24 июля

Утром в дверь постучали. Мы пережили эту ночь. Алиса стояла у главного входа и барабанила рукой в стеклянную дверь. На ногах у нее были зеленые резиновые сапоги. Как всегда, сама практичность.

Энола проснулась, когда я легонько потряс ее за плечо. Дойла она разбудила звонким поцелуем.

– Пошли, – сказал я. – Поможете мне оттащить куртки, а то Алиса зайти не может.

– Она здесь? А я-то думала, что мы завезем ей ключи!

– Наверное, она просто хочет посмотреть, как здесь обстоят дела.

Отодвинув кресла, мы расшвыряли куртки и свитера в стороны. Каждая падала на пол с чвакающим звуком мокрого половичка. Снаружи Алиса нервно вертелась, приподнимаясь на носках. Что-то не так. Мы отперли дверь.

– Господи! – воскликнула она. – И здесь потоп! Много книг пропало?

Книги. Она, конечно же, пришла сюда из-за книг. Я и не знал, что хочу, чтобы Алиса обо мне волновалась, до той минуты, когда понял, что ее больше волнует сохранность книг.

– Внизу хуже всего. Я спас все, что смог. Щель под задней дверью заткнули, но многого сделать мы все равно не могли. Извини… Китовый архив остался в целости и сохранности.

– Само собой. Мы верим в наш архив, – без тени веселости в голосе произнесла Алиса и, оглядев меня с ног до головы, поинтересовалась: – С тобой хоть все в порядке?

– Да.

Алиса меня обняла, тепло и с любовью. Я заметил, что она до сих пор в пижамных штанах.

– А ты-то в порядке?

Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. В средней школе девочки, помнится, соревновались, кто дольше всех сможет не дышать. Алиса однажды не дышала, пока не упала в обморок. На этот раз она выпалила все разом, на одном дыхании.

– Тебе надо поехать со мной. Твой дом вот-вот обрушится. Тебе надо вытащить оттуда все, что сможешь, прямо сейчас.

Алиса продолжала, но я уже не мог расслышать, что она говорит, потому что Энола выкрикивала:

– Блин! Блин! Блин!

– Совсем дело плохо? – спросил я.

– Совсем. Дороги затоплены. Отец попросил меня до вас добраться. Он все звонил и звонил, но я не брала трубку, а потом подумала, что это может быть мама.

Алиса провела рукой по волосам, выжимая из них влагу.

– Мне очень жаль. Послушай! Я приехала на грузовичке. Если вы поедете за мной, то я смогу на буксире перетаскивать вашу машину через непроходимые места. В кузов можно сложить все, что захочешь забрать из своего дома.

Уровень воды был выше лодыжки. Мы залезли в мой автомобиль и медленно двинулись по залитой водой дороге. Алиса ехала впереди в грузовичке Фрэнка. Она, должно быть, заезжала за машиной к отцу и, следовательно, видела, что стало с моим домом. Она свернула на дорогу, ведущую к центру острова. Пожалуй, сейчас порт отрезан.

Энола продолжала тихо ругаться себе под нос.

– Хорошо, что хоть вещи удастся спасти, – заметил Дойл.

Следуя за грузовичком, мы выехали на Мидл-Кантри-роуд. По обе стороны дороги на обочинах стояли автомобили. Настоящий призрачный город машин. Потом Алиса поехала на север, сворачивая на объездные дороги, когда путь преграждали поваленные стволы деревьев. Когда мы достигли Тилл-роуд, Энола расплакалась.

Алиса свернула на подъездную дорожку, ведущую к дому ее родителей. Я поставил свою машину рядом. Я приказал себе не смотреть на свой дом до тех пор, пока не вылезу из автомобиля и не смогу взглянуть беде в глаза.

Дом нависал над обрывом – скособоченный, словно надетая набекрень ирландцем кепка. А мы стояли рядом с домом, четыре крошечные фигурки, скорее похожие на бумажных кукол, чем на живых людей. Двое стояли, крепко обнявшись. Крошечные искры танцевали между их телами. Дети у ворот нашей истории.

– Складываем все, что сможем вытащить, в грузовик и едем ко мне, – предложила Алиса. – Можете у меня пока пожить.

– Спасибо, – сказал я. – Это ненадолго.

– Там разберемся, – сжав мне руку, сказала она. – Мне надо поговорить с мамой.

Алиса направилась к дому, в котором выросла. Минуту я сомневался в том, кому из нас больше досталось, а потом понял: Алисе.

Энола велела Дойлу ждать у машины.

– На раскопки допускаются только Ватсоны.

Хотя в голосе Дойла звучала его всегдашняя разухабистость, видно было, что на самом деле он хотел сказать: «Береги себя».

Дверь слетела с петель, а дырка в полу гостиной превратилась в настоящую яму. Широкая трещина рассекала стену между кухней и гостиной. Я вспомнил, как мама схватилась за этот угол, когда она, заливаясь смехом, бежала по коридору. Мы свернули за угол, прижимаясь к мебели, к креслу (я помнил, как хихикающая Энола пряталась за ним), к моему столу – ко всему тяжелому. Энола заметила, что я хромаю, и предложила опереться на нее.

