродная сестра, Валентина — святой человек. Она периодически приезжает к нам из В… , — (после непродолжительной паузы), — и…и…и ещё к…к…кое-что… — Родин наклонился и уставился в пол. Я даже немного испугался.

— Что, что ещё? — взволнованно частил Иван Тимофеевич.

— Сейчас, подождите секунду, — в этот момент он и в самом деле плакал.

Картина перед моими глазами была ужаснейшая. Мне до этого момента никогда не приходилось видеть настолько угнетённых, потерянных и убитых горем людей, как Дмитрий Родин. Он уже не казался тем героем, которым был несколько часов назад в кафе. Сейчас он сам нуждался в поддержке и помощи.

— Так вот, шесть или семь лет назад, — спокойно начал Родин, — я встретил девушку. Она мне так тогда понравилась, до того она была хороша, что я почти сразу в неё влюбился. В это создание просто невозможно было не влюбится! Ей было двадцать. У матери тогда состояние стабилизировалось; врачам при помощи лекарств удалось стабилизировать его…

— А как звали девушку? — поинтересовался я.

— Валерия, — ответил Родин с видимой злобой на лице.

Я не понял приступа злости. Родин продолжал:

— Не буду расписывать начало наших отношений, а перейду сразу к делу. Лера, вскоре забеременела от меня и мы, недолго думая, решили расписаться. Мать была от этой новости на седьмом небе от счастья: очень часто представляла себе, что когда окончательно поправится, будет играть с моим малышом, своим внуком. Так и произошло. Лера родила здоровую девочку — мы назвали её Анастасией. Мать будто бы заново родилась, увидев свою прелестную внучку.

Я заметил, что Родин ломает свои воспаленные руки.

— Ну что уж греха таить, я с отцом своим отношения поддерживал в то время и естественно решил, что он должен увидеть свою внучку. Во всё, что я расскажу дальше весьма сложно поверить, но это чистая правда. Я уже упомянул о сыночке этой Жанны. С моим отцом они детей так и не нажили, поскольку она сделала неудачный аборт, после которого стала недетородной. Так вот. Сыночек её весьма подрос и возмужал. Мы стали очень часто к ним наведываться, ездили с ними вместе по выходным в деревню (у отца там дом), вообще всё было хорошо. Я в тот момент был счастлив несказанно. Мне казалось, что жизнь налаживается и всё худшее позади. Мать моя уверенно шла на поправку, болезнь немного отступила: она даже ходила гулять и с радостью и задором занималась с моей Настенькой. Но когда Настеньке исполнилось пять лет, произошло событие, которое и представить себе невозможно. Моя любимая жена Лера, заявляет мне, что уходит от меня к другому!

— Да как же это! — с видом потрясённого человека протянул Иван Тимофеевич. — Это не может быть!

— Может, ещё как может. И как вы думаете, к кому она решила уйти, на кого меня променять — на этого самого Серёжечку, сыночка этой стервы Жанны. Ему тогда двадцать шесть лет было. Этому уже год прошёл.

— Дима, да как же это может быть?! Я ушам своим не верю! Чёрт меня дери! — моему возмущению не было предела.

— Хватит тебе чертыхаться, Герман, — дернул меня за рукав Иван Тимофеевич. — И что же дальше было?

— А ничего. Она собрала свои вещички и переехала к нему; он жил в одной квартире с отцом моим и Жанной. Переехала, потом подала на развод, и суд решил, что ребенку с ней, с этой шлюхой будет лучше. Она заявила, что я никудышный отец, мужчина-неудачник, который постоянно перебивается случайными заработками, имеющий на руках больную мать и, при таких стесненных обстоятельствах, неспособный воспитывать ребенка. Суд был, как впрочем и всегда в России, на стороне матери! Вот так. Вы можете себе это представить или нет?

