В истории гражданской войны в России есть один чрезвычайно интересный момент, который практически никогда не попадает в поле зрения исследователей и который имеет прямое и непосредственное отношение к судьбам нашего края. Закрытость проблемы, о которой пойдет речь, объясняется не цензурными соображениями, а безраздельным господством чисто марксистского взгляда на природу гражданской войны как исключительно социально-классовую, тогда как в этом случае необходимы совершенно иная методика, иной угол рассмотрения. Речь пойдет о субэтническом противостоянии.

Напоминаю для читателей, не слишком досконально знакомых с наследием Льва Гумилева: субэтнос — более мелкое, более дробное подразделение, чем этнос (народ); внутри этноса может быть несколько субэтносов, которые ощущают себя одним народом, но одновременно не менее явно чувствуют свою самость. Переводя разговор с академического уровня на уровень общепонятный, житейский, приведу пример, понятный каждому. Любой приезжающий в столицу нашей Родины, что называется, кожей чувствует несхожесть московского менталитета с, например, уральским. Не так ли? Как человек, двенадцать лет проведший в Питере, свидетельствую: там это ощущается даже еще в большей степени. При этом, к примеру, в 1941–1945 годах все — и москвичи, и питерцы, и уральцы с сибиряками — противостояли солдатам Третьего рейха как единый народ, внутри себя же отнюдь не забывая о своей региональной специфике.

Эта субэтническая струна всегда очень сильно звучит в истории любой гражданской войны. Вспомним известные факты. В Древнем Риме, чья история изобилует гражданскими войнами, одну из враждующих сторон зачастую так и называли — «провинциалами», то есть война шла по схеме: столица против провинции. Вся история гражданских войн во Франции строится по трафарету: провинция идет на Париж. Гражданская война в США часто называется «войной Севера и Юга». Нам же вбивали в голову, будто южане в той войне защищали рабство. Но большинство сражавшихся южан не имело рабов и не очень-то одобряло сам институт рабовладения. Как, например, рядовой Сэм Клеменс, вошедший в историю под именем Марка Твена.

Ну, а в России? В Смутное время пограничные провинции последовательно поддержали двух Лжедмитриев, Болотникова, Заруцкого, Ляпунова — всех, кто там в тот момент «рулил».

Что является движущей силой подобных конфликтов? Напомню, что блестящий знаток природы гражданских войн итальянец Фаринато делла Уберти считал: в таких войнах вряд ли хоть один боец идет в бой неосмысленно. Ответ один: люди защищают свое право быть самими собой и жить по тем нормам, какие являются для них естественными. И не гнуть спину перед надменной столицей.

Посмотрим теперь под этим углом на историю гражданской войны в России. Считать ее чисто субэтническим конфликтом, как в США, конечно, нет оснований — слишком многое в данном случае переплелось, перепуталось, затянулось в жуткий гордиев узел. И все же…

Как известно, главных баз белого движения было три: Северо-Запад, Юг и Урало-Сибирский регион. Как обстоят дела в свете обозначенной проблемы?

Северо-Запад можно сразу отмести, потому что армия Юденича была, по свидетельству всех без исключения источников, «сборной солянкой» и в социальном, и в политическом отношении — от вчерашних красных до круто пронемецки настроенной дивизии князя Ливена, да и в региональном тоже тут сошлись выходцы из самых разных регионов России; кроме того, с местным населением особо тесных связей у северо-западников не было. Отсюда, кстати, и чрезвычайно быстрый крах и дезинтеграция армии Юденича после первых же поражений: по словам журналиста Г. Кирдецова, «их ничего не объединяло, кроме желания покрепче побить большевиков».

С деникинцами уже много интересней. Как вы помните, даже само официальное название армии Деникина — Вооруженные силы России (ВСЮР). ВСЮР делились на три армии: Добровольческую, Донскую и Кубанскую. Из них только первая не носила субэтнического характера, так как формировалась из офицерских и юнкерских кадров, стекавшихся на Юг из Центра («бежали на юг табунами», как выразился Аркадий Гайдар). Донская же и Кубанская армии чисто местного формирования.

Следовательно, субэтнический фактор налицо. Но самое интересное начинается, когда мы добираемся до Урала и Сибири. Здесь необходимо сделать экскурс в предысторию.

В 50-х годах XIX века в так называемом Петербургском кружке сибирских студентов (Г. Потанин, Н. Ядринцев, С. Шашков, Н. Наумов, Ф. Усов) зародилось движение сибирского областничества. Студенты-сибиряки в 1863 году вернулись домой и активизировали деятельность (вплоть до готовности с оружием отстоять свои взгляды, за что некоторые, Потанин например, подвергались преследованиям).

