Труппа уехала из Шарлотта с непривычной поспешностью после того, как местный священник пригрозил облить Пибоди смолой и вывалять его в перьях. Они направились на северо-восток, стараясь по пути нигде не задерживаться. На ночь они останавливались у обочины дороги, подальше от городов. В города не заезжали, а посылали туда Бенно и Ната, если надо было что-нибудь купить. Наконец они добрались до побережья Атлантического океана. Пибоди говорил, что им надо отдохнуть и немного прийти в себя, но все знали правду: они несли на себе клеймо разрушенного паводком городка.

После рождения Бесс живот Эвангелины возвратился к первоначальной форме. Стали видны ребра. Создавалось впечатление, что младенец постепенно высасывает из нее жизнь. После Шарлотта она и Амос почти не говорили друг с другом. Карты использовались лишь для гадания.

Только Пибоди сохранял присутствие духа. Он укладывал спеленатую Бесс на свой объемистый живот и с довольным видом ворковал с малышкой.

– Маленькая ласточка, милая Бесс! И кого мне из тебя воспитать? Русалку, как твоя мама, или кого-то вроде цыганки? Ведь твой папа когда-то жил как цыган. Я думаю, ты вырастешь красавицей, моя дорогуша.

Если бы все помыслы Амоса не занимала мать ребенка, он бы заметил алчные огоньки в глазах Пибоди. Но Эвангелина продолжала худеть. Когда он надевал на нее корсаж, тот висел на ней тряпкой, как бы сильно Амос ни затягивал в него тело матери своего ребенка.

– Я скажу Пибоди, что снова буду плавать, – заявила Эвангелина однажды утром, когда они заканчивали свой туалет.

Амос дернулся и порвал шнуровку. Тяжело вздохнув, Эвангелина принялась искать, чем же заменить порванный шнурок.

– В противном случае я вскоре превращусь в ходячий скелет. Как русалка я заработаю больше денег. Девочке много чего надо купить.

Завернутая в бархатную ткань, оставшуюся от номера с мальчиком-дикарем, Бесс мирно посапывала, лежа на сундуке с костюмами. Девочка, чье рождение смыло с лица земли целый городок. Амос смирился. Ему затея Эвангелины была не по душе, но, раз она так хочет, мешать ей он не будет.

– Мы продолжим гадать на картах, – сказала она, – так что о клетке и речи быть не может. Вообще-то мне бы хотелось, чтобы мы придумали другой номер.

Амос не стал ей перечить. В свете всего, что случилось, он не доверял больше воде. От него не укрылось, что Сюзанна перестала разговаривать с Эвангелиной, а Мелина ограничивалась лишь краткими приветствиями с угрюмым видом. На губах Бенно при ее появлении появлялась странная ухмылка. Однажды Амос хотел на него наброситься, но Эвангелина его удержала, уперев ладонь ему в грудь.

– Стой! – тихо произнесла она. – Он боится. Если мы не будет давать повода нас бояться, он успокоится.

Бесс, которую она держала на руках, расплакалась. Эвангелина посмотрела Бенно прямо в глаза.

– Я знавала таких людей, как ты.

Я убила женщину, похожую на тебя.

Бенно ушел, а Эвангелина чувствовала, что его сковывает страх.

После наводнения она почти не спала. В свете свечи Эвангелина наблюдала за тем, как вздымается и опадает грудь Амоса, прислушивалась к сопению дочери, размышляя, какое же несчастье она на всех накликала. Пока они спали, Эвангелина на протяжении долгих часов гадала на картах, задавая вопросы и пытаясь разобраться с полученными ответами. Что нас ожидает? Что ждет ее? Ответы пугали.

