1
Ото сна я очнулся так, как если бы на меня резко вылили ведро холодной воды. Комната казалось черно-белой. За окном стоял мутный рассвет начинающегося пасмурного дня. По откосу за окном громко стучали редкие крупные капли недавно прошедшего дождя. Грязно-зеленого цвета ночные шторы на окнах, похожие на две тряпки, уныло свисая, нагоняли жесточайшую тоску. Они совершенно не прикрывали облупившуюся краску на оконной раме и само окно, а просто были раздвинуты в разные стороны до предела. За окном низко летели серо-синие облака. То и дело подрагивало стекло от резкого порыва ветра. Тополя сильно раскачивались, роняя желтые листья. Очередным порывом осеннего ветра открылась форточка, через которую ворвался влажный холодный воздух…
Я резко вскочил с кровати. Мысли в голове не было ни одной. Тупая головная боль разламывала мой череп на части. Во рту чувствовался металлический привкус.
Мне впервые приходилось ощущать полное отсутствие мыслей в своей голове. На первый взгляд покажется, что в этом нет ничего особенного. Можно даже сказать, что многие люди время от времени ощущают подобное… Но здесь был иной случай. Случай даже удивительный и странный. Странность его в том, что я старался хоть о чем-нибудь подумать, но у меня это не получалось. Я пробовал что-то вспомнить, пытался мысленно рассуждать о чем-либо, но из этого получались лишь сотни разрозненных слов, которые никак не складывались в предложения. Я медленно начал терять над собой контроль. Теребя себя за волосы, я то садился, то вновь поднимался с кровати. Потирая потные ладони, подходил к окну, смотрел в него, но не видел уже ни серо-синих туч, ни тополей — все исчезло. Сознание моё не могло объяснить мне вещи, которые я видел перед собой. Все слова, которыми можно охарактеризовать предмет, оказались забыты… Усаживаясь в кресло, я тут же вскакивал с него, как ошпаренный. Прислонялся щекой к прохладной стене, а потом, опускаясь на колени, начинал плакать. Я был жив и в то же время был мертв…
В привычное для человека состояние меня, как ни странно, вернул сильный удар захлопнувшейся входной двери в квартиру. Факт очень, надо сказать, примечательный. Удар был такой силы, что я, находившийся в самой дальней комнате, услышал его так, как если бы он прозвучал у меня над ухом. «Родин», — подумал я, и опрометью выбежал в коридор в одном белье. В коридоре было полутемно, холодно и неуютно. Дверь в спальню Ивана Тимофеевича была плотно закрыта. Не заходя к нему, я прошел прямиком в гостиную. Мои предположения оправдались. Родин исчез. На диване лежало скомканное постельное бельё. На столе валялась вата, стоял флакон со спиртом и ещё какие-то мелочи. Подойдя ближе к столу, я обнаружил валявшийся под ним бумажник Родина. Это немало удивило меня. Бумажник был кожаный и, по-видимому, весьма дорогой. Двоякое чувство возникло у меня. А именно: заглянуть внутрь или же не заглядывать. Я, выбрав второе, поспешил в комнату к Ивану Тимофеевичу.
Старик стоял на коленях перед киотом и истово молился. Лампада была зажжена. В комнате было душно и мрачно. Иван Тимофеевич продолжал нашептывать молитву, не обращая на меня никакого внимания. Лица его я не видел. Волосы на голове у него были растрепаны; очевидно, он только встал с подушки, не успев причесаться. Я тихо прошел за его спиной и сел на неубранную постель. Пружинный матрас издал гудящий неприятный, монотонный звук. Старик, не обращая ни на что внимание, продолжал молитву. Я сидел неподвижно и смотрел на образа. Они в эту минуту казались мне какими-то потусторонними. Лица святых, озаренные светом лампады, казались строгими и в то же время кроткими.
Иван Тимофеевич вдруг встал с колен и сел рядом со мною на кровать. Взгляд его был блуждающий и туманный, в темных зрачках отражался свет лампады.
Помолчав с минуту, Иван Тимофеевич вздохнул и произнёс:
— Он ушел, да?
— Ушел, — тихо сказал я. Сердце мое сжалось.
— Ты правильно сделал, Герман, что не сказал ему о Кате.
— Это вам спасибо, Иван Тимофеевич. Если б не вы, я бы точно проговорился. А Родин — дерьмо, а не человек. И надо было мне его притащить к вам домой. Честно говоря, он сначала показался приличным человеком.
— Первое впечатление обманчиво, Герман, — сказал старик. — Погода опять плохая, — вздохнул он, переводя тему разговора. — Когда же это все кончиться?
— Мне и самому уже надоел этот дождь, — улыбнулся я.
Помолчали.
— Надо ведь, — воскликнул я. — Такое совпадение бывает, наверное, не чаще, чем в сто лет раз. Трудно поверить, что у такой девушки, как Катя, может быть такой братец. А, по большому счету, плевать мне на него! Сейчас поеду в редакцию с Катериной мириться.
— Правильно. Поезжай — тебе нужно с ней поговорить. Только не говори ей о Родине, а то можешь все испортить. Помнишь, он сказал, что они не ладят?
— Конечно, помню. Все будет отлично. Да, — вспомнил я, про кошелек у меня в руках, на который старик не обратил внимания, — он потерял свой кошелёк! Я нашел его под столом в гостиной.
— М…м…м, — протянул старик, — интересно. А ты его открывал?
— Нет, — сказал я, — я подумал, что не стану этого делать.
— Правильно, Герман, и не открывай от греха подальше. Мало ли, что? Знаю я этих богатеньких чиновничьих детишек…
— Вы как скажете, Иван Тимофеевич, — засмеялся я, — какой же он чиновничий сынок? От него родной отец, этот самый чиновник, и отвернулся.
— Все равно не открывай, — настаивал старик. — Мне кажется, что он сам должен непременно объявиться и забрать его.
