…Как бы набираясь духу перед тем, как свернуть с улицы Кахиани на Лоткинскую, старенький трамвай делал на углу остановку. Ему предстояло вписаться в глубокий вираж. И вот, когда он, накренившись, начинал отчаянно скрежетать колёсами, с задней площадки один за другим спрыгивали мужчины разного возраста и комплекции. Ещё до того, как свернуть трамваю, они изображали безучастность, и только когда вагон двигался с места, начинали слегка волноваться и толкаться в проходе. Они плавно отделялись от подножки, чуточку как бы задерживаясь в воздухе, приземлялись, по инерции делали короткую пробежку вдогонку уходящему трамваю и степенно продолжали свой путь. Таким образом взрослые подавали дурной пример детям, тоже норовившим прыгать с подножки движущегося транспорта. Выйдя из виража, только-только выпрямившись, трамвай делал очередную остановку – всего в метрах тридцати от поворота.

Стоя в сквере, что был на углу двух улиц, эту сцену, широко разинув рот, часами мог наблюдать Арутик. Трудно сказать, завораживал ли его молодцеватый пластический этюд взрослых мужчин. Вероятно, нервы приятно щекотал металлический скрежет трамвайных колёс, который оглашал окрестности и надолго зависал в воздухе. Может быть, он сочувствовал многотрудной жизни старенького вагона. В пятилетнем возрасте Арутик переболел менингитом с фатальными последствиями для его психики, так что вряд ли что мог объяснить. Одно его интересовало точно: почему трамваи бывают красные и зелёные? С этим вопросом бедняга приставал к прохожим вот уже лет тридцать.

Сегодня Арутик выглядел смущённым. Трамвай, которым я прибыл, был фиолетового цвета. «Арутик, как дела?» – спросил я его. Он вежливо поздоровался со мной и озадаченно справился: «Почему трамвай не красный?» Мне стоило труда ответить на такой каверзный вопрос. Он благосклонно слушал меня, но было видно, что вопрос будет повторен. Вдруг его ясное идиотическое лицо потемнело. «Нельзя, неприлично показывать язык! Прекратите!» – скороговоркой заговорил он. Я обернулся. Гориллоподобное существо – огромный толстяк, обросший чёрной щетиной, волосатый живот навыпуск, заплывший пуп, в руках два арбуза, – силясь, максимально вытянуло изо рта алый язык. Арутик не любил, когда ему показывали язык. Он отвернулся и заспешил прочь, переваливаясь с ноги на ногу, что-то выговаривая. Гориллоид с арбузами, который прибыл тем же трамваем, что и я, удовлетворённо крякнул, затем поздоровался со мной и прошёл мимо.

Себе на беду Арутик обладал самолюбием. Он доверчиво реагировал на меня, ибо не причислял мою персону к разряду людей, которые, завидев его, начинали кричать: «Арутик сумасшедший! Арутик сумасшедший!» Каждый раз, когда начинался этот гон «ату его, ненормального!», он истошно кричал и нецензурно бранился. Педофильные моменты преобладали в его бранном лексиконе. Ему много доставалось от мальчишек. Они преследовали его, держась на расстоянии, и чем-то напоминали дворняжек, облаивающих не приглянувшийся им объект.

За Арутика некому было заступиться. Я попытался посоветовать ему не обращать внимания на приставал. Он признательно кивал головой, но по глазам было видно, что ничего не понял. У него была старая мать. Я её видел один раз, мельком, со спины. Они поднимались вверх по улице: он – тучный, рыхлый, она – согбенная от возраста женщина в чёрном. Отец умер давно. Рассказывали, что перед смертью он сильно страдал от сознания, что оставляет бедолагу-сына. Кстати, кроме цвета трамвая Арутика занимала ещё одна проблема: «Почему отца закопали в землю?» Спрашивал он это исключительно из любопытства.

