Хотя Берлингтон, расположенный близ Нью-Джерси, и был оживленным городком, идеальным местом для пополнения запасов, на хорошие сборы здесь рассчитывать не приходилось.

– Друзья, – произнес Пибоди себе под нос, что-то записывая. – Добропорядочные трезвенники представляют собой большую трудность для любого артиста.

Брови Амоса вопросительно приподнялись.

– Квакеры, мой мальчик. Превосходные люди, когда ведешь с ними торговлю, но праздным искушениям они не поддаются. Как бы мне хотелось, чтобы крепость завязок кошеля не зависела столь сильно от количества выпитого. На этот раз вы с мадам Рыжковой не будете перегружены работой. Возможно, ты найдешь свободную минутку и пообщаешься со своей русалкой.

В своем журнале напротив названия города Пибоди написал: «До войны здесь судили ведьм. Надо будет приглядеть за Амосом».

Прогноз Пибоди оправдался. Впервые за несколько месяцев Амосу нечем было заняться. Впрочем, нашлась другая работа. Надо было запастись съестным, перековать лошадей, заменить воняющую и испачканную в древесном угле одежду на новую. Берлингтон давал такую возможность. Город Амосу понравился. По обе стороны главной улицы тянулись ряды домов. Одни были кирпичными, с заостренными, как в Нью-Касле, крышами, другие – деревянными, с крышами, как у амбаров. А еще в городе была пожарная каланча, издалека похожая на церковь. Множество разных людей сновало по улицам. Чернокожие ходили здесь, где им вздумается. Один негр, как заметил Амос, работал в пекарне. Разгуливая по городу, молодой человек мечтал о маленьком кирпичном домике с кроватью, которая не будет скрипеть на дорожных ухабах, – доме, в котором можно жить вместе с ней.

Амос как раз помогал Мейкселу перетаскивать мешки с провизией, а краешек белой ленты, подарок Эвангелине, высунулся у него из кармана, когда мадам Рыжкова схватила парня за ухо и больно его сжала.

– Ступай за мной! – зло приказала она.

Мейксел расхохотался, а Амос покраснел. Провидица тянула его в свой фургон с такой силой, что парень порвал штанину о выпирающий гвоздь. Пока мадам Рыжкова его бранила, Амос теребил пальцами нитки вокруг образовавшейся дырки и сравнивал их с мягкостью волос Эвангелины.

Чем больше сердилась старушка, тем труднее было ее понять. Она то и дело переходила на незнакомый язык или тараторила так, что слоги сливались, словно катящиеся вниз камни. Он знал, что наставница негодует из-за Эвангелины. Рыжкова махала у него под носом своими картами. Лицо ее исказила гримаса недовольства. Находиться рядом с девушкой и не прикасаться к ней, не общаться с ней было для Амоса невыносимо, но молодой человек начал подозревать, что в последнее время они стали чересчур беспечными. Вполне возможно, что кто-нибудь видел, как они целуются. Да, Рыжкова, без сомнения, знала об их отношениях. Лицо старушки побагровело и покрылось пятнами. Амос начал опасаться не за себя, а за свою наставницу. Человек может не выдержать такой нагрузки. Он взял Рыжкову за руку. Скрюченные, коричневые пальцы, держащие карты.

Когда он к ней прикоснулся, старушка перешла на шепот. Амос чувствовал взгляды висящих на стенах портретов – они умоляли его внять ее словам. Когда он посмотрел наставнице в глаза, то увидел в них усталость и печаль.

От Эвангелины он узнал, что улыбка не всегда проявление радости, а плач может означать не только печаль, но и радость. Женщин лучше успокаивать, обнимая. Он обнял мадам Рыжкову и прижался щекой к ее груди, к тому месту, к которому матери обычно прижимают своих детей, когда несут их на руках.

У него над головой плакала старушка. Она, словно заклинание, повторяла: «Мой сын, мой сын, мой сын…» Рыжкова говорила, что тревожится и что не переживет еще одной утраты. Она знает, что Эвангелина – русалка. Если он хороший мальчик, если он достаточно умен, в чем она не сомневается, он ее выслушает. Мой сын… Мой сын… Рыжкова говорила ему, что не в обиде за то, что он ее обманывал, главное, чтобы ему ничего не угрожало. Она простит ему все, но он не должен губить свою жизнь. Мой сын… Она, гадая на картах, заранее знала, что он появится. Она подарила ему имя. Он для нее все равно что родной сын.