— Правильно вы говорите. В конце концов, это даже неприлично.
— Я тоже так считаю.
— Ладно, пойду, а то опоздаю. Мне очень нужно объясниться с Катей. Я очень сильно её люблю. А она, похоже, меня никогда не полюбит, — с грустью сказал я.
— Почему ты думаешь, что она тебя не полюбит?
— Я почти в этом уверен, — вздохнул я. — Но поговорить мне с ней необходимо.
— Поступай, как знаешь. И знаешь что?..
— Что?
— А ничего… Иди. Ничего не хочу говорить, — махнул рукой Иван Тимофеевич.
Огонёк в лампаде задрожал. По стене запрыгали тени.
Наскоро приведя себя в порядок, я вышел на улицу, где опять дождь лил, как из ведра. Путь мой был в редакцию.
2
Дождь на улице шел проливной. Зонт я забыл дома, но, выйдя на порог, решил за ним не возвращаться. От подъезда дома до остановки общественного транспорта было не более пятнадцати метров. Я в два шага, перескакивая большие лужи, оказался у плотно набитого людьми автобуса.
В этом городе общественный транспорт был для меня самым тяжелым испытанием. В салоне автобуса было душно и даже мерзко. Кругом мокрые люди, прислонившись друг к другу, тяжело дышали. От некоторых был и вовсе тяжелый дух. Всматриваясь в лица пассажиров, я нашел их почему-то удрученными и грустными до безнадежности. У многих мужчин были испитые лица, и от них тяжко пахло перегорелою водкой. Прямо передо мной, на сидении, расположилась древняя старуха с очень страшным лицом. Она поминутно делала движения, будто жуёт что-нибудь своим беззубым ртом, и что-то бормотала себе под нос. Возле меня, слева, стоял согбенный старик в рваной и потертой куртке. Его, на выкате, глаза, не отрываясь, смотрели в запотевшее окно автобуса, за которым ничего не было видно. За спиной кто-то громко кричал, разговаривая по телефону. Говорящий человек то и дело повторял: «Лен, ну Лена… Хорошо, я понял. Лен, ну Лена…» Раздражение мое росло. В этой компании мне нужно продержаться четыре остановки.
Во мне стала проявляться в некоторой степени мономания. Я не мог отвлечься от мысли о Катерине. Размышления о ней не отпускали меня ни на секунду. В то же время ничего кроме фразы «что я ей скажу» не шло на первый план. Я все думал, думал, думал, а окружающая меня действительность исчезала, становилась как бы малозаметной. В мир людей из мира мыслей меня возвращал резкий, громкий и дребезжащий звук, то и дело раздававшийся из небольших музыкальных колонок для оповещения пассажиров. «Та…рам…пам…пам, — разрывались колонки, — следующая остановка — площадь Революции». Как только раздавалось это «та…рам…пам…пам», я, вздрагивая, ловил свое сердце где-то в районе пяток. Так часто бывает, когда тебя резко выдергивают из глубокой задумчивости или попросту пугают.
За две остановки до редакции я почувствовал, что меня кто-то трогает за правый рукав. Я обернулся. Передо мной стоял молодой человек, на вид не старше двадцати лет. Голубые глаза его просительно смотрели на меня. Одет он был грязно. Светло-русые волосы были похожи на паклю. Лицо было смиренным и кротким. Губы тонкие, немного улыбающиеся. «Что ему нужно?», — подумал я и отвернулся. Молодой человек снова дернул меня за рукав.
— Что тебе нужно? — полушепотом, довольно резко поинтересовался я.
— Послушай, — сказал незнакомец тоже шепотом, — я вижу, что ты добрый человек. Дай десять рублей.
— О Боже, — проскрипел я.
— Я прошу тебя, — так же спокойно произнес он.
Я полез во внутренний карман куртки, откуда достал кошелек, вынул из него десятку и протянул просящему. Затем положил кошелек в задний карман джинсов.
— Спасибо, — сказал он. Дай Бог тебе здоровья.
Находившиеся вокруг люди косо посмотрели на меня. Я смущенно озирался по сторонам. После чего решил пробираться в конец автобуса, подальше от незнакомца и назойливых взглядов.
Но, не успел я продвинуться на два метра, как подо мной в районе заднего левого колеса что-то сильно стукнуло. Автобус резко остановился, так, что люди повалились друг на друга. И в этой давке прозвучало: «Та-рам-пам-пам! Следующая остановка… Уважаемые пассажиры, автобус дальше не пойдет из-за поломки, — говорил водитель хриплым голосом, — просьба всех покинуть салон». Публика загудела, послышались возгласы негодующих, и люди неохотно начали выходить из автобуса. Через минуту толпа вынесла меня из автобуса под ливень. Дождь беспощадно лил на человека, который забыл зонт… Будь он проклят!
До редакции оставалась одна остановка, которую я решил пробежать. Вдруг мой взгляд упал на кофейню, находившуюся на противоположной стороне дороги. Подумав о том, что я сегодня не завтракал, и, плюнув на опоздание, я, проплыв сквозь дождь на противоположную сторону улицы, которая представляла собой бурлящий поток, зашел в кофейню. Внутри было тепло и уютно. Из десяти столиков занято было лишь три. Я сел у окна. Так как кофейня находилась в цокольном этаже, из окна вид был весьма оригинален. Мимо окна то и дело проходили одни ноги, так как туловища не было видно. Меня это немного рассмешило. Проходили изящные женские ножки в лаковых сапожках, бесформенные спортивные штаны с вычурными кроссовками, отглаженные брюки с туфлями лодочками, женские ножки в джинсах и ботиночках, грязное трико в галошах…
— Здравствуйте, — сказала симпатичная официантка в белом фартучке, — что будете заказывать?
— Кофе, — сказал я, — и пепельницу. — Официантка сделала реверанс и удалилась.