Карты повествовали о старых грехах: о том, что заставило Эвангелину пуститься в бега, и о том, что случилось после. Скоропостижная смерть ее матери. Смерть бабушки Виссер. Исчезновение Рыжковой. Горе Амоса. Дохлая рыба в отравленной реке. Разрушенный Шарлотт. Она ничего не боялась, когда боролась с Рыжковой за любовь Амоса. Она и для себя хотела хоть толику простого человеческого счастья. Того же самого она хотела, когда встречалась с Вилли Абеном на берегу реки. Рыжкова была права. Жизнь Амоса до появления Эвангелины протекала без тревог и невзгод. Со времени их знакомства лицо молодого человека посуровело, а лоб избороздили морщины печали. Она прикоснулась к колоде. Ужасы прошлого перейдут в будущее. Эти карты явно испытывают к ней несказанное отвращение. Амосу не стоит об этом знать.

После второй недели гадания Эвангелина попросила Амоса тасовать и раскладывать карты. Он нахмурился, но согласился. Именно карты подвигли Эвангелину на возрождение водного действа.

Пибоди был только рад возвращению русалки. Потери, вызванные уходом Рыжковой, обещали быть с лихвой возмещены джентльменами, которые ринутся смотреть водное представление. Лохань починили, проконопатили и покрасили. Пибоди посоветовал Эвангелине во время предварительных погружений брать с собой Бесс.

– Уже всем понятно, кем станет наша милая ласточка, когда вырастет.

Пибоди пощекотал ребенку животик. Бесс взирала на разговорчивого дедушку. Ее желтоватые глазки тупо смотрели на него, не мигая, словно глаза крольчихи.

– Расширяй ее горизонты. Учи ее гадать на картах, плавать, жонглировать, учи акробатике – всему, чему она сможет научиться.

Амос молча терпел воскрешение из небытия лохани. Сидя в дверном проеме фургона Ферезов, он наблюдал за тем, как ее конопатят и красят, но помогать не спешил. Он винил себя в том, что Эвангелина теперь боится гадать на картах. Он понимал ее страх и был против обучения Бесс гаданию, так как подозревал, что ее рождение стало непосредственной причиной наводнения, а его гадания предвещали, что вода еще наделает в их жизни немало бед. Шарлотт, подобно болезни, крепко угнездился в его сознании.

Так минуло три месяца. Пибоди вел цирк по кругу, поближе к Филадельфии и Нью-Йорку, поближе к своему сыну. Вечером, накануне приезда цирка в Миллерстоун, Эвангелина пришла к Амосу за Бесс.

– Ну, маленькая рыбка, пришло время научить тебя плавать.

Мать погладила дочь по ее тонким темным волосикам. Амос покрепче завернул Бесс в длинную полу своего камзола – так, чтобы Эвангелина не смогла до нее дотянуться. Страх сделал его очень неуступчивым.

– Ты не хуже меня знаешь, что Пибоди нужно, чтобы и она работала. Мы должны ее обучать. Если мы начнем сейчас, она не будет бояться, как я боялась в свое время. Я сделаю так, чтобы дочь была в полной безопасности.

Амос завернул дочь еще основательнее. Эвангелина вцепилась в кружево на его одежде. Амос отрицательно помотал головой, досадуя на то, что не может сейчас взять в руки карты и все ей объяснить.

– Пройдут годы, прежде чем она сможет гадать на картах, – продолжала уговаривать его Эвангелина. – Кто будет доверять ребенку свои тайны? Большинство наших не захотят, чтобы ребенок прикасался к картам.

Он все прекрасно понимал. Эвангелина и сама не захочет, чтобы ее дочь прикасалась к картам, и он не сможет общаться с Бесс посредством карт.

Амос, убаюкивая младенца одной рукой, другой вытащил карты из шкатулки и изо всех сил хлопнул колодой по маленькому столику, так сильно, что он пошатнулся. Он хотел сказать, что не согласен, что напуган после реки и Шарлотта. Амос разложил карты на столике. Они шуршали под его пальцами.