– Возьми ту фотографию, – указав пальцем, сказала сестра. – На ней я и мама.

– Вас снимал Фрэнк.

– Успокойся! – Сорвав фотографию со стены, моя взрослая сестра передала свою детскую копию мне. – Зачем это тебе?

– А тебе?

Энола отрицательно помотала головой.

– Ты знаешь, что я не просила тебя здесь оставаться. Теперь дома не стало. Мне кажется, ты должен обо всем забыть. Живи счастливо. Договорились?

Резкий, пронзительный скрип донесся из дальнего конца коридора. Мы напряглись. Пальцы сестры вцепились мне в плечо. Звук все усиливался, пока не превратился в оглушительный треск. Я заткнул уши руками. Губы сестры произносили ругательства. С потолка на нас посыпалась штукатурка.

– Бежим! – завопил я.

Пол под нами заходил ходуном. Я пригнул голову. Меня швырнуло спиной на переднюю стену дома. Я ударился о стол. Засасывающий спазм, опустошительный и разрушительный. Страшный звук разрушения. Стул опрокинулся. Стекло разлетелось вдребезги. На меня полетели бумаги и книги. Из-под пола вырвался поток воздуха.

Звук стих, и пол перестал дрожать. В ушах звенело. В комнате висело облако пыли. Энола забилась в угол возле дивана, засыпанная бумагами. Она дрожала.

– Блин! Вы не ранены? Все целы?

Дойл стоял в дверном проеме, нервно тараторя. Дневной свет пробивался из коридора сквозь пелену пыли. Повсюду валялись куски штукатурки. Подхватив меня и Энолу своими покрытыми щупальцами руками, он выволок нас на то, что осталось от нашей лужайки перед домом. Высокая трава хлестала по ногам. Его рука била слабыми электрическими разрядами.

Мы уселись на капот моей машины. Масштаб разрушений поражал. Часть дома полностью обвалилась. Мебель из спальни моих родителей теперь валялась внизу вместе с остатками стен и камнями фундамента. Кровать отлетела дальше всего остального. Матрас был наполовину завален прибрежными водорослями. Изголовье кровати поцеловалось с остатками защитной дамбы. Обувь отца плавала в воде. Я давно собирался выбросить ее, но все не хватало духу.

Мечехвосты до сих пор копошились на берегу, а им следовало бы убраться отсюда после того, как мы сожгли журнал и вещи из амбара Фрэнка. Или их должен был смыть шторм с такой же легкостью, с какой он разрушил мой дом. Предчувствие, что я что-то упустил из виду, только усилилось. Повсюду, словно снежинки, летали листы бумаги: прошлое моей семьи гонял по берегу ветер. Почему мечехвосты остались? Разве сожжения недостаточно?

– Это, кажется, пишущая машинка мамы? – сказала Энола.

Искореженная машинка лежала у ствола виргинской сосны вместе с тем, что могло быть руководством по эксплуатации. Часть печной трубы упала вниз. Там же оказались и инструменты отца, они глубоко вошли в песок. Все пропало.

Энола вытащила из кармана карты. В свете дня я увидел, что они коричневые, замусоленные, а края обтрепаны до невозможности. Мусор, а не карты. Картон насквозь пропитан жиром рук моей сестры, матери, других людей. От карт пахло пылью, бумагой и женщинами. Энола положила их рядом с собой на капот. Дойл вскочил на ноги и принялся нервно прохаживаться туда-сюда.

– Спрячь их, Маленькая Птичка.

– Нет. – Мне же она сказала: – Разложи.

– Чудно! – воскликнул Дойл. – Пожалуй, я пройдусь. Мне надо прогуляться.

Взмахнув рукой, он зашагал по нашей улице.

Я прикоснулся к маминым картам, стараясь ощутить ее присутствие в них, но не почувствовал ничего, за исключением мягкости картона. Карты износились так, что спасти их было уже невозможно. Я сжал в пальцах бо́льшую часть колоды. Мысль имеет корни. Но это невозможно. Это не могут быть те же самые карты.

– Три стопки, – сказала сестра.

Она, напрягшись, словно ожидала подвоха, наблюдала за тем, как я раскладываю карты, потом быстро задвигала руками, шелестя картами, заново раскладывая их на капоте.

Я никогда не видел прежде такого расклада – ни крестом, ни шестью рядами. Семь карт были выложены буквой «V». Энола раскашлялась и смахнула карты с капота прежде, чем я успел как следует их рассмотреть.

– Плохо. Еще раз разложи.

Она снова шелестела картами, тасовала их, раскладывала даже быстрее, чем в первый раз. Еще до того, как сестра вновь сгребла их все в кучу, я успел заметить много Мечей и, скорее всего, изображение женщины. Собрав карты, Энола стукнула пальцами по колоде, при этом она нервно дернулась.

– Еще раз.

