23 июля

– Это, конечно, несколько странный запрос, но я буду рад любой помощи.

Повисла непродолжительная пауза. Лиза Рид – замечательный библиотекарь и знает, в чем разница между другом и просто знакомым.

– Я пытался сам поискать, но меня отрезали от систем Грейнджера, а Дженис аннулировала мой индикационный номер, – признался я.

– Зачем это Купферман?

– Я ушел с работы на две недели раньше и задержал дома кое-какие материалы, которые следовало вернуть в срок.

Лизу мои слова особо не шокировали.

– Все равно с ее стороны это не очень вежливо. Что тебе нужно?

– Мне нужна информация о крушении речного судна. Возможно, это был плавучий цирк или что-нибудь в этом роде. Меня интересует 1825 год. Район Нового Орлеана, когда Миссисипи разлилась. Мне нужно знать название судна, цирка и имена выживших. Все, что ты сможешь найти.

– Да, но это несколько специфическая информация. А какой у тебя к этому интерес?

– Пытаюсь произвести впечатление на потенциального работодателя, – ответил я.

– В Сандерсе-Бичере решили немножко тебя погонять?

– Вроде того. – Я заранее приготовил отмазку на тот случай, если она спросит. – Возможно, я отправлюсь с сестрой в небольшое путешествие. Пока я не уехал, если что-нибудь понадобится, звони мне домой. Мой мобильник будет отключен.

Я был весьма признателен Лизе, когда она поинтересовалась:

– Что-то случилось с Алисой Мак-Эвой?

– Нет. А почему ты так решила?

– Я с ней вчера разговаривала. У Алисы был ужасно расстроенный голос. Я знаю, что вы близки. Она тебе что-нибудь говорила?

– Ничего такого, – ответил я.

Ложь плохо давалась мне, застревала на языке. Я снова поблагодарил Лизу Рид, повесил трубку и вычеркнул ее из своего списка. Двигаемся дальше. Раина из Шорхема и Елизавета Букер из Центральной библиотеки закрывали список из пяти человек, которым я в свое время помог отыскать нужные книги, или же сидел рядом на конференциях, вместе с которыми стенал над скудностью финансирования либо выражал соболезнования по поводу ухода в небытие картотечной системы. Их порадовало то, что я не спрашиваю у них о вакансиях. Раз я не ищу работу, у людей нашей профессии еще остается надежда. Спустя час я рекрутировал небольшую армию, которая принялась выискивать потомков Пибоди, Греты Маллинс, внучки мадам Рыжковой… Теннен, Бонн, Дувел, Траммел, Петрова, Виссер… В конце-то концов, выследить мою сумасшедшую семейку было не так уж сложно. Даже в море имен отыскать имя русалки-утопленницы – проще простого.

Вскоре я узнаю много нового, но пока меня больше интересовало то, что Алиса ужасно расстроена, и, судя по всему, из-за меня.

В доме Фрэнка, как всегда, горел свет. Они вообще никогда не выключают свет в своем доме. В окне мелькнул силуэт Ли, потом Фрэнка. Часть меня желала, чтобы жена разбила то, что осталось от его сердца. Никто не выходил из дома и не входил в него, хотя было уже около девяти. Возможно, там с ними сейчас Алиса. Уже тогда, когда она касалась моей руки, стоя у машины, я почувствовал в ней усталость и грусть.

Я позвонил Черчварри, но услышал лишь сильные помехи на линии.

Журнал раскрывали так, что треснул корешок. Ни один человек, уважительно относящийся к книгам, так с ними не обращается. Это, конечно, не Библия Гутенберга, но старинные книги требуют бережного к себе отношения. Такую книгу следует держать на особой подставке, хорошо прошитую и проклеенную. Картон, кожа и бумага в прошлом подвергались воздействию кончика гусиного либо металлического пера, а иногда и ногтей. Хотя разобраться в нашем прошлом исходя из того немногого, что было записано от руки в этом журнале, было совсем непросто, я все же получил хоть какой-то ответ на вопрос, который мне хотелось задать все эти годы. Журнал переходил из рук в руки, от отца к сыну, как мне кажется, а потом он был потерян и всплыл на аукционе, где его приобрел Черчварри.