Ответа ни от кого не последовало. Родин продолжил:

— После суда, почти через неделю, у моей матери внезапно ухудшилось самочувствие, начался тот самый злополучный рецидив, от которого она уже, скорее всего, не поправится! Ее страшная болезнь вернулась и ударила по ней с удвоенной силой. Они — эти сволочи, убили её, будь они все прокляты! — Родин кричал как умалишенный, — пусть только вернут мне мою дочь! Вернут мне до-о-очь!

— Дима, Дима, тише, прошу тебя упокойся, — бросился я к Родину. Он оттолкнул меня и ещё громче прокричал, — я после этого готов хоть кому, даже самому дьяволу продать душу, взамен на то, чтобы всё вернуть назад! Она уже год живёт с этим прохвостом и за целый год не дала мне встретиться с моей дочерью ни единого раза, потаскуха! — Родин опустил свою разгоряченную голову на стол, и замолчал. Было слышно, как бьётся его сердце.

— Герман, — шёпотом сказал Иван Тимофеевич, — пусть он успокоится. Ничего не говори.

Вместе с возбужденным, бурным и трагичным рассказом Дмитрия Родина закончилась и буря, так неистово бушевавшая несколько часов подряд, не переставая. Я сидел на диване, поражённый, и смотрел на не шевелящуюся фигуру Родина, который будто бы застыл в том положении, которое принял тотчас после своей ужасающей исповеди. Иван Тимофеевич молчал и, не отрываясь, смотрел куда-то в пустоту — его глаза были полны скорби. Он впал в свою тайную задумчивость. За окном треснувшее небо роняло последние лучи заходящего солнца, которые отражались в оконных стёклах соседнего многоэтажного дома. Словом, всё вокруг затихло. Часы, висевшие на стене, уже не так пронзительно стучали: казалось, что они вдруг стали намного тише идти и не так сильно действовали мне на нервы, колыхая своим старым маятником.

Мысли в моей голове плыли мягким, непрерывным потоком.

— Иван Тимофеевич, мне надо с вами поговорить, да и вам со мной, я чувствую, тоже, — шептал я. — Давайте уложим Диму в мою комнату, а сами поговорим на кухне. Со мной что-то неладное происходит. Я не могу этого объяснить. Пойдёмте, прошу вас.

— Хорошо, — согласился старик. И добавил: — Бог знает, что такое…

 

6

— …Иван Тимофеевич, я люблю это создание, люблю до глубины души. Я с ума схожу. Поймав её мимолётный взгляд, брошенный на меня, я после целый день нахожусь в каком-то страстном томлении и уже более не могу ни о чём думать. Вся моя душа рвётся к ней. Она просто создана для счастья, и я почти уверен в том, что сумею ей его подарить. Что до сегодняшнего случая, то меня вынудил совершить его бесноватый Жабин — недоумок! Что, если она меня теперь и видеть не пожелает? Если это произойдет, я даже не могу себе представить, что со мною будет!.. Я точно сойду с ума! Меня ужасно мучает мысль о том, как я посмотрю теперь Кате в глаза, как пройдёт наша первая встреча, а она непременно состоится, ведь завтра я пойду в редакцию… Что же мне ей сказать? Вы понимаете мои чувства, Иван Тимофеевич? Ответьте мне, ведь мне больше не у кого спросить совета, вы единственный человек, который есть у меня в этом городе. Подсознательно я чувствую, что советов здесь не может быть никаких.

— Герман, я прекрасно тебя понимаю, ведь я уже прожил жизнь и жизнь весьма неплохую. Пусть жена не одарила меня возможностью иметь детей, но взамен она дала мне такую любовь, о которой можно только мечтать! Царство небесное моей Риточке, покойся с миром, дорогая моя! Более не скажу ни слова, — сказал Иван Тимофеевич и пригладил ладонь волосы на затылке.

Мне стало намного свободнее. Я излил душу и ощутил понимание и поддержку со стороны человека, который за столь короткий промежуток времени стал мне очень дорог. Молчание убило бы меня. Но теперь мне стало легче. Я был совершенно уверен, что старик меня понимает и сопереживает мне по-отечески. От осознания этого мне стало немного теплее на душе и легче на сердце.