Я разложил карты на три стопки. Она, перетасовав их, сделала расклад, а затем опять смахнула его с капота. На этот раз я заметил среди прочих когда-то черную карту. Дьявол либо Башня?

– Каждый раз одно и то же, – пожаловалась мне сестра.

Она перетасовала карты и протянула мне. Я попросил ее остановиться, но Энола крепко взяла меня за запястье и, можно сказать, заставила разделить колоду на три стопки. Когда сестра снова хотела собрать карты, я схватил ее за руку.

– Перестань, – сказал я ей.

– Блин!

Буква «V» из семи карт: Дьявол, Башня, Королева Мечей, Тройка Мечей, Висящий Человек… Следующая карта уж слишком обтрепалась, но Энола сказала мне, что это Король Мечей. Когда я спросил, что предрекают карты, сестра лишь замотала головой, собрала их, присовокупила к колоде, а ее сунула в карман юбки. Энола откинулась на спину и распласталась на капоте, словно мертвец.

– Это наши карты, – едва слышно проговорила она.

– Что ты сказала?

– Один и тот же расклад каждый раз. – Сестра ткнула себя в лоб указательным пальцем. – Они появляются снова и снова там, где им совсем не место. Гадаешь какой-нибудь женщине насчет детей… Бац! А они тут как тут. Башня. Дьявол. Смерть… А еще вода. Блин! Куда ни глянь – всюду вода.

Неприятное чувство, как будто нас накрыла тень прошлого. Да, эти карты очень старые. Это именно то, что мы с Черчварри упустили из виду.

– Что Фрэнк сказал тебе, передавая карты?

– Сказал, что они принадлежали маме, а до того моей бабушке. Я точно не помню. Уже более шести лет с тех пор прошло. У меня не такая хорошая память, как у тебя.

Удовлетворение, полученное от нахождения ответа на трудную загадку благодаря моей проницательности, вызвало бурю дофамина… Нет, это невозможно. На рисунках в книге были изображены карты Рыжковой, а потом они стали картами Амоса и Эвангелины. Энола порвала рисунки потому, что они изображали карты из маминой колоды. Журнал нашел Черчварри, потомок Рыжковой. Судьба свела потомков старой гадалки с потомками Амоса. И тогда я решил положить конец проклятию и сжег журнал.

– Ты вырывала из журнала рисунки этих карт, именно этих. Зачем ты это сделала?

– Так было надо. Не будем об этом.

Я снова поинтересовался причиной, но сестра упорно молчала.

– Энола! Избавься от карт.

– Нет, – даже не взглянув на меня, сказала сестра.

– Дай их мне.

– Нет.

Она вскочила на ноги. Энола, море, песок и побережье. Она напряжена и ожесточена. Все ее мышцы, сухожилия, кости пылают ярким пламенем, подобно тигру Блейка. Она знает. В глубине души сестра знает, что должна умереть.

Комод соскользнул с обрыва и разбился о край дамбы. В этом комоде лежали механические часы отца. Он с ними не расставался, хотя все вокруг уже давно перешли на кварцевые часы на батарейках.

– Я все улажу. Я уже работаю над этим, – сказал я.

– Нечего улаживать. Это просто случается, и все тут.

Плохо. Плохо. Плохо. Кисловатый привкус во рту. Я обнял ее. Сестра уже взрослая. Нельзя унести ее на спине подальше от всего этого.

– Мы уедем отсюда. Я поеду с тобой туда, куда ты захочешь. Мне все равно. Поедем все вместе – ты, я, Дойл и Алиса.

– Братец! Я тебя люблю, но врунишка из тебя никудышный.

– Я обещаю.

Мама, должно быть, пыталась избавиться от карт, а Фрэнк ее неправильно понял. Книжная полка съехала с крутого берега вниз. Энола смотрела на воду.

– А здесь красиво. Я успела позабыть, как здесь бывает красиво.

– Можно взглянуть на карты?

– Нет.

– Нам не обязательно умирать, – сказал я сестре. – Ни я, ни ты больше не плаваем.

Я снова сказал, что мы уедем в другое место – туда, где ей понравится. Везде есть библиотеки. Я повсюду найду себе работу. Мы снова будем жить вместе, и я не собираюсь впредь играть роль ее родителя. Я обещаю. Я сказал, что научу ее любить книги, и она рассмеялась.

Где-то в наших мечтах мы так и сделали: уехали и жили счастливо. Мы сели в наш автомобиль и укатили, считая встречавшиеся нам одноглазые машины. Мы выбросили карты в реку. Как и говорила Энола, устрицы на берегу были похожи на кружевные оборки. Мы арендовали дом, новый, свежевыкрашенный. Мы начали все с нуля.

Но ничего подобного не случилось.

Раздался оглушительный треск, когда фундамент под коридором не выдержал. А потом вниз обрушилась кухня вместе с холодильником, шкафчиками для посуды и всем прочим. Из своего дома, громко крича, выбежал Фрэнк. Обломки гонта полетели вниз с обрыва. Все кончено. Дома больше нет.

