17 июля

У меня оставалась одна неделя. Книга представляла собой красиво обрамленное окно, из которого открывался туманный вид на то, что нас убивает. А нас определенно что-то убивает. Дело совсем не в патологической печали, пожиравшей мою семью. Вчера я наткнулся на газетную фотографию моей бабушки, сделанную за два дня до ее гибели. Молодая женщина ангельского вида в купальном костюме от Эстер Уильямс улыбается так лучезарно, что сжимается сердце. Подлинное счастье, а за ним – пустота. Энола дома впадает в транс над картами Таро.

Но я жив и сейчас стою в воде. Дно кишит мечехвостами. Они здесь уже больше недели – куда дольше, чем обычно продолжается период их размножения. Не исключено, что виной всему глобальное потепление. Этим летом жарче, чем обычно. Там, куда в прошлые годы во время отлива я мог добраться, не замочив ног, теперь плещутся волны. Быть безработным – это значит сидеть в четырех стенах и наблюдать за тем, как с каждым днем на пол с потолка падает все больше штукатурки. Мечехвост быстро пробежал по моей ноге, царапая кожу своими ножками.

Лавиния Коллинз утонула в 1876 году. Случилось это в Бриджпорте, недалеко от Барнума. Если всмотреться в противоположный берег, можно увидеть то место, где она утонула. Она родилась 3 февраля 1846 года. Матерью ее была Клара Петрова, дочь утонувшей Бесс Виссер. Лавинии не стало в возрасте тридцати лет. Все, что касается событий после ее рождения, осталось на испорченных страницах с расплывшимися чернилами. Впрочем, ничего не свидетельствовало о том, что дело здесь нечисто. Вчера вечером Черчварри рассказал мне о Летающих Валленда, цирковой семье канатоходцев, чья родословная уходит корнями в глубь времен по крайней мере на четыре столетия. За это время они пережили столько падений и прочих несчастных случаев, что впору поверить в проклятие.

Посылку принесли утром. От книги исходил приятный запах старой бумаги. Внутри я нашел короткую записку, сунутую туда Черчварри.

Я рассчитываю, что вы вернете книгу, но торопиться не надо. Вы можете подержать ее у себя, но подозреваю, что ни вы, ни я не позволим себе рассматривать это как сделанный мною подарок. Боюсь, Мари, когда узнает, так раскричится, что у меня полопаются барабанные перепонки. Книга эта довольно редкая.

Тяжелый фолиант «Наложение заклятий и проклятий» имел довольно зловещий вид: толстый кожаный переплет черного цвета, название тисненое, но без позолоты, страницы пропитались жиром пальцев тех, кто в течение многих лет интересовался содержимым книги. Я прикоснулся к ней и ощутил душевный трепет, сравнимый с тем, что я испытал, впервые взяв в руки журнал… наш журнал. Я посижу и подожду, пока мои мозги не прочистятся.

Что-то схватило меня за волосы и рвануло так, что чуть было не вырвало их с корнями. Воздух меня ослепил. Я дернулся в сторону, и чья-то рука схватила меня за руку. Я попытался вырваться, но вода замедляла мои движения. Хватка стала крепче. Пальцы отпустили мои волосы и схватили за другую руку. Живот скрутило, и оставшийся воздух вырвался из моего рта пузырями. Руки, проскользнув под мышками, сомкнулись у меня на груди. Я дернулся, но захват не ослабел. Сопротивляясь, я больно укусил себя за язык. Я лягнулся. Свет стал ярче – меня тащили наверх.

Я поперхнулся, стараясь высвободиться. Меня потащили назад, животом к небу, вода хлынула мне в легкие. Руки ухватили меня повыше, сжали шею, лишив возможности дышать. Я царапался. Я задыхался. Я не мог избавиться от попавшей в легкие воды. На меня нахлынула темнота. Неясные тени метались до тех пор, пока весь мир не окутала тьма. Я бился всем телом, стараясь высвободиться. Дышать. Дышать.