Откровенно говоря, мне очень хотелось рассказать Ивану Тимофеевичу о Константине Константиновиче и о невероятном совпадении с его сестрой. Мне все это казалось почему-то очень странным. Но я промолчал…

Мы сидели на кухне уже почти три часа, с тех самых пор, как оставили Родина отдыхать. Он спал в гостиной мертвецким сном после своей исповеди, лишь изредка похрапывая. Уложив его на диван под часами, мы, как я уже сказал, отправились на кухню, дабы обсудить проблему, затрагивающую исключительно меня.

На кухонных часах было уже половина десятого. Верхний свет был погашен, освещение давало горевшее над столом бра. От его света всё становилось ещё мрачнее: и старая кухонная мебель, больше походившая на рухлядь, и замызганные занавески, всегда сдвинутые в одну сторону, обнажавшие облупившуюся оконную раму, и даже Иван Тимофеевич казался старше своих лет под этим тусклым светом. Его многочисленные морщины, которыми было покрыто лицо, под этим светом будто бы стали более объемными и глубокими.

За окном всё утихло. Сквозь стекло было видно темное безоблачное ночное небо. У соседей сверху монотонно, пронзительно и надоедливо выла собака, видимо, не очень любящая одиночество. Хозяева её уехали ещё неделю назад, оставив Ивану Тимофеевичу ключи, чтобы он кормил и выгуливал их пса. Старику это, конечно, не очень нравилось, но он не мог им отказать — добрейший был человек. Пес любил его, почти как своих хозяев: видя, что Иван Тимофеевич пришёл, он сразу начинал радостно взвизгивать и ластиться к нему, а потом непременно ложился на спину, сгибал свои мохнатые передние лапы кверху, выпрашивая тем самым хоть немного ласки, так ему недостающей.

Все тревоги и неприятности сегодняшнего дня отразились на мне не только в эмоциональном, но в физическом плане. Страшная усталость и нестерпимая головная боль от удара о стену в кафе отобрали все мои силы, и от этого меня тянуло в кровать. Мне хотелось поскорее забыться сном, чтобы хоть немного отдохнуть и прекратить о чём-либо думать. Поднявшись с табурета, дабы размять затёкшие от длительного сидения конечности, я наполнил водой из кувшина стоящий на плите чайник и поставил его на огонь. Так как отопительный сезон начинается немного позже, чем конец сентября, учитывая резкое похолодание, в квартире было свежо, поэтому горячий чай при таких обстоятельствах был очень кстати, да и во рту было горько и сухо от продолжительных разговоров.

Через некоторое время в дверном проеме появилось опухшее лицо Родина.

— Ты как раз вовремя проснулся, — сказал я, — мы чай собираемся пить. Присоединишься?

— С удовольствием, — охрипшим голосом сказал Родин и сел на табурет. Его лицо стало ещё страшнее. Казалось, что за три часа сна оно распухло ещё больше, и на нём проступили иссиня-чёрные пятна, а из маленькой щелки, образуемой опухшими веками, на меня смотрели узенькой полосой два его глаза. Настроение его, кажется, улучшилось: от бури, бушевавшей в нём три часа назад, не осталось и следа. Из угнетённого и убитого горем человека он чудесным образом превратился в жизнерадостного, бойкого мужчину, несмотря на его ужасную физиономию. Он по своему виду стал как-то более энергичен и импульсивен.

Взяв чайник, я налил чаю себе и Родину.

— Дима, я все никак не могу понять, куда ты мог спустить сто тысяч? — вдруг спросил Иван Тимофеевич.

— Да, Иван Тимофеевич, — улыбнулся Родин, — я просрал все деньги! А вам их жалко?

— Не то, чтобы жалко… Просто не очень понятно, на что просрал.

Я чувствовал, как силы уходят: сегодняшний день выжал меня, как губку, правый висок стучал так сильно, что я невольно прижимал его пальцем.

