Я говорю Мае, что ей нужно поспать, но знаю, что сам не смогу — я слишком боюсь подняться наверх и сидеть на кровати, сходя с ума в этой крошечной комнате, наедине со своими ужасающими мыслями. Она говорит, что хочет остаться со мной: она боится, что если уйдет, то я исчезну. Ей не нужно объяснять — я чувствую то же самое: страх, что если мы расстанемся сейчас, то эта невероятная ночь просто исчезнет, испарится, как сон, и мы проснемся утром снова каждый в своем теле, снова в обычной жизни. Однако здесь, на диване, обнимая ее, свернувшуюся калачиком возле меня, положившую голову мне на грудь, я все еще напуган — напуган больше, чем когда-либо. То, что только что случилось, было невероятно, но как-то совершенно естественно, будто в глубине души я всегда знал, что этот момент настанет, хотя ни разу не позволял себе думать о нем, как-либо представлять его. Сейчас, когда это время наступило, я могу думать только о Мае, сидящей около меня, чувствуя ее теплое дыхание на своей руке.

Такое ощущение, словно огромная стена мешает мне перейти на другую сторону, выйти моему сознанию во внешний мир — мир, существующий помимо нас двоих. Срабатывает естественный защитный клапан, мешая мне даже обдумать результаты того, что только что произошло, удерживая меня в безопасности, по меньшей мере, на мгновение от того ужаса, что я совершил. Будто мой разум знает, что пока не может отправиться туда, что прямо сейчас я недостаточно силен, чтобы справиться с последствиями этих огромных чувств, этих важных действий. Но страх остается — страх, что при холодном свете дня мы будем вынуждены смириться с тем, что это была просто ужасная ошибка, страх, что у нас не будет выбора, кроме как похоронить эту ночь, будто ее никогда и не было. Постыдный секрет, хранимый нами всю оставшуюся жизнь, пока хрупкий от времени он не превратится в пыль — слабое, далекое воспоминание, как порошок крыльев мотылька на оконном стекле, призрак чего-то, что, возможно, никогда не происходило, а существовало исключительно в нашем воображении.

Я не могу вынести мысли, что это был лишь один миг, который, не успев даже начаться, уже уходит в прошлое. Я должен держаться за него изо всех сил. Я не могу позволить Мае ускользнуть, потому что впервые в жизни моя любовь к ней кажется цельной, и все, что привело нас к этому моменту, внезапно обретает значение, будто так и было задумано. Но когда я опускаю взгляд на ее сонное личико: покрытые веснушками скулы, белую кожу, темные завитки ее ресниц, я чувствую огромную боль, похожую на острую ностальгию — тоску по тому, чего у меня никогда не будет. Чувствуя мой взгляд, она поднимает глаза и улыбается, но это грустная улыбка, как будто она тоже знает, насколько ненадежна наша новая любовь, насколько она опасно угрожающа для внешнего мира. Боль внутри меня разгорается, и я могу лишь думать о том, каково это целовать ее, как краток был тот миг и как отчаянно я хочу еще раз пережить его.

Она продолжает смотреть на меня с той легкой задумчивой улыбкой, будто ожидая, будто она знает. Мое лицо горит, сердце бешено колотится, дыхание становится учащенным, и она тоже это замечает. Приподняв голову с моей груди, она спрашивает:

— Хочешь поцеловать меня еще раз?

Я безмолвно киваю головой, сердце стучит сильнее.

Она выжидающе, с надеждой смотрит на меня.

— Тогда чего ты ждешь?

Я закрываю глаза, дыша с трудом, грудь заполняет крепкое чувство отчаяния.

— Я не… Я не думаю, что смогу.

— Почему нет?

— Потому что я беспокоюсь… Мая, что, если мы не сможем остановиться?

— Мы не должны…

Я глубоко дышу и отворачиваюсь, воздух вокруг меня горит от жара.

— Даже не думай так!

Выражение ее лица становится спокойным, она проводит пальцами вверх и вниз по внутренней стороне моей руки, ее глаза полны тяжелой печали. Ее прикосновение также наполняет меня тоской. Я никогда не думал, что простое прикосновение руки может так много передать.

— Хорошо, Лочи, мы остановимся.

— Ты должна остановить меня. Обещай мне.

— Я обещаю.