Когда старушка стала дышать ровнее, она взяла голову Амоса в свои руки.

– Ты должен оставить ее. Моего родного отца погубила одна из ее племени. Она чудовище. Она тебя погубит.

Когда Амос нахмурился, старушка зажмурилась, не желая видеть, что он с ней не согласен.

– Ты можешь смеяться надо мной, Амос, но твоя душа невинна, и русалка это чувствует и тянется к тебе. Если ты останешься с ней, она утопит тебя в реке. А потом она найдет другого и будет вести себя с ним так, словно никогда тебя не знала. Если ты ее не бросишь, то умрешь. Она уже убивала и убьет снова. Я вижу это.

Ее ладони были неестественно горячими, и это тепло проистекало из того самого источника, который позволял мадам Рыжковой, прикоснувшись к картам, читать людские судьбы.

– Твоей картой была Башня, – хриплым голосом произнесла она. – Я предвидела все это задолго до появления девчонки. Она погубит тебя. То же самое относится к Дьяволу. Тебе эта карта нравится, но она также сулит несчастье. Я гадала тебе множество раз. Всегда выходило одно и то же. Девчонка всякий раз посередине.

Рыжкова взяла в руку колоду. Потертый уголок карты воззвал к ней. Рыжкова протянула Амосу карту Королевы Мечей. Глаза черноволосой женщины уставились на парня. Эта женщина, Эвангелина, приносит несчастья.

Амос недоверчиво покачал головой. Наставница не видела, какой испуганной Эвангелина была той ночью, когда вышла из леса, и в каком отчаянии пребывала, когда прижималась к нему.

Рыжкова насупилась. Она, не глядя, вытащила из колоды еще одну карту. Дьявол, перевернутый вверх ногами, улыбался ему. Без заминки наставница вытащила последнюю карту. Скелет на спине коня. Смерть.

– Это то, что я увидела в первый раз. Появление девчонки и то, что нам следует держаться от нее подальше, – произнесла Рыжкова, прикоснувшись к запястью Амоса. – Мы можем поехать к моей дочери. Я отвезу тебя к ней. Она красавица и цельная натура.

Холодный пот выступил у парня на лбу при мысли, что придется расстаться с Эвангелиной. Он вырвал карты из рук старушки, чувствуя на себе осуждающие взгляды ее нарисованной родни. Даже красивая девушка смотрела на него с негодованием. Амос стал перетасовывать карты. Он продолжал делать это до тех пор, пока не почувствовал холодное покалывание в кончиках пальцев. Он вытащил карту из колоды. Широкое улыбающееся лицо. Солнце.

– Счастье! Свет! – выкрикнула Рыжкова. – Ты говоришь мне о счастье? А я говорю, что эта девчонка тебя погубит. Счастье, ты мне говоришь?

Амос продолжил тасовать колоду, пока очередная карта не заговорила с его пальцами. Верховный Жрец. Могущественная фигура, в чьей власти браки. Он правит, сидя на троне меж двух колонн. Супружество.

– Как бы не так! – хмыкнула Рыжкова. – Бездушные замуж не выходят.

Амос продолжил внимательно перебирать карты, переворачивая одну за другой, мысленно рисуя в своем воображении такую жизнь, какой он ее себе представлял, – жизнь в маленьком домике вместе с Эвангелиной. Колесо Фортуны. Десятка Пентаклей. Туз Кубков. Любовники. Двойка Кубков. Все вместе они говорили о браке, о любви, которая, подобно воде, разливается повсюду.

Последнее изображение затронуло его за живое: мужчина и женщина, взявшиеся за руки над чашей, символизирующей верность.

Рыжкова скривилась и указала скрюченным пальцем на грудь Амоса.

– Ты видишь то, что хочешь увидеть. Ты затмил карты своими надеждами. Ты читаешь не будущее, а свои надежды.

Ее рука, отяжеленная кольцами, с изогнутым большим пальцем, собрала карты в колоду. Старуха двигала лишь кончиками пальцев с пожелтевшими ногтями. С того момента, когда Амос впервые увидел, как мадам Рыжкова заставляет карты танцевать, прошло довольно много времени. Зрелище это зачаровывало и пугало в равной мере. Остановившись, старушка прижала рукой колоду к ящику. Костяшки ее пальцев побелели от напряжения. Мадам Рыжкова прикрыла веки. Ее лицо сморщилось до такой степени, что изменилось до неузнаваемости. Три раза тяжело вздохнув, старуха начала бормотать что-то себе под нос, раскачиваясь, как пламя свечи.

