Российская попойка имеет удивительное сходство с пожаром – подобно тому, как он, раз начавшись, не успокаивается до тех пор, пока не переварит в своем огненном нутре все то, что попадется ему на пути, так же и она будет неуклонно стремиться к расширению и продолжению в пространстве и времени. Это не западный способ пития, где каждый деловой разговор предваряется неизменным вопросом: «Что будете пить?»; в России пьют все, что пьется, и отнюдь не для того, чтобы можно было занять руки бокалом во время деловой беседы, а для того, чтобы занять разговором душу и отвлечься – и от всех дел, и от всей смертельно надоевшей, бестолковой обыденности. А потому алкоголь в России – это не вспомогательное средство, повышающее общий тонус, это образ жизни, противоположный работе, недаром же слова «пить» и «гулять» стали почти синонимами. Однажды знаменитый атаман Платов, отвечая на вопрос императрицы, гулял ли он в Царском Селе, сказал, что особой гульбы не вышло – «а так, всего по три бутылки на брата».

И в этом главная особенность российской попойки, вполне отражающая основные свойства раздольной русской души – ведь гуляют здесь так, чтобы не только собственную душу вывернуть наизнанку, извергая обратно остатки немудреной закуски, но и так, чтобы чертям стало тошно.

«То ль раздолье удалое, то ли смертная тоска» – вот два знаменитых полюса, между которыми мечется все разнообразие русской духовной жизни. После первого тоста, когда впереди еще много блаженных минут, участники попойки впадают в «раздолье удалое», которое постепенно, по мере убывания «огненной влаги», сменяется тоской, грозящей стать совсем «смертной», если не удастся восполнить естественную убыль того, что питает российские духовные силы. С наступлением этого рокового момента ощупываются карманы и пересчитывается наличность, нетвердой рукой тыкаются в губы последние сигареты и, гонимые сладкой надеждой, участники попойки отправляются «добавлять», при этом непременно так громко хлопая всеми попадающимися по пути дверьми, словно это является составной частью ритуала.

Именно в таком виде и с таким шумом в один из августовских дней 1993 года из дверей местной безымянной гостиницы славного города Козельска, ужасно гордящегося тем, что упоминается в летописях на года раньше Москвы, вывалились два недавних собутыльника. Более молодой из них, высокий и смуглый, с копной темных вьющихся волос, делавших его похожим на нестриженного пуделя, с веселым и чуть нагловатым взглядом, выйдя на свежий воздух, с шумом выдохнул струю сигаретного дыма в направлении белеющего через дорогу постамента, водруженного над братской могилой жителям Козельска, павшим при осаде города в 1258 году, но еще совсем недавно служившего пристанищем языческому идолу нашего века, непременному атрибуту всех российских городов. Весело засвистев, он повернулся к своему спутнику:

– А вот и постамент для нас готов, а, Артур Александрович? Не хотите ли взобраться и застыть навеки в бронзе или граните?

– Что ж, предложение неплохое, – рассудительно отвечал тот, весьма высокий и крупный мужчина лет пятидесяти с огромными кустистыми бровями и низко надвинутым на глаза лысоватым лбом, что производило впечатление некоторой угрюмости, – но я думаю, у нас в данный момент несколько иные интересы?

– И состоят они в удовлетворении все возрастающих духовных потребностей. А потому путь наш…

– Направо.

– И во мраке, – споткнувшись и выругавшись, добавил молодой. – И почему только в этом чертовом Козельске так мало фонарей?

Они обошли небольшой сквер, разбитый перед гостиницей, и, свернув направо, стали спускаться вниз к современно-унылому зданию Дворца культуры.

– Что поделаешь, Дмитрий, Козельск маленький город, который за свои семьсот с лишним лет почти не вырос в численности жителей, и здесь многого нет…

– Но и кое-что есть. Что за пародия – весь город задыхается от пыли, и ни одной поливальной машины! Зато вокруг военные базы с ракетами на боевом дежурстве, нацеленными, наверное, на те города, где полно поливальных машин, но нет ракет. Ну, вы как старожил хоть правильно нас ведете?

– Мы почти у цели. В этом Дворце культуры функционирует единственный на весь город ночной бар.

– И все?

– Все, насколько мне известно.

Хотя Дмитрий назвал своего собеседника старожилом, оба они были москвичами, просто лет пять назад Артур Александрович Погорелов купил себе в Козельске дом с участком земли, чтобы можно было летом вывозить детей поближе к природе. Здесь он проводил время как классический российский обыватель, мнящий себя интеллигентом – то есть целыми днями валялся в старом, прорванном в трех местах гамаке, висящем меж двух, небрежно вкопанных и покосившихся столбов, и читал книги. Когда ему это надоедало, он вставал и отправлялся пешком в знаменитую Оптину пустынь, чтобы побеседовать там с монахами и игуменом – отцом Мерхесидеком. В результате таких бесед появились две небольшие статьи: одна – в «Новом времени», другая – в журнале «Москва», повествующие об истории и нынешнем дне этого центра русской духовной культуры, знаменитого тем, что его благоговейно посещали многие русские классики, в том числе Гоголь, Толстой, Достоевский, Соловьев.