— Хорошо, я скажу вам начистоту. Я чувствую, что пока не скажу, вы меня не выпустите… Только из-за уважения к вам, Иван Тимофеевич, — осклабился Родин.

— Когда я брал деньги, ситуация у меня была критическая, — начал Родин, — в семье денег не было ни копеечки, а те деньги, которые присылала моя сестра, ну помните, Валя, которая сейчас с матерью сидит, все кончались. Получив от Ады сто тысяч, я сразу уплатил свои долги, которых набралось почти на сорок тысяч. Закупил матери на три месяца лекарств, купил необходимые продукты в дом и отложил ещё несколько тысяч на дальнейшее пропитание, потому что не мог знать, когда у меня ещё будут деньги. Таким образом, я почти сразу употребил что-то около шестидесяти тысяч… — На этом месте Родин запнулся, прочистил горло кашлем и неуверенно добавил: — У меня есть одно страшное пристрастие — играть в казино…

— Ты что, их в казино спустил? — удивленно спросил я.

— Да. Оставшиеся сорок тысяч я проиграл в покер… И что самое интересное — Аде плевать на эти сто тысяч. Для нее это своеобразная игра. Я ей и подыграл, вот и всё. Ей ни книги, ни рассказики и тому подобная ерунда не нужна, она просто ищет предлог для встречи с молодым и симпатичным мужчиной, сам знаешь, для чего. У неё в глазах написано: похоть и сладострастие.

— Какой же ты после этого любящий и заботливый сын?! — возмутился старик. — Ты попросту не любишь свою мать! Как, как же ты мог проиграть столько денег, зная, что твоя мать нуждается в лекарствах, и у вас дома нет даже продуктов!

— На самом деле, я очень люблю свою мать. Просто я хотел выиграть ещё немного денег.

— И как? Выиграл? — поддел я.

— Нет, но был близок…

— Неужели ты не понимаешь, что на это-то и рассчитано, — вздыхая, произнес я и вперил глаза в пол.

— Ты сегодня рассказывал, что тебя бросила жена. Так? Так. Теперь я хочу тебе сказать своё мнение. Ни одна, подчёркиваю, ни одна уважающая себя женщина не будет терпеть возле себя подобного тебе мужчину, потому что любая баба хочет видеть рядом с собой не слабака, транжиру и игрока, а надёжного мужчину! Поэтому обижаться на то, что она от тебя ушла, стоит не на нее, а в первую очередь на себя, понятно?! Ты просто жалкий. Понял? По моему мнению, все те, кто ходит в казино с мыслью разбогатеть, будучи при этом нищими, да ещё и на заемные деньги, слабаки! Ты хотел разбогатеть? Ты просто наивен. Вот и всё! — Отчеканил я, себя не помня.

— Что ты такое несешь? Как ты можешь меня за что-либо осуждать…?

— Тогда не надо тебе было сегодня плакаться перед нами! Ты двуличный! После всего я вообще не могу тебя видеть!

— А ну-ка, успокойтесь оба! — крикнул вдруг Иван Тимофеевич. Глаза его были взволнованы. — Ты что себе позволяешь, Герман, — обратился он ко мне, — зачем ты оскорбляешь человека?

Вновь послышался вой соседской собаки, которая, видимо, проснувшись, вновь начала сетовать на своё одиночество.

— Что же это там за зверь так завывает? — пытался смягчить обстановку Родин.

— Все, я молчу. Это, в конце концов, не мое дело, — сказал я. — Прости меня, Дима, если я тебя чем-нибудь обидел.

«У…у…у, ау…уау…у», — разносился нестерпимый вой остервенелого соседского пса. Я сидел, не шевелясь, рассматривая маленькие чайные лепестки, плавающие на дне стакана.

— Да, давай забудем об этом, — сказал Родин. Я тут знаешь, что вспомнил? У меня сестра есть родная. Правда, мы с нею не в ладах. Она все больше с моей бывшей женушкой и папашей общается. Он и квартирку купил. Терпеть ее не могу. А она вообще меня за человека не считает. Короче говоря, сука она последняя, да и только. Я бы ее собственными руками придушил. Да, дело, собственно, не в этом. А знаешь в чем? Она тоже в издательстве работает.

