Русских в городке было мало, и их дети тучностью не отличались. Один только Шурик. Грузинские прозвища типа «хозо», «дундула», «бекке» к нему не прилипали, русские тоже. Шурик сам по себе был приметной личностью.

К примеру, он оказался единственным из зала, кто откликнулся на приглашение заезжего факира принять участие в аттракционе. Фокус шёл своим чередом – смельчака из зала, как его назвал артист, уложили в ящик. Когда факир и его команда демонстрировали залу, какие у них острые пилы, Шурик вдруг начал тихо, обречённо всхлипывать. По его толстым щекам текли крупные слёзы. Когда фокусник обратил на него свои взоры, вначале даже не понял, что происходит. Потом, догадавшись, сказал смельчаку из зала: «Иди, иди домой, мальчик!»

Однажды, заблудившись, через весь город проехалась и остановилась у здания вокзала американская машина. Дело было вечером. Почти весь город бросился смотреть на чудо-юдо. Американские машины в городке можно было видеть только в будке чистильщика обуви-ассирийца. Мы подолгу заглядывались на яркие вырезки из иностранного журнала. Помню, как хозяин будки и этих картинок сказал нам: «Выучитесь – потом сможете купить такие автомобили». Но пока это не случилось, мы стояли, обступив плотной толпой американскую машину – «Бьюик» 1956 года выпуска. Те, кто сидел в салоне, мешкали в неуверенности. Но вот из окна высунулся небритый мужчина в шляпе и с армянским акцентом спросил, как проехать до «Эрэвана». С таким же успехом можно было спросить, как из нашего городка добраться до Парижа. Тут вступил в свою роль Шурик: «Дяденька, вы американец?» Мужчина как будто испугался и начал доказывать, что он советский армян. «А почему странные вопросы задаёте?» – не унимался парнишка. Голова мужчины тревожно задвигалась, а потом скрылась в салоне. Суматошно заработал мотор, толпа расступилась, и «Бьюик» рванул с места. Мы смотрели ему вслед и прикидывали, какая у него скорость. А те, в салоне авто, наверное, находились под впечатлением – в вечерней темноте в маленьком грузинском городке их обступила толпа, которая странно молчала, а вопросы задавал только толстый русский мальчик.

Когда Шурика обижали, он впадал в неистовство, краснел, начинал мельтешить, всем своим видом обещал страшную кару обидчику, потом, переваливаясь с боку на бок, бежал в сторону дома. Возникало ощущение неотвратимой мести. И вот появлялась… бабушка Шурика. Она была из того рода особ, которые склонны к ненормативной лексике и курят. С палкой в руках они гоняют обидчиков их внуков. Некоторое время она водила внука в школу. Как-то им дорогу переградила свора собак. Помню, как бабуля бросала в псов камни…

Она умерла. На панихидах её дочь Надя сидела молча. Внучка была маленькой и ничего не понимала. Необычным было поведение Шурика. Он плакал навзрыд, причитал, несколько раз припадал к гробу. «Даже окропил своими слезами покойницу», – сделали наблюдение присутствовавшие. Страдания подростка были так неожиданно сильны, что всполошившиеся соседи вызвали карету скорой помощи. Бедняге сделали укол, после чего он, красный как бурак, сидел в углу и глубоко, от сердца всхлипывал. Женщины городка при упоминании того случая принимали серьёзный вид и многозначительно кивали головой.

Внешне Шурик был похож на мамашу – купчиху с картин передвижников. Так назвал её один знакомый нашего семейства. В городке он считался образованным человеком, знал много слов. Поминая купчих и передвижников, он сплетничал о матери Шурика. Мнение, которое при этом высказывалось, было широко распространённым в городке.

Надя чинно гуляла с маленькой дочкой, такой же полной и холёной. Мать одевала Шурика не без претензий. Однажды он заявился в школу в салатового цвета костюмчике, элементом которого были бриджи. Наряд Шурика производил впечатление. В тот день его шуганул школьный сторож. Шурик долго стоял у дерева и стучал по стволу камешком – давил муравьёв. Его лицо было умиротворённым. Из благостного состояния шалуна вывел окрик сторожа. Нельзя сказать, что сварливый старик сделал это из педагогических соображений. Скорее его шокировал вид белобрысого хозо, облачённого в салатовые бриджи.

