Настал четвертый день, а я так и не смог дозвониться в Рим этой злопоклятой (это — мой неологизм, образованный из двух, сами понимаете, каких слов) Марине. Я оставлял телефон своего венецианского пансиона у римского портье, я просил его передать, что мне необходим ее звонок — все тщетно. Так что же получается — эти чертовы бабы завезли меня в Италию и бросили? Но у меня, честно признаться, нет никакой уверенности в том, что я благополучно вернусь домой.

Уехать прямо сейчас из Венеции мне мешало только одно — воспоминание о той милой двадцатилетней итальянке с карими глазками, которая подошла ко мне в первый день, когда я от избытка чувств рыдал на площади Сан-Марко, и нежно спросила: «Почему вы плачете?»

Каким же надо быть идиотом, чтобы упустить такой случай! Ну вот где я ее теперь найду? Впрочем… ответ очевиден — там же, где и потерял. В самом деле, отправлюсь-ка я на Сан-Марко и буду ждать ее там. Не дождусь — пойду на вокзал, куплю билет и вечером уеду в Рим.

Мысль была неплохая, я стал собираться. Сегодня мне нужно выглядеть максимально эффектно, поэтому я достал из сумки свои знаменитые белые джинсы. Когда-то в Москве две тетушки, увидев меня в этих джинсах, обозвали Валерием Леонтьевым. Ну действительно, что может быть более элегантным — белые штаны, белая рубашка, синий бархатный пиджак и синий галстук?

Выглядел я действительно неплохо, и даже итальянка — портье моего пансиона — сделала мне комплимент: «Вы такой элегантный». Я на это ответил заранее придуманной остротой: «Венеция — забавный город. Пока сами венецианцы спят или смотрят телевизор, иностранцы ходят, и ходят, и ходят… как сумасшедшие». Она поняла и засмеялась.

И вот я сижу на площади за столиком того же самого кафе, лениво смакую бокал легкого вина, элегантно курю и снисходительно посматриваю на окружающих.

Но — чу! — что за прелестное видение, словно сошедшее с рекламного клипа конфет «Рафаэло»? Кто эта стройная и, как говорят англичане, утонченная и изысканная дама в белой юбке, белом пиджаке и белой шляпе, которая медленно движется по площади, сопровождаемая надоедливыми голубями мужских взоров? Так и кажется, что сейчас она томно улыбнется и произнесет: «Это искушение…»

Однако она остановилась, смотрит на меня… да как пристально! Неужели ей пришла в голову та же мысль, что и мне — как гармонично будет сочетаться ее белая юбка с моими белыми джинсами, особенно, если они будут лежать рядом в гостиничном номере? Нет, но она явно идет ко мне! Я так разволновался, что даже огляделся по сторонам, боясь ошибиться. У старинного испанского юмориста Франсиско де Кеведо была прелестная шутка — как сделать так, чтобы красивые девушки устремлялись тебе навстречу с радостными лицами? Ответ таков — оказаться в этот момент рядом с их родителями или возлюбленными.

Но рядом со мной никого не было! И вот эта молодая дама, элегантно вышагивая своими стройными загорелыми ногами, обутыми в белые туфельки на высоких каблуках, подходит вплотную и произносит:

— Чао, маэстро Суворов!

Да, это был такой шок, что сейчас самое время слегка отдышаться и, сделав большое отступление, рассказать историю нашего знакомства, которая началась в знаменитые августовские дни 1991 года.

До комендантского часа оставалось совсем немного времени. Вдалеке показались огни машины, и я, недолго думая, ступил на проезжую часть и поднял руку. Машина остановилась — это был новенький, темно-синий «москвич» последней модели, в котором уже сидели три человека.

— Вам куда? — первым спросил меня водитель, перегнувшись через колени сидевшей рядом с ним девушки.

— На «Баррикадную».

— Садитесь.