Через минуту дымящий эспрессо был у меня на столе. Только успел я сделать первый глоток кофе и затянуться сигаретой, как мне стало дурно и сильно затошнило.
В туалете меня вырвало. Уж не знаю, отчего это произошло. Возможно, это случилось вследствие небольшого сотрясения мозга, полученного вчера, или попросту от волнения. Я наскоро умылся. Отражение в зеркале испугало меня. Я был уже не бледный. Мое лицо стало немного зеленовато, а черноту век подчеркивали ввалившиеся глаза. В углах рта обнаружились какие-то складки. Нос немного заострился. Таким я ещё себя не помнил…
Выйдя из туалета, я направился к официантке.
— Вы извините меня, — сказал я, — мне что-то нехорошо. Я, наверное, пойду.
Официантка молчала и моргала глазами. Может мой внешний вид испугал ее?
— Сколько я должен?
— Сто рублей, — ответила официантка.
— Секундочку, — сказал я и полез в задний карман своих штанов. — Вот черт!
— Что такое? — удивленно спросила официантка.
— Девушка, вы мне не поверите, но у меня только что в автобусе украли кошелек.
— Все понято, — протянула она и крикнула: — Витя, здесь платить отказываются.
— То есть, как отказываются? — возмутился я. — Ты в своем уме? Говорят же тебе, украли кошелек, мать твою, с деньгами.
— Не хамите, молодой человек. Витя!
Вышел Витя с тупой физиономией.
— Он не хочет платить? — спросил он у официантки.
— Он.
— Плати, — тупо сказал Витя.
— Послушай, Витя, — сказал я, — ты же не тупой человек. Правильно? У меня только что украли кошелек в автобусе. Чем я тебе платить буду? Знаешь, что я тебе предлагаю? Сто рублей — деньги не великие. Правильно?
— Ну… — промычал Витя.
— Я домой сбегаю и принесу тебе их…ну…, скажем через пару часиков. Идет?
— Плати сейчас, — уперся Витя.
Я начал раздражаться.
— Послушай, Виктор, ты же не тупой? Я объясняю тебе, что…
— Отойдем отсюда, — грозно сказал Витя и взял меня за локоть.
— Подожди, — говорю, — я только куртку накину свою, а то боюсь простудиться.
Забрав свою мокрую куртку, я направился к выходу. Витя шел за мной.
В тот момент, когда мы поднимались по лестнице вверх, у меня созрел план действий, который я немедленно привел в исполнение. Шагнув на предпоследнюю ступеньку я, резко развернувшись на сто восемьдесят градусов, обеими руками попытался оттолкнуть Витю подальше от себя так, чтобы иметь возможность выбежать из кафе и скрыться. Но Витя был не промах. Сориентировавшись, этот буйвол поймал мои руки, отвел их от себя, после чего ударил меня в нос локтем. Голова разлетелась в щепки, из носа хлынула кровь. Второй удар за сутки!
— Витя! — закричал кто-то пронзительно снизу, — что ты делаешь?
Витя обернулся.
Воспользовавшись моментом, я выскочил из кафе, что есть мочи побежал на противоположную сторону улицы и скрылся во дворах.
3
Через пять минут я, насквозь промокший, стоял на пороге редакции с расквашенным носом. Насколько это было возможно, я привел себя в порядок в редакционном туалете.
В редакции было все, как всегда. По длинному коридору ходили какие-то люди, глухо хлопали двери, пронзительно звонили телефоны, нудно скрипели принтеры, кто-то громко и настойчиво что-то доказывал за дверью главного редактора… Уборщица Лида развозила грязь по рваному линолеуму. Я, неохотно поздоровавшись с Лидой, пряча свое лицо, прошел в тот самый кабинет, где вчера произошло уже известное безумие. Мне не очень хотелось вступать с кем-либо в разговор.
В кабинете никого, кроме журналиста Мурашко не было. Этот Мурашко был огромным человеком с курчавыми русыми волосами и губами, пухлыми, как два пельменя. Весил он, наверное, килограммов сто, если не больше. Мурашко постоянно что-то жевал и старался всех угостить. Вообще, он был весьма добродушный парень. Я за все время работы в редакции не услышал от него ни одного грубого слова. Иногда казалось, что он всех любит.
В кабинете было мрачно и темно. На Катином столе разрывался телефон. На подоконниках уныло стояли всеми забытые фикусы и кактусы. Стекла на окнах были запотевшие. Гудели лампы дневного света; одна из них моргала.
— Привет, Гарин, — доедая пончик, поздоровался Мурашко, — ты чего опаздываешь? Батюшки мои! Что с твоей рожей?
— Тихонова не приходила? — игнорируя возгласы Мурашко, резко спросил я.
— Нет, не приходила. Она позвонила и сказала, что у неё семейные проблемы. По-моему, она взяла за свой счет. Так что с твоим лицом, Герман?
— А что с ним?
— Ты себя вообще видел в зеркало?
— Я не хочу об этом разговаривать, — сказал я и судорожно начал точить карандаш.
— Молчу,…молчу. Кстати, — повысил голос Мурашко, — ты в курсе, что Жабина уволили?
— Ты сейчас серьезно это говоришь? — спросил я, думая в тот момент только о Кате. «Что, черт возьми, значит «семейные проблемы» и «за свой счет»? Что же могло произойти? Боже мой!»
— Я толком не знаю ничего. Говорят, ему сам Марк Соломонович позвонил, и распекал его минут тридцать по телефону, после чего Жабин написал «по собственному желанию». Мне кажется, он и тебя уволит.
— Откуда ты знаешь? — удивленно спросил я, проворачивая карандаш в точилке.
— Так ведь главный редактор прибегал и тебя спрашивал… А вообще, я считаю, что ты правильно сделал. Он последнее время совсем обнаглел…
— Нет! — крикнул я и сломал карандаш.
— Что нет? — удивился Мурашко.
— Я не хочу об этом разговаривать. Давай не будем об этом продолжать.