Движение это развивалось в течение всей последней трети XIX века и вошло в век XX двумя крыльями — правым, околокадетским по партийной платформе (А. Артамонов, А. Гаттенбергер, Н. Казьмин), и левым, проэсеровским (Е. Колосов, П. Головачев, П. Дербер).

Сибирские областники считали, что центр отнесется к Сибири как к колонии, не учитывает региональную, экономическую и национальную специфику края (сибиряков они расценивали не как субэтнос, а как этнос) и делали вывод: Сибирь может существовать и самостоятельно.

Если отбросить явно полемические по происхождению пассажи, вроде декларации об отдельном сибирском государстве и народе, приходится признать: сибирские областники били не в бровь, а в глаз. Ведь отношение бюрократической имперской столицы к Сибири действительно иначе, как колониальное, и не назовешь. Сперва край использовали как заповедное поле для «кровавой охоты за сибирскими соболями» (по выражению К. Бальмонта), потом — как приснопамятную сибирскую ссылку, потом… А потом, уже при советской власти, превратили край в место хищнической добычи природных богатств, причем руками зэков, рабов XX века. То есть все время край только «дойная корова», хозяйство — только присваивающее, промышленность только добывающая (такие исключения, как Сибирская АН, лишь подтверждают правило). А поглядите на карту железных дорог России и сравните паутину по одну сторону Урала и одинокую ниточку Транссиба с редкими ответвлениями по другую. Весьма впечатляющая картинка получается.

И самое главное, что была совсем иная альтернатива для края, да и для всей России! Тысячу раз был прав Даниил Андреев, когда на страницах «Розы мира» писал: «Освоение Сибири было грандиозной подсказкой русского народа своему правительству, но оно этой подсказки не услышало». Сибирь могла стать вторым центром промышленно-культурного притяжения страны, как Тихоокеанское побережье США, например. Но не стала, поскольку гипертрофированное, преувеличенное самомнение столиц привело к тому, что богатейшие возможности огромного края не были реализованы. Что уж тут говорить, если Владивосток — главный тихоокеанский порт страны, «окно России» в Тихоокеанский регион — был основан лишь в 1886 году, а Новониколаевск, нынешний Новосибирск, неформальная столица края, — еще позднее, почти на рубеже веков.

А ведь многие светлые головы России указывали на иной путь и были готовы служить его реализации. Граф Резанов, известный российский мореплаватель (и герой популярной рок-оперы «Юнона и Авось»), за свои деньги организовывал экспедиции, лишь бы создать на Тихом океане форпосты новой цивилизации. Не поддержали…

Отчаянно, истово служил этой идее другой славный моряк — Невельский: чуть не разжаловали из офицеров (спасло лишь личное заступничество Николая I). Наконец, еще декабристы предлагали реорганизовать империю в Соединенные Штаты России, то есть децентрализовать страну и тем самым дать простор региональному самоуправлению, что только оздоровило бы экономику, так как управлять, тем более эффективно, таким территориальным гигантом просто невозможно. Как на сие отреагировали, общеизвестно.

Какова была позиция Урала в этом вопросе? Собственного движения, подобного сибирскому областничеству, наш край не родил. Но уральские интеллектуалы, особенно активисты так называемого УОЛЕ (Уральского общества любителей естествознания), а также промышленники в целом солидаризировались с сибиряками по вопросу оппозиционности имперским притязаниям центра, хотя и не без конкуренции по отношению друг к другу. То есть по сути сибирское областничество обрело уральских союзников.

Это может показаться странным. Ведь Урал, в общем, не был сырьевым придатком Европейской России, как Сибирь, — уральская промышленность уже с Петровской эпохи была становым хребтом обрабатывающей промышленности всей страны, да и технический ее уровень был не ниже мировых стандартов. Однако диктат центра больно бил и по Уралу. Причем сказывалось это в самых разных сферах жизни.

Судите сами. Если взять только одну гуманитарную сферу, выяснятся две противоположные тенденции. С одной стороны, список деятелей художественной интеллигенции с Урала весьма впечатляющ: писатели Мамин-Сибиряк и Решетников, композитор Чайковский, скульптор Шадр, художник Бронников, архитектор Воронихин, автор столичного Казанского собора. Это только те, кто прорвался в столицы и сделал там карьеру.