Нельзя сказать, что его окружали сплошь садисты. Иногда беднягу защищали женщины, пытавшиеся унять дразнящих, но его отборные ругательства сильно их разочаровывали. Соседи, похоронив его мать, прикармливали его. Он не выглядел убогим. Единственное, что от него требовали – вынести мусор, принести керосин. Позже, когда стали давать о себе знать разные болезни, у Арутика в карманах не переводились лекарства. Доведённый до кондрашки, он дрожал всем телом, появлялась синюшность, иногда бывало хуже – из-за конвульсий он падал на землю. Даже безжалостные мальчишки проникались к нему чувством, когда Арутик, обессиленный и задразненный ими, сидел на земле и горестно плакал. Дети интересуются сумасшедшими и покойниками. При этом они не проявляют хороших манер.

Особенно тяжёлыми были для Арутика выходные дни тёплых месяцев года. Мужчины собирались на улице с утра: играли в нарды, домино, карты, пили пиво. Арутик жил вверх по нашей улице. Когда там появлялась его пузатая фигура, наиболее легкомысленные из мужчин начинали травить его. Те, кто посолиднее, слабо пытались унять распоясавшихся, ещё более солидные делали вид, что ничего не замечают.

Очень усердствовал малый по имени Дуде. Репутация у него была не ахти какая – тунеядец, пьяница, игрок. Но без него не обходилось ни одно уличное событие – поминки, свадьбы, драки. Его присутствие было как необходимый антураж и производило впечатление массовости. На языческом действе, типа чиакокноба, когда по весне жгут огромные костры, чтобы изгонять чертей, он со своим сыном, тоже оболтусом, проявлял энтузиазм – нагромождал самые высокие кучи и с дикими воплями перепрыгивал через костёр. Этот субъект выказывал осведомлённость по части местных сплетен и играл свою роль, когда шушуканье переводится в громкие разговоры и уличные сцены, когда обструкции подвергают жертву наиболее одиозных сплетен.

Видимо, издеваться над Арутиком тоже было его функцией. Однажды, завидев его на гребне того самого взгорка наверху улицы, он заладил свой репертуар: «Арутик, сумасшодш, сумасшодш!» (с русским у него были трудности). Дуде позорно проиграл в нарды и теперь допекал Арутика. Тот выпалил порцию ругательств, потом разнервничался и упал, скрывшись из виду. Видно было какое-то хлопотливое движение людей в том месте. Потом послышались крики с требованием прекратить безобразие – вероятно, несчастному было совсем плохо. А Дуде в исступлении продолжал кричать уже осипшим голосом, глаза пустые. Его тоже пришлось отпаивать валерьянкой.

Однажды у меня получился интересный разговор об Арутике с соседом по имени Ромео. Семейство, из которого он происходил, окружал ореол образованности. Мамаша соседа носила университетский ромбик, что производило эффект, так как вокруг жили преимущественно шофёры, работники прилавка – люди, не отличавшиеся образованностью. Вообще вся семья состояла из снобов. Помню, в начальных классах Ромео водила в школу бабушка. Она оберегала его от мальчишек, размахивая своей тростью, когда те пытались к ним приблизиться. Мать Ромео некоторое время сочувствовала Арутику, пока ей казалось, что того зовут Рудиком. Видимо, она полагала, что жертвой уличных издевательств является человек с иностранным именем Рудольф. Она быстро потеряла к нему интерес, узнав, что на самом деле того зовут Арутюн. Просветил на этот счёт её я – редкий избранник, которому дозволено было заходить к ним в гости. Сблизило меня с Ромео то, что мы оба учились в университете. По месту жительства он обращался ко мне на «вы», не из уважения, а потому, что не выделял меня из окружения, по месту учёбы – на «ты», льщу себя надеждой, из товарищеских побуждений.

На улице за их высокой оградой происходила обычная перепалка с Арутюном.

– Вы знаете, почему его так шпыняют? – спросил меня Ромео, кивая в сторону, откуда доносились ругательств. – Вам доставляет явное или неявное удовольствие слушать всё это. Учат же мужчины на вашей улице маленьких детей матерщине, чтобы потом те выдавали её в присутствии женщин, желательно незамужних? Какое удовольствие для всех! Так что Арутик для них – находка! Обратите внимание – сколько экспрессии!!!

И он стал вслушиваться в происходящее на улице. Я вынужденно признал правоту его слов, хотя меня коробил такой огульный подход. Мои племянники совсем не умели материться.