— Хорошо, как скажешь.
Помолчали минуту.
— Герман, — обратился ко мне Мурашко, — тут материал готов в октябрьский номер, ты бы посмотрел.
— Извини, — тихо сказал я, — я позже это сделаю. Хорошо?
— Как скажешь. Знаешь, — вставая, произнес Мурашко, — я пойду к верстальщикам зайду.
— Давай, — сказал я, а сам подумал, что именно этого мне и надо было.
Мурашко вышел, хлопнув дверью. «Значит, Катя не вышла, — промелькнуло у меня в голове, — что же могло произойти? Зачем я его ударил Жабина? Вот болван!» Волнение росло.
Я снял трубку и набрал номер питерской редакции. На звонок своим милым и всегда приветливым голосом ответила Лиля, секретарь Марка Соломоновича.
— Лиличка, здравствуй, — сказал я, — это Гарин.
— Здравствуй, Герман, как дела?
— Ничего хорошего, — отрезал я, — дождь второй день льет, как из ведра. А ты как?
— Хорошо. Ты чего хотел?
— Мне нужен Марк Соломонович. Он на месте?
— Да, сейчас переключу. — В трубке заиграл Моцарт.
— Я слушаю, — раздался густой бас Марка Соломоновича.
— Здравствуйте, Марк Соломонович, это Гарин, — волнуясь, промямлил я, — мне нужно с вами поговорить.
— Это мне нужно с тобой поговорить, — заревел, как бешеный, Марк Соломонович. — Что вы мне, два придурка, там устроили? Бабу не поделили…
— Она не баба! — сорвался я.
— Ах, не баба! Ох, прости меня, Гарин, не так выразился. Я и не знал, что ты такая нежная натура, — язвил «хохол». Знаешь что, Ромео, ты мне порядком надоел. Какого хрена вы вчера драку там устроили. Бог с ним с Жабиным, но ты, ты зачем полез в драку, придурок малолетний?
Отповедь длилась около двадцати минут, после чего Марк Соломонович сказал:
— Ты уволен. Слышишь меня? Ты у…во…лен! И никто тебе больше не поможет! Катись из моей редакции к чертовой матери! Дяде твоему я сам позвоню…
— Хорошо, — сказал я.
— Сейчас пойдешь к делопроизводителю и напишешь там заявление. Ты меня понял?
— Понял.
— Потом получишь деньги, которые тебе причитаются у бухгалтера. Все.
— До свиданья, Марк Соломо…, — я не успел договорить. В трубке раздавались отрывистые гудки.
— Да пошел ты в задницу! — крикнул я, шарахнув трубку на место.
Через три минуты с заявлением в руках я вошел в кабинет делопроизводителя. Милая Анюта своими большими карими глазами смотрела на меня. В тоненькой ручке она держала мою трудовую книжку.
— Тебя в самом деле уволили из-за вчерашнего случая? — удивленно спросила Аня.
— Да, — коротко ответил я и сел на стул.
— Что ты теперь будешь делать? В Питер обратно поедешь?
— Не знаю.
— Что-то ты сегодня не очень разговорчив.
— Не хочется сейчас разговаривать.
— Понятно, — протянула Аня и пробежала глазами по моему заявлению.
Я потянул носом воздух. Аня раскрыла мою трудовую книжку и, сделав запись, протянула ее мне.
— Вот, возьми, Герман, — она протянула мне документ. — Ты кому-нибудь из редакции говорил об увольнении?
— Нет, не говорил. Не хочу лишних расспросов.
— Понятно, — сказала Аня и, подавая мне несколько листов, добавила: — Подпиши там, где я галочки поставила. Я подписал и вернул листы обратно.
— Ну, все, — вздохнула Аня, — можешь идти. Знаешь, мне всегда так грустно, когда кто-нибудь увольняется. Это как провожать кого-то на поезд, — неожиданно выговорила Аня. — Ты меня понимаешь?
— Конечно, понимаю, — говорю. — Я и представить не мог, что ты такая впечатлительная.
Она улыбнулась.
— Ну, я пойду, — как бы спросил я, в то же время утверждая.
— Давай, — выдохнула Аня, и мило улыбнулась, обнажая свои красивые зубы.
Я поднялся и скоро пошел к двери.
— Ой-ой, Герман, подожди! — крикнула Аня, — я совсем забыла тебе сказать, чтобы ты зашел к бухгалтеру и забрал деньги. Там зарплата за неполный месяц.
— Я в курсе, — через силу улыбнулся я и вышел из кабинета.
Не успел я выйти, как вспомнил, что сам кое-что забыл спросить у Ани.
— Аня, прости ради Бога, — сказал я, снова входя в кабинет, — я забыл у тебя спросить одну вещь. Короче говоря, — замешкал я, — мне нужен адрес Кати Тихоновой. Это очень важно!
Аня молча открыла шкаф с личными делами, достала оттуда нужное и переписала мне адрес Кати на бумажку. Я сердечно поблагодарил Анну и вышел из кабинета. У бухгалтера я провел чуть более двух минут. Мне выдали деньги. Сумма оказалась приличная для первого времени, а о последующем я в тот момент и думать не думал.
Выйдя на улицу, я зашагал прочь от редакции к стоянке такси.
4
Через пятнадцать минут, я в невероятном смятении с вспотевшими ладонями стоял возле Катиной двери и жал на звонок. За дверью послышались глухие шаги, после которых тихий голос спросил:
— Кто?
— К…Катя, — заикнулся я, — это я, Герман. Щелкнул замок. Дверь открылась ровно настолько, насколько позволяла цепочка. Лицо Кати мне не было видно, она разговаривала через щель.
— Как ты меня нашел? — тихо спросила она. — Что тебе нужно, Гарин? Я же позвонила в редакцию и сказала, что у меня семейные проблемы и страшные головные боли. Зачем ты пришел?