Двое мужчин лет сорока, одетые по-походному, т. е. в брезентовые куртки и сапоги, потеснились, и я, не без некоторой опаски, влез на заднее сиденье. Оказаться под пристальным взглядом загорелой красавицы было невозможно, да кроме того во мне бултыхалось полбутылки водки. Впрочем, это была ночь чудес — они ехали туда же, куда и я. Всю дорогу мы слушали «Эхо Москвы», обменивались возбужденными впечатлениями, а я, кроме того, пытался рассмотреть девушку, сидевшую прямо передо мной. У нее были тонкие льняные волосы, смуглые щеки и озорные глаза. Правда, общее впечатление несколько портил нос — коротковатый и курносый. Ее спутник заурядно-грубоватый детина, одетый в лучших традициях недавно преуспевшего нувориша, много уступал ей в привлекательности. Впрочем, мне не хотелось бы говорить о нем плохо, поскольку, высадив нас у метро, он не только не взял денег, но и пожелал успеха: «Счастливо вам, мужики!»

Одиннадцать вечера. И мелкий, противный осенний дождь. Но народ поднимался по эскалатору сплошным потоком. Кто-то встречался на выходе из метро, весело окликая знакомых; кто-то настойчиво звонил друзьям — «приезжайте»; кто-то залихватски ругал коммунистов и ему внимали напряженно-радостно. Короче, дух знаменитого русского «была — не была» так и витал над толпой, направлявшейся на набережную.

Когда я подошел к «Белому дому», карнавальное впечатление усилилось — на площади под дождем раскинулся цыганский табор — огни, голоса, костры, машины, всеобщее воодушевление, громкоговорители — и все это волновалось и пульсировало тем невероятным оживлением, которое непременно сопровождает подлинно историческое событие.

И я тоже поддался этому оживлению, и целый час ходил под дождем, проталкиваясь в те группы людей, где слушали радиоприемники, бурно возмущался доморощенной хунтой и проявлял пьяный героизм: «Да где же эти чертовы танки, которые все приближаются, приближаются и никак не приблизятся?» Впрочем, все это привело к странному эффекту — на меня стали поглядывать довольно подозрительно, тем более, что по громкоговорителю из «Белого дома» неоднократно предупреждали о возможных провокациях переодетых агентов КГБ.

Где-то около часа ночи я вроде бы дождался вожделенных танков — на всю площадь, заполненную встревоженно-притихшими людьми, было объявлено, что «в сторону «Белого дома» движется колонна танков, передовая линия обороны прорвана, есть первые жертвы». Со стороны Нового Арбата послышались автоматные очереди, но, как назло, именно в этот интригующий момент мне ужасно захотелось избавиться от того количества водки, которое я уже успел усвоить.

Выйдя сквозь цепь защитников со стороны Рочдельской улицы, я поднялся наверх, прошел мимо парка имени Павлика Морозова и свернул на небольшую улицу, совершенно пустую, если не считать нескольких машин. Озираясь по сторонам и высматривая укромное место, я прошел мимо одной из них, и вдруг какое-то движение в салоне заставило меня обернуться. Это был тот самый темно-синий «Москвич», в котором я приехал сюда, — свет от уличного фонаря ярко заливал его стекла. И в этом безжизненном свете я вдруг увидел нечто такое, от чего у меня перехватило дыхание. Стройная женская нога, обутая в изящную туфельку, с которой свешивались белые трусики, была закинута на мужское плечо и ритмично подрагивала, касаясь обнаженным коленом стекла. Все остальное мне загораживал могучий мужской торс, совершавший мощные колебательные движения, от которых вздрагивал стоявший на тормозах «Москвич». Бурное дыхание и вздохи доносились даже сквозь наглухо закрытые окна. И тут — может быть, мне это только показалось — откуда-то из глубины салона кошачьим блеском сверкнули те озорные женские глаза, которые я сегодня уже видел.

С трудом подавив вздох, я прошел мимо, облегчился и вернулся в толпу, стоявшую перед «Белым домом». Намокший аэростат, на котором колыхались три разноцветных флага, порой спускался настолько низко, что я начинал опасаться, как бы он не плюхнулся мне на голову.