Что-то разладилось между ними, что-то настолько тонкое, что Амос и не уловил этого.

Рыжкова разложила карты на ящике. Богатство красок на фоне дерева. Четыре карты смотрели на него своими жуткими ликами: Башня, Тройка Мечей, Смерть и Дьявол.

– Как раньше, так и сейчас. Сам видел? Она измочалит и обескровит тебя. Она будет действовать медленно, как вода, точащая камень. – В голосе старушки звучала боль.

Она повторила свой ритуал. Девятка Мечей. Человек стенает, мучимый душевной болью, а над его головой висят мечи. Десятка Мечей. Лежащее возле реки лицом вниз тело проткнуто мечами. Башня. Дьявол. Прежде чем наставница собрала карты и продолжила, Амос схватил ее за руки. Он отрицательно помотал головой.

– Всякий раз одно и то же, – сказала она.

Молодой человек терзался, видя ее мучения, но наставница просила невозможного. Он держал руки старушки в своих и вспоминал тонкие пальчики девушки. Он не знал, как попросить у нее прощения, но готов был исправить все, что только можно исправить. Он надеялся, что со временем женщины свыкнутся с существованием друг друга. Надеяться на это было наивно и глупо, но Амосу всегда нравился Дурак.

Молодой человек выпрямился, стоя на коленях. Доски больно давили на них. Он отпустил руки Рыжковой и медленно нагнулся вперед. Грудь коснулась досок пола между коленями, а лоб – потертых коричневых башмаков. Подчинение? Возможно… Прощение? Он надеялся… Он умолял. Он не издавал ни единого звука. Голова касалась ее ног. Рыжкова, сильно дернув Амоса за воротник, заставила его подняться.

– Мне это не нужно. Ты мой сын, а не слуга и не собака.

Старушка улыбнулась и стала прежней – доброй пожилой женщиной, в обществе которой он проводил много времени.

– Пожалуйста. Я тебя прощаю, но ты должен ее покинуть.

Его пальцы сильнее вжались в пол.

За три года, что прошли с момента его вступления в труппу, Амос сильно вытянулся. В этот миг он жалел, что стал таким высоким. Ему хотелось стоять прямо, гордо расправив плечи, перед этой женщиной, но низкий потолок заставил парня пригнуться, когда он поднялся с колен. Он отрицательно покачал головой, однако ссутуленные плечи смягчили неистовость его отказа. Когда он выскочил из двери фургона и его ноги коснулись травы, ему показалось, что распрямлять плечи уже нет особой необходимости.

Он пустился на поиски Эвангелины. «Я похож на пса», – подумалось ему. Девушку он застал за подготовкой к дневному представлению. Эвангелина плавала в лохани. Волосы ее струились в воде. Платье вздымалось над ней, подобно кувшинке. При его приближении Эвангелина, ухватившись за край лохани, поднялась из воды.

– Почему ты плачешь?

У Рыжковой не было сил бежать вслед за Амосом. Гнев исчез так же быстро, как и возник, и теперь она чувствовала себя пустым мешком. Старуха вновь погадала на картах, надеясь, что на этот раз что-то изменится. На Пибоди не стоит рассчитывать. Он видит только деньги. Мальчик видит одну лишь красоту. Она перевернула карты. Все чаще перед ее внутренним взором возникало лицо ее отца, он смотрел на нее из реки. Амос был рядом. Она переворачивала карты до тех пор, пока пальцы не отказались ей повиноваться.

Она не могла здесь более оставаться. Смерть отца закалила Елену, превратив в суровую женщину, которая рассталась с дочерью только потому, что знала: излишняя привязанность вредит. Амосу все же удалось залезть ей под кожу. У нее осталось не так много жизненных сил. Если она будет видеть, как гибнет ее приемный сын, это ее убьет.