— Прости, — смешался я, — я не хотел, но мне очень, слышишь, очень нужно с тобой поговорить!
— Прошу, Герман, — вздохнула Катя, — не начинай заново. Мне вчера хватило того, что вы с Жабиным устроили в редакции. Уходи, прошу тебя.
— Катя, ты должна меня выслушать, — с глубоким чувством произнес я. — Я хочу тебе все объяснить!
— Нет! — крикнула она и захлопнула дверь.
В полном недоумении я немного постоял возле её двери, а потом, прикуривая сигарету, спустился на этаж ниже и встал около окна, по которому ползли капли дождя. «Вот черт! Она даже и слушать меня не захотела!» — думал я.
Находясь в Катином подъезде, я впервые почувствовал, что начинаю немного мешаться в уме. Дела мои обстояли весьма неказисто. Не беру на себя смелость описывать свои чувства, потому что из этой попытки получился бы совершенно пустой набор разрозненных фраз. Докурив, я опрометью взлетел на этаж выше и снова позвонил в звонок. «Как это все нелепо, — сказал я вслух сам себе, — что же я делаю?!»
— Кто там? — послышался уже раздраженный голос Кати, который сорвался на слово «там».
— Э…это снова я, Катя — Герман, — взволнованно пролепетал я, — прости меня…
— Что тебе ещё нужно? — в недоумении крикнула Катя из-за двери.
— Открой же ты, наконец, что ты, как немощная? — вырвалось у меня от переизбытка чувств. — Возьми ты себя в руки! Мне нужно с тобой поговорить, после чего я уйду, и больше не буду беспокоить тебя! Ты меня слышишь?
Катя, по-видимому, была несколько поражена моей выходкой, отчего притаилась за дверью, не произнося ни слова. Рядом располагалась дверь соседская. Я заметил, что в ней потемнел глазок, из которого ранее глядел на меня маленький огонек от электрической лампочки в коридоре. «Видимо, соседи забеспокоились поднятым шумом, — пролетело у меня в голове, — а и черт с ними! Не до них сейчас». Женщина, нечисто одетая, прошла по лестнице вниз с огромной слюнявой собакой. Через секунду все стихло; от глазка отошли и из него опять засветился огонек.
— Катя, — шепотом проговорил я прямо в щель между дверью и дверной коробкой, — Катенька, — повторил я, — открой мне, пожалуйста. Мне нужно поговорить с тобой. Уверяю тебя — это займет только пару минут.
Минуты через три, когда я уже потерял всякую надежду на положительный исход дела, замок все же щелкнул. Катя распахнула дверь, а сама удалилась в комнату. Я, поняв, что рассусоливать не имеет смысла, залетел в квартиру и захлопнул за собою дверь.
В коридоре тускло горел светильник. На полу были разбросаны Катины туфли, сапоги, что-то из одежды. Я разулся и прошел в комнату. То, что я увидел, потрясло меня. На небольшом плюшевом диване сидела Катя с разбитым лицом. Руки ее были в синяках, халат порван на груди, волосы растрепаны. Некоторые локоны слепила кровь. Бедная девушка смотрела на меня глазами испуганной собачонки, которую избили палками дети.
Я одурел окончательно.
— Кто это сделал? — тихо спросил я, подходя ближе к ней. — Кто? — крикнул я и сжал кулак так, что пальцы хрустнули. — Катенька, милая моя, скажи мне, что за мразь это сделала?
Приблизившись к ней вплотную, я сквозь разорванный халат, который она придерживала рукой, увидел синяк на теле. Медленно опустившись на одно колено, я убрал Катину руку и распахнул халат. Бог мой! Все тело этой бедняжки, начиная от шеи, кончая животом, было в синяках. На правой груди, от соска до самой шеи была огромная царапина.
— Милая моя, скажи мне, пожалуйста, кто это с тобой сделал?
— Мой брат, — почти шепотом сказала, чуть сдерживая слезы.
Я сел на пол возле нее и обхватив руками голову начал качаться как маятник — туда-сюда, туда-сюда.
— У меня есть брат… Ты не знал? — продолжала она. — Видишь, как он любит свою сестру?
— Ах ты Родин, ах ты сукин сын, — причитал я.
— Ты что, знаешь его? — взволновано спросила Катя. — Но как же…
— Знаю, — ответил я. — Мы с ним вчера познакомились в кафе. Там драка была, а он официантку защитил. Так и познакомились. Вот тварь!
— Официантку защитил, а сестру родную ногами избил до полусмерти. — Катя заплакала.
— Тихо, тихо, Катенька… Давай, может, скорую помощь вызовем?
— Не нужно, — сквозь слезы ответила она.
— А почему он так сделал? Можешь мне сказать?
— Все просто. Все очень просто… Он просил у меня денег, а я ему не дала. Он кричал, что у него украли кошелек, а ему срочно нужны деньги…
— А зачем ему деньги?
— Он наркоман, — сказала Катя. — Ты разве этого не заметил?
— Если честно — то нет. Он мне вчера рассказывал про то, что у вас мать к постели прикована…
— А, он и тебе это заливал, подонок! Он всем брешет. Нет у нас матери. Она семь лет назад умерла.
— То есть, как это, нет матери? — в недоумении спросил я.
— А так. Болела она и умерла. А он всем врет, чтобы жалость вызвать, а потом в удобный момент денег попросить, будто для матери. А если получит деньги — то все, больше ты его не увидишь. Он еще рассказывает всем, что его с работы уволили и т. д.
— Да. И это он вчера рассказывал.
— Я же говорила. Он брехло, игрок и наркоман. Нигде эта сволочь никогда не работала.
Я не знал, что и сказать на это. Сложившаяся ситуация окончательно вывела меня из себя. Все, что происходило в дальнейшем, я не контролировал.
— Что ты теперь будешь делать? — спросил я Катю.
— А что мне делать? Ничего.
— Ты в милицию не хочешь обратиться?