Эвангелина потянулась к картам. Вдруг порыв ветра сдул карты, разложенные Амосом, разбросал их по столу и полу. Новые карты, легшие на их место, рассказывали о насилии, об убитой старухе, о страшных паводках, о горе и опустошениях, в центре которых были они – Королева Мечей и Дурак. Эвангелина нагнулась, чтобы собрать карты, но Амос ее остановил. Он изучал расклад и перебирал в уме возможные толкования. Бесс пронзительно закричала, но крик ее приглушала одежда отца. Он защитил Эвангелину от угроз Рыжковой и того будущего, которое старуха ему напророчила, но карты говорили совсем другое. Он защитил самого себя, а Эвангелина хранит от него свои тайны.

Хрупкая водяная девушка, которую он повстречал, – убийца. Амос понял это по Мечам и тому, как они лежали. Смерть лежала поверх Суда. Убийство – страшный грех. Всякий раз, когда Эвангелина искала утешения, неупокоенный дух насылал на нее беду. Амос не увидел удивления на ее лице. Молодой человек вспомнил расклады, которые ей не показывал. Значит, не было необходимости скрывать их? Амос вспомнил багровую отметину на плече девушки, когда он в первый раз увидел ее плечо обнаженным. Тот синяк зачаровал, околдовал его, заставил возжелать и прикоснуться к нему пальцами.

– Прошу тебя! – взмолилась Эвангелина.

Амос крепче прижал к себе ребенка. Тогда молодая женщина поцеловала его в лоб.

– Я ее верну.

Амос зажмурился, но не отдал ей дочурку.

Бесс расплакалась через какое-то время после того, как Эвангелина покинула фургон.

Остаток дня Амос провел в размышлениях. Он водил пальцами по постели, которую делил с Эвангелиной, ощущая отпечаток ее тела. Во сне она сворачивалась калачиком. Эта привычка осталась с тех пор, когда лохань была ее домом. Малышка беспокойно ворочалась и дергала ножками – точь-в-точь как ее мама. Хорошо, что Бесс не немая, как он. Он думал о решимости Эвангелины. Она решила плавать и разыскала Пибоди. А та мертвая женщина на карте… Ее убила Эвангелина.

Он был не таким. С тех пор как он повстречал Пибоди, его жизнь больше ему не принадлежала. Его имя на самом деле не принадлежит ему. То, что он когда-то жил в доме, напрочь стерлось из памяти Амоса. Запеленав малышку, он положил ее на дорожный сундук. Бесс завопила. Ее личико исказилось и покраснело от натуги. Они смогут начать все сначала, но только без карт и Пибоди, в домике в Берлингтоне. Там они будут жить уединенной жизнью. Он скажет Эвангелине, что не верит тому, что говорила Рыжкова, или, по крайней мере, что постарается не верить. Именно из-за этого синяка он в нее влюбился. Она нуждалась в его защите. Эвангелина позволила ему о ней заботиться, выбрала его. Она тоже о нем заботилась, училась ради него, избавила от клетки. Обыкновенный синяк…

Бесс так расплакалась, словно была ранена и истекала кровью. А что, если она умрет? Амос делал все, что мог, чтобы успокоить дочь. Он укачивал ее, гладил по головке, а окончательно сдавшись, обратился за помощью к Сюзанне, так как не смог придумать ничего лучшего. Девушка-змея, покачав ребенка на руках, позвала Мелину, и та почесала Бесс животик. Нат надул щеки и дал малышке пососать сладкий корень, но девочка продолжала орать, пока не охрипла. Ей нужна была мать.

Амос ждал.

Настал вечер, а Эвангелина все не возвращалась.