Черт! Мы на самом деле прокляты!

Я лежал на спине. Песчаная блоха укусила меня за плечо. Что-то на периферии моего восприятия. Голос. Рука шлепает меня по лицу. Глаза у меня открыты. Голова заслоняет мне солнце. Черты лица скрыты в тени… Это не тень, а татуировки… Дойл.

– Эй, чувак! Ты в порядке? Я сдавил сильнее, чем хотел. Извини.

Я рванулся, желая наброситься на Дойла, но почувствовал легкое головокружение.

Татуированные пальцы парня моей сестры сомкнулись вокруг моего кулака за несколько дюймов от его лица. Он удерживал какое-то время мой кулак, а потом отвел его в сторону с таким видом, словно решил изучить рисунок голубых вен на моей руке.

– Полегче, брат.

Я не уверен, что именно это он сказал, но что-то подобное.

– Ты хотел меня убить?

Я плюнул, замахнулся левой рукой, но Дойл легко блокировал удар.

– Блин! – выругался он. – Ты же тонул!

Дойл был так невозмутим, словно мы вели дружеский разговор под пиво.

Я его толкнул, и тогда он заломил мне руку за спину.

– Приятель! Ты же не хочешь меня ударить? – заключая меня в медвежьи объятия, произнес Дойл. – Охладись немножко. Что на тебя нашло? Это из-за недостатка кислорода. Сейчас в голове прояснится.

Он даже не запыхался.

С высокого берега донесся крик. Энола. Послышался стук ее туфель по деревянным ступенькам лестницы, ведущей на берег. Ей понадобится пять минут, чтобы спуститься на пляж. Я начал вырываться, но тщетно. Какой стыд! Я и разок не смог ударить моего противника.

– Слушай, я видел, как ты с головой ушел под воду. Я кричал, но ты не слышал. Ты долго не всплывал, мужик.

– Я был в полном порядке.

Энола, подбежав к нам, шлепнула Дойла по плечу.

– Отпусти.

Тот ослабил хватку, а сестра крепко меня обняла. Она часто и прерывисто дышала. Ее била мелкая дрожь.

– Ты в порядке? Что случилось?

– Твой парень пытался меня убить.

Она разжала свои объятия так стремительно, что я едва не потерял равновесие, а затем набросилась на меня с кулаками. Била она несильно, но, продлись эта экзекуция подольше, она наверняка повредила бы мне руку.

– Ничего подобного! Он на такое не способен!

Дальше последовали маловразумительные крики. Я прижал руки сестры к ее туловищу. Дойл стоял в нескольких ярдах от нас. Уверен, он улыбался.

– Успокойся, Маленькая Птичка, – сказал он.

Успокаиваться она не собиралась. Она не такая. Я не такой. Мы оба легко заводимся. Когда Энола поняла, что отпускать ее я не собираюсь, она укусила меня за плечо. Я вскрикнул, а сестра, вырвавшись, бросилась к Дойлу – проверять, не сильно ли он пострадал.

– Я в норме, – пробурчал тот.

Я посмотрел на свое плечо и увидел белые отметины в форме полумесяца, оставшиеся от ее зубов.

– Клянусь, он меня душил! – заявил я.

Энола повернулась к Дойлу. Кулаки на всякий случай сжаты.

– Он тонул, а я его вытащил.

Кулаки заметались в воздухе – правда, только для острастки.

– Не будь дураком. Мой брат не может утонуть.

Несмотря на все происходящее, я улыбнулся:

– Именно это я ему только что сказал.

– Он хороший пловец и может надолго задерживать дыхание, – сказала сестра.

– На десять минут? – присвистнув, спросил Дойл.

– Десять минут?

Теперь всеобщее осуждение.

– Он пытался меня задушить.

– Дойл – пацифист. – Большей нелепицы от сестры я никогда не слышал. – Я попросила его пойти привести тебя. Пришел строительный подрядчик. Его прислал Фрэнк. Тебе надо с ним поговорить.