— Что б он до конца меня прикончил потом?
— Ясно, — сквозь зубы проговорил я. — А ты отцу говорила?
— Нет, я не стала. Мы разговаривали по телефону минут двадцать назад, но я ему ничего не сказала. У него сегодня первый день отпуска. А завтра они улетают всей семьей на отдых. У них поезд до Москвы сегодня в одиннадцать часов. Они хотели мне Настю привезти на недельку пожить, но я попрошу Леру, чтоб она ее своей матери отдала.
— Настя это дочь Родина?
— Да.
— Понятно.
Помолчали.
— Знаешь, Герман, я хотела бы побыть одна сейчас. Ты не возражаешь? Увидел, что хотел — теперь иди! — раздраженно сказа она.
— Я уйду, только после того, как ты мне ответишь.
— Что я должна тебе ответить?
— Что ты собираешься делать? — повторил я вопрос.
— У меня, Герман, есть одна очень хорошая женщина, которая мне поможет. Я поживу у нее пару недель, а там посмотрим.
— Кто она?
— Матушка Алексия из N-кого женского монастыря. Матушка давняя знакомая моей покойной матери.
— Даже не знаю, что тебе и сказать, — в недоумении произнес я. — На самом деле я думаю так: если ты считаешь, что двухнедельная жизнь там тебе пойдет на пользу…
— Да! Я так считаю! — отрезала Катя.
— Как ты думаешь, где сейчас твой брат? — спросил я.
— Да где ж ему быть! В притоне… У Раи. Сколько раз мы его с отцом оттуда выволакивали. А он еще имеет наглость ненавидеть отца. И все почему? Потому, что тот ему денег не дает на наркоту.
— А вы в милицию по поводу этого притона обращались?
— Обращались, — вздохнула Катя, — толка только мало. Их заберут, через день — отпустят. Отец с милиционерами разговаривал, а они ему говорят, мол, не нашли наркотиков, ребята с собой принесли и пр. Все у них там схвачено. За все заплачено…
— А отец ваш на самом деле от вас ушел?
— Да. Это давно произошло. Но он всегда помогал нам и больной маме, пока она была жива.
— Он еще про жену рассказывал, — добавил я.
— Мне тут нечего сказать. Ни одна баба такого терпеть не будет. А то, что она ушла к сыну новой жены нашего отца, так это ее дело!
— Он ее ненавидит, как я понял.
— А мне какое дело? Он весь мир ненавидит!
Мне вспомнился вчерашний разговор Родина по телефону, в котором он называл адрес этой самой Раи, но, как не старался, я не мог его вспомнить. Только название улицы крутилось у меня в голове: «Жуковского, Жуковского, Жуковского…»
— Это та Рая, что на улице Жуковского, дом 29 живет? — резко спросил я, называя номер дома наобум, желая получить нужный результат.
— Да. Только она живет на Жуковского, 56, квартира 2. А ты ее откуда знаешь?
— Мы вчера с твоим братом разговаривали, а ему кто-то звонил и спрашивал, где живет Рая.
— Что б она провалилась, тварь! — гневно сказала Катя.
— Хочешь, я отвезу тебя к твоей матушке Алексии? — предложил я.
— Нет, Герман, не надо. Я сама возьму такси и доеду. Это в пятидесяти километрах от города.
— Как скажешь. Я не стану настаивать, — сказал я.
— Вот и хорошо, что ты такой понятливый.
Я состроил на своем лице жалкое подобие улыбки, после чего спросил:
— Катя, а где я могу взять листок бумаги и карандаш?
Она указала на журнальный столик. Я вырвал из блокнота листок и написал на нем телефон Ивана Тимофеевича и свой мобильный.
— Вот, — сказал я, протягивая листок Кате, — здесь я написал два телефона, по которым ты сможешь меня найти в любое время. Мало ли, что тебе может понадобиться? Или, не дай Бог, что случится?
Катя вопросительно посмотрела на меня и, взяв листок, сказала:
— Герман, я не думаю, что может случиться то, вследствие чего потребуется твоя помощь.
Пропустив мимо ушей высказывание Кати, я произнес:
— Я пойду, наверное…
— Да. Иди, Герман.
Катя медленно встала с дивана и проводила меня до двери. На пороге ее квартиры я не выдержал и сказал:
— И все же, Катя, если что-нибудь случится — позвони!
Дождь на улице лил, как из ведра. Когда я вышел из Катиного подъезда, мне на секунду показалось, что он стал ещё сильнее. Я закурил под козырьком, снедаемый злобой, поднимающейся у меня внутри.
Внезапно зазвонил мобильный телефон.
— Да.
— Гера, здравствуй, — взволнованно поговорил мой дядя. — Как ты? Что там у тебя стряслось?
— Привет, дядя. Тебе Марк Соломонович позвонил?
— Да, — сказал дядя, — он мне все рассказал. Ты в редакции драку учинил?
— Да, — ответил я, — только давай потом об этом поговорим. Сейчас мне не до этого. Прости…
— Хорошо. В конце концов, ты уже взрослый парень — сам разбирайся. Я все, что мог, для тебя сделал… Я знаешь, зачем звоню? У матери твоей пневмония. Слышишь? Что у тебя там так шумит?
— Да это чертов дождь, — говорю, — что с мамой?
— У нее пневмония. Она в больнице с высокой температурой. Слышишь?
— А как же это она заболела? — взволнованно спросил я. От волнения мне хотелось сесть куда-нибудь. — С чего вдруг?
— Понятия не имею. Я ее в хорошую больницу определил. Там врачи хорошие…
— Что же теперь делать?
— Ты бы приехал в Питер, Герман, — вздохнул дядя, — мы бы здесь с тобою все решили. Я ведь совершенно один. И работа эта чертова!.. Мне совершенно некогда к ней ездить. Приезжай, а!
— Я обязательно приеду, — не своим голосом произнес я, — только у меня есть некоторые дела здесь. Закончу их и приеду. Хорошо?