Члены моей семьи молча топили себя на протяжении нескольких поколений. Оказывало ли влияние на это то обстоятельство, что все они вели кочевой образ жизни? Может быть, поэтому наши следы смывала вода? Уже после первых нескольких часов, проведенных в холодной воде на глубине, где мы задерживали дыхание, я и Энола осознали, что мы другие. Пребывание под водой – смысл нашего существования. Наша мама знала, что она другая. Она узнала о Бесс Виссер и о том, что ее мамой число утопленниц не ограничивается. В тот момент она прикоснулась к проклятому прошлому рода. Знала ли она, каким будет ее конец, что она утонет, как и все они?

Чтобы разрушить проклятие, надо уничтожить его источник. Журнал лишь преуменьшил ценность истории нашей семьи, того, что я и Энола – наследники экстраординарного. Журнал – единственный сохранившийся документ, рассказывающий о семье, о которой я ничего больше не узнаю. Немой парень, русалка, прорицатели… Часть меня будет потеряна, если журнал уничтожить. Впрочем, история семьи неполная. На этих страницах ничего не говорится о Селине Дувел и Вероне Бонн. Моя мать тоже часть этой истории. Здесь ничего не сказано о нескольких поколениях утонувших женщин и исчезнувших гадалок. Этот поврежденный журнал, эта проклятая вещь является лишь частью нашей истории, самым ее началом.

А она похожа на географическую карту.

Я записал все, что смог, страница за страницей, писал до тех пор, пока у меня рука не заболела. Я потряс ею, размял мышцы и продолжил. Имена, даты, места, фразы, которые Пибоди считал забавными. «Простак – это ягненок, который спешит исповедаться волку». Города, которые посетила бродячая труппа: Нью-Йорк, Филадельфия, Нью-Касл, Берлингтон, Таннерс-Ферри, Шарлотт. Виссер, Рыжкова, Коениг и те имена без фамилий, проследить родословную которых не представляется возможным. Опасения, которые могли у меня возникнуть из-за переписывания информации, делали беспочвенными то, что я прочел в «Наложении заклятий и проклятий». Проклятия не налагаются одними лишь словами. Для этого нужна злая воля, желание прочно связать воедино чернила и трагедию. Волдырь, образовавшийся у меня между большим и указательным пальцами, лопнул. Жидкость брызнула на бумагу. Слово расплылось. Я смогу освободить наш род от проклятия, не уничтожив его истории.

Машина въехала на подъездную дорожку. В дверь со знакомой настойчивостью заколотили.

– Открыто.

Энола ворвалась в гостиную. За ней с апатичным видом шел Дойл.

– Я же просила тебя вернуться! Где ты, блин, пропадаешь? Я звонила тебе по мобильнику, но там автоответчик.

– Меня отключили. Смотрите, куда ступаете, – указав на пролом в полу, предупредил я.

– Этого в прошлый раз не было. Что здесь, черт побери, случилось?

– Люк в полу, – улыбнувшись, пошутил Дойл.

Энола, осторожно двигаясь вдоль стен, обошла гостиную, внимательно разглядывая пол и стены.

– Я думала, что ты не хочешь сюда возвращаться. Мы же договорились! Том сказал, что сможет найти тебе занятие, как только ты созреешь. – Энола остановилась у своей фотографии с матерью, снятой Фрэнком. – Ты не можешь здесь больше жить. Собирай вещи и поехали с нами. Будет весело.

– Маленькая Птичка! Один день ничего не решает. Он сможет нас догнать, – сказал Дойл. – Мы поедем в Кротон и будем там часть августа, потом двинемся на юг. Часть осени проведем в Атлантик-Сити, а затем поедем дальше на юг.

Он прислонился к двери, а ногой уперся в дверную раму. Судя по состоянию каблука, это была его любимая поза.

Энола бросила на Дойла убийственный взгляд.

– Я поеду с вами, – сказал я. – Есть место хранителя архива в Саванне. Меня эта работа интересует. Но вначале мне надо кое-что сделать.