А на участке тем временем желтели две чахлые грядки с картошкой и луком, но зато бурно зеленела густая трава, которую приходила косить для своей козы соседка-пенсионерка. Дом разваливался и изнутри уже походил на топившуюся по-черному избу восемнадцатого века, но Погорелов не торопился даже прибить дощечку, отлетавшую от порога, предпочитая вместо этого с завидным постоянством и терпением прилаживать ее на место, изводя своих гостей и близких напоминаниями об осторожности.

В свое время он проиграл выборы, баллотируясь в составе какого-то зоологического движения в депутаты Моссовета. Против него на собраниях избирателей, стал резко выступать один из бывших приятелей, видевший его козельские владения. В качестве самого порочащего Погорелова факта он приводил в пример состояние его земельного участка: «Неужели этому человеку, который за пять лет поленился хотя бы раз перекопать свои шесть соток, вы доверите устройство всего городского хозяйства?»

Погорелов проиграл, но это не лишило его бодрости духа, которая, напротив, совершенно отсутствовала у жены. В то время как восьмилетний сын болтался на улице, а четырнадцатилетняя дочь зачитывалась мексиканскими кинороманами, мадам Погорелова целыми днями варила картошку, горестно жалуясь на свою судьбу всем, кто случайно забредал в гости. При этом она втайне гордилась своим мужем, поскольку – «настоящий ученый», он ухитрился получить степень доктора наук за какую-то тривиально-экологическую диссертацию, и, по ее мнению, должен был вести себя соответствующим образом. Одним из гостей случайно оказался Дмитрий. По заказу администрации калужского машиностроительного завода он проводил там социологическое исследование на тему отношения рабочих к предполагаемой приватизации и, решившись наконец воспользоваться давним и настойчивым приглашением своего бывшего научного руководителя, он сел на калужский автобус и через два часа оказался в Козельске.

Однако дом семейства Погореловых, в котором при прежнем владельце был телефон, а теперь не было даже и репродуктора, произвел на него столь удручающее впечатление («В КПЗ и то уютнее», – решил он про себя), что, решительно отклонив предложение переночевать, снял номер в гостинице, благо в связи со свободными ценами и свободных номеров хватало.

Именно в этом-то номере, двухместном, хотя там жил один Дмитрий, они и отпраздновали встречу привезенной им из Калуги бутылкой «Столичной», изготовленной местным филиалом знаменитого московского завода «Кристалл».

Яркозвездная ночь была великолепна, хотя любоваться ею, гуляя при этом по Козельску, особенно не приходилось – улицы были кривыми, темными и пустынными, а потому даже самые центральные из них не внушали душевного спокойствия. Коммерческие палатки, появившиеся здесь как первый признак наступающей цивилизации, закрывались в одиннадцать, боясь ночных погромов.

В одном крыле темнооконного здания Дворца культуры над входом в подъезд призывно горела неоновая надпись «Ночной бар». Они проворно вошли внутрь, где в полутемном зале за бутылкой водки скучали три какие-то личности мужского пола и самой невыразительной наружности, и с ходу приникли к стойке, за которой лениво беседовал бармен с барменшей. Ночная жизнь в Козельске явно не била ключом. Взглянув на прейскурант, Дмитрий только прищурился и засвистел:

– Ну и цены, круче, чем в Москве! Мама, я хочу домой!

Погорелов заглянул через его плечо-

– Самое главное, что нас интересует, здесь есть?

– Есть, вот она, родная. Две тыщи ровно, чтобы не утруждаться сдачей.

– Ну что ж, – и Погорелов первым полез в карман брюк за бумажником.

Дмитрий облокотился на стойку и, вкрадчиво глядя в глаза молодой и симпатичной барменши – ее напарник в этот момент менял кассету в магнитофоне, произнес:

– Нам, пожалуйста, бутылку водки и… – он оглянулся на Погорелова, – Артур Александрович, ведь вы пиво не любите?

– Нет, спасибо.

– И одну баночку пивка.

Не уловив никакой реакции на свой игривый взгляд, он разочарованно опустил бутылку в сумку, всегда болтавшуюся у него на плече, и, открывая на ходу банку пива, пошел к выходу. Выйдя на улицу, он повернулся и подождал Погорелова.

– Вы знаете, что мне пришло в голову?

– Что?

– Когда становится плохо в Москве, надо собирать вещи и ехать в провинцию, чтобы понять, как тебе, оказывается, было хорошо.