— Долго это?
— Да нет. День, ну, максимум два и приеду. Потерпи…
— Хорошо, буду ждать. Если что — позвоню. Пока.
— Пока, — я положил трубку и почувствовал, как правое веко сильно сокращается в нервном тике. «Только этого еще не хватало, — сказал я, — Боже, за какие грехи ты меня так наказываешь, за что… Бедная мама… Что же делать?»
Огромная слюнявая собака, с ног до головы мокрая, вновь проплыла мимо меня и растворилась в темноте подъезда. С гнетущим чувством и тревожным ожиданием чего-то особенно страшного я двинулся на поиски Родина.
5
Около полудня я вышел из такси на окраине города, в спальном районе. Пустынные дворы и подворотни нагоняли на меня тяжелейшую тоску и даже страх. Этот район находился в промышленной зоне города. Воздух здесь был тяжелый, и чем-то несло так, что дышал я с трудом, через раз. Невозможно было себе представить, что в этом месте могут жить люди. Дома были старой постройки, выкрашенные в грязно-желтый цвет. Теперь от влаги они стали серыми и ещё более угрюмыми. Высотных домов не был вовсе, все сплошь четырех или трехэтажные. В каждом из дворов, по которым я проходил, стояли покосившиеся деревянные сараи из прогнивших досок. Возле одного из таких сараев, на скамейке, под навесом сидел грязный дед и отстукивал одному ему известную мелодию своей кривой клюкой о стену. «Странный дед», — думал я, проходя мимо него, ища глазами нужный мне номер дома. Наконец, на одной из ржавых табличек я разглядел необходимую мне цифру. Это был обшарпанный дом в три этажа с облупившейся штукатуркой. Номер квартиры свидетельствовал о том, что она должна была находиться на первом этаже.
В подъезде дома сильно пахло мочой. Всюду были разбросаны окурки, газетные листы и битые стекла. Где-то выше непрерывно и глухо бухала от ветра неприкрытая форточка. Двадцативатная лампочка, освещающая подъезд, изредка помаргивая, придавала ему зловещий вид; её омерзительный свет сдавливал голову. В таких домах я не бывал раньше, может, именно поэтому он произвел на меня ужасное впечатление.
За ободранной дверью нужной мне квартиры слышались вперемешку и звонкий детский смех, и ругань на русском и цыганском языках, и музыка a la восьмидесятые. Некоторое время я вплотную стоял у двери, не решаясь постучать, так как звонка я не нашел. Не знаю точно, с чем было связано мое малодушие. Этот притон не внушал мне какого-то страха, это было, скорее, отвращение или омерзение.
Собрав всю волю в кулак, всеми силами борясь с волнением, охватившим меня, я громко постучал в дверь. В доме резко воцарилась тишина. Кто-то, шурша тапочками, подошел к двери.
— Толик, это ты? — резко раздался звонкий женский голос с ярко выраженным акцентом. Я было хотел сказать «я», но одумался, а под конец и совсем растерялся, не находя слов. — Что молчишь? — вновь сказала женщина из-за двери.
— Я — Герман! — в полном смятении крикнул я.
— Какой такой Герман? — недоумевая, спросила женщина.
— Рая, открой мне, — наконец вспомнив забытое мной от крайнего волнения имя женщины, уверенно произнес я, — я за Дмитрием пришел. Он сказал, что у тебя будет.
Послышалась не русская речь, после чего все затихло. Я стоял с потными ладонями, предчувствуя неладное. Наконец, замок щелкнул и вместо женщины вышел на лестничную площадку цыганский мужчина с волосатой грудью и мерзкими усами.
— Ты кто? — спросил он, внимательно меня изучая.
— Герман, — старясь не выдавать волнения, как можно спокойнее ответил я и облокотился одним плечом о стену.
— Я тебя раньше не видел? — продолжал цыган.
— Нет, — говорю, — не видел. Мне друг мой рассказал, что у вас я могу купить…
— Что купить? Какой друг?
— Друг мой, Дмитрий Родин, рассказывал мне. Еще он сказал вчера, что сегодня днем будет у вас…
Разговор с цыганом, как мне казалось, не клеится.
Вдруг он неожиданно воскликнул:
— А-а, Родя, что ли, тебе говорил?
Я немного растерялся от его возгласа. Но через секунду собравшись, сказал:
— Да, Родя мне и говорил о вас. Он сейчас точно у вас должен быть.
— Да, у нас, — подтвердил цыган, — заходи.
Он открыл передо мной дверь, и я вошел. Запах в квартире был неприятный. Кругом висели наполовину оборванные дешевые бумажные обои. На полу в прихожей грязь от мокрых ботинок была размазана до самых комнат. Комнат было три. В одной, как я понял, находились многочисленные цыганские дети, потому что оттуда доносилось, как минимум, три разных голоса. В другой комнате, по-видимому, обитали сами хозяева квартиры. А третья комната была закрыта. Мужчина сначала зашел на кухню, потом ушел туда, где находились дети. Из кухни выплыла цыганская женщина в традиционном одеянии. Сиреневая юбка доходила до самого пола, блестящая кофта сидела на этой дебелой женщине омерзительно, а на голове, как полагается, был платок.
Грязными руками она вынула сигарету из пачки и, закуривая, произнесла:
— Здравствуй. Ты здесь будешь или с собой возьмешь? Может, с другом вместе?
— Знаешь, Рая, я… дай мне, наверное, две дозы — одну я возьму для себя, а другую для Роди, — ответил я. Мне никогда в жизни не приходилось покупать наркотики. Боже, как это мерзко!
— Хорошо. Подожди здесь, — сказала цыганка и удалилась в свои покои.