Дойл бежал к нам по улице. Добежав до нас, он заключил Энолу в крепкие объятия, оторвал от земли и принялся раскачивать. Лишь когда моя сестра хлопнула его рукой по спине, Дойл отпустил ее.

Фрэнк подбежал к обрыву, потеряв по дороге свою шляпу. Теперь он казался мне меньше ростом и выглядел каким-то опустошенным.

– Она любила этот дом, – сказал сосед, когда я к нему подошел.

Казалось, что это его жизнь, а не моя обрушилась в море с обрыва. Что-то заскрипело, а затем громко затрещало. Фрэнк оттащил меня подальше от края обрыва. Кровать Энолы, от которой летели в стороны поломанные доски, остановилась у частично обрушившейся стены.

– Это моя вина.

– Я должен все знать о картах, которые ты отдал моей сестре. Мама что-нибудь говорила о них, когда отдавала?

– Ваш отец собирался отсюда съезжать. Я сказал, что это меня убьет. Я бы не вынес разлуки. Тогда Паулина дала мне эти карты и велела беречь их как зеницу ока. Они принадлежали ее матери, а до этого бабушке. Я решил, что, раз она дает мне их, значит, намеревается вернуться.

Оторвав взгляд от руин, Фрэнк посмотрел на меня. Глаза налиты кровью, напоминают свеклу. Такими были мертвые глаза моего отца.

– Они передавались от матери к дочери, словно драгоценности.

Я почувствовал, что меня распирает изнутри, да так, что я мог вот-вот лопнуть. Мама, должно быть, узнала из карт о своем близком конце. Теперь вот Энола узнала. А еще раньше свой приговор прочла в раскладе карт Таро Верона Бонн… И так далее – до самой Рыжковой. Они передавали карты друг другу, создавая историю, прикасались к ним пальцами, наполняя их своими надеждами и страхами. Из страхов рождается проклятие. Они не проводили обряда очищения своих карт, так как хотели общаться со своими матерями, быть к ним ближе. Разве не ради этого я и остался жить в нашем доме? В журнале рассказывалось о разрыве, произошедшем между Рыжковой и ее учеником из-за русалки. Энола как-то сказала, что карты живут своей собственной жизнью. Они идеальное средство погубить человека. Вначале карты принадлежали Рыжковой, а потом перешли к Амосу и Эвангелине, затем достались их потомкам. Каждая гадалка оставляла частичку себя в этих картах, заражаясь, подобно яду, страхом, который гнездился в этой колоде.

Ветер пригнал листок бумаги, и он застрял в треснувшей доске. Единственная важная для нас бумага принадлежит не мне, а Эноле, и я не имею к ней доступа.

– Жаль, – произнес Фрэнк.

Он ждал, что я скажу.

– Жаль дом, – сказал я ему, хотя так не думал.

Я оставил соседа стоять над обрывом и оплакивать мой дом. Я слышал, как он роется в обломках, пытаясь разыскать в них частичку ее. Теперь он утратил ее второй раз. Я же ограничился одним разом.

Я видел, как Энола перетасовывает в кармане карты. Каждое прикосновение к ним наводило на нее порчу. Дойл, нависая над своей подругой, внимательно за мной наблюдал. Он спросил меня, как там Фрэнк, но при этом выглядел парень уж слишком встревоженным. И он прикасался к этим картам. Моя сестра соврала Дойлу, потому что она слишком напугана и любит его.

Выйдя из дома своих родителей, Алиса медленно подошла к отцу. Было печально видеть, как она кладет руку ему на плечо. Она бы предпочла этого не делать, но Алиса – это Алиса, ответственная дочь и чрезвычайно рациональная женщина. Было мучительно больно наблюдать за тем, как она уводит его от того, что прежде было моим домом, в дом, в котором я когда-то хотел жить.

Я спросил у Энолы, хочет ли она поговорить с Фрэнком.

– Алисе будет проще, если в доме будет кто-то еще, а Ли не решится при тебе его убивать.

Сестра бросила на меня мрачный взгляд.

– Я думала, что ты будешь счастлив, если Фрэнк умрет.

– Зато Алиса не будет. Сейчас она очень на него сердита, но долго это не продлится.

Энола бросила взгляд на покрытого татуировками парня, что стоял рядом с ней, а потом снова на меня.

– Что, черт побери, я должна ему сказать?

Дойл с видом собственника погладил ее по волосам, успокаивая. Сестра закусила нижнюю губу.

– Пожалуйста, сделай это ради меня! – сказал я.

– Хорошо.

Когда Дойл увязался было за ней, я попросил его остаться. Он пожал плечами. Мы оба смотрели, как она идет к дому Фрэнка. С каждым ее шагом я повторял про себя: «Будь хорошей девочкой. Будь хорошей девочкой. Пожалуйста, будь хорошей девочкой».

– Ты слишком много на нее взвалил, – сказал мне Дойл.

– Пожалуй.

Слегка прихрамывая, я направился к обрыву. Дойл пошел за мной. Я поймал его недоверчивый взгляд.