Мы подошли к лестнице. Дойл с обезьяньей легкостью стал подниматься первым. Сестра тронула меня за плечо.

– Это уже слишком.

– Едва не быть задушенным твоим парнем? Отнюдь. Тебе следует чаще приезжать ко мне. Быть почти задушенным – то еще развлечение.

– Десять минут – чересчур даже для тебя, – заметила сестра.

Я сказал, что Дойл преувеличивает, но точно не знал, сколько времени пробыл под водой. Ее руки зашевелились в карманах. Я заметил уголок карты, на котором была изображена нога, заканчивающаяся копытом. Дьявол? Но совсем не такой, как в «Принципах прорицания». Энола засунула карту поглубже в карман.

– Да уж, – произнес я.

Строительного подрядчика звали Пит Пелевский. Грузный мужик с копной седеющих волос. На нем была рубашка в клеточку, а бедра охватывал видавший виды пояс для инструментов. Записи он делал плотницким карандашом. Вся его внешность создавала впечатление надежности и солидности. Впрочем, смягчить удар это не смогло. Каждое произнесенное им слово отдавалось в моей душе болью.

– Сто пятьдесят тысяч, – подвел он итог.

Мой вздох был отчетливо слышен, но он пер напролом, как бульдозер.

– Главную защитную дамбу надо срочно ремонтировать, а еще начинать сооружать террасу. Дом… – Мужчина сокрушенно покачал головой. – Фундамент в ужасном состоянии. Вам придется нанять каменщиков и ландшафтников для того, чтобы укрепить обрыв. Со мной работают парни, но, пока я не переговорю с ними, не смогу сказать, сколько это точно будет стоить, однако рассчитывайте, что понадобится еще сотня тысяч баксов. И это только для того, чтобы все делать по минимуму. – Он постучал карандашом по своему блокноту. – Кроме того, вам стоит поторопиться. Чтобы мы могли заехать грузовиками на пляж, почва должна быть сухой. В противном случае ни о каких земляных работах и речи быть не может.

Я начал задавать конкретные вопросы. Сколько грузовиков? Четыре, если город даст добро. Сколько времени займут земляные работы? От нескольких недель до нескольких месяцев, в зависимости от количества грузовиков. Смогу ли я жить и работать в доме? Только до тех пор, пока ни начнут укреплять фундамент. После этого я пожал ему руку, попросив изложить его соображения в письменном виде, и мы, обменявшись любезностями, расстались. Ну разве Фрэнк, старый друг моей семьи, не отличный мужик?

Когда Пит Пелевский ушел, я оперся спиной о стену кухни возле того места, где висят на крючках ключи. Обои пестрели отпечатками пальцев папы, мамы, меня и Энолы. Их оставляли здесь на протяжении долгих лет, когда вешали на крючки ключи.

Четыре, три, два, один…

– Попроси Фрэнка помочь тебе деньгами, – предложила Энола, сидевшая за кухонным столом.

Она заняла мамино место. Из ее чашки торчала веревочка от пакетика с чайной заваркой. Ложка в руке позвякивала о фарфор. Энола раскачивалась на задних ножках стула.

– Я попытаюсь выцыганить что-нибудь у Исторического общества. Вдруг у них окажутся свободные гранты на реставрацию зданий, имеющих историческое значение.

– Мне кажется, на это уйдет уйма времени, – сказала сестра.

– В получении грантов я поднаторел. До недавнего времени я только этим и занимался.

– Лучше попроси у Фрэнка. Он наверняка даст.

– Я бы предпочел у него не просить.

– Почему?

– А тебе какое дело?

Я мог бы высказать ей все, что о ней думаю, – очень горькие и обидные вещи, которые я собирал и каталогизировал на протяжении многих лет.

– Ну, не знаю… Папа жил в этом доме… Я жила…

Жила. Прошедшее время.

– Но больше не живешь.