У Арутика была манера – как увидит опасный объект, закроет глаза, пройдёт, крадучись по противоположной стороне улицы. Вот он – спасительный поворот на соседнюю улицу, и именно в этот момент его настигал тот самый клич, который поражал его, как прямое попадание. Хотя спасения не было нигде – в нашем районе его обложили со всех сторон. Однако было место, где он бывал вполне счастливым… Арутик любил ходить в кино. Он проявлял предусмотрительность и наведывался в дальний кинотеатр, где о нём могли не знать и, значит, не дразнить. Смотрел он всё подряд – наверное, его привлекал калейдоскоп изображений, а не смысл. Было бы сильной натяжкой допустить существование какой-то духовности в его неразвитом сознании. По случаю посещения кино одевался он чистенько. Помню его в сорочке с короткими рукавами, в широких брюках и сандалиях и реплику Дуде: «Наверное, в кино идёт». Информация была для компании, которая резалась в карты на улице. Но никто и ухом не повёл. После киносеансов он возвращался спокойным и не реагировал на дразнилки.

Несчастного всё-таки застукали прямо в очереди в кассу кинотеатра. Какой-то хмырь из нашего района узнал его и не преминул покуражиться – показывал язык и обзывал. Но Арутик стоически вытерпел наскок, выстоял очередь и не обратил внимания на лёгкий ажиотаж среди окружающих. Своё спасение он хотел найти в темноте кинозала.

Фильм в тот день был скучный, про любовь. В те времена в лентах такого сорта совсем не было эротики. Оживление вызывали только долгие поцелуи, и наиболее незатейливые из зрителей кричали из зала: «Сорок, сорок!» – то есть поделитесь. На этот раз вдруг прозвучало: «Арутик…» – и так далее. Арутюн не выдержал и отреагировал как обычно – залпом матерщины, чем только подогрел зал. Уже никто не смотрел на экран, где события развивались нудно. Когда включили свет, бедняга выскочил из зала первым, а вслед ему доносилось улюлюканье.

Его запомнили и стали узнавать. Дело дошло до того, что Арутюна просто не впустил в кинотеатр администратор. Ходить в другой, более дальний, он позволить себе не мог – плохо знал город.

После этого Арутик умер довольно скоро, прямо на улице, от кровоизлияния в мозг. Состоялись похороны, всё прошло весьма чинно. Соседи постарались. Хотя на поминках не обошлось без инцидента – Дуде напился и устроил скандал.

Но ещё некоторое время после смерти Арутика в кинотеатре сохранялся милый обычай – посреди сеанса кто-то выкрикивал то самое оскорбление, и несознательные зрители гоготали, а сознательные жаловались дирекции кинотеатра, требуя навести порядок. Хулиганов, которые срывали таким образом сеансы, пытались урезонить милицией. Но что можно сделать в темноте с анонимной толпой? Да и сами милиционеры не прочь были похихикать.

Однажды в зале произошло нечто непонятное. Шёл обычный фильм про любовь. Зевавшие зрители прибегли к испытанному развлечению. И тут… Позже проходившие мимо кинотеатра пешеходы рассказывали, что смех, который доносился из зала, вдруг вылился в истерический крик людей, охваченных ужасом. Сначала можно было подумать, что показывают триллер, но и тогда обычно мужчины не кричат как женщины. Достигнув наивысшей точки, вопль сразу оборвался, и наступила глубокая тишина. Только неразборчиво был слышен диалог на экране, кстати довольно спокойный.

Когда распахнулись двери зала, из него в изнеможении медленно выходили напуганные люди. Они невнятно мямлили о каких-то двух медведицах, которые вдруг спустились с экрана в зал.

«Никаких животных в этом фильме нет!» – заявил один из пешеходов, но, оправившись, добавил, не имеет ли место случай коллективного помешательства.

После этого инцидента сеансы в кинотеатре не срывались.

Об Арутике на улице забыли довольно скоро и безнаказанно. Медведицам до наших мест было не добраться.

Впрочем, умер Дуде. У него вдруг стал заплетаться язык. Оказалось – опухль на языке. «Не любил Арутик, когда я ему язык показывал», – однажды обронил Дуде.