Она шла к океану. Деревья сменила трава, а траву – песчаная полоса, которая призывно улыбалась, приглашая зайти в воду. В прошлом купания в расслабленном состоянии в реке всегда приносили мир в ее душу. Но на этот раз ничего подобного не произошло. Ее дыхание стало более глубоким после рождения ребенка. Все эти перемены были для нее полной неожиданностью. Теперь труппа ее ненавидит. Она-то сможет снести их неприязнь, но недоверие Амоса глубоко ранило ее душу. Тело ее изменило не только рождение Бесс, оно изменилось ради него. Углубление между шеей и плечом стало местом отдохновения для его головы, позвоночник изогнулся, чтобы ей было удобнее лежать подле него. Ее сердце медленнее стучало, когда замедлялось биение его сердца.

Они могут уйти. Она уйдет и уведет его с собой.

Вода пахла солью, а не гниющим торфом, как река. Она окунулась в воду с головой, и знакомая тяжесть навалилась на нее, оживляя давным-давно забытые воспоминания о том, как бабушка Виссер ее топила. В воде она не слышала криков Бесс.

Эвангелина встала ногами на океанское дно. Под ступней оказалось что-то гладкое, похожее на камень, но оно, выскользнув, отползло в сторону. Что-то острое кольнуло молодую женщину в ногу, словно ударило. Эвангелина передвинулась, и тогда на нее обрушилось с дюжину подобных ударов. Она выпустила из груди немного воздуха. Вода на вкус была соленой.

В холодной воде у дна Эвангелина не могла видеть, как шевелящиеся ножки и хвосты запутываются в складках ее платья, взбираются по ступням и лодыжкам, цепляются за чулки. Она почувствовала себя свободной и умиротворенной. Такого облегчения Эвангелина не испытывала с самого младенчества. Когда бабушка держала ее голову под водой в лохани, она не чувствовала страха. Сердечко ее билось чаще не из-за страха, а из-за ощущения того, что все идет своим чередом. Подол ее платья увяз в песке под тяжестью ползущих по нему существ.

Я принадлежу этой стихии.

Когда ее лишают воды, она убивает. Она убивала бабушек и сыновей, отравляла реки. Она смывала города с лица земли. Но в воде она становилась цельным человеком. В воде она никому не причиняла никакого вреда.

Эвангелина позволила существам взбираться вверх по ее одежде, заползать на руки, и в конце концов всю ее окутала живая мантилья. Покрытые панцирями тела облепили молодую женщину со всех сторон. Когда тяжесть стала непереносимой, она села на дно. Пузыри воздуха поднимались на поверхность и терялись среди волн.

Когда и сидеть стало трудно, Эвангелина легла. Ножки и хвосты запутывались в ее волосах, пока она не стала ими, а они – ею. Спина плотно вжалась в песок. Тельца тварей похитили последний воздух из ее легких.

Карты были во всем правы. Она несла беду всюду, где ступала ее нога. Она убийца, хоть и поневоле. Эвангелина подумала о дочери, чье рождение принесло столько бед. Амос, ее Амос с добрыми глазами и проворными руками, не подпустит ребенка к воде. Эвангелина подумала, что ее смерть послужит добру. Когда желание дышать стало подобно лютому голоду, она открыла рот. В него хлынули песок и океан. Внутри нее воды теперь оказалось не меньше, чем снаружи. «Странно, – подумалось ей. – Даже русалки могут утонуть».

Амос так и не заснул. Он качал ребенка до тех пор, пока утро не проникло в фургон сквозь щели между досками. Он пошел к воде поискать Эвангелину, но ее нигде не было. Он качал Бесс, прижимая ее к своей груди, а та вопила, требуя маму и молока. Амос искал следы ног, искал платье, но на берегу его встретили лишь странные создания, похожие на крабов. Своими хвостами они замели все следы ее пребывания здесь.

Бенно нашел Амоса бродящим по берегу. Из его груди вырывался глухой отрывистый звук, похожий на лай. Акробат потряс его за плечо, неприятно удивленный и этим звуком, и внешним видом Амоса.

– Что она сделала? Ты не ранен? Она причинила вред ребенку?

Амос вырвался. Глаза его сузились. Он окидывал взглядом Бенно, начиная со стоптанных башмаков и прорехи на рубахе и заканчивая шрамом, затем издал рыкающий звук и бросился искать Пибоди.