– С ними все будет хорошо. С Энолой тоже.

Мы подошли к месту, где в песке образовалась глубокая выемка. Здесь ночной столик отца лишился своего содержимого. Пузырьки из-под лекарств, журналы, ключи от уже не существующих замков… Донесшийся с запада тихий звук горна возвестил, что паром отправился в путь.

– Откуда родом твоя семья, кстати? – спросил я.

– Мама из Огайо.

Огайо – это хорошо, в это место я никогда не поеду. Слишком много в названии этого штата засушливости.

– Почему вы приехали сюда? Что она тебе сказала?

Дойл глубже засунул руки в карманы своих штанов карго. Штанины как бы надулись. Набрав в грудь побольше воздуха, он с тихим шипением выпустил его оттуда.

– Она сказала мне, что ты болен. Энола боится, что ты что-нибудь учудишь, возможно, повторишь судьбу мамы. Я подумал, что одну ее отпускать нельзя. Мужик, я не знаю… Я слышал о русалках и видел, как ты задерживаешь дыхание, но теперь я ни в чем не уверен.

– Она тебе солгала.

Дойл недоверчиво посмотрел на меня.

– Энола никогда мне не врет.

– Врет. Я сам учил Энолу задерживать дыхание под водой. В этом она превзошла меня. Во всяком случае когда-то так было. Скажи мне, что хуже, чем болезнь брата, по крайней мере, для тебя? Из-за чего она могла тебе солгать?

Над ответом он долго не думал:

– Если больна она, а не ты.

Я ничего не сказал ему на это.

Издав рык, Дойл запрокинул голову и пнул голой ногой камень. Тот, срикошетив от разбитого зеркала, упал в гущу копошащихся внизу мечехвостов. Щупальца, извиваясь вокруг его лодыжки, дотягивались до пальцев ног.

– Блин!

– Ты кое-что знаешь о моей семье. А теперь я расскажу кое-что о картах, о тех самых картах.

Солнце высоко поднялось над горизонтом. Золотая пуля над водой. Я рассказал ему о труппе бродячих циркачей; о русской женщине и принадлежавшей ей колоде оранжевых карт; о том, что, прикоснувшись к ним, ты оставляешь в них частицу самого себя; о том, что эти карты действуют на человека, подобно проклятию; о том, что мысли, в них погребенные, проникают в тебя, подобно яду; о том, что человек прикипает душой к некоторым вещам, если ищет в них любимого человека; о том, что лучшие намерения могут нас убить.

Мы наблюдали за тем, как Энола и Алиса ведут Фрэнка в дом. Начался отлив, и на берегу оказалось несметное количество мечехвостов.

Наконец Дойл заговорил:

– Ты хочешь, чтобы я стащил эти карты?

– Лучше это сделаю я. Тебе не обязательно вмешиваться. Мне кажется, если их уничтожить, ничего плохого с нами больше не случится.

– Я могу незаметно залезть ей в карман, – тихо произнес Дойл. – Я уже такое проделывал.

А почему бы нет?

– У нее есть шкатулка для этих карт. Ее тоже прихватить?

– Да.

Я посмотрел на парня. Дойл прищелкивал пальцами в такт воображаемой музыке.

– Можно кое о чем тебя спросить?

Он пожал плечами.

– Зачем эти щупальца?

Дойл покраснел. Всего лишь темные пятна под кожей.

– Мой батя служил на флоте. Это старое моряцкое суеверие. Отгоняет нечисть.

– Можно еще кое о чем спросить?

– Об электричестве?

Я кивнул.

Дойл скривился.

– Врач сказал мне, что это из-за переизбытка солей. Из-за них я стал суперпроводником. Думаю, он и сам ни черта не понимает. Возможно, я просто прикоснулся рукой к выключателю, а он вместо лампочки засветил меня. Тебе на самом деле важно знать, как это происходит?

– Ты любишь мою сестру.

– Я украду у нее карты и отдам тебе.

Паром как раз проплывал мимо маяка, установленного на мели посередине фарватера. Отлив достиг своего максимума, и теперь, когда вода сошла, были видны верхушки подводных скал. Дойл взглянул на меня. Глаза прищурены. Голова чуть наклонена набок. Затем он, развернувшись, потрусил к дому Фрэнка. Я проводил его взглядом. Бежал он на удивление легко, при этом щупальца на его теле причудливо двигались. У двери он позвал мою сестру по имени, а затем скрылся в доме.

Я стоял и ждал, созерцая руины своего дома. Вся его жизнь теперь сводилась к падению пластов штукатурки и полетам бумажек. Он стоял на этом месте задолго до того, как мы появились на свет. Когда мы умрем, ничего не останется после нас, даже дома. Мы словно растворимся в воде. Но все это случится позже, гораздо позже, не сегодня.

Сейчас рука Дойла лезет в ее карман. Возможно, другой он гладит Энолу по спине. Возможно, он прижимает ее к себе. Когда Дойл извлечет карты из кармана, присоски, чего доброго, начнут впитывать в себя все плохое. Я чувствовал, как в душе крепнет надежда. Если карты уничтожить, проклятию придет конец.