На полу виднелись следы от моего стула, а вот одеяло в пятнах – это ее дело. Она бросила здесь свою одежду и одноглазого плюшевого мишку.

– Но я все равно считаю этот дом своим.

Сунув руки в карманы, Энола принялась перебирать там карты.

Ладно. Поиграем в открытую.

– Ты ведешь себя странно из-за карт. С одной стороны, ты все время с ними возишься, а с другой – порвала ту картинку в моей книге.

За нее ответил Дойл:

– В последнее время у нее вместо нормального гадания получаются жуткие предсказания разных бед.

– Черт тебя побери, Дойл!

Энола в сердцах топнула ногой. Ножки стула заскрипели на линолеуме.

– Я не говорю об этом, значит, и ты не должен.

Хлопнув кухонной дверью, сестра выскочила на задний двор.

Дойл скривился. На лице дернулся кончик щупальца – тени вперемешку с чернилами.

– Она стала очень обидчивой.

– Давно?

– Месяца два.

Блин! У меня осталась неделя.

– А с чего бы это?

– Говорит, что переживает.

Я уселся на стул, который стоял напротив стула отца. Кухонный стол навсегда останется столом отца, хотя со дня его смерти минуло уже лет десять. Мне не нужно было закрывать глаза, чтобы представить отца сидящим там, где сидит сейчас Дойл, и ожидающим возвращения мамы. Он никогда бы в этом не признался, но я-то все понимал.

Мне было девятнадцать, Эноле – четырнадцать. Отец стал первым мертвецом, которого мы видели в жизни. Налитые кровью глаза уставились в газету, которую он так и не дочитал до конца. Энола, вернувшись из школы, застала отца таким. Удар. Крошечный кровеносный сосуд закупорился, а затем лопнул. Впрочем, отец уже был наполовину мертв после маминой смерти.

Мы не плакали, когда увозили тело.

Энола сидела на диване, скрестив ноги в виде буквы «V», и смотрела через окно на воды пролива. С тех пор сестра оставалась единственным человеком, который знал, как мы жили после его смерти, как готовили стейк по папиному рецепту, вспоминали, как отец отвешивал нам подзатыльники… Только она знала, насколько глубоко наше одиночество.

– Я тебя ненавижу, – сказала мне тогда сестра.

– Знаю.

– Я ненавидела его.

Мы оба уставились на стену, на которой обозначились контуры будущей трещины.

– Я тоже его ненавидел, – сказал я.

– Что происходит? – спросила она.

– Я позабочусь о тебе, – пообещал я.

Дойл и я смотрели в окно, а Энолы и след простыл. Приятель моей сестры покусывал большой палец. Я только сейчас заметил, что его ногти, как и мои, были обгрызены дальше некуда.

– Далеко она не сбежит, – сказал я. – В Напаусете нечего делать в эту пору.

Мне следовало бы ему растолковать, что любые отношения с моей сестрой неизбежно включают в себя вот такие внезапные срывы. Из-за татуировок мне трудно было смотреть на него, не вспоминая о часах добровольной боли.

– Кстати, сколько тебе лет?

– Двадцать четыре.

Мне казалось, что мы ровесники. Я бы дал Дойлу лет тридцать или, возможно, чуть больше.

– Должен спросить, что у тебя с моей сестрой?

Я специально не употребил слово «намерения», тогда это прозвучало бы очень по-отцовски.

– Я согласен на все, чего захочет она. – Вполне честный ответ на такой обтекаемый вопрос. – А чего ты так долго оставался под водой?

– Семейный бизнес. Меня научила мама. Она тоже когда-то работала в цирках и на ярмарках.

– Разве она не утонула?

– Утонула, но то совсем другое.

Дойл покачал головой, и осьминожьи щупальца задвигались у него на шее.

– Мужик! Ну, не знаю… У меня в семье все слесари-водопроводчики.

Он рассмеялся и хрустнул позвонками шеи. Как ни странно, но я начал симпатизировать этому парню.