– Если это имеет отношение к той книге, пришло время остановиться, Саймон. Ты меня уже пугаешь. Забудь о том, что касается Фрэнка и мамы. Она мертва, а он все равно не сможет повернуть время вспять.

Как будто услышав нас, Фрэнк завел свой грузовик. Мы видели, как он, выехав с подъездной дорожки, укатил в направлении гавани, бара – всех тех мест, куда может умчаться мужчина, пребывающий в депрессии, мужчина, который спал с женой своего лучшего друга.

– Думаю, нам надо развести последний прощальный костер…

Идея пришла мне в голову внезапно и оказалась на удивление к месту.

– Помнишь, когда мы были детьми, часто готовили на костре?

– Нет, – ответила сестра.

Дойл покинул свой пост у двери и обнял Энолу за плечи.

– Было классно. Кукуруза, хот-доги, гамбургеры и лобстеры. Папа и Фрэнк разводили костер, а мы подрумянивали на огне маршмэллоу.

Под мы подразумевались я и Алиса. Даже тогда мы жили параллельными, но в чем-то общими жизнями. Мы смотрели друг на друга, пока снежинки сгоревшего сахара и кукурузного крахмала взлетали в небо.

– Я хочу развести последний костер. Я хочу, чтобы об этом месте у меня остались светлые воспоминания. Я это заслужил.

– Не думаю, что костер что-нибудь исправит, – заметила Энола.

Я представил Алису по другую сторону костра; потом Алису рассерженную, стоящую на крыльце; Алису в ресторане, ждущую, пока я закончу разговаривать по телефону с Энолой; Алису на свидании со мной; Алису без меня.

– Я всегда был здесь и отвечал на звонки. Было ли хоть раз так, чтобы я не ответил на твой звонок? Когда ты звонила мне в три часа ночи и просила, чтобы я ехал сломя голову черт знает куда, разве я хоть раз отказался? Я выхаживал тебя, когда у тебя шла кровь. Я ставил тебя на ноги и ждал, когда же ты вернешься. Ты не знаешь, почему я здесь остался? Я просто думал, что ты решишься когда-нибудь вернуться, но ты так и не вернулась.

Это не ее, а меня все здесь бросили. Это я имею право обвинять.

– Я хочу развести костер в последний раз.

Энола стряхнула с плеч руку своего парня и буквально рухнула в кресло. Пол заскрипел. Сестра, затаив дыхание, ждала, не провалится ли он под ней. Не провалился. Я ее зацепил за живое. Энола расстроена, едва сдерживает слезы, думает, что бы крикнуть мне в ответ. Да, я ее достал. Она посмотрела на Дойла, потом на меня.

– А потом ты поедешь с нами?

– Потом поеду.

– Хорошо.

– Прикольно, прикольно! – буркнул себе под нос Дойл.

– Хорошо. Спасибо, – сказал я и поднялся, проверяя, как там поживает моя лодыжка.

Боль никуда не делась, хотя она уже не так сильно меня донимала по сравнению со вчерашним днем.

– Я хочу, чтобы все было сделано по правилам, – поворачиваясь к Дойлу, сказал я. – Помоги мне кое-что вытащить.

Дойл и я стояли перед дверью мастерской Фрэнка. Энола осталась в доме с женой соседа, отказавшись принимать во всем этом участие. Сестре хотелось убедиться, что Ли стойко выносит выпавшие на ее долю неприятности. Когда Ли впустила ее в дом, я и Дойл направились к бывшему амбару. Он предложил мне свое плечо, поскольку моя лодыжка в любой момент могла меня подвести. Дойл не имел ничего против задуманного мною плана.

– Я понял тебя, мужик. Сосед сделал большую гадость твоей семье, а ты собрался сжечь кое-что из его барахла. Это в порядке вещей. Я на твоей стороне.

А вот дверь мастерской думала по-другому. Большой ржавый замок пугающего вида стал для нас препятствием. Конечно, мастерская заперта. С какой стати я решил, что дверь будет открыта?

– Мне нужен болторез, – неуверенно произнес я.