А с другой стороны, сколько тех, кто не прорвался! Таких, как художники Худояровы и Денисов-Уральский или писатель А. Бондин; их даже никогда не называют «русскими», а только «уральскими», как бы подчеркивая их местечковость.

Это только касательно творческой интеллигенции! А если говорить о технической, список уральских гениев будет вообще безразмерным: от Ползунова и Черепановых до А. С. Попова. Но все — провинциалы (если не уехали).

Именно промышленная специализация Урала мощно подталкивала край к конфронтации со столицами. Ведь такие индустриальные регионы всегда порождают мощные промышленно-финансовые корпорации, вроде крупповской в Руре или рокфеллеровской и моргановской на Атлантическом побережье США. Между прочим, такой город, как Нью-Йорк, не только никогда не был столицей страны, но даже и столицей штата. По нашим юридическим меркам, это райцентр (и Чикаго тоже, и Сан-Франциско). А вес этих центров промышленности и культуры не требует комментариев.

Кстати, на Урале эта тенденция прослеживается очень давно. Появление империи Строгановых в XVI веке и Демидовых в XVIII веке отнюдь не случайность, как и трагически оборвавшаяся деятельность князя Матвея Гагарина по созданию в Тобольске и Верхотурье местного культурного и самоуправляющегося центра. За сепаратизм его после пыток повесили по приказу Петра I. Нет сомнения: все это более или менее удачные попытки отстоять тот статус Урала, который бы соответствовал реальному значению края.

И здесь самое время вернуться в кровавый водоворот гражданской войны и под этим углом зрения взглянуть на то, что происходило тогда на Урале и в Сибири. Картина вырисовывается поразительная. Белогвардейцев, пришедших на Восточный фронт из центра, — абсолютное меньшинство (к ним следует отнести народоармейцев В. Каппеля, пришедших с Волги, и бойцов штурмовых отрядов, привезенных Колчаком из Франции и с Балкан). Основная, подавляющая масса сражающихся на Урале и в Сибири — местные жители, воюющие за свои, региональные интересы и идеалы. На семьдесят пять процентов колчаковская армия состоит из уральских и сибирских крестьян; остальные — уральские рабочие, уральские, оренбургские, сибирские, семиреченские и енисейские казаки, а также представители средних слоев населения края.

Но самое главное: одна из популярнейших идей среди урало-сибирских белогвардейцев, если не самая популярная, — знакомая нам идея сибирского областничества. В колчаковской администрации «областники» вообще преобладали.

Советская печать со свойственной ей примитивной вульгарностью формулировок сообщает: «Сибирские областники готовили антисоветское восстание, сотрудничали с Колчаком» (Большая Советская Энциклопедия), «администрация Колчака состояла из представителей сибирской кулацкой интеллигенции» (Л. Китаев). Но и в армии ту же идею разделяют очень многие ведущие военные руководители, в том числе «юные омские командармы» (по выражению Л. Юзефовича), такие, как мужицкий генерал А. Пепеляев, а также, по существу, и казачьи атаманы. Что касаемо рядового состава, то вот характерный факт: не российский триколор, а изобретенное областниками бело-зеленое знамя свободной Сибири будет реять над головами бойцов Северной армии белых, входящих в Пермь в последние дни декабря 1918 года (и пермяки приветствовали их теми же знаменами).

Подытожим: на Урале и в Сибири субэтническая природа конфликта выступает практически в чистом виде. Вообще, надо сказать, что именно эта специфика — наличие сплоченной массы, объединенной общей позитивной идеей, — делала урало-сибирское сопротивление в политическом плане более опасным для большевиков, чем любое другое. Все остальные центры белого движения были либо локальными по дислокации и задачам своим (Краснов на Дону, «учредиловцы» в Самаре, северные белогвардейцы), либо представляли из себя достаточно разносоставные объединения без ярко выраженного объединяющего начала, как Юденич и в меньшей степени Вооруженные силы Юга России.

Идея сибирского областничества, безусловно, была не только мощным объединяющим началом, но и — что главное — выступала как определенная альтернатива большевизму. Кроме того, не забудем, что областничество имело левую, демократическую окраску и потому плохо попадало под вульгарную красную пропаганду типа: «Мы, божьей милостью Колчак, воссесть на царский трон желаем».

В общем, приходится снова вспомнить ленинское: «На Восточном фронте решается судьба революции!», потому что там сумели противопоставить красным не только силу, но и идею.

Здесь, однако, кроется грозная мина замедленного действия, которая во многом стала причиной поражения белого движения.