За окном раздался скрип. Кто-то присел на почти сгнивший столик для пикников. Мы оба посмотрели в ту сторону. Ссутулившись, Энола сидела, скрестив ноги, на столе, сбитом нашим отцом. Она никогда не садилась на скамейку. Энола от нас отвернулась.

– Я за нее переживаю, – тихо произнес Дойл. – Из-за карт она ведет себя несколько странно.

– Я с ней поговорю.

– Хорошо, мужик.

Цемент ступенек крыльца заднего выхода растрескался, поэтому сестра заблаговременно узнала о моем приближении и смахнула со стола лежавшие там карты. Картон пожелтел, рисунки выгорели, уголки истрепались… Карты явно были очень старыми. Я заметил полустертую руку скелета прежде, чем Энола успела собрать все карты и сунуть их в карман толстовки. Развернувшись, она посмотрела на меня. Я присел на одну из лавок. Старые доски просели под моим весом.

– Это марсельская колода? Я видел такие рисунки в «Принципах прорицания». Также я видел колоду Уэйта, созданную в начале ХХ века. Красивые рисунки. На твоих картах не такие.

– Я не хочу об этом говорить, – заявила сестра.

– Я так и понял.

Энола вытянула ноги и оперлась локтями на стол.

– Зачем папа вообще это здесь соорудил? Не помню, чтобы мы хоть раз ели на свежем воздухе.

– Пару раз все же было.

– Но не после маминой смерти.

– Да, – согласился я. Все остановилось, когда мама умерла. – Дойл мне нравится.

Сестра соскребла немного лишайника, росшего на столе.

– Он меня любит. Я знаю, как это иногда трудно.

– Ты не такая ужасная, как тебе кажется, а Дойл, как по мне, чересчур странный даже для тебя.

– Знаю, – улыбнулась она. – Это одна из причин, почему я с ним.

– Где вы путешествуете?

Я хотел разговорить сестру. Прошло слишком много времени с тех пор, как я в последний раз с ней вот так общался. Мне хотелось слушать ее и слушать. Чего я никогда не любил в моей работе в библиотеке, так это тишину. Зимой там иногда целыми днями вообще ничего не происходило, лишь шипели радиаторы, жужжали компьютеры да шелестели переворачиваемые страницы.

Почему я не разговаривал с Алисой по душам на работе? Ума не приложу.

– Прошлой зимой шоу Роуза оказалось в самом сердце Джорджии. Карты в тех местах не в особом почете. Слишком религиозные люди там живут, – закатив глаза, сообщила мне Энола. – А вот дома там красивые. Тебе бы они обязательно понравились. Я ездила на экскурсию по местам, где, как говорят, появляются приведения, видела старинные кирпичные дома, которые стоят на берегу реки, впадающей в океан. У них там устрицы прямо по берегу валяются. Издали они напоминают кружевные оборочки на трусиках. Ничего красивее этого в жизни не видела.

Энола медленно потянулась всем телом.

Старые рукописи не многим отличаются от кружев. И те и другие требуют деликатного обращения. Я подумал о работе, которую могу получить в Саванне. Сегодня утром Лиза прислала мне по электронной почте сообщение о том, что архив Сандерса-Бичера связался с ней и попросил дать мне рекомендации. Она отчитала меня за то, что я так долго мешкаю с ответом, но все же подтвердила мою профпригодность. На ее месте я бы поступил точно так же. Лиза и я всегда отлично понимали друг друга. Я посмотрел на родную сестру, которую никогда не понимал.

– А как твое шоу?

– В целом скукотища. Бродячее карнавальное шоу – это совсем не то, чем его считают люди со стороны. Качели, игровые автоматы и выступления фриков.

– Дойл подпадает под последнюю категорию?