Это была поистине необычная ночь и, по-моему убеждению, не поколебленному и четыре года спустя, она должна войти в историю как антипод другой знаменитой ночи — с 25 на 26 октября 1917 года. Вибрация тревоги раскачивала влажный от слез купол неба, и от этого потрясения еще горше плакали души всех погибших и всех предавших, всех обездоленных и всех обезличенных. Пустоцветным фейерверком вспыхивали и угасали надежды, бесконечные словеса слабо колебали воздух вокруг поскрипывающего колеса фортуны, которое словно бы застыло на месте, не в силах сделать очередной оборот. Каменные истуканы бессильно протягивали руки, пытаясь вцепиться в прошлое, но будущее уже колыхалось на просторе радиостанций всего мира. Густая тишина и гул танковых моторов, нежная улыбка, поцелуй и рев возбужденной толпы — как все это отражалось в зеркалах небес и как эти пугающие всплески звезд отражались в нас! Пространство не позволяло разорвать свой плен, а время не разрешало облегченно вздохнуть, и все же чувство сопричастности тайне становилось неотъемлемым элементом крови, без которого наступало немедленное удушье. Санитарной сиреной гудела труба архангела Гавриила, дьявольские усмешки Воланда еще отражались в московских лужах, но уже шевелилась новая страница истории, запертая в огромном здании партийного архива. И шлюхи делали свое привычное дело, и стукачи; скучали лица президентов и свирепело народное бессилие — и все это вибрировало и рожало, отражаясь в аукционном гонге Луны и медленно рассеиваясь там, где много пыли от метеоритов и человеческих надежд.

А в общем-то все было довольно скучно. Я всю ночь простоял под дождем, чертовски завидуя тому, что происходило в темно-синем «Москвиче». Вернувшись домой, я лег отсыпаться, но где-то во второй половине дня позвонил приятель и сообщил о бегстве членов хунты. На радостях мы снова напились, и я опять завалился спать. Так что не только члены ГКЧП провели эти дни в непрерывным подпитии!

Зато следующий день оказался богат на яркие впечатления. Я отправился в центр к памятнику Дзержинскому.

Какие-то молодцы с помощью тросов уже забрались на плечи унылой бронзовой фигуры и теперь накидывали петлю на самое горло Феликса Эдмундовича, чтобы затем опрокинуть его, привязали трос к старенькой машине из аварийной службы. Все-таки занятно, насколько поучительными оказались для нас те революционные, псевдоисторические фильмы, которыми нас пичкали долгие годы, — благодаря им мы знали, как делаются восстания, — надо обязательно громить здания и крушить памятники, иначе народное торжество будет неполным.

И вот здесь-то, в этой толпе, я вдруг увидел ту девушку, воспоминаниями об автомобильном сексе которой согревался в дождливую историческую ночь. Сначала я увидел ее со спины, но тут же узнал эти невероятно стройные, загорелые, пикантные ножки. Выше колен все было обтянуто голубой джинсовой юбкой, в которую была заправлена белая блузка. На узкие плечи накинута белая шерстяная кофта, путавшая тонкие, светло-русые волосы.

Моя незнакомка медленно продвигалась через толпу, заходя то с одной, то с другой стороны обреченного памятника. Я двигался параллельно, стараясь не упустить ее из виду. Внезапно она повернулась и пошла прямо на меня. А ведь глаза у нее зеленые, как у кошки!

Я преградил ей путь и, покачивая фотоаппаратом, спросил:

— А не сфотографировать ли вас на фоне этого идола, пока он еще существует?

Она усмехнулась и качнула головой:

— Не стоит.

— Вы меня узнаете?

— Узнаю.

В этот момент толпа разразилась аплодисментами — какой-то полуголый юноша, изображая из себя голубя, уселся на самую голову Дзержинского.

Девушка обошла меня и двинулась дальше, но я уже не отставал.

— Как вас зовут?

— Лена.

— Меня — Олег.

— Очень приятно.

— Мне тоже. А где ваш друг?

Ответ был неожиданным:

— Это не друг, а муж, и сейчас он уехал по делам.