— Гм… интересно. А в каком издательстве и кем работает? — поинтересовался я.

Родин назвал издательство, в котором я работаю и должность сестры.

— А к…как ее зовут? — заикнулся я.

— А у нее фамилия не Родина. Она под девичьей фамилией матери живет. Зовут ее Катя Тихонова, — улыбнулся Родин. — Ты знаешь такую?

Глаза Ивана Тимофеевича округлились; он растерянно посмотрел на Родина. Затем его взгляд переместился на меня и в нем я прочел: «Гера, молчи!»

Перед моими глазами все поплыло. Лица сидевших за столом Ивана Тимофеевича и Родина начали смазываться и течь, как акварелью нарисованная картина, которую решили полить водой. Одновременно с этим, левое веко, нервно сокращаясь, вызывало у меня внутренние, никому не слышные приступы бешенства. Странное смещение чувств. Иван Тимофеевич нервно стучал пальцами по столу. Это «трам-пам-пам» доводило меня до состояния разъяренности, каждый удар по столу пальцем отражался в моём мозгу, словно молот барабана, стучавший по натянутой коже, норовя раскроить мой череп на множество осколков. Внезапно стук пальцами прекратился, и все вокруг объяла мертвецкая тишина. Только я представил себе деревянный ящик, как у меня перед глазами встала живая картина. Будто кухня превратилась в гроб, в котором справа лежит Родин, слева — Иван Тимофеевич, а я — посередине. Стук пальцев по столу, издаваемый Иваном Тимофеевичем, представлялся мне не чем иным, как стуком земляных комков о крышку гроба, которой только что опустили в могилу и начали закапывать могильщики. А заунывный вой неутомимого пса чудесным образом обратился в отходную песнь. Устрашающая картина в следующую секунду сменилась полной, беспроглядной темнотой, после чего я обмяк и рухнул с табурета на пол, как мешок с костями. Всё происходившее далее стёрлось из моей памяти…

 

7

Я окончательно пришёл в себя лёжа на своей кровати. Не составляет никакого труда догадаться, что меня перенесли в мою комнату Родин и Иван Тимофеевич. Такого глубокого обморока со мной никогда ещё не случалось. Руки мои были сложены на груди, как у покойника. Думаю, что и взгляд мой был не совсем живой и ясный. На небольшом столике около моей кровати лежала вата, и стоял флакончик с надписью «нашатырный спирт». Прямо перед кроватью, над моими ногами, висели небольшие кварцевые часы, которые показывали 11:30. «Ничего не понимаю, — подумал я. — Помню, как всё вокруг провалилось, но хоть убей, не помню, как они несли меня по длинному коридору в спальню…»

Свет уличного фонаря, преломляясь через штору, создавал загадочные узоры на жёлтом потолке. Боясь пошевелить головой, я лежал, совершенно не двигаясь, тупо отсчитывая шёпотом секунды: «58, 59, 60, 1, 2… 19, 20… Надо позвать Ивана Тимофеевича. А если его позвать, то… 48, 49… То с ним придет и Родин! Совершенно не могу теперь видеть его лица. 58, 59… А позвать старика все же надо, Бог с ним, с Родиным».

— Иван Тимофеевич, — крикнул я. В голове что-то зазвенело и лопнуло. — Иван Тимофе — е — вич, — повторил я.

В коридоре послышались глухие шаги — они быстро приближались. Не прошло и пяти секунд, как дверь моей комнаты отварилась, и на пороге показался старик с перепуганными глазами и опухшее лицо Родина, на котором вообще невозможно было разглядеть каких либо эмоций. Родин сел на корточки, облокотившись на стену, и подпер свою израненную голову обеими руками, а Иван Тимофеевич — на угол моей кровати, схватив при этом своей рукой меня чуть выше щиколотки.

— Как ты, Герман? — держа меня за ногу, с трепетом в голосе спросил Иван Тимофеевич.