Меньше чем через четверть часа Дойл вышел из дома и направился ко мне, продираясь сквозь высокую прибрежную траву. В руках он держал небольшую шкатулку. Я спросил, заметила ли сестра. Парень отрицательно помотал головой.

– Она очень рассердится, – сказал он.

– Извини, что тебе пришлось к ним прикасаться.

Он должен был вернуться к Эноле прежде, чем она заметит его отсутствие. Дойл похрустел своими шейными позвонками. Чувство вины, как еще одна татуировка, не сходило с его лица. Спустя минуту он скрылся в дверях дома на противоположной стороне улицы.

Шкатулка оказалась меньше, чем я ее себе представлял. Я смог удержать ее одной рукой. Округлые края не врезались мне в ладонь. Темно-красное дерево проглядывало сквозь местами облезшую краску. На крышке можно было разглядеть выцветшее изображение усатого мужчины и птицы с хвостом, состоящим из языков пламени. Ой, а я тебя помню! Я приподнял крышку. Меня словно бы ударило током. Нечто подобное, должно быть, ощущает Дойл, когда прикасается к лампочке. Прежде оранжевые рубашки карт утратили яркость и теперь показались мне желтыми. Карты истерлись от многочисленных прикосновений членов моей семьи. Я захлопнул крышку.

Моя правая нога ступила на песок пляжа. Мечехвост переполз через ступню. Из-за этих ползающих повсюду существ мне с трудом удавалось продвигаться вперед.

Саймон.

Мечехвосты оттащили подальше от берега буйки, которые к тому же под их весом затонули. Даже якорных буйков нигде видно не было. Мне придется часами бродить под водой, чтобы их отыскать. Я сунул шкатулку под мышку. Мне понадобится что-нибудь тяжелое. Галька или песок вполне сгодятся. Галька и отшлифованные океаном куски кирпичей остались лежать на линии отступившего прибоя. Словно понимая, чего я от них хочу, мечехвосты начали расползаться в стороны с моего пути. Я положил в шкатулку столько камешков, сколько смогло в нее поместиться, но этого было мало. Я должен похоронить карты навсегда, чтобы они никогда не вернулись в нашу жизнь. Надо, чтобы воды пролива серьезно ими занялись.

Вода холодная, почти ледяная. Такой она бывает в апреле, но никак не в июле. Однако даже в воде шкатулка оставалась горячей, словно пламя. Царапающие ножки и скользкие панцири замедляли мое передвижение до черепашьего. Мечехвосты кружились на одном месте, поднимая со дна песок, извивались и били меня хвостами по ступням. Каждый раз, когда я переставлял ногу, они принимались, толкаясь, гнать меня из воды. Колючие ножки тварей цеплялись за штанины моих брюк, и мечехвосты начали взбираться по мне, повисая, словно младенцы на своих родителях, цепляясь так сильно, словно в любую секунду я могу броситься от них наутек. Я сдернул с себя одного, но его место тотчас же занял другой.

Когда я добрался до якорей, то передвигался уже крайне медленно. С каждым шагом твари взбирались все выше, своим весом сгибая меня. Когда вода дошла мне до груди, мечехвосты уже добрались до моей рубашки. Я крепко прижал шкатулку к боку. Пора. Выдох. Живот втянут. Диафрагма вверх, натянута, словно кожа на барабане. Пуп едва не касается позвонка. Один. Два. Три. Затем глубокий вдох. Ребра грудной клетки максимально расходятся в стороны. Самое трудное – вдохнув, не выпускать воздух. Надо вдохнуть так, как человек, умирающий от жажды, глотает воду. Мечехвост, не удержавшись, упал с моей рубашки на песчаное дно, а я оказался над ним.

Саймон.

Голос моей матери, как всегда, звучал в волнах. Он всегда жил и будет жить в них. Каждый последующий шаг давался мне с трудом. Свет, пробивающийся сквозь водную толщу, померк, перекрываемый водорослями и все увеличивающимся числом мечехвостов. Если я посмотрю вверх, то увижу, как слабый свет преломляется в соленой воде как бы спиралями. Я должен зайти глубже. Я не могу рисковать. Вдруг их выбросит на берег? Острый хвост ударил меня по руке, которой я прижимал к боку шкатулку. Я минул наполовину похороненный под песком и камнями велосипед. Теперь он оброс ракушками, по нему ползали мечехвосты – короче говоря, он стал частью пролива. Живот скрутило. Я выпустил немного воздуха, но упорно продолжал идти дальше.

Колючая ножка коснулась моей шеи, а затем вцепилась в волосы. Через меня словно электрический разряд пропустили. Стоять. Сбрось его. Я резко пригнулся, но сразу же столкнулся с другими тварями. Несколько ножек вцепились в мою одежду. Я начал извиваться, стараясь сбросить с себя мечехвостов.

Саймон.