Часто оценивают победу красных как якобы запрограммированную, потому что-де у них в руках был центр с его промышленностью и однородным населением (из «Истории КПСС»). То есть центр всегда обречен побеждать провинцию… Да ничего подобного!

Ленин, к слову, писал: «В июле (имеются в виду июльские события 1917 года. — Д.С.) мы не могли бы удержать власть политически, ибо провинция могла пойти на Питер». Прекрасно понимал вождь революции, что ничего в этом деле не запрограммировано, да и опыт Парижской Коммуны был ему известен. А насчет промышленности, то уральская индустрия в сочетании с сибирским хлебом и углем давала белому движению такую питательную базу, с которой можно было как воевать, так и (что очень важно) просто закрепить за собой территорию к востоку от Волги.

Если помните трилогию А. Толстого «Хождение по мукам», то такой проект, проект так называемой Урало-Кузнецкой республики, обсуждался в кругах, близких к Корнилову, еще до октябрьского переворота.

Тогда в чем же дело? А вот в чем. Положение красных было действительно более предпочтительно, но по причинам более сложным. Несмотря на весь бред о мировом пожаре, несмотря на явно антинациональную и деструктивную по отношении к России деятельность, в той войне красные объективно выступали как новые имперцы, причем имперцы, самые жестокие за всю российскую — и только ли российскую? — историю.

То есть их реальная позиция, вопреки собственным декларациям, была круто державной, по классическому принципу империалистов всех времен и народов: «Разделяй и властвуй!» Вот почему в их рядах оказалось столько офицеров царской армии, и вот почему стал возможен в наши дни химерический союз коммунистов с национал-патриотами.

У белых же ситуация была много сложней и противоречивей. С одной стороны, официальный лозунг белого движения «Единая и неделимая Россия» лозунг чисто державный и притом откровенно донкихотский, так как реально единой и неделимой России в границах 1914 года, которые единственно признавали белые лидеры, уже не существовало. Отпали Польша, Финляндия, Закавказье, Прибалтика. И сей донкихотский лозунг не давал белым создать союз с освободившимися странами против красных, хотя и прибалты, и финны, и поляки готовы были пойти на такой союз: только официально признайте! Нет — и все тут! В результате белые «сгорели», а отделившихся признали… красные.

А с другой стороны… Мы уже видели, что на Юге две трети, а на Востоке подавляющее большинство людей в погонах — областники. Следовательно, между руководством и основной массой белогвардейцев неизбежно должна была образоваться трагическая трещина. Да, так и было!

Принято считать, что одна из причин неуспеха наступления Деникина на Москву — пассивность казачества, не желавшего покидать родные земли. Реальность еще трагичней: у Добровольческой и обеих казачьих армий Юга были принципиально разные конечные цели: державные — у добровольцев, областнические — у казаков.

Отсюда неизбежность конфликта, в том числе кровавого. Он и не замедлил разгореться на Кубани и Тереке, где в числе жертв оказались даже атаманы Рябовол и Филимонов — оба областники. О каком уж тут единстве может идти речь, когда, как в случае с Юденичем, южан объединяла не позитивная, а лишь негативная, антибольшевистская идея.

А на Востоке было еще сложнее, потому что областниками были практически все, а державником — один Колчак, разумеется, со своим штабом. Естественно, он должен был оказаться в изоляции. Не отсюда ли характерная трагическая доминанта его настроений?

Не нужно быть пророком, чтобы предсказать: даже в случае продолжения военных успехов разрыв между позицией Верховного правителя России и настроениями его армии стал бы только все более увеличиваться.

В общем, все без исключения белые армии стали перед фактом резкого расхождения между державностью командования и областничеством массы. Вот что об этом писал советский военный историк Н. Какурин: «Поскольку колыбелью белых правительств преимущественно явились окраины бывшей Российской империи, этим правительствам в большей или меньшей мере пришлось столкнуться с фактором, нашедшим свое выражение именно там как протест против многовекового национального и бюрократического гнета центра. Это было стремление к самостийности и автономии отдельных областей». Добавлю: здесь был не только и не столько сепаратизм, сколько вышеописанная субэтническая коллизия.

Попытка игнорировать ситуацию ставила белые центры сопротивления в весьма двусмысленную ситуацию. В сравнении с монолитностью красного лагеря в данном вопросе это, конечно, был не лучший фактор: в решающий момент все это скажется.