— Ничего. Голова немного болит, — ответил я. — Я плохо помню, что со мной произошло.

— Я сам не понимаю, что случилось. Сидел — сидел, а потом вдруг начал валится в сторону… Хорошо, я вовремя это заметил, а то бы ты мог голову разбить о кафельный пол на кухне, не поймай я тебя. Ты, наверное, переутомился, да ещё ударился в кафе головой… Словом, здесь всё сразу, — переживал старик. — Я уж скорую помощь хотел вызывать, но Дима меня отговорил.

— Хорошо, что не вызвали, — выдохнул я и посмотрел на Родина, сидящего с опущенной головой возле стены. — Еще врачей ко всему прочему не хватало!

— Это точно, — улыбнулся старик. — Ты ничего не хочешь? Может, чаю?

— Нет, чаю я уже напился сегодня до тошноты, — сострил я и добавил, — если только стакан воды.

— Дима, — обратился Иван Тимофеевич к Родину, — ты не мог бы принести из кухни стакан воды. Из кувшина налей…

— Я понял, — буркнул Родин и растворился в дверном проёме.

«Пока он ушел, — соображал я, — надо воспользоваться моментом и всё выяснить». Я шёпотом спросил у старика:

— Вы ничего ему не сказали про Катю?

— Упаси Бог, — зашипел старик. — Ты меня за кого принимаешь?

— Какой же все это бред! — сетовал я. — Как же это так могло получиться? Черт бы вас всех побрал. Так вас и так! В Бога душу мать!

— Всё, хватит, успокойся. Я тебя очень прошу. Мне второго обморока не вынести, — настойчиво сказал старик.

Вошёл Родин со стаканом воды.

— Вот, возьми, — сказал он.

Я приподнялся, взял стакан, отпил один маленький глоток и, не выдержав, сказал:

— Это правда?

— Что, правда? — не понял Родин.

— Герман, — строго сказал Иван Тимофеевич, — не надо, я тебя прошу! Слышишь ты меня или нет?

— В чем дело? — недоумевал Родин и крутил головой в разные стороны, смотря то на меня, то Ивана Тимофеевича.

— Правда? Я тебя спрашиваю! — ещё громче спросил я.

— Герман! — крикнул старик. На этот раз я услышал его.

— Знаешь, Дима, я так устал сегодня, что у меня просто нет больше сил. Черт бы все побрал! Я устал! Я так устал от всего этого. Один день лишил меня сил, наверное, на весь год. Мне всё равно… Я устал…

— Тебе и впрямь нужен отдых, — спокойно сказал Родин.

— Да, Герман, Дима прав — нам всем нужен отдых, — тихо сказал старик и немного сжал мне ногу чуть ниже колена свой рукой.

— Я пойду ложиться спать, — сказал Родин и протянул мне руку. Аккуратно, еле дотрагиваясь до опухшей, израненной руки Родина, я сделал что-то отдалённо напоминающее рукопожатие.

— Дима, постельное бельё я тебе дал, а дальше, думаю, сам разберешься, — сказал Иван Тимофеевич.

— Конечно, разберусь. Ну… Я пойду… Спокойной ночи, Иван Тимофеевич, — обратился Родин к старику. Потом посмотрел на меня и произнес: — Герман, не падай духом! — Он поднял свой кулак и потряс им в воздухе.

— Ты тоже, — улыбнулся я.

Родин растворился во тьме коридора, откуда через пару секунд раздался глухой звук хлопнувшей двери.

— Иван Тимофеевич, — тихо обратился я к старику, — вы-то как себя чувствуете?

— Ничего. Устал немного, — выдохнул старик и посмотрел на меня.

— Ложитесь спать, Иван Тимофеевич. Вам, как никому, нужен отдых, — сказал я.

Старик встал с кровати и двинулся к выходу из комнаты. На пороге он обернулся, мягко посмотрел на меня и, опустив глаза вниз, покачивая головой, прикрыл легонечко за собой дверь.