Дойл склонил голову набок, отвел руку за спину и с хрустом повел плечом в отталкивающей манере головоногих.

– Не, – сказал он. – Мы и так справимся. У меня есть… Секунду…

Он покинул меня минут на пять. Я ощущал легкое головокружение. Возможно, так чувствует себя каждый, замышляющий дерзкую кражу. Наконец, размашисто шагая, Дойл вернулся с пустыми руками.

– Тачка, – сказал он, словно это все объясняло.

Увидев мое недоумение, он добавил:

– Скрепки для бумаг. Всегда держу в тачке несколько.

Он извлек из кармана своих мешковатых штанов серебристую скрепку. Прежде чем я удосужился как-то на это отреагировать, Дойл разогнул скрепку, выровнял один кончик, а на другом оставил большой крючок. Явно такое он проделывал не раз. Опустившись на корточки перед замком, Дойл принялся осторожно вертеть прямым кончиком в замочной скважине, высунув язык из уголка рта. Он потянул за дужку замка, проверяя, двигается ли она. Вдруг запястье его повернулось и замок со щелчком открылся. Дойл загнул кончик скрепки с помощью своего пальца, а затем сунул ее обратно в карман штанов.

– Давно такого не делал, но, однажды научившись, уже не разучишься.

– Дойл! И откуда эти умения?

Парень пожал плечами. Присоски на его лбу слегка пошевелились.

– Я немного этим занимался, когда был подростком, – хотел проверить, на что способен. А началось все с того, что я вечно забывал ключи. Я решил, что если научусь сам делать ключи, то они мне больше нужны не будут.

Дойл открыл дверь.

– А мелочь из телефона-автомата ты воровал?

Часто заморгав, парень широко улыбнулся, достаточно открыто, чтобы произвести положительное впечатление.

– С какой стати мне это сейчас делать?

Как ни странно, сестра нашла себе достойного ее спутника жизни.

В мастерской Фрэнка всюду валялись пустые пивные бутылки. В прошлый раз их здесь не было.

– Я заберу портреты, а ты займись занавесом.

Мы свалили портреты и ткань в остов дори, над которой Фрэнк работал. Нужно все это уничтожить, все, что нарисовано в журнале, потому что эти вещи несут на себе отметину трагедии, пусть и невольно. Я двигался медленно, неуклюже, а вот Дойл проявил сноровку акробата: он подпрыгивал и тянул на себя занавес, а потом взвалил его себе на плечи.

– Ты очень пугаешь Энолу. Ты об этом знаешь? – спросил он, набрасывая занавес на скелет лодки.

– Я не хочу этого.

– Знаю. Но… Послушай, я переживаю за нее. Энола рассказывала, что в прошлом вы были очень близки. Я думал, что, когда она сюда приедет, ты хорошо на нее повлияешь, но оказалось, что вы совсем не близки, да и с тобой не все в порядке. Теперь ей стало только хуже.

– И насколько хуже? – спросил я, складывая портреты один на другой, бородача славянской наружности поверх еще одного бородача.

– Ты сам все видел, – сказал Дойл. – Она такого прежде никогда не делала, по крайней мере с детьми. Иногда Энола позволяет себе проучить полного засранца, но напугать девчонок – это на нее не похоже. Я не помню, чтобы она когда-то говорила такое.

Я сказал ему, что волноваться не стоит. А что еще я мог сделать? Не уверен, что смог бы ему объяснить, как сжигание вещей принесет нам избавление. Тем более что полагался я на призрачную надежду.

– Перетащим все это на пляж. Сестра, возможно, не помнит этого, но прежде она очень любила костры. Они благотворно влияют на душу.

Дойл отнес вещи вниз, на песчаный пляж, а там свалил в кучу на ровном месте в начале дамбы, подальше от полчищ ползающих повсюду мечехвостов. Мы наблюдали сверху за этой копошащейся массой.

– Не волнуйся, – сказал Дойл. – Я найду растопку и дрова. Посмотрим, как это у меня получится. Ты иди за Энолой, а я займусь остальным.

– Спасибо.