Как-то я и другая ребятня стали свидетелями сцены – почти в центре города Надя лежала в сугробе, пьяная, а какой-то вахлак чертыхался, запутавшись в её нижнем белье. «Смотрите, пионеры, комсомольцы!» – кричала она не без надрыва и истерично похохатывала. Шурик и его сестра стояли поодаль. Брат плакал и приговаривал: «Не надо, мама!» Девочка же ничего не понимала. Мы быстро-быстро ушли от того места. Всё это было похоже больше на сумасшествие, чем на разврат.

Во всяком случае, никто не знал, кто был отцом или отцами Шурика и его сестры. Об этом ему напоминали и в праздники и будни. В таких случаях несчастный багровел.

…Стоял чудесный первомайский день. Мы собрались во дворе школы. Были вынесены все находящиеся в распоряжении школы праздничные транспаранты, лозунги, портреты руководителей партии и государства. Директор лично распорядился не выносить портрет Хрущёва, которого уже освободили от должности. Шурик вызвался нести самый крупный транспарант.

Школа находилась за городом, так что до центральной трибуны надо было ещё дойти. И вот, задавая ритм, забил барабан. Колонна растянулась, наш класс замыкал ряды, поэтому дробь барабана слышалась издалека. Периодически она прекращалась, шествие останавливалось, что начинало надоедать. Были такие, что начали позёвывать. Только учителя не скучали, они носились вдоль колонн, наводили порядок.

Но вот во время одной из очередных остановок вдруг оживился Шурик. «Пока есть время, заскочим к Вовке!» – крикнул он нам. Мы ещё не находились в черте города. По обе стороны дороги располагались частные дома с садами. В одном из переулков жил мальчик Вова. Бедняга умирал от саркомы. Последнее время он лежал в саду своего двора на лежанке. Его часто навещали. Наиболее прыткие из мальчиков во главе с Шуриком бросились в переулок – у кого знамя, у кого транспарант в руках. Один из них даже не поленился потащить портрет Косыгина.

Я остался стоять. Мне было страшно, больной был очень плох. В это время подскочил наш физкультурник. Запыхавшийся, он возопил: «Где остальные?» Глаза его вот-вот должны были выскочить из орбит. Напуганный, я ничего не смог ответить. Как на зло, забил свою нудную дробь барабан – надо было двигаться. С физкультурником чуть не случился припадок, он в истерике начал топать ногами, и послышалось: «Политический демарш! Попытка сорвать демонстрацию трудящихся!» В этот момент вернулись Шурик и его команда. Лица у всех были испуганные. На Шуру налетел физрук. Маленького роста, он каждый раз подпрыгивал, когда пытался ударить саботажника по лицу. «Я тебя за провокацию пошлю куда надо!» – шипел педагог…

Когда мы проходили мимо центральной трибуны, на русском языке в наш адрес кинул лозунг первый секретарь райкома: «Да здрасти савецки молодиожь!», а мы ответили: «Ура-а-а!» Весьма нестройно. Внимание привлекал Шура. Он шёл впереди нас со своим транспарантом, с багровым цветом лица, заплаканный. «Кто этот жирдяй? Да-да, Надин сын! Знаете такую проститутку, б..?» – слышалось из толпы, стоявшей вокруг трибуны. Смешки и шёпот дошли до секретаря. Его лицо посуровело. Может быть, ему было обидно за мальчика, а может, он посчитал, что нести транспарант должны были доверить не этому школьнику. Что думал Шура? Не исключено, что на него подействовали угрозы физкультурника, и он боялся. Или до него дошли разговоры в толпе. Или он переживал за Вову, умершего под утро, ночью. Монотонно бил барабан.

Я уехал из городка. Поступил в университет, на журфак. В один из приездов видел Шурика в городском саду. Он сидел на скамейке и жмурился от солнца. Меня он увидел и бросил: «Журналист!» Было в этом некоторое благоговение перед казавшейся ему романтичной профессией и ребячество, желание слегка поддразнить.

…Это было лет тридцать назад. Вчера в вагоне тбилисского метро я обратил внимание на одного полного русского мужчину. Он общался со знакомыми и был похож на человека, любящего поговорить, падкого на фразу. Времена были тяжёлые и мрачные. Как ни странно, именно тогда у некоторых людей открылся вкус к словесам, талант к фразёрству, и особенно на невесёлые темы. Рядом с Шуриком сидела молодая белокурая женщина, полная, с узким разрезом глаз. Неужели сестра? Она тревожно-заботливо поглядывала на братца, зная о его страсти поговорить. Им надо было выходить на следующей станции.