Не заговаривая о том, что им пора отправляться в путь, ибо вечером у них выступление, Пибоди послал Мейксела и Ната верхом на лошадях на поиски Эвангелины. Каждому он дал фонарь на случай, если они не вернутся до темноты. Мелина и Бенно отправились искать пропавшую на своих двоих, а Амос остался на берегу. Пибоди пришел к полосе песка с двумя мягкими подушками из своего фургона. Он бросил одну рядом с Амосом, а сам сел на другую. Колени старика хрустнули, словно сухое дерево.

– Мы будем ждать.

Они смотрели на океан. Когда крики Бесс стали нестерпимыми, Пибоди сходил в лагерь и принес чашку козьего молока. Он окунул палец в теплую жидкость и, не забирая младенца у Амоса, накормил Бесс, давая ей слизывать молоко с пальца.

Уже когда на землю опустилась ночь, мечехвосты вернулись в воду. Луна испускала белый свет, отражающийся от поверхности океана, и Амос увидел нечто светлое, танцующее среди волн. Он вскочил на ноги и толкнул задремавшего Пибоди. Старик закашлялся, брызгая слюной. Амос протянул ему ребенка. Убедившись, что Бесс не проснулась, Амос снова стал всматриваться в воду. Он устремился вперед. Вода оказалась очень холодной и темной. Сокрытое во тьме дно как будто хотело засосать его, когда он входил в царство, прежде принадлежавшее только ей. Он покачнулся, попав в зону быстрого течения. Ему и в голову не пришло снять камзол и рубашку, прежде чем войти в воду. Она всегда в одежде входила в воду. Одежда замедляла его движения. Когда Амос добрался до сверкающей вещицы, ноги его болели, а вода доходила ему до губ. Он практически вслепую пытался найти то место, где видел сверкание. На ощупь это было нечто знакомое, но Амос запретил себе об этом думать до тех пор, пока не сможет разглядеть предмет как следует. Он уже почти добрался до берега, когда наконец отважился на это взглянуть.

Белая лента, которая когда-то была пришита к платью Эвангелины на талии. Амос не мог ошибиться. Края ленты обтрепались вследствие бесконечных залезаний и вылезаний из лохани. В его груди что-то взорвалось. Эвангелина – в океане.

– Позволь мне взглянуть, что там у тебя, – крикнул ему с берега Пибоди.

Амос уставился на ленту, а потом нежно прикоснулся к ее краям, которые трогал каждый раз, когда вешал платье сушиться. Он отвернулся от берега и сжал в руке ленту. Он сжимал ее до тех пор, пока не ощутил боль. Амос направился в пучину вод – туда, где течение было сильным. Пибоди что-то кричал ему с берега, но он не слушал. Костюм Фереза настолько пропитался водой, что он едва мог в нем передвигаться. Амос не обращал внимания на крики и не услышал всплеска за спиной.

Амос был уже под водой, когда Пибоди до него добрался. Рука в хлопчатобумажном рукаве схватила его сзади и потащила к берегу. Амос сопротивлялся и даже лягался, но одежда ему мешала. Пибоди обхватил его за плечи и с силой, какой он в себе не подозревал, стал тащить парня на берег.

– Не сопротивляйся! – хватая ртом воздух, произнес Пибоди, борясь с Амосом. – Если будешь упираться, мы оба потонем. Ты слышишь меня? Ты меня утопишь, мой мальчик.

Амос сдался и позволил тащить себя к берегу. Накатившая волна прижала ленту к его лицу. От нее пахло солью. Так часто пахло от ее волос. Когда они выбрались на песок, Пибоди отпустил его. Амос упал на спину.

– Я не смогу… Не надо… – тяжело дыша, произнес Пибоди. – Если вы оба умрете, я этого не переживу.

Когда Амос поднялся с песка, старик похлопал его по спине. Молодой человек закашлялся, выплевывая воду.