— Неужели муж? — изумился я.

— А что вас так удивляет?

— Вы вели себя как любовники.

Видимо, она поняла мой намек, ибо опустила глаза и смущенно усмехнулась. Впрочем, женщины столь умело изображают смущение, что в его искренности всегда приходится сомневаться. Не знаю, о чем в этот момент подумала она, но я вдруг отчетливо вспомнил белые трусики, свисавшие с левой ноги, и обнаженное колено, вздрагивавшее в такт мужскому напору.

Кстати, в процессе дальнейшего разговора — а мы уже не расставались до самого вечера — я попытался выяснить это пикантное обстоятельство: зачем было покидать супружескую постель и ехать трахаться к «Белому дому»? После полученного ответа, я невольно почувствовал уважение к ее мужу:

— Он сказал, что его очень возбуждает чувство опасности.

Впрочем, иных причин для уважения не оказалось, как я и думал, тот оказался достаточно грубой, примитивной скотиной, и они постоянно жили на грани развода. Замужество Лены объяснялось самой классической причиной, объединяющей всех провинциальных девушек, — страстным желанием жить в столице. Она родилась в Мичуринске, в восемнадцать лет вышла замуж и, переехав в Москву, закончила здесь математический факультет пединститута. Сейчас учится там же, в заочной аспирантуре, и работает на какой-то кафедре.

Не прошло и трех часов, как мягкое, насмешливое остроумие все понимающей женщины покорило меня окончательно. Мы так и не дождались снова Дзержинского. Я поехал ее провожать, и расстались мы в девять часов вечера у подъезда ее дома. Первый поцелуй был довольно сдержан — не разжимая губ и не более пяти секунд. Но все равно — я был в восторге, тем более, что она обещала позвонить завтра, как только муж уедет в командировку.

Путч был закончен, но жизнь продолжалась, демократия победила, но счастье было не в ней, а вот в этом блистательном взгляде озорных женских глаз. Начиналась эра свободы, которую мы приближали все вместе, но принесет ли она удовлетворение — зависело от каждого в отдельности.

Сияя, словно обитатель психушки накануне обещанного подарка, весь следующий день я просидел дома, дожидаясь того момента, когда мне позвонит моя революционная фея. В том, что так и будет, я практически не сомневался — уж очень завлекательно звучал ее вопрос: «Когда тебе позвонить?» Я ответил: «Когда хочешь», — но после пожалел об этом. Мое тогдашнее состояние хорошо описывалось стихами Гейне:

Телефон молчал весь день, и я с грустью понял, что бороться с женским коварством намного сложнее, чем за свободу огромной страны. В ту ночь я долго не мог заснуть, изнемогая от желаний и бормоча про себя другое четверостишие из того же самого стихотворения:

Через несколько дней она все-таки позвонила, но вот это коварство и необязательность, это великолепное умение водить за нос, причем порой совершенно бессмысленно, просто из любви к самому процессу, постоянно отравляли мне жизнь на протяжении нескольких месяцев нашего романа. Любопытно — почему кроткие и милые душечки нравятся только их мужьям, зато настоящие стервы всегда имеют множество поклонников? Неужели мужчинам доставляет удовольствие, что их постоянно обманывают и заставляют ревновать? Со стервами интереснее, ибо они вечно что-то скрывают, но вот любить-то их за что?

Если верить самой Лене, то нашему с ней роману все время мешал муж, так что мы не столько встречались, сколько болтали по телефону. О, это были очень сексуальные разговоры, поскольку мне постоянно обещалось, что вот-вот он уедет, она останется одна, и тогда… Если бы от подобных разговоров могли рождаться дети, то я бы давно затмил славу некоего африканского царька, ставшего отцом целого племени. А так я продолжал оставаться нетерпеливым поклонником, готовым буквально на все, чтобы приблизить вожделенный миг обещанного.

И, наконец, этот миг настал. О, это был вечер наполненный долгими, утомительными поцелуями и нежным воркованием типа «подожди, давай еще выпьем». Однажды она положила мою руку себе на грудь и даже позволила расстегнуть бюстгальтер. Но едва я тронулся в путь по указанному направлению, как был в очередной раз остановлен — вежливо, но твердо.

«Ну в чем дело? Что тебя смущает?» — я был возбужден до такой степени, что позабыл обо всем на свете.

— Знаешь, мне почему-то кажется, что вернулся муж, — торопливо произнесла она, одергивая кофту. — Дай я позвоню и проверю, а то у меня душа не спокойна.

— Ах, ах, — притворно заохал я и с ходу выдал нечто вроде литературной пародии: —…она томно взглянула на дона Базилио и стала медленно расстегивать свое черное бархатное платье. Трепещущими руками он обнял ее, и ослепительно-белый бюстгальтер повис на черном мраморе надгробного креста.

— Милый, милый, — задыхаясь под страстными поцелуями дона Базилио, шептала Елена Анатольевна, — мне кажется, что он нас ревнует!

— Кто? — изумленно спросил дон Базилио.

— Мой покойный двенадцатый муж!

— Хватит издеваться, — засмеялась Лена, берясь за телефон. Она быстро набрала номер и… Да, все было разыграно как по нотам: — «Сережа? Ты вернулся? Я у подруги, сейчас еду домой. Пока, милый».

Что мне теперь были ее извинения и ласковые поцелуи. Мрачнее тучи я проводил ее до остановки, поймал такси и дал денег на дорогу. Едва она уехала, пообещав позвонить, я тут же бросился домой и набрал ее номер. Стоит ли говорить о том, что никто не подошел и меня приветствовали лишь издевательски-долгие гудки?

После этого я решил, что с подобным флиртом пора завязывать. Тем более, вскоре подвернулся подходящий повод. Позвонила Лена и очень взволнованным голосом заявила, что ей срочно нужны деньги. Сумма была весьма приличная, особенно для моих тогдашних заработков, поэтому я счел себя вправе поинтересоваться, на что именно.

— Ах, я обещала вернуть долг одному человеку, но сегодня он срочно улетает за границу, и мне просто необходимо выполнить свое обещание.

И вот тут я по-настоящему взбесился и, вполне допускаю, повел себя не по-джентльменски. Впрочем, в такой ситуации, где та граница, что отделяет джентльмена от простофили?

— Знаешь что, радость моя, — сквозь зубы ответил я. — Выполни сначала свои обещания передо мной, а уж потом поговорим…

— Ах, вот значит как ты меня любишь! Я тебе не шлюха!

— А я тебе не лопух!

После таких категоричных заявлений разговаривать больше было не о чем, и мы повесили трубки. С тех пор мы больше не встречались, так что теперь вам вполне понятны те чувства, которые я испытал, когда увидел ее перед собой на площади Сан-Марко.

— Ты что, меня не узнаешь?

А узнать ее было непросто. Куда девался тот короткий курносый нос, который портил общее впечатление и делал Лену только хорошенький. Теперь он имел идеальную форму и — черт возьми! — она была просто красавица!

— Да, — запинаясь пробормотал я, — ты очень изменилась… В лучшую сторону, разумеется…

— Сделала пластическую операцию. Ты позволишь присесть за твой столик?

— Конечно, садись… Все-таки Италия благотворно влияет на внешность.

— Я сделала ее еще в Москве, — усмехнулась она и повелительным жестом — когда только научилась! — остановила подскочившего официанта. — Слушай, а что мы будем здесь сидеть, пойдем лучше в «Антика мартини». Тем более, я сегодня еще не обедала. О деньгах можешь не беспокоиться, — тут же добавила она, — хотя я ничего еще сказал.

— Разумеется, пойдем, — согласился я, вставая. — Но выглядишь ты просто великолепно.

— Да и ты, я смотрю, такой элегантный… белые штаны… синий пиджак, — и она, лукаво улыбнувшись, взяла меня под руку. — Куда там каким-то итальянцам.

От такого комплимента я не выдержал и растаял, растаял как знаменитое «джелато» — итальянское мороженое.