– Поторопись. Пахнет грозой.

Дойл вытащил из-под дамбы кусок плавуна, пригнанного волнами и застрявшего между столбами и досками. Электрический Парень умел не только жонглировать электрическими лампочками, он еще открывал скрепками замки и чуял запах грозы. Я едва не расхохотался.

Энола была очень благодарна мне за спасение. Фрэнк обо всем рассказал своей жене, в том числе о доме, гадании ему по руке и ежеутреннем кофе, который моя мама ему приносила. Когда Ли открыла дверь и увидела меня, ее лицо посерело. Секунду мне казалось, что ее вот-вот стошнит.

– Извините, – сказал я.

– За что? – спросила Ли. – Ты же ни в чем не виноват.

– С вами все в порядке? – поинтересовался я, потому что так положено говорить, а еще изображать приличествующие случаю эмоции.

Она рассмеялась, громко и зло.

– Со мной все будет в порядке, – сказала Ли, опершись о дверной косяк. – А что мне еще остается? Разве у меня есть другой выход? Я могу на нем отыграться по полной. Я могу выгнать его из дома – пусть катится на все четыре стороны, но мне хочется посмотреть, как он будет себя чувствовать после недельного сна в мастерской. А потом видно будет… Никто так не любит, как тот, кто раскаялся. – Она улыбнулась, но ее взгляд оставался жестким. – Видно будет.

На секунду я представил себе прямую спину Алисы, мелющей кофе, а потом Фрэнка, лежащего, скрючившись, в мастерской на дне будущей дори.

Потом из-за ее спины выглянула моя сестра и мы оставили Ли в одиночестве.

– Ночью и сегодня утром она расправлялась с запасами вина, – сказала Энола, когда мы шли по подъездной дорожке. – И это была не одна бутылка, а все вино, что нашлось в доме. Удивительно, что она еще жива.

– Думаю, Фрэнк также принимал в этом участие. В мастерской полным-полно пустых бутылок. А Алисы в доме нет?

– Нет.

– Вот и хорошо.

– Мерзко на душе, – мягким тоном сказала Энола. – Я любила их. Ты, будучи ребенком, не фантазировал насчет того, что они твои родители? Хотя бы разок?

– Иногда бывало, – признался я. – Невольно как-то получалось.

Но если бы не Фрэнк, наша жизнь, вполне возможно, не была бы настолько ужасной.

– С Ли все будет хорошо, – сказал я.

– Она крепкая, – согласилась Энола, а потом добавила: – Вы добрались до тех вещей, за которыми пришли?

Я кивнул.

– Дойл взломал замок на амбаре Фрэнка. Ты знала, что твой приятель – вор?

– Мы все кем-то являемся.

Сгустились сумерки. Дойл был прав: с запада надвигался грозовой фронт. Нам следовало поторапливаться. Я сказал Эноле, чтобы она шла на пляж. Мне надо было еще зайти в дом.

Спускаться по лестнице с журналом и бутылкой жидкости для зажигалок в руках было не так-то легко. Проще было бы сбросить все это вниз, но тогда на журнал наползут мокрые мечехвосты, а мне совсем не улыбалось, чтобы листы напитались влагой и не горели.

А возможно, мне просто хотелось подольше подержать в руках единственную частичку нашей истории.

Когда книга по-настоящему зацепит тебя за живое, ты навсегда сохранишь в памяти текстуру ее обложки, ее вес, то, как она лежит у тебя в руке. Мой палец помнил все шероховатости кожи переплета, сухую пыль красной гнили, которая ползла по корешку. Я помнил текстуру каждой страницы, хранящей тот или иной секрет процветания Пибоди. Библиотекари помнят запахи клея и пыли, а также, если повезет (а я был везунчиком), запах пергамента, куда более резкий, но в то же время более приятный, чем запахи целлюлозы и хлопчатобумажной ткани. Мы можем погрузиться в книгу и оставаться там до тех пор, пока краска шрифта и кровь не перемешаются. Возможно, я слишком цеплялся за этот журнал. Быть может, мне уже никогда не попадется в руки настолько старая книга или книга, которая так западет мне в душу.