Рыжкова заперла дверь и подождала, пока на землю опустится ночь. Постепенно стихли голоса и тех, кто ложился спать позже всех, – Мелины, Сюзанны и Мейксела. Старуха сняла с головы платок и завернула в него свои пожитки: письма от братьев, портреты, монеты и маленький медный маятник на шелковой нитке, с помощью которого она искала воду и предсказывала будущее. Ее седые волосы отросли и теперь напоминали конскую гриву. От их черноты и шелковистости в те дни, когда ее звали Еленой, ничего не осталось. Если она посмотрит на свое отражение в зеркале, оттуда на нее будет взирать незнакомка.

Лагерь затих. Только Бенно возле костра отрабатывал короткий проход. Акробат был настолько поглощен этим занятием, что, похоже, ее не заметил. Рыжкова, стараясь не шуметь, направилась к подводе, на которой перевозили лохань русалки. Амос должен быть с ней. Он просто не в состоянии противостоять искушению.

Ее мальчик спал. Он лежал, обняв девчонку, укрытый ветхим одеялом. Платок на его голове сдвинулся, из-под него выбились волосы. Его вид напомнил старушке о диком мальчике, которого она видела впервые в своей жизни. Она хотела поцеловать его в лоб, провести рукой по щеке, но это его разбудит… Его или девчонку… А она не желала смотреть в глаза этому существу.

Рыжкова шепотом попрощалась с Амосом, называя его по имени.

Она вернулась в свой фургон, чтобы забрать вещи. Старушка зажгла новую сальную свечу, так как оставленная ею в фургоне почти догорела. Она взяла в руки шкатулку с картами, которые столько всего ей поведали. Если она заберет и их, то ничего не оставит Амосу. Рыжкова хотела, чтобы он ее помнил и любил, хотя бы немножко. Приоткрыв крышку, старушка еще раз взглянула на карты, которые она с такой тщательностью рисовала в свое время, справедливо гордясь их яркими красками. Возможно, наступит время, когда русалка совсем завладеет его душой, и тогда Амос вспомнит, что она его любит, и этого будет достаточно.

Рыжкова коснулась колоды, ощущая частичку Амоса в этих картах. Она шепотом помолилась за него. Те же слова она произносила бы, молясь за отца.

– Сбереги его. Даруй ему семью. Даруй ему дом. Отгони от него русалку. Пусть она утонет, пребывая в столь сильном отчаянии, что кровь будет дрожать в ее теле. Пусть воды смоют эту кровь и сотрут ее и ей подобных с лика земного. Пусть она больше никого не утопит. Сбереги его.

Рыжкова свыклась с мистицизмом карт Таро и их многозначностью, трудно поддающейся толкованию. Картинка с известным ей смыслом для непосвященного может иметь иное, даже противоположное значение. Привыкнув к своему немому ученику, Рыжкова позабыла, что и язык многозначен и содержит в себе противоречия, как и ее карты. Зерна скрытого в словах смысла прорастают вместе с потаенными чаяниями говорящего. Желание защитить – ничто, если подспудно зреет жажда убивать. Хотя она говорила о любви и защите, страх, горе и злоба просачивались в ее слова. Каждое слово, слетающее с ее языка, заключало в себе частичку ее души, которая впитывалась в картон карт. Вот только Рыжкова исторгала из своей души не любовь, как ей казалось, а злые чары, порожденные страхом. Лежащий в колоде Дурак зажмурился.

Старушка захлопнула крышку шкатулки.

Узелок, сделанный из головного платка, перекочевал в заплечный мешок, который ей легко будет нести. Задув свечу, Рыжкова вышла из фургона. Она осторожно пробиралась через лагерь, опасаясь, как бы не звякнули монеты в ее поклаже.

Бенно видел, как она прошла мимо его фургона. Старуха не понимала, почему он то шутит, то становится серьезным. Но Бенно приглядывал за Амосом так, словно парень был его младшим братом. Он был силен, как ее братья, и всегда готов был прийти на помощь, чего за ее братьями не водилось. Рыжкова кивнула ему. Акробат слегка поклонился.

– У тебя острый глаз? – спросила его старуха.

– Да, мадам.

– Это хорошо. Это тебе пригодится. Приглядывай за ним. Огради от опасностей.

Озадаченность промелькнула на лице Бенно, но мадам Рыжкова больше ничего ему не сказала, а пошла своей дорогой. Вскоре до ее слуха долетел мягкий хлопок ладоней акробата по земле. Бенно упражнялся в своем искусстве. Рыжкова вышла за круг фургонов бродячего цирка и растворилась в темноте улиц Берлингтона.