Я остался один. Мне была видна кухня. На окнах висели засаленные занавески на леске. Стоял ободранный стол, какая-то фляга и несколько табуреток. На столе валялись корки хлеба, окурки, стояла гора грязных тарелок и большая, почерневшая от копоти кастрюля. В раковину капала вода из неисправного крана. Грязь везде была неописуемая. В этот момент мне до боли в сердце стало жалко детей этой парочки, которые вынуждены жить в таких условиях. Хотя, как известно, когда они вырастут, то, скорее всего, станут заниматься тем же, чем и родители.
Вернулась Рая и протянула мне два маленьких бумажных свертка в виде шариков, закрученных с одной стороны как конфета и два шприца.
— Здесь две дозы, — тихо сказала она. — Проходи вон в ту комнату, — она указала рукой на дверь, которая была закрыта. — С тебя три тысячи.
«Ничего себе, — подумал я, — за этот комочек дерьма отдавать такие деньги!» Спасало меня лишь то, что я все же получил некоторую сумму в редакции. Достав из кармана деньги, я отделил от общей массы две зеленых и две сиреневых банкноты и протянул их Рае. Она учтиво приняла их и взялась рассматривать купюры на свет. Убедившись, что я не фальшивомонетчик, Рая жестом руки указала мне на дверь, в которую я должен был зайти. Я сделал головой утвердительный знак и вошел в комнату.
В комнате окно было занавешено плотной тканью, отчего в ней царил полумрак. В непроветриваемом помещении был спертый, несвежий воздух, которым трудно дышать. На потолке пестрели огромные желтые разводы. Слева от двери, прислонившись к стене, на корточках, опустив голову вниз, сидел юноша. Насколько я мог разглядеть, одет он был прилично. В дальнем левом углу комнаты, на матрасе сидела молоденькая, по пояс обнаженная девушка со слабо развитыми женскими формами. По-видимому, это и была Маша. Напротив неё, в противоположном углу, поджав ноги, лежал какой-то человек. Я, сразу поняв, что это был Родин, направился к нему. Подойдя, я опустился на матрас рядом с ним. Теперь во мраке можно было разглядеть его лицо. Оно было сине-желтого цвета от вчерашних побоев, отек с глаз немного спал. Родин лежал, не шевелясь, только изредка открывая и закрывая глаза. Возле него валялся шприц и жгут.
— Маша — это ты? Правильно я понимаю? — полушепотом спросил я девушку в углу.
— Да, — протянула она и улыбнулась, — хочешь травки?
— Нет, — ответил я, — не хочу. А что с ним? — спросил я, указывая на Родина.
— Ширнулся он, ты что, не видишь?
— А когда это пройдет?
— Он тебе сильно нужен, да?
— До смерти.
— Тогда подожди часика полтора, пока его отпустит, — усмехнулась она. — Ты будешь вмазываться?
— Нет, я потом. Сейчас не хочу, — ответил я. Волнение и даже страх стали закрадываться ко мне в душу. От этого мерзкого места мне становилось жутко и вновь затошнило, как утром в кафе.
Помолчали.
— Ты, по-моему, здесь первый раз. Я что-то тебя не помню, — неожиданно сказала Маша.
— Да, я не был здесь раньше. Я к другу зашел, — указал я на Родина.
— Родя твой друг?
— Да, — говорю, — мы недавно познакомились. А ты что, всех здесь знаешь?
— Конечно, я здесь живу. Я Рае помогаю. У меня проблемы с родителями. Они суки, понимаешь?
— Нет, не понимаю, — потрясенный ее словами, ответил я.
— А-а, это не важно, — протянула Маша.
Я повернулся к Родину и, тряся его за колени, сказал:
— Э-э-э, ты меня слышишь?
Он немного приоткрыл глаза, что-то пробубнил себе под нос и снова погрузился в забытье.
— Бесполезно, — ввинтила Маша, — ему не до тебя. Подожди часок и все будет в порядке. Хочешь трахнуть меня? — беззастенчиво поинтересовалась она. От ее вопроса сердце мое упало в пятки. — Пятьсот рублей, — добавила она, — пока друга ждешь. Презервативы у меня есть.
Более находиться в этом адском месте у меня не было сил. Ждать этого мерзавца Родина полтора часа до тех пор, пока его отпустит, я посчитал для себя более, чем унизительным. Решено было немедленно бежать прочь из проклятого вертепа. А там будь, что будет!
— Нет, — пытаясь отреагировать спокойно на ее непристойное предложение, сказал я, — я сейчас ухожу, но ты, если тебе не сложно, передай этому, — я кивнул в сторону Родина, — когда он очнется, что приходил Герман Гарин и сказал, что как только он (Родин) попадется ему на глаза, пусть пеняет на себя. Я убью его, — резко добавил я, вставая с матраса. Сидевший в углу на корточках человек поднял на меня свой мутный взор. Маша немного придвинулась в угол.
Я продолжал:
— Знаешь что, Маша, а есть у тебя бумага и ручка? Я хочу ему свой новый номер телефона оставить.
— Диктуй, я на мобильный запишу. — Она под мою диктовку записала номер.
— Вот спасибо тебе, Маша, — сказал я, улыбнувшись, после чего окинул взглядом валявшегося на полу Родина. Злоба поднималась у меня внутри, но трогать его в таком состоянии и пытаться ему что-либо разъяснять было бессмысленно.
Недолго думая, я вылетел из комнаты в коридор, где мне навстречу вышла Рая. Она хотела что-то сказать, но я поспешил опередить её:
— Рая, я тут подумал и решил, что сейчас не буду, а Роде и так уже хорошо. Я потом с ним встречусь.
— Дело твое, — тихо выговорила женщина, испытующе глядя на меня.
— Ну, я пойду, — сказал я и ушел прочь из этого скверного места. Пройдя грязные глухие дворы, снова бросив взгляд на деда, все еще сидевшего возле гнилого сарая, я вышел на дорогу, поймал такси и помчался домой к Ивану Тимофеевичу. Тревожное чувство росло во мне, достигая исполинских размеров.