– Да. Там есть лабиринт с одноглазым ягненком-циклопом и прочими уродствами. Из чучел детенышей обезьяны получились вполне убедительно выглядящие сиамские близнецы. Вообще, жить этим – все равно что ходить вокруг большой кучи, наложенной псом. Недоглядишь – и обязательно вляпаешься. Я имею в виду… Как можно законно приобрести трупы обезьян? – Она посмотрела на окно кухни, возможно, выискивая глазами Дойла, и продолжила: – У нас есть шпагоглотатель Лео. Помимо шпаг он глотает еще огонь. С ним все более-менее в порядке. Он самый нормальный из всех нас. Мужик разменял уже четвертый десяток. У него есть жена и дети. А один тип прокалывает себе тело. Полный засранец, но анатомию хорошо знает.

Энола выковыривала из-под ногтя глубоко забившуюся грязь.

– Он вешает себе на соски «пушечные ядра», прокалывает руку иголками и вытворяет тому подобное. На ночных шоу, если заплатить больше, можно увидеть, как он поднимает тяжести своим хозяйством. Толстяк Джордж работает с наличкой. Дойл выступает в основном в ночное время.

В этом был смысл.

– Лампочки эффектнее смотрятся в полной темноте, я прав?

– Да. Днем тоже неплохо получается, но ночью – совсем другое дело. Понимаешь, почему он сделал себе татуировки? В темноте он не похож на человека. Ты видишь лампы, но свет как бы исходит от него. Кажется, что его тело состоит из воды и звезд. Ты воображаешь, что сможешь стать частью его кожи, двигаться вместе с ним, и тогда ты так же будешь светиться. Иногда мне кажется, что его татуировки впитывают в себя свет. Если бы Дойл не хотел, чтобы его увидели, никто бы его не увидел. Просто он хочет, чтобы я – такая девушка, как я, – его заметила.

Сестра провела рукой по волосам. Ногти заскользили по коже, выдернув несколько блестящих, склеенных вместе лаком волосков.

– Он хороший человек, лучше меня, – сказала она.

В моем кармане запищал телефон. Алиса. Тон натянутый.

– Ты мне должен кое-что объяснить.

– Привет! В чем дело?

Я отошел от стола. Энола, прислушиваясь, подалась вперед. Одними губами она прошептала: «Алиса?» Я поднял вверх руку и отвернулся, но сестра нависла у меня за спиной.

– Зачем ты украл книги из библиотеки?

– Извини… Что?

– Извинений не надо. Лучше объясни. Марси видела, как ты брал книги, и сказала Дженис. Я только что выдержала получасовую лекцию на тему библиотечного воровства, словно это я украла эти книги, а не ты. И все из-за того, что мы встречаемся. В этом чертовом городе ни от кого нельзя спрятаться! Черт побери! Как тебе такое в голову пришло?

– Не знаю. Черт! Я их верну.

После минутного молчания я спросил:

– Ты меня слышишь?

– Ты же не сердишься на меня за то, что уволили тебя, а не меня? Если так, то у нас проблемы.

– Нет! Господи, нет! Извини. Мне просто понадобились эти книги, и я не думал… – Энола бросила на меня укоризненный взгляд. – Извини. Если бы я знал, что тебе за это попадет…

– Перестань извиняться и верни книги.

То, что придется возвращать украденные книги в библиотеку, из которой меня недавно уволили, показалось уж слишком унизительным.

– Могу я привезти их сегодня вечером тебе?

– Хуже не придумаешь, – вздохнув, сказала Алиса. – Просто верни их в библиотеку. Договорились? Сделай это ради меня. Кстати, отец пригласил меня сегодня к себе на ужин.

Намек понят. Я буду сидеть напротив Фрэнка и Ли, держать Алису за руку под столом…

Я издал неопределенный звук.

– Да, прекрасно тебя понимаю. Это будет непросто, но мы прорвемся.

Алиса отсоединилась, чему я был только рад. Что бы я ни сказал, было бы только хуже.

Я услышал, как смеется моя сестра.

– Блин! – борясь со смехом, произнесла она. – Что за хрень! Я только теперь поняла, почему ты не просишь у Фрэнка денег. Ты спишь с Алисой.