Тихо! Я должен освободиться от них. Вновь цепляния и уколы колючих ножек. Тяжесть одежды. Выпущенный зря воздух. Я стал срывать с себя мечехвостов, но шкатулка при этом выпала и нарочито медленно опустилась на дно. При падении крышка открылась, и карты, вращаясь, расплывались во все стороны. Мечехвосты набросились на шкатулку. Жар-птица утоплена. В Ивана Царевича вцепились ножки твари. Я выдохнул еще немного воздуха и потянулся было за шкатулкой, но не смог поднять руку: мечехвосты повисли на рукаве. Они набрасывались на меня сверху, громоздились на плечах. Проплыла Башня. Затем ее отогнал от меня мечехвост. Я лягнул его и принялся стаскивать с себя этих тварей. Нога с поврежденной лодыжкой оступилась. Я упал на дно. Мечехвосты накинулись на меня со всех сторон. Господи! Тысячи ног. Сотни хвостов. Они ползли по моему животу, по моей груди, по спине. Я посмотрел вверх. Слабый лучик света пробивался сквозь кишащие в воде микроскопические водоросли.

Саймон.

Ее голос приятен. Она зовет меня домой… Я слышал, как она называет меня хорошим мальчиком. Пальцы вновь ощущали яичную скорлупу, как в то последнее лето.

Ноги меня не слушались, грудь опадала: под тяжестью воды я снова выпустил из легких воздух. На берегу, пожалуй, меня уже ищут. Мои пальцы прикоснулись к чему-то гладкому. Карта. Маленькая простенькая вещица. Вода и соль уже разъели краску, и было непонятно, что это за карта. Хорошо. Сожжение произошло слишком быстро. Медленно действующее проклятие требует такого же медленного от него освобождения. Оранжевая краска смешается с водами пролива. Жир, оставленный человеческими пальцами, вымоется. Картон разбухнет, размокнет, лежа на песке, и исчезнет. Карты так же смертны, как и мы.

Осьминоги – на счастье. Просто замечательно. Они отправятся на трейлере в Огайо. Энола высунет руку из окна, ловя кистью ветер. Ее семья будет большой и счастливой. Я ее спас.

Женщина с глазами моей сестры. Длинные, черные, словно чернила, волосы… Как у мамы, но нет… Немой мужчина рядом с ней, русалки, ныряющие королевы, прорицательницы, гадалки, помощницы фокусника… Море черноволосых женщин со странными взглядами и широкой грудью, способной вобрать в себя много воздуха. Их смех подобен звону бьющихся тарелок. Маленькие ручки девочки и израненные ножки, которые я перевязывал; костлявые коленки на моих плечах, когда я нес ее вниз по крутому обрыву. Эта девочка меня покинула, потому что хотела жить.

И вот посреди черных волос и русалок, гадалок и утопленниц мелькнула длинная рыжая коса. Рядом со мной две веснушчатые руки зарываются в песок пляжа. Спряжения французских слов. Проклятие моей семьи. Сладчайший запах у основания ее шеи. Соблазнительный изгиб руки, тянущейся к верхней полке в библиотеке. Жизнь подле меня. Я не был одинок. Я чувствовал ее и сейчас. Я никогда не был одинок.

Последний воздух. Всплеск воды рядом. Я утонул. Я чувствовал, что меня тянут вверх. Руки неба на мне. Меня вытаскивают из моря, которое меня поглотило. Свет. Соленая вода. Голос.

Ты дома.

Горячие пальцы, вцепившиеся в мои запястья, обжигали. А может, мне просто казалось, что горит моя заледеневшая кожа. Что-то сзади разорвалось. Булавочный укол света. Свет был более обжигающим, чем прикосновение.

Мое имя в тысяче голосов.

Электрический разряд. Холодный. Яркий.

Судорожное хватание ртом воздуха.

Дыхание.

Тихий голос. Два голоса. Размытые пятна приблизились. Спина у меня болела, чесалась и никак не могла согреться. Вновь произнесли мое имя – на этот раз громче. Два звука. Шипение. Бормотание. Один голос.

Саймон.

Мои легкие, мои внутренности извергли из себя воду. Я не просто прокашливался, меня выворачивало наизнанку. Сухой, я хочу быть сухим! Руки, которые сомкнулись у меня за спиной. Они надавливали на плечи, ломали позвоночник, сжимали и стискивали. Мокрые, сочащиеся влагой руки.

Гладкое место на коже от рыболовной удочки. Когда свет вернулся, он представлял собой нечто давно забытое. Какие-то точки, которые мельтешили перед глазами, меняя цвет. Затем эти точки начали принимать вид песчинок. Снова точки. Коричневато-розовый цвет… Руки Алисы, пестрые, словно побережье… Меня вырвало на песок соленой водой. Однажды, будучи еще ребенком и учась в начальной школе, я свалился с детского игрового городка, и от удара из меня чуть не вышибло дух. Я лежал и отчаянно хватал ртом воздух, ожидая, когда же пустые легкие заполнятся и я снова смогу свободно дышать. Чуть не утонув, я испытал нечто противоположное: заполненное следовало срочно опорожнить, чтобы поддержать в себе жизнь.