– Странно. Вы так усердно перемигивались с барменшей и вдруг такой мрачный вывод.

– Во-первых, подмигивал только я, а она отвечала откровенно коровьим взором, а во-вторых, даже у нее волосатые ноги! Я только первый день в этом городе, но меня уже тошнит от такого количества черноволосых женских ног.

– А ноги-то ее вы как рассмотрели? – усмехнулся Погорелов. – Ведь она же была за стойкой.

В этот момент они не спеша поднимались в гору, переходя небольшой мост, соединявший два берега довольно крутого обрыва, на дне которого текло нечто такое, что для ручья было слишком большим, а для речки слишком маленьким.

– Вот еще проблема, – недовольно отмахнулся Дмитрий, отрываясь от банки и вытирая губы, – заглянул через стойку, только и всего. Но почему у них здесь такая обильная волосатость – они что, потомки козлов?

– Вообще говоря, – как всегда рассудительно отвечал Погорелов, который ни при одной теме разговора не утрачивал своего спокойного тона – будь то французская эротика или российское монашество, – Козельск – это на самом деле Козлецк… Его окрестности действительно славились своими многочисленными козьими стадами, так что, возможно, сказывается действие молока. Кстати, помните я вам обещал показать каменный крест, который сделали из еще более древнего языческого идола, чтобы поставить его на могиле козельчан, павших во времена нашествия Батыя?

– Разумеется, помню. А где он?

– Вон там, направо, нужно только немного спуститься вниз, к краеведческому музею.

– А это стадо местных молодых козельчан нам не помешает?

Вопрос оказался как нельзя более уместным, поскольку они уже вернулись на центральную площадь города к тому самому опустевшему постаменту, возле которого был разбит небольшой сквер со скамейками, облюбованный для ночных тусовок местной молодежью. Естественно, что на всю округу гремел магнитофон, вперемежку то с поросячьим визгом, то с жеребячьим ржанием. Когда Дмитрий и Погорелов проходили мимо, направляясь к небольшому тупику, заканчивающемуся зданием музея, от толпы подростков отделился самый разбитной и последовал за ними:

– Эй, дядь, дай пустую банку.

– Она еще не пустая, – на ходу отозвался Дмитрий, не поворачивая головы, – когда опустеет, тогда идам.

– Ну смотри, я ждать буду.

Это очень напоминало угрозу, но они уже прошли мимо и скоро оказались перед зданием музея, стоявшим почти на краю крутого обрыва, с которого открывалась невидимая в темноте панорама нижней части Козельска, куда можно было бы спуститься поросшим кустами оврагом, начинавшимся в десяти метрах от калитки.

– В отличие от какого-нибудь Чикаго, ночной Козельск не блещет морем огней, – глубокомысленно изрек Дмитрий, допивая остатки пива и выбрасывая банку в овраг.

– Зато он блещет славной историей… Вы знаете, что Козельск сорок девять дней подряд оказывал сопротивление Батыю, а когда все-таки был взят, то в живых не осталось ни одного человека. Батый был так раздосадован этим, что приказал отрубить головы у мертвых и сложить из них курганы.

– Да, я помню это еще из курса школьной истории, – Дмитрий напрягся и процитировал по памяти:

…Исполнили волю владыки рабы:

С землей бедный город сровняли,

И городом злым за упорство борьбы

Козельск с той поры называли

– Могу-Болгусун по-монгольски…

– Да Бог с ним, как по-монгольски, меня другое интересует. Ведь и тогда, наверное, был таким же паршивым городком с паршивой и беспросветной жизнью… Откуда еще взяться патриотизму, да еще такому бешеному и фанатичному, как не от безысходности? Последнее прибежище… Обратите внимание, что словосочетание «сытый и довольный патриот» звучит каким-то нонсенсом, а вот «патриот голодный и злой» – вполне уместно.

– Странные у вас какие-то рассуждения о патриотизме… А как же американцы – сытые, богатые и очень патриотичные люди?

– Это не патриотизм, это жлобство. Патриотизм построен на принципе «родина или смерть», все остальное подделка.

– Если исходить из такого принципа, то немногие рискнут назвать себя патриотами. Но вот, кстати, и крест.

Дмитрий был явно разочарован – крест оказался на редкость незатейливым, всего метровой высоты. Все старинные надписи на нем, которые только и придают подлинный исторический аромат подобным вещам, были настолько стерты, что разобрать их, да еще в темноте, при свете зажигалки, оказалось невозможным.

– И это все, что сохранилось от тех времен?

– Практически да.

– Печально.