– Я тебя кормил, одевал, дал тебе все, чем ты владеешь. А ты меня хочешь бросить.

С песка послышался кошачий плач.

– Я не считаю тебя дурачком. Ты нем, но отнюдь не дурак.

Пибоди протянул Амосу руку, ожидая, что тот в нее вцепится. Плач не смолкал. Амос ухватился за руку. Пибоди провел его к тому месту, где лежала Бесс, завернутая в бордового цвета атласный камзол. Волосы Амоса слиплись от соленой воды и набившегося в них песка, а одежда на Пибоди висела, словно мокрая мешковина. При виде взрослых Бесс издала довольный крик. Амос посмотрел на маленькую, пухленькую дочурку с глазами Эвангелины. Смотреть на нее было невыносимо больно.

На секунду Амос пожалел, что не утонул, подобно Шарлотту. Если бы Эвангелина не родила ребенка, была бы она сейчас рядом с ним, жива и здорова? От этой мысли ему стало дурно, и он взял ребенка на руки.

– Хорошо, мальчик, – сказал Пибоди. – Мы сделаем из тебя достойного отца.

Только через два дня бродячий цирк тронулся в путь. Пибоди, видя безмерную скорбь Амоса, забыл о грозящих ему убытках. Он не стал разбираться в своих чувствах, не стал стучаться в дверь к Амосу. Старик распорядился, чтобы еду и козье молоко оставляли у двери фургона Ферезов, и следил из своего фургона, забрали еду или нет.

Амос заботился о дочери, кормил ее, укачивал по ночам, если она плакала.

Время шло. Решено было поговорить с ним. Послали Бенно. Амос отказался открывать, и акробату пришлось прибегнуть к металлическим пластинкам. Когда дверь открылась, внешний вид Амоса произвел на Бенно ошеломляющее впечатление. Он тихо выругался.

Обрывки ткани, прежде украшавшей стены фургона, валялись на полу. Амос сидел на корточках, склонившись над Бесс. Волосы спутаны. Глаза запали. На руках остались красные царапины в тех местах, где он расчесывал кожу.

– А-а-а… Извини, – пробормотал Бенно. – Извини.

Он протянул Амосу руку, но тот ее оттолкнул. Бенно прислонился к стене, а затем медленно сполз по ней и уселся на пол. Амос повернулся к нему спиной.

Почти час они просидели в полном молчании. Наконец Бенно нарушил тишину:

– Ты не помнишь, каким был, когда только прибился к нам. Мы тебя почти не замечали, а потом ты стал появляться и – взмахнув рукой, акробат издал свистящий звук – исчезать. Ты был как пустой стакан. Я подумал, что ты не жилец на этом свете, а потом стал замечать тебя с маленькой лошадкой. Ты напоминал мне моего младшего брата. А еще ты всегда хорошо ко мне относился. Люди редко хорошо относятся ко мне. Я решил, что буду за тобой присматривать. Когда Рыжкова сделала тебя своим учеником, я не сомневался в том, что это очень хорошо. – Бенно, почесав затылок, уперся им в стену. – А потом появилась Эвангелина. – Амос так на него посмотрел, что озноб пробежал по коже акробата. – Рыжкова ее боялась. Она попросила меня за тобой приглядывать, защитить, если что.

Изо рта Бенно вырвался сухой смешок. Амос склонил голову набок.

– Я вот тогда думал, что же могло настолько напугать Рыжкову, что она от нас сбежала. Ну, я, значит, наблюдал за Эвангелиной, а потом я увидел, как она улизнула и река стала мертвой… А потом еще город… Извини.

Вновь запала тишина. Амос взял свою дочь на руки. Они сидели так несколько часов, пока узкие полосы света, проникающие сквозь щели в досках, окончательно не померкли. Бесс кашлянула, а потом чихнула.