Пошевелив губами, я произнес скрипучим голосом:

– Эй!

– Засранец, – сказала Алиса.

Такой маленькой и злой я ее никогда прежде не видел.

И я улыбнулся.

Лежа на диване в гостиной дома Мак-Эвоев, я провел пальцем по большому пальцу Алисы, хотя прекрасно знал, что это сведет меня с ума. В ногтях чувствуется основательность. Они подобны раковине, прикрывающей наше нежное «я». Я постучал по кончику ее пальчика. Алиса вздрогнула. Вместо того чтобы отдернуть руку, она лишь усилила хватку. Я разглядывал царапины, оставшиеся от ног мечехвостов. Свежие бордовые синяки тянулись цепочками на внутренних сторонах моих рук. Вытаскивать меня из воды было совсем непросто. Я мог бы рассказать Алисе о ее руках, обо всех тех женщинах, круживших вокруг меня, о воде, утоплении и голосах. То были ее руки. Всегда. Но мне больно было говорить. После купания в проливе у меня болело горло.

Дойл, расхаживая из угла в угол, рассказывал Эноле и Алисе то, что услышал от меня. Сдабривая свою речь полунамеками и соответствующими фразочками, он придавал моим словам потусторонний смысл. Я смотрел на его чуть согнутые пальцы ног, ступающих по полу гостиной, и вспоминал укол искры на моей коже. Должно быть, когда меня только-только вытащили из воды, Дойл ко мне прикоснулся.

– Я не думал, что он способен такое отчебучить, Маленькая Птичка, – сказал он. – Клянусь, я думал, что он собирается сжечь карты. Знай я, чем это закончится, вообще бы к ним не прикоснулся.

– Это не твоя вина, – возразила Энола. – Брат всегда был таким.

Я позволил им обсуждать меня так, словно меня здесь вообще не было. Я слишком устал. Я оглядел комнату из-за плеча Алисы. Едва заметный бугорок на ее позвоночнике. Тяжесть ее до сих пор не высохшей косы. В кухне я увидел ссутулившуюся фигуру Фрэнка. Ли тоже была в кухне. Она двигалась вполне целенаправленно, заварила чай и сунула чашку в руки моей сестры с таким невозмутимым видом, словно ее мир недавно не разбился вдребезги. Энола, возможно, даже не поняла, откуда взялась чашка в ее руках, однако начала пить чай. Я еще раз посмотрел на мать Алисы. В уголке ее губ играла едва заметная улыбка. У нее было такое выражение лица, словно она хотела сказать: «Пусть выговорятся».

Голос Алисы был мягок, но в нем ощущалась сила. Рассерженная библиотекарша.

– Он трудился не покладая рук все эти годы. Ты это знала? Он волновался о тебе, не знал, вернешься ли ты когда-нибудь. Саймон на протяжении многих лет медленно себя убивал.

– Думаешь, я о чем-либо догадывалась? – тихо отозвалась Энола.

– Блин! Что он будет делать? – спросил Дойл. – В шоу Роуза он точно плавать не сможет.

– Блин! – вторила ему Энола.

Глубочайший стыд испытываешь тогда, когда умер, потом воскрес и приходится смотреть в глаза членам своей семьи. Теперь они думали, что я буду тонуть по три раза за ночь в баке-ловушке у Роуза. Я воображал, как они обсуждают, что со мной делать, нужно ли за мной присматривать. Я не привык, чтобы обо мне заботились, но есть определенные обязательства перед членами семьи. Пусть уж заботятся обо мне, если им так хочется. Никто из них, похоже, не заметил, что руки Энолы перестали дергаться, а Дойл уже не следит за ней украдкой. Нервозность ее покинула, и теперь сестра в большей мере напоминала мне ту маленькую девочку, какой была когда-то. Эта мысль отогнала стыд. Я победил. Пусть немного поволнуются. Заботясь обо мне, они не сразу заметят изменения в окружающем мире, в том, как пахнет солью воздух, не обратят внимания на перемены, произошедшие в нас.

– Он может жить со мной, – предложила Алиса.

Энола поинтересовалась, что я буду делать, где работать. Я перестал их слушать. Я представил себе спальню Алисы с абстрактной скульптурой из панцирей мечехвостов и с ее фотографией, сделанной Фрэнком.

Наши семьи – это наши якоря, удерживающие нас во время шторма. Они гарантируют, что нас не унесет от того места, где мы родились, что мы не забудем, кто мы такие. Мы несем наши семьи внутри нас подобно тому, как набираем воздух, ныряя. Они держат нас на плаву. Они поддерживают в нас жизнь. Я плаваю, прикованный к якорю с восемнадцати лет. Мне приходилось задерживать дыхание с самого моего рождения.

– Нет.

Никто меня не услышал, поэтому мне пришлось повторить.

Когда стало тихо, я сказал:

– Я не останусь здесь. Я хочу уехать отсюда.

Глаза Энолы округлились. Алиса выпустила из рук мою голову.