Они еще постояли под одиноким фонарем, освещавшим этот тупик. Дмитрий курил, всматривался в темноту и видел, как там уже начиналось зарево и со всех сторон с диким, оглушительным визгом лезли воины в косматых шапках, а навстречу им с рушащихся стен города летели бревна разобранных домов. Раненые добивали себя, женщины, взяв в руки ножи, становились в строй рядом с мужчинами, дети, по колено в крови, пытались тушить пожары. Горы трупов лежали под стенами города, а купол главного собора, из которого доносилось стройное пение, уже лизали жадные языки пламени… Растерянные победители бродили по пепелищу, преодолевая завалы обугленных тел, и не знали, что им теперь делать с тем местом, находившимся на границе Половецкой степи, которым они так долго пытались овладеть…

Предстояло непростое возвращение в гостиницу сквозь строй скучающих подростков – и то, что оба думали именно об этом, выяснилось почти сразу.

– А здесь нет другого пути?

– Нет, только обратно. Напрасно вы выбросили эту несчастную банку.

– Ну что вы, Артур Александрович, не будь ее, они привязались бы к чему-то другому, тем более что от нас за версту несет приезжими. Воинственность у них такая же наследственная, как волосатость. И, кроме того, им ужасно нечего делать.

Они стали подниматься наверх и еще издали увидели, что под одним из редких фонарей их уже ждут. Семеро ребят что-то оживленно обсуждали и были настроены явно агрессивно. До гостиницы оставалось совсем недалеко – нужно было только пересечь площадь.

– Идут, сволочи, – зло сплюнул Дмитрий, ощупывая свою сумку, – как бы бутылку не отняли.

– Да, – согласился Погорелов и после небольшой паузы добавил: – Вам придется спасать наше общее достояние и добежать до гостиницы.

– А как же вы?

– Ну а что я? Пожертвую собой во имя нашего общего дела, тем более это я вас повел в музей в столь неподходящее время…

Они замолчали и невольно замедлили шаг, приближаясь к тоже замолкшим подросткам, из рядов которых выступил белобрысый и невысокий паренек в клетчатой рубашке, с самым нахальным и прокуренным голосом.

– Ну, и где же моя баночка?

– В овраге, – холодно отозвался Дмитрий.

– Ага… А что в сумке?

– Не твое дело.

В это время другие подростки уже начали обходить Дмитрия и Погорелова с двух сторон, явно стремясь напасть со спины.

– Грубишь, дядя, – наставительно заметил белобрысый, – а ну, дай посмотреть.

Дмитрий оттолкнул протянутую руку и тут же получил сильный удар в шею – зашедший сбоку подросток метил в скулу, но не хватило роста. Глядя в горящие злым предвкушением глаза и уже не оборачиваясь на Погорелова, стоявшего немного сзади, Дмитрий прижал сумку к боку, сильно оттолкнул белобрысого, преграждавшего ему путь, и бросился вперед. В какую-то секунду, боковым зрением, он увидел Погорелова, отбивающегося сразу от троих подростков и похожего при этом на старого лося, в которого вцепились молодые волчата.

Это было крайне унизительно – удирать от пятнадцатилетних, слушая их улюлюканье и выкрики «трус!» за спиной, но еще унизительнее, подумалось ему, глотать пыль под их грязными ботинками, если бы им удалось сбить его с ног. Благополучно пробежав двести метров до гостиницы, он взялся за дверную ручку и оглянулся назад – из темноты доносился разухабистый мат и угрозы «еще встретиться». Погорелова не было видно. Первым делом Дмитрий поднялся в свой номер, оставил там сумку и, заперев дверь, вновь спустился на первый этаж, чтобы узнать у дежурной, как вызвать милицию. Однако делать этого не пришлось, почти сразу, прижимая к разбитому носу окровавленный платок, в вестибюле появился Погорелов. Одного его вида Дмитрию хватило для того, чтобы оправдать свое трусливое бегство – рубашка была запачкана и разорвана возле воротника, под глазом расплывался синяк, а на лысоватом лбу вздувалась шишка, кровоточившая свежей царапиной. Тем не менее он был, как всегда, спокоен и заговорил первым, по-прежнему не повышая голоса:

– Ну как, вы ее спасли?

– Да с ней-то все в порядке, – отозвался Дмитрий, – вы-то как?

– А что я? Они меня немножко побили, но, видя, что добыча ускользнула, отправились искать ее в другом месте. Тем более там, по улице, проехала милицейская машина.

– Ну и прекрасно, а я уж хотел было звонить в милицию.

– Нет, зачем же, лучше пойдем отметим наше избавление от тех, чьи предки так яростно и зло сражались с татаро-монголами.

– Н-да, а когда не стало татаро-монголов, принялись так же яростно и зло сражаться между собой.

– Ничего не поделаешь. Такова характерная особенность всей русской истории – или внешние войны, или внутренние смуты.

– Ну а я в этот злой городок приеду в следующий раз только или к любовнице, если мне удается ее здесь завести, или спасаясь от ареста.