– Ребенок слишком многого лишился, – проговорил Бенно, поднимаясь на ноги и открывая дверь фургона. – Слишком много лжи, а я невольно стал ее частью. Извини, дружище. Я разыщу ради тебя Рыжкову – вернее, ее дочь Катерину – и расскажу, что стряслось. Она вернется. Вы вновь будете работать вместе, а ты обучишь свою девочку. Я так и поступлю. Ты не будешь одинок.

Уходя, он прикрыл за собой дверь.

Бенно отправился в путь на рассвете.

Время Амоса было заполнено тайной работой. Бесс больше не плакала – более того, она не издала ни единого звука после той ночи, когда они вернулись с берега океана. Часами Амос сидел перед дочерью, стараясь вспомнить, как звучал голос Эвангелины, когда он прижимался ухом к ее груди. Когда же он пытался что-то сказать, изо рта у него вылетал лишь неприятный скрежет. Амос прижимал дочь к своей груди, надеясь, что стук его сердца возродит в ней звук, но ничего не помогало.

Карты лежали в шкатулке. Никто к ним не прикасался. Они были обременены всем тем, что случилось между ними – Рыжковой, Амосом и Эвангелиной. Ему следовало срочно очистить карты. Как часто надо очищать карты, он точно не знал. Когда он очистит карты, последняя частица Эвангелины, живущая в них, будет утрачена. Он допустил большую ошибку, не очистив их после бегства Рыжковой. Он всего лишь хотел сохранить частичку старушки, которая его обучала, а Рыжкова оставила после себя страх, который пропитал карты и превратился в проклятие, проникшее в его судьбу, словно чужая волосинка в косу. Амос поцеловал девочку в макушку. Так он не научит ее разговаривать.

Клетка мальчика-дикаря вновь была выужена из небытия. Пришла осень. Они двинулись на север, надеясь добраться до Нью-Йорка прежде, чем погода вконец испортится. Фургон Ферезов перекрасили в зеленый цвет и разрисовали гротескными изображениями парня-дикаря.

На месте вырубки, к северу от Берлингтона, они разбили лагерь под сенью древних дубов. Привал не был запланирован, но люди чувствовали себя до крайности измотанными. Не хватало рук, а это делало путешествие еще более трудным. Пибоди подошел к двери фургона Амоса. Она чуть-чуть приоткрылась. В щелку смотрел темный глаз.

– Мальчик мой! Пришло время поработать. Это укрепит твой дух, а твоей малышке лучше видеть своего папочку счастливым. Действо старое. – Пибоди прокашлялся. – Все будет так же, как и прежде. Полагаю, ты со всем прекрасно справишься.

Дверь приоткрылась чуть шире. Пибоди покусывал нижнюю губу. Его борода щетинилась.

– Мы всегда хорошо друг друга понимали. Пожалуйста, пусть все будет по-прежнему. Мы начнем все сызнова.

Дверь с грохотом затворилась.

Спустя несколько часов после этого Амос вышел из фургона, держа на руках свою дочь. Он был худым, как бездомный пес, одежда едва не спадала с его плеч. Амос шел по лагерю, все с любопытством уставились на него, ловя каждое его движение. Амос постучал в дверь фургона Пибоди, и та сразу же распахнулась. Шляпа с загнутыми вверх полями была нахлобучена на голову набекрень. Старик улыбнулся.

– Хорошо, что ты пришел, добрый молодец. А наша маленькая красавица стала еще краше. Я…

Амос сунул Бесс Пибоди в руки. Он бросил последний взгляд на свою дочь, а затем развернулся на стоптанных каблуках башмаков и зашагал обратно через лагерь. Пибоди, держа малышку на руках, смотрел, как Амос, минув последний фургон, скрылся в лесной чаще. К тому времени, когда старик додумался послать ему вдогонку Мейксела, Амос углубился в лес настолько, что Пибоди потерял его из виду. Малышка посмотрела в его прищуренные голубые глаза, зажала кончик бороды старика в своем кулачке и что-то пролепетала.