На берегу стояла моя сестра. Ее нет в этой книге. Когда я нес сестру, раны на ее ногах кровоточили и часть ее вливалась в меня. Кем бы я стал, если бы расстался с тем прекрасным, что составляло мою сущность? «Я буду о тебе заботиться», – всегда говорил я ей, пусть даже это приносило мне одни неприятности.

Я перенес всю тяжесть своего тела на здоровую ногу, и она глубоко ушла в песок.

Дойл сложил из плавника шалашик. Под ним грудой лежали занавес и портреты. Энола насовала всюду, где только можно, сухой травы. Я поблагодарил Дойла, а он лишь пожал плечами:

– Не уверен, что загорится. Тот край, где цепи, я положил вниз. Думаю, так влага из песка не сразу намочит ткань.

Я потряс бутылкой с жидкостью для зажигалок.

– Надеюсь, это проблемой не станет.

Его глаза сверкнули.

Вокруг нас копошились мечехвосты. Энола, ругаясь, ногами отшвыривала их подальше. Да, я помнил, как заходил в воду, а они пытались взобраться на меня. Из-за этого моя кожа зудела. А еще я помнил, как сестра сидела на берегу, поджав колени к груди и опустив на них подбородок с каменным выражением лица.

Я все исправлю.

Я поливал дерево и ткань горючей жидкостью, сдавливая пластиковую бутылку до тех пор, пока в ней не осталось ни капли. Запах жидкости для зажигалок оказался настолько резким, что мечехвосты поползли прочь, образовав около нас круг. Вырвав из журнала лист, я положил его на занавес, под сложенные шалашиком деревяшки. Лист был испорчен водой, рыжие и синие чернила расплылись кляксами. Прочитать имена просто невозможно. Свернув лист в трубочку, я поднес его к зажигалке Энолы.

Стоило мне лишь прикоснуться горящей бумагой к ткани занавеса, как он полыхнул. Стена жара заставила меня отпрянуть, а на месте шалашика возник яркий, словно цвета пленок «Техниколор», огненный цветок. Мне опалило ресницы и брови, и, потеряв равновесие, я упал. Энола и Дойл, подхватив меня под мышки, оттащили от огненного ада. От костра одновременно воняло дымом и гнильем. Жар опалил мне и волоски на предплечье. На кожу опускался вонючий пепел.

– Блин! – воскликнула сестра.

Она продолжала повторять это слово, как мантру, но потом внезапно рассмеялась.

Когда вся жидкость выгорела, огонь поутих. Теперь это был обычный костер из сухой гнилой древесины. Я наблюдал за тем, как проклятие превращается в золу и пепел.

Мечехвосты отползали подальше от огня и ближе к воде. Энола и Дойл уселись на песок рядом со мной. Теперь костер мало чем отличался от тех, что разжигали Фрэнк и мой отец. Если я переберусь на противоположную сторону, то, чего доброго, увижу лицо Алисы, а отсветы пламени будут высвечивать ее веснушки. Если я зайду в воду, то, вполне возможно, увижу там плавающую маму или услышу, как она зовет меня по имени: «Саймон!»

– Ты сжег книгу, – сказала Энола.

Сестра в знак благодарности слегка прикоснулась лбом к моему плечу. Ей всегда было непросто выразить свою мысль словами.

– Я все сжег. Думаю, я увлекся всем этим из-за того, что потерял работу.

– Ну и как, полегчало?

– Да.

Лодыжка ныла. Голова до сих пор болела в том месте, которым я ударился. Глаза налились кровью. У меня было мерзко на душе оттого, что я уничтожил бесценную книгу. Я едва сам себя не сжег… И все же я испытывал облегчение.

Мы наблюдали за тем, как огонь пожирает занавес, оставляя нетронутыми лишь цепи, свернувшиеся змейками на песке. Ветер, подхватив искры, понес их в сторону океана. Остатки журнала Пибоди превращались в пепел.

Дойл шмыгнул носом. Небо прочертила голубоватая вспышка, предвестница грозы. А потом пошел дождь.