И здесь я рискну выступить в рискованном амплуа прогнозиста. Конечно, история не знает сослагательного наклонения, но все же, все же… Как бы могли развиваться в свете всего сказанного события, если бы чаша весов склонилась все-таки на сторону белых? На мой взгляд, возможны как минимум два варианта прогноза. И как говорят медики, оба неблагоприятных.

Вариант первый. Как известно, Колчак и Деникин не раз говаривали, что после победы отстранятся от политической жизни (я склонен верить этим заявлениям, исходя из того, что мы знаем о нравственном облике этих людей). «Доведем до Москвы, а там — пусть народ решает», «созыв Учредительного собрания» — вот подлинные слова Колчака. Опять красивое донкихотство, особенно по сравнению с бультерьерской хваткой Ленина и компании за власть (и одна из причин поражения, ибо, как заметил С. Цвейг, в схватке побеждают только самые непреклонные). Но все-таки предположим, что Александр Васильевич и Антон Иванович довели-таки до Москвы, созвали Учредительное собрание и самоустранились. Что тогда?

Представляется, что выборы в это новое Учредительное собрание радикально отличались бы от известных выборов рубежа 1917–1918 годов. Тогда голосовали, как известно, за конкретные партии. Сейчас этого однозначно не было бы просто потому, что все партии без исключения находились в состоянии полного коллапса и ни одна не смогла бы собрать необходимое число голосов. Следовательно, голосовали бы за персональных лидеров, а их оценивали бы по знакомой практической деятельности.

И здесь большинство получили бы явно областники всех мастей: именно они были хорошо знакомы и понятны большинству белых «человеков с ружьем». Но против них явно бы выступили избиратели Центральной России, которые, несомненно, должны были на завершающем этапе войны поддержать белых. Вспомните, что в 1920 году, уже после краха Колчака и Деникина, практически вся Центральная Россия была объявлена большевиками на военном положении: шел сплошной девятый вал антикоммунистических восстаний). Эти центровые в своем противостоянии областникам, естественно, стали бы оплотом ( «электоратом», как сейчас говорят) державников; к тому же у этого крыла были практически готовы вожди все те же Колчак, Деникин и прочая, прочая.

Но возможен и иной вариант развития событий. Никакого Учредительного собрания созывать бы не стали. После добровольного ухода Верховного правителя и других лидеров- «донкихотов» вакуум власти был бы немедленно заполнен полевыми командирами (своего рода латиноамериканский вариант). Надо сказать, что основная масса белых военных вождей служаки-фронтовики, зачастую прекрасные офицеры, но никакие политики, с весьма ограниченным кругозором. Исключения редки: на одном полюсе — чистые идеалисты типа прославившегося на Волге, Урале и в Сибири Каппеля, на другом — кровавые маньяки типа Булак-Булаховича или Унгерна и беспринципные авантюристы типа Семенова. Большинство же офицеров, повторяю, — типичные военспецы.

В этих условиях был бы обеспечен доступ к власти и поддержка политиков-генералов откровенно диктаторского, корниловско-пиночетовского склада — каким был, к примеру, П. Врангель или А. Кутепов. Естественно, такой политик должен был быть непреклонным державником. Но против него сразу же поднялась бы огромная масса вооруженных областников — просто потому, что они явно не захотели бы снова потерять те права, за которые боролись, да и возможности их отстоять у них были: у каждого в руках было оружие. Лидерами же их могли стать любые провинциальные военачальники типа Пепеляева и Дутова. Возникла бы альтернатива: левые областники против правых державников. При этом остатки красных вполне могли в данной ситуации перекраситься. Почему бы и нет? Ведь для дела революции все средства хороши! И могли примкнуть к какой-либо стороне. Учитывая хамелеонские задатки их вождей, можно предположить, что они могли бы пойти на альянс как с державниками, так и с областниками, в зависимости от конъюнктуры. Звучит дико, но так было в истории всех без исключения гражданских войн. Да и в нашей тоже: вспомните и союзы красных с басмачами, и временный союз Деникина с Петлюрой, и многократные переходы Махно от одних союзников к другим, и попытку Семенова предложить свои услуги Ленину.

Нетрудно почувствовать, что при обоих вариантах на горизонте реально высвечиваются контуры нового кровавого противостояния — учитывая традиции российского радикализма, остервенение народа и всеобщую обвешанность оружием, этот прогноз был бы более чем вероятен. То есть после победы над красными между белыми-державниками и белыми-областниками вполне могла начаться новая война, в которой Колчак и «юные омские командармы» встали бы друг против друга.