– Да, маленькая красавица, – сказал он настолько мягко, насколько мог. – И что мы здесь имеем?

В лесу Амос сбросил с ног башмаки. Его босые ноги с радостью коснулись мягкой лесной земли. Пальцы вдавились в нее. Потом с плеч был сброшен камзол, он повис на колючем кустарнике. Затем Амос сорвал с шеи изодранное жабо, снял сорочку. Он раздевался, чтобы кожей ощутить лес. Было забавно видеть, какой бледной стала его кожа за те годы, что он носил одежду. Загорелые руки, казалось, принадлежали другому человеку. Амос шел, карабкался и продирался сквозь заросли несколько часов. Он не расставался с лентой, которую обернул вокруг большого пальца руки, ласково поглаживая ее. Он перелазил через стволы упавших деревьев и камни, мягко ступая, не издавая ни малейшего звука. Там, где три высокие скалы стояли, тесно прижимаясь друг к другу, он остановился. Журчание свидетельствовало, что где-то поблизости протекает ручей. В этом звуке он услышал шепот Эвангелины: «Ты дома. Я твой дом».

Он принялся взбираться на скалу, выискивая неровности на ее поверхности. Пальцы цеплялись за малейшие выступы. Амос взбирался до тех пор, пока не оказался на вершине самой высокой скалы. Его дыхание замедлилось. Пора отдохнуть. Он уселся так, как сидел задолго до Эвангелины, Рыжковой и Пибоди. Он ощущал себя маленьким мальчиком, забравшимся в лачугу, в которой родился.

Солнце начало садиться. Тени удлинялись. Уханье совы отразилось эхом от скал. Он не двигался. Тень Амоса накладывалась на тени, отбрасываемые деревьями и кустарниками, такие же темные, как его волосы. Дыхание его все замедлялось, пока не слилось с дыханием окружающего мира. Всего лишь легкое дуновение. Он стал частью леса и воздуха. Морщины на его лице разгладились. Печаль отступила. Вот молодой человек, сидящий на вершине, еще виден, а вот он исчез.

На следующий день Мелина нашла одежду Амоса и ленту с платья Эвангелины. Она принесла их Пибоди. Хозяин тотчас же распорядился их сжечь. Хотя Мелина сказала, что выполнила приказ, на самом деле она сунула их в свой дорожный сундук. Это для Бесс, когда девочка вырастет. Нельзя, чтобы они пропали. Каждый ребенок должен знать своих родителей.

Пибоди заботился о Бесс так, словно она была его внучкой. Он окружил девочку любовью и заботой и считал ее своим лучшим достижением за все те годы, что возил свой цирк по дорогам. Он распорядился, чтобы ее научили плавать. Бесс плавала так, словно вода была ее родной стихией. Пибоди был ужасно рад тому, что ребенок на удивление долго может задерживать дыхание под водой. По вечерам он строил планы на будущее. Рядом с колонками цифр Пибоди нарисовал рыжими чернилами плавательный бассейн из стекла… Если он, конечно, сможет позволить себе стекло. Черные волосы Бесс стали длинными, как у матери, а вот глаза у ребенка были большими, как у Амоса.

На ее пятый день рождения Пибоди подарил девочке лакированную шкатулку, украшенную изображениями царевича и Жар-птицы.

– Бесс! Моя маленькая ласточка, – пророкотал он, когда девочка открыла шкатулку. – Эти карты особенные. Они принадлежали твоему отцу, чудесному человеку. В этих картах сокрыт ключ от всех тайн мира. Пришло время обучить тебя этому искусству. Мой сын Захария пишет, что наш друг Бенно нашел тебе наставницу. Ее зовут Катя. Она дочь наставницы твоего отца.

Нежные пальчики девочки прикоснулись к оранжевой колоде и перевернули первую карту. Молния и пламя. Разорванное небо. Башня.