Я открываю глаза и понимаю, что смотрю в незнакомый потолок. В голове все еще неразбериха после сна, пока я, моргая, не осматриваю рабочие тетради второго уровня сложности, стул с брошенными на него рубашками и брюками и не вспоминаю, где нахожусь. Также ощущается характерный запах: он не неприятный, но, несомненно, принадлежит Лочену. Небольшое давление на груди подсказывает мне посмотреть вниз, и внезапно я вижу руку, лежащую у меня на грудной клетке, обкусанные ногти, большие черные электронные часы на запястье. Рядом со мной спит Лочен, растянувшись на животе и прижавшись к стене, а его рука лежит на мне.

Я мысленно возвращаюсь к предыдущей ночи и вспоминаю драку, потом как поднялась наверх и нашла его в ужасном состоянии, ощутила шок, увидев его, готового разрыдаться, ощущение ужаса и беспомощности, когда он не выдержал и всхлипнул ― первый раз с тех пор, как ушел отец. Увиденное вернуло меня на несколько лет назад к тому дню, когда папа пришел домой для “особого прощания” прежде, чем сесть на самолет, который отвезет его самого и его новую жену на другой конец света. Были и подарки, и фотографии нового дома с бассейном, и обещания провести школьные каникулы с ним, заверения, что мы будем регулярно видеться. Остальные, естественно, купились на этот фарс ― они же еще маленькие, но почему-то Лочен и я чувствовали, что мы никогда больше не увидим нашего отца. Спустя какое-то время мы оказались правы.

Еженедельные звонки стали раздаваться раз в месяц, затем только по особым случаям, потом и вовсе прекратились. Когда мама рассказала нам, что его новая жена только что родила, мы знали, что это лишь вопрос времени, когда прекратятся даже подарки на день рождения. Так и произошло. Все прекратилось. Даже его алименты. Мы, двое старших, ожидали этого, только не догадывались, что он так скоро вычеркнет нас всех из своей жизни. Я отчетливо помню тот момент после последнего прощания, когда захлопнулась входная дверь, и звук папиной машины стих на улице. Съежившись на подушках с моей новой плюшевой собакой и фотографией дома, который я никогда не навещу, я внезапно ощутила огромный всплеск ярости и ненависти к отцу, который когда-то говорил, как сильно он меня любит. Но, к моему удивлению и досаде, Лочен поверил во все это и радовался с остальными при мысли о предстоящем совместном путешествии в Австралию в ближайшие несколько дней. Я действительно думала, что он глуп. Я надулась и игнорировала его весь день в то время, как он вынуждал себя притворяться. Только поздней ночью, когда он думал, что я сплю, он сломался, лежа в кровати надо мной и зарыдав в подушку. Тогда он тоже был безутешен ― сопротивлялся, когда я пыталась его обнять, пока не сдался, позволив мне забраться к нему под пуховое одеяло и рыдать вместе с ним. Мы пообещали друг другу, что даже когда вырастем, всегда будем вместе. И, в конце концов, устав и наплакавшись, мы уснули. И вот мы здесь спустя пять лет ― так много и в то же время так мало, что изменилось с тех пор.

Так странно лежать здесь в кровати Лочена, когда он спит рядом. Уилла залезала ко мне в постель, когда ей снились кошмары, а утром, проснувшись, я обнаруживала ее маленькое тельце, прижатое к моему. Однако сейчас здесь Лочен ― мой брат, мой защитник. Увидев его руку, так небрежно переброшенную через меня, я улыбаюсь, ― он очень быстро уберет ее, когда проснется. Но пока мне не хочется, чтобы он просыпался. Его ноги прижаты к моим, немного давя на них. Он до сих пор в школьной форме, его плечо давит на мою руку, прижимая ее к кровати. Я хорошо и точно поместилась, точнее, мы оба: другая его рука исчезла внизу в узкой щели между кроватью и стеной. Я осторожно поворачиваю голову, чтобы посмотреть, вдруг он скоро проснется. Но нет. Он крепко спит, долго, глубоко и ритмично дыша, его лицо повернуто ко мне. Не часто я нахожусь так близко к нему с тех пор, как мы были маленькими. Странно наблюдать за ним на таком близком расстоянии ― я вижу вещи, которых не замечала раньше. Его волосы, купаясь в лучах солнечного света, падающих косо сквозь шторы, не совсем угольно-черные, а переливаются золотистым цветом. У него на висках я вижу узор из хорошо видимых вен, даже различаю отдельные волоски его бровей. Слабый белый шрам над левым глазом от падения в детстве еще не пропал окончательно, а веки обрамляют удивительно длинные темные ресницы. Взглядом следую от гладкой переносицы вниз к верхней губе, такой четко очерченной, когда его рот расслаблен. Кожа гладкая, почти прозрачная; единственный изъян, нанесенный самому себе, ― это рана ниже губ, где зубы постоянно трут, натирают и царапают кожу, оставляя маленькую малиновую ранку: напоминание об его непрекращающейся борьбе с окружающим миром. Я хочу сгладить ее, стереть боль, стресс, одиночество.