Она касается моей щеки, поворачивая к себе. Я беру ее лицо в свои ладони и начинаю целовать, сначала нежно. И в этот момент вся боль, беспокойство, одиночество и страх начинают испаряться до тех пор, пока я могу думать лишь о вкусе ее губ, тепле ее языка, запахе ее кожи, ее прикосновении, ее ласках. А потом я изо всех сил стараюсь сохранить спокойствие, а ее руки прижимаются к моему лицу, ее дыхание у моей щеки горячее и частое, губы теплые и влажные. Мои руки хотят касаться ее везде, но я не могу, не могу, и мы целуемся так сильно, что больно — больно от того, что я не могу сделать больше, что, как бы сильно я ее не целовал, я не могу… Я не могу…

— Лочи…

Мне плевать на обещание. Я даже не помню, почему это предложил. Меня ничто не беспокоит… ничто, кроме…

— Полегче, Лочи…

Я снова прижимаюсь к ее губам, крепко удерживая ее, чтобы она перестала отодвигаться.

— Лочи, остановись.

На этот раз она отталкивает меня и отодвигается, держа меня на расстоянии вытянутой руки, ее пальцы впиваются мне в плечи. У нее красные губы — она выглядит взволнованной, обезумевшей и совершенной.

Я дышу слишком часто. Даже больше.

— Ты мне обещал.

Она выглядит расстроенной.

— Да, я знаю!

Вскочив, я начинаю ходить по комнате. Как бы мне хотелось, чтобы здесь был бассейн с ледяной водой, чтобы нырнуть в него.

— Ты в порядке?

Нет, не в порядке. Я никогда не испытывал ничего подобного, и это пугает меня. Кажется, что тело берет надо мною власть. Я так возбужден, что едва могу думать. Мне нужно успокоиться. Я должен взять себя в руки. Я не могу позволить этому произойти. Я часто провожу руками по волосам, и воздух шумно выходит из моих легких.

— Прости меня. Я должна была сказать это раньше.

— Нет! — Я разворачиваюсь. — Ради Бога, это не твоя вина!

— Ну, хорошо-хорошо! Почему ты сердишься?

— Я не сержусь! Я просто… — Я останавливаюсь и прижимаюсь лбом к стене, борясь с желанием биться об нее головой. — Господи, что же нам делать?

— Никто не должен узнать, — тихо говорит она, покусывая кончик пальца.

— Нет! — кричу я.

Умчавшись на кухню, я с яростью обыскиваю морозилку в поисках кубиков льда для холодных напитков. Горячая кислота простреливает по моим венам, а сердце так сильно колотится в груди, что я слышу его. Это не столько физическая неудовлетворенность, сколько невозможность всей нашей ситуации, ужас того, во что мы втянули друг друга, отчаяние от знания того, что я никогда не смогу любить Маю так, как хочу.

— Лочи, ради Бога, успокойся.

Ее ладонь касается моей руки, когда я пытаюсь закрыть ящик морозилки.

Я отмахиваюсь.

— Не надо!

Она отступает назад.

— Знаешь, что мы тут делаем? Ты вообще имеешь представление? Знаешь, как это называется?

Я хлопаю дверцей морозилки и обхожу стол с другой стороны.

— Что на тебя нашло? — выдыхает она. — Почему ты вдруг нападаешь на меня?

Я резко останавливаюсь и смотрю на нее.

— Мы не можем этого делать, — выпаливаю я, ошеломленный внезапным пониманием. — Мы не можем. Если мы начнем, то как остановимся? Как мы вообще сможем сохранять это в тайне ото всех всю оставшуюся жизнь? У нас не будет жизни — мы окажемся в ловушке, скрываясь, все время притворяясь…

Она смотрит прямо на меня, ее голубые глаза расширены от потрясения.

— Дети… — тихо говорит она, к ней приходит новое осознание. — Дети — если хоть один человек узнает, их заберут!

— Да.

— Значит, мы не можем делать этого? Правда, не можем? — это звучит как вопрос, но по страданию на ее лице я вижу, что она уже знает ответ.

Медленно качая головой, я сильно сглатываю и отворачиваюсь к кухонному окну, чтобы спрятать навернувшиеся на глаза слезы. Небо будто в огне — ночь уже закончилась.