Я ловлю себя на мысли, что возвращаюсь к замечанию Фрэнси. Рот, созданный для поцелуев… Что это значит? Когда-то я считала это смешным, сейчас же ― нет. Я не хочу, чтобы Фрэнси целовала губы Лочена. И кто-либо еще. Он ― мой брат, мой лучший друг. Мысль, что кто-то может видеть его так близко, таким незащищенным, внезапно становится невыносимой. Что если они сделают ему больно, разобьют ему сердце? Я не хочу, чтобы он влюблялся в какую-то девушку, я хочу, чтобы он оставался со мной, любил нас. Любил меня.

Он слегка шевелится, его рука скользит по моей груди. Я чувствую его влажное тепло сбоку от меня. То, как его ноздри легонько подрагивают каждый раз, когда он вдыхает воздух, напоминает мне о слабой, шаткой опоре, которая есть у всех нас в жизни. Когда он спит, то выглядит таким уязвимым, и это меня пугает.

Снизу раздаются крик и вопли. Топот ног по лестнице. Громкой хлопок дверью. Слышен взволнованный голос Тиффина, который ни с чем не перепутаешь:

― Дома! Дома!

Дергается рука Лочена, и он резко открывает глаза. Долгое время он просто смотрит на меня: изумрудные зрачки искрятся голубым, его лицо очень спокойно. А потом его выражение лица меняется.

― Что… что происходит?

Я улыбаюсь нечеткости его речи после сна.

― Ничего. Я застряла.

Он бросает взгляд на свою руку, которая все еще лежит у меня на груди, и быстро отдергивает ее, пытаясь сесть.

― Почему ты…? Что ты вообще тут делаешь?

На мгновение он кажется сбитым с толку и слегка испуганным, взъерошенные волосы падают ему на глаза, на лице смутное выражение ото сна. От подушки остались красные следы на щеке.

― Мы допоздна говорили прошлой ночью, помнишь? ― Я не хотела упоминать о драке или ее последствиях. ― Думаю, мы оба просто вырубились. ― Я поднимаюсь к подголовнику, подгибаю под себя ноги и потягиваюсь. ― Последние пятнадцать минут я не могла двинуться, потому что ты почти раздавил меня.

Он сдвинулся к другому концу кровати, облокотившись на стену, со стуком откинув голову назад. На мгновение он закрывает глаза.

― Чувствую себя ужасно, ― бормочет он будто самому себе, обхватывая свои колени, его тело безвольно и податливо.

Меня охватывает беспокойство: не в правилах Лочена жаловаться.

― Где у тебя болит?

Он выдыхает с чуть заметной улыбкой.

― Везде.

Улыбка гаснет, когда я не улыбаюсь ему в ответ, он удерживает на мне взгляд, глаза полны грусти:

― Сегодня суббота, правильно?

― Да, но все в порядке. Мама встала ― я слышала ее голос несколько минут назад. И Кит тоже встал. Кажется, они все уже внизу завтракают или уже обедают.

― Ох. Ладно. Хорошо, ― Лочен вздыхает с облегчением и снова закрывает глаза. Мне не нравится то, как он говорит, сидит, ведет себя. Он выглядит каким-то беспомощным, с болью и полностью разбитым. Тянется долгое молчание. Он не открывает глаза.

― Лочи? ― я тихо зову его.

― Да, ― он, вздрогнув, смотрит на меня и быстро моргает, будто пытается включить свой мозг.

― Сиди тут, пока я не принесу тебе кофе и обезболивающие, хорошо?

― Нет, нет… ― он ловит меня за запястье, чтобы удержать. ― Я в порядке. Я проснусь окончательно, как только приму душ.

― Ладно. Там в ванной в шкафчике есть парацетамол.

Он безразлично смотрит на меня.

― Точно, ― вяло говорит он.

Ничего не происходит. Он не двигается. Мне становится неловко.

― Знаешь, выглядишь ты неважно, ― я сообщаю ему мягко. ― Как насчет того, чтобы вернуться в постель ненадолго, а я принесу тебе завтрак?

Он поворачивает голову, чтобы снова посмотреть на меня.

― Нет… Серьезно, Мая, я в порядке. Просто дай мне минуту, хорошо?

Негласное правило нашей семьи ― Лочен никогда не болеет. Даже прошлой зимой, когда у него был грипп и высокая температура, он утверждал, что чувствует себя достаточно хорошо, чтобы идти в школу.

― Тогда я принесу тебе кофе, ― заявляю я и вскакиваю с кровати. ― Прими горячий душ и…

Он останавливает меня, хватая за руку, прежде, чем я дохожу до двери.

― Мая…

Я поворачиваюсь, сжимая его пальцы.

― Что?

Его челюсть напряжена, и я вижу, как он сглатывает. Его глаза, кажется, ищут мои, на что-то надеясь ― возможно, на какой-то признак понимания.

― Я не могу… Я правда не думаю, что смогу… ― он замолкает, глубоко дыша. Я жду. ― Не думаю, что у меня хватит сил, чтобы готовить сегодня для всех, ― у него извиняющееся выражение лица.

― Ну конечно, я займусь этим, глупенький! ― на мгновенье я задумываюсь и начинаю улыбаться. ― Эй, у меня даже есть идея получше.

― Что? ― внезапно он выглядит обнадеженным.

Я улыбаюсь.

― Я избавлюсь от них всех ― вот увидишь!

Какое-то время я просто стою в дверях, впитывая хаос. Они сидят за кухонным столом, перед ними в беспорядке валяются Коко Попс, банки с Колой, печенье Джаффа и чипсы. Мама, должно быть, послала Тиффина в магазин на углу, когда обнаружила, что на завтрак только мюсли и черный хлеб. Но, по крайней мере, она встала до полудня, хотя по-прежнему в розовом халате, ее светлые волосы растрепанны, а под налитыми кровью глазами большие мешки. Судя по пепельнице, она уже выкурила полпачки сигарет, но, несмотря на свою внешность, она выглядит на удивление живой и здоровой, и в этом, несомненно, помогла ей порция виски, которую я чую в ее кофе.

― Принцесса! ― она протянула руки. ― В этом платье ты похожа на ангела.

― Мам, эту ночную рубашку я ношу последние четыре года, ― я сообщаю ей со вздохом.

Мама самодовольно улыбается, вряд ли понимая мои слова, но Кит посмеивается с полным ртом Коко Попс, которые покрывают весь стол. Я с облегчением вижу, что он выглядит не хуже после ссоры с Лоченом прошлой ночью. Рядом с ним Тиффин пытается жонглировать тремя апельсинами из вазы с фруктами, его уровень сахара, несомненно, зашкаливает. Уилла что-то быстро и неразборчиво говорит, ее рот забит до отказа, шоколад стекает по подбородку. Я делаю кофе, достаю из шкафчика мюсли и начинаю на кухонной стойке резать хлеб.

― Хочешь “Марс”? ― щедро прелагает мне Тиффин.

― Нет, спасибо, Тифф. И думаю, на сегодня достаточно шоколада. Помните, что происходит, когда вы съедаете слишком много сахара?

― Я получаю по голове, ― автоматически реагирует Тиффин. ― Но я же теперь не в школе.

― Я сейчас не в школе, ― исправляю я его. ― Эй, знаете что? У меня есть отличная идея для семейного дня!

― О, как прекрасно! ― нетерпеливо восклицает мама. ― Куда ты собираешься повести их?

― Вообще-то я думала про день для всей семьи, ― весело продолжаю я, стараясь удерживать свой голос. ― И мы, безусловно, хотим, чтобы ты тоже пошла, мама!

Кит, взглянув на меня темными, недоверчивыми глазами, фыркнул с насмешкой.

― Да, давайте пойдем на набережную или еще куда, устроим чертов пикник и притворимся, что мы просто одна большая счастливая семья.

― Куда, куда? ― кричит Тиффин.

― Ну, я думаю, мы могли бы пойти в…

― В зоопарк, в зоопарк! ― кричит Уилла, чуть не падая от возбуждения со стула.

― Нет, в парк! ― возражает Тиффин. ― Можем сыграть в трехсторонний футбол.

― Как насчет боулинга? ― неожиданно предлагает Кит. ― У них там есть игровые автоматы.

Я снисходительно улыбаюсь.

― Мы можем пойти во все три места. В парке Баттерси только что открылась огромная площадка: на другой стороне парка есть зоопарк, и, думаю, что на площадке даже есть автоматы, Кит.

В его глазах вспыхивает интерес.

― Мама, ты купишь мне сахарную вату? ― вопит Тиффин.

― И мне, и мне! ― кричит Уилла.

Мама устало улыбается.

― Целый день со всеми моими зайчиками. Как мило.

― Но вы должны собраться в два раза быстрее, ― предупреждаю я. ― Уже почти полдень.

― Ну же, мама! ― Тиффин вопит на нее. ― Ты должна наложить макияж и одеться прямо сейчас!

― Еще одна последняя сигаретка…

Но Тиффин и Уилла уже выбежали из комнаты, чтобы надеть пальто и обувь. Даже Кит снял ноги со стола.

― А Лочен идет с нами на эту маленькую прогулку? — спрашивает мама, сильно затягиваясь сигаретой. Я замечаю, как взгляд Кита становится резче.

― Нет, у него куча домашних заданий, которые нужно доделать. ― Я внезапно прекращаю убирать со стола и хлопаю рукой себе по лбу. ― О, нет. Черт!

― Что случилось, милая?

― Я совершенно забыла. Я не могу пойти сегодня. Я обещала понянчить нового ребенка Дэвидсонов сегодня днем.

Мама выглядит встревоженной.

― Ну, разве ты не можешь просто отменить и сказать, что заболела или что-то в этом роде?

― Нет, они идут на свадьбу, и я давно пообещала им, что посижу, ― поверить не могу, какая я хорошая лгунья. ― Кроме того, ― многозначительно добавляю я, ― так мы могли бы заработать денег.

Тиффин и Уилла возвращаются на кухню, укутанные в пальто, и останавливаются, мгновенно почувствовав перемены в атмосфере.

― Умная Мая только что поняла, что, в итоге, мы не можем пойти, ― информирует их Кит.

― Значит, мы пойдем завтра! ― радостно восклицает мама.

― Не-е-ет! ― в отчаянии стонет Тиффин. Уилла осуждающе смотрит на меня, в ее голубых глазах читается горе.

― Но вы все равно можете пойти с мамой, ― небрежно говорю я, тщательно избегая ее взгляда.

Тиффин и Уилла с умоляющими глазами поворачиваются к ней.

― Мама! Мам, ну пожалуйста-а-а!

― Ну ладно, ладно, ― вздыхает она, кидая на меня обиженный, почти сердитый взгляд. ― Все, что угодно, для моих крошек.

Как только мама уходит наверх, чтобы переодеться, а Тиффин с Уиллой носятся по дому в безумии, вызванном повышенным употреблением сахара, Кит снова кладет ноги на стол и начинает лениво листать комиксы.

― Что ж, посмотрим, что из этого получится, ― бормочет он, не поднимая головы.

Я чувствую внутри себя напряжение, но продолжаю убирать со стола.

― А какое это имеет значение? ― тихо возражаю я. ― Тиффину и Уилле нужно сходить куда-нибудь, повеселиться, а ты получишь в пять раз больше карманных денег на игровые автоматы.

― А я не жалуюсь, ― говорит он. ― Я просто думаю, что это так трогательно, что ты сочинила такую сложную ложь только потому, что Лочену слишком стыдно признать тот факт, что он жестокий ублюдок.

Я перестаю вытирать стол, сжимая губку так сильно, что теплая мыльная вода течет у меня между пальцев.

― Лочен ничего не знает об этом, ясно? ― возражаю я, мой голос звучит низко от подавленной ярости. ― Это была моя идея. Потому что, откровенно говоря, сейчас выходные, и Тиффин с Уиллой заслуживают немного веселья, а мы с Лоченом совершенно разбиты за целую неделю беготни по дому.

― Держу пари, что так и есть… после того, как он попытался убить меня прошлой ночью.

Он глядит на меня, его темные глаза твердые, как булыжники.

Я понимаю, что стою, вцепившись в край стола.

― Насколько я помню, это происходило с двух сторон. И Лочен настолько сильно избит, что едва может пошевелиться.

По лицу Кита медленно расползается торжествующая ухмылка.

― Ну, не могу сказать, что я удивлен. Если бы он не проводил целые дни, прячась на лестничных клетках, а на самом деле учился драться как настоящий…

Я ударяю кулаком по столу.

― Не надо мне тут строить из себя крутого парня, ― яростно шепчу я. ― Прошлой ночью это не была нездоровая конкуренция! Лочен действительно расстроен тем, что произошло. Он никогда не хотел причинить тебе боль.

― Как любезно с его стороны, ― отвечает Кит, все еще яростно листая журнал, его голос источает сарказм. ― Но довольно трудно поверить в это, когда всего несколько часов назад его руки сжимали мне шею.

― Ты знаешь, что тоже принимал в этом участие. Ты ударил его первым! ― я нервно бросаю взгляд на закрытую дверь кухни. ― Послушай, я не собираюсь спорить с тобой о том, кто что начал. Как участвующие в драке, вы оба виноваты одинаково. Но просто спроси себя в первую очередь: почему Лочен был так расстроен? У скольких твоих друзей есть брат, который полночи ждал бы их возвращения? Который прочесывал бы улицы в три часа ночи в страхе, что могло случиться что-то ужасное? У скольких есть братья, которые ходят в магазин для них, готовят, ходят на родительские собрания и защищают, когда их выгоняют из школы? Ты так и не понял, Кит? Прошлой ночью Лочен потерял контроль, потому что заботится о тебе, потому что любит тебя!

Кит бросает журнал на стол, от чего я вздрагиваю, его глаза наполняются гневом.

― Разве я просил его об этом? Думаешь, я хочу зависеть в каждой мелочи от своего чертового брата? Да, ты права, у моих друзей нет таких старших братьев. У них есть братья, которые тусуются с ними, получают нагоняй с ними, помогают им подделать удостоверения личности, пронести их и прочие вещи в клуб. В то время, как у меня есть брат, который говорит мне, когда быть дома, и бьет меня, когда я опоздал! Он мне не отец! Он может притворяться, что заботится, но только потому, что у него немного власти! Он не любит меня как папа, но совершенно точно считает, что может говорить, что мне делать каждую секунду в течение дня!

― Ты прав, ― тихо говорю я. ― Он не любит нас так, как любил папа. Отец свалил практически на другой конец света со своей новой семьей в тот момент, когда настали трудные времена. Лочен мог в прошлом году бросить школу, устроиться на работу и съехать. Он мог бы в следующем году сбежать в университет в другом уголке страны. Но нет, он остался в Лондоне, даже когда учителя отчаянно рекомендовали ему поступить в Оксбридж. Он остался в Лондоне, поэтому он может жить здесь и присматривать за нами, чтобы быть уверенным, что с нами все хорошо.

Киту удается подавить сардонический смех.

― Ты обманываешь сама себя, Мая. Знаешь, почему он не уехал? Потому что он чертовски напуган, вот почему. Ты видела его ― он даже не может без заикания разговаривать со своими одноклассниками, будто какой-то тормоз. И уж конечно, он остается здесь не из-за меня. А потому что опьянен властью ― он получает кайф от командования Тиффом и Уиллой. Это заставляет его чувствовать себя лучше, так как в школе он не может связать ни слова. И он остался здесь, потому что обожает тебя, потому что ты всегда на его стороне, ты считаешь его кем-то вроде Бога, и его сестра ― его единственный в мире друг, ― он кивает головой. ― Как это жалко!

Я смотрю на Кита, на гнев в лице, цвет щек, но больше всего на грусть в глазах. Мне больно видеть, что он все еще страдает из-за отца, и я постоянно напоминаю себе, что ему только тринадцать. Но я просто не могу найти способ заставить его выйти за пределы своего эгоизма, даже на секунду, и посмотреть на ситуацию с другой стороны.

Наконец, я в отчаянии говорю:

― Кит, я понимаю, почему ты возмущен тем, что Лочен всем управляет. На самом деле, понимаю. Но не его вина в том, что отец ушел и что мама такая, какая есть. Он просто заботится о нас, потому что больше некому. Я обещаю, Кит, Лочен гораздо охотнее остался бы тебе братом и другом. Но только подумай, что в данной ситуации ему еще оставалось делать? Какой у него был выбор?

Когда дверь, наконец, с шумом захлопывается, и возбужденные голоса стихают на улице, я вздыхаю с облегчением и бросаю взгляд на кухонные часы. Сколько часов у нас есть, пока Тиффин и Уилла не начнут ссориться, Кит не начнет спорить о деньгах, и мама не решит, что она сделала достаточно для того, чтобы возместить свое недельное отсутствие? Учитывая время на поездку, мы можем рассчитывать на три — четыре часа, если повезет. Я чувствую, что должна незамедлительно заполнить их, попробовать все те вещи, которые всегда собиралась сделать, но откладывала, потому что каждый раз находились более важные дела… Но внезапно простое сидение здесь, на тихой кухне, в лучах солнца, которые проникают сквозь кухонное окно и согревают мне лицо, кажется мне нелепой роскошью: не думать, не двигаться, не беспокоиться о домашней работе или спорить с Китом, или пытаться контролировать Тиффина, или развлекать Уиллу. Просто быть. Я чувствую, что могу остаться здесь навсегда в этот солнечный, свободный день, свесившись вбок на деревянном стуле, сложив руки на мягких изгибах его спинки, наблюдая, как солнечные лучи танцуют сквозь листья, ветки заглядывают в окно, создавая раскачивающиеся тени на кафельном полу. Звук тишины наполняет воздух, как прекрасный запах: ни повышенных голосов, ни хлопанья дверьми, ни топота ног, ни оглушительной музыки или бормотания мультфильмов. Я закрываю глаза, теплое солнце ласкает лицо и шею, наполняя веки ярко-розовой дымкой, и кладу голову на скрещенные руки.

Должно быть, я задремала, потому что время неожиданно быстро пролетело, и теперь я сижу в лучах яркого белого света, морщась и растирая ноющие мышцы шеи и затекшие руки. Я потягиваюсь и неуклюже встаю, подхожу к чайнику и наполняю его водой. Выходя в коридор с двумя дымящимися чашками и направляясь к лестнице, я слышу шорох бумаг позади себя и оборачиваюсь. В гостиной устроился Лочен: скоросшиватели, учебники и множество записей разбросаны по всему журнальному столику и ковру вокруг него, а сам он сидит на полу возле края дивана, одна нога вытянута под столом, другая удерживает большую тяжелую книгу, чтобы она не закрылась. Он выглядит гораздо лучше: более расслабленно в любимой зеленой футболке и потертых джинсах, босиком и с все еще мокрыми волосами после душа.

― Спасибо!

Сдвигая с колен книгу, он берет у меня кружку. Откидывается на край дивана, дуя на кофе, а я сажусь на ковер спиной к стене, зевая и потирая глаза.

― Никогда раньше не видел, чтобы кто-то спал со свисающей со спинки деревянного стула головой. Неужели диван недостаточно удобен для тебя? ― Его лицо осветила редкая улыбка. ― Ладно, скажи мне, как тебе удалось избавиться ото всех?

Я рассказываю ему про предложение с площадкой, про ложь об услугах няни.

― И тебе удалось убедить Кита принять участие в этой небольшое семейной прогулке?

― Я сказала ему, что там будут игровые автоматы.

― А они там будут?

― Без понятия.

Мы оба смеемся. Но веселье Лочена быстро исчезает.

― А Кит выглядел…? Он был…?

― Абсолютно нормальным. В своей истинной враждебной форме.

Лочен кивает, но его глаза выражают беспокойство.

― Честно, Лочен. Он в порядке. Как идет проверка? ― быстро спрашиваю я.

Отодвигая подальше от себя огромный учебник, он устало вздыхает.

― Я ничего не понимаю. А если мистер Пэррис и понимает, то, по крайней мере, я не должен учиться по библиотечным книгам.

Я про себя издаю стон. Я надеялась, что мы пойдем на улицу, займемся чем-нибудь днем: погуляем в парке, или выпьем горячего шоколада в “У Джо”, или даже побалуем себя походом в кино, ― но пробный экзамен у Лочена всего через три месяца, а пытаться учиться во время рождественских каникул, когда все дети дома, ― сущий кошмар. Не могу сказать, что особо беспокоюсь о своих дополнительных экзаменах ― в отличие от Лочена, я просто придерживаюсь тех предметов, которые для меня проще. С другой стороны, мой странный братец решил, по причинам известным лишь ему, выбрать по двум самым сложным предметами, помимо математики и физики, написание двух больших эссе по английскому и истории. Мое сочувствие ограничено: как и у нашего бывшего отца, у него врожденная любовь к учебе.

Рассеянно потягивая кофе, он снова берет ручку и начинает на ближайшем клочке бумаги чертить какую-то сложную диаграмму, помечая различные фигуры и символы неразборчивым кодом. На мгновение закрыв глаза, он берет лист и принимается сверять его с диаграммой из книги. Скомкав бумагу, он с отвращением швыряет его через всю комнату и начинает покусывать губу.

― Возможно, тебе нужно передохнуть, ― предлагаю я, поднимая взгляд от газетной статьи, лежащей сбоку от меня.

― Какого черта у меня не сходится? ― он умоляюще глядит на меня, будто надеясь, что у меня волшебным образом появится ответ. Я смотрю на его бледное лицо, темные круги под глазами и думаю: “Потому что ты измучен”.

― Хочешь, я проверю тебя?

― Да, спасибо. Только дай мне минуту.

Вернувшись к учебнику, диаграммам и записям, он сосредоточенно сужает глаза и продолжает покусывать губу. Я лениво просматриваю газету, а в голове тем временем мелькает мысль о домашней работе по французскому, лежащей на дне сумки, но потом решаю, что она может подождать. Я дохожу до спортивного раздела, так и не заинтересовавшись ни одной статьей. Внезапно заскучав, я растягиваюсь на животе и беру со столика одну из папок Лочена. Пролистывая ее, я с завистью гляжу на множество страниц эссе, которые сопровождают неизменные пометки и высказывания похвалы. Одни сплошные “пятерки” — надеюсь, что в следующем году я смогу отделаться тем, что выдам некоторые работы Лочена за свои. И они подумают, что я внезапно стала гением. Но я останавливаюсь на последнем отрывке его писательского мастерства: эссе, написанное меньше, чем неделю назад, с непременным списком восхищений на полях страницы. Но мое внимание привлекает комментарий учителя в конце:

“Очень выразительное, мощное изображение внутреннего смятения молодого человека, Лочен. Это прекрасно написанный рассказ о страданиях и человеческой душе”.

Ниже под этой похвалой большими буквами учитель добавил: “Пожалуйста, по крайней мере, прочти его в классе. Оно по-настоящему вдохновит других и станет хорошей практикой для тебя перед твоим докладом”.

Мое любопытство возрастает, я перелистываю несколько страниц назад и начинаю читать эссе Лочена. Оно про молодого человека, студента, который возвращается в университет на летних каникулах, чтобы выяснить, получил ли он диплом. Присоединившись к толпе возле доски объявлений, парень обнаруживает, к своему изумлению, что он стал первым, единственным на своем факультете. Но вместо восторга он ощущает пустоту и движется прочь от толпы студентов, обнимающих расстроенных друзей или празднующих с остальными, но, похоже, никто не замечает его, никто даже не смотрит в его сторону. Он не получает ни одного поздравления. Сначала я думаю, что это история о каком-то призраке ― о парне, который в какой-то момент между окончанием сессии и возвращением, чтобы узнать свои оценки, умер в результате несчастного случая или что-то в этом роде. Но потом приветствие одного професора, который умудрился неправильно произнести его имя, доказывает мне, что я ошибаюсь. Парень очень даже живой. Однако когда он поворачивается спиной к факультету и пересекает двор, он смотрит вверх на высокие здания вокруг него, пытаясь оценить, которое из них гарантирует ему смерть при падении.

Рассказ заканчивается, и я поднимаю голову от страницы, ошеломленная и потрясенная, запыхавшаяся от силы прозы, и вдруг у меня на глаза наворачиваются слезы. Я смотрю на Лочена, который барабанит пальцами по ковру, его глаза закрыты, он повторяет под нос какие-то формулы по физике. Я пытаюсь представить его, пишущего этот трагический отрывок, и не выходит. Кто мог придумать такую историю? Кто мог написать подобное так живо, если сам не испытывал такую боль, такое отчаяние, такое отвержение себя…?

Лочен открывает глаза и смотрит прямо на меня.

― Сила тока с расстоянием между двумя параллельными прямыми проводниками, равном единице, выражается следующим образом: F равна мю, умноженной на I1 и I2, и все это поделенное на 2 пи эр… Ох, черт побери, пусть будет так!

― Твоя история потрясающая.

Он смотрит на меня.

― Что?

― Эссе по английскому, которое ты написал на прошлой неделе, ― я опускаю взгляд на страницы, которые держу в руках. ― “Высокие здания”.

Взгляд Лочена вдруг становится острым, и я вижу, как он напрягается.

― Что ты делаешь?

― Я просматривала твою папку по английскому и нашла это, ― я поднимаю ее над головой.

― Ты читала его?

― Да. Оно чертовски хорошо.

Он смотрит в сторону, возникает сильное неудобство.

― Я кое-что взял из того, что видел по телевизору. Можешь меня проверить сейчас?

― Подожди… ― я не позволяю ему так просто отойти от темы. ― Почему ты написал это? О ком эта история?

― Ни о ком. Это просто история, хорошо? ― его голос вдруг становится злым, он отводит от меня взгляд.

Эссе все еще находится у меня в руках, я не двигаюсь, бросая на него долгий, тяжелый взгляд.

― Думаешь, оно обо мне? Нет, оно не обо мне, ― его голос в попытке защититься становится выше.

― Хорошо, Лочен, хорошо, ― я осознаю, что у меня не остается другого выбора, кроме как отступить.

Он сильно кусает губы, зная, что я не уверена.

― Ну, знаешь, иногда ты берешь некоторые вещи из своей собственной жизни, меняешь их, преувеличиваешь что-то, ― признается он, отворачиваясь.

Я глубоко вздыхаю.

― Ты когда-нибудь…? Ты чувствовал что-то подобное?

Я готовлюсь к очередной гневной реакции. Но вместо этого он просто безучастно смотрит на противоположную стену.

― Думаю… думаю, каждый чувствует подобное… время от времени.

Я понимаю, что подбираюсь ближе, чем дозволено, из-за его слов у меня болит в горле.

― Но ты же знаешь… знаешь, что никогда не найдешь себя в одиночку, как тот парень из твоей истории, правда? ― поспешно говорю я.

― Да, конечно, знаю, ― он коротко пожимает плечами.

― Потому что, Лочен, у тебя всегда будет кто-то, кто тебя любит, только тебя, больше, чем кого-либо на этом свете.

Какое-то мгновение мы молчим, и Лочен возвращается к своим формулам. Но цвет его щек до сих пор пылает, и я могу сказать, что он так ничего и не понял из моих слов. Я опускаю взгляд и смотрю на сообщение учителя, написанное в конце.

― Эй, так ты когда-нибудь читал это в классе? ― спрашиваю я.

Он смотрит на меня, тяжело вздыхая:

― Мая, ты же знаешь, что у меня никогда не получаются такие вещи.

― Но оно же настолько хорошее!

Он кривится.

― Спасибо, но даже если это было бы правдой, это ничего не меняет.

― Ох, Лочи…

Выпрямив колени, он прислоняется к дивану и поворачивает голову, чтобы выглянуть в окно.

― Мне скоро нужно сдавать этот чертов доклад, ― говорит он быстро. ― Я не знаю, правда, не знаю, что мне, черт возьми, делать.

Он выглядит так, будто просит меня о помощи.

― Ты спрашивал, можно ли сдать его в качестве письменного задания?

― Да, но он нужен для той сумасшедшей австралийки. Говорю тебе, у нее зуб на меня.

― Судя по ее комментариям и оценкам, она достаточно высокого мнения о тебе, ― осторожно замечаю я.

― Это не так. Она хочет… она хочет сделать из меня своего рода оратора, ― он натянуто улыбается.

― Может быть, пришло время, чтобы позволить себе измениться, ― осторожно предлагаю я. ― Совсем немного. Чтобы просто начать.

Долгое молчание.

― Мая, ты же знаешь, что я не могу. ― Он резко отворачивается, смотря в окно на двух мальчишек на велосипедах, выполняющих трюки на улице. ― Такое… такое ощущение, будто люди прожигают меня своими взглядами. Будто в моем теле не осталось воздуха. Меня глупо трясет, сердце колотится, а слова просто… они просто исчезают. Мой разум совершенно пуст, и я не могу даже разобрать, что написано на странице. Я не могу говорить достаточно громко, чтобы люди услышали меня, и знаю, что все так и ждут, когда я потерплю неудачу, чтобы разразиться хохотом. Они все знают, что я не могу этого сделать… ― Он замолкает, смех исчезает из его глаз, дыхание становится поверхностным и быстрым, как будто знает, что он уже сказал слишком много. Он водит большим пальцем по ране на губе. ― Боже, я знаю, что это не нормально. Знаю, что должен с этим разобраться. И… и я уверен, что разберусь. Я должен. Как еще я найду работу? Я найду способ. Я не всегда буду таким… ― Он глубоко вздыхает, дергая себя за волосы.

― Конечно, не будешь, ― быстро успокаиваю я его. ― Как только закончишь Бельмонт, освободишься от этой глупой школьной системы…

― Но мне все равно придется найти способ пройти через универ, а после него и работу… ― внезапно его голос дрожит, и я вижу отчаяние в его глазах.

― Ты говорил об этом с учителем английского? ― спрашиваю я. ― Знаешь, она не кажется такой уж плохой. Может быть, она сможет помочь. Дать тебе пару советов. Лучше, чем тот бесполезный советник, которого тебе дали ― тот, который заставлял тебя делать дыхательние упражнения и спрашивал, кормили ли тебя грудью в детстве!

Он начинает смеяться прежде, чем я смеюсь сама.

― О, Господи, я уже почти забыл о ней ― она была настоящим психом! ― внезапно он успокаивается. ― Но дело в том… дело в том, что я не могу… правда, не могу.

― Это ты так считаешь, ― осторожно замечаю я. ― Но ты ужасно недооцениваешь себя, Лочи. Я знаю, что ты смог бы прочитать что-то в классе. Может, не стоит начинать с целого доклада, но, возможно, ты согласился бы прочесть одно из своих эссе. Что-то короткое, менее личное. Ты же знаешь, что всегда так: как только сделаешь первый шаг, следующий будет намного проще, ― я замолкаю с улыбкой. ― Знаешь, кто первым сказал мне это?

Он качает головой и закатывает глаза.

― Без понятия. Мартин Лютер?

― Ты, Лочи. Когда пытался научить меня плавать.

Он кратко улыбается, вспоминая, потом медленно вздыхает.

― Хорошо. Может быть, я могу попробовать… ― Он одаривает меня дразнящей улыбкой. ― Сказала мудрая Мая.

― Конечно! ― Я вдруг вскакиваю на ноги, решив, что наши редкие выходные заслуживают хоть немного веселья. ― И в обмен на всю эту мудрость я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал!

― Ой-ой-ой.

Я включаю радио, настраиваясь на первую поп-станцию, которую нахожу. Я поворачиваюсь к Лочену и протягиваю ему руку. Он стонет, уронив голову на подушки.

― Ох, Мая, пожалуйста, скажи, что ты шутишь!

― А как я буду тренироваться без партнера? ― возражаю я.

― Я думал, ты бросила занятия сальсой!

― Только потому, что они перенесли занятия с обеденного времени и сделали их после школы. Во всяком случае, я выучила множество новых движений от Фрэнси. ― Я отодвигаю журнальный столик в сторону, складываю бумаги и книги и наклоняюсь, чтобы взять его за руку. ― Вставай на ноги, партнер!

С показным нежеланием он подчиняется, что-то сердито бормоча о своей недоделанной домашней работе.

― Буду восстанавливать кровоток твоего мозга, ― говорю я ему.

Стараясь не выглядеть смущенным и расстроеным, Лочен стоит посреди комнаты, засунув руки в карманы. Я увеличиваю громкость, кладу свою руку в его, а другую ему на плечо. Мы начинаем с нескольких простых шагов. И хотя он постоянно смотрит вниз на свои ноги, он не плохой танцор. У него хорошее чувство ритма, и он разучивает новые движения намного быстрее меня. Я показываю ему новые шаги, которым меня научила Фрэнси. Как только он понял их, мы начинаем кружиться. Он несколько раз наступает мне на пальцы, но так как мы оба без обуви, то лишь смеемся. Через некоторое время я начинаю импровизировать. Лочен вращает меня по кругу и чуть не отправляет в стену. Найдя это весьма забавным, он снова и снова пытается повторить это. Солнечные лучи танцуют на его лице, частички пыли летают вокруг него в золотом свете дня. Расслабленый и счастливый, на короткий миг он, кажется, пребывает в гармонии с миром.

Вскоре запыхавшиеся и потные мы смеемся. Через некоторое время стиль музыки меняется ― эстрадный певец, поющий под медленный ритм, но это не важно, поскольку у меня кружится голова от вращений по кругу и долгого смеха. Я цепляюсь руками за шею Лочена и в изнеможении падаю на него. Я замечаю, что влажные волосы прилипли к его шее, и вдыхаю запах свежего пота. Я жду, что он вырвется и вернется к своей физике, когда наше дурачество закончено. Но, к моему удивлению, он просто обвивает меня руками, и мы раскачиваемся из стороны в сторону. Прижавшись к нему, я чувствую биение его сердца рядом со своим, как расширяется и сжимается его грудная клетка возле моей, теплый шепот его дыхания щекочет мне шею, его нога легко касается моего бедра. Положив руки ему на плечи, я немного отклоняюсь назад, чтобы посмотреть ему в лицо